Свой человек

Вовка родился перед самой «перестройкой», за первые три года успел вкусить жизнь хорошую, казалось, надёжную, хотя и ворчали родители на постоянный дефицит продуктов и товаров. Но малыш ещё ничего не понимал и потом ничего этого не помнил. Он не помнил момента, когда отец потерял работу на заводе, потому что завод перестал работать, не понимал, что мать теперь не официантка в престижном городском ресторане, а всего лишь буфетчица в вокзальном буфете… Откуда ему было знать, что родители ощущали жизнь как разрушенное гнездо, что обмирали от тревоги за детей и будущее семьи? Ольга, старшая сестра, что-то поняла. В её восемь лет благополучие в доме сразу обвалилось, как с горки покатилось: отец стал выпивать, ругаться с матерью, та гнала его «хоть на какую работу», денег не стало, не стояла на столе ваза с печеньем и конфетами, редким стало яблочко после обеда…  В школе тоже – не стало горячих завтраков, учителя ходили злые, даже их добренькая Татьяна Васильевна. Никто никого не угощал теперь сладостями в дни рождения. Кое-как закончил отец ремонт в квартире: двухкомнатную угловую, сломав кладовку, разгородил так, что получилась трёхкомнатная. Теперь он с утра уходил на дачу – участок, полученный от завода в лучшие времена, трудился там до вечера, там же на электроплитке гнал самогонку и пил. Он искал работу, но ничего не находилось.
Вовка стал осознавать действительность через постоянные домашние склоки, упрёки, непрекрытую злобу родителей друг к другу и ко всей окружающей обстановке. В семье разговаривали грубо, не чурались бранных слов все, даже Ольга. Вовка тоже знал плохие слова, но не говорил их вслух и не держал в памяти – они были ему противны.
Так и прошло детство. Отслужил парень в армии, в стройбате, без жалоб, спокойно. Слава Богу, не послали в «горячую точку», не убили «деды». Он научился ладить с людьми: тихий, незаметный, покладистый…  Вернулся и почувствовал, что в семье лишний. Сестра вышла замуж, привела мужа к себе, родила девочку, а тут ещё мать привезла больную бабушку. Никого, кроме этой дочки Риты у старушки не было, так что деваться некуда. Вовка спал на раскладушке на кухне всю зиму, а летом жил с отцом на даче и наблюдал, как Василий спивается напрочь.
В одном парню повезло: его взял на работу бывший сосед, друг детства, Саша Харитонов. Его папаша, бывший директор завода, организовал своё производство, стал, видите ли, бизнесменом, и в его пельменный цех требовались рабочие. Терпеливый, сосредоточенный Владимир, скоро показал, как надо пельмени лепить!  Тут его и повысили, назначили бригадиром.
Бабушкин дом в деревне семья считала Володиным наследством, потому что в квартире ему места не отводилось. Но бабушка жила себе, дом продавать не разрешала, да и цены на такие строения, ещё и в глуши, были смешные, а ехать туда на жительство парень совсем не собирался. Но периодически один или с отцом дом навещали, жили там летом по выходным, а то и недели две (такой у Володи был отпуск). И там нашёл Вовка себе девушку, и женился, потому что забеременела Валентина, и её братья с отцом подступили, буквально, с ножом к горлу. И родился сын.
Нет, не мог Владимир осесть в деревне: всё ему было не по нутру. Тесть пил, тёща не отставала, работы тоже не было: колхоз развалился. Братья Вали предлагали совместно взяться за выращивание бычков на мясо, но не хотелось ему, не его это было занятие. Другое дело крутить мясо этих бычков на пельменный фарш, а теперь и другие полуфабрикаты стало выпускать их производство под названием «Мясо к столу». Жену с сыном привезти было некуда, так что супругами они были только на бумаге, а это значит, плати алименты и вали на все четыре стороны.
Он и платил. Поэтому искал вечернюю, не отражённую в документах работу, чтобы и самому выживать. Пристроился здесь же на дачах на ставку слесаря. Ставка эта – капля в море, но если кому что-то сделать в частном порядке, капала копеечка, веселила душу. Володя нужных книжек достал, читал инструкции, разбирал схемы и чертежи, в общем, постоянно изучал новое дело. И дело шло. Но жить было негде. Уже и раскладушка на кухне всех раздражала, а деваться некуда. Тут и решил Вова снять себе угол в частном домике у старушки. Бабулька, спокойная, уважительная, иной раз и угостит борщом или супчиком, а Вова с работы чего-нибудь втихаря принесёт. Ничего, ровненько так живётся.
Так дожили и до лучших времён.
Как ни крути, а к сорока годам дело идёт. Случайные женщины только карманом интересуются, а сам он зачем? Жилья нет, зарплата на треть укороченная, да и лысина наметилась, обхватила подковкой лёгкий светлый завиток чуба. Глаза голубые, конечно, вполне привлекательные, лицо овальное, чистое, рост выше среднего… Хорош собой мужчина, а с красоты воды не пить – погулять –да, а замуж… Куда ж замуж-то?
Тут судьба подкинула приманку: женщина к ним устроилась видная, черноглазая, волосы густые, чёрные, что какая-то восточная красавица, но не цыганистая: лицо белое, вроде, прозрачное. Красивая женщина, Катя, вдова с двумя детьми. Скоро они сошлись, стал Вова жить с ней и у неё. Вроде, всё нормально, но обе дочки злились на мать, не хотели терпеть в доме чужого дядю. Старшая Евгения прямо в лицо ему сказала: «А зачем ты нам? Ни денег у тебя, ни имущества… Ещё мать родить надумает! А нам и так ютиться приходится с Иркой в одной спальне!» В большой проходной зале Катя никого спать не клала, да никто и не хотел.
Кое-как смирились девчата, вот и сыну Вовкиному восемнадцать – конец алиментам. Тут бабушку схоронили, за ней – отца, спился вконец. Но дом в деревне оказался подписанным бабушкиному внуку от рано умершего сына, и в материнской квартире так места Вове и не нашлось: Ольга родила вторую дочь и разошлась с мужем. Навсегда обосновалась в квартире, и мать ей оформила дарственную. Сама тоже в один день умерла от инсульта. Всё, нет у мужика ни сантиметра собственного жилья. Только ещё дача – пополам с сестрой. Он там вкалывает, а Ольга половину урожая забирает. Да и ладно бы! Но Екатерина зудит и точит – голову морочит: «Дурак ты, что ли? Всё добровольно поотдавал! Чего ж им не брать? Тебя и обобрали, а ты у моих детей, у сирот, кусок из глотки рвёшь!» И он молчал. А что? Её правда.
В этом году всё пошло наперекосяк: этот високосный наломал в Вовкиной жизни дров. На дачах полопались зимой трубы, слишком морозная и бесснежная выдалась зима. Весна стала каторгой, двоих наняли ему в помощь, а те пьяницы тупые, только что-то поднести, придержать, а ему пришлось и материалы закупать, и все расчеты вести, и всю схему водоснабжения проверять… Простудился сильно, а лечиться некогда: откашлял целый месяц, спина болела. Бросить бы эту дурную работу, да Катька не позволяет, каждый рублик ей дорог. Стала такая злющая, ворчливая… Понимал Владимир в чём главная суть: усталость ли виновата, возраст ли подкатил, а ночи их стали безлюбовными, пустыми, и это его вгоняло в страх: вышвырнет она его непригодного. И на основной работе дела не идут. Проверили их, оказалось, продукция не того качества, грозят закрыть производство. Понятно, конкуренты не дремлют. Владимир уже в ЖСК ходил, слесарем устроиться надумал, но в ближних конторах вакансий не оказалось, везде «свои» устроены: братья, племянники, сватья… Не было ему удачи. И здоровье пошатнулось: всё чаще вставал по ночам, мужская болезнь прицепилась. Пошёл к врачу, а тот назначил кучу анализов, пугал онкологией. Прошёл все нужные кабинеты, теперь таблетки надо пить, может, и до операции дело дойдёт. Видел Владимир, что жену, да какую там жену, не расписанные жили, всё сильнее его невзгоды раздражают, рада будет, если он уйдёт, тем более что без росписи он никто – квартирант, а узаконить брак она не хотела, за жилплощадь тряслась. Он жил, постоянно чувствуя себя униженным.  Пока так, держался еле-еле. А душа горела. Сегодня же, в ещё жаркий, августовский воскресный день, Екатерина устроила такой скандал, что Владимир выскочил из квартиры и бежал вниз по улице до самой набережной, не чуя ни жары, ни заливавшего глаза пота, потому что тот смешивался со слезами, и туман стоял в глазах. Он не замечал, что люди смотрели на него с недоумением и насмешкой: на ногах комнатные тапки, одет в старые, выцветшие короткие штаны, майка с дыркой на животе, а в руке початая четвертушка водки. За эту четвертушку и получил он от Екатерины по полной: впервые она по лицу ему вмазала. И тонкая струйка крови из носа, стёртая ладонью и окрасившая губы и подбородок, довершала неприглядный образ бегуна.
Он перемахнул мост, нырнул в прибрежные кусты, выскочил к основанию небольшой меловой горки, влез на кручу. Тут силы его оставили – кончился завод, иссякла энергия в батарейке обиды и злобы. Он сел на землю, глотнул из бутылки, позабыв, что там водка, и сильно закашлялся от горячей влаги. Но этот глоток, словно ожог, взбодрил его, вернул ему способность думать. И стал он думать: «Зачем я живу? Зачем меня родила мать? Не думала, что время будет другое, не боялась нищеты? Это точно. Родили с батей сына – продолжателя фамилии. Тоже мне фамилия – Кошкины! Прямо-таки есть чем гордиться! Кошкины-Собакины-Поросяткины… Ну, ладно, чего там… Дед Кошкин на войне погиб, за Родину, за нас… Какая у него была судьба, какие думы, когда в госпитале гангрена его съедала? Жена с малолетним сыном и новорождённой дочкой  одни оставались, ему их не увидать. И им его не дождаться… А ведь от деда и мы с Олькой, и другие внуки – от Сергея дети. И вот я. А зачем? Что за польза от меня? Сына родил, тоже Кошкина Славу, а толку? Не воспитывал, почти что не знаю. Ни образования у меня, ни семьи, ни здоровья… Катька детей не хотела, и сам я не сильно её просил. Так, пустоцвет ненужный. А дальше что? Вот, ни бабка, ни мать в Бога не верили, а, слыхать, Бог не позволяет себя самому убить – грех это. А разве вся моя жизнь не грех? Почти сорок лет прожил, а ничего от меня не останется на свете. Сын? Да он, скорее всего, проклял меня с рождения своего! А я тут вот бутылку брошу, одеяния свои, чтоб понятно было, что тут был – найдут, подумают, нечаянно утонул спьяну. Когда не веришь в Бога, чего его бояться? Нет страха, есть только эта безнадёга, нудота жизни!..»
Он выпил бутылку до дна, снова закашлялся от раздирающей горло горечи, почувствовал, как огонь разгорелся в желудке, и стал снимать одежду. Он путался в хлипких тряпках и смеялся, негромко, заливисто, истерично. Смеялся над своей неловкостью, над дрожанием непослушных рук, над неуклюжестью, еле стоящего на ногах, тела. Сняв майку, он злобно хлестнул ею по земле, выругался коротким дурным словечком, распутался со штанами и тоже несколько раз, как плетью, ударил по горбу холма. Тапки, сброшенные вначале, положил на тряпки, чтоб ветер не унёс, хотя сейчас ветра не было, но ведь ночь наступит… Сверху и бутылку водрузил, не подумав, что эта горка из одежды стала похожа на надгробье, построенное сознательно. Ни о чём он уже не задумывался, только страсть оборвать своё ничтожное существование сжигала его. Он посмотрел вниз, в речку. Здесь было довольно глубоко в середине течения, он знал, и решил достичь глубины с разбега. Не оглядываясь, сам себе сказал: «Ну, слабак, хоть это ты можешь?  Прощайся с жизнью, урод! Жми!» – и побежал вниз.
Но у края берега, выскочив из-за куста, встала тонкая, как молодая ракита, женская фигурка. Она стояла, раскинув руки, в глазах её стыл ужас, а из горла нёсся нечеловеческий крик: «Стой! Стой! Стой!», и он остановился. Тяжело дыша, вращая выпученными голубыми глазами на красном лице, трепеща всеми нервами тела. Он чуть не сшиб её, эту ненормальную. Стоял чуть не вплотную к ней, не мог ни о чём думать, только пытался сдержать дыхание, разрывающее грудь.
— Зачем это вы? – тихо и ласково спросила она. – Что надумали?
— Что, что… купаться надумал. А что, нельзя?
— Не обманывайте. Я слышала ваше «прощайся с жизнью», я тут переодевалась за кустом. И вещи вы так сложили… И выпили водку. Вы успокойтесь, нельзя отчаиваться. Что бы ни случилось, надо держаться.
Владимир почувствовал, что подкосились колени, опустился на песок, закрыл лицо руками и простонал:
— Откуда ты взялась? Какое тебе дело?
— Взялась, откуда все: мама меня родила. А дело моё такое: я не могу позволить, чтоб на моих глазах человек, – она подбирала слова, – чтоб человек так поступил!
— Сегодня на твоих глазах, а завтра… Не будешь же ты меня сторожить.
— Буду. Я от вас не отстану. Как хотите, но придётся вам мне всё рассказать.
— Да пошла ты!.. Навязалась. А не боишься меня? А то я и тебя…
— Я не боюсь. Вы не такой. Вы замученный, но не злой.
— Ишь, какая умная! Всё она знает! Спасительница нашлась! Отстань, слышишь?
— Не отстану. Рассказывайте, что случилось?
— Что? А ничего. Жить негде, стал бомжом, жена выгнала. Семьи, как понимаешь, нет. Здоровье подводит, на работе крах. И что? Ни диплома хоть какого, ни нормальной профессии… Зачем мне лямку тянуть, зачем людям мешать? Без меня всем станет лучше.
— Не всем. Мне станет очень плохо.
— С чего это?
— С того, что мне вас судьба показала, и теперь вы как бы мой человек. Не зря же я вас нашла. Видно, я должна вам помочь.
— О, Господи! Она мне должна! Должна помочь! Да что ты можешь, пигалица!
Он пригляделся к ней. Худенькая, скромненькая, с русыми волосами в «хвостик», в серо-коричневом платье почти до земли, правда, сейчас мода такая, Катины девчонки тоже в длинном ходят. Лицо  тонкое, чистое, чуть смуглое от загара, и тёплые карие глаза. Почему-то выплыла в памяти мамина песня: «Молодая пряха, карие глаза, по плечам развита русая коса»… От хрупкости, худобы она показалась ему сначала очень юной, но теперь он видел, что она не так далека от него годами, тридцать уж точно перешагнула.
— Минуточку, а кто ты такая?
— Я Таня. Работаю кассиршей в супермаркете. Живу тут недалеко на Береговой улице. Это моё купальное место. Вот пришла сюда после смены, мы по воскресеньям работаем. А вас как зовут?
— Я Вова. Владимир. Слесарю и на производстве «Мясо к столу» работаю. Только производство наше… а… – он махнул рукой.
— Вы, Вова, окунитесь тут у бережка. Не вздумайте продолжить своё чёрное дело. Во-первых, я отлично плаваю – вытащу, если что, во-вторых, видите? На том берегу люди, а я сильно могу орать, вы слышали. Так что, искупнитесь быстренько и пойдём со мной. Я не могу задерживаться, у меня мама лежачая.
Володя, молча и послушно, исполнил её приказ. Вышел из воды, отряхнулся, отжал на себе трусы в горошек, надел свои вещи. Таня сидела наверху, зорко за ним следила.
— Готовы? Идёмте.
Минут через пять они подошли к деревянному дому, окрашенному в тёмно-жёлтый цвет. Широкое крыльцо, окна с резными наличниками – красивый дом. Вошли в сени. Сразу объял, как пар в бане, букет запахов: травяных, фруктовых, молочных… На столе у маленького окошка лежали яблоки, груши, поздние синие сливы, пучки трав и берёзовые веники висели на протянутой вдоль сеней проволоке. На лавке стояли банки с простоквашей, и висел над эмалированной миской марлевый мешочек с творогом.  Тёмно-бордовые широкие доски пола блестели и тоже издавали лёгкий запах, недавно просохшей краски. Через большую, обитую дерматином дверь, прошли в горницу. Володю поразили чистота и порядок в комнате, но не парадные, а уютные, любовно созданные постоянным житьём. Две иконы,  обрамлённые вышитым рушником, по-деревенски уместились в углу под потолком, а в остальном обстановка была городской, но не новомодной. Диван и два кресла, маленький столик между ними, большой круглый стол, окружённый четырьмя стульями, старый телевизор – всё это, видимо, осталось от прошлого века, но было не изношенным временем, даже кокетливо приятным.
Владимир остановился, разглядывая Танино жилище, но она потянула его за руку.
— Пойдёмте, я вас с мамой познакомлю. Она у меня добрая, не думайте…
Вошли в боковую спаленку. Совсем не старая женщина, похожая на Татьяну, лежала в кровати. На столике возле неё стояла настольная лампа, лежала книга, стоял графин с водой и стакан, теснились коробки с лекарствами.
— Здравствуйте.
— Здравствуйте, – тихий, но звонкий голос был совсем молодым и тоже похожим на Танин, – добро пожаловать. Я – Нина Ивановна.
— А я – Владимир.
— Очень приятно, Володя. Рада гостю
— Мама, Вова у нас будет жить, в боковушке. Ты не против?
— Нет, конечно, раз ты так решила. Располагайтесь, пожалуйста.
Володя был поражён: вот так с улицы привести домой человека, предоставить ему возможность жить в доме! Мужчины тут не было – Таня сказала, что отец в автомобильной аварии погиб, а мама выжила. Доверчивое легкомыслие женщин в голове не умещалось, тем более что Нина Ивановна его видела в первый раз и не в самом его приличном виде. «Две сумасшедшие: дочь и мать. Что-то с ними не так», – закрутилось у него в голове.
Боковушка оказалась пристройкой с отдельным входом – небольшая комната с крохотной кухней. Кровать, тумбочка возле, одностворчатый шифоньер советских времён, коврик у кровати… Так всё уютно, мило, словно давно знакомое и родное гнездо!
— Раньше мы сдавали это помещение студенткам, но после ремонта здесь ещё никто не жил.
— Отлично. А сколько я буду платить?
— Зачем это?
— Как зачем? Вы же, действительно, можете квартирантов пустить, плату брать. Да и я бесплатно жить не согласен, мне это стыдно.
— Вот когда с работой у вас наладится, тогда и поговорим. А пока ни о чём не думайте, устраивайтесь. Бельё на кровати чистое, не сомневайтесь. Пошли, всё другое покажу…
Вечером он сходил к Кате, молча собрал вещи, она тоже не сказала ни слова, и он ушёл.
А потом… Потом всё стало хорошо. Даже очень хорошо, потому что, оказалось, они с Таней учились в одной школе, и она, младше его на три года, в старших классах заглядывалась на голубоглазого скромного парня, мечтала о нём. Потом потеряла его из виду, неудачно вышла замуж, мужа, бездетного и пьющего схоронила после тяжких увечий, полученных в пьяной драке. А теперь нашла свою первую любовь. Но ничего этого она ему долго не говорила, пока он, полюбивший её так, как никого раньше, сам не признался ей в своих чувствах и не позвал замуж. И жили они уже пятый год, растили дочку, ухаживали за мамой, работали. Просто жили, в скромном достатке, в любви и радости. Тут и услышал Володя впервые за сорок лет, что он добрый, порядочный, умный и трудолюбивый, красивый и нежный. Что муж он прекрасный и отец настоящий, тем более что сына Славика Таня пригласила, обласкала, и он теперь часто к ним приезжал, ночевал в боковушке,  сильно любил маленькую сестру Ксюшу и принял отцовскую заботу. Владимир часто думал, в чём суть его теперешнего счастья? И сам себе открыл её: «Таня – мой человек, и я ей – свой».
Одно было для Владимира мучительно: первая жена Валентина долго не давала развода. Упёрлась, злясь на него и судьбу, одиноко проживая в глухомани, в своей пьющей, грубой семье. Но сын уговорил её, наконец. И всё пошло своим чередом.