В гостях у Пушкина

Не очень серьезная повесть, с элементами фантастики


НАУЧНЫЙ  ДИСПУТ

Глава реалистическая, с элементами истории

Не знаю как для вас, но для меня последний перед каникулами школьный день — самый нудный. Ты уже настроен на отдых, а тебя заставляют ещё целый день смирно высидеть пять или шесть уроков. Время тянется просто до ужаса медленно. Это несмотря на то, что в последний день уроки у нас всегда сокращённые. Мне же кажется, что их, наоборот, увеличивают.

Сегодня как раз такой день. И сегодня мне высидеть до конца особенно тяжело, потому что завтра — завтра! — рано утречком я с родителями еду в Москву! На все каникулы! Представляете? То есть, представляете теперь, на какой пружинке просидел я сегодня все уроки? Правда, друг мой, Виталька Кондаков, хмыкнул, услышав о моих страданиях:

— Если бы я завтра ехал в Москву,— завистливо сказал он,— я бы все уроки просидел в предвкушении поездки.

Так-то оно так, но я бы, честно говоря, предпочёл, чтоб предвкушение уже закончилось, и поскорее наступил завтрашний день.

А уроки-то, вы послушайте, какие у нас сегодня: во-первых, русский язык и сразу же за ним русская литература, представляете? Это же самые мои нелюбимые предметы! А потом для полного уже удовольствия ещё и история... История, я доложу вам, вообще радости мало: цари, короли, десятки имён, сплошные даты, тот на того пошёл войной, этот на этого, в общем, сущий кошмар какой-то, запомнить ничего невозможно. Слава богу, хоть последние два урока — физика и физкультура. Их я как-нибудь переживу. Физику я даже где-то, можно сказать, люблю, а, кстати, друг мой, Виталька, от неё вообще без ума, а с физкультуры, может быть — есть такая надежда — нас вообще отпустят.

И вот, представляете, как назло, Надежда Викторовна — это наша учительница по русскому — надумала в последний перед каникулами день устроить нам сочинение. Самое натуральное! Это сочинение мы писали в течение двух уроков — и языка, и литературы.

— Прошу вас отнестись серьёзно к сочинению, — строго сказала Надежда Викторовна, давая понять, что никаких поблажек в связи с предстоящими каникулами при оценке его написания, не будет. — Учтите, что отметка за сочинение самым непосредственным образом может повлиять на ваши четвертные оценки.

Сказать по правде, мне никогда выше «тройки» за сочинения не ставили. Ну, не лежит у меня душа к этому делу. Нет, читать я, в общем-то, люблю. Но только не то, что полагается читать по школьной программе. Я предпочитаю фантастику, детективы, вот такое... Но, к сожалению, ни один фантастический роман в учебники пока не включили!

— Итак, ребята, — продолжала между тем Надежда Викторовна, — мы с вами практически закончили изучать творчество Александра Сергеевича Пушкина. Отсюда — и тема сочинения.

Учительница вытерла мокрой тряпкой математические уравнения, оставшиеся на доске со вчерашнего дня, и большими буквами написала тему:

«Моё самое любимое произведение А.С. Пушкина»

— План сочинения я вам специально не даю — пишите его в свободной форме. Кроме того, я не ограничиваю вас кругом именно тех произведений Пушкина, которые мы изучали на уроках. Главное, что я хочу видеть в вашем сочинении — умение мыслить и анализировать прочитанное.

— О, я выбираю «Сказку о рыбаке и рыбке»,— не очень громко, чтобы, по возможности, не долетело до ушей Надежды Викторовны, сострил Юрка Кравченко, главный хохмач в нашем классе.

Я задумался. Определить, какое же произведение Пушкина являлось для меня самым любимым, было довольно проблематично. В голове почему-то навязчиво вертелись лишь четыре строчки:

«Мой дядя самых честных правил,
когда не в шутку занемог,
он уважать себя заставил
и лучше выдумать не мог».

Для написания сочинения знания только этих строчек было явно маловато, а ничего лучше я выдумать тоже не мог. Я даже хотел спросить у Надежды Викторовны, как быть, если любимого пушкинского произведения у меня вообще нет, но потом, как вы понимаете, передумал спрашивать об этом. Короче говоря, весь первый урок я просидел впустую, ничего не придумав. Только изгрыз колпачок у ручки. Так, наверное, Александр Сергеевич грыз гусиные перья, когда писал свои бессмертные произведения.

Когда же прозвенел звонок, и ребята радостно высыпали в коридор, меня вдруг взяла самая настоящая злость. Мало того, что испорчено, считай, всё настроение перед каникулами, так ещё и двойку схлопочу за просто так! Ну, нет уж! Сейчас я покажу, как я умею писать сочинения! В общем, злость была такая, что я решил даже не идти на перемену.

И только я так решил, как на меня сразу нашло вдохновение. Словно откуда-то сверху некий добрый гений шепнул мне тему, и я сразу понял, какое произведение Пушкина я выберу для сочинения. У этого произведения было несколько преимуществ. Во-первых, и это самое главное, я его когда-то читал и помнил его суть. Во-вторых, по программе мы его не проходили, и это будет большой плюс мне — получится, что я всесторонне подошёл к изучению творчества поэта. В-третьих, прошедшим летом мы с родителями отдыхали за границей, в Грузии. И там мы ездили на экскурсию в одно небольшое селение, и нас водили в храм, где, как сказал экскурсовод, жил в свое время главный герой этой пушкинской поэмы, про которую я собрался писать. Так что я смогу украсить сочинение и своими впечатлениями от посещения храма, и интересными сведениями. Такое сочинение, несомненно, понравится учительнице, даже если в нём и окажутся грамматические ошибки. Может быть, знатоки Пушкина уже догадались, про какое произведение я говорю, одним словом, это — «Мцыри».

На меня действительно нашло вдохновение — я написал свою работу на одном дыхании. Когда я закончил, ещё оставалось минут десять до конца урока (а ведь урок был сокращённый). Я перечёл сочинение и — ей-богу! — оно мне понравилось. Так здорово я никогда не писал. То-то порадуется за меня Надежда Викторовна!

Из остальных уроков, которые были у нас сегодня, стоит, пожалуй, рассказать ещё о физике. Николай Яковлевич, наш учитель, объявил, что новую тему он объяснять не будет, поскольку урок сокращённый, и предложил нам поговорить про Машину Времени. То есть, возможно или нет в принципе создать такую машину.

Предложение было довольно необычным, и потому поначалу воцарилась тишина. Но в нашем классе не только мы с Виталькой любили и читали фантастику, а потому вскоре страсти разгорелись. Сам же Николай Яковлевич почти всё время молчал, я так думаю, сознательно, предоставляя высказаться нам.

Итак, в этом необычном научном диспуте класс, по сути, разделился на два противоположных лагеря, причём, сильно неравных. Большая часть учеников, к которым относился и я, считали, что создание Машины Времени — это всего лишь вопрос... ага, времени, просто наука ещё не доросла до этого. Оставшееся меньшинство, наоборот, отрицало возможность изобретения МВ даже в далёком будущем. Мнение этого меньшинства в течение всего урока выражал наш круглый отличник, победитель математических, физических, химических и всех прочих возможных олимпиад Сергей Мироненко. Я так подозреваю, что в этом меньшинстве, кроме Сергея, никого больше и не было. По крайней мере, вслух его никто не поддержал: уж очень не хотелось думать, что человечество никогда не сможет обрести столь заманчивую возможность — путешествовать во времени. Ну, разве что Николай Яковлевич, как мне показалось, также был на стороне Мироненко — он несколько раз едва заметно кивал, когда Сергей говорил.

С самого начала Мироненко с совершенно безапелляционным видом заявил, что Машина Времени так же в принципе невозможна, как и вечный двигатель. Чтобы доказать это своё утверждение, он принялся фантазировать: пусть, сказал он, мы изобрели такую машину и отправились на ней в прошлое, в 13-й век, во времена татаро-монгольского нашествия. Виновниками его, если верить Сергею, были не столько монгольские ханы, сколько русские князья, не сумевшие объединиться перед лицом общей опасности. И вот, продолжал Мироненко, прилетев туда, мы расскажем князьям, чем кончились их междоусобные распри. Тогда они, конечно, объединятся и дадут отпор общему врагу.

— Ну и замечательно! — воскликнул Виталий, наиболее горячий сторонник возможности построения МВ. — Не будет на Руси 300-летнего ига монголо-татар.

Мироненко никоим образом не отрицал, что это было бы замечательно, но! — совершенно невозмутимо продолжал он — если бы это произошло, полностью изменился бы ход истории! Он предположил, что единое русское государство возникло бы не при Иване Грозном, а на несколько столетий раньше, его столицей стала бы не Москва, а Рязань или Владимир, а тысячи русских людей, погибших во время нашествия, остались бы живы. И далёкий прадед Виталия — язвительно заключал Мироненко — женился бы не на его прабабке, а на девушке, которую увели в плен татары, и потому среди их потомков Виталия, увы, скорее всего не было бы.

— Не слишком великая потеря для человечества,— сострил наш юморист Кравченко.

Мироненко, не моргнув глазом, добавил, что в новой истории не было бы, вероятно, никого из нас. Поэтому, если бы мы даже смогли полететь в прошлое, то не смогли бы вернуться в настоящее. Этот абсурд, по мнению нашего отличника, и служил лучшим доказательством невозможности путешествия во времени.

— Ничего, — продолжал в своём духе Кравченко, — князья же не знают, что наш Мироненко отличник и не поверят ему. Так что за историю не беспокойтесь.

Надо вам сказать, что у нас в классе Мироненко недолюбливали. Слишком уж много он о себе воображал. Но в данном случае приходилось признать неопровержимость его доводов. Наша же сторона ничего, кроме веры в Машину Времени, не смогла противопоставить его аргументам. Только мой друг, Виталий Кондаков, не сдавался. А полёты в будущее? — ехидно, в тон Мироненко, поинтересовался он, — что, мол, может помешать нам слетать, скажем, в двадцать пятый век? Вообще, Виталий говорил с такой убеждённостью, как будто он Машину Времени уже создал, а может быть даже и летал на ней.

И представляете, и насчёт будущего у Мироненко нашлись свои аргументы! Ведь в будущем человечество уйдёт далеко вперёд в развитии науки, техники, а мы, если попадём туда, всё это подсмотрим и потом постараемся применить достижения будущего в своём времени. Но тогда будущее станет ещё более развитым.

— Возникает резонный вопрос, — Мироненко уничижительно взглянул на Виталия, — а в каком же будущем мы с вами были? В том, которого не будет? Как видите, опять полный абсурд.

Да уж, действительно, запутаться можно, у меня у самого голова пошла кругом. Впрочем, тут прозвенел звонок, который вернул всех к действительности. А действительность была такова, что осталось пережить всего лишь физкультуру и — каникулы! Только Виталий упрямо мотнул головой.

— Мы ещё посмотрим, кто прав, — шепнул он мне с таинственным видом. Что хотел он этим сказать?...

Мои надежды оправдались — с физкультуры нас отпустили, и я, теперь уже действительно в предвкушении завтрашней поездки, поспешил скорее домой. Вот, пожалуй, и всё, что я хотел рассказать вам о сегодняшнем, последнем перед каникулами дне. В следующей главе, я думаю, речь уже пойдёт о моём путешествии из Петербурга в Москву. В семь утра за нами должно заехать такси, которое отвезёт нас на вокзал. Так что надо будет лечь сегодня пораньше — чтоб выспаться и, главное, чтоб завтрашний день наступил уже, в конце-то концов!


СТАРТ В НОЧИ

Глава приключенческая, с элементами ненаучной фантастики

Я действительно лёг спать пораньше, но уснуть долго не мог. Я ворочался, думая попеременно то о предстоящей поездке, то о проблемах путешествия во времени, то об успешно написанном сочинении. Вспоминая его, я в который раз представлял себе, как Надежда Викторовна будет им приятно поражена, и даже облизывался при этом от удовольствия.

Потом мои мысли перескочили на Машину Времени, и меня вдруг осенила одна идея. Я придумал ей (Машине) гораздо более практичное и важное применение в жизни, чем то, о котором говорил сегодня Мироненко. И, кстати, не надо летать ни в какое ни далёкое прошлое, ни далёкое будущее. Достаточно будет недели, дня, а то и нескольких часов. Вот сегодня, например, я целый день промучился в школе ни за что ни про что, а была бы у меня Машина Времени, я бы — щёлк! — и с восьми утра перескочил в два часа дня, к концу уроков, а ещё лучше — в завтрашнее утро, чтоб оказаться уже сразу в поезде. Представляете? Вот это было бы здорово! Или другой случай. Отдыхаешь ты летом на море, а каникулы уже заканчиваются, и пора собираться домой — через три дня в школу идти. Ну, а ты, естественно, ещё не наотдыхался, а главное — в школу тебе ужас как не хочется! Что делать? Ага, правильно! Ты только — щёлк! — и на недельку или на сколько надо — в прошлое. И загорай себе на здоровье, сколько душа твоя пожелает! Нет, определённо, полезная это штука — Машина Времени, учёным надо постараться и поскорее изобрести её.

Вот такие мысли не давали мне сегодня уснуть. По-моему, уже и телевизор в большой комнате выключили, и даже чемоданы были окончательно уложены, и папа с мамой легли, а я всё ещё лежал с открытыми глазами то на спине, глядя в бездонное теперь пространство комнаты, то уткнувшись носом в подушку, обхватив её обеими руками.

И всё-таки, в конце концов, меня стал смаривать сон. Я так думаю, что это была уже полночь. Как минимум. Я, несомненно, уснул бы, если б не одно совершенно неожиданное событие, случившееся как раз в тот момент, когда мои глаза почти что сомкнулись.

В комнате неожиданно стало светлеть. Я не сразу это понял, но усиливавшийся свет быстро пробился сквозь закрытые веки к отключавшемуся сознанию и заставил меня открыть глаза. По стене ползло размытое световое пятно — как бывает ночью от проезжающей по двору машины с включенными фарами. Только, если это просто машина, пятно должно идти под потолком (мы живём на четвёртом этаже), а тут оно почти касалось пола! Этот странный свет шёл откуда-то сверху, с неба!

Светлело очень быстро. Через какие-то полминуты в комнате было уже почти как днём светло! Конечно, никакая обычная машина не могла иметь таких мощных фар. Так что если это была всё-таки машина, пришлось бы признать, что у неё встроены не фары, а прожектора! К тому же я не слышал никакого характерного для машины шума, урчания, кажется, вообще ничего не слышно... Я замер. Нет, какое-то равномерное... жужжание... да-да, именно жужжание, я всё же уловил. Причём, очень знакомое. Но спросонья я не мог понять, откуда мне знаком этот звук.

И тут вдруг спокойное это жужжание рассёк звук сирены. От неожиданности я подскочил в кровати и едва не свалился на пол. Ну, тут уж меня разобрало такое любопытство, что я выскользнул из-под тёплого одеяла и подошёл к окну. В глаза мне ударил яркий сноп света. Он был столь ярок, что мне пришлось поначалу зажмуриться! Свет действительно лился сверху из какого-то мощного прожектора, причём прожектор этот находился всего лишь в нескольких метрах над нашим окном. Признаюсь, некоторое время я простоял с зажмуренными глазами в оцепенении, если не сказать — в ужасе. Мне, ещё не вполне стряхнувшему с себя остатки сна, казалось, что некое циклопическое чудище ростом этак в четыре этажа смотрит в мою комнату единственным светящимся глазом!

Когда я всё же рискнул приоткрыть глаза и посмотреть на источник света, то смутно различил за ним контуры какой-то машины. Но даже этих смутных очертаний было достаточно, чтобы весь мистический ужас мгновенно улетучился — я тут же понял, что это за машина и узнал её такое знакомое жужжание! Это было самое что ни на есть обычное воздушное такси! Теперь мне странно было, что я сразу не догадался.

Но едва я перевёл дух после испытанного мной ужаса, как в голове моей возник закономерный вопрос: а за каким бесом воздушному такси понадобилось подлетать к моему окну и вот уже несколько минут висеть над ним? Ведь такси, хотя над ним и жужжит пропеллер — не Карлсон, чтобы шастать по ночам в окна, да и я, кстати, не Малыш. Мгновенье же спустя моё удивление сменилось изумлением, когда мои уже вполне привыкшие к яркому свету глаза различили в кабине вертолётика... ну, кого бы вы думали? Сядьте на стул, а то упадёте — моего друга Витальку Кондакова! Он вовсю жестикулировал руками, явно пытаясь донести до меня какую-то мысль. Тут я заметил, что с вертолёта прямо на наш балкон свисает верёвочная лестница. Меня осенило: я понял, что Виталий зовёт меня подняться к нему в кабину!

Я колебался всего несколько секунд. Конечно, было немного страшновато, но, раз Виталька там, значит, он умеет управлять этой машиной (да-да, ведь у него отец — пилот воздушного такси, вот он и научил Витальку).  К тому же, во мне бушевало  жгучее любопытство, и ещё я вспомнил таинственные намёки моего друга по поводу Машины Времени... Я едва не задохнулся от невероятного предположения, предчувствия, вдруг охватившего меня! Я более не сомневался и не медлил. Я надел рубашку, с трудом, правда, застегнув пуговицы непослушными от волнения — или от холода? — пальцами, потом пропрыгал по комнате целый круг, пока попал правой ногой в штанину. Но, наконец, я оделся и, стараясь не громыхать, чтоб не разбудить родителей, осторожно открыл балконную дверь. Большая комната, в которой спали папа с мамой, выходила, слава богу, на другую сторону, так что Виталькина машина никак не могла их потревожить. Вообще, оказавшись на балконе и оглядевшись, я был несколько удивлён тем, что появление ночью над нашим домом воздушного такси никем, как будто, замечено не было. Во всяком случае, во дворе сохранялась тишина и никто, кроме меня, не выскочил на балкон.

Раздумывать, однако, было некогда. Впервые в жизни я поднимался в воздушное такси по верёвочной лестнице, и это оказалось не таким уж и лёгким делом. Впрочем, мне предстояло преодолеть всего-то с десяток метров, так что подъём занял не более минуты, и вскоре я схватился руками за поручни вертолёта. Видимо, у меня был здорово дурацкий вид, потому что Виталька рассмеялся в полный голос и помог мне влезть в кабину.

— Ну, чего смотришь, как баран на новые ворота?! В воздушном такси никогда не летал, что ли?

Я промычал нечто нечленораздельное в ответ и плюхнулся в соседнее рядом с пилотским кресло. Виталий торжественно молчал, выдерживая паузу. Кажется, он наслаждался сейчас, нарочно оттягивая момент, когда должен будет сообщить мне самое главное — то, о чём я смутно и безотчётно догадывался.

— Ну, говори же! — не выдержал первым я.

Виталий побарабанил пальцами по пилотскому пульту и, как ни в чём не бывало, сказал:

— Этот болван Мироненко говорил сегодня на физике, что никто и никогда в мире не сможет построить Машину Времени, он даже самоуверенно заявлял, что это невозможно в принципе, а я вот... взял и построил её.

— Кого? — машинально спросил я.

Виталий пожал плечами:

— Кого-кого... Не кого, а что — Машину Времени!

Мой друг сказал это таким обыденным тоном, как будто бы не проходило и дня или, в крайнем случае, двух дней, чтобы он не сконструировал машину, подобную по своему значению и уникальности этой. Впрочем, спокойствие это было нарочитым: его с головой выдавали торжествующе блестевшие глаза!

Я прекрасно знал — да не только я, все в нашем классе знали, — что Витальку хлебом не корми, а дай поконструировать всякие сложные штучки: машины разные, планеры и тому подобное. Один раз он сконструировал самого настоящего робота, который должен был — по замыслу своего создателя — делать за него уроки. Правда, когда после первого его опробования Виталий получил двойки за домашние задания по всем предметам (решённые и написанные этим самым чудо-роботом), мой друг почему-то вновь стал делать уроки сам, а о роботе, обозвав его ошибкой природы, больше не вспоминал.

Да, так вот, я это к тому, что, несмотря на неудачу с роботом, Виталька, несомненно, был большой талант, и по части конструирования и изобретательства даже наш круглый отличник Сергей Мироненко в подмётки ему не годился. И всё же, поверить, что Виталий, мой друг, Виталька Кондаков, смог сконструировать Машину Времени — нет, поверить в это было очень трудно, да просто невозможно!

Очевидно, угадав мои мысли, Виталий сказал:

— Да это элементарно, Ватсон! Погоди, сейчас я всё объясню. Давай только поднимемся над домами для безопасности.

Он взялся правой рукой за какой-то рычаг, потянул на себя, и наш вертолётик плавно взмыл вверх. На несколько секунд меня вжало в кресло. Наш дом, словно огромная кабина лифта, ушёл вниз. Мы зависли неподвижно над крышами домов. Мне ещё никогда не приходилось летать на такси ночью, и потому я впервые видел ночной город с такой высоты. Не слишком густо разбросанные до горизонта огни полночного города казались отражёнными звёздами. Ей-богу, ещё минута-другая такой романтики, и я поверю в Машину Времени безо всяких объяснений и доказательств!

Закончив свои манипуляции, Виталий повернулся ко мне. Было видно, что ему самому жуть как не терпится поскорее обо всём рассказать.

— Ну что, начнём с самого начала. Ты, Андрюха, сидишь, как, наверное, уже и сам догадался, в обычном воздушном такси... Во всяком случае, совсем недавно оно было именно им.

— А где ты его раздобыл?— вырвалось у меня, хотя я и догадывался — где.

— Ну..,— протянул Виталий, недовольный, что его отвлекают от главного сюжета,— раздобыть воздушное такси для меня пара пустяков. У отца на работе не так давно списали за выработкой ресурса целых три такие машины, так что они всё равно стояли у них в ангаре без дела. В общем, ты слушай.

Прежде, чем я расскажу, о чём говорил Виталий дальше, мне, пожалуй, следует прояснить вопрос с этими самыми воздушными такси. Это для нас, жителей столиц, воздушное такси стало столь же привычным, как и такси обычное, наземное, или любой другой транспорт. Ну, а для жителей провинции это ещё всё-таки экзотика, у них такого транспорта пока нет, потому что города там всё же поменьше, чем Петербург или Москва.

У нас, в Петербурге, воздушное такси появилось лет восемь назад, а в Москве на пару лет раньше. Я тогда был ещё совсем маленький и, конечно, этого не помню. Просто наступил такой момент, когда — представляете? — город наш так разросся, что добираться, скажем, на работу из одного конца города в другой стало очень долго и утомительно. Даже на метро. Принялись искать выход — и придумали. По сути, воздушное такси — это тот же старый добрый вертолёт, только поменьше. В нём, как в обычном такси, может, кроме водителя, поместиться ещё четыре человека: один — спереди, рядом с пилотом, и трое — сзади. Правда, в последнее время появились новые модели такси с удлинённым салоном, но их по городу летало ещё очень мало.

У воздушного такси, как и у всякого другого пассажирского транспорта, были маршруты, каждый — под своим номером. Единственное отличие состояло в том, что остановок у таких такси было немного. В основном, они перевозили людей из одного конца города в другой, некоторые делали остановку в центре. Ну, а там, кому куда надо было, добирались обычным транспортом.

Теперь, после такого пояснения, я думаю, мы можем вернуться к Виталькиному рассказу.
—...Одним словом, машина для перемещения в пространстве у меня была,— уверенно, словно выступая с докладом где-нибудь на научном симпозиуме, говорил Виталий, — дело оставалось за пустяком: начинить её такой аппаратурой, чтобы она могла перемещаться и во времени.

— Ага,— поддакнул я, — сделать скульптуру проще простого: надо взять глыбу мрамора и отколоть всё лишнее.

— Дело в том,— продолжал Виталий, — что наша жизнь уже есть, по сути, путешествие в будущее. Со скоростью один год в течение года. Понимаешь? Просто мы привыкли к такой скорости движения и не отдаём себе отчёт в том, что мы — именно движемся, путешествуем во времени, а не стоим на месте. После того, как я вывел для себя эту аксиому, мне стало ясно, над чем я должен работать дальше. Мне нужно было научиться всего лишь сжимать время, чтобы увеличить скорость путешествия, что я в конце концов и сделал, сконструировав Компрессор Времени. Все чертежи у меня дома есть, я их потом покажу тебе, если ты заинтересуешься техническими подробностями.

—Это и всё? — вырвалось у меня.

— Нет, не совсем... Сконструировав Компрессор Времени, я обрёл возможность путешествовать в будущее. Для того, чтобы иметь возможность полететь в прошлое, мне понадобилось ещё изобрести Реверс.

— Что изобрести?

— Реверс... Ну, как бы тебе объяснить, это такая штука, которая позволяет обращать течение времени. Ты точно так же с помощью Компрессора сжимаешь время, но движешься уже не в прямом, а в обратном направлении, в прошлое. Признаюсь, с Реверсом мне пришлось здорово повозиться, пока он получился. И, главное, он у меня во время опытов всё время почему-то непроизвольно включался, и я на какие-то доли секунды оказывался вдруг в разных непонятных временных пластах. Сам удивляюсь, как я уцелел — мог сгинуть где-нибудь в прошлом.

— И что же, вот это мы сейчас можем полететь куда-нибудь в прошлое или в будущее?— не в силах поверить в реальность происходящего, спросил я.

— Элементарно, Ватсон! Стоит только включить Компрессор Времени.

— А где же он?

— Да вот!— Виталий положил ладонь на одну из панелей на пилотском пульте. Я всей кожей почувствовал, как он по-отечески к ней относится. Она была размером в несколько тетрадных листов и выдавалась чуть вперёд относительно поверхности пульта с разбросанными на нём кнопками, лампочками и рычажками.

— Собственно, это не сам Компрессор,— уточнил Виталий, — а панель управления им. Компрессор там, внутри.

На панели Компрессора имелись свои кнопки с разными, в основном непонятными для меня надписями. Ну, что такое красная кнопка, под которой было написано «включ», я понимал. Этой кнопкой включался сам Компрессор Времени. Также я догадывался, что означают зелёная и жёлтая кнопки, над которыми было соответственно написано «прошлое» и «будущее». А вот смысла шести кнопок синего цвета, расположенных внизу пульта, я не понимал. Под каждой из этих кнопок были такие странные цифры:

1:10    1:100   1:1 000   1:10 000   1:100 000     1:1 000 000

— Это КСВ,— поймав мой недоумённый взгляд, сказал Виталий, — Коэффициенты Сжатия Времени. Они определяют скорость путешествия во времени. Нажмёшь на кнопку «1:10» — будешь уноситься в прошлое или в будущее в 10 раз быстрее обычного течения времени, а нажмёшь «1:1 000 000» — в миллион раз быстрее. Как видишь, всё очень просто. Однако, не пора ли заканчивать теоретическую часть и приступать к практическим действиям? — и Виталий испытующе посмотрел на меня.

Я поспешно кивнул, потому что не мог от волнения вымолвить ни слова. Неужели мы сейчас будем первыми людьми, которые переместятся из одного времени в другое? Жутковато, конечно, но прямо дух захватывает — так интересно! Правда, Виталий, словно прочтя мои мысли, тут же умерил мой восторг, сообщив, что в воскресенье, во время последнего испытания Машины Времени, он уже слетал на недельку в прошлое.

— Теперь мы попробуем основательно туда углубиться,— сказал он, заговорщически подмигнув мне, и я вновь воспрянул духом. — Остаётся лишь решить, куда именно мы полетим. А?

Я думал недолго.

— Давай посрамим Мироненко: отправимся в... какой там... — 13-й, кажется? — век и предупредим русских князей о нападении монголо-татар!

— Ну, ты уж хватил,— поморщился Виталий. — С первого разу — и в 13-й век! Тебе дай волю, так ты сразу в древний Рим сиганёшь! Машина всё-таки мало ещё испытана. К тому же: вы ведь завтра уезжаете, тебе к утру надо вернуться! За это время мы успеем слетать в прошлое лет на двести, не больше!

Я отмотал в уме 200 лет назад — получилось начало 19-го века. Тут я почему-то вспомнил о сегодняшнем сочинении, и меня вдруг осенила идея.

— Давай полетим к Пушкину! — воскликнул я. — Предупредим, чтобы он не связывался с тем французом... ну, как его.., в общем, который его убьёт! Представляешь, как будет здорово, если мы спасём его!

— К Пушкину?— медленно проговорил Виталий. — Идея неплохая, но надо посчитать, успеем ли. Пушкина убили на дуэли... кажется, в 1817-м году.

Нет, вы представляете, какой знаток литературы? Я хоть и недолюбливаю сей предмет, но уж в каком году погиб Пушкин — это-то я знаю!

— Ты что! — воскликнул я. — Слышала бы тебя Надежда Викторовна! Пушкин был убит в 1827-м году. Ведь в 25-м году произошло восстание декабристов, а Пушкин был тогда ещё жив.

— Нет, это ты ошибаешься,— возразил Виталий. — Дело в том, что восстание декабристов было как раз не в 25-м, а в 1815-м году. Год назад закончилась война с Наполеоном и, преследуя его, русские войска побывали в Западной Европе. Ну, помнишь, историчка рассказывала, как наши офицеры и солдаты, насмотревшись на тамошнюю свободу, решили и в России свергнуть рабство. Вот, в 15-м году они вернулись из Европы, а в декабре и устроили восстание.

Я поднатужился, пытаясь воскресить в памяти все свои познания по истории того периода, но, честно говоря, не смог ничего противопоставить доводам Виталия насчёт даты декабристского восстания. Пришлось согласиться с ним.

— Итак,— вполне уверенно заключил Виталий, — Пушкина убили в 1817-м году. Сейчас 2021-й. Выходит, 200 лет. Туда и обратно — 400. Допустим, мы максимально, в миллион раз, сожмём время, тогда... тогда мы одолеем их..,— Виталий проделал вычисления на бортовом компьютере, — за обычных три с половиной часа. Там пробудем часа два-два с половиной. Итого — шесть, а до рассвета ещё почти семь часов. Успеем...

— Отлично, летим! — бойко воскликнул я и, видимо, вконец опьянённый предстоящим небывалым путешествием, резво потянулся к красной кнопке. Виталий едва успел схватить меня за руку.

— Тебе что, жить надоело?!— крикнул он, и по его испуганному лицу я понял, что он не разыгрывает меня. — Это же тебе не на дистанционке кнопки нажимать! Включи ты Компрессор, как моментально не только всё вокруг нас, но и мы сами начнём уноситься в прошлое. Машина наша распадётся на детали, из которых собрана, а мы с тобой постепенно превратимся в младенцев, пока вовсе не исчезнем.

— Ого! — присвистнул я. Признаюсь, от подобной перспективы у меня мурашки по спине забегали. — Как же быть?

— Прежде всего не лезть, куда не просят. Нужно оградить МВ от текущего времени, одним словом, сделать её герметичной, но не для воздуха, а для времени. Тогда мы будем именно путешествовать в нём. Снаружи оно потечёт вспять, в прошлое, внутри же машины будет поддерживаться нормальный ход времени.

С этими словами Виталий последовательно нажал две кнопки: «защитное поле» и «прошлое». Только когда они загорелись, он прикоснулся к красной кнопке с заветной надписью «включ». Кнопка вспыхнула, и откуда-то из-под пульта пропиликал музыкальный сигнал, как бывает при работе компьютера. И снова — тишина. Ничего не изменилось. Виталий посмотрел на меня — кажется, ему, как и мне, было немного не по себе. Однако, отступать было поздно, и Виталька решительно ткнул пальцем в первую синюю кнопку: 1:10.


НАЗАД, В ПРОШЛОЕ!

Глава ненаучно-фантастическая, с элементами научной фантастики

Я затаил дыхание, ожидая чего-нибудь этакого... Синяя кнопка, которую надавил Виталий, замигала часто-часто, и корпус вертолёта проняла едва уловимая дрожь. Но уже через несколько секунд это прошло — можно было подумать, что машина стоит неподвижно на земле, а не висит в воздухе. Неужели мы уже движемся в прошлое?

Я прильнул к стеклу, но не увидел снаружи никаких изменений: под нами всё так же неподвижно серели дома, и ночь, казалось, надёжно и надолго окутала их.

— Уже, уже, процесс пошёл, — уверенно сказал Виталий, поймав мой недоверчивый взгляд. — Вот погоди, сейчас проедет первый, вернее, последний трамвай, и все твои сомнения отпадут. Ну, а когда рассветёт, — вот это начнётся, это будет умора! Обхохочешься!

Я глянул на синюю кнопку — теперь она горела ровно, не мигая.

— А почему ты включил только десятикратную скорость?— поинтересовался я.

— Скорость будем набирать постепенно,— ответил Виталий. — Машина может не выдержать больших перегрузок.

Между тем на пульте сами собой загорелись какие-то кнопки, заработали непонятные мне приборы. Как будто это сам Компрессор Времени ожил, задышал, стал думать и решать необходимые задачи. Вот вспыхнуло одно совсем небольшое табло, и на нём забегали цифры, часто сменявшие друг друга. Присмотревшись, я понял: они вели какой-то счёт, причём, в обратном направлении.

— Что это? — спросил я.

— Это ИНАВ — Индикатор Наружного Астрономического Времени. Без него у нас не будет информации, какого времени в прошлом мы с тобой достигли.

— Ага,— понятливо кивнул я, изучая мелькавшие цифры. Если верить им, в данный момент было половина двенадцатого ночи, вот уже меньше... двадцать пять минут двенадцатого... ещё через полминутки — двадцать минут... Чертовщина какая-то!

С трудом оторвав глаза от ИНАВа — так заворожили меня его цифры, словно это они затягивали нас в прошлое, — я заметил рядышком другой прибор, тоже что-то отсчитывавший. Только здесь, в отличие от ИНАВа, цифры не мелькали, как угорелые. Они вели свой счёт с достоинством, неспешно и, кажется, в прямом направлении.

— Что это за будильник? — усмехнувшись, спросил я.

Но Виталий не заметил иронии.

— Это действительно будильник,— сказал он. — Он отсчитывает нормальное время, текущее внутри кабины. Надо же нам знать, сколько времени прошло после старта и когда нам возвращаться.

Я присвистнул: «будильник» показывал половину первого ночи, а на ИНАВе было уже одиннадцать часов вечера! Представляете, мы на полтора часа углубились в прошлое! Нет, это непостижимо! Взгляд мой ошалело перескакивал с одного прибора на другой, и разрыв времени между ними, увеличивавшийся не по часам, а по минутам, казался пропастью, разверзавшейся под нами, в которую мы с нашей Машиной Времени вот-вот должны были рухнуть!

Но тут из этого наваждения меня вывел Виталий.

— Да ты посмотри, посмотри, что внизу-то происходит! — воскликнул он, тряхнув меня за плечо.
Я снова прильнул к стеклу и вот что увидел.

Из нашего подъезда выскочила бабка Вера, живущая на одной площадке с нами. Казалось бы — ладно, что тут такого удивительного и замечательного, но только она именно выскочила, а не вышла, выскочила в буквальном смысле пулей, причём... задом наперёд! Представляете? Вам когда-нибудь приходилось видеть, чтобы пожилые женщины вот так резво бегали?

Так же, не разворачиваясь, бабка Вера пулей метнулась по двору. На какое-то мгновенье я потерял её из виду, потому что во дворе было темно, но вот она уже как по волшебству вынырнула на освещённой трамвайной остановке. Не успел я глазом моргнуть, как на остановке появился трамвай, бабка Вера прыгнула в него — всё так же, спиной! — и трамвай тут же, с самолётной, наверное, скоростью, рванул прицепным вагоном вперёд!

Я не успевал перевести дух. Я, конечно, догадался, что вижу в обратном порядке в десятикратноускоренном темпе происходившие в то время на улице события. Было и смешно, и жутковато одновременно. Город оживал, как происходит это ранним утром, только сейчас был поздний вечер. Ещё прошло несколько минут, и вспыхнула иллюминация, и город запылал под нами, словно арена цирка. По улицам в обратном направлении десятками, сотнями мчались машины и общественный транспорт. Будто раскалённые метеориты, расчерчивая небо огненными полосами, носились в вечернем пространстве вертолёты-такси. Этак они могут и в нас запросто врезаться, особенно если — как можно было предположить — мы для них остаёмся невидимыми. Тысячи людей неестественно и быстро, словно фигурки в компьютерной игре, сновали по улицам — также, разумеется, задом наперёд.

—Ну что, насмотрелся?— усмехнулся Виталий. — Сейчас будем переключаться дальше. Будь внимателен!

С этими словами Виталий нажал вторую по счёту синюю кнопку: 1:100.

Весь поток транспорта мгновенно превратился во множество огненных полос, а люди вообще исчезли, словно все они разом, как по команде, надели на себя шапки-невидимки. Впрочем, я уже понимал, что мистики здесь никакой не было: просто при стократно увеличенной скорости мы видели лишь следы, оставляемые фарами машин, люди же, поскольку не светились, стали действительно невидимы!

— Ну что? Классное кино? — удовлетворённо спросил Виталий, откидываясь на спинку кресла.

Вопрос моего друга вдруг натолкнул меня на одну мысль.

— Послушай,— сказал я, — а ведь надо было взять с собой камеру или хотя бы фотоаппарат. Наш Мироненко ни за что не поверит, что мы побывали в 19-м веке! И потом — представляешь, как было бы здорово, если б мы засняли на плёнку Пушкина, живого Пушкина! И как мы не додумались до этого!

Действительно, это было досадное упущение.

Тут мы увидели, что горизонт просветлел. Занималась заря. Конечно, на западе. Но мои намерения лицезреть необычный восход солнца были нарушены Виталием. Со словами «поехали дальше!» он нажал третью синюю кнопку: 1:1 000. Солнце, словно футбольный мяч над полем, за полминуты пролетело по небосклону с запада на восток, и затем на такое же время наступила ночь. И так, представляете, всё время: полминуты день, полминуты ночь. День-ночь, день-ночь. Можно было подумать, что там, на небе, завёлся какой-то шалунишка, балующийся выключателем. У меня аж глаза заболели от беспрестанной смены света и тьмы.

Но тут, к счастью, Виталий нажал очередную синюю кнопку, потом ещё и, наконец, последнюю, шестую. Машина Времени развила максимально возможную скорость движения. Во времени, разумеется. Я для интереса прикинул на компьютере — получилось, что сутки сейчас длятся всего лишь одну десятую долю секунды. Представляете? С ума сойти! То есть, выходит, солнце за секунду десять раз пролетает над нашими головами! Неудивительно поэтому, что мы его и не различали: просто с запада на восток, словно одноцветная радуга, протянулась огненная дуга, которая колебалась, поднимаясь то выше, то ниже над горизонтом, соответственно смене времён года. Сейчас для нас не существовало ни дня, ни ночи: вокруг постоянно разливался сумеречный свет, что, впрочем, было вполне приятно для глаз.

На улицах теперь нельзя было увидеть не только людей, но и машин. Город как будто вымер. Даже очень медленно движущиеся предметы заметить было невозможно. Шутка ли — я опять прикинул на компьютере — год проскакивает за каких-то тридцать секунд! Видно было только то, что длительное время находилось на одном месте: дома, столбы, рельсы... Ещё видны были деревья, но они, как в замедленно снятом кино, на наших глазах расцветали и так же быстро теряли свой наряд. Оно и понятно: всего лишь за полминуты сменялись все четыре времени года — как в сказке про двенадцать месяцев.

Когда на ИНАВе стоял 1957-й год, наш дом... стал вдруг сам собой разбираться! Это было удивительное зрелище: строителей мы не видели, а целые этажи исчезали сами собой! Потом, словно в пластилиновых мультиках, точно так же «разобрались» все близлежащие дома, а взамен них тут же повырастали деревья! Там, где только что был наш микрорайон, теперь рос самый натуральный лес! Только на горизонте зелёный покров пробивали несколько шпилей, отсюда казавшихся иглами.

Где-то на рубеже 44-43-х годов мы услышали сплошной грохот. Небо, до того сохранявшее безликий серый цвет, теперь словно ожило: оно становилось то свинцово чёрным, то вспыхивало красным, то отливало жуткой желтизной. Краски буйствовали, метались в воздухе, сталкивались друг с другом, как будто там, на небе, невидимые нам силы зла устроили оргию. Лес под нами моментами затягивало тёмной непрозрачной пеленой. Всё это длилось несколько десятков секунд, и я опять стал опасаться за Машину Времени. К счастью, скоро это прекратилось так же внезапно, как и началось. Я, правда, ожидал подобного и во время гражданской войны, но мы проскочили эти годы, ничего не ощутив: очевидно, масштабы боёв были намного меньшими.

Прошло ещё 10-12 минут, и мы перешли в 19-й век. После старта прошёл уже целый час! Или всего лишь час? Мне, во всяком случае, он показался мгновеньем — настолько захватывающе было наблюдать за происходившим вокруг! Какое кино могло сравниться с этим по своей увлекательности!?

Впрочем, переход в 19-й век оказался довольно будничным. Вокруг ничего не изменилось: под нами во все стороны до самого горизонта расстилалось зелёное море леса.

—Теперь можешь отдыхать,— заметил Виталий. — Вряд ли случится что-нибудь интересное до самой посадки.

Несмотря на то, что по-нашему было уже около двух часов ночи, мне почему-то совсем не хотелось спать. Так как до «посадки» оставалось ещё минут сорок, я стал думать, чем бы заняться, чтоб не заскучать.

— Слушай,— сказал я Витальке, — ты, кажется, говорил, будто летал в прошлую неделю? Ну, и как оно там?...

Виталий неожиданно для меня вдруг смутился и покраснел.

— Да ничего особенного..,— пожал он плечами, — ты неделю назад сам там был...
Мне, однако, показалось, что он что-то недоговаривает.

—Да что интересного могло быть в прошлой неделе?— не сдавался мой друг, когда я стал напирать на него. — Прошлая неделя — это тебе не 19-й век! Всё та же наша родная школа, всё те же лица...

И всё-таки Виталька в конце концов раскололся. Дело оказалось как раз в родной нашей школе. А упорное его нежелание рассказывать об этом путешествии заключалось в одном конфузе, который с ним там приключился. Но не будем забегать вперёд. Расскажу всё по порядку.


ЛИРИЧЕСКОЕ ОТСТУПЛЕНИЕ

Рассказ Виталия Кондакова о его путешествии в прошлую неделю

Итак, вот что рассказал Виталий, с превеликой, правда, неохотою.

Оказалось, он летал на недельку в прошлое не только ради испытания Машины Времени, но и ещё с одной целью. Он тоже захотел исправить историю — недельной давности. Но если сейчас, решив спасти Пушкина, мы действовали, можно сказать, в интересах всего человечества, то Виталька, отправившись в прошлую неделю, действовал в своих собственных корыстных интересах. А именно: он надумал переписать контрольную по математике, за которую получил двойку.

Сказать по правде, я ту контрольную написал не намного лучше — на тройку. Поэтому, как лицо очень даже заинтересованное во внедрении передового опыта в нашу школьную жизнь, слушал очень внимательно. Слушал и мотал на ус.

Для успеха задуманного предприятия иметь под рукой такую штуку, как Машина Времени, было, говоря языком математики, хотя и необходимым, но всё же недостаточным условием. Посудите сами: ну, окажется Виталька в прошлой неделе, ну, напишет ещё раз контрольную, ну и... с превеликим успехом ещё раз получит двойку. Одним словом, прежде, чем приводить в действие Компрессор Времени, необходимо было раздобыть решения по контрольной. А раздобыть их, и быть уверенным, что там всё правильно написано, можно было только у нашего отличника — да-да, у него, родного — у Мироненко. Конечно, чтобы выманить у того черновики с решениями задач и не возбудить никаких подозрений, Витальке пришлось схитрить: он явился к Сергею домой и сказал, что, поскольку он, мол-де, плохо написал контрольную, то хочет, чтобы Сергей, как лучший ученик класса, с ним позанимался и объяснил решения всех задач. Надо ли говорить, как польстило это самолюбию Мироненко?! Он тут же достал из ящика стола черновики, и Витальке, бедняге, пришлось добрых два часа слушать нудные объяснения нашего отличника. Положение усугублялось тем, что, во-первых, Мироненко оказался хотя и нудным, но добросовестным репетитором, а, во-вторых, он, оказывается, успел решить на контрольной оба варианта! Так что моему другу пришлось сидеть и терпеливо выслушивать объяснения Сергея сразу по двум вариантам.

Но всему на свете бывает конец. Наступил конец и этому самому длинному в Виталькиной жизни уроку, и он, от души поблагодарив своего наставника, направился к Машине Времени и совершил перелёт в прошлую неделю. Первой в тот день была «обожаемая» нами русская литература, а второй математика. Вот как раз ко второму уроку Виталий и «подрулил» свою машину.

Со слов моего друга, этот повторный урок математики начинался самым будничным образом: прозвенел звонок, все стали рассаживаться за парты, вошёл Косинус, то бишь, Андрей Васильевич, наш учитель... Однако, когда Косинус намочил тряпку, протёр доску и принялся писать на ней задание, случилась первая неприятность. Виталий, раскладывавший на коленях шпаргалки, услышал, как открылась входная дверь, и чей-то ну просто очень знакомый голос произнес:

— Андрей Васильевич, я был на улице и не слышал звонка. Можно мне сесть?
Виталька сказал, что была даже секунда — самая первая — когда он и не собирался поднимать голову от парты: ну мало ли кто там опоздал на урок! Но уже в следующее мгновенье он вдруг с совершенной отчётливостью вспомнил, что именно он опоздал в тот день на контрольную! Виталька вскочил с места и в ужасе впился глазами в вошедшего: это был он сам, собственной персоной!

А второй Виталька тоже не сразу заметил своего двойника, так как смотрел на Косинуса. Потом уже, видя перекошенное лицо Андрея Васильевича, он повернул голову и, если верить моему другу, так и сел на пол! Но самое почему-то дурацкое лицо — так, во всяком случае, утверждал Виталька — было у меня. Да уж, могу себе представить, что я должен был подумать, увидев их обоих!

В общем, я и без Виталькиного рассказа догадывался, какая суматоха поднялась в классе. Такое, наверное, и описать трудно. Ведь суть происходящего мог понять только мой друг, да и то не сразу. Действительно, Витальке понадобилось какое-то время, чтобы прийти в себя и сообразить, какую он допустил оплошность, не подумав о том, что встретит в прошлой неделе не только всех нас, но и самого себя!

Сообразив это, Виталька просчитал, что у него в запасе есть считанные секунды, пока класс и учитель находятся в шоке от происшедшего и не в состоянии потому ничего ни сказать, ни сделать. В такой ситуации мой друг не придумал ничего лучшего, как просто сбежать из класса, махнув на всё рукой — пусть они, мол, сами разбираются, что же случилось.

— Я решил вернуться на Машине Времени немножко назад, когда вся эта катавасия ещё не произошла,— сказал Виталька, — и как бы стереть этот маленький промежуток времени из реальности...

— А с нами со всеми что случилось?— поёжившись, спросил я. — Мы, что ли, тоже стёрлись?..
Мой вопрос, очевидно, поставил Виталия в тупик.

— А бог его знает,— пожал он плечами. — Ну, ты же вот, сидишь рядом со мной, и все наши сегодня были в школе живы-здоровы. Это я так образно говорю — стереть... Вообще, об этом лучше не думать, а то свихнуться можно от всех этих парадоксов...

Итак, Витальке пришлось возвращаться домой, потому что Машину Времени он оставил на крыше дома. Ему необходимо было встретиться со своим двойником до урока, объяснить ему ситуацию и обо всём договориться. Поразмыслив, Виталька решил вернуться не на перемену, а в самое утро, до начала занятий: ведь на переменке он не сможет поговорить с двойником один на один, а если их вдвоём увидят ребята, то ему придётся опять возвращаться в прошлое, и так без конца!

Перелёт к половине восьмого утра совершился без осложнений. Витальке осталось только подкараулить двойника на лестничной клетке. Мой друг с комфортом расположился на подоконнике между третьим и четвёртым этажом: оттуда прекрасно просматривалась площадка третьего этажа и квартира № 58, в которой, собственно, и жил Виталька.

Время, однако, шло, а двойник всё не появлялся. Без десяти восемь Виталька занервничал, а ещё через пять минут мысленно обругал его: до школы даже быстрым шагом идти не менее семи минут, а этот соня не шевелится! Наконец, без трёх минут восемь дверь квартиры открылась, и долгожданный двойник показался на пороге, уплетая на ходу бутерброд с колбасой. Виталька отскочил вбок, за лестницу, чтоб его не заметила мама. Как только дверь захлопнулась, он кинулся вниз так быстро, что едва не сбил с ног своего двойника где-то в районе второго этажа! Тот резко обернулся и уже готов был пустить в ход кулаки, да так и замер, вылупившись на наскочившего на него Витальку.

— Ну ты даёшь! — не давая двойнику прийти в себя, зашипел на него мой друг. — Без трех минут восемь, а он, видите ли, только из дому изволит выйти!

— Да я.., — попытался вставить ошеломлённый Виталька-2 с явными следами сна на лице, но Виталий-1 не дал ему возможности говорить.

— Тебе хорошо, сейчас пойдёшь гулять, а мне за тебя в школу идти, вернее, бежать, да ещё и оправдываться перед Надеждой Викторовной за опоздание! А всё из-за того, что ваше величество любит по утрам понежиться в постели!

—Да я же.., — с перепугу двойник даже перестал жевать бутерброд.

— Нет, ну с кем ты пытаешься спорить?! Уж я-то твою натуру знаю, соня несчастный, можешь не сомневаться!

— Слушай, а чего это ты за меня в школу пойдёшь?— спросил вдруг двойник.

Тут Виталька ввёл его в курс дела, что было несложно: ведь двойник — это был всё-таки сам Виталька, только недельной давности, а неделю назад работа по созданию МВ близилась к концу, и мой друг уже тогда планировал совершить пробный полёт на несколько дней в прошлое. Так что Виталий-2 быстро всё понял. Похоже было, он нисколько не огорчился от того, что первые два урока ему придётся погулять.

— Не очень-то радуйся, — добродушно проворчал Виталий. — Через недельку тебе самому придётся быть в моей роли и идти на эти уроки...

— Слушай, — вкрадчиво предложил Виталий-2, — может, ты уже весь день посидишь в школе, а? Чего уж там мелочиться…

— Ага, нашел дурака. Он, видите ли, не соизволил подготовиться к контрольной, а я мало того, что вынужден теперь отдуваться за него, так еще и сиди весь день в школе. Премного благодарен!
Итак, я надеюсь, вы помните, какой урок был у нас в тот день первый. Что такое для Витальки отсидеть внеплановый урок русской литературы — я думаю, вам объяснять не надо. Но если бы он только знал, какая неожиданная неприятность — вторая по счёту в этот день, причём, гор-раздо неприятнее первой — ожидает его на русской литературе, он ни за что не пошёл бы в школу! Нет, дело вовсе не в опоздании. Ну, опоздал, ну, пожурила его Надежда Викторовна, но на этом инцидент был исчерпан, и Виталька сел за парту. Неприятность случилась чуть позже, когда учительница стала спрашивать домашнее задание.

— Я надеюсь, ребята, все выучили наизусть письмо Татьяны к Онегину?— Надежда Викторовна обвела глазами класс и открыла журнал. — Может быть, есть желающие отвечать? Нет? Тогда я вызову кого-нибудь...

В эту минуту Виталий самодовольно улыбнулся. Как раз за этот отрывок из «Евгения Онегина» он получил на прошлой неделе первую за весь девятый класс пятёрку по литературе, представляете? Он словно чувствовал, что Надежда Викторовна спросит его — весь вечер сидел дома и зубрил письмо Татьяны. Оказалось — не напрасно, предчувствие его не подвело. Воспоминания о столь редкой пятёрке и вызвали у Виталия улыбку, что, впрочем, было весьма недальновидно с его стороны!

— Кондаков! Виталий! — учительница подняла глаза от журнала. — Я надеюсь, ты выучил отрывок? Давай, отвечай! Можешь с места...

Оп-па!... Вот в этом и заключалась вторая неприятность. Письмо несчастной Татьяны к бессердечному Онегину, которое Виталька с таким успехом выучил, на следующий же день после получения пятёрки было с не меньшим успехом забыто! О чём же говорить сейчас, когда минула целая неделя? Оттого-то теперь и вставал он из-за парты медленно-медленно, и чувствовал себя таким же несчастным, как и Татьяна, когда услышала ответ Онегина на своё послание.

А никакой трагедии не случилось бы, если б Виталька опять, как недавно на уроке математики, не упустил из виду главное: то, что произошло с ним на прошлой неделе, теперь должно точь-в-точь повториться; если его тогда вызвали отвечать, должны были вызвать и сейчас!
Что оставалось делать моему другу? Не убегать же снова с урока!

— Ну, что молчишь, Кондаков? Ты выучил отрывок?

— Д-да.., — процедил сквозь зубы Виталька.

— В таком случае отвечай, мы ждём...

Виталий посопел и, поднапрягши память, родил первую строчку:

— «Я к вам пишу — чего же боле?»...

После этого вспомнить он боле ничего не мог и потому опять замолчал.

— Ну-ну, — ободряюще произнесла Надежда Викторовна, — что ещё нам ты можешь сказать?

— «Я к вам пишу — чего же боле? Что я могу ещё сказать?»!— на мгновенье воспрянув духом, оттарабанил Виталька и тут же снова сник. С его уст ещё слетели какие-то обрывки «...в вашей воле... меня презреньем наказать...», но это было уже совсем последнее, что ему удалось вспомнить.

— М-да..,— печально подытожила учительница, — теперь, действительно, в моей воле... тебя отметкой наказать.

Я думаю, о какой именно отметке говорила Надежда Викторовна, можно не уточнять.

Одним словом, цель путешествия в прошлую неделю — исправить оценку — была достигнута. Исправил... Единственное утешение — на математике на этот раз никаких происшествий не случилось, контрольную Виталька написал успешно.

Он мог, конечно, вновь вернуться в прошлое и исправить двойку по русской литературе. Но для этого нужно было, по меньшей мере, взять томик Пушкина и таки выучить злосчастное Татьянино письмо! А ни желания, ни настроения делать это после всего случившегося у Витальки, конечно же, не было. Да от одной перспективы в третий раз высидеть один и тот же урок русской литературы его бросало в дрожь! В общем, он отложил это дело на потом.

Вот таким было первое в истории человечества путешествие в прошлое.


НАЗАД, В ПРОШЛОЕ!

(продолжение)

— Послушай! — воскликнул я, внезапно осенённый одной интересной мыслью. — Я так понял, что у тебя были черновики решений по обоим вариантам?

— Да, — кивнул Виталий, — ну и что?...

— Так ведь у меня как раз второй вариант, что же ты мне его не дал?! А ещё друг называется...
Виталька хитро прищурился.

— А кто тебе сказал, что не дал? — хмыкнул он. — Посмотришь после каникул, какая оценка стоит у тебя в журнале за контрольную...

— Ты хочешь сказать, что я тоже переписал её? — недоверчиво спросил я. — Заливаешь... Почему же я ничего этого не помню?

— А это уже надо спросить у тебя, — с кислым видом ответил Виталий, явно раздражённый тем, что я всё время ставлю его в тупик своими вопросами, а он ни разу не смог объяснить ни одного возникающего парадокса.

— Получается, — рассуждал я вслух, — что я раздвоился во времени — так, что ли? Первый «я», написавший контрольную на тройку, так и остался с нею, а другой «я» написал контрольную на пятёрку? Но тогда возникает вопрос: мы существуем сразу оба в разных временных пластах или того, кто написал контрольную на тройку, уже нет в природе? А?
Виталий пожал плечами.

— При путешествии во времени и не такие парадоксы случаются. И, скажу я тебе, чтобы досконально разобраться в них, человечеству ещё потребуется немало лет, а может, и десятилетий... Это будет потруднее, чем сконструировать саму Машину Времени.

— Послушай, но не доказывают ли эти парадоксы правоту Мироненко — что путешествие во времени невозможно в принципе?

— А мы-то что сейчас с тобой делаем?! — вскричал Виталька и даже вскочил с кресла от возмущения, стукнувшись тут же головой о потолок.

— Ну-ну..,— примирительно сказал я, — я в том смысле, что мы, может быть, вовсе не путешествуем сейчас, а...

— Ну что, что?

— А... спим?...

Виталька расхохотался в полный голос.

— Ага, спим, — уже весело сказал он. — Вот только непонятно: кому этот сон снится?

Признаюсь, сей бесхитростный вопрос поначалу привёл меня в замешательство, но вскоре я сообразил, как следует поступить в данном случае.

— Давай ущипнём себя за ухо, — предложил я. — Кто проснётся — тому и сон снится.

Не знаю, как Виталька, но я самым добросовестным образом принялся щипать себя за одно, потом за другое ухо. Было больно, но я не просыпался.

— Не, никак? — хохотнул мой дружок. — Нет, ну ты, наверное, халтуришь. А ну-ка, дай я!

И, не успел я глазом моргнуть, как Виталька схватил меня обеими руками за уши и дёрнул так, что я аж взвыл от боли! Ей-богу, я тут же готов был броситься на него и отомстить за свои уши, но этот хитрец с совершенно невозмутимым видом заявил мне:

— Чего ты кипятишься?! Я всего лишь наглядно продемонстрировал тебе, что ты вовсе не спишь, что мы действительно путешествуем во времени.

— А может, это нам снится, будто мы щипаем себя за уши? — упрямо не сдавался я.

— Нет, вы посмотрите на него! — совершенно развеселился Виталий. — Ему мало доказательств! Так может, шандарахнуть тебя чем-нибудь по голове, для пущей убедительности!?

В общем, неясно, чем бы мог закончиться наш спор, но тут взгляд мой упал на ИНАВ. На чудо-счётчике стоял 1837-й год. Я указал на него Виталию.

—Этак мы в 18-й век проскочим! — присвистнул он. — Всё, поспорили — и хватит. Теперь пора подумать о посадке.

Виталий, точно пианист на клавиатуру, положил руки на пульт управления, я же принялся осматривать расстилавшийся под нами пейзаж. Было совершенно очевидно, что лететь на вертолёте в город не стоит — представляете, что подумают петербуржцы, если над их головами появится наша машина? Значит, приземляться надо где-нибудь в лесу. Но, сколько я ни высматривал, я нигде не приметил достаточно просторной поляны.

Между тем, пока я занимался своими наблюдениями, в окружающем Машину Времени пространстве произошли изменения. Я даже не сразу понял, какие именно. Оказалось, что это деревья перестали то расцветать прямо на глазах, то терять листву и покрываться снегом — словно киномеханик нажал стоп-кадр. Нажал, и лес замер, покрытый буйной зеленью — значит, лето в разгаре. Но я, собственно, не успел ещё толком осознать, что же происходит, как вдруг наступила ночь. То есть, совершенно непроглядная тьма! Признаюсь, это оказалось для моих глаз, привыкших уже к бесконечным — шутка ли, длиною в 200 лет! — сумеркам, самым неожиданным явлением. Но спустя какие-то секунды вновь вспыхнул свет, причём, уже не сумеречный, а яркий свет знойного летнего дня, такой яркий, что всё кругом, казалось, потеряло свои цвета и стало ослепительно белым! А потом опять — тьма, и опять — свет. И солнце, как мячик, весело и быстро пролетало над нами. Я скосил глаза на пульт — там горела синяя кнопка, под которой были такие цифры: 1:1 000. Мы останавливались. Во времени. На ИНАВе значился 1816-й год.


ПРИЕХАЛИ-С!

Глава приземлённая, с элементами заоблачных мечтаний

Итак, путешествие во времени закончилось. Виталька оставил в покое Компрессор и переключился на иные кнопки и рычаги. Теперь нам предстояло небольшое путешествие в пространстве. Вот Машина Времени чуть накренилась корпусом вперёд и неслышно поплыла над лесом в сторону видневшихся на горизонте шпилей. Меня лишь слегка вжало в спинку кресла.
Пока Виталька тормозил Компрессор, лето было в разгаре. Но теперь, когда мы остановились во времени, лето, судя по мелькавшей там и сям желтизне деревьев и явно не знойной погоде, близилось к концу. Если вообще уже был не сентябрь месяц.

—А вот и подходящее место для посадки, — прервал мои наблюдения Виталий и указал на довольно просторную полянку, круглую и жёлтую, словно лысина. — А вон невдалеке и дорога виднеется...

Действительно, не более чем в сотне метрах от поляны лес рассекала не очень широкая и не очень ровная дорога. Отсюда, с высоты, она казалась проведённой от руки линией. Дорога, к счастью, была пустынна. Вообще, всё пока складывалось как нельзя лучше: появление нашей машины никем замечено не было, место посадки находилось близко от дороги, так что и блуждать по лесу нам долго не придётся. Ну, а дорога, несомненно, приведёт нас в Петербург...

Вскоре мы зависли над выбранной площадкой и стали снижаться. Лапы деревьев, окружавших поляну, как по команде пришли в движение, забились на ветру, точно приветствуя нас. С земли взметнулась жёлтая пыль, да такая плотная, что мгновенье спустя ничего вокруг разобрать было нельзя. Только по лёгкому толчку мы поняли, что машина наша коснулась земли.

Виталька нажал одну из кнопок, и лопасти винта за считанные секунды остановились. Стихло то негромкое жужжание, которое сопровождало нас в течение всего путешествия. Лишь одна зелёная кнопка продолжала беззвучно гореть: это была кнопка с надписью «защитное поле».

— Ну, вот и всё, приехали, — буднично сказал Виталька и побарабанил пальцами по пульту. Я уже заметил — когда он делал так, это означало, что он нарочито выглядит спокойным, а на самом деле ему очень трудно скрыть свою радость.

Мне же, признаюсь, было немного жутковато. Возможно, на меня подействовала и воцарившаяся глухая тишина, и — ещё более — затмившая всё кругом нас жёлтая пыль. Мне казалось, что я нахожусь не на своей родной земле; я чувствовал себя астронавтом, приземлившимся на далёкую безжизненную планету. Хотя, кто знает — что более невероятно: путешествие во времени или полёты к иным мирам?

Пыль, однако, медленно оседала, и деревья постепенно проступали из  жёлтого тумана, как изображение на фотобумаге. Одновременно с туманом рассеивалось и нашедшее на меня наваждение. Мною всё больше овладевало нетерпение, мне хотелось поскорее посмотреть — каков он, Петербург в 19-м веке? Поэтому, когда мой друг сказал: «Ну, что, наверное, пора!» — я радостно кивнул ему и двинулся к двери, намереваясь открыть её. Виталька среагировал мгновенно: он мёртвой хваткой схватил меня за руку. От неожиданности и боли я вскрикнул.

— Нет, ты определённо намерен угробить и нас, и Машину Времени!— закричал он, отталкивая меня вглубь кресла.

— Ну, а теперь-то в чём дело? — ничего не понимая, обиженно пробормотал я, потирая болевшую ладонь.

Виталька имел вид рассерженного учителя, который никак не может втолковать простые вещи своим тупым ученикам.

— Это же элементарно, Ватсон, — возмущённо сказал он, — ведь ни тебя, ни меня в 19-м веке не существовало! Выйди ты из Машины Времени без защиты, как тотчас же атомы, из которых состоит твоё тело, разлетятся и займут те места, которые они занимали в 1816-м году!

Я машинально ощупал себя, как бы проверяя тут ли я ещё, не начал ли разлетаться. Ничего себе, хорошенькая перспектива!

— Что же делать? — обескуражено и виновато спросил я.

Виталий пошарил рукой под своим креслом и достал два широких пояса, наподобие военных, с большими бляхами. Пояса были тёмно-зелёного цвета, а бляхи — синего. Время от времени бляхи вспыхивали мутным огнём, словно фонарики в гирлянде.

— На, надень! — один из этих поясов Виталька протянул мне.

— Что это?

—Это ГИЗ — Генератор Индивидуальной Защиты. И учти: ни при каких условиях его нельзя снимать с себя, пока ты снова не окажешься в Машине Времени... Иначе... Ну, в общем, я, кажется, достаточно популярно объяснил тебе, что будет иначе.

Петельки на моих джинсах оказались маленькими, не для такого широкого пояса, поэтому я просто обвил его вокруг бёдер и, подогнав по размеру, — чтоб не спадал, — застегнул его.

— Рубашку советую носить здесь навыпуск, — сказал Виталька, защёлкивая свой пояс, — чтобы не привлекать к ГИЗу ничьего внимания.

— Ага, — только и сказал я, послушно вытаскивая рубашку из штанов. Она оказалась в меру длинной, как раз настолько, чтобы прикрыть необычный пояс.

Виталька осмотрел меня, удовлетворённо кивнул и, наконец, открыл дверь.

— Пожалуйте в 19-й век! — торжественно произнёс он.

Я спрыгнул на землю, от толчка ноги мои подкосились, и я упал на колени. То же самое произошло и с Виталькой. После долгого сидения ноги замлели, и я не в силах был подняться с земли! Мы, словно космонавты после невесомости, не могли ходить! Я принялся растирать ноги, потом кое-как встал и побегал по поляне, чтобы размять их.

— Ну, всё, — сказал Виталька, — время дорого. Пошли!

И мы двинулись через лес в сторону дороги. Время близилось к полудню, редко разбросанные по небу белые облачка не могли умерить яркого солнечного блеска, но его гасили высокие и стройные деревья, словно просеивавшие солнечные лучи сквозь сито. Поэтому нам не было жарко. Лёгкий ветерок обдувал нас и создавал приятную прохладу. Кругом многоголосым хором пели птицы, воздух был насыщен запахом хвои, а под ногами трещали сучья. В общем, лес был как лес и, если не знать заранее, что ты находишься в 19-м веке, то ни по каким признакам определить это я бы пока не смог.

Через несколько минут мы вышли на дорогу. Её унылый вид с никогда, наверное, не просыхавшей грязью напомнил мне чьи-то слова (возможно, того же Пушкина), про две извечные российские беды, одной из которых как раз и были такие вот дороги.

— Надо запомнить это место, — озабоченно сказал Виталий, оглядываясь кругом. — А то потом не сможем найти нашу машину.

— А вот, по этому пню!— воскликнул я.

У самой дороги стоял одинокий полусгнивший пенёк, как будто специально выставленный здесь в качестве метки. А рядом с ним валялся рассохшийся ствол старого дерева. Виталий кивнул. Действительно, лучшую зарубку найти было трудно.

Мы направились в сторону Петербурга. Грязь недовольно почавкивала под ногами, как живая. Время от времени то я, то Виталька оскользались на ней, словно на льду. Я пытался мысленно спроектировать эту дорогу на Петербург 21-го века и представить, где же, собственно, мы сейчас находимся. Хотя бы приблизительно. И по всему выходило, что находимся мы где-то в районе Московского проспекта, но только, конечно, не в той его части, которая выводила на Садовую улицу, откуда уже рукой подать до Невского, а там, где проспект плавно перетекал в Пулковское шоссе. Может быть, эта дорога как раз и являлась прообразом будущего проспекта.

Отсюда, однако, до центра ещё о-ё-ё-й, как далеко! А то, что Пушкин живёт где-то в центре, мы ни на минуту не сомневались. Мне почему-то казалось, что его дом должен находиться на Невском проспекте. А если мы до Невского будем всё время идти пешком, то за три-четыре часа, имевшихся у нас в запасе, нам никак не управиться. Мы, собственно, даже до окраины Петербурга ещё не дошли.

Только я обо всём этом подумал, как сзади нас послышалось ржанье лошадей. Мы оглянулись, но ничего не увидели: дорога как раз повернула, и пройденный нами путь скрылся за деревьями. Впрочем, возможно, это и к лучшему. Виталий схватил меня за руку и утащил в лес. Мы едва успели спрятаться за большим деревом: на дороге показалась пара лошадей, а секунду спустя — чёрная карета. На козлах сидел кучер, он позёвывал и лениво хлестал лошадей. Экипаж неспешно полз по дороге, оставляя позади себя две свежие глубокие колеи. Когда карета поравнялась с нами, мне показалось, что за туманным стеклом мелькнуло прелестное женское личико. Признаюсь, в этот момент у меня почему-то часто-часто забилось сердце, и я вдруг снова почувствовал слабость в ногах... Я вообразил себе невесть что. 19-й век... Карета... В карете — женщина... Да полно, может, я всё-таки сплю и вижу себя в роли этакого д`Артаньяна, перед которым только что в полумраке кареты проплыла незабвенная миледи? Но тогда там, рядом с ней, должен ещё быть и какой-нибудь граф Рошфор. И тогда (если это так и всё  это сон) мы уже и не в Петербурге вовсе, а... в Менге, во Франции!

— Ты что, уснул? — шепнул мне в самое ухо Виталий, и я очнулся. — Побежали!

— Что? Куда? — ничего не понимая, пробормотал я, но послушно побежал за Виталькой. Уже на бегу я сообразил, что мой друг решил воспользоваться случаем и подъехать на «попутке». Мы без особого труда догнали карету и прыгнули на запятки. Ни кучер, ни пассажир (или пассажиры?) нас не заметили.

Здесь вполне можно было сидеть, так что мы расположились на запятках, можно сказать, с полным комфортом. Нас, конечно, изрядно трясло, ибо будущий Московский проспект ещё не был укатан асфальтом, но на эту ерунду мы не обращали внимания: ведь мы ехали на самой настоящей карете! От удовольствия мы даже болтали в воздухе ногами! Так прошло минут пять безмятежного детского счастья, пока карета не подкатила к заставе. Впрочем, это уже потом мы поняли, что это застава, а поначалу мы просто услышали голоса и, осторожно выглянув из-за кареты, увидели двух военных. Карета остановилась.

Я вопросительно посмотрел на Витальку — что, мол, будем делать? Мой друг только пожал плечами. Видно было, что он сам в полной растерянности. Конечно, если бы мы, вместо того, чтобы беспечно болтать в воздухе ногами, были настороже и засекли эту заставу пораньше, то просто соскочили бы с кареты и проникли в Петербург пешком, через лес. А теперь караульные почти наверняка заметят нас. И что же мы им скажем? Чёрт возьми, ну и влипли!

Солдаты, между тем, приблизились к карете, дверца её открылась. Я отпрянул назад, не рискуя больше выглядывать. До нас долетали обрывки фраз, которых мы не могли разобрать — солдаты говорили вполголоса, а что им отвечали изнутри кареты, вообще не было слышно. Так прошла, наверное, минута, не больше, но она показалась нам вечностью. Наконец, дверца хлопнула, подняли шлагбаум, карета тронулась с места. Я затаил дыхание: ещё мгновенье — и солдаты заметят нас! И деваться нам было некуда. Признаюсь, даже когда на контрольной или на экзамене меня ловили со шпаргалкой, я не чувствовал себя столь по-идиотски, как сейчас.

На удивление, нас пронесло. В тот момент, когда мы увидели их (а, следовательно, и солдаты уже могли видеть нас), они направлялись в свою караулку. «Только бы они не обернулись!» — думал я, проклиная лошадей, кучера и пассажиров, которым, похоже, некуда было спешить: карета, как назло, черепахою ползла по дороге. Но вот дорога повернула вправо, и застава скрылась за деревьями. Только тогда я облегчённо вздохнул и обратил внимание, что по обе стороны дороги вперемежку с деревьями пошли дома, иногда двух-, но в основном одноэтажные. Мы катили по Петербургу.

Я посмотрел на Витальку, он на меня. Очевидно, мы подумали об одном и том же, потому что, не сговариваясь, разом спрыгнули с кареты. И вовремя: экипаж как раз въезжал на широкий двор. Сбоку стоял двухэтажный деревянный дом с высоким крыльцом, а в глубине двора какой-то сарай, наверное, загон для лошадей. Несколько лошадей топтались во дворе, привязанные к столбам. Это был трактир. У меня возникло ощущение, что мы попали на съёмки исторического фильма. Вот только операторов с режиссёром нигде не было видно.

Между тем карета, описав по двору широкий полукруг, остановилась метрах в десяти от крыльца. Первым из неё вышел представительный мужчина в чёрном фраке (я был-таки прав, предполагая наличие в карете этакого графа Рошфора; уж не знаю, как насчёт имени, но, судя по одежде, это был действительно граф). Он подал руку своей спутнице и помог ей сойти на землю. Краем глаза я видел, что навстречу приезжим уже спешил трактирщик, но всё моё внимание было теперь поглощено юной красавицей, сошедшей только что с подножки кареты. Она была ещё девочка, и потому сравнивать её с миледи я уже не мог; скорее, это была Констанция, причём,  очень юная — лет пятнадцати, не более. Увы (я скосил глаза на свои потёртые джинсы), я не очень-то, конечно, походил на д’Артаньяна.

Она что-то шепнула своему спутнику, который годился ей в отцы (видимо, он и был её отец) и бросила на нас лукавый и насмешливый взгляд. Я вспыхнул, меня проняла дрожь от этого взгляда. Я неосознанно пошевелил губами, так и не поняв, что же я хотел сказать. Я вообще не понимал, что со мной происходит. Никогда ещё никакая девчонка ни в классе нашем, ни во дворе, не доводила меня до такого жуткого состояния. Да я сроду на них и внимания-то не обращал. Но разве можно было сравнить обычных наших девчонок, которых я вижу каждый день, — с ней?... Она шла по двору в полупрозрачном белом платье, слегка приподняв его руками, чтоб не запачкалось в пыли, а я смотрел на неё, не моргая, как зачарованный. Она легко взошла по ступенькам и растворилась вместе со своим спутником во мраке трактира.

— Андрюха, что с тобой? — откуда-то издалека услышал я голос моего друга.

Я сглотнул комок в горле и ошалело посмотрел на Витальку.

— Э-э-э.., — протянул он, глядя с болью на меня. — Уж не втрескался ли ты в сию барышню? Окстись, друг мой, ведь эта девочка старше тебя на... 200 лет! — и Виталька, не выдержав, хохотнул. Но, наверное, я кинул на него ужасный взгляд, потому что он тут же умолк.

— Пошли лучше зайдём в сие заведение, — Виталий ободряюще хлопнул меня по плечу. — А то что же получится: были в 19-м веке и не зашли даже в трактир посидеть! Я, кстати, не прочь чего-нибудь выпить, да и закусить тоже не прочь. Пошли, пошли! И расспросим трактирщика, где живёт Пушкин.

После Виталькиных слов я вдруг тоже почувствовал, что голоден. Спать совсем не хотелось, а вот кушать — даже очень. Так что я не дал себя долго упрашивать, тем более, что она была — там...

Итак, мы поднялись на крыльцо и зашли в трактир.


ПОЧТИ ПО-ГОГОЛЮ

Глава юмористическая, с элементами сатиры

После умытого солнцем двора трактирный полумрак сделал нас почти слепыми. Мы на несколько секунд замешкались у входа, привыкая к скудному освещению. Солнечные лучи, проникавшие сквозь непривычно маленькие для наших глаз окна, казалось, лишь сгущали, а не разгоняли полумрак. Наконец, наметив в глубине зала свободный столик, мы двинулись к нему.

В зале было немного народу, но чувствовали мы себя, мягко говоря, не в своей тарелке. Представьте себя на нашем месте — среди совершенно чужих людей, в чужом, можно сказать, городе, в чужом или, вернее, чуждом времени — и вы поймёте наше состояние. Когда после третьего класса я перешёл в другую школу и впервые пришёл в незнакомый мне класс, я и то не ощущал себя таким чужаком среди новых одноклассников. Я краем глаза видел, что на нас смотрят с улыбкой, а вслед нам даже летели глухие смешки и шёпот. Всё это отнюдь не добавляло мне уверенности. Я вновь ощутил себя д’Артаньяном, но в тот, увы, момент, когда над ним потешались Рошфор и гвардейцы кардинала. На этом сходство со знаменитым гасконцем заканчивалось — у меня не было ни шпаги, чтобы постоять за свою честь, ни умения фехтовать, даже если бы шпага и оказалась в моих руках. Я растерянно оглянулся на Витальку, шедшего сзади.

— Это они смеются над нашей одеждой, — тихо процедил он сквозь зубы.

Ах, ну да, конечно же, как я сам не догадался! Джинсы, рубашка, лёгкая куртка из той же джинсовой ткани — вы можете вообразить себе жителя 19-го века в подобном одеянии? Например, какого-нибудь графа или князя. В джинсах. В потёртых. Ну ладно, не графа. Вон, за одним из столиков сидят гусары, хихикают громче всех. Я представил их не в привычных гусарских мундирах, а... да-да, в нашей джинсовой одежде, да ещё вдобавок в ярких кроссовках... Сам улыбнулся, честное слово! В общем, даже трактирщика или его слуг  я не мог без улыбки одеть или обуть в нечто подобное.

Кое-как мы всё-таки добрались до выбранного нами столика и плюхнулись на стулья. Фу-х! Я отёр пот со лба. Ну и жарко тут, в трактире! Но здесь, за столиком, я уже чувствовал себя более уверенно, хотя мы всё ещё находились под насмешливыми и любопытными взглядами. Да ну их, собственно говоря, пусть смотрят, пока не надоест!

В воздухе, помимо табачного дыма и винных паров, витали совершенно одуряющие запахи, которые раззадорили и без того немалый наш аппетит. Но трактирщик, каналья, не спешил уделить нам внимание. Он суетился возле наших недавних попутчиков, которых я только сейчас заметил в противоположном конце зала. Внутри у меня что-то заныло, когда я увидел её, слегка затуманенную синеватым дымом. Мне вдруг почему-то захотелось вырвать её из этого чада, убежать с ней... — куда же? — в лес, показать ей нашу машину, рассказать всё... А дальше? У меня голова пошла кругом от дальнейших моих фантазий. Я сопротивлялся этим мыслям, но остановиться не мог. Я предполагал невероятное, но потом думал — отчего бы и нет? Отчего бы не убедить, не уговорить её, и не забрать с собой... в наше время? Пусть пока не насовсем, лишь бы она согласилась, а там, а потом... И я не мог себе ответить, что — потом... Но как это было бы здорово!

Мои фантазии были прерваны трактирщиком, обратившим, наконец-то, на нас внимание. Он приблизился к нашему столику, но вовсе не с тем почтительным видом, с каким он только что крутился возле графа и его дочки (так я называл про себя наших попутчиков), а совершенно раскованной, даже развязной походкой и с ухмыляющейся физиономией.

— Что желаете-с, господа? — осклабившись до ушей, ехидно спросил он и согнулся в нарочито низком поклоне. Перед нами предстала его великолепная лысина, круглая и жёлтая, точно полянка, на которую мы сегодня приземлились.

Я видел, как вспыхнул Виталька, и стал опасаться, как бы он не наговорил чего лишнего. Действительно, стерпеть насмешки — и кого: трактирщика! — и мне было очень трудно. Но всё-таки разумнее было бы сдержать свой гнев — мы ведь совсем не знали здешние нравы.

Мои опасения, однако, оказались напрасными — ничего такого не случилось. Наоборот, произошло нечто невероятное, чего предположить мы никак не могли. Трактирщик, медленно распрямлявший спину, вдруг изменился в лице. Несмотря на полумрак, я увидел, как он побледнел и уставился недвижно на мою грудь. Выражение весёлости медленно, как маска, сползло с его лица и сменилось неподдельным ужасом. От страха он даже перестал мигать. Мы с Виталькой переглянулись, ничего не понимая. Но тут трактирщик заговорил и ещё больше усилил наше недоумение.

— Не извольте гневаться, г-господа, — заикаясь, пролопотал бедняга, — мы люди тёмные, сразу не признали-с. Сейчас... сейчас...

Ничего больше не говоря, трактирщик своим фартуком смахнул пыль с нашего стола и кинулся за стойку. Прошло несколько минут, и он появился оттуда с огромным подносом в руках. Следом за ним, с не меньшим подносом, семенила его жена, низенькая круглая толстушка. Над подносами витали ароматные струйки дыма. Не успели мы и глазом моргнуть, как все эти дымящиеся яства как по волшебству оказались на нашем столе. Трактирщик и его жена застыли в полусогнутом состоянии, причём, жена явно норовила укрыться за спиной мужа, что было несколько наивно с её стороны, ибо была она раза в два шире своего муженька. Трактирщик подобострастно улыбался нам, а глазки его испуганно прыгали с моей груди на Виталькину и обратно. Что он увидел там  такого страшного? Ничего, кроме значков, у нас на куртках не было. Полноте, да уж не заколдовал ли кто нашего трактирщика?

Первым из нас пришёл в себя Виталий. Он самым натуральным образом облизнулся, ничуть не стесняясь трактирщика, и потёр руки в предвкушении... ну, допустим, обеда, хотя относительно нашего времени это был, пожалуй, ночной ужин. А облизываться тут, прямо скажем, было от чего. Трактирщик наставил столько разных блюд, что удивительно, как они все разместились на столе. Тут было и что-то вроде нашего жаркого в широком глиняном горшке, из которого столбом валил пар, и цельная рыба длиною во всю тарелку в красном соусе, и сосиски, и несколько разных салатов, и ещё много всего нам непонятного. В общем, судя по количеству яств, обед в 19-м веке состоял не из первого, второго, третьего — как у нас, а, по крайней мере, из шести-семи блюд. И как это всё влезает в бедных петербуржцев?

Одним словом, мы уже вознамерились приступить к дегустации — именно дегустации, ибо съесть всё это было совершенно нереальным делом — как вдруг одна не очень приятная мысль остановила нас. А чем, собственно, мы будем за это изобилие расплачиваться? — подумал я, и рука моя, потянувшаяся уже было к вилке и ножу, застыла в воздухе. Ведь за еду полагается платить даже в 19-м веке! О том же, видно, подумал и Виталий, потому что, пошарив в кармане, он с совершенно глупым выражением лица вытащил оттуда рубль с мелочью!

Но трактирщик и его жена смотрели на наши деньги, как загипнотизированные! Я услышал сдавленный шёпот трактирщика:

— Что я тебе говорил? Точно! Тайные агенты! Вишь, деньги у них какие!
— А может, иностранцы? — так же шёпотом отвечала жена.

— Не-е... Деньги-то русские, да не таковские!..

Тут Виталий многозначительно посмотрел на меня, молча показал на свой значок и легонько постучал по нему пальцем. Словно озарение нашло на меня в этот миг! Конечно, всё дело в наших значках, благодаря которым трактирщик, похоже, принял нас за каких-то тайных агентов! Я едва удержался, чтоб не прыснуть со смеху: вряд ли бы он с таким усердием лез из кожи, стараясь ублажить нас, если бы придвинулся поближе и прочёл надпись на значке:

«Победителю городского первенства по футболу»

Виталий, раскусив суть происходящего и сообразив, что мы можем безо всяких опасений играть подсказанные трактирщиком роли, побарабанил пальцами по столу и сказал:

— Послушайте, любезный, мы сейчас э-э-э... мы, видите ли, в пути поиздержались, так не могли бы вы...

— Это ничего-с, господа,— радостно подхватил трактирщик. — Вы кушайте, кушайте, не сумлевайтесь! Ежели вы в затруднении, можете одолжиться у нас. Мы, конечно, люди небогатые, но... для вас — всегда-с!— тут он наступил на ногу жене. Та пулей метнулась за стойку и сразу же вернулась с довольно тугим кошельком, который трактирщик с поклонами и заверениями в своей преданности протянул нам. После чего он с таким облегчением вздохнул, как будто сбагрил нам нечто вроде бомбы, а не кровные монетки.

— Что господа будут пить? — тоном радушного хозяина продолжал трактирщик. — Бордосское? Клико? Портвейн?

Мы переглянулись. Признаюсь, у меня мелькнула шальная мысль воспользоваться случаем отведать какой-нибудь крепкий напиток. Но Виталька покачал головой и шепнул мне:

— Этак мы прямо тут за столом и уснём...

Я, несколько огорчённый, не придумал ничего лучшего, как поинтересоваться у трактирщика:

— А нельзя ли принести бутылочку «пепси-колы»?

Надо было видеть, как у этого малого отвисла челюсть! До колен. А Виталька, покрутив выразительно пальцем у виска, поспешил сказать:

— Лимонадику, любезнейший, лимонадику или... ну... А, вот — содовой! Бутылочку, можно и две!

Трактирщик быстренько выполнил Виталькино приказание и, наконец, оставил нас в покое. Мы принялись за трапезу.

В общем, это был не самый плохой в моей жизни обед. Возможно, в обычной обстановке 21-го века сия трапеза не показалась бы мне сверхвкусной, но здесь, за 190 лет до моего рождения, в полумраке трактира, она приобретала вкус незабываемый и необычайный. Особенно мне почему-то понравились сосиски и горячий шоколад на десерт. Впрочем, читателю, наверное, все эти подробности не очень интересны, поэтому скажу лишь, что наелись мы до отвала, и продолжим рассказ дальше.

Обед несколько поднял нам настроение — чужое время уже не казалось таким чужим, как прежде. Виталька, похоже, и вовсе освоился в непривычной обстановке — он сыто развалился на стуле, как самый настоящий барчонок, и поманил пальцем хозяина:

— Послушайте, любезнейший, а не найдётся ли у вас, — тут он заговорщически подмигнул ему,— какой-нибудь обычной одежды для нас? Вы меня понимаете?...

Трактирщик, польщённый оказанным ему доверием, понимающе мигнул в ответ и таинственно прошептал:

— Всё будет сделано. Не извольте беспокоиться, господа. Не угодно ли пройти в отдельную комнатку?

—Только... Вы же понимаете — всё должно остаться между нами,— доверительно прошептал Виталька, на что хозяин усердно закивал в ответ, точно лошадь.

Мы встали из-за стола и направились за трактирщиком.

— Надо же нам приобрести обычную одежду, — сказал мне Виталька вполголоса. — А то весь Петербург развеселим. Не тыкать же под нос каждому встречному наши значки!

Хозяин приволок много разной одежды и разложил её на комоде: белые сорочки со стоячими воротниками, жилеты разных цветов и размеров, штаны, которые он важно именовал панталонами. Мы несколько скептически осмотрели всё это богатство, представляя, какие улыбки мы вызвали бы уже в нашем времени, появись мы там в подобном одеянии.

Поразмыслив, мы решили обойтись без белых рубашек — остаться в наших, рассчитывая, что под жилетами они не особенно будут бросаться в глаза. Итак, мы выбрали по жилету неброского стального цвета и по паре чёрных штанов. Вот когда мы не пожалели, что надели защитные пояса просто поверх джинсов. А иначе — как бы мы ухитрились переодеться, не снимая ГИЗов? Штаны оказались в обтяжку и коротковаты — чуть ниже колен, но больших размеров не было, пришлось довольствоваться этими. Мы придирчиво оглядели друг друга.

— Вот бы наши повеселились, если б узнали, что мы собираемся разгуливать по Петербургу в панталонах! — кисло усмехнувшись, сказал Виталька.

— А что будем делать с этим? — спросил я, кивая на наши куртки и джинсы.

— Что-что.., — мой друг на секунду задумался. — Оставим на память любезному хозяину. Так сказать, от нашего века — вашему веку!

Трактирщик, дебильно улыбаясь, покивал в ответ, хотя, конечно, смысла последней Виталькиной фразы совершенно не понял. Он всё крутился вокруг нас, как пчела подле цветка, сдувал пылинки с наших жилетов и приговаривал — «чудесно, чудесно!» Очевидно, в новом одеянии мы так ему понравились, что он вдруг вздумал проявить инициативу:

— А не желают ли господа завиться и напомадиться?— воодушевлённо воскликнул он. — Я мигом прикажу принести щипцы и тёплую воду!

— Это чего такое? — шёпотом спросил я у Витальки.

—Он, кажется, хочет завить нам волосы... Причёска называется а-ля Пушкин. Нет, премного благодарны, уж как-нибудь в другой раз.

И мой друг учтиво поклонился. Должен признаться, он довольно быстро набрался манер и словечек 19-го века. У меня так пока не получалось.

После этого Виталька профессиональным движением, как будто он делал это каждое утро, обдёрнул свой жилет, давая понять, что туалет закончен, и обратился к трактирщику:

— Послушайте, братец, а не знаете ли вы Пушкина Александра Сергеевича? — и он опять многозначительно подмигнул хозяину. Я чуть не прыснул со смеху: это было до ужаса уморительно, как он обращался к нему на «вы», при этом зовя его по-свойски «братцем». Братцу, впрочем, было совершенно не до смеха. Он почему-то страшно побледнел и затрясся всем телом.

— А... зачем вам? — запинаясь, пролопотал он. Чего испугался он на этот раз?

Оказалось, этот тёмный малый понятия не имел, кто такой Пушкин, даже никогда и не слыхивал о нём, представляете? Мы с Виталькой пристыдили его и попытались объяснить, что Пушкина знает любой первоклассник, что это великий поэт и нам необходимо срочно разыскать его, иначе его убьют на дуэли... Лучше бы мы этого не говорили! Как только трактирщик услышал про убийство, он бухнулся нам в ноги и завопил:

— Помилуйте, не губите! Жена, детки маленькие! Не сделайте несчастным человека! Не виноват я, господа сами между собой не поладили!

На его вопли прибежала жена и начала вторить мужу. Дуэт получился невыносимый! Из их сбивчивых причитаний мы поняли, что в трактире на днях произошла не то драка, не то дуэль. И убили какую-то титулованную особу. Потому трактирщик, чувствовавший себя без вины виноватым и опасавшийся ответственности, в каждом посетителе готов был видеть тайного агента. Вот отчего так напугали его наши подозрительные значки!

Мы поняли, что будет самое лучшее, если мы поскорее ретируемся отсюда. Однако, это не так-то легко было осуществить. Хозяин цеплялся за нас, пытаясь что-то объяснить, так что нам в буквальном смысле пришлось спасаться бегством. Я лишь на минуту замешкался в общем зале. Не мог я уйти, не увидев ещё раз её! На что я надеялся — я и сам не смог бы сказать. Однако меня ждало жестокое разочарование, — она и её спутник уже покинули трактир. «Передо мной явилась ты... как мимолётное виденье...» — вдруг мелькнули у меня в голове чьи-то слова, наверное, Пушкина. Вот сколько раз я их слышал, а только сейчас, кажется, по-настоящему прочувствовал их смысл и поразился: как здорово сказано! Словно про неё! Я бы долго стоял пришибленно посреди зала, но Виталька рванул меня за руку и потащил к выходу — хозяин уже настигал нас.

Залитый солнцем двор ослепил нас. Мой друг нахмурился, размышляя, очевидно, над тем, что следует предпринять нам дальше. В это время в дверях показался трактирщик, он легко скатился с крыльца и бросился к нам.

— Господа... забыли.., — бормотал этот несчастный, протягивая к нам дрожащие ладони. На них что-то поблескивало.

— Да это же наши значки! — воскликнул Виталий.

Мы приняли значки и прикололи их к рубашкам так, чтобы они оказались прикрыты жилетками, — чего пугать попусту  почтенных петербуржцев? Похоже было, что в 19-м веке значки просто так, для красоты, не носили. После мы самым учтивым образом поблагодарили трактирщика.  Но этот малый всё никак не мог поверить в нашу благорасположенность к нему.

—Жена, детки маленькие, не сделайте несчастным.., — в который раз повторял он, как испорченная пластинка.

К счастью, в это время по улице проезжала коляска с откинутым верхом.

— А ну давай! — крикнул мне Виталька. Извозчик не успел даже затормозить экипаж, с такой поспешностью прыгнули мы на подножку и завалились на мягкое, горячее от солнца, сиденье.

— Шеи захотели себе сломать, господа? — добродушно проворчал возница, оборачиваясь к нам. — Куда изволите?

—К Пушкину! — хором ответили мы, полагая, что извозчик без дальнейших расспросов повезёт нас к поэту.

— Чего?... Я спрашиваю, куда ехать изволите?

— Да к Пушкину же! И поскорее, любезный!

Возница сердито зыркнул на нас.

— Господам шутки угодно шутить... Господа полагают, что я знаю адреса их друзей-товарищей?...

— Да нет, ну как вы не понимаете? — начал горячиться Виталий. — Ведь Пушкин — это же всемирно известный поэт!

Ну вы представляете, наш возница тоже не знал Пушкина! Это уже становилось просто смешным! Мы принялись терпеливо объяснять ему, кто такой Александр Сергеевич, но, кажется, наши старания пропали зря.

— Не знаем таких, — тупо твердил кучер, не особенно-то и слушая нас. Лошади, по-моему, и то более заинтересовались Пушкиным: во всяком случае, они остановились посреди дороги и повернули морды назад, время от времени прядая ушами, словно действительно прислушивались к нам.

— Темнота.., — лишь простонал Виталька, сокрушённо глядя на редкостно эрудированного возницу. А я подумал о том, что у Надежды Викторовны он был бы первым кандидатом в двоечники.

— Давай, братец, на Невский, — махнул кучеру Виталий, откидываясь на спинку сиденья. — Там разберёмся...


ПОИСК ПУШКИНА ПРИВОДИТ К ПУШКИНУ

Глава реалистическая, с элементами мушкетёрства

Я, кажется, уже говорил, что трактирный двор показался мне площадкой, на которой снимают историческое кино. Теперь же, когда мы, небрежно развалясь на сиденье, катили в центр Петербурга, ощущение, что мы находимся на громадной, величиною с целый город, съёмочной площадке, только усилилось.

Навстречу нам попадались и двуколки, и лёгкие коляски, как наша, и крытые экипажи. Поначалу они встречались редко, но, чем ближе подъезжали мы к центру, тем чаще мы с ними разминались. Народу на улицах было не очень много. На окраине это были в основном бедно одетые люди, и только когда мы выехали на Садовую улицу, стали встречаться элегантные дамы в затейливых шляпках, как правило, в сопровождении не менее элегантных кавалеров во фраках либо, если кавалеры были военными, в соответствующих мундирах. Вообще, военных в городе было много. Чувствовалось, что они были героями — это и не удивительно, если вспомнить, что только-только закончилась война с Наполеоном. Общая приподнятость царила всюду, воздух был пропитан торжеством победы. Это впечатление усиливали красочные вывески многочисленных кондитерских, булочных, модных лавок, ярко сверкавшие на солнце.

Уже поближе к центру города, я, до сих пор ничего в облике Петербурга не узнававший и потому настроенный воспринимать его как совершенно чужой город, вдруг заметил знакомые мне дома. Это было странное ощущение. Я и узнавал и не узнавал их. Только некоторое время спустя я понял, в чём дело: дома действительно были мне знакомы, а вот всё, что было вокруг домов — полностью изменилось. Сейчас дома утопали в зелени деревьев, у нас же, в 21-м веке, они стояли оголённые, посреди асфальта и бетона. Неспешные кареты тихо проплывали мимо них вместо нашего сумасшедшего транспорта. Даже самые люди на тротуарах двигались, казалось, медленнее привычного. Да и в домах вместо знакомых нам ресторанчиков и мини-маркетов — эти милые лавочки с зазывными вывесками. Что-то заныло у меня внутри — было такое ощущение, как будто я вернулся в город, в котором долго, не один год, отсутствовал... И ещё я удивлённо подумал о том, какие старые, оказывается, эти дома. Вот сколько раз в своём времени я проходил, проезжал мимо них, а даже не подозревал, что им уже более двухсот лет...

Пока я размышлял таким образом, вдоль дороги потянулся бесконечный Гостиный двор, который, кажется, ничуть не изменился за 200 лет, и вот карета остановилась, и возница обернулся к нам:

— Приехали-с, господа!

Перед нами был Невский проспект. Жутко знакомый и совершенно неузнаваемый в новых, вернее, старых реалиях, о которых я уже говорил.

Виталий расплатился с извозчиком, мы сошли с коляски и осмотрелись. Невский показался нам не таким широким, каким мы привыкли видеть его, хотя все здания, обрамлявшие проспект, были, кажется, «наши». Мы не спеша двинулись вдоль сплошной стены домов по направлению к Фонтанке, озираясь вокруг и не понимая — так наш это город или не наш, свои мы в нём или чужие?

Я вдруг подумал о том, что мы запросто можем встретить тут царя. Вдруг он как раз сейчас пожелает, как и мы, прогуляться по Невскому!? Почему бы, собственно, и нет? И у меня аж мурашки пробежали по коже. Вы представляете — увидеть живого царя!

— Слушай, — спросил я своего друга, — а кто сейчас на престоле — Александр I или Александр II?

— Не-е, наверное, Николай, — поразмыслив немного, сказал Виталий. — Ведь в прошлом году было восстание декабристов, а декабристы хотели свергнуть Николая, это я точно помню.

Я, однако, не был уверен, что он прав. Мне почему-то казалось, что Россией сейчас правит именно Александр. Вот кто, кстати, не может не знать Пушкина! Сколько Александр Сергеевич на него, бедолагу, всяких стишков и эпиграмм написал!... Только... ну не подходить же и в самом деле к его величеству — даже если мы и встретим его — и не спрашивать же его о Пушкине! Тем более, не зная даже имени государя.

Вскоре наше внимание было отвлечено другим: мы обнаружили серьёзные пробелы в облике Невского. Во-первых, исчез памятник Екатерине, во-вторых, напрочь отсутствовал Пушкинский театр! Вместо театра мы увидели вырытый котлован и строительные материалы возле него. Мы поняли, что театр только начинали строить. Чуть далее — когда мы уже подходили к Фонтанке — мы ещё кое-чего не досчитались.

— Слушай, а где же кони? — обескуражено спросил я у Витальки. Почему-то отсутствие коней на Аничковом мосту, таких знакомых и привычных мне с самого детства, больше всего поразило меня.

— Где-где.., — пробурчал мой друг, — ускакали!

Подойдя поближе мы увидели, что не было не только коней, но и самого моста не было. Вернее, мост был, но не тот каменный коренастый мост, по которому я десятки, а может, и сотни раз проходил и проезжал. Сейчас нашим глазам предстало какое-то жалкое и хлипкое деревянное строение, которое и мостом-то назвать язык не поворачивался. Именно этот допотопный мост со всей определённостью вернул нас к действительности, напомнив о цели нашего прибытия в 19-й век.

— Ну ладно, — сказал Виталий, — хватит по сторонам глазеть-то. Мы всё же сюда не на экскурсию приехали!

И мой друг с самым решительным видом направился ко вполне прилично одетому господину в чёрном сюртуке и шляпе-цилиндре, который, не будучи обременён, судя по всему, никакими заботами, не спеша прогуливался по Невскому. Уж этот-то господин наверняка знает, кто такой Пушкин, а может, ему даже известно, где он живёт.

Я наблюдал издали за их разговором, который, впрочем, продолжался недолго. Не прошло и минуты, как Виталькин собеседник учтиво приподнял шляпу и пошёл своей дорогой, а мой друг с совершенно растерянным видом повернулся ко мне.

— Ты будешь смеяться, — сказал Виталий, когда я приблизился к нему, — но этот товарищ тоже не знает Пушкина!

Я присвистнул. Происходящее было поистине необъяснимо! Да уж не сговорились ли все петербуржцы?!

— Послушай, — спросил я, с подозрением глядя на Витальку, — а точно ли твой ИНАВ показывает год, в который мы приземлились? Не ошибся ли он этак на пару десятилетий?

Тут Виталька посмотрел на меня таким испепеляющим взглядом, что я предпочёл не развивать эту тему. А мой друг, смиренный моим молчанием, пробурчал, саркастически ухмыльнувшись:

— Подойди к кому-нибудь, спроси, который сейчас год. Представляешь, что про тебя подумают?

Затрудняюсь сказать, что бы мы предприняли дальше, но тут вдруг сзади нас послышался робкий ребячий голосок:

— Простите, господа... Я слышал... вы ищете Пушкина?

Мы оглянулись. Перед нами стоял мальчишка лет десяти-одиннадцати в посконной рубахе и в штанах из той же материи. На ногах его были башмаки, которые он, судя по их виду, носил уже не первый год.

— Господа спрашивали о Пушкине? — робко повторил мальчик, переминаясь с ноги на ногу. И его поведение, и весь его «роскошный» наряд говорили о том, что он, скорее всего, крепостной.

— Да-да, мы ищем Пушкина, — рассеянно кивнул Виталий, не принимая мальчишку всерьёз. Ну в самом деле — если уже несколько взрослых людей ничего не могли сказать нам о поэте, то можно ли было ожидать каких-нибудь сведений от пацана, к тому же крепостного?

— Так это мой барин, — запросто сказал паренёк, не моргнув глазом.

— Что!? — разом воскликнули мы, и у меня, кажется, отвисла челюсть.

— Барин послал меня в лавку за табаком, — как ни в чём не бывало, продолжал мальчик. — Если господа изволят подождать, я забегу в лавку, а потом провожу их.

— Послушай, — сказал Виталий, — ты знаешь, у нас очень мало времени, и нам срочно надо повидать твоего барина. Давай ты нас проводишь, а потом сбегаешь за табаком. А?

Но паренёк испуганно замотал головой:

— Не-е... Не извольте гневаться, господа, но барин будет шибко недоволен, если я вовремя не принесу табак...

— Эх, парень, да после того, что мы сообщим твоему барину, ему будет не до табака! Ну, пойдём! — уговаривал Виталька.

—Получишь от нас щедрые чаевые, — для пущей убедительности добавил я, вовремя вспомнив о нравах 19-го века.

— Да я бы мигом сбегал.., — вздохнул, нехотя сдаваясь, мальчик. — Уж больно барин крут...

Не знаю, может, зря мы торопили мальчишку, но время действительно поджимало нас: ведь на всё про всё нам здесь было отведено максимум четыре часа! Мы перешли Фонтанку и нырнули в какой-то узкий переулок, я даже не понял, в какой именно: у нас, по-моему, такого не было. Потом мы ещё раз свернули и вдруг оказались перед двухэтажным особняком, выложенным из белого камня. Он весь сверкал на солнце, как будто лишь утром был вымыт: сверкал камень, сверкали стёкла, сверкали отполированные ступеньки, на которые, казалось, станешь — и поскользнёшься, как на льду. Впрочем, наш провожатый — как мы узнали по дороге, его звали Иваном — привычно и легко взбежал на крыльцо и позвонил. Мы, осторожно ступая, поднялись следом. Массивная коричневая дверь приоткрылась, и в проёме показался человек лет сорока с не очень-то дружелюбным лицом. Иван что-то шепнул ему и, как мышонок, проскользнул в дом.

— Ага, — только и сказал швейцар и закрыл дверь. И здание всем своим видом, и порядки, как мне показалось, в нём заведенные, дышали степенностью и основательностью. Неужели вот в этом барском доме и жил Пушкин?

Прошло несколько минут, и вот тяжёлая дверь опять отворилась, на этот раз пошире, и нас пропустили внутрь.

— Николай Алексеевич ждёт вас в кабинете, господа, — важно промолвил швейцар, кивком головы давая понять, чтобы мы шли по коридору. Мы  с Виталькой недоумённо переглянулись: что это ещё за фрукт такой — Николай Алексеевич? Так, в некоторой растерянности мы и двинулись вдоль коридора в сопровождении швейцара. Наконец, мы достигли двери, не менее высокой, чем входная, и ещё через секунду оказались в самом кабинете. Дверь тяжело закрылась за нами.

Комната была, по нашим понятиям, очень просторная, с высоким лепным потолком. На высоких окнах — драпированные шторы. Полупрозрачная алая ткань словно светилась в лучах солнца, бивших снаружи. Недалеко от окон расположился широкий стол, в левую стену был вделан камин, облицованный голубым мрамором. Не знаю, как у Витальки, но у меня возникло ощущение, будто мы попали в музей, а не в жилую комнату. Развешанное на стенах всевозможное оружие — пистолеты, ружья и даже шпаги — только лишь усиливали это впечатление. Очевидно, хозяин дома был либо заядлый охотник, либо просто оружейный коллекционер.

Впрочем, описывая обстановку комнаты, я забегаю несколько вперёд, потому что мы не сразу осмотрелись вокруг. Едва мы вошли в кабинет, наше внимание привлёк низенький и толстый человек, напоминавший большого колобка. Пыхтя от натуги и пританцовывая от злости, он драл за уши нашего провожатого, Ивана, и приговаривал при этом:

— Я за чем тебя посылал? За табаком посылал. А где табак, балбес ты этакий? Скажу Никишке, чтоб всыпал тебе с десяток розог, будешь ужо знать, как барина без курева оставлять...

— Ой, барин, ой, больше не буду, ой, Николай Алексеевич, ой, не надо розог! — верещал мальчишка.

— А я за чем тебя посылал? — За табаком посылал! — по новой, точно как колобок, заводил свою песенку толстяк. Значит, он и есть этот загадочный Николай Алексеевич. Но, простите, а что делает этот самодур в доме поэта? Уж не родственничек ли он Пушкина?   М-да-а... Похоже, родственник, причём, ближайший, раз так вольно распоряжается в доме. Слушайте... — уж не папа ли он Александра Сергеевича? Оч-чень даже может быть. Ну и папочка... Да нет, постойте: если это отец поэта, то Пушкин должен быть и не Александром Сергеевичем вовсе, а... Александром Николаевичем! Тьфу, ерунда какая-то получается... Но кто же тогда этот колобок, и за каким бесом нас к нему привели? Мы ведь, кажется, ясно сказали, что нам нужен Пушкин!

Пока я делал свои неотразимые логические выводы, этот самый Николай Алексеевич продолжал терзать мальчишку. Нас он словно бы и не замечал. И тут вдруг Виталька выкинул такой фортель, который и я от него не ожидал, а толстяк и Ваня — тем более. Мой друг метнулся к стене с развешанным на ней оружием, сорвал шпагу и, сделав невообразимый прыжок от стены к центру комнаты, приставил шпагу к горлу толстяка. Право, даже Д’Артаньян не проделал бы это столь молниеносно и ловко. Осёкшись на полуслове, Николай Алексеевич выпустил ухо мальчишки и с растерянностью уставился на нас. От удивления он даже открыл рот.

— По... Позвольте! Что такое? Что вам угодно?! — вскричал толстяк, инстинктивно хватаясь за кончик шпаги.

— Тише. Розги отменяются. Извольте просить прощения у Ивана, — с потрясающим хладнокровием заявил Виталька, отступая на полшага.

— Что за шутки, господа? — медленно проговорил Николай Алексеевич и опустил руки. Кажется, он начинал приходить в себя. Я в ужасе смотрел на Витальку: и в самом деле, ополоумел он, что ли? Вот сейчас толстяк позовёт слуг...

— А ну, крепостник, делай, что велят! — распаляясь, сказал мой друг и кольнул Николая Алексеевича в район пупка. Меня аж бросило в жар — он что, и в самом деле вообразил себя этаким Зорро, Робин Гудом, защитником угнетённых? Ну и влипнем мы сейчас в историю с этим новоявленным Дон Кихотом!

А наш колобок, кажется, окончательно пришёл в себя и как-то совсем успокоился.

— Ах, попросить прощения? — елейным голосом пропел он. — Ну, это можно. Ну, это пустяки! Ванечка, родной мой, прости меня, я больше не буду.

При этом глаза его так нехорошо блеснули, что я сразу понял — парню совсем несдобровать, едва мы уйдём... Если нам, конечно, удастся так просто уйти. Я посмотрел на Ивана, и его испуганный жалкий вид только подтвердил мои подозрения.

Но ничего хорошего не обещающая физиономия толстяка лишь раззадорила Витальку.

— Э, нет, — решительно сказал он, придвигаясь к Николаю Алексеевичу. — Так не пойдёт. Пишите-ка вольную Ивану! Андрюха, а ты чего застыл, как «Медный всадник»? Возьми себе шпагу и стань рядышком. Так, на всякий случай...

Скорее, находясь в сомнамбулическом состоянии, чем отдавая отчёт в своих действиях, я послушно снял со стены ещё одну шпагу и стал поодаль от главных действующих лиц. Так я стоял недвижно, действительно как памятник, с опущенной вниз шпагой. Рука моя налилась тяжестью, как будто стала гранитной и, мне кажется, в случае чего я не смог бы её поднять.

А толстяк между тем весело осмотрел нас и, прищёлкнув языком, сел за стол, широким жестом откинув назад полы своего халата.

— Вольную? — Можно и вольную. Право, какие пустяки!

И он достал из ящика стола лист бумаги, и размашисто стал что-то писать на нём. Мой друг прищурился, пытаясь, очевидно, разобрать, что он там калякает. Неужели он полагает, что этот матёрый крепостник действительно пишет вольную? По-моему, с таким же успехом Виталька мог требовать от него выписать чек рублей этак... на миллион!

— Пожал-ста, Ванюша, вольная! — торжественно объявил Николай Алексеевич, протягивая бумагу своему крепостному.

Мальчишка затрясся всем телом и забился в один из углов комнаты.

— Ну, не хочет Ванюша брать вольную, господа! — толстяк театрально развёл руками. — Ай, Ваня, нехорошо, господа так старались! Ну вот, Ванюша, я кладу её, родимую, на краешек стола. Возьмёшь, когда душа твоя пожелает.

Виталька, поняв, наконец, что попал в нелепую ситуацию, растерянно посмотрел на меня. Потом он почесал в затылке, взял со стола этот дивный документ и тупо уставился на него. Можно подумать, он что-то понимал в вольных! Я полагаю, с таким же знанием дела мой друг изучал бы древние берестяные грамоты, найденные где-нибудь на раскопках.

— Слушай, а как она должна выглядеть, вольная? — шёпотом спросил у меня Виталий.

— Почём я знаю, раньше надо было об этом думать, — зло процедил я, предоставляя ему самому выкручиваться из этой ситуации.

— М-да... Так вот, как интересно получается, — безо всякого перехода Виталька переменил тему. — Что за олух этот ваш швейцар? Мы ему русским языком объяснили, что нам нужен Пушкин, а он почему-то привёл нас сюда. А? Или у него со слухом не всё в порядке?

Хорошо, что толстяк стоял возле своего кресла, а то бы он сел не в него, а на пол.

— Но позвольте! — ошеломлённо воскликнул он. — Я и есть Пушкин! И что, собственно, вам надобно в моём доме!?

Теперь пришла наша очередь разевать рты.

— Да-к... Вы? Пушкин?! Вы??? Да-к.., — отрывисто, словно ему не хватало воздуха, говорил Виталька и больше он ничего не в силах был вымолвить. Пришлось мне прийти к нему на помощь.

— Мой друг хочет сказать, что вы, вероятно, родственник того Пушкина, которого мы ищем,— со знанием дела сказал я. — Нам, видите ли, нужен Александр Сергеевич Пушкин, поэт.

И я, до ужаса довольный собой, радостно посмотрел на Николая Алексеевича, ожидая от него ответного радостного озарения: «Ах, так вам нужен Александр Сергеевич, что же вы сразу не сказали?!» Но вместо этого толстяк всем корпусом подался вперёд, щёки его надулись, а глаза выпучились, как у жабы. Казалось, он сейчас лопнет от изумления.

— Но позвольте, господа! — сказал, наконец, Пушкин. — Интересные сведения сообщаете вы мне! А я и не знал, что в моём доме живёт ещё, оказывается, мой родственник! Что бы я делал, если б вы не сообщили мне об этом? Пожалуй, так и пребывал бы всю жизнь в неведении!

И Николай Алексеевич, откинувшись в кресле, громко расхохотался. Мы с Виталькой обескуражено переглянулись. Уж нам-то сейчас, положим, было не до смеха. Похоже на то, что Ванькин хозяин являлся всего лишь однофамильцем Пушкина. Получается, мы попусту потратили драгоценное время, пойдя по ложному следу.

— Ну, а вообще, у вас есть такой родственник — Пушкин Александр Сергеевич, поэт? — отчаянно допытывался Виталька. — Ну как же можно не знать Пушкина?! Он же великий поэт!

Толстяк отсмеялся, откашлялся, достал платочек, вытер намокшие глаза и только потом ответил:

— Нет. В нашей семье, к счастью, нет поэтов.

Мой друг раздражённо побарабанил пальцами по эфесу шпаги.

— Всё ясно, Андрюха. Уходим, — кратко сказал он.

Да, было совершенно очевидно, что, оставаясь здесь, мы только попусту теряем время. Виталька подошёл к одному из окон, которое было слегка приоткрыто, распахнул его и посмотрел вниз.

— Высоковато!... — присвистнул он.

Он что, собирается прыгать из окна? Впрочем, пожалуй, он прав. После того, что здесь произошло, у нас был шанс уйти отсюда только подобным образом.

— Вы уж извините, любезный Николай Алексеевич, — галантно сказал Виталий, — что мы покидаем ваш гостеприимный дом таким несколько необычным способом. К этому нас вынуждают те добрые чувства, коими вы, как я догадываюсь, к нам преисполнены. Так что уж не взыщите...

Чёрт бы его побрал, Витальку! Понабрался же этих фразочек...

— Э-эй, господа! — запротестовал толстяк и вскочил с кресла. — А шпаги-то, шпаги! Оставьте шпаги! Шпаги-то фамильные!

— Но-но... Но! Любезный господин... Пушкин! Будьте так добры, не нервничайте, — и Виталька, вытянув вперёд руку со шпагой, дал мне знак поскорее лезть в окно. Так он стоял, прикрывая меня, пока я, подтянувшись на руках, не оказался на подоконнике.

— Прыгай! — закричал он и сам стал пятиться к окну.

Я зажмурился и, оттолкнувшись, полетел вниз. Окно действительно находилось на довольно большой высоте, но, к счастью, под окном располагался цветник, и потому земля была мягкая и рыхлая. Единственная неприятность заключалась в том, что упал я прямо на розы и здорово исцарапался. Тут же рядом со мной ухнул вниз Виталька. Кажется, он тоже приземлился на нечто неприятное, потому что здорово чертыхнулся.

— Бежим! — заорал он, вскакивая на ноги.

Мы подхватили шпаги и бросились наугад в какой-то узкий проулок. Пробежав квартал, мы увидели проезжавшую по улице пустую двуколку. Не останавливаясь, мы вскочили в неё и велели вознице везти нас к Гостиному двору. Через минуту мы переехали Фонтанку и вскоре оказались в той самой точке, откуда начали свои поиски. Мы даже и приблизительно не представляли, что нам следует предпринять дальше.

Пушкин как сквозь землю провалился.


ОТ ПУШКИНА К ПУШКИНУ

Глава пессимистическая, с элементами драматизма

Убедившись, что погони за нами нет, мы отпустили двуколку и далее пошли пешком в сторону Казанского собора. Настроение было премерзкое. Такое, как будто я получил целый букет двоек и вот сейчас иду из школы домой. Посудите сами: во-первых, нехорошо получилось с Иваном (и табаку не дали ему купить, и устроили это идиотское представление с вольной, могу себе представить, как Николай Алексеевич теперь отыграется на мальчишке); во-вторых, чего-то мы тут начудили с Пушкиным. Я имею в виду Александра Сергеевича. Я, конечно, даже не представлял пока, в чём тут дело, но то, что начудили мы, я почти не сомневался. Ну не могли в 1816-м году в Петербурге не знать Пушкина, хоть убейте!

В общем, настроение было такое, что не хотелось даже смотреть по сторонам. Петербург 19-го века уже не удивлял меня. Можно было подумать, что я всю жизнь прожил в этом времени. Единственное, что мне сейчас хотелось — так это пить. Очевидно, Витальке тоже, потому что мы, не сговариваясь, завернули в первый же примеченный нами трактир. Спустя несколько минут я убедился, что нами двигало само провидение.

Нет, если кто-то подумал, что, зайдя в трактир, мы увидели за одним из столиков самого Пушкина, он ошибается. Мы, прежде всего, попросили принести что-нибудь прохладительное. И с большим удовольствием выпили принесенный нам напиток. Залпом. И заказали ещё. И потом, утолив наконец-то жажду, осмотрелись вокруг.

Вряд ли кто-нибудь из немногочисленных посетителей этого заведения заинтересовал нас, если бы не долетавшие до наших ушей обрывки разговора троих молодых людей, лет двадцати, сидевших недалеко от нас. Поначалу разговор этот привлёк наше внимание экзотической для нас темой: как мы поняли, вчера они были на балу у некой графини — то ли Шереметевой, то ли Шереметьевой — и вот теперь наперебой похвалялись друг перед дружкой со сколькими и с какими танцевали. Забавно было слушать, как в отсутствии дам эти пылкие кавалеры представляли самих себя; если верить их богатому воображению, то на каждого из них бросали томные взгляды чуть не все женщины на балу. Потом в разговоре несколько раз мелькнула фамилия Пушкин и, как вы понимаете, мы стали слушать уже не просто любопытства ради. Пушкин, как следовало из разговора, был их товарищ, самый — они отдавали ему должное — бесшабашный и беспутный в этой компании. Обсуждая какие-то его вчерашние выходки на балу, они то и дело употребляли таинственные полунамёки, понятные им одним. При этом многозначительно подмигивали друг другу и похохатывали.

Виталий посмотрел на меня и чуть заметно кивнул. Да, похоже, на этот раз речь шла именно об Александре Сергеевиче Пушкине. Хоть я и не был отличником по русской литературе, но даже я знал, что он с ранней юности вовсю крутил шуры-муры и написал много разных стихотворений про любовь, адресуя их вполне конкретным женщинам. Так что портрет повесы и ловеласа, нарисованный его друзьями, как нельзя более соответствовал известному нам образу поэта. Одно только должно было бы смутить нас: Пушкину сейчас добрых тридцать шесть лет, и потому он как-то странно смотрится в качестве товарища этих молодых людей, которым почти что годится в отцы! Но об этой несуразности я подумал гораздо позже.
— Однако, господа, наш Пушкин не очень-то пунктуален! — воскликнул один из насмешников. — Пора ему уже быть здесь.

— Да, друзья мои, если он столь же пунктуален и с дамами, то... бедные дамы! — заметил другой, и вся компания дружно расхохоталась.

— А быть может, он сейчас и предпочёл наше общество обществу одной из вчерашних прелестниц!?

— Нет, господа, он, должно быть, сочиняет очередной свой мадригал в честь этой прелестницы!

Последняя фраза совершенно убедила нас в «подлинности» Пушкина. Виталий не выдержал, встал и направился к пушкинским друзьям.

— Простите, господа, — галантно поклонившись, молвил он. — Мы оказались невольными свидетелями вашего разговора и слышали, что вы говорили о Пушкине...

Вся милая компания разом смолкла и вылупилась на Витальку.

—Дело в том, что мы ищем Пушкина, он нужен нам по очень важному делу...

Молодые люди переглянулись, и один из них сказал:

— Мы сами его ждём, но он задерживается.

После такого ответа Виталию ничего больше не оставалось, как ещё раз учтиво поклониться и вернуться на своё место. Приходилось ждать, уповая на то, что Пушкин всё-таки не слишком опоздает. Компания перешла на шёпот, время от времени с любопытством поглядывая на нас. Очевидно, они обсуждали, какое такое важное дело могло быть у нас к их приятелю. Знали бы они, какое! То-то бы удивились!

В это время в зал вошёл юноша. Он осмотрелся, увидел молодых людей, поднял в знак приветствия руку и направился к их столику. «Ещё один приятель Пушкина», — скользнув по нему равнодушным взглядом, подумал я.

— Алексей, а тебя заждались не только мы, — укоризненно встретили его товарищи. — Тебя с нетерпением ожидают эти двое молодых господ.

Юноша повернулся, вопросительно глядя на нас.

— Я весь к вашим услугам, господа, — кланяясь, сказал он.

Виталька от изумления аж присвистнул. Этот молодой человек так же походил на Александра Сергеевича, как я или Виталька! Однако, это уже становилось просто смешным!

— Простите, — пробормотал мой друг, — мы, кажется, ошиблись... Нам действительно нужен Пушкин, но... Александр. Александр Пушкин.

— Так мой старший брат — Александр! — воскликнул Пушкин. — Если вы сейчас поедете к нему, то обязательно застанете его дома. Я полагаю, что Сашка только встал.

— Ну что ж... Надо ехать,— сказал мне Виталий, но в голосе его не чувствовалось уверенности.

— Он всегда поздно встаёт... после бессонной ночи, — счёл нужным пояснить брат Пушкина, что было излишне с его стороны: расстроенные только что постигшим нас разочарованием, мы даже не задумались над тем, почему это Александр Сергеевич так поздно встал, и почему у него была бессонная ночь.

Спустя несколько минут мы ехали на коляске по указанному Алексеем Пушкиным адресу. Вот мы снова выехали к Фонтанке, свернули вправо и дальше покатили по набережной, удаляясь от центра города.

— Кстати, сегодня самое большое количество раз в жизни мы ездили на извозчиках..,— кисло улыбнувшись, сказал Виталий. — Рекорд!

Вскоре многоэтажные дома закончились, пошли одноэтажные невзрачные домики. Таких у нас в 21-м веке, конечно, не было. Здесь жила беднота, и встречавшиеся нам петербуржцы в грубых, изношенных до дыр одеждах, только подтверждали это. Проехав несколько кварталов, коляска свернула с набережной и, миновав несколько зданий, остановилась у скромного, но аккуратного одноэтажного дома. Мы расплатились с возницей и сошли на землю. Ну вот, я полагал, что Пушкин живёт на Невском, а он, оказывается, выбрал себе ничем не примечательный домик, теряющийся в ряду таких же неказистых домов, на тихой безлюдной улице. И в самом деле: на улочке не было видно ни одного прохожего. Что ж, может быть, Александр Сергеевич и прав: по крайней мере, в такой тишине очень хорошо, наверное, пишутся стихи...

Мы поднялись на невысокое крыльцо и позвонили. Дверь довольно долго не открывали, мы даже подумали, что дома никого нет. Но, наконец, мы услышали торопливые шаги, и дверь распахнулась. Перед нами стоял мужчина лет... одним словом, пушкинского возраста, он позёвывал и кутался в махровый халат, словно замёрз. Нас, конечно, несколько смутил и халат, и вид этого человека, но, уже на практике усвоив, что двери в петербургских домах 19-го века открывают, как правило, привратники, мы хором попросили доложить о нас хозяину.

— Прошу вас, проходите, — отступая чуть в сторону, сказал мужчина, ещё плотнее запахивая халат. На лице этого человека виднелись явные следы недавнего сна, я вспомнил слова Алексея Пушкина про бессонную ночь его брата, и ко мне закралось нехорошее подозрение. Впрочем, я не рискнул пока высказать его вслух, неизвестно на что надеясь.

Нас провели в кабинет, где никого не было, и пригласили садиться. Мы опустились в кресла, приготовившись ждать Пушкина. Но этот человек, приведший нас сюда, вместо того, чтобы выйти, сам опустился в кресло напротив и сказал:

— Я слушаю вас, господа!

Тут, как водится (в третий раз уже сегодня), наступила немая сцена. Мужчина — а он, как следовало из его последней реплики, был хозяином дома — терпеливо ждал.

— Хм-хм.., — растерянно промычал Виталька, — но нам, видите ли, сказали, что в этом доме живёт... э-э-э... Пушкин...

—Ну да, — оживился хозяин,— вам совершенно правильно сказали. Я и есть — Пушкин, к вашим услугам.

Виталька крякнул и просто до неприличия впился глазами в хозяина дома, словно ещё в чём-то сомневался, словно надеялся распознать в этом совершенно чужом лице знакомые пушкинские черты. Но, увы, это был не Пушкин, это было очевидно даже для меня, не самого блестящего знатока русской литературы.

— Кажется, я начинаю понимать, — решил прийти к нам на помощь очередной однофамилец поэта. — Вы ищете Пушкина. Так?

— Так, — машинально кивнули мы.

— Но я оказался не тем Пушкиным, который вам нужен. Так?

— Так, — снова отвечали мы, подавшись вперёд и заворожённо глядя на нашего собеседника, словно он был способен совершить чудо и явить пред нами Александра Сергеевича.

— Так вот,— прищурившись, выдохнул хозяин, — Пушкин, которого вы ищете — мой младший брат, Алексей!

И старший брат, откинувшись на спинку кресла, торжествующе посмотрел на нас. Он был очень доволен собой и, кажется, намеревался объяснить нам, где мы можем скорее всего найти сейчас его братца. Пришлось нам тут же разочаровать этого достойного человека, пояснив, что совсем недавно мы уже имели удовольствие познакомиться с Алексеем Пушкиным и он-то как раз и отослал нас сюда.

— Нам нужен Александр... именно Александр Пушкин,— сказал я. — Александр Сергеевич, поэт.

— А я — Михайлович, — развёл руками хозяин дома.

Мы поднялись с кресел, намереваясь извиниться за нежданный визит и проститься. Но Александр Михайлович, нахмурившись, жестом руки вдруг остановил нас. Он размышлял несколько секунд, потирая лоб, будто вспоминал что-то, а потом сказал:

— Вы, господа, говорите — поэт?

— Что?— не поняли мы.

— Ваш Пушкин, вы сказали — поэт?

— Ага, — кивнул Виталька, уже не добавляя ни «великий», ни «всемирно известный», потому как все эти эпитеты не производили на жителей Петербурга аж никакого впечатления: было такое ощущение, будто все они разом лишились памяти и забыли, кто такой Пушкин.

— Кажется, я припоминаю... С полгода назад приятель давал почитать поэму, рукописную, «Опасный сосед». Ничего, забавная такая поэма, правда... не очень там всё прилично и таким юным господам, как вы, её читать, пожалуй... не очень.., — Александр Михайлович заговорщически подмигнул нам, — но, в общем, занятная поэмка... Да, так вот, а написал её тот самый Пушкин. Я ещё тогда подумал: надо же, мой однофамилец — и писатель. Кстати, мой приятель показывал, где живёт этот Пушкин, так что вам не придётся его разыскивать: он живёт на Мойке, в гостинице Демута. Во всяком случае, полгода назад он жил именно там.

Вскоре мы вновь катили на коляске вдоль набережной. Рядом тихо плыла вечная Фонтанка, ничуть не изменившаяся за 200 лет. Мы возвращались в центр Петербурга.

Наученный горьким опытом, я отнюдь не был уверен, что на этот раз мы встретимся именно с Александром Сергеевичем Пушкиным. Мало ли, может, в Петербурге есть ещё какой-нибудь поэт с такой фамилией. Мне вообще начинало казаться, будто в городе живут сплошь одни Пушкины, что их здесь — не меньше, чем японцев в Японии. Судьба словно смеялась над нами, подсовывая то одного, то другого однофамильца поэта, а его, родного, надёжно упрятала от наших глаз. К тому же...

— Слушай, — спросил я Виталия, — а ты слышал, чтоб у Пушкина была такая поэма — «Весёлый сосед»?

— Не «Весёлый», а «Опасный сосед», — поправил меня Виталька и задумался на минутку. — Не-а... Не слышал.

Всё это было очень подозрительно. «Евгений Онегин» — есть у него такая поэма, знаю, потом... «Руслан и Людмила» есть... Ещё вот — «Мцыри». А про «Опасного соседа» я тоже что-то не слыхал.

— Может, это какая-нибудь ранняя его поэма, малоизвестная.., — неуверенно предположил мой друг.

Пока мы, мучимые сомнениями, разговаривали таким образом, коляска наша свернула с набережной Фонтанки, миновала чугунную ограду Летнего сада и покатила по набережной другой реки — Мойки. Где-то здесь и жил Пушкин. Может быть... Кстати, интересно, а кто это такой — Демут? Хозяин гостиницы, что ли?

Демутова гостиница оказалась многолюдной и шумной, словно наша школа во время переменки. Мы поначалу даже растерялись, не зная, к кому обратиться. Наконец, Виталька окликнул пробегавшую мимо девушку, очевидно, горничную, и спросил о Пушкине. Та пожала плечами и, ничего не говоря, кивнула на какого-то человека, сидевшего за конторкой в углу вестибюля. На конторке лежала толстая книга, которую этот человек — наверное, хозяин гостиницы — перелистывал с важным видом, делая в ней какие-то пометки. Вот сейчас мы всё у него и узнаем.

—Пушкин? Да,  сударь, вы не ошиблись. Господин Пушкин живёт именно в нашей гостинице,— подтвердил он.

Мы радостно переглянулись. Неужели мы-таки нашли Александра Сергеевича?

— Но должен огорчить вас, господа, — тут же умерил нашу радость хозяин. — Ежели вы желаете видеть господина Пушкина, вам придётся ждать его. Боюсь, довольно долго. Потому как они уехали-с.

— Куда? — вырвалось у нас.

— В Царское Cело. Путь туда неблизкий, так что, я полагаю, господам лучше всего наведаться завтра с утра. Утром вы его обязательно застанете.

Мы поблагодарили хозяина за совет и вышли на улицу. Вот это новость! Нет, у нас теперь, конечно, не было никаких сомнений, что в Демутовой гостинице живёт Александр Сергеевич Пушкин, потому как именно он в своё время учился в Царскосельском Лицее, но... за каким бесом он поехал туда сегодня? Ведь он уже добрых двадцать лет как закончил его! Что у них там, встреча бывших учеников, что ли?

Так мы стояли в полной растерянности на улице, не зная, что предпринять дальше. Ждать до утра у нас не было решительно никакой возможности — время, отведённое нам для пребывания в Петербурге, и так уже закончилось, и бог его знает, какими сюрпризами грозила нам эта задержка при возвращении в наше время.

В общем, затрудняюсь сказать, какое бы мы приняли решение, потому что далее события приняли совершенно независящий от нас оборот, окончательно спутав наши карты. Итак, пока мы стояли перед входом в гостиницу и размышляли, сзади нас вдруг раздалось сердитое сопение, и на моё плечо опустилась тяжёлая, словно сделанная из гранита, рука.


ХАМЕЛЕОН

Глава сатирическая, с элементами старинного детектива

Перед нами стоял жандарм. Из-за головы его сверкало солнце, из-за чего жандарм казался очень внушительным, возвышающимся над нами, как скала. Блестели погоны, сверкала позолота на мундире, не хватало только оркестра для полной торжественности.

— Крайне сожалею, господа, — прорычал жандарм, — но я вынужден просить у вас ваши шпаги.

Правда, на его лице не было заметно ни тени сожаления. Жандарм теребил свои пышные усы и ухмылялся. Я, конечно, совершенно не представлял, чего вдруг этому бульдогу вздумалось задержать нас. Впрочем, сейчас, кажется, не оставалось ничего другого, как подчиниться. Наивно было думать, что мы сумеем улизнуть от него. Скорее всего, это какое-то недоразумение, возможно, жандарм просто перепутал нас с кем-то. Если это так, вскоре всё разъяснится.

Мы сняли с себя шпаги и протянули их этому блестящему представителю полицейского сословия. Тот с видимым удовольствием на лице хмыкнул и пригласил нас следовать за ним. Кажется, дело затягивалось, и это, конечно, было не очень приятно. Впрочем, я решил относиться к происходящему не слишком серьёзно. И действительно, жандарм для нас — это такая экзотика, что мне было скорее любопытно, чем страшно. Во всяком случае, не более страшно, чем при виде какого-нибудь сказочного персонажа — скажем, Кощея Бессмертного или Бабы-Яги, оживи они вдруг и появись перед нами. Вроде бы и страшновато, но ты ведь заранее знаешь, что это сказка, и закончится она хорошо.

Поглощённый своими размышлениями, я не очень следил за дорогой. Шли мы недолго, — кажется, не более двух кварталов. И вот мы оказались перед серым двухэтажным зданием. Это был полицейский участок.

Нас завели на второй этаж. Потянулся длинный полумрачный коридор, по обе стороны замелькали многочисленные двери и, наконец, перед одной из них жандарм остановился. На ней была прибита табличка:

Полковник КОСТРАТОВСКИЙ


Жандарм открыл дверь.

Первым, кого мы увидели в этой комнате — ну-ка, догадаетесь? — был Николай Алексеевич Пушкин, собственной персоной! Мы уж и думать-то о нём забыли, а он, вишь, помнил про нас! Наябедничал... Стало ясно, что наш арест — вовсе не недоразумение, так что выкручиваться теперь будет посложнее.

Ну, помимо незабвенного Николая Алексеевича, в комнате присутствовал и собственно полковник Костратовский. Это была ещё более колоритная и крупная — в прямом смысле слова — фигура, нежели приведший нас сюда жандарм. Недвижимо и неприступно, как крепость, возвышался он над таким же массивным столом. Только удивительно маленькие глазки иногда моргали, да подрагивали обвисшие почти что до самых плеч щёки. Обстановка в помещении была очень аскетической: лишь на столе стоял графин с водой, и рядышком — стакан. Да ещё на стене висел портрет какого-то человека в мундире. Наверное, это был портрет самого главного  жандарма Петербурга, а, может быть, и всей России.

Едва завидев нас, Николай Алексеевич радостно хрюкнул:

— Они!... Они самые, господин полковник! Попались, якобинчики!

Вошедший следом за нами жандарм вытянулся по струнке и собрался рапортовать начальнику о выполненном задании. Тут, наконец, глыба, восседавшая за столом, соизволила сделать небольшое движение — она лениво махнула рукой, и жандарм, положив на стол полковнику отобранные у нас при аресте шпаги, вышел из комнаты.

— Вот-вот! — радостно осветился Пушкин и аж привстал со стула, — видите, господин полковник, мои шпаги у них!

Костратовский медленно побарабанил пальцами по столу, подвигал челюстями и угрюмо выдавил из себя:

— Вы обвиняетесь в том, что, ворвавшись в дом графа Николая Алексеевича Пушкина, силой заставили его подписать вольную крепостному...

Виталий вспыхнул и, не сдержавшись, воскликнул:

— Никуда мы не врывались! Мы разыскивали...

— А мне, милостивые государи, нет дела до ваших розысков,— ввернул Николай Алексеевич. — Вы не смеете указывать мне, как я должен обходиться со своими крепостными!

— ...А  также, — выслушав реплики обеих сторон, как ни в чём не бывало продолжал Костратовский, — вы обвиняетесь в хищении оружия, принадлежащего господину Пушкину.

— Фамильного! — взвизгнул Николай Алексеевич. — Ещё мой прадед...

Но нам, увы, так и не пришлось узнать, что делал с этими шпагами прадед Николая Алексеевича. Дверь вдруг распахнулась, и двое жандармов втолкнули в комнату какого-то человека. Вид у него был очень жалкий, и я мгновенно узнал его: это был трактирщик, который так кстати снабдил нас всем необходимым для вполне комфортного пребывания в 19-м веке! Кажется, не зря этот малый опасался властей, его-таки загребли в участок. Не замечая, что в комнате присутствуют посторонние, трактирщик рухнул на колени, как будто перед ним был не полковник жандармерии, а сам Господь, и возопил, глотая слоги:

— Ваш... выс...блыг-родие! Помилуйте! Не губите! Жена, детки маленькие! Не виноват... я... Господа сами... не виноват... не поладили... Жена, детки...

Бедняга, съёживаясь от страха, опускал голову всё ниже и ниже к полу, так что Костратовскому пришлось в конце концов привстать с места, чтобы видеть трактирщика. А тот вдруг оглянулся, словно ища поддержки, и... заметил нас. Несомненно, он тут же узнал нас, потому что, не успели мы и глазом моргнуть, как он переполз на коленях к нам, и в который раз завёл свою песню, которую мы теперь знали наизусть — разбуди нас ночью и спроси, мы тут же ответим, что у него жена и маленькие дети.

Но самое замечательное и забавное заключалось в том, что этот малый решил, кажется, просить у нас заступничества перед грозным полковником жандармерии. Это у нас-то, находившихся в ненамного более выгодном положении, нежели он сам! Или он, может быть, вовсе свихнулся от горя?

Костратовский же, увидев ползающего перед нами трактирщика, перестал даже моргать от изумления. Потом он нахмурился и гаркнул громовым голосом:

— Так ты ещё знаешься с этими проходимцами?!— и он встал в полный рост, так резко, что стул его отлетел назад, с грохотом врезавшись в стену. Трактирщик, крякнув, замолк на полуслове и сел на пол. Ну вот, удружил, нечего сказать!

— Да как же... Ваш... выс...блр..,— только и смог вымолвить трактирщик, подавленно переводя взгляд с нас на Костратовского и обратно. Мне показалось, бедняга пытался донести до участников этой сцены некую важную мысль. Но потрясение его было столь велико, что он только разевал рот, и в итоге получалось какое-то бульканье. Но вот, собрав, видимо, всю силу своего духа, трактирщик нетвёрдо поднялся на ноги и, не забывая преданнейшим образом смотреть в глаза Костратовскому, дрожащим пальцем стал тыкать в нас. Мы с Виталькой переглянулись, ничего не понимая. Наконец, у трактирщика прорезался голос:

— Да вы, ваш...блродие, посмотрите! — жалостный взгляд в сторону полковника, — да вы, госп-да, покажите! — разрывался он между нами и Костратовским.

Тут словно луч света вспыхнул в тёмном царстве моего мозга. Очевидно, подобное же озарение посетило и Виталия, потому что мы разом, не сговариваясь, отвернули свои жилетки, и взорам всех присутствующих предстали наши значки!

Признаюсь, в этот момент я был движим мгновенным порывом, импульсом, но не разумом, потому что никак не мог предполагать, что значки, так напугавшие тёмного трактирщика, способны произвести какое-то впечатление на полковника жандармерии. Каково же было моё изумление, когда Костратовский, завидев наши значки, рухнул на стул так стремительно, словно это был не человек, а мешок с камнями! Николай Алексеевич, слава богу, сидел, а то, кажется, и он бы упал. Во всяком случае, он заёрзал на стуле, достал из кармана платок и стал отирать им шею. Видно было, что чувствует он себя весьма неуютно. Только двое жандармов, доставивших сюда трактирщика, продолжали стоять по стойке смирно, преданно вылупившись на своего начальника, словно дуболомы на Урфина Джюса.

Я даже не представлял, как следует вести себя в подобной ситуации — ведь недоразумение со значками, мне казалось, может открыться в любой момент. А Виталий, похоже, почувствовал себя вполне уверенно, и, чем долее длилась эта немая сцена, тем уверенней он себя чувствовал. В конце концов он до того обнаглел (а может быть, решил, что пауза слишком затянулась?), что прошёлся по комнате и, в упор взглянув в лицо Костратовскому, печально произнёс:

— М-да! — и смачно причмокнул губами.

Это чмоканье вывело доблестного полковника из состояния прострации, в котором он пребывал. Он дал знак жандармам, и те увели трактирщика, после чего он с необычайной для его тучности лёгкостью подскочил к Пушкину, взял его под локоток и мягко, но решительно стал подталкивать к выходу.

— Любезный Николай Алексеевич, — ласково пропел он, — случилось уж-жасное недоразумение... Господа, как видите, при исполнении.

— Да-да, — пробормотал взмокший Николай Алексеевич, которого не надо было особенно упрашивать, — он и сам рад был поскорее улизнуть отсюда.

—Вот и чудненько, — промурлыкал Костратовский, закрывая за Пушкиным дверь. После чего повернулся к нам с такой умилительной миной на лице, что я едва удержался, чтобы не прыснуть со смеху. Впрочем, оставаться долее в кампании столь обаятельного жандарма и слушать его извинительные речи у нас, как вы понимаете, не было никакого желания. Поэтому, увидев, что тот уже раскрыл рот, Виталий замахал руками и всячески заверил его в нашей к нему благорасположенности. Услышав это, Костратовский просто-таки расцвёл, поклялся в вечной дружбе и сказал нечто в том роде, что мы всегда можем на него рассчитывать. Тогда Виталька, тронутый столь искренними чувствами, попросил новоиспечённого друга отпустить на все четыре стороны трактирщика (мы, мол, были на месте происшествия и убедились, что господа и впрямь сами виноваты). Разумеется, такая услуга не будет нами забыта, добавил коварный Виталька. Растроганный полковник покивал в ответ и дёрнулся было в нашу сторону. У меня появилось опасение — уж не собирается ли он лезть целоваться? Так что, как ни приятно было общаться с таким другом, мы, сославшись на ужасную свою занятость, поспешили ретироваться из кабинета.

—У-уф! — выдохнул, отдуваясь, Виталька, едва мы вышли на свежий воздух. Я тоже вздохнул с облегчением. У меня было такое чувство, как будто мы вышли из тюрьмы, где провели целый год, это как минимум. Только совершенно невероятное стечение обстоятельств спасло нас именно в тот момент, когда — казалось — мы здорово влипли. Вот что бы мы, скажите, делали, если б не трактирщик?

— Интересно всё-таки, — вслух размышлял я, — что же в конце концов обозначают наши значки?

— А ты пойди, спроси у нашего общего друга, — хохотнул Виталий, кивнув в сторону второго этажа. Я, однако, предпочёл ускорить шаг и побыстрее уйти подальше от жандармерии. Пока «наш общий друг» не опомнился.

Уже когда мы прошли целый квартал, я вдруг подумал об одном нашем очень досадном упущении и остановился, как вкопанный.

— Что такое?! — не очень дружелюбным тоном спросил Виталий, потому что он, глазевший в этот момент куда-то в сторону, налетел на меня, едва не сбив с ног.

— Наши шпаги! — воскликнул я. — Мы забыли забрать шпаги!

—Ну, так-таки и наши.., — проворчал Виталий, — но я надеюсь, ты не собираешься возвращаться за ними к Костратовскому?

Я видел, что Витальке тоже было досадно. Представляете, какой бы мы произвели фурор, если б появились в нашем времени в подобной экипировке! Во-первых, это отличное доказательство нашего пребывания в 19-м веке, а во-вторых... Во-вторых, все наши просто умерли бы от зависти, да и вообще, иметь такие шпаги — это здорово!

— Ну, что делать.., — вздохнул Виталька и ободряюще похлопал меня по плечу. — Будем утешаться тем, что дражайший Николай Алексеевич задал такого стрекоча, что и думать позабыл о своём фамильном оружии.

Мы прошли быстрым шагом несколько кварталов, не очень соображая, где мы сейчас находимся. Но вот между домами мелькнул гранит, синева реки и — спустя минуту мы вышли на Дворцовую набережную. Мимо нас покорно текла в гранитном русле Нева, чуть поодаль, словно огромный лайнер на приколе, стоял на своём месте Зимний дворец.

— Что будем делать? — спросил я, останавливаясь. — Не лететь же и впрямь в Царское Cело?..

Виталька некоторое время молчал.

— А почему бы, собственно, и нет? — сказал, наконец, он. — Ждать до утра — это ещё большая потеря времени, улетать отсюда ни с чем — тоже не годится. Так что выбора у нас особого нет.

— А вдруг мы с ним разминёмся?

— Тем более нельзя терять ни минуты.., — сказал Виталий и добавил, подумав. — ...Нет, не думаю, если у них там что-то вроде встречи бывших выпускников, то это — допоздна.

Ну что ж, возможно, он и прав. Нам оставалось только в очередной раз кликнуть извозчика.


1799 – 1816

Глава драматическая, с элементом злорадства

Не буду подробно останавливаться на том, как мы возвращались в лес, к Машине Времени, потому что за время этой поездки случилось не более заслуживающих внимания событий, чем во время обычной поездки по Невскому проспекту на троллейбусе. Отмечу только, что приближался вечер, и дорога стала совсем малолюдной. За всё время навстречу нам попалась лишь гружёная бочонками скрипучая телега, которой правил то ли сонный, то ли пьяный крестьянин, да одна коляска, с которой мы разминулись уже на самой окраине Петербурга. В коляске этой сидел не первой молодости франт, который, как мне показалось, вовсю стремился выглядеть молодым; он был тщательно завит (та самая причёска — а-ля Пушкин), его брюшко и тонкие ноги, обтянутые к тому же узкими панталонами, вызывали улыбку, которую я, встретившись с ним глазами, едва смог подавить в себе. Этот человек напомнил мне портрет Чичикова в нашем учебнике по русской литературе.

Окинув друг друга мимолётным взглядом, мы поехали каждый своей дорогой, и всё это не заслуживало бы столь подробного описания, если бы последующие события в Царском Селе не заставили нас вспомнить эту нечаянную встречу.

Наученные прошлым опытом, мы отпустили извозчика недалеко от заставы и дальше пошли пешком по лесу. Мы без особого труда обнаружили поваленное у дороги дерево и пенёк возле него. Ещё через несколько минут мы оказались на полянке, которая послужила посадочной площадкой для Машины Времени. МВ была на месте, в целости и сохранности.

Вскоре Виталий поднял вертолёт в небо, и, кинув прощальный взгляд в сторону видневшихся на горизонте шпилей и луковок церквей, мы взяли курс на Царское Село. Долетели мы удивительно быстро: кажется, не прошло и трёх минут, как сплошная пелена леса отодвинулась к горизонту — словно кто-то невидимый сдёрнул с поверхности земли зелёную скатерть — и нашим взорам предстал небольшой городок, расчерченный прямыми улицами на квадраты, что делало его похожим на шахматную доску, и нарядные дворцы, и парки, и озёра. С высоты нашего полёта даже дворцы казались игрушечными, а озёра напоминали разбросанные по земле огромные блюда необычной конфигурации. Вообще, очень красиво это всё смотрелось с высоты. Да уж, не плохо жили русские цари. На такую дачку и я бы не отказался выезжать каждое лето. И не только на лето. И на зимние каникулы тоже.

Кстати, на прошлых зимних каникулах мы ездили сюда всем классом на экскурсию. Тогда мы ехали поездом, полчаса, поэтому сейчас для меня явилась приятной неожиданностью та быстрота, с которой мы долетели до Царского села. Вертолёт — это вам не поезд и уж тем более — не извозчик.

Лес близ городка был со множеством плешин, так что нам не составило особого труда отыскать просторную поляну, на которую можно было приземлиться. Посадка совершилась вполне благополучно, и мы, не теряя времени, направились в сторону Екатерининского дворца, надеясь, что теперь-то мы встретимся с Александром Сергеевичем. Только бы он не уехал уже назад, в Петербург!

Хотя я и был готов к тому, что Царское село в 1816-м году — это совсем не то, что город Пушкин в 2021-м — его первозданный облик всё равно удивил меня. И дело вовсе не в том, что я не увидел привычных мне современных многоэтажек. Я чувствовал, что здесь переменилась даже сама атмосфера. Прошлое я ощущал всей кожей, даже больше, пожалуй, чем в Петербурге. Представьте эту разницу: или вы приехали сюда на экскурсию, и везде — и в парке, и в залах дворца — шумные толпы экскурсантов, щёлканье фотоаппаратов, громкие речи экскурсоводов, для которых всё, что здесь есть — это экспонаты, и сам дворец — большой экспонат, «памятник, охраняемый государством», или же вы идёте по пустынному и тихому парку, в тени деревьев которого стыдливо прячутся статуи с не отбитыми ещё частями тел, выходите к пустынному дворцу, от чего он кажется просто громадным, видите высокие тёмные окна, в каждом из которых отражается закатное солнце... И нигде, чёрт возьми, ни на одной статуе даже не видно этих табличек: «РУКАМИ НЕ ТРОГАТЬ!» Вот тогда вы ощутите дыхание времени, в котором очутились, когда ещё добрых сто лет этому дворцу быть дворцом, домом, в котором живут, а не экспонатом, пусть и сверхценным, пусть и охраняемым государством...

Дворец казался пустым, — окна все были занавешены шторами, и оттуда не доносилось ни единого звука. Только когда мы подошли к центральной лестнице, двумя изогнутыми маршами спускавшейся вниз, мы увидели у дверей гвардейцев, неподвижных, словно кариатиды. Неужели дворец пуст, и царь сейчас в Петербурге? Но я ведь помню, как экскурсовод рассказывала, что летом император выезжал обычно сюда... Нет, вот тяжело колыхнулась бордовая занавесь на втором этаже, и я заметил в окне человека... Кажется, он смотрит на нас. По спине у меня пробежали мурашки... Ну надо же — а вдруг это и впрямь царь?!

Мои размышления прервал Виталий, двинувшийся было к лестнице. Я едва успел схватить его:

— Стой! Ты куда?

— Спрошу у них, где тут Лицей, — простодушно ответил мой друг.

— У кого, у гвардейцев?! — ошеломлённо переспросил я. Ну даёт! Можно подумать, это какие-то рядовые граждане, у которых он собирается поинтересоваться, где здесь ближайший супермаркет.

— Так больше ж не у кого.., — обиженно пробормотал Виталька.

— Подожди-подожди! — воскликнул я. — Ты что же, не знаешь, где находится Лицей?

— Не-а...

— А ты что, не ездил тогда с нами на экскурсию?

— Нет, я ж как раз гриппом болел.

— Ага, — понятливо кивнул я, — ну так спросил бы у знающих людей... Лицей — там, в пристройке. Сейчас увидишь, он соединяется с дворцом галереей... Ну, вроде как наша школа и мастерские.

И я скорее потащил Витальку вдоль дворца, пока гвардейцы не обратили на нас внимание. Неподвижные атланты, навечно согнувшиеся под тяжестью подпираемых ими колонн, казалось, провожали нас взглядом. Мы подходили к ажурным золочёным воротам, за которыми уже просматривался Лицей, когда заметили вдруг человека, одиноко прогуливавшегося вдоль одноэтажных строений, опоясавших  дворцовый двор. Мы остановились. Поначалу он удалялся от нас, и мы видели его спину, которую плотно облегал тёмно-зелёный мундир. Человек этот был на голову выше нас и несколько полноват. Пройдя небольшое расстояние, он развернулся и стал медленно приближаться к нам, нас, впрочем, не замечая: взгляд его был направлен непонятно куда.

Лицо этого человека показалось мне до ужаса знакомым. Причём, не потому, что он напомнил мне очередной портрет какого-нибудь персонажа в учебнике русской литературы, вовсе нет. Я готов был поклясться, что мы встречались с этим господином сегодня, в Петербурге, в 19-м веке! Тьфу ты, чертовщина какая-то получается, каким образом это могло быть?!

— Давай спросим у него про Пушкина, — шепнул мне Виталька.

Я машинально кивнул, гадая про себя, где мы имели удовольствие видеть сегодня эту физиономию. Впрочем, отчего было и не спросить?

— Прошу прощения, — мой друг сделал решительный шаг навстречу загадочному господину, — что отрываю вас от... раздумий, но не могли бы вы подсказать нам... где бы мы могли... где бы... отыскать Пушкина Александра Сергеевича?

У Витальки, который, как мне казалось, неплохо научился изъяснятся на манер 19-го века, на сей раз что-то не заладилось: он несколько раз запнулся, и фраза получилась довольно неуклюжей. Мне показалось, что человек этот действовал каким-то образом на Витальку, отчего тот сбивался.

Гулявший господин не удостоил нас никаким ответом. Лишь глаза его на секунду сузились, словно сфокусировались на нас, и мне стало не по себе от мелькнувшей в них жёсткости, если не сказать — жестокости, но уже через мгновенье они снова приняли прежний туманный вид, выражая полное ко всему безразличие. Глядя в пустоту перед собой, он равнодушно проплыл мимо нас, словно мы к нему и не обращались.

Виталька дёрнулся было вслед — очевидно, желая высказать вслух, что он думает по поводу подобной невежливости — но я, потрясённый внезапным озарением, ухватил его за руку.

— Ты чего? — обернулся, недовольный, Виталька.

Но я только зашипел на него. Перед глазами моими стоял, запечатлённый, как фотография, этот взгляд — с прищуром, жёсткий и властный — и я сразу вспомнил, где мы сегодня видели точно такой властный взгляд: в кабинете Костратовского! Этот человек смотрел на нас с портрета, висевшего за спиной полковника! Вот только на портрете он был моложе и худощавее.

— Послушай.., — ошеломлённо зашептал я, — да знаешь ли ты, к кому ты сейчас обращался и кого, кажется, хотел обругать? Или, может, даже вызвать на дуэль?

Виталька побледнел. Он всё понял. Ни слова больше не говоря, мы двинулись поскорее к Лицею, пока его величество не надумал позвать стражу. Не было никаких сомнений, что нас угораздило нос к носу столкнуться с самим царём!

Не сбавляя шаг, мы нырнули в арку под галереей, соединявшей дворец с Лицеем, и оказались по ту сторону дворца. Здесь только мы почувствовали себя в относительной безопасности и остановились. Что я, что Виталька тяжело дышали, как будто пробежали стометровку. Это ж надо — приставать к царю со своими расспросами, словно к какому-нибудь прохожему! Вот кто из наших во всё это поверит?!

— Когда-нибудь мы посмеёмся, вспоминая эту историю, — отнюдь не весёлым тоном сказал Виталий и оглянулся вокруг. Уж не надеялся ли он вот так сразу увидеть Пушкина?

Обстановка возле Лицея оказалась более живой, чем у дворца. Александра Сергеевича, правда, что-то не было видно, но недалеко от входа в Лицей стояла группа подростков нашего возраста. Одеты они были почти, как и мы — в серые сюртучки и штаны. Они оживлённо беседовали друг с другом, и беседа то и дело прерывалась дружным хохотом. Анекдоты, что ли, рассказывали? Кроме них, по двору носилась стайка мальчиков лет одиннадцати-двенадцати. Одним словом, всё выглядело так, как и в нашем школьном дворе во время переменки. Кажется, в этом плане ничего за 200 лет не переменилось.

— У кого же спросить про Пушкина? — озадаченно сказал Виталий и почесал в затылке. — Не у этих же пацанов...

— Давай спросим у них, не приезжал ли к ним сегодня в Лицей кто-нибудь из Петербурга, — предложил я.

—Ну давай.., — как-то не очень вдохновенно согласился Виталий.
Мы подошли к старшим ребятам и задали этот вопрос.

— Сегодня у нас было много посетителей, — ответил белобрысый паренёк, и мы с Виталькой радостно переглянулись, — сегодня ведь воскресенье. Ко мне отец приезжал.

— И ко мне! — добавил ещё кто-то.

— К вам должен был приехать один известный поэт.., — начал было пояснять Виталий, но в этот момент в дверях Лицея показался человек лет сорока. Чем-то он напомнил мне нашего Косинуса, учителя математики. Сорванцы, носившиеся по двору, тут же притихли, и человек этот, спускаясь по ступенькам, добродушно погрозил им пальцем.

—Кто это? — шёпотом спросил я.

—Это наш директор, Егор Антонович, — ответил белобрысый юноша.

Ага-а... Вот это удачно. Пусть только директор Лицея попробует теперь не отвести нас прямо к Пушкину!

Поначалу, кажется, Егор Антонович принял нас за воспитанников Лицея: он чуть нахмурился, когда мы подошли к нему — очевидно, пытался вспомнить наши фамилии. Конечно, принять нас за лицейских можно было запросто: мы ведь подходили и по возрасту, и одежда у нас была такая же, как у учащихся. В связи с этим я даже ощутил некоторую гордость. Впрочем, когда мы спросили насчёт Пушкина, директор тут же понял свою ошибку.

— А-а... Так вы проведать Александра, — понимающе кивнул он. — А почему ж вы с Васильем Львовичем не приехали?

Виталька что-то промычал, и это вполне могло сойти за умный ответ немногословного человека. Ответ, видимо, удовлетворил Егора Антоновича, потому что больше про Василья Львовича он не спрашивал. Но мы-то про себя подумали: что это ещё за Василий Львович и при чём он, собственно, здесь?

Директор между тем кликнул одного из учащихся, с которыми мы только что беседовали. Подошёл подросток, самый толстый из всей компании.

— Иван, — ласково сказал директор, — вот молодые люди приехали навестить нашего Александра. Вы не знаете, не у себя ли он сейчас?

— Нет, Егор Антонович, не знаю, — ответил Иван.

— Вы ведь, кажется, соседи? — продолжал директор. — У вас № 14, а у Александра — 13?

— Наоборот, Егор Антонович, у меня № 13...

— Ах, да... Я вас прошу, сходите позовите вашего друга, если он, конечно, у себя. Не иначе, он сочинительствует, — и в голосе добрейшего, как мне казалось, Егора Антоновича послышались нотки то ли сарказма, то ли зависти.

Иван кивнул и направился ко входу в Лицей.

— Стойте! Стойте! — хором закричали мы с Виталькой, ничего не понимая в происходящем. При чём здесь комнаты под номерами, и почему директор называет этого толстого юношу другом Пушкина?

— Пущин, подождите! — велел Егор Антонович и вопросительно посмотрел на нас. Пущин, Пущин... Знакомая фамилия.

— Вы, наверное, неправильно нас поняли, — пробормотал Виталий. — Нам нужен ваш бывший воспитанник Александр Сергеевич Пушкин. Он закончил Лицей лет двадцать назад.

Директор, бедняга, аж крякнул от неожиданности.

— Я, видимо, действительно что-то не понимаю, — сказал он. — Объясните мне, господа, каким образом кто-либо мог закончить наш Лицей двадцать лет назад, когда ещё не исполнилось и пяти лет со дня его основания?

И Егор Антонович испытующе посмотрел на нас.

Я видел, как побледнел Виталька. Своего лица я видеть не мог, но чувствовал, что побледнел тоже. И вообще, если б я сейчас не разговаривал со столь почтенным человеком, директором Лицея, я бы предпочёл присесть на землю, потому что ноги у меня натуральным образом подкашивались. Неужели мы опять вляпались?!

— Слушай, а не ошиблись ли мы? — вполголоса спросил у меня Виталий. — Может, это не тот Лицей?

— Здрасьте! — ответил я ему. — Как будто я не был тут на экскурсии!

— Единственное, что я могу сказать вам со всей определённостью, — заверил нас директор, — так это то, что Александр Пушкин действительно наш воспитанник. И никакой не бывший. Иван, сходите за Александром, без него, я чувствую, мы не разберёмся.

—А как же, — воскликнул Виталий, — хозяин гостиницы в Петербурге сказал нам, что Пушкин — кстати, его постоялец — поехал сегодня к вам!?

Егор Антонович на мгновенье задумался.

— Понимаю, — улыбнувшись, молвил он. — Я не зря говорил вам про Василья Львовича. Это Василий Львович приезжал сегодня к племяннику.

— Какой Василий Львович?! Какой племянник?!

— Разве, молодые люди, вы не знаете Василья Львовича? — удивился директор. — Василий Львович — известнейший наш стихотворец. Он дядя нашего Александра. Вы разве не знали?

— Какой ещё стихотворец!? — не сдавался Виталька. — Это Александр Сергеевич — всемирно известный поэт! А никакого дядю-поэта мы не знаем и даже в школе его не проходили! Тоже мне — известный, называется...

— Александр наш, действительно, сочинительствует, — не отрицал Егор Антонович, и в голосе его опять послышались ироничные нотки, — но навряд ли несколько публикаций в «Вестнике Европы» да благожелательное расположение к нему Николая Михайловича могут быть приняты за, как вы говорите, всемирную известность.

Ну вот, ещё и какого-то Николая Михайловича сюда приплёл!

— Да что же это происходит! — воскликнул Виталька и топнул от бессилия ногой. — Андрюха, сколько сейчас Пушкину? Лет тридцать шесть?

— Ну да, — кивнул я.

— Да к тридцати шести годам он написал почти все свои произведения! Ну, неужели вы не знаете «Евгения Онегина»?

— Как вы, говорите, фамилия? — переспросил Егор Антонович.

— «Евгений Онегин».., — растерявшись, молвил Виталий.

— Нет, у нас нет такого воспитанника.

— Какой воспитанник!? — простонал Виталька. — Это же роман в стихах Александра Сергеевича! Ну что же вы, и «Дубровского» не читали, и «Капитанскую дочку» не знаете?

— Увы.., — развёл руками директор. — Но постойте-ка! Какие тридцать шесть лет?! Поверьте, мы не держим в Лицее тридцатишестилетних воспитанников!

— Вы хотите сказать...

— Уверяю вас, господа, что Александр как раз вашего возраста. Впрочем, сейчас Иван приведёт его и вы сами в этом убедитесь!

— Скажите... Будьте так любезны... м-м-м... А какой сейчас год? — спросил я, вспомнив свои подозрения насчёт неточности нашего приземления во времени. Я, конечно, не зря запинался — вопрос должен был показаться Егору Антоновичу более чем странным — но я всё-таки задал его, потому что только ошибкой Машины Времени лет этак на двадцать можно было объяснить и то, что Пушкину, как выяснилось, всего лет семнадцать, и то, почему он учится в Лицее, и то, почему никто в Петербурге не слышал о таком поэте... В общем, все-все те загадки, которые до сих пор были необъяснимы.

— Что... Что вы спросили? — директор, видимо, решил, что он ослышался. Виталька смотрел на меня, как на полоумного.

— Простите, я понимаю, сколь странен мой вопрос, — сказал я, — но... поверьте, это очень важно для нас. Какой сейчас год? ТЫСЯЧА ВОСЕМЬСОТ ШЕСТНАДЦАТЫЙ?!

— Ну да!!! — отрывисто ответил директор. Виталька торжествующе посмотрел на меня. Нашёл, чему радоваться! Его-то Машина реабилитирована, но как тогда объяснить все эти загадки?!

— Одну минуту!— воскликнул вдруг Виталий, осенённый какой-то мыслью. — Вы утверждаете, что Александр Пушкин учится сейчас в Лицее и ему семнадцать лет?!

— Конечно!

— Родился он в 1799-м году? Я это хорошо помню — на год раньше начала века.

— Д-да... Вполне возможно, — не возражал Егор Антонович.

— Но как же тогда ему может быть семнадцать лет, когда вы только что подтвердили, что сейчас 1816-й го...!? — вскричал Виталий и вдруг осёкся на полуслове. По лицу его видно было, что он напрочь сражён. Услышав его последние слова, я невольно сопоставил в уме два числа: 1799 — 1816. Разница между ними получалась семнадцать!


ВСТРЕЧА

Глава лирическая, с элементами поэзии

Наступила самая немая сцена из всех многочисленных немых сцен, наступавших сегодня. Тут, пожалуй, понадобится перо Пушкина, чтобы описать постигшее меня потрясение и чувства, овладевшие мной. Перед глазами всё размылось, как в тумане — это, конечно, банально сказано, но это было буквально так. В голове стоял сплошной гул, а что говорил расплывчатый Егор Антонович, я не слышал. Он говорил словно из какого-то другого мира. Я видел, как плавно спустился с крыльца Пущин и так же плавно, как в замедленном кино, подошёл к нам. Но что он говорил — я тоже не слышал.

Что же это выходит, все наши мытарства в 19-м веке, все наши неудачи — оттого только, что мы перепутали год смерти Пушкина? Да как перепутали — на двадцать лет! Вместо тридцать седьмого почему-то решили, что он погиб в семнадцатом! Но почему, собственно, мы так решили?

Когда первое потрясение от шока миновало, я стал вспоминать — ну да, Виталька ещё очень логически объяснил, почему Пушкин погиб именно в 1817-м году! Что-то там связанное с Отечественной войной, с восстанием декабристов. Но я-то, я-то! Как я мог упустить из виду год рождения Пушкина!? Я ведь тоже хорошо помнил, что родился он в 1799-м году! Одним словом, досадно мне было так, что аж плакать хотелось!

Виталька — он пришёл в себя раньше, чем я — объяснил мне, что Пущин вернулся ни с чем — Пушкина в комнате не оказалось. Егор Антонович, сжалившись, по-моему, над нами, поспешил сказать:

— Александр может быть только в двух местах: или в гусарской казарме, или у Карамзиных. Но я полагаю, что скорее у Карамзиных. С тех пор, как Николай Михайлович поселился в Китайской Деревне, Александр только там и пропадает, — и директор хитро, с каким-то ему одному понятным значением, подмигнул нам.

Китайская Деревня... Я припомнил, что на экскурсии нас водили туда. Она была совсем недалеко отсюда, в Александровском парке. Это были жёлтые, как игрушечки, домики, с красными и синими крышами, загнутыми по краям кверху, на китайский манер, отчего деревенька и получила своё название — Китайская. А Николай Михайлович — это, значит, Карамзин... Что ж, ничего удивительного, если начинающий поэт днями пропадает у известного писателя — и чего это директор подмигивал нам?...

Мы, как могли, поблагодарили любезного Егора Антоновича и Пущина и направились к Китайской Деревне. Дни ещё, к счастью, были длинными и, хотя пошёл уже девятый час, солнце, словно воздушный шарик, до сих пор висело над деревьями, не спеша опускаться. Но нам надо было поспешить, если мы хотели закруглиться сегодня. Не ночевать же, в самом деле, под открытым небом или в Машине Времени!

До Китайской Деревни мы, однако, не дошли, и нам, увы, не пришлось познакомиться с Карамзиным. Сейчас расскажу, почему так получилось.

Поначалу шли мы молча, каждый по-своему переживал случившееся, нашу досадную ошибку. В Петербурге, значит, на Мойке, жил дядя Пушкина, который, как оказалось, тоже был стихотворцем. Теперь я смутно припомнил, что где-то уже читал об этом, — а может, Надежда Викторовна рассказывала? — что у Пушкина дядя тоже был поэтом.

— Послушай! — воскликнул я, потому что ко мне закралось одно любопытное подозрение. — Уж не возвращающегося ли от племянника Василия Львовича встретили мы по выезде из Петербурга?

Виталька хмуро глянул на меня, подумал, хмыкнул.

— Может быть, — бросил он. Мысль об этой занятной встрече ни на йоту не улучшила его настроение.

Потом, слово за слово, мы принялись выяснять: а кто, собственно, виноват в ошибке? По Витальке выходило, что я, поскольку это я стал вычислять дату гибели Пушкина относительно восстания декабристов.

— Если бы ты не сбил меня с толку своим декабристским восстанием, мне бы не пришло в голову увязывать его с Наполеоновской войной, — говорил он. — Я бы просто взял дату рождения Александра Сергеевича, прибавил к ней тридцать семь лет и получил 1837-й год!

Нет, вы представляете, как умело он всё перекрутил!?

— Так это ж ты убеждал меня, что восстание декабристов было в 1815-м году! — возмущённо воскликнул я. — Да, я ошибся, но всё-таки на десять, а не двадцать лет! Если бы не ты, мы бы, по крайней мере, попали в 1826-й год, а в это время Пушкин был уже очень известен, и мы бы не колесили весь день, как дурачки, по Петербургу. Вот так! Историю надо лучше знать!

Тут Виталька, в свою очередь, аж задохнулся от возмущения. Не знаю, пришли бы мы к какому-нибудь согласию в этом вопросе или нет, но вдруг в конце липовой аллеи, по которой мы шли, появилась чья-то тонкая фигурка. Мы разом смолкли и замерли от неожиданности. Мне показалось, что даже сердце моё остановилось и ухнуло куда-то вниз. Пока можно было наверняка сказать лишь, что навстречу нам идёт подросток, но я почему-то сразу понял: это Пушкин. Вот так, несколько неожиданно, свершилась эта долгожданная встреча.

Пушкин шёл, рассеянно грызя хворостинку, глядя себе под ноги. Кажется, он был полностью поглощён своими мыслями. Интересно, какими? Может быть, искал какую-то рифму? Меня вдруг позабавила мысль, что я мог бы ему подсказать рифму или даже целую строчку, если, конечно, в данный момент он сочинял одно из известных мне стихотворений.

Мы, представлявшие Александра Сергеевича по портрету в нашем учебнике, совершенно не были готовы видеть его семнадцатилетним подростком, тонким, как хворостинка, которую он грыз. Одним словом, самым обыкновенным мальчишкой. Как мы... И взгляд был не портретно серьёзный, а с примесью озорства, словно сидел в нём какой-то бесёнок. Но, всё-таки, взгляд был его, пушкинский, это я видел, и ещё — его знаменитые кудри. Сомнений быть не могло — это Пушкин.

— Кажется, он собирается улизнуть, не обратив на нас никакого внимания, — шепнул мне Виталька и сделал было движение навстречу Александру, но вдруг остановился в нерешительности. Я понял его сомнения: он не знал, как к нему обратиться. Конечно, сейчас Пушкин — обычный мальчишка, один из воспитанников Царскосельского лицея, но — жуткое дело! — мы-то ведь знали, кем он станет, поэтому называть его просто Александром язык не поворачивался. Величать же семнадцатилетнего подростка по имени-отчеству тоже как-то нелепо... Пушкин, между тем, прошёл, не останавливаясь, мимо нас.

— Молодой человек, э-э-э... можно вас на минутку? — я поспешил прийти Витальке на помощь и брякнул первое, что пришло в голову. А то ведь действительно — уйдёт!

Александр резко остановился и повернулся к нам, удивлённо подняв брови. Надо было говорить, объясниться, но я вдруг совсем растерялся. Виталька тоже молчал, как воды в рот набрав. Мы ведь совсем не продумали, что же мы ему скажем! Ну что, вот так взять и выложить: «Здрасьте, мы из будущего!»?

— Мы только что были в Лицее, и Егор Антонович подсказал нам, где мы можем найти тебя... вас..,— заговорил, наконец, Виталька, причём, так тяжело и медленно, словно он отвечал урок по русской литературе. Пушкин смотрел на нас, продолжая грызть хворостинку, и взгляд его, казалось, говорил: «ну и что с того?»

Пока Виталька мучился со своими путаными предложениями, я попытался мыслить логически. В чём проблема? — спросил я себя. Нам надо объяснить Пушкину, кто мы такие, откуда взялись, причём так, чтобы он поверил нам, сколь фантастическим не выглядел бы наш рассказ. А значит — нам нужны доказательства. Вот жалко, не догадались мы прихватить с собой какую-нибудь его книжку, а ещё лучше — собрание сочинений. У нас дома как раз есть трёхтомник. Представляете, даём мы ему книгу, он открывает её, а там написано: «А.С.Пушкин. Том первый». И портрет, на котором ему лет тридцать. Хотел бы я посмотреть на его лицо в этот момент! Вообще, трёхтомник надо было захватить с собой в любом случае: подарили б мы его сейчас Пушкину, и ему не пришлось бы тратить драгоценное время на сочинение написанного. Представляете, сколько новых произведений он смог бы написать?! Ах, как досадно, что мы об этом не подумали... И главное — как теперь доказать, что мы из будущего и прилетели сюда на Машине Времени?!

Стоп! Ну да: Машина Времени! Это ли не лучшее доказательство?! И даже не надо будет демонстрировать Александру её главное предназначение — путешествие во времени, вполне достаточно просто подняться в воздух и сделать круг над Царским Селом. Одно это должно показаться Пушкину немыслимой фантастикой: ведь в 1816-м году до изобретения вертолёта ещё о-ё-ёй, сколько лет должно пройти! Целый век, наверное. После такой демонстрации Пушкин поймёт, что мы из будущего, и доверие нашим словам будет полное!

— Послушай, Александр, — сказал я, бесцеремонно перебив Витальку на полуслове, — вот ты нас совершенно не знаешь, а нам про тебя известно очень многое.

И после такого, как мне казалось, интригующего начала, я сделал паузу, выжидающе глядя на Пушкина. Тот, однако, не оценил сказанного. Он вообще, по-моему, нисколько не чувствовал важность происходящего. Он спокойно догрыз хворостинку и принялся за свои ногти. Это ж надо — будущий великий поэт грызёт ногти!

— Мы приехали издалека специально, чтобы... поговорить с тобой, — продолжил я.

— Вы из Москвы? — спросил вдруг Пушкин.

— Нет, живём мы, в общем-то, в Петербурге, но...

В глазах Александра промелькнула бесовская искорка.

—...Но наш Петербург — совсем не тот Петербург, который ты знаешь, — таинственно закончил я, но и это не возымело на Пушкина аж никакого действия. Ну, ладно же, обозлился я, а всё-таки я тебя сейчас пройму! И, подумав чуть-чуть, — что же я помню наизусть из Пушкина? — я безо всякого предисловия выпалил ему:

— Мой дядя самых честных правил,
когда не в шутку занемог,
он уважать себя заставил
и лучше выдумать — не мог!!!

Закончил я почти криком и с восторгом и в упоении посмотрел на Пушкина. Что-то такое вспыхнуло в его глазах. Жаль, я не помнил дальнейших строчек.

— Складно написано, — сказал Александр и даже перестал грызть ногти.

— Ещё бы! Просто здорово! — воскликнул я, страшно гордый, как будто это я, а не он, сочинил такие классные стихи.

— Кто это написал?

— А как ты думаешь? Ну-ка, Виталька, ты у нас крупный знаток Пуш..., ну, в общем, этого поэта, давай, выдай что-нибудь, и пусть он попробует, отгадает!

Мой друг посопел и не придумал ничего лучшего, как ещё раз блеснуть тем самым, знаменитым письмом Татьяны к Онегину, блестящим знанием которого он уже поразил однажды воображение Надежды Викторовны. Первую строфу, правда, он прочёл без запинки:

— Я к вам пишу — чего же боле?
Что я могу ещё сказать?
Теперь, я знаю, в вашей воле
меня презреньем наказать.

Выпалив это на одном дыхании, Виталька замолк и выпучился на меня. Щёки его надулись, как у хомяка, но это не помогло — больше он не смог вспомнить ни единой строчки. «Эх,— подумал я, — слабак!»

— Хорошие стихи, — заключил Пушкин, — но, я полагаю, вы приехали издалека не для того, чтобы познакомить меня с новинками поэзии?

И опять в глазах его сверкнул бесёнок.

—Да это же... твои стихи, — сказал я.

Александр замер. Видно, он размышлял: воспринимать моё заявление как шутку или как бред сумасшедшего. А на меня вдруг нашло — вдохновение, что ли? — захотелось блеснуть перед будущим великим поэтом, и я лихорадочно стал вспоминать что-нибудь из него. И — случилось чудо! Мне вдруг вспомнилось одно стихотворение, которое я учил ещё месяц назад, которое тогда я, кстати, толком так и не выучил. Теперь же оно зазвучало во мне, как музыка, губы мои сами раскрылись, и я заговорил, и строчки полились одна за другой, и я ни разу даже не запнулся, словно некий невидимый старик Хоттабыч зашептал их мне на ухо:

— Недавно тёмною порою,
Когда пустынная луна
Текла туманною стезёю,
Я видел — дева у окна
Одна задумчиво сидела,
Дышала в тайном страхе грудь,
Она с волнением глядела
На тёмный под холмами путь.

«Я здесь!» — шепнули торопливо.
И дева трепетной рукой
Окно открыла боязливо...
Луна покрылась темнотой.
«Счастливец! — молвил я с тоскою, —
Тебя веселье ждёт одно.
Когда ж вечернею порою
И мне откроется окно?»

Я прочёл это стихотворение и аж задохнулся, так оно меня пробрало. До самых косточек. Представляете, месяц назад я весь вечер зубрил эти строчки, тупо глядя в книгу (Надежда Викторовна задала нам выучить любое стихотворение Пушкина не по программе, я выбрал это, потому что оно короткое), и ничего не понял, а теперь вот прочёл и словно окунулся в эту ночь, и увидел бледную луну, и окно, в окне — девичий профиль, и крадущийся в темноте силуэт. Мне показалось, что в окне — она, та самая таинственная незнакомка, промелькнувшая сегодня передо мной... как мимолётное виденье... И я вздохнул с той же, наверное, тоской, как и герой этого стихотворения.

Я поднял глаза и, сквозь всё ещё дрожавшую передо мной призрачную пелену ночи, наткнулся на огненный — иначе не скажешь — взгляд Пушкина. Жуткое дело! Он весь переменился, рассеянности как не бывало, он смотрел на меня во все глаза, словно пытался проникнуть в мои мысли.

— Откуда вы знаете это стихотворение? — хрипло спросил он.

— Как — откуда.., — растерялся я. — Из книги... Я учил его наизусть по русской литературе.

— Вам его Данзас прочёл или Кюхля? — словно не услышав мой ответ, продолжал расспрашивать Пушкин.

Я совсем растерялся.

— Какой Данзас, какой Кю-ю...?

— Да нет, не могли они со слуха выучить его на память, — задумчиво покачал головой Александр, рассуждая сам с собой.

— Послушай, — подступил я к нему, — объясни, в чём дело, почему так взволновало тебя это стихотворение? У нас его можно прочесть в любом издании Пушкина!

Я тут же прикусил язык... Вот, чёрт, проговорился!

— Кого?! — изумлённо спросил Александр.

Отступать было поздно.

— В любом издании твоих стихов!

— Мне кажется, вам пора объясниться, — очень серьёзно сказал Пушкин и пояснил, почему на сей раз он не принял мои слова ни за шутку, ни за бред сумасшедшего. — Эти стихи я сочинил два дня назад. Вчера, правда, я читал их Кюхле и Данзасу. Но вы, конечно, не могли услышать их от моих друзей: во-первых, потому, что они сами слышали их только раз и навряд ли вот так сразу запомнили, а, во-вторых, и это самое главное, — сегодня утром я несколько изменил концовку стихотворения, и вы — прочли этот окончательный вариант, который, кроме меня, не знает ещё никто!

И Пушкин с каким-то мистическим ужасом посмотрел на нас.

Я же — не знаю, что со мной творилось. Я чувствовал, во мне поднимается какая-то волна, что-то защемило внутри, мне  вдруг захотелось подойти к Александру, обнять его, как товарища, сказать ему что-то хорошее, что он пишет классные стихи... Нет, действительно, это чёрт знает что такое: я думал, он эти стихи — про деву у окна — написал лет в тридцать, а он, оказывается, в семнадцать лет такое вот сочинил! Да мне и в сто лет так здорово не написать!

И ещё я подумал: вот же как бывает — столько лет Надежда Викторовна пыталась научить нас любить литературу и, в том числе, стихи, но, что касается меня — все её старания пропали зря. Я вообще никогда не понимал стихи, особенно про любовь. А одна лишь встреча с Пушкиным всё перевернула во мне! И я решил: обязательно, когда вернёмся, возьму трёхтомник Пушкина и прочту от корки до корки. Мне теперь было просто до ужаса интересно прочесть всё, что написал — вернее, напишет — этот юноша, с которым мы сейчас так запросто разговариваем.

Однако, наш, так сказать, поэтический вечер действительно затянулся. Александр был прав: пришла пора объясниться. Мы только попросили его потерпеть ещё немножко и пойти с нами.

— Мы должны кое-что показать тебе, — сказал я, — иначе ты не поверишь ни единому слову нашего рассказа, настолько он невероятен.

Пушкин молча кивнул. Видно было, что он заинтригован происходящим. И мы пошли — мимо Лицея, мимо Екатерининского дворца — к полянке, на которой оставили Машину Времени.


ОТ ДАНТИСТА К ДАНТЕСУ

Глава предпоследняя, с элементами юмора

Я уже говорил, что лес возле Царского Села был довольно редок, поэтому Пушкин ещё издали заприметил Машину Времени.

— Что это? — остановился он.

— Идём-идём, — подбодрил я его, — сейчас всё узнаешь.

Александр, а следом и мы невольно ускорили шаг. В лесу уже сгущались сумерки. Видневшийся за деревьями вертолёт казался огромной стрекозой, прильнувшей на минутку к земле.

И вот мы на полянке. Это надо было видеть — как Пушкин смотрел на Машину Времени! Глаза его опять горели; ничего не говоря, он раза два обошёл её кругом, осторожно потрогал блестящие бока и отошёл подальше, чтоб рассмотреть Машину со стороны. С таким же, наверное, наивным изумлением человек 21-го века смотрел бы на летающую тарелку с инопланетянами.

— На этом вертолёте мы прилетели сюда из Петербурга, — сказал, наконец, я, дав Александру вдосталь насладиться видом необычной машины.

— Ветролёт?... Как — прилетели?! — выдохнул Пушкин.

— Не ветролёт, а вертолёт, — поправил Виталька, а я продолжил, не давая Александру перевести дыхание:

— Причём, прилетели не из того Петербурга, который знаком тебе. В нашем Петербурге сотни таких вертолётов летают каждый день над городом, перевозя пассажиров. Вместо ваших извозчиков. Не понимаешь? А ну, Виталька, давай, заводи мотор!

Мой друг кивнул и залез в кабину.

— Ну что, не побоишься? — спросил я Пушкина.

— Вы хотите сказать, что этот ветро... вертолёт сейчас поднимет нас в небо?

— Ну конечно! — воскликнул я и, совсем забывшись, хлопнул Александра по плечу. Пушкин, не говоря больше ни слова, отважно шагнул вперёд. Он уже взялся руками за поручни, но в этот момент тяжело шевельнулись лопасти винта и пошли по кругу, набирая скорость. Александр охнул и присел от неожиданности.

— Не бойся, это винт, его вращение создаёт подъёмную силу, — научно объяснил я, и Пушкин, мне показалось, посмотрел на меня с уважением.

— Скорее! — поторопил Виталька.

Наконец, мы все расположились в кабине. Я сидел с Александром в одном кресле и, едва Машина Времени оторвалась от земли, я сразу почувствовал, как он напрягся. Он тут же прильнул к стеклу, провожая взглядом ухнувшие вниз деревья да так и просидел недвижимо всё время полёта, сжав до побеления губы.

Полёт длился минуту, может быть, две. Виталька сделал большой круг над Царским Селом, стараясь держаться подальше от дворца и других построек, дабы не напугать уж очень сильно их обитателей. Могу себе представить, сколько разговоров и сплетен пойдёт завтра по всему Селу. Село и есть село, пусть оно даже и Царское...

Когда мы приземлились, Александр некоторое время сидел с широко открытыми глазами, не двигаясь. Он приходил в себя, а мы не торопили его, тем более, что сейчас ему предстояло узнать ещё более невероятное. Мы с Виталькой вышли из кабины и ждали Пушкина на полянке. Наконец, он появился. Его слегка качало с непривычки, и он присел на корточки.

— Теперь нам нужно очень серьёзно с тобой поговорить, — сказал Виталий, и мы тоже опустились на мягкую шелковистую траву. — Что ты обо всём этом думаешь?

— Не хочу гадать, — ответил Александр, сорвал стебелёк и принялся его грызть.  — У меня... мелькнуло одно предположение, но... нет, этого не может быть... Это, скорее, сюжет для фантастического рассказа.

— А наш вертолёт — разве не сюжет для такого рассказа? — спросил Виталька, и Пушкин согласно кивнул:

— Да, вы правы. Я слушаю вас.

— Летательные аппараты тяжелее воздуха впервые будут построены в начале двадцатого века, то есть, через 100 лет,— начал Виталька издалека, с экскурса в историю. Впрочем, для Пушкина это был не экскурс в историю, а взгляд в будущее. — Как видишь, мы прилетели сюда на вертолёте, вертолёт предназначен для полётов на небольшие расстояния, а ещё у нас есть самолёты. Самые большие лайнеры могут перевозить сразу по пятьсот пассажиров, а скорость у них... Ну, чтоб ты себе это представил, от Петербурга до Москвы такой самолёт долетит за... полчаса! Но и это ещё не самая грандиозная техника у нас.

— Постойте-постойте! — воскликнул Пушкин. — Вы что же, хотите сказать, что прилетели сюда из...

— Ну, договаривай, договаривай! Смелее!

— ...Из будущего!?

— Ага, — кивнули мы оба.

Александр ошарашенно смотрел то на меня, то на Витальку.

— Я понимаю, сколь трудно тебе в это поверить, но смотри: вот перед тобой вертолёт, а точнее, Машина Времени, и ты сам поднимался на ней в воздух, — сказал Виталька, а я для пущей убедительности добавил:

— Даже если предположить действительно невероятное, а именно, что какой-нибудь гениальный конструктор 19-го века смог изобрести и построить такой вертолёт, то как ты объяснишь знание нами твоих стихов, даже тех, которые ты ещё никому не показывал?
Александр, оглушённый происходящим, молчал.

— Да, так вот, — продолжил свою лекцию Виталька, — самолёты и вертолёты — это у нас так, пассажирский транспорт. Мы уже запускаем космические корабли, которые побывали на всех планетах солнечной системы. Вот недавно человек впервые высадился на Марс. Про Луну я и не говорю — там, кажется, побывали все, кому не лень. И журналисты, и учёные, и писатели, и артисты... В общем, разве что на экскурсии туда пока ещё не возят.

— Из какого же вы века? — ошеломлённо спросил Александр.

— Из 21-го. 2021-й год. Ну, а вершина деятельности человека — вот она, перед тобой, — и Виталий ласково похлопал Машину Времени по её стальному боку. Конечно, кто же ещё похвалит его, как не он сам?

— Ну, и ты, конечно, задашь вопрос, зачем мы прилетели сюда? — сказал Виталька.

— Я полагаю, не погулять в 19-м веке, — усмехнулся Александр.

— Вот именно. Мы прилетели сюда специально, чтобы встретиться с тобой. Теперь слушай нас очень внимательно, — мой друг понизил голос, напустив на себя ужасную таинственность. — Как видишь, мы в 21-м веке хорошо знаем твои стихи (кто хорошо, а кто и не очень — подумал я). Твоё творчество изучают в школах на уроках русской литературы. Поэтому мы, как потомки, заинтересованы в том, чтобы ты прожил долгую жизнь и написал побольше своих произведений. А ты...

Александр побледнел. Он, кажется, стал догадываться, куда мы клоним.

— Ты уж извини, — замялся Виталька, — у нас это знает любой первоклассник... Что ты...

— Что?! — вырвалось у Пушкина.

— Ну, в общем, тебя должны убить на дуэли в 37-м году.

— Ах, вот оно что,— пробормотал Александр и закусил губу.

— Вот мы и прилетели, чтобы предупредить тебя, — поспешил сказать я. — Теперь, когда ты будешь знать об этом, и будешь знать имя своего... соперника, то вовремя сможешь прекратить всякое знакомство с ним. Ну, в общем, ты уже сам решишь, как лучше всего поступить, когда он появится на твоём горизонте.

Пушкин с каким-то ожесточением догрыз стебелёк и сорвал следующий.

— Собственно говоря, до 37-го года ещё больше двадцати лет — целая вечность, — словно себе в утешение сказал Александр и добавил, усмехнувшись, — за двадцать лет я и позабуду обо всём этом...

— Да мы, в общем-то, в 1816-й год попали по ошибке, мы хотели.., — начал было пояснять Виталька, но я ткнул его локтем в бок, чтоб замолчал. Нашёл что рассказывать — про наше невежество! Позорище такое!

— Ну, и кто он, мой будущий убийца? — бледно улыбаясь, спросил Пушкин.

Я посмотрел на Витальку, Виталька на меня. Мы очень выразительно смотрели друг на друга. Я ждал, что он назовёт имя убийцы, но похоже было на то, что Виталька ждал этого от меня. Для меня оказалось совершенной неожиданностью, что мой друг не знал имени убийцы, я был абсолютно уверен, что уж это-то он знает!

— Гм... Он... француз, — наконец, выдавил из себя Виталька. Очень ценная информация, как будто француз — это фамилия.

Мне просто стало стыдно за своего друга: мало того что с годом так оконфузился, так ещё и имя убийцы забыл. Я стал лихорадочно копаться в своей памяти, пытаясь вспомнить, что об этом нам рассказывала Надежда Викторовна. Какое-то имя вертелось на языке: Д... Д... Да... Дан... Что-то на «дан»... А, вспомнил!

— Вспомнил! — радостно воскликнул я. — Этого француза звали Дантист!

Надо было видеть, какими круглыми сделались глаза у Пушкина!

— А что мне его опасаться? — искренне удивился он. — Я зубных врачей не боюсь.

— Кого?...

Виталька посмотрел выразительно на меня, покрутил пальцем у виска и сказал вполголоса:

— Лопух! Дантист — это зубной врач, раньше их так называли. Я вспомнил, его звали Дантон!

— Во, точно, Дантон! — радостно подхватил я, и Александр, которого всё это начинало, кажется, забавлять, покивал нам:

— Дантон, конечно, Дантон! А секундантом, в таком случае, у него будет Робеспьер! Славная выйдет дуэль, особенно если учесть, что бедняга казнён за пять лет до моего рождения. Дуэль с мертвецом!

И в глазах Александра запрыгали десятки маленьких бесенят.

При упоминании имени Робеспьера мне смутно припомнилось, что это, кажется, какой-то деятель Французской революции. Впрочем, я не рискнул уточнять у Пушкина детали, а то он ещё догадается, что мы не очень хорошо знаем историю. Гораздо важнее сейчас всё-таки вспомнить имя убийцы.

— А может быть, Данте? — как-то не очень уверенно предположил Виталий, и Александр опять не возражал ни капельки:

— Очень может быть... Если вы, конечно, на своей чудо-машине слетаете сейчас в 13-й век и доставите Данте сюда.

Расспросов с нашей стороны, как вы понимаете, не последовало. На языке у меня крутилось ещё одно имя, но я никак не мог ухватить его.

— Послушай, — обратился я за помощью к Александру, — ты упоминал два имени, когда мы говорили о твоих стихах. Первое, кажется, Кю-ю...

— А, Кюхля! Это Кюхельбекер, мы его так прозвали — Кюхля.

— Ну да, ну да, Кюхля, — нетерпеливо сказал я, — а вот второе имя ты называл...

— Данзас.

— Точно! Данзас!!! — хором воскликнули мы с Виталькой, но Пушкин с чувством глубокого сострадания посмотрел на нас:

— Вы хотите сказать, что я буду драться на дуэли со своим другом?

Нет, этого сказать мы не хотели. Навряд ли убийца Пушкина был другом его юности. Мы уже не знали, что, собственно, сказать, и вообще запутались окончательно.

— Да вы не расстраивайтесь, — сжалился Александр над нами, — главное, вы меня предупредили, я запомню, что должен появиться француз с именем, начинающимся на «дан…». Я, конечно, посмотрю, как будут развиваться события, кстати... — вы не знаете, из-за чего произойдёт дуэль?

Я почесал у себя за ухом, Виталька — в затылке. А действительно — из-за чего?

—Понятно, — сказал Пушкин и продолжил, — посмотрю, как будут развиваться события... Если дело окажется серьёзным, драться всё равно придётся.

Ну вот тебе, здрасьте! Вот это мы так старались, летели бог знает куда, искали его по всему Петербургу, а он нам теперь заявляет, что не будет уклоняться от дуэли! Есть ли у него совесть после всего этого? Или ему начихать на нас, да и вообще на всех потомков начихать?! Жуткое, одним словом, дело!

Я начал было горячиться, пытаясь переубедить Александра, но тот смотрел на меня, чуть улыбаясь, а в глазах его прыгали всё те же бесенята. Вот, чёрт, упрямец!

— Андрюха, — сказал Виталька, решительно поднимаясь с земли. — Тебе не кажется, что нам пора того... и честь знать? Через полчаса совсем стемнеет.

Да... Он был, конечно, прав. Пока мы тут сидели и разговаривали, сумерки заметно сгустились. Буйное лесное многоцветье покрыла серая краска, деревья кругом нас стали призрачны и неподвижны. Они словно уснули, — даже листва над нами не шелестела. Тишина оглушала.

Виталька зашёл в кабину и включил свет. Жёлтые пятна легли на траву и деревья. Освещённая изнутри Машина Времени напоминала корабль инопланетян, каким его часто показывают в кинофильмах. Пушкина этот свет, кажется, напугал, — он отступил назад и вопросительно посмотрел на меня.

— Вот чудак, —улыбнулся я, — это же электрический свет! Одна электрическая лампа заменяет десятки ваших свечек!

Александр подошёл к кабине, заглянул внутрь — очевидно, он хотел увидеть источник света. Интересно, сегодняшние события вдохновят его на какие-нибудь стихотворения? А может быть, он напишет об этом целую повесть?

Однако, нужно было прощаться. Меня вдруг поразила мысль, что мы никогда, наверное, больше не увидимся — не будешь же каждый раз летать в 19-й век! И я почувствовал в себе какую-то пустоту или... да бог его знает что. И я подумал: надо хоть что-то получить от Александра на память. Виталька, уже простившийся с ним, ждал. А я стоял в растерянности, и ничего не мог придумать. И вдруг меня осенило: автограф!

— Виталька, у тебя есть листок бумаги?

— Нет... Откуда? А зачем тебе?

Я машинально засунул руку в карман рубашки и — вытащил оттуда вдвое сложенный листок. Я развернул его: это был билет на футбол, на который мы ходили позавчера. Как хорошо, что мы остались в своих рубашках!

— Ну, а хоть ручка у тебя есть? — крикнул я Витальке. Тот покопался в кабине и, слава богу, вынес мне ручку. Я подступил к Александру:

— Послушай, дай мне на память автограф. Вот здесь, на обратной стороне билета.

— Что? — не понял Пушкин.

— Ах, ты ж не знаешь... Ну, в общем, в нашем времени принято брать на память автографы у разных знаменитых людей — писателей, артистов, певцов. Это просто подпись. Ну, ты же подписываешь свои стихи, когда посылаешь в редакцию? Вот и подпишись: А.С. Пушкин. А ещё лучше: Александр Пушкин, — и я протянул ему ручку.

Александр удивился незнакомому предмету. Надо же — в 19-м веке не было не только вертолётов, электричества, но даже простых шариковых ручек!

— Это ручка. Шариковая.., — пояснил я. — Очень удобно — не надо каждый раз макать в чернила.

Он улыбнулся, подошёл к падавшему из кабины свету и, несколько коряво, но размашисто написал: Александр Пушкин. Да... Гусиным пером было бы, конечно, экзотичнее, но... За неимением. Тут Витальке стало завидно, он пошарил в своём кармане и вытащил такой же билет, представляете? Пришлось Александру снова давать автограф. Он давал автографы первый и, наверное, последний раз в жизни.

Вот теперь, кажется, всё. Мы зашли в кабину, опустились в кресла, Виталька включил двигатель. Пушкин стоял на краю поляны, глядя неотрывно на нас. Я закусил губу, — у меня было такое чувство, как будто мы покидаем чужую планету и оставляем здесь своего товарища. Возможно, моё мрачное настроение подогревалось ощущением вины: мы ведь так и не вспомнили имя того француза... Машина Времени плавно пошла вверх, Александр помахал нам, уменьшаясь и растворяясь во мраке ночи, словно в глубине времён, а я лихорадочно вспоминал, надеясь, что, может быть — в последний момент...

— Виталька! — заорал я, сам не свой, и аж подпрыгнул в кресле от радости, тут же, разумеется, стукнувшись головой о потолок. — Как звали графа Монте-Кристо?

— Эдмон Дантес.., — машинально ответил Виталька и только потом, осознав, что это за имя, тоже издал вопль восторга.

—Точно! Опускай машину!

Виталька врубил фару, и тьму прониз;л густой медовый сноп света. Мы ухнули вниз и зависли метрах в пяти над землёй. Я вскочил с кресла, открыл дверцу и что было силы закричал во тьму:

—Алекса-а-андр!!!

— Осторожно, не выпади! — предупредил Виталька, и стал поворачивать вертолёт вокруг оси. Луч прожектора скользил по кругу, ощупывая тьму. Замелькали выхваченные лучом ветви деревьев — они бились на ветру, словно это сказочные лесные великаны выражали своё недовольство тем, что их разбудили. Наконец, в пятне света, точно на киноэкране, появилась бледная фигурка Пушкина.

—Александр! — заорал я. — Того француза звали Дантес! Дан-тес!!!

Не знаю наверняка, услышал ли он. Наверное, услышал, потому что кивнул и махнул рукой. Я на всякий случай ещё раз прокричал это имя. Потом я захлопнул дверцу и вернулся в кабину.

— Ну всё, поехали, — сказал я и устало опустился в кресло.


ВОЗВРАЩЕНИЕ И...

Глава с неполным названием (полное название см.ниже)

— Можешь снять ГИЗ, — сказал Виталий. — Теперь не рассыплешься.

Я расстегнул пояс, и мне стало легче дышать. Я действительно устал — подумать только, мы целый день пробыли в 19-м веке, и я не спал уже вторые сутки! Видно, экзотичность происходящего, азарт поисков подавляли усталость, теперь же, когда всё было позади, мне вдруг непреодолимо захотелось спать. Полёт к Петербургу я ещё смутно помню, помню, как Виталька объявил, что включает Компрессор Времени и — всё. Сознание моё отключилось, я словно провалился в пропасть, и весь полёт обратно, в настоящее, проспал. Лишь один раз я вскинулся тревожно: мне вдруг показалось — а может быть, приснилось — что Виталька тоже уснул, и мы, проскочив наше время, залетели в будущее. Но сил встать, проверить, не спит ли Виталька, у меня не было, и я, пробормотав нечто нечленораздельное, снова отключился.

Проснулся я оттого, что Виталька тряс меня за плечо.

— Да вставай же, соня! — кричал он мне в самое ухо. — Посмотри, что происходит!

Я обругал его сквозь сон и продолжал спать. Я, наверное, не отдавал себе отчёт, что нахожусь в Машине Времени. Очевидно, я полагал, что это мои родители будят меня в школу.

— Вставай же! — тряхнул он меня да так сильно, что я сполз с кресла. Однако, испуг, слышавшийся в Виталькином голосе, наконец-то пробрал меня, и я вскочил на ноги, в очередной раз стукнувшись головой о потолок. Резкая боль окончательно привела меня в чувство. Я кинулся к ИНАВу — неужели Виталька проспал и мы-таки проскочили в будущее? Да нет, на ИНАВе значился 2010-й год.

— Ты чего не тормозишь? — повернулся я к Витальке. — Одиннадцать лет осталось! И вообще — что стряслось?

Виталька последовал моему совету, переключил Компрессор на меньшую скорость, а мне сказал:

—Да ты посмотри в окошко — и узнаешь, что стряслось.

Я прильнул к стеклу и... не увидел ничего особенного. Как и во время путешествия в прошлое вокруг разливался сумеречный свет, нас окружал неподвижный, пустой, но современный город. Прямо под нами расположилось огромное многоэтажное здание. Можно сказать, дворец. Такой высоченный, что наш вертолёт едва не сидел на его крыше. Всё, как будто, нормально, значит, мы действительно возвращаемся в настоящее. И чего это Виталька паникует?!

— Да ты посмотри на эту громадину под нами!— злясь на мою бестолковость, крикнул Виталька.
— Ты помнишь у нас в Петербурге такое здание?

И тут меня прошибло: ну, конечно, откуда взялась эта новостройка?

— На этом месте стоял наш дом, — мрачно заметил Виталька.

— Откуда ты знаешь, может, это не то место, — упавшим голосом сказал я.

— Даже если это так, и мы немного сбились — это ничего не меняет, поскольку такого здания в Петербурге никогда не было, — и Виталька с каким-то ожесточением ещё раз щёлкнул Компрессором.

Я пока не осознал конкретно, что же случилось, но чувствовал: произошло нечто страшное, непоправимое. Теперь, приглядевшись, я понял, что мне не знаком не только этот исполин под нами, но и все близлежащие здания. Да весь район, собственно, был чужим! Этот город казался мне более чужим и неузнаваемым, нежели Петербург 19-го века. Полноте, да Петербург ли это?

— Мироненко ошибался в одном, — глухо сказал Виталька, — он полагал возникающие парадоксы доказательством невозможности путешествия во времени. Ан нет, пожалуйста, путешествуйте, сколько душа пожелает, но тогда — нате вам парадоксик, кушайте его на здоровье!

—Да говори яснее! — вскричал я, боясь поверить в то, о чём смутно начинал догадываться.

— Элементарно, Ватсон! Мы спасли Пушкина — и изменили ход истории. Всё совсем уже не то — Петербург не тот, мир не тот, и я совсем не уверен, что мы в этом новом мире, в новой жизни существуем. А? Как тебе это нравится?

Я подавленно молчал. Вот уж влипли так влипли. Да нет, что за ерунда, не может быть!

Далее события разворачивались с калейдоскопической быстротой: мы тормозили во времени, картинка под нами оживала — сначала появился транспорт, потом — люди. Транспорт был как транспорт, те же троллейбусы, автобусы, в небе — воздушные такси, и во мне забрезжила надежда, что всё, авось, обойдётся. Вот на ИНАВе обозначился 2021-й год, последний щелчок переключателя — время замерло. Точнее, не замерло: оно, словно течение реки, подхватило нас с нашей машиной и понесло с привычно неторопливой скоростью — скоростью жизни.

Не успел я охнуть, как Виталька потянул на себя рычаг, наш вертолётик сорвался, точно спринтер, с места и понёсся в пространстве. Словно чья-то невидимая пятерня вдавила меня в кресло. Бешено замелькали под нами улицы, дома, дворы.

— Куда это мы? — воскликнул я.

— На экскурсию по Петербургу, — ухмыльнулся Виталька.

Вскоре я понял его замысел: он намеревался обозреть центр города, где находились дворцы, соборы, исторические памятники и выяснить, что из них сохранилось в новом времени. Чем ближе подлетали мы к центру, тем узнаваемей становилась местность — это и не удивительно, ведь здесь находились в основном здания старой постройки. Точно так и в 19-м веке мы стали узнавать родной Петербург только лишь на подъезде к центру города. Теперь нам предстояло узнавать его вторично, на этот раз в своём, 21-м веке.

Эрмитаж, Казанский и Исаакиевский соборы, Адмиралтейство, Петропавловка — были на месте. Виталька словно обезумел: мы отчаянно заметались по городу, то удаляясь от центра, то приближаясь к нему. Земля то наваливалась на нас, то отдалялась, кренилась в одну, в другую сторону, порой чуть ли не меняясь местами с небом. Я уже стал опасаться, как бы мы не столкнулись с другим воздушным такси или не врезались в какой-нибудь дом. Город являл собой смесь нашего и ненашего Петербурга. Как я понял из этой бешеной экскурсии, всё, что было построено до 1816-го года, сохранилось и в новой истории. А вот то, что создавалось после нашего вмешательства, а особенно в двадцатом веке, когда пути двух историй уже сильно разошлись — либо очень изменилось, либо вообще не существовало. Одним словом, ситуация получалась жуткая, положение наше было отчаянным.

— Послушай, — сказал я Витальке, — давай, сади вертолёт на землю, а то сейчас точно, врежемся во что-нибудь. Потом будем думать, что делать.

Мы вернулись к той самой многоэтажной громадине, возвышавшейся, если верить моему другу, на месте нашего дома, и приземлились. Стояло раннее утро, людей на улице было не много. Мы сидели, не двигаясь, не зная, что, собственно, следует предпринять. Жуткое дело! Дома нашего нет, школы нет, куда идти, к кому обращаться — непонятно. Мы чужие здесь, словно инопланетяне.

— Первым делом надо попробовать отыскать кого-нибудь из знакомых, — сказал, наконец, Виталька, выстукивая пальцами по пульту нечто, как мне показалось, похоронного марша. — Не может быть, чтобы в этом времени не было никого из наших родственников, друзей или одноклассников.

Так-то оно так, возможно, кто-то из них и существует в новой истории, но как их найти? И тут, словно в подтверждение Виталькиных слов, в конце улицы появилась знакомая фигура. Я раскрыл от неожиданности рот и не сразу среагировал на её появление.  Но уже в следующую секунду я схватил Витальку за руку и закричал:

— Смотри! Мироненко!

Конечно, он был ещё далековато, но я готов был поклясться, что это Сергей! Тут, как назло, Мироненко свернул в переулок и пропал из виду.

— Ты уверен, что это был он? — с сомнением спросил Виталька.

— А кто ж ещё?! Догони его и ты сам убедишься.

Конечно, первым делом нужно было догнать Мироненко! Мы разом вскочили с кресел, едва не стукнувшись лбами, Виталька первый оказался у двери, распахнул её и спрыгнул на землю. Я, не сбавляя скорости, оттолкнулся следом за ним и... Ей-богу, ноги мои уже оторвались от пола, но то, что я увидел... Не знаю, как я успел ухватиться руками за поручни, одним словом, я грохнулся, но не на землю, а на пол, внутри вертолёта, и это спасло меня. Я довольно сильно ушибся, но боли не почувствовал: то, что произошло только что перед моими глазами, превосходило по своей невероятности всё самое невероятное, что случилось с нами за последний день. Одним словом, Виталька исчез. Как он прыгал вниз, я видел, но земли он не коснулся, это точно. Он пропал в воздухе.

Разумом я сразу понял причину происшедшего, — мой друг вышел наружу без ГИЗа и вот случилось то, от чего он предостерегал меня: он распался на атомы. Но поверить, что человек может взять и мгновенно исчезнуть, — было невозможно. Кроме того, случившееся подтверждало самое страшное: значит, Витальки, а, скорее всего и меня, в новой истории не существует!

Я опять вскочил: что же я сижу, теряю время, когда  сейчас уйдёт единственный человек, которого я знаю в новом времени — Мироненко. Может, он подскажет, как спасти Витальку, я лично в таком состоянии, что ничего не соображаю. Я схватил ГИЗ, но руки у меня дрожали, и я провозился с полминуты, пока мне удалось застегнуть пояс. Наконец, я вырвался наружу и бросился к переулку, в который свернул Мироненко. Переулок, разумеется, был уже пуст, я выбежал на следующую улицу, но и там Сергея не было. Не знаю, сколько времени я рыскал по всем близлежащим улицам — наверное, час, не меньше. Я бродил, как лунатик, отказываясь понять, что Мироненко мне не отыскать. Я давно потерял ориентацию, и, наверное, пробродил бы до вечера, если бы случайно не вышел к Машине Времени. Это было чудо, что я не заблудился.

Я задыхался, мне не хватало воздуха. Я поднялся в вертолёт и с силой захлопнул дверцу, словно это могло оградить меня от огромного чужого мира, в котором мне предстояло теперь жить. Я рухнул в кресло и облокотился о пульт управления, в отчаянии закрыв ладонями лицо, — я не мог даже смотреть на этот новый мир. Очевидно, я что-то там надавил локтями, — взвыла сирена, резко и оглушительно. Этой сиреной Виталька вызывал меня на балкон сегодня ночью. От неожиданности я подскочил в кресле, но назад, в кресло, не упал; на мгновенье я завис в воздухе, а потом стал падать, проваливаться всё быстрей, быстрее в бездонную, казалось, пропасть. И — жуткое дело! — хотя локти мои давно оторвались от пульта, сирена продолжала надсадно выть! Я силился открыть глаза и — не мог! В испуге я закричал, крик мой слился с воем сирены, получилось нечто невообразимое... Тут я грохнулся о что-то твёрдое и открыл, наконец, глаза. Вокруг меня была полная тьма.


Полное название главы:
ВОЗВРАЩЕНИЕ И ПРОБУЖДЕНИЕ

Когда глаза мои привыкли к темноте, я различил над собой сероватое окно, в противоположной стороне — узкую вертикальную полоску света, рядом со мной смутно вырисовывались очертания какой-то кровати... По всему выходило, что лежу я на полу возле этой самой кровати. Что за наваждение, где я нахожусь?

Откуда-то снаружи доносился звук сирены. Подавать сигнал мог только Виталька. Неужели случилось чудо? Я попытался встать, но не смог. Пошарив рукой у ног, я обнаружил, что запутался в одеяле. Наконец, я высвободился из него и подбежал к окну. Господи, да это же наш балкон! Что же, выходит, я каким-то невероятным образом оказался в своей комнате?... Тьфу, да ведь дома нашего теперь не существует!  Я совершенно перестал соображать что-либо. Распахнув дверь, я вышел на балкон.

Никакой Машины Времени нигде не было видно. Сигнал, очевидно, исходил из такси, стоявшего у нашего подъезда. Небо только-только начинало светлеть, двор же был ещё чёрен. Я вернулся в комнату, несколько приведённый в чувство утренней прохладой, и сел на кровать, пытаясь ухватить ускользавшую от меня истину.

— Андрей, сколько можно дрыхнуть?! — послышался из коридора возмущённый мамин голос. — Такси уже второй раз сигналит!

— А мы сейчас уедем без него, — это уже насмешливый папин голос. — Пусть себе спит дальше.

Я подскочил, как ошпаренный. Я и хотел, и боялся поверить в мелькнувшую догадку. Хотел — потому что, если догадка верна, значит, всё становится на свои места, есть мой дом, родители, школа, друзья, Виталька, целый и невредимый, одним словом, мой мир, в котором я живу. Боялся же оттого, что в этом случае пришлось бы распроститься с реальностью нашего путешествия, которое оказывалось просто красивой сказкой... Неужели наши приключения в Петербурге 19-го века, такие осязаемые, были всего лишь сном?! А встреча с Пушкиным? Что же, и её не было? Но я как сейчас вижу его перед собой, слышу его голос... Да нет, никогда раньше мне не снились такие натуральные, связные сны!

Постойте, но, если всё-таки это был не сон, тогда... Я схватился руками за пояс, но... нет, никакого ГИЗа на мне не было. Я опустил глаза вниз... М-да... Навряд ли могло так быть, чтобы я разгуливал по Петербургу в трусах и майке. Но, возможно, я просто не помню, как разделся, так же, как не помню, каким образом я очутился в своей комнате? Я вскочил с кровати и подбежал к стулу. Моя робкая надежда не оправдалась: ни панталон, ни сюртука на стуле не оказалось, а висела моя рубашка и те самые джинсы и куртка, которые я оставил трактирщику взамен одежды 19-го века. Значит, всё-таки сон...

— Андрей, ты встал уже? Ну, слава богу! Давай, одевайся быстрее! — это в комнату заглянула мама, она включила свет, и я зажмурился... Точно так я жмурился, ослеплённый прожектором Машины Времени...

Вот хоть убейте — я отчётливо помню, как шёл босиком к балкону, помню холодок ночного пола, ударивший мне в глаза яркий свет... А сирена? Я готов поклясться, что она действительно звучала! Неужели с самого начала это был всего лишь первый сигнал приехавшего за нами такси? Что же, выходит, такой длинный сон на самом деле длился несколько минут?

Хлопнула входная дверь. Кажется, папа выносит чемоданы. Машинально, как робот, я натянул на себя джинсы, снял со стула рубашку... Рука моя случайно коснулась кармана, и я почувствовал, что там лежит какой-то листок. Так же, машинально, без всякой задней мысли я вытянул его и — вздрогнул: это был тот самый билет на футбол! Но вспыхнувшая на мгновенье надежда тут же погасла: ну и что, мы действительно позавчера были с Виталькой на стадионе...

Скорее, повинуясь какому-то десятому чувству, нежели всерьёз рассчитывая на что-либо, я развернул сложенный вдвое листок — и обомлел: на обратной стороне футбольного билета несколько коряво, но размашисто было написано:

Александр Пушкин


1978 - 1998