Полынь горькая

Любовь Федотовна Алачева









Полынь горькая


























ЧАСТЬ 1


1.

Весна. В этом году она пришла рано. Наконец-то кончилась эта серая холодная скучная зима.
На старой черёмухе в развилке меж двух больших веток сидит Любка, и тёплый ветерок нежно качает дерево. Любка представляет себе, как она сидит в седле лошади рядом с отцом. Вот наконец и ей папа уделил внимание, у него никогда нет времени, а Любке так хочется быть рядом с ним.
Мама с малышнёй водится. Ниночке всего три годика, а Райке – ещё меньше.               
Тятя (дед) Любку не любит: вредная, настырная растёт. Вот Ниночка – аксёновская,  в  их  породу: ласковая, пляшет хорошо, песни поёт, всех радует.
– За, за, Любочка, слазь, а! – это Васька Кривых, толстый мальчишка, Любкин сосед. Скучно ему стоять под деревом, задрав вверх голову, смотреть, как Любка восседает в развилке между веток будто на троне.
– А ты, Вася, лезь ко мне, – с высоты кричит ему Любка. – Здесь всё видно, даже дорогу за клубом и церковь, – шепелявит она.
Мальчик пытается влезть на дерево, но у него это никак не получается – то ли толщина мешает, то ли то, как он одет. Шапка-ушанка завязана под подбородком, пальто братово – почти до пят, опоясано отцовским армейским ремнём с пряжкой, серый шарф связан из овечьей шерсти, отчего у малыша подбородок и нос всегда в красных прыщах.
– Ладно, сама слезу, – Любка осторожно тянет ножонку к нижней ветке, но достать не может.
– Ниже, ниже, – кричит Васька.
Странно, забралась ведь так быстро и легко, а обратно слезть не получается. Любка легла животом на ветку, затем медленно начала сползать вниз, держась крепко за сучки дерева, нащупывая ногой опору внизу. Постепенно она оказалась под деревом. От усталости  или от страха Любка села на землю прямо в лужу. Почувствовав, что промокла, Любка ещё больше испугалась: ремня не миновать. Что же делать? Домой нельзя. Надо идти к бабушке с тятей, благо живут они рядом.
– Вась, я к тяте пошла, а ты дуй домой, завтра придёшь!
От обиды Васька захлюпал носом и заревел.
– Н-не п-плиду больсе, – с горем пополам выговорил мальчишка и поплёлся домой.
Дедовская избушка стояла под горкой в тех самых деревьях и кустах, которые Любка почти все облазила. В сенках было темно, но Любка на ощупь открыла дверь избы.
– Батюшки святы, ты где же это была? – баба Маня, всплеснув руками, стала раздевать внучку.
– На дереве, – Любка насупилась.
– На деревьях лужи что ли? – дед свесил голову с печки. – Давай, бабка, разотри её хорошенько и ко мне на печку. Сопли греть будем, – посмеиваясь, закашлял дед.
С войны ещё он привёз болячку – астму. Но дед не сдавался, всегда веселый был, шутник.
Мария Евсеевна Ездина – вторая его жена. Первую свою жену дед Григорий схоронил ещё до рождения внучки, поэтому бабушка Маня стала для Любки самой родной и любимой.
Любка, швыркая носом от обиды и простуды, залезла к тяте на печку. Баба Маня уже подавала им чай с «малинишным» вареньем и любимые Любкины пирожки «со смаком». Разомлев от чая и печного тепла, Любка задремала под боком у деда с пимом  под головой. Сквозь сон слышала, что приходила Марфа – Любкина мать. Тятя шёпотом просил её оставить внучку у них ночевать. Бабушка Маша наложила пирогов снохе домой.
«Хоть бы мне один оставила» – с завистью подумала Любка, но сил уже не было, и она снова уснула.
Проснулась Любка оттого, что бабушка скребла в загнетке кочергой угли и пекла в печи блины. Тятя сидел за столом и ел блины со сметаной и мёдом, вытирал свою шикарную каштанового цвета бороду полотенцем.
– Проснулась, внучка. Ну, слазь с печки, бабка блинами тебя накормит, а мне на работу надо, – деду было за шестьдесят, но он до сих пор «конюшил». А сидел в седле, как молодой парень, да и выправка у него была военной, несмотря на года.
На улице было ещё темно. Бабушка посетовала, что внучка рано поднялась, спала бы ещё. Налила парного молока в кружку, подвинула поближе блины и сметану. Она знала, что Любка блины со сладким не любит.
– Ешь, моя голубушка, да пирог с харюзами  стряпать будем, хлеб выкатывать. Сёдня баба Прасковья с Коргона приедет, будут Раю вашу и Колю Феди Аксёнова крестить. Не знаю, пустят меня к вам или нет, ведь я не кержачка , православная…
– Ты не бойся, я тебя к себе на койку посажу и одеялом закрою, они и не увидят.
Любка с неприязнью подумала о родной бабушке Прасковье Ивановне. Она была строгой, Любку не любила, звала её вредным полячёнком. Отцова мать была полькой.
В окошке забрезжил рассвет. В горах всегда светает поздно, а солнышко поднимается почти к обеду. Постепенно в окошке показались сначала ближние деревья, дома, а потом уже синие-синие горы.
В избе бабы Маши вкусно пахло свежим хлебом и морозом от белья, которое бабушка занесла с улицы досушивать.
Любка собралась домой, баба Маша сняла с печки вязаные рукавицы, завернула края на рукава её пальтишка.
– Сёдня мороз ночью был, холодно ишо!
Кирзовые сапожнишки легко катились по льду. Вчерашние лужи замёрзли, и Любка с ловкостью скользила по ним, ни разу не упав, забыв совсем, что надо бежать домой. Где были глубокие лужи, она проверила ещё вчера. Лёд  был тонкий, под её небольшим весом странно хрустел и разбегался большими морщинками, прогибался, и в эти морщинки просачивалась сначала светлая, а затем тёмная, как ржавчина, вода.
– Шатня, ты домой не собираешься? – тятя ехал верхом на красивом вороном жеребце. Конь под ним танцевал, высоко задрав голову. – Снова мокрой придёшь!
– Эй, дед, девчонку не пугай! – навстречу шёл соседский парень в военной форме. Из взрослых разговоров Любка слышала, что на побывку пришёл Генка Суровцев.
Любка разглядывала красивую форму и странную шапку, похожую на фуражку. Смотрела на солдата и не заметила, что тятя разозлился на него, лишь увидела, что парень резко повернулся и, запрыгав через лужи, побежал прочь.
– Я тебе покажу – дед! Посмотрим, кто из нас боевее! – спрыгнув с коня, тятя побежал, как молоденький мальчишка, с бичом за солдатом.
– Антонидович, дай ему дрозда! – смеялся мужик, навалившись на прясло .
Это отрезвило деда, он подозвал воронка к себе и ловко запрыгнул в седло.
– Айда, Любушка, ко мне, до дому довезу, а то ты до вечера так не дойдёшь!
Склонившись, он поднял внучку с земли и посадил в седло впереди себя. Любка схватила обеими руками повод лошади.
– Не так, одной рукой держи, а локти к себе прижимай, не растопыривай, – дед посадил её удобнее. – Ну, вороной, аккуратнее, девку везёшь, слушайся, – понукнул коня дед. Любка захлебнулась  от счастья.
Ехать было недалеко. Дед пересадил её через ограду, подтолкнув легонько в спину.
– Иди домой.
Дома мама домывала полы, ждала гостей. Ярко-желтые, вышарканные песком и голиком , мытые речной вымоченной травой, полы блестели и вкусно пахли свежестью. На столе – закрытые чистым белым полотенцем, составленные друг к другу боком, – булки и шаньги .
Мама помогла Любке раздеться, сняла с неё кирзовые сапоги, вытерев их тряпкой, поставила на печь сушить. В горнице Нина играла Любкиными куклами, которые сшила внучке баба Маша. Рая спала, поэтому мама попросила быть тише.
Сегодня Любка была счастливой, поэтому не отобрала у Нинки своих кукол, а пошла к своей кровати. Залезла под неё и достала из коробки свои драгоценные игрушки, сделанные из дерева и бакулок  трактора и машины. Поднесла игрушечный трактор к Нинке, сказала, чтобы она посадила своих доярок в тележку, а то на машине не проехать, грязь кругом. Ниночка, поджав губки, ответила, что у неё куклы не доярки, а продавщицы в магазине.
– Это мне баба сшила, у тебя другие есть! – разозлилась Любка. – Своими куклами играй!  – Любка отобрала у сестрёнки свои игрушки.
– Мама, Любка отобрала моих кукол! – Ниночка заревела что есть мочи и побежала к матери.
– А-а-а, – проснулась Райка. Голос – не приведи господь, мёртвого разбудит.
– Господи, да что это такое! Лучше бы ты у бабки с дедом до вечера побыла, а то я сделать ничего не успею! Всех на уши подняла! – возмутилась Марфа.
– Что здесь случилось? – грозный оклик отца заставил всех замолчать. – Всё понятно, дочь явилась. Живо в угол!
– Папа, папа, Любка кукол отобрала! Они же мои, пусть бакулками своими играет, – всхлипывая, Ниночка обхватила ноги отца.
– Ну, ладно, иди играй. А ты – в угол на целый день и без обеда. Мать, пусть голодом сидит.
– Федот, это же ребёнок, – взмолилась Марфа.
– Цыц! Я сказал, голодом, всё!
«Ну и ладно, – думала Любка, стоя в углу. – Вот помру с голоду, закопают, как ту бабку, к которой мы с бабой Машей ходили. Может, мама и поплачет, а так – всем хорошо будет, и я не буду мешать».
Отец оделся и ушёл на работу. Маня укачала Раю, стала стелить половики. Нинка бегала по комнате – молча строила Любке рожки и показывала язык.
К вечеру прибыли гости. Пришли Аксеновы – Федор с женой Ульяной, принесли маленького Кольку. К тому времени отец выпустил Любку из угла, заставил поесть и отправил с Ниночкой на русскую печку, чтобы не путались под ногами. Из Коргона с бабушкой Прасковьей приехал Фёдор Кашкаров, её сын, недавно вернувшийся из армии. Высокий красивый парень с тёмно-русыми волнистыми волосами, с ямочками на щеках и подбородке.
Бабушка Прасковья у печи готовила в глубокой деревянной бадье воду, зажигала свечи. Расставила иконы и распятье на вышитые полотенца. Все собравшиеся чинно сидели за столом.
Пришли разодетые – тятя Григорий Антонидович и отцова мачеха Мария Евсеевна.
– Ну вот, теперь все собрались, можно и начать, – поджав губы при виде сватов, молвила Прасковья Ивановна.
Долго молилась, потом взяла распятье, несколько раз опустила его в бадью с водой, что-то шепча. Взяла Раю, окунула три раза с головой в воду и подала её тёте Ульяне. Та замотала ребёнка в новую ткань. Затем Прасковья Ивановна проделала ту же процедуру с молитвами и распятьем, взяла Кольку – тот был постарше Райки. После первого погружения Колька заорал «мама» и укусил бабушку за палец, та заорала громче младенца. Наскоро сунув ребёнка кому-то на руки, стала ходить по комнате, ворча, с окровавленным пальцем. Любка, смотря на всё это из-за занавески, рассмеялась.
Бабушка Прасковья, схватив ухват, ударила им Любку. Смеяться или плакать? Любка отползла в дальний угол печки.
Наконец-то все успокоились, накрыли стол, сели и стали праздновать. На печь детям со стола подали чего-то вкусного, малышей укачали. Федор, Марфин брат из Коргона, подсел к сестричке, обнял и говорит:
– Маня, испечём картовочки? – он был младшим братом.
Вспомнили военные годы, когда жили на курятнике. Баба Прасковья сутками была на работе. Старшие дочери Агафья и Катерина – в няньках у богатых людей. А младшие – Маня и Федя – одни дома. Все за столом начали вспоминать погибших на войне. У тяти двое сыновей не вернулись с фронта – Матвей и Тимофей. У бабы Маши – тоже два сына, портреты которых в избушке на стенке висят, и муж без вести пропал. У бабы Прасковьи муж хоть и вернулся с фронта, но вскоре скончался от ран.
Погрустив, компания выпила ещё, стало веселее. Много смеялись, рассказывали забавные истории – про детей, соседей. Вдруг среди разговоров тихо зазвучал красивый мужской голос, его подхватил женский альт. Все другие голоса стихли, по избе разлилась песня.

Под окном черёмуха колышется,          
Распуская лепестки свои.
За рекой знакомый голос слышится,               
И поют всю ночку соловьи.

Это пели Любкина мама со своим братом Федором. Никто не осмелился подпеть им, до того красиво это звучало. Долго за столом было тихо после того, как песня была спета. Потом ещё много пели все, но Манин голос выделялся среди них. Под эти песни Любка и уснула.
Утром, как обычно, Любка проснулась до света, но мама с бабушкой уже хлопотали у печи, о чём-то тихо говоря между собой. Папа собирался управляться во дворе. На Любкиной кровати спал дядя, мамин брат.
– Доченька, поспала бы ещё немного, – доставая гребёнку из волос, мать потянула Любку к себе. – Иди, заплету.
Любкины волосы, белые, как лён, стояли дыбом в разные стороны.
– В кого у неё такие волосы? – спросила баба Прасковья.   
– В тётку Анну, отцову сестру старшую, – сказала Марфа, расчесывая Любкину куде;лю .
Как же любила Любка эти мгновения, когда мама притягивала её к себе и ласково гладила по голове, прижимала к своей груди. «Ну зачем эти Нинка с Райкой, откуда они взялись!» Может, только в эти утренние часы, когда сёстры ещё спят, Любка была счастлива, потому и просыпалась раньше всех, пока у мамы было на неё время.
Надев серое толстое платье, Любка от радости закружилась по комнате – закружились и косы, заплетённые синими ленточками. Это дядя Федя ей в подарок привёз с армии. Атласные, синие, ни у кого таких нет. А то были всё косники от разных тряпочек, которые мама рвала, чтобы заплести Любку. Мама тихо засмеялась:
– Наконец-то увидела свою дочь радостной. Всё какая-то замкнутая или вредничает, может и на пол упасть в истерике.
– Не наша порода, аксеновская или польская, – бабушка с отвращением отвернулась. Выпрямив спину, степенно пошла к печи. Любка притихла, не понимая, что она снова сделала плохого;  села в уголок к своим игрушкам.
Ну вот и проснулись все, в доме стало шумно. Ниночка, увидев у Любки красивые ленточки, занялась плачем. Мама показала, что Ниночке тоже такая будет, если она даст расчесать свои волосы. Кое-как расчесав, привязали на макушке бантик. И снова слёзы, надо бы две ленточки и косы.
Зашёл тятя, по дороге на работу. Увидев слёзы своей любимицы, стал хвалить, какая она у них красавица, показывая большой палец. А Любка что – вон какая худая, – скрючивая указательный.
– Ну-ка, Ниночка, спляши! Топор, рукависа, жена мужа не боится. Рукависа, топор, мужик бабу об забор, – пел дед, похлопывая ладошкой о колено.
А Ниночка – одну руку вверх, другую – на пояс, – пускалась в пляс, довольная похвалой. Все смеялись, радовались, глядя на Ниночку. Про Любку забыли, и та заползла под кровать.
Любка злилась на Нину. «Уйти куда-нибудь, может никто и не заметит». И Любка старалась меньше попадаться на глаза, особенно когда в доме были посторонние.
После обеда приходил «За-за-Любочка», так его все звали. И Любка собиралась на улицу. Бродили по проточке , которая была летом «воробью по колено», ловили гольянов  руками под камнями. Потом шли к Тольке Грушину, ему, как и Любке, шёл пятый год.
Толька – двоюродный брат Любки, сын тётки Анны, папиной сестры. Маменькин сынок, плакса, ябеда. Но зато тётка Анна всегда садила за стол и угощала всякими вкусностями.
В углу кухни в кадке рос огромный фикус, полуметровые листья занимали почти полкомнаты, верхушка была до потолка.
За столом до угощенья хозяйка заставляла съедать головку свежего лука или чеснока, кто первый съест – тот в космос полетит. Ребятишки морщились, но ели, с хлебом. Не ради космоса, конечно, а ради того, что будет после лука. Ставились пельмени, белые и очень вкусные, утка или гусь жареные, могла быть похлёбка из того же гуся, а в конце – пирог с ягодами и топлёным молоком или печенье, конфеты «подушечки» или  «черёмушки». Откуда она их брала,  у Любки дома это было редкостью.
Как-то Любка услышала разговор тётки Анны с матерью. Марфа жаловалась, что дочь, как придёт от тётки, так есть не хочет. На что Анна ответила, что сын Толька вообще ничего не ест, а Любка придёт – оба уплетают за обе щёки и ещё добавки просят.  Женщины посмеялись, что жить им надо в одном доме.
Тольку Любка не любила за то, что он всем жаловался. И даже после того, как вместе нашкодят, всегда виноватой оставалась одна Любка, потому что Толечка до такого никогда сам бы не додумался. Может быть, так оно и было.
Как-то по зиме принёс Любкин отец в дом борону к весне отремонтировать, Толя был у них в гостях. Поставил Федот борону в коридоре, чтобы согрелась. В тепле холодная борона покрылась инеем. Любка решила подшутить над Толиком, подвела его к бороне и сказала, что сахаром посыпали. Тот – нет чтобы пальцем провести, решил языком попробовать. Сдуру и приморозил язык, а оторвать не может, ревёт. Прибежала Маня, всплеснула руками, на кухню кинулась за тёплой водой. С испугу Толик оторвал язык от бороны. Кровь, слёзы, Любку снова ругали.
Вечерами свет во Владимировке, где жили Аксёновы, горел только до двенадцати часов вечера, кроме клуба в  деревне не было иных развлечений. Марфа и Федот собрались сходить на концерт, артисты из района приехали. Младших унесли к бабушке с дедом, а Любку решили оставить дома с Колькой Поповым – с сыном ещё одной сестры отца,  Надежды Григорьевны. 
– Большой парнишка, справишься. Ты, Коля, уроки делай, а Любка пусть себе играет, – наказал дядя Федот Кольке.
Только взрослые за дверь, Колька забросил книги, стал играть Любкиными тракторами, машинами. Обрадовалась Любка, что с ней большой мальчик, брат, играть будет. Он умный, уже в первый класс пошёл, интересно. Да не тут-то было. Видит Коля, что Любка много вопросов задаёт, только мешает. Снял ремень и привязал её к спинке кровати. Вот здорово, она ещё и не ревёт, только насупилась. До самого прихода взрослых проиграл, а стукнули двери – бегом сестрёнку отстегнул, а та и не пожаловалась.


2.

Ходила Любка к бабушке в гости часто. Как-то зимой сшила баба Маша две новые куклы Любке. Из белой тряпки – голову и туловище, из той же тряпки руки. Волосы сделала: одной – из конопли, другой – из шерсти овечьей. Нарисовала глаза, рот, нос. Из сундука достала новые лоскуты, смастерила юбки, кофты. Красивые куклы вышли.
– Оставайся, Любушка, одна, а я по воду схожу на колодец.
Через некоторое время бабушка занесла ведро воды в дом и поставила на лавку под образами. Ушла за другим ведром. Года не те, чтобы по два ведра сразу носить.
«Куклы-то новые» – подумала Любка. Залезла на лавку, с лавки на стол. Взяла распятье из угла, где стояли иконы, слезла на лавку. Окунула распятье в воду и давай мочить куклу в ведре, как это делала бабушка Прасковья. В это время в дверь с ведром воды вошла баба Маша. Увидев, чем занята Любка, остолбенела.
– Ты пошто, внуча, так делаешь? – ласково спросила старушка.
– Я, баба, Катю крестю.
– Ужо и имя дала ей?
– А вторая Шурой будет, как няня Шура.
– Ой, девка, много объяснить тебе надо, а я ведь не сумею, да и ты ишо мала, не поймёшь. Грех это, никому не говори, что у тебя куклы крещёны. Ладно, ты дитя ещё, Бог милостив, простит, – взяла распятье, поставила к образам. – Пойдём другую куклу шить, эта-то испорчена.
– А эту куда?
– Домовому невесту подарим, пусть играет.
– А кто это – домовой?
– Это дедушка маленький, люди его не видят, он дом охраняет.
– А у нас дома есть?
– А то как же, в каженом доме есть.
Много тогда рассказала баба Маша Любке – и про домовых, и про кикимор, и про всякую нечисть. Страшно и интересно было слушать бабушку Машу. Нашла подход старушка к непослушной девчонке, а та привязалась к бабе Маше, впитывала всё, как губка,  на всю жизнь запоминала. Любовь была взаимной, поэтому ребёнок тянулся к этой безродной старушке, а та никогда её не отталкивала. С другими людьми Любка была замкнутой, недоверчивой, на любой оклик ждала подвоха, поэтому с ранних пор Любкин взгляд был колючим, исподлобья, волчьим. Девочка старалась меньше находиться рядом со взрослыми, кроме матери и бабушки Маши, уходила подальше, в тень.
Была, правда, ещё одна привязанность. Девочка Саша, старше Любки на пять лет, часто оставалась с ней, брала с собой, исполняла её прихоти. С малых лет Любка таскалась за няней Шурой. Сашина мама, Конфея Григорьевна, была крёстной Любки. Лёля Кея жила с дедом Тарантаем . Тот постоянно курил махорку и всё время кашлял. Иногда Тарантай брал Любку на колени и гладил её по голове своей большой шершавой рукой. От него воняло махоркой, нос был большой, прыщавый, лицо – обросшее недельной щетиной, глаза – колючие, взгляд – с прищуром. Девчонка ужасно его боялась и старалась при случае соскользнуть с коленок страшного дядьки.
В горнице у лёли были красивые побрякушки: бусы, кольца, серьги, броши. Лёля Кея обещала Любке подарить, когда та выйдет замуж. Девчонка, конечно, не знала смысла слова «замуж», но догадывалась, что в первую очередь она должна вырасти большой.
Как-то весной в гости приехала из далёкого города Бийска отцова младшая сестра Агафья Григорьевна с мужем. Как обычно, гостей посадили в горницу в красный угол. Ниночка, как всегда, стала танцевать. И даже маленькая косолапая Райка заковыляла к тётке. Тётушка звала детей к себе. Конфет с фантиками те ещё не видели. Дядя Коля Букреев, муж Агафьи, сидел в стороне и разговаривал с Федотом. Он посмотрел вокруг, увидел в уголке Любку.
– А где же наша целинница?
Какое красивое слово – «целинница». Марфа взяла Любку за руку и вывела на средину комнаты.
– Вот она.
– Такая большая стала, сколько же лет прошло? Ведь увезли из «Хлеборобного» восьмимесячную.
Дядька прижал Любку к себе:
– Я тебе особый подарок привёз. А ну, тётушка, достань-ка в сумке.
Тётя Ганя принесла с кухни сумку и оттуда вынула маленькие чёрные блестящие резиновые сапожки.
– В пору ли?
Любка взяла это скользкое блестящее чудо, не поняв, что с этим делать, пока мама не надела ей на ноги. После кирзовых сапог резиновые показались Любке чем-то сказочным. Как тепло и мягко в этих красивых чудесных сапожках.
Ниночке гости привезли голубое платьице в горошек с оборкой, а Рае – маленькие красные сандалии с блестящей пряжкой. А ещё дядя Коля угостил всех детей вкусными конфетами, Любке дал больше всех.
– А это – от меня, – дядя Коля подал маленькую железную лопаточку с  деревянной ручкой. – Будешь помогать родителям, ты на целине родилась, с землёй тебе всю жизнь и работать.
Любка с благодарностью посмотрела на дядьку. «Не шутит ли он, а то, может, посмеётся и заберёт лопатку, передаст Ниночке?». Он только крепче обнял девчонку. Любке хотелось заплакать, но она лишь обняла дядькины ноги и потихоньку отошла.
На следующий день Любка с Васькой-заикой и Толькой Грушиным пошли на протоку «пробовать» Любкины сапоги. Осторожно ступая по камням, Любка барыней вошла в речку. Толька был злой на сестру, ему тётка Аганя только конфет дала. И, чтобы отомстить Любке, он руками наплескал в голенища сапог холодной воды. Девчонка заревела и со всего маху врезала Тольке по голове лопаткой. Мальчишку спасла шапка, которую тётя Анна туго завязывала под  подбородком. И все же край лопатки скользнул по носу. Пошла кровь, Толька шлёпнулся со страху задом в речку. Схватив за руки раненого, ребятишки выволокли малыша на берег. Довели до дому ревущего мальчишку, но в дом заводить не стали, побоялись.
Любка побрела домой, знала, что беды не миновать. Хоть бы папы дома не было, мама её всё равно выгородит. Дома мама раздела дочь, вылила из сапог воду, поставила  сушить, а девочку отправила на горячую печь. Туда же подала ей поесть и просила не показываться отцу.
Но беда не обошла стороной. Пришёл отец, сел обедать, Ниночка бегом на колени:
– Любка новые сапоги замочила, – ласкалась любимица.
Открылась дверь без стука, влетела тётка Анна:
– Где эта змеёнка есть?
– Ты о ком это? – отец  поднялся из-за стола, строго глядя на сестру. – Я в своём доме не позволю никому срамить домочадцев.
Анна Григорьевна, не обращая внимания на оклик брата, полезла на печь. Стащив Любку на пол, стала ладошкой шлёпать ниже спины.
Марфа разъярённой кошкой кинулась на золовку, вырвала дочь из её цепких рук, заслонила собой:
– Не дам! – у Марфы в голосе и глазах появилась решимость.
Всегда кроткая и покладистая Марфа стояла неприступной скалой. Эти два слова прозвучали так жёстко, что даже муж, всегда доминирующий, опешил и молча сел на лавку. Анна, посмотрев в глаза снохи, развернувшись, ушла, громко хлопнув дверью.
– Ну, дочь, что случилось, рассказывай?
– Толька м-мине воду в-в с-сапоги наплескал, – заикалась Любка. – А я ему лопаткой п-по ш-шапке, кровь была, он заорал…
– Где кровь?
– На… носу, – заревела Любка.
Марфа вздохнула с облегчением и, легонько подтолкнув в спину дочку, отошла в куть , загремела ухватом. Надо мужа кормить.
Отец ушёл после обеда на работу. Марфа выпустила дочку из угла, расспросив обо всём, сказала:
– Не ходи больше к ним.


Прошло два-три дня. Пришёл Толька, на носу царапина. Марфа посадила детей за стол, накормив, собрала Любку с Нинкой на улицу. Райку с ними отпускать рано, маленькая ещё.
Толька с Любкой бегали, Нинка старалась не отставать, но у неё не получалось, ревела. Выйдя на улицу, мать забрала младшую. Тётка Анна крикнула Толика домой. Любка осталась на улице одна. Завидев на другом берегу отца, Любка бросилась к лавам  через протоку. Федот ехал на отцовом жеребце. Дочка кинулась навстречу. Федот, склонившись, поднял её, посадил впереди себя в седло.
– В магазин со мной поедешь?
– Да, папа, а можно? – прошептала девчонка.
В сельпо Федот купил мешок муки, положил на шею коню, запрыгнул в седло. Мужики подали девчонку отцу. Любка сидела верхом на мешке с мукой. До дому доехали быстро, ногой Федот открыл калитку и на коне въехал в ограду прямо к крыльцу. Спрыгнув с лошади, привязал повод к лестнице, стоявшей у дома, пересадил дочь в седло, а сам, взяв мешок на плечо, понёс в избу.
В это время на  другом берегу протоки погнали табун лошадей. Жеребец, увидев свой табун, заржал, эхом откликнулись кобылы. Рванувшись, Воронок оторвал привязанный повод, перепрыгнув через забор, побежал вниз к протоке. Любка, не успев испугаться, упала с лошади головой о камень. Услышав топот, на крыльцо выскочили Федот и Марфа. Жена взвыла белугой.


Любка была без сознания, но дышала. Врачей в деревне не было, до района семьдесят километров, везти не на чем. Федот кинулся к мачехе: говорят, она людям помогала. Баба Маша скоренько приковыляла, увидев любимую внучку, запричитала. Сквозь слезы шептала: «Шла баба по речке, вела быка по нитке, нитка оборвалась, руда унялась». Постепенно кровь стала останавливаться, только всё ещё сочилась сукровица.
– Чуть  пониже, в висок – убилась бы насмерть, – всхлипывала баба Маша. – Не троньте её, пущай спит, ей так надо. А проснётся, я ей маковый отвар сделаю, напоить надо будет. Глядите за ней, рвать может, чтоб не захлебнулась. Деда накормлю, на ночь сама приду. Завтре ичко свежее, из-под курисы надоть, выкатывать буду, – старуха с укором поглядела на родителей: – Смотреть надоть за ней, шустрая больно, не её вина, така уродилась. Меньше Федот Маню тяжелую, когда Любонькой ходила, работать заставлял бы, да строжился поменьше, она бы не расстраивалась,  да дитя спокойней было бы.
Очнулась Любка на третий день. Ей казалось, что кто-то больно тянул за волосы и давил на глаз. Девочка замахала руками, пытаясь вырваться.
– Тише, доча, тише, я с тобой, – Марфа прижала руки ребёнка.
– Пить хочу, – прошептала Любка запёкшимися губами.
Мать аккуратно подняла голову дочери, чтобы напоить её.
– Больно голову, больно, – застонала дочь. Глотнула, затошнило и стало рвать. Молодая мать, испугавшись, заплакала.
– Дай, я сама, – отстранила её свекровь.
Поправила подушку, осторожно повернув голову больной набок. Что-то потихоньку зашептала, водя рукой над макушкой девочки.
Через неделю Любка уже ходила по избе, на улицу её не пускали. Да и самой не хотелось. Никто её не ругал, все спрашивали, не болит ли голова. Даже отец часто прижимал дочь к себе и ласково шутил или гладил по спине. Мама каждый день стряпала вкусные пирожки, даже тётка Анна принесла конфет. Каждый день приходили родственники и многочисленные двоюродные сёстры и братья Любкины. Но долго им не давали с Любкой играть, провожали, говоря, что ей вредно пока. Если бы не чёрный заплывший глаз и боль в голове, Любка была бы совсем счастлива. Даже Ниночка перестала показывать язык и дразнить её. Подходила, предлагала свои игрушки. Она перестала ныть и жаловаться, хотя ей было обидно. Внимание, уделяемое всегда ей, теперь доставалось старшей сестре.
Через две недели у Любки  всё зажило, и про неё все снова забыли. Целыми днями Любка  бегала на улице, забывая поесть.


3.

Федота забрали в армию на переподготовку. Служил в Братске, домой часто писал, обещал скоро вернуться. Там выучился на тракториста. Хорошая специальность, денежная, рублей семьдесят можно в месяц заработать. Вот вернётся домой, в лесхоз устроится.
Марфе по хозяйству все помогали, особенно свёкор Григорий Антонидович.
Возвратился Федот Григорьевич весной в чёрном кителе с блестящими пуговками, шапке-ушанке с кокардой и в яловых  сапогах. Жене привёз крепдешиновый отрез на платье, синий, с алыми маками. Бабе Маше – платок с кистями, тяте – яловые новые сапоги. Детям – подарков всяких: свистулек, пищалок, игрушек резиновых, а Любке – куклу, чуть ли не с неё ростом, китаянку с настоящими волосами, заплетёнными в две косы.
Посмотреть на такую красоту приходили все дети, да и взрослые некоторые. Няня Шура с Анночкой, дочкой дяди Феди Аксёнова, стали ходить каждый день. Раздевали-одевали куклу, заворачивали в Райкины пелёнки, одеяла. На Любку внимания не обращали,  куклу ей не давали и с собой не брали играть или гулять на улице. Неделю мучилась Любка, реветь пыталась, вредничать, не помогало. Дождалась, когда никого не было дома, взяла нож со стола и отрезала кукле голову, бросила игрушку под кровать, чтоб не сразу увидели. На следующий день пришли няня Шура с Анночкой.
– Где кукла?
Ниночка вытащила куклу из-под кровати, а голова там осталась.
Побежала Ниночка к папе, а сказать ей нечего. Посмотрел Федот, подумал, отрезал руки, ноги. Попросил у Мани резинку шнуровую, подтянул проволокой, соединив резинкой руки с ногами, приделал голову, и кукла опять новой стала. Ещё два дня терпела Любка, смотрела, как большие сёстры играют с её куклой. Ей самой приходилось играть с тряпичными, которые смастерила баба Маша.
Дождалась момента, снова кукле голову отрезала и унесла на улицу, выбросила в яму туалета.
Всё! Постояла в углу за это, на том и кончилось. Несколько раз приходили няня Шура с Анночкой, а потом и совсем перестали появляться.
А Любке что, она себе новое занятие нашла. Как-то летом была у бабушки с тятей, сидела на дереве. Увидела с высоты, что к клубу люди идут, в основном  школьники. «Дай, и я пойду» – подумала Любка. Слезла с куста и побежала на горку, где стоял клуб. Дети были наряженные. Осмотрела Любка себя: коленки расцарапаны, один чулок скатился до колен, платье грязное, руки чёрные. Поплевала на руки, пошоркала об бока, пригладила  волосы, и встала в сторонке. Какая-то тётка давала детям бумажки, и те заходили в двери. Подойдя к тётке, Любка протянула руку.
– И мине.
– А деньги есть? Без пяти копеек не пущу, – строго сказала тётенька. – В другой раз приходи с деньгами, – и подала бумажку мальчику.
«Это, наверное, те бумажки, с которыми мама в магазин ходит» – подумала Любка и отошла в сторонку. Кто-то сзади взял её за плечо.
– Что, девочка, в кино хочешь? Меня дядя Толя зовут, я киномеханик. А ты, никак, Федотова дочка? – Любка кивнула утвердительно. – Была в кино? – Любка покачала головой: нет. – Ну, пойдём ко мне в будку.
Повёл её за ручонку вверх по высокой крутой лестнице. Сначала Любка пыталась помогать дяде Толе доставать из больших железных банок круги с чёрными лентами, потом эти ленты перекручивали на пустые круги. После дядя Толя поставил Любку на стул и велел смотреть в маленькое тёмное окошечко. Там ничего не было видно, но вдруг что-то застрекотало и где-то впереди засверкало, замелькало.
– Не бойся, это не живое, тебе потом понравится, – дядя Толя обнял Любку за плечи, и она успокоилась, ведь ему не страшно.
Сначала девчонка ничего не могла понять, а потом услышала, что говорят люди. Стало интересно. Начала какая-то тётенька петь.
«Почти как моя мама поёт, – подумала Любка. – Только как-то одета интересно, у нас так не одеваются. У дядек какие-то вёдра на головах, а в руках костыли – то ли все хромые... А кони-то какие! И телеги странные, с двумя колесами».
Кончилось кино, под впечатлением Любка стала спускаться с лестницы, забыв даже спасибо сказать.
– Не упади, убьёшься ещё. Понравилось кино?
Любка кивнула.
– Приходи, когда захочешь, девочка.
Любка побежала к бабушке.
– Баба Маша, где я была! – взахлёб кричала девчонка.
– И де же? Я тебя ись звала, – упрекнула бабушка.
– В кино, у дяди Толи в кинобудке, – кричала Любка, не зная, как выразить восторг. – Там билеты продают, а у меня денег нету, дядя Толя в будку взял, страшно, интересно, – Любка путалась, пытаясь рассказать всё и сразу. У неё это плохо получалось, но бабушка внимательно слушала, не перебивала. – Баба, в другой раз вместе пойдём, а? – спрашивала заискивающе внучка.
– Надо у деда спросить.
– Он не пустит. Скажет, денег нет, – Любка понурилась.
– А мы ему пирогов с маком да блинцов испекём, вот он и подобреет, ишо и чекушечку купим, – засмеялась бабушка, обнадёжив внучку.
С бабой Машей Любке так и не пришлось сходить в кино. Зато пять копеек давали то бабушка, то мама. А денег не было – дядя Толя в будку к себе брал, будто помогать ему ленты перематывать.


Федот, как и хотел, уволившись из совхоза, устроился работать в лесхоз. Тракторов свободных не было, поэтому работал зимой в лесосеке, обрубал сучки. Лес заготавливали только зимой, чтобы можно было по льду перевозить на лесхозовскую площадку. Летом рубили срубы домов, бань для продажи, тесали столбики. Каждый лесник имел свою лошадь, поэтому Федоту дали обучать необъезженного трехгодовалого жеребчика. Конь был совершенно диким, до трёх лет откармливался с таким же жеребятами на белка;х .  Кое-как справился с жеребцом мужик. Заехал домой пообедать. Привязал его к телеграфному столбу крепче за недоуздок ,  а сам ушёл в избу.
Любка, как всегда, шлялась на улице. До этого мать кричала ей, есть звала. Зайдя в ограду, девчонка с изумлением увидела новую лошадь. Подойдя ближе, Любка покачала головой.
– Это почему же папа так коня привязал, ему даже траву не достать.
Любка неподалёку нарвала зелёной травки и поднесла угостить животное. Дотянувшись рукой, она стала совать траву лошади в рот. Конь почему-то не ел, а лишь смотрел на  девочку красными злыми глазами.
– Люба, доченька, иди скорее ко мне! – Любка обернулась. Отец стоял у крыльца на коленях и протягивал к ней руки.
Что-то странное послышалось в голосе отца, она подошла к нему.
– Папа, ты чё? – дочка, подойдя к отцу, попыталась поднять его.
Отец схватил ребёнка на руки и, крепко прижав, побежал в дом. Первый раз в жизни Любка увидела слёзы в глазах отца. Она почему-то думала, что папа её не умеет плакать. Марфа недоуменно смотрела на дочь и мужа:
– Что случилось-то?
Федот сел на лавку у двери, не выпуская ребёнка из рук.
– Ноги отказали с испуга, – промолвил мужик. – Ведь зверь совсем дикий, я сам к нему подойти боюсь. Выхожу, а она меж ног лазает, а конь стоит как вкопанный, ведь затоптать мог. Видно, тоже понимает, что маленькая и вреда не причинит, – удивился отец. – Думал, что после того случая, как с  лошади упала, не подойдёт больше к коням, бояться их будет. Выходит, ошибся, – Федот вытер лицо висевшим рядом на гвозде полотенцем. – Ну, я поехал. Смотри, Маня, за Любкой, а то ещё, не дай бог, куда-нибудь залезет.
Федот вышел в сени.


Баба Маряна, тятина сестра, жила рядом с церковью, через дорогу от клуба. Жила вместе с сыном Борькой – уже большим парнишкой. Любка часто относила ей гостинцы, переданные матерью. Баба Маряна  хвалила стряпню снохи.
– Повезло Федоту с Маней, жена хорошая, чистоплотная, приветливая, красавица. Косы вон какие длинные – до колен, а идёт – как лебёдушка. Воду в вёдрах несёт – вода не колышется, не то чтобы расплескать. Сколь зачерпнула, столь до капли в дом принесла. Лицо открытое, глаза синие, большие, – баба Маряна любила сноху.
Борька, как только Любка приходила, принимался мастерить. И каждый раз Любка уходила от них с новым трактором или машиной из дерева.
Ходить степенно девчонка не умела, бегала вприпрыжку, размахивая руками, вертя головой, под ноги не смотрела, поэтому коленки постоянно были разбитыми о камни. Но не плакала. Вытрет кровь с раны, потрёт землёй, как баба Маша учила, и дальше бежать – заживёт как на собаке.
За протокой, что текла рядом с Любкиным домом до самой реки Чарыш, был большой остров. На нём находилась конюшня, где работал тятя. Но туда Любке ходить запрещали. Да и не надо, ей и так с горочки у дома всё было видно. Она знала почти всех кобылиц, и всякий раз радовалась, увидев в табуне нового жеребёнка.


4.

Маня стала полной, какой-то неуклюжей, часто отдыхала. Однажды мать собрала детей и поехала в гости в Коргон к бабушке Прасковье. Прасковья Ивановна с сыном Фёдором и снохой Анной жила в высоком большом крестовом доме. Гостей встретил Фёдор, Райку взял на руки, а Нинку под мышку, закружил, засмеялся. Обнял Марфу:
– Здравствуй, сестричка!
«Какой красивый и весёлый мой дядечка» – подумала Любка, ей тоже стало легко и весело.
Ограда у дома была вымощена ровными гладкими камнями. Высокое крыльцо огорожено красиво вырезанным заборчиком, накрыто крышей. Сени были рублеными, большими, но тёмными. Кое-как переступив высокий порог, Любка оказалась в огромной кухне. В своей жизни она ещё не видела такой красоты. Потолок, все балки, полати, голбе;ц  были разрисованы блестящей краской – цветы, птицы, узоры. Потолок в середине кухни – сине-красный, с кругами и птахами. Под потолком висела керосиновая лампа со стеклом и белым матовым абажуром.
– Ну, вот и приехали, – из кути выплыла Прасковья Ивановна. Сарафан до щиколоток, сверху него был надет передник в вышитых узорах, по низу – вязь и оборка из красного атласа, на поясе сбоку передника свисали кисти опояски .
Из горницы вышла жена дяди Феди – Аннушка. Молодуха была красивой бабой. Чёрные волосы вились вокруг лица, одета – по-современному: в плиссированную юбку и жёлтую кофту. На руке блестели маленькие часики на ремешке. Любка видела часы у тяти: круглые с цепью и крышкой, с музыкой.
Все сели за стол. У каждого обедающего была своя чашка и кружечка с блюдцем. Бабушка отошла к печи и что-то наложила себе в чашку отдельно.
– У меня сёдни шти постные, вам это будет не вкусно. Ребятишкам поститься не надо, а ты, Маня, беременная, тебе всё кушать надо. – Бабушка помолилась. – Ешьте с богом. – Принялась уплетать какую-то кашу.
Любка захотела попробовать.
– Я тоже хочу, – девчонка потянулась ложкой к бабушкиной чашке.
– Нельзя! – строго сказала Прасковья Ивановна. Убрала свою чашку в сторону. Встала, подошла к печи. Наложила перловой каши в другую чашку, а сверху положила сметаны. – Вот так-то вкуснее будет.
Подойдя к Любке, бабушка поставила перед ней чашку, погладила по голове.
– Кушай, внучка, а в чужую не лазь.
А каша-то и впрямь вкусная.
Любка съела всю кашу. Остался кусочек хлеба, но бабушка велела его доесть.
Вечером, поужинав, легли спать. Марфе с младшими детьми постелили в горнице, а Любку положили в кухне с бабушкой. Перед сном Прасковья Ивановна сняла передник, сарафан, оказавшийся широким-прешироким. Под ним была серая в клетку юбка. Сняв и её, старуха осталась в становине . Под верхним тёмным платком – светлый нижний, повязанный сзади. Осталась в шашмуре – шапочке, затянутой шнурком. Сняла шашмуру, поправила две жидкие косички, заплетённые косником и уложенные вокруг головы, снова надела шашмуру на свои седые волосы. Села на кровать под одеяло. Перекрестила сначала Любку, а затем себя:
– Господи, Сусе Христе, сыне боже, помилуй нас. Отче наш иже еси на небеси…
Долго молилась Прасковья Ивановна, зевая. Наконец-то улеглась и заснула. А Любка не могла уснуть. Раньше она думала, что люди все живут так, как они дома. А здесь другие обычаи. Сколько же времени надо на эти молитвы! Есть садишься – молись, поешь – снова молись. Спать ложишься – ещё больше надо молиться.
Утром Любка, как всегда, проснулась рано. Бабушки рядом уже не было, в кухне горела свечка. Прасковья Ивановна, стоя на коленях, молилась перед иконой, кланяясь до пола, и снова что-то шептала. Любка покашляла для вида. Баба повернулась к ней и позвала к себе. Подойдя, Любка увидела, что старуха приглашает её тоже встать на колени. Внучка повиновалась. Бабушка постелила под ноги ей подушечку, велела повторять:
– Матушка, Пресвятая Богородица! Смилуйся над нами. Помоги рабе своей божьей Марфе легко разрешиться бременем, дай ей сына.
Любка повторяла за старухой непонятные для неё молитвы.
«Ещё и утром столько молиться. А когда же печку топить? В избе уже холодно» – думала девочка, крестя лоб скрюченными ей бабушкой пальцами и стукаясь головой об пол.
К обеду ждали Федота, тот должен был приехать за Марфой – везти её в больницу, в Усть-Кумир.
– Вы, ребятишки, пока у бабы Прасковьи поживёте. Мы скоро за вами приедем, – мать целовала своих детишек.
Федот приехал за Марфой на тятином Воронке с кошёвкой . Усаживая дочь в кошеву, и укутывая дохой  из волчьих шкур, тёща наказывала зятю:
– Смотри, Федот, езжай по льду осторожно, полыньи на реке. Не растряси Маню, на летник  реже выезжай, камней много, тяжело ей будет.
– Но, поехали! – тронул коня Федот.
Прасковья Ивановна поцеловала дочь, начала скоро крестить вдогонку тронувшиеся сани.
Через три дня из роддома позвонили в контору, просили передать о том, что Маня родила девочку. Прасковья Ивановна была недовольна: четвёртая девчонка.
Неделю, что жили у бабушки дети, старуха приучала Любку молиться. Теперь утрами она будила её и ставила рядом с собой на колени у божницы. Бабушка злилась оттого, что девчонка никак не может запомнить непонятные молитвы. Радовалась Любка, когда приходил с работы домой дядя Фёдор. Всегда был весёлый, шутил с девчонками, играл, даже кувыркался. Стоило ему появиться, ребятня бежала дяде навстречу. Любке было хорошо, даже бабкины молитвы не отягощали.
В этот раз отец приехал за детьми на салазках. В кошеву не влезли бы, да и самому надо рядом быть, присматривать. Райку с Нинкой укутали так, что только глазёнки торчали, посадили в головки салазок, чтобы не так трясло. Накрыли дохой. Для Любки места не хватило, поэтому она села рядом с отцом. Папа привёз мамины пимы, накинул на дочь старое большое пальто сверху Любкиной шубейки. Воронок бежал весело, салазки катились по льду. Солнышко светило ярко, ветра не было, и казалось, что уже почти весна. Ходко бежал конёк, но вот заехали в горы – Чарыш петлял среди скал – солнце спряталось, потянуло холодом. Девчонка замёрзла. Федот скинул с неё пальто, высадил на лёд и понукнул коня.
– Догоняй, грейся.
Где там, большие материны пимы сваливались с ног, а отец не останавливал лошадь. Дочка бежала что было сил, но догнать не могла. Пот с лица катился ручьём, спина была мокрой, ноги не хотели двигаться. Любка не могла догнать коня, шедшего уже шагом. Отец остановил лошадь, подхватил дочь в охапку и кинул её на мягкое сено, засмеялся:
– Согрелась?
Во Владимировку приехали поздно вечером. Марфа завела детей домой, стала раздевать, а Федот пошёл распрягать коня.
В горнице, посередине избы, прибитая к потолку, висела зыбка, в ней мирно лежала маленькая сестрёнка. Марфа подвела старших к зыбке.
– Посмотрите, эта ваша сестричка. Как назовём?
– Ритка, – Любка смотрела кино, и ей понравилось это имя.
– Отец, Маргаритой назвать Люба просит.
– А водиться будешь? – отец посмотрел на дочку. – Ты уже большая – нянька.
– Буду, – Любка не думала, что это сложно, и согласилась.
Рита родилась болезненной, часто простужалась, голосок был слабый. Заплачет – будто котёнок пищит. Марфе часто приходилось ложиться в больницу с ребёнком. Врачи говорили, что у девочки больное сердце, потому надо очень беречь ребёнка. Прогноза на то, что дитя выживет, не давали. Матери было тяжело слышать это, и она не отходила от малышки.
Старшие ребятишки, понимая, что маме трудно, ходили дома на цыпочках, вели себя тихо. Труднее всего приходилось Райке, ей было два годика. Она привыкла, что мама всегда рядом. Засыпала Райка с большим пальцем во рту, поэтому палец на правой руке был тоньше, чем на левой. Левой рукой она наматывала прядь маминых волос и дёргала, отрывая. Марфа стала надевать платок, туго завязывала сзади, Райка злилась, плохо засыпала. С рождением Риты Рая осталась без внимания матери.
Однажды Райку потеряли. Из дома ребёнок не выходил, все кинулись искать. Любка лазила под стол, кровати, где обычно сама пряталась. В углу у порога висела вешалка с зимними пальто, рядом стоял стул. Любка увидела на стуле за занавеской Райкины красненькие сандалики.
– Мама, смотри, – показала Любка пальцем.
Марфа отодвинула занавеску. Райка, стоя на стуле, закутавшись в мамино пальто, сосала палец, прикрыв глаза. Другой рукой наматывала на палец воротник  из чернобурки. Сняв ребёнка со стула, мать положила её сонную в кровать. Сняла с вешалки одёжку. Воротник в нескольких местах был выдерган.
– Ну, всё! Зимой носить будет нечего, – расстроилась Маня.
Федот Григорьевич, как ни в чём не бывало, засмеялся.
– Ладно, Маня, чернобурку не обещаю. У нас на Алтае её не водится.  А вот рыжую лису тебе добуду. Заменим твой воротник.
Федот славился в деревне отменным охотником и рыбаком. Наловит хариусов, занесёт сначала Конфее с Шурочкой – Василий Тарантай не рыбак был, потом – тяте с мачехой, а оставшихся – уже домой. Всем поровну разделит.


Конфеин старший сын, Иван, закончив десять классов, поступил в Барнаульский институт, на агронома. Приезжал домой на каникулы, и Любка бегала к лёле Кее увидеть братку Ваню. Тот угощал сестрёнку конфетами, брал на руки, подбрасывал под потолок. Высокий красивый парень с чуть раскосыми прищуренными глазами, со светло-русым густым чубом. С родной сестрой Александрой они не были похожи. Рядом с белокурым братом Шура выглядела цыганкой. Длинные, с рыжим отливом чёрные косы, смуглое лицо.
Конфея очень гордилась своим старшим сыном, а Шурочку, которая училась с трояками, постоянно упрекала.
– Вот брат твой в институт поступил, бери пример с него, учись лучше, а то дояркой будешь, всю жизнь навоз месить придётся.
Как ни старалась Александра, но у неё не получалось учиться на «отлично».


5.

Предложили Федоту новую работу, лесник нужен был на заимку.
– Детей у тебя много, Федот, заработок там большой – сто пятьдесят рублей в месяц. Да охотиться будешь, патронами обеспечим. Поживи с семьёй годок, пока старшая дочка  в школу не пошла.
Подумал Федот, посоветовался с Маней, тятей, согласился.
Перевозили семью двумя тракторами ДТ-54. На телегу погрузили нехитрый скарб. Любка ехала с Нинкой во втором тракторе. В кабине первого – Марфа с Раей и Ритой. Федот сидел на телеге последнего трактора. Он смотрел, чтобы корова и лошадь не оторвались и не убежали. Сзади на первой телеге были клетки с поросятами и курами.
Доехали до Большой Татарки. Страшно было девочке, когда трактор начал спускаться с горки в большую реку. Она закрыла глаза, но любопытство пересилило. Любка стала смотреть, как медленно трактор ползёт по реке. Гусеницы трактора с трудом залезали на камни и резко падали с них. Детей болтало в кабине, и тракторист просил их крепче держаться. Дорога в реке была каменистой, вода – прозрачной и быстрой. Брызги попадали на стекло и скатывались на капот. В середине река была глубже, и вода стала просачиваться через дверь в кабину. Любка посмотрела вниз и подняла ноги.
– Не бойся дочка, не утонешь, – сказал  тракторист, подбадривая.
Пройдя брод, трактор поехал быстрее.
– Ну, вот и приехали, – дядька заглушил мотор трактора.
Трактора остановились на большой поляне у маленькой избушки. На другом конце поляны стоял большой дом. Девочка оглядывалась, ничего не понимая. Кругом был густой еловый лес, тёмный и страшный. Только с западной стороны был просвет, и торчала вершина скалистой горы. Любка посмотрела на отца, Федот перехватил взгляд дочери.
– Ничё, доча – не пропадём! – хитро улыбнулся отец. – Годик потерпим.
Невысокого роста, коренастый, отец всегда говорил правду, и Любка с облегчением вздохнула.
В избушке была всего одна комната, в углу стояла русская печка. Поставили две кровати и стол, сундук впихнули у двери. Любке пришлось спать на печке. Марфа летом топила печь два раза в неделю, пекла хлеб. Муж смастерил на улице камелёк из кирпичей, там готовили еду. Семья посадила огород. Федот сделал навес для скота и огородил высоким забором. Прясла, как в деревне, не спасли бы хозяйство от диких зверей. Хотя  для рыси и этот забор был бы не помехой. Посредине комнаты висела зыбка, в ней спала Рита. Двери летом были открыты, в горах мух и комаров почти не бывает.
Марфа тяпала в огороде картошку. Услышав, что плачет Рита, кинулась в дом. Что-то рано проснулась, как бы из зыбки не вывалилась… Забежав на крыльцо, Маня увидела на пороге свернувшуюся гадюку. Женщина перепрыгнула через этот страшный клубок, подбежала к люльке. Ребёнок мирно спал. Марфа опустилась на стул, ноги и руки ослабели.
– Хорошо, что душой почуяла, – Марфа схватила у печи клюку и стала бить змею.
Любка с Нинкой и Раей собирали клубнику на полянке, мать кинулась туда проверить, всё ли в порядке.
Вскоре приехал отец с охоты. Привёз глухаря.
– Маня, зажарь на ужин.
Марфа рассказала мужу о случившемся.
– Ну, всё, успокойся, – обнял жену за плечи Федот. Развёл костёр, взял убитую змею и бросил туда. Попросил жену принести из дома деревянную лопату, положил зажаренную змею на неё, потыкал палкой, чтобы она развалилась на кусочки. Позвал Любку с собой.
– Учись, дочка! Змея Василиса, ты мне не сестрица. Тебе пень да колода, мне путь да дорога. Не ходи в наш дом!
Федот с Любкой понесли вокруг дома обгоревшую змею, разбрасывая кусочки.
– Всё, теперь змеи наш дом обходить стороной будут, – Федот вымыл лопату в бочке с водой, которая стояла под крышей, подал Марфе.
– Давай, мать, корми работников. Смотри, дочери тебе сколь ягоды нарвали, – засмеялся отец, показывая жене чашку, в которой лежало на дне несколько ягодок. Пока Любка с отцом разносили змею, Ниночка со страху съела всю собранную ягоду.
– Я ись не буду, – Нина заплакала.
– Ладно, мы ещё наберём, там её много, – старшая сестра обняла Нинку. – Делов-то, ягоду поела.
Все засмеялись, проснулась Рита. Лежала, улыбаясь и играя погремушкой, сделанной из гусиного высушенного горлышка  и  гороха. Марфа выложила мосол с мясом на тарелку и начала наливать суп. Федот отделил мясо от кости, разрезал на кусочки, а кость подал Любке, сказав: 
– Кто помилей, тому косточку поголей.
Любка с радостью приняла мосол. Самое вкусное мясо – на кости. Девчонка с удовольствием обгладывала косточку. Всю, дочиста! Потом отец брал чистую кость, подложив под неё ложку, выбивал из середины столбик мозга. Делил девчонкам поровну.
За то время, пока Любка глодала кость своими крепкими зубами, мясо в тарелке уже кончалось, потому мать всегда клала ей кусочек в тарелку с супом. После супа и драников пили чай с мёдом. Любка не любила чай, но зато обожала мёд с молоком. После обеда малышей укладывали спать, Нина тихонько играла в углу игрушками, а Любка убегала на улицу. Там у неё было много дел.
За обедом она клала кусочек хлеба в карман платья. Метрах в десяти от избушки лежало поваленное старое дерево, поросшее мхом. Рядом росла молодая ёлочка. Любка потихоньку подкрадывалась и садилась на лесину, насвистывая – хорошо свистеть она ещё не научилась. Любка ждала. Сначала шевелились ветки ёлки, а потом показывалась любопытная мордочка. Вновь скрывалась на ёлке. Любка не видела, что он делал  дальше. Появлялся уже не лесине. Любопытный зверёк нравился Любке. Маленькая остренькая мордочка, круглые глазки, крошечные ушки. Спинка полосатая до самого брюшка и длинный пушистый хвостик. Позже Любка узнала, что это бурундучок.
Девчонка постепенно приручила зверька, угощая его хлебом. Первое время Любка оставляла хлеб и уходила прятаться за деревья, потом стала оставаться на лесине, подвигаясь всё ближе, и сидеть, не шевелясь. Сначала бурундук хватал хлеб и убегал, потом обнаглел и, видя, что от этого маленького человека вреда нет, начал есть на месте. Зверёк брал кусочек и, смешно передвигая лапками, грыз хлеб. Съев весь кусок, он, посвистывая, убегал за дерево. Раз-другой выглядывал из веток и исчезал совсем. Посидев ещё немного, Любка уходила.


В одной половине двухквартирного дома жили старики Гамолины. Во второй – скотники и конюхи. Всё лето они пасли телят и лошадей.
Наступила осень, мужики поехали домой перегонять скот в деревню. Половина дома освободилась, и Федоту с семьёй разрешили переехать туда.
Марфа выбелила дом, подмазала и побелила печку. Любка помогала матери с уборкой. Переезжать приехал помогать Федор, Манин брат из Коргона. Занесли всё в избу, расставили. Жилище было просторным. Большая кухня, коридор и огромная комната. Посередине потолка в комнате балка – матка, туда вбили большой крюк с кольцом, повесили зыбку для Риты. Федот повис на крюке – не выпал бы. Затем Федор попробовал – весу в нём больше. Крепко.
Марфа затопила баню. Вода рядом, река Белая течёт недалеко. Натаскав в баню воды, женщина решила собрать  огурцы, благо морозов ещё не было. Прежде чем залезть в грядку с огурцами, Маня взяла палку и начала тыкать в лунки. Оттуда в разные стороны полезли змеи и ящерки.
– Мороз чуют, в тепло полезли, – Маня собрала в передник последние огурчики. – Надо помидоры сорвать, пока не прихватило морозом, – идя в дом, пробормотала она.
Через час Маня пошла подкинуть дров в баню и воду проверить – может быть, согрелась уже. Зайдя в парилку, опешила. На полке лежали две здоровущие чёрные змеи.
Марфа кинулась к мужикам.
– Всё, не могу больше, погибнем мы все здесь, – женщина обняла испуганных ребятишек.
Зашёл Федот с убитыми змеями.
– Хороший ремень будет, – засмеялся мужик. Чтобы разрядить обстановку, повесил на плечо Любки змею. С перепугу под Любкой оказалась лужа. Девчонка от стыда кинулась на улицу.
– Ты  чё, Федот, ополоумел? –  мать побежала за дочерью.
Любка, спрятавшись за баню, смотрела на свои мокрые штаны.
«Как же так, я ведь даже ночью не писаюсь. У меня поэтому своя кровать, а у Нинки с Райкой мама каждый день постель сушит, они ещё маленькие».
Подошла мать, обняла дочку.
– Не переживай, доча, такое и взрослый не каждый вынесет, пойдём домой.
– Не пойду, – Любка разревелась. – Мне шесть лет, я уже взрослая, сами говорили, стыдно ведь.
Марфа подхватила дочь на руки и понесла домой.
– Вот когда я на руках тебя не смогу нести, тогда большая будешь, – смеялась Марфа, целуя дочку.


Ждали гостей, мать стряпала пельмени маленькие-маленькие, чтобы не кусая в рот положить. Целый мешок наморозили. Отец уехал на охоту – свежениной гостей побаловать. Тринадцатое января, старый новый год. Старшенькой завтра семь лет будет. Собрала Марфа детей, нарядила. Нине шапку наизнанку вывернула и пальто, Любке шубейку на кроличьем меху надела.
– Зайчонок серенький будешь, – засмеялась мать.
Измазала лица сажей, покрутила: хороши. Научила песням.
– Идите к дедам Гамолиным, порадуйте стариков. Только ненадолго, как стукну в стенку – домой. Не дай бог, отец приедет – попадет нам.
Встретили деды шуликунов – ряженых – с радостью. Те пели, плясали, кувыркались. Смеху было! Рады старики, что про них вспомнили. Гостинцев всяких, как положено, шуликунам давали, придержали подольше. На заимке не то что радио, света не было. Не услышали, как Марфа в стенку стучала.
Пришли из гостей девки, а отец-то уже дома. Сидит за столом.
– Где были? Побирались? Дома есть нечего?
– Федя, это я их отпустила.
– Цыц! Не с тобой говорю, с тобой после разговор будет. Марш обе в угол.
Молча разделись, положили гостинцы на стол и встали в углы коридора. Федот сам положил младших детей спать, велел Марфе укладываться и потушил лампу. Нинка захлюпала носом, заныла.
– А ну, тихо, – пригрозил отец.
Тихонько поскуливая, Нинка присела в углу и уснула. Мать подошла, взяла ребёнка на руки, унесла на кровать. Любке шепнула: попроси у отца прощенья.
– Не буду, – Любка стояла в темноте и думала.
«За что, ведь мы ничего плохого не сделали, ведь дед с бабушкой радовались, не выставили нас за дверь. И мама нас нарядила, сама отправила. Папка нехороший, вот был бы как дядя Федя мамин, я бы его ещё больше любила».
Думала Любка, ноги устали и замёрзли, от двери дуло. Сколько времени простояла она – неизвестно. Слышала, как захрапел отец, а мать всё ворочалась. Наконец заскрипела кровать, Марфа не выдержала, подошла к дочери.
– Господи, ледяная вся, – шёпотом сказала Маня, стала тереть ножонки дочери. Та заплакала тихонечко, чтобы отец не услышал. Мать стянула с печи горячую тряпку, укутала в неё дочку, положила на кровать, укрыла одеялом, поцеловала.
– Спи, дочушка.
Проснулась Любка только к обеду. Райка стягивала с неё одеяло. Рядом с кроватью стояли Нинка и мама. Райка зло смотрела на сестру и лепетала:
– Днём возденим, ись тавай.
Все засмеялись. Мама держала в руках новое платье тёмно-синее и красную ленту – широкую, атласную. Любка соскочила с кровати. Проспала! Свой день рожденья проспала! Все уже встали. Она забыла, что было вчера ночью. На столе стояли её любимые «сосмаковые» пирожки – с маком, и в кружках дымился горячий какао-шоколад. В вазочках лежали конфеты в фантиках. Тётка Аганя с Букреевым из Бийска прислали Любке посылку ко дню рождения. Дядя Коля Букреев настоял, а Витя с Колей – братья – выслали ей цветные карандаши и три тетрадки. В цветной толстой коробочке лежало шесть палочек разного цвета.
– Отец придёт, подстругает, – Марфа забрала коробку. – Не потеряйте.
Какао Любке не понравилось: кипячёным молоком воняет, она его терпеть не может. Отдала Нине. Лучше молока парного выпить. Мать хлопотала у печи, гостей должно быть много.


Было ещё светло, когда на лошадях в санях, кошёвках и салазках понаехали гости. Из Владимировки приехала тётка Анна с мужем Грушиным, лёля  Кея и тятя. Из Коргона – дядя Федя с женой Анной, тётка Агафья (Манина сестра) и Нечаевы – друзья дяди Феди: муж с женой – учительницей.
Марфа постелила на скоблённый большой кухонный стол вышитую белую скатерть и наставила на неё угощенья. Ломаные калачи лежали горой на середине стола. Запечённый глухарь в тесте, холодец, рулет из свинины, налим, пельмени и пироги – сладкие и с мясом. Тятя по заказу Федота привёз из Владимировки ящик водки, целый бутыль своего самогона – первача, да медовухи бочонок. Федот пошёл за Гомолиными, грех соседей не позвать. Любку завалили подарками. Она на радостях половину отдала сёстрам, даже маленькой Ритке в зыбку конфет насыпала. Та стала плакать, конфеты провалились и мешали ей лежать. А учительница подарила ей азбуку на картонке. Дети сидели на печи и глядели через занавеску на гостей.
Поднялся Грушин, поздравил с дочкой и попросил всех выпить за… Сталина? Стали спорить о политике. Любке это было не интересно.
На печке Райка с Нинкой не поделили что-то из подарков, Любка начала их разнимать. Райка шарахнула в лоб Любке костью. Откуда она взялась на печи? Райка и раньше всё со стола за собой таскала. На кровати под ней постоянно были какие-то крошки.  Ложась спать, она накрывалась одеялом с головой и всё время что-то чамкала, сосала – с тех пор, как её стали отучать от пальца (мазали перцем, горчицей, заматывали палец тряпкой).
Со лба у Любки потекла кровь, дети заревели.
Марфа отобрала кость, стащила Любку с печки, умыла. Отправили детей спать, накормив пельменями.
Спать Любка не хотела, ждала,  когда запоют мама с дядей Федей. Заплакала Риточка, голос слабенький, тихий. Гости шумели, им не слышно. Любка встала с кровати. С кухни через коридор пробивался свет. Девчонка проверила сестричку – мокрая. Кое-как вытащила её из зыбки, расстелила пелёнки и замотала Ритку. Подставила стульчик к зыбке и с горем пополам положила ребёнка обратно. Взяла с печки бутылочку с соской, накормила. Покачала зыбку, сестричка уснула. Довольная Любка легла на койку и уже под песни заснула.
Утром провожали пьяненьких гостей домой. Поехали с песнями. Только один Грушин не пел, его погрузили сонного на сани и укрыли дохой. Ну, вот и всё, снова стало скучно.


6.

На улице – не пройдёшь, не проедешь. Всё занесено снегом. Протоптаны тропинки к сараю и к полынье-водопою. Вечерами развлеченье одно: Федот разучивает с Любкой азбуку. Все буквы Любка уже знает, отец заставляет её переворачивать азбуку вверх ногами и отгадывать буквы.
– Федя, не мучь ребёнка, другим  чем-нибудь займитесь, – взмолилась Марфа, сидя за веретёшком . – Карандаши постругай лучше, ребятишки сломали. Пусть порисует, у неё хорошо получается.
– Опять новую тетрадь надо, эту всю измалевала, – Федот поднялся за ножом.
– И я хочу рисовать, – Ниночка подскочила к отцу.
– И я хасю, – Райка отпихнула Нинку.
Наконец-то весна пришла. На заимке деревья стали тёмными, снег в сугробах    жёсткий, твёрдый. Зимующие в тайге птицы стали громко кричать, чирикать. Белка, что Федот принёс зимой домой, вылезла из дивана, в котором зимовала, стала прыгать по дому. К людям она привыкла и не боялась детей, бегающих за ней. Зимовала белка в этом году прекрасно. Нинка с Любкой подняли спинку дивана и сунули отцову туфлю. Внутрь дивана осенью отец высыпал орехи на хранение;  чтобы достать их,  девчонки устроили себе лазейку. Папа не часто  давал пощёлкать орехи – мусору много. Щель маленькая, но детская ручонка пролазит. Белка за неделю освоилась, нашла склад с кедровыми орешками. Щели хватило ей пролезть, вот она и выбрала себе место в углу дивана. Тепло, сухо и сыто, чего ещё желать. Пришла пора выбираться. Выбрала момент и выскользнула на улицу в открытые двери. Вечером ребятишки плакали, не найдя в доме белку. Отец пообещал им другую поймать.


Однажды ночью все проснулись от грохота. На речке Белой лёд треснул, река вскрылась. Утром вся семья вышла на берег. Огромные льдины плыли по мутной быстрой реке. Заползая друг на друга, они ломались и с шумом падали вниз. Следом за ними шли другие. Река пенилась, сердито шумела, вылезая на берега. Всё шире и выше поднималась река, вырывая из берегов деревья, подминая под себя камни и прошлогоднюю траву. Федот пошёл выводить скот из сарая. С той стороны берег был пологим, и Белая уже подбиралась ко двору. Где-то прорвало затор, и на реке поднялась большая волна, со льдинами. Марфа с детьми успела отбежать дальше; вода выплеснула две огромные льдины, отхлынула, а льдины остались на берегу. Женщина побелела от испуга, представив, что могло быть. Собрала детей и повела домой.
Двое суток бушевала река. Свиней увели в старую избу, курей – в сени, вместе их держать нельзя: свиньи сожрут курей. Корова с лошадью жили под навесом. Благо, что река не зашла в сеновал, сена и так осталось немного, до свежей травы было ещё далеко. Федот бегал ночами, переживал: не напали бы волки – голодные они сейчас, да и корова отелиться должна.
Река Белая свалила дерево, но с корнем не вырвала. Лесина висела над рекой, опустив ветки в воду. Любка ходила на реку, как только вода спала, залазила на лесину, ложилась на неё и смотрела, как внизу течёт река, полоща траву среди камней. Иногда проплывали хариусы. Девчонка стала носить из дома кусочки хлеба и крошить в воду. Через несколько дней увидела одного хариуса, потом другого. А вот ещё какая-то большая рыбина  медленно проплыла рядом; вильнув хвостом, скрылась. Хариусы бросились в стороны.
На улицу мама шубу не давала. Ходили ребятишки в фуфайках, которые Марфа стежила сама. Она всё хорошо делала, кроила на глаз или по платью, а шила качественно. Хлястик на фуфайке был пришит Марфой накрепко. Вот он однажды и спас Любку. Как всегда Любка лежа смотрела в воду. Пошёл сильный дождь, и Любка сразу промокла. Торопясь, девчонка поскользнулась на лесине и полетела в бурную реку. Хлястик фуфайки зацепился за сучок дерева, и Любка повисла над водой. Волны реки, плескаясь о камни, попадали девчонке на лицо, было холодно. Но Любка молчала, соображая, как вырваться из плена.
Федот, ходивший кинуть сена скоту, глянул на речку – не пора ли рыбачить. Увидев дочь, висевшую над водой, отец снял её с сучка, отшлёпал, и строго-настрого запретил ходить одной на реку.


Через неделю отелилась корова. В семье праздник – тёлочка маленькая в доме, поиграть с ней можно, пока не обсохнет,  и её  не унесут в сарай, да и молоко скоро можно будет пить. Соскучились, почти два месяца не пили свежего молока. Те круги, что мама замораживала на зиму, были не вкусные.
Марфа ушла доить корову, а муж – чистить во дворе. Ритка проснулась, заплакала. Федот наказал старшей побыть с ребёнком. Любка стала качать зыбку – раз, два… Любка навалилась на зыбку. Здорово как. Она качалась вместе с Риткой, та улыбалась, видя сестру так близко.
Вдруг зыбка полетела вниз. Любка, падая, схватила малышку. Писк, кровь. Крюк, который был вбит в матку и проверен двумя мужиками, расшатался и выпал, ударив Ритку – чуть не по виску. Ребёнок закатывался в плаче, сестра тоже ревела, вытирая кровь с лица сестрёнки пелёнкой. Нинка кинулась к родителям. Те сразу прибежали домой. Мать схватила младшую, стала успокаивать, дала грудь.
Федот взял Любку за руку, вывел на улицу, достал бич из сеней. Стал бичом пороть Любку. Девчонка извивалась на земле, кричала. Выбежали соседи Гамолины.
– Федот, сосед, ты что делаешь? – отобрали Любку у отца, унесли к себе домой. Прибежала Марфа, плакала.
– Господи, зверь! Прости его, Господи. Доченька моя! – ревела мать. Взяв на руки дочь, понесла Любку домой. Соседи просили пока оставить девочку у них.
– Не тронет, – Марфа унесла дочь.
Кровь сочилась из трех полос на спине. Марфа кидалась от одной дочери к другой. Федот попытался помочь ей, но Марфа строго глянула на него:
– Уйди!
Тот, не споря, молча ушёл во двор.


Через несколько дней Федот пошёл на Чарыш на рыбалку, взял с собой Любку при условии, что та будет ловить кузнечиков для наживки. Любка бегом стала собираться, надевать уже маловатые резиновые сапожки.
– Сначала поешь, до вечера будем. Ягоды ещё не выросли, проголодаешься.
Отец запихивал в сумку хлеб, кусок солёного сала и соль, чтобы солить хариусов. Любка, всегда медленно евшая, здесь проглотила всё, что ей дали, выпила стакан молока и выскочила на улицу ждать отца. Спустились вниз по Белой к  Чарышу. Отец к тому времени, поймал несколько рыбок. Любка бегала по берегу, ловила кузнечиков. У неё плохо получалось. Только присмотрит одного, подойдёт потихонечку, прижмёт ладошками к земле, а тот меж пальцев проскочит – и нет его. Даже если поймает, бежит к отцу – убивать жалко.
Шли вниз по Чарышу. Удилище у отца было из березы: длинным, тонким и легким.
В кустах была поклёвка, и Федот поднял удилище, чтобы поправить наживу. Поплевал на удочку, закинул леску в реку. Удилище запуталось в ветках дерева. Федот дёрнул, чтобы освободить конец удилища. Но по нему вниз, извиваясь, ползла большущая, чёрная, метра в полтора, змея. Федот стал резко бить по воде удилищем. Змея, оторвавшись от ствола, упала в воду и поплыла. У Любки пошёл мороз по коже.
– Пойдём-ка, дочка, домой, солнышко уже на закате, – Григорьевич обнял дочку. – Есть хочешь? Время ещё есть, сейчас тебя кое-чем угощу.
Вышли на берег. Отец, поставив вкруг несколько камней, принёс сухих веток и развёл костёр. Заострил свежие ветки, повесил на одни – кусочки хлеба с салом вперемежку,  на другие – несколько хариусов. Дал Любке два прутика, показал, как держать над костром. Подвинул плоский камень, положил на него готовые блюда. Ничего вкуснее в своей жизни Любка не пробовала. Отец, посмеиваясь, подкладывал дочери новые куски, подогревая, смотрел с лаской, как дочь уплетает за обе щеки, размазывая сажу по лицу. Наевшись, Любке захотелось пить. Отец позвал дочь к реке.
– Пить будешь?
Сам лёг меж камней и стал пить прямо из реки.
– Доча, а ты ладошкой черпай.
У Любки плохо получалось, вода лилась сквозь пальцы на одежду. С горем пополам девчонка утолила жажду, отец брызнул из реки водой ей в лицо. Смеясь и весело болтая, отец с дочерью вернулись домой.
– Ну, рыбаки, где ваш улов? – на пороге встретила их Маня. – Господи, доча, а ты не на речке была разве? Чёрная-то!
– Мы сало с хлебом и харюзов на костре жарили, – с гордостью сказала дочь.
– Вот и ладно, одних едоков меньше, – смеялась Марфа.


7.

На улице стало тепло, собрались переезжать с заимки в Коргон. Надо было спешить с переездом. За год Федот заработал хорошие деньги и заранее купил в Коргоне дом.
Сёстры Мани и тёща сделали в доме ремонт, побелили, перевезли семью Аксёновых, а через неделю Марфа родила дома, в больницу не успела. Муж был на работе. Любка помнила, как мать вели женщины из бани в дом, куда она пошла рожать.
Вечером с белков вернулся муж. Сын! Наконец-то, долгожданный сын! Федот плясал в ограде, стрелял вверх из ружья. Целовал морду коня. На улице стемнело, собрались родственники, уселись за стол. Залаяли собаки, отец выскочил за ограду. По дороге шёл мужик. Людей в чужой деревне Федот ещё не знал.
– Мужик, тебя как звать?
– Геннадием, – ответил мужик.
– Спасибо, мужик, – Федот похлопал его по плечу. – У меня сын родился!
– Поздравляю, – засмеялся прохожий.
Федот заскочил домой:
– Генкой будет. Сын Геннадий, – Федот метался из избы на улицу и обратно.
Наконец из горницы вышла тёща и торжественно подала красномордого орущего, туго завёрнутого младенца отцу.
– Сын! – Федот поднял свёрток к потолку, только потом стал разглядывать ребёнка. - Наконец-то, сын, а то всё девки, – Федот отдал тёще ребёнка и с гордо поднятой головой стал степенно выхаживать по кухне.
Все засмеялись. Очнувшись, отец сел на лавку, бессмысленно улыбаясь, сказал:
– Че делать-то? Обмыть, однако, надо!
Бабы закопошились, полезли в загнетку за чугунком, что-то там сварено должно было быть. Вспомнили, что дети ещё не кормлены. Хорошо Риточке, она всё время с бутылочкой – где ползком, где по лавкам. Ей уже годик исполнился. Спокойная. Мокрая, полные штаны – и молчит. Переодели, взяли на руки – счастлива. Смотрит на всех синими большими глазищами.
Истопилась баня, сёстры повели Маню, вымыли новорождённого. Сходил в баню Федот, попарился. Остальных детей повела бабонька Прасковья в последний жар. Купая каждого ребёнка, бабушка приговаривала:
– С гуся вода с раба худоба.
Мама лежала на кровати бледная и ослабленная. Детей подвели к роженице.
– Мама, ты заболела? Тебе воды принести? Или чё хочешь? – ребятишки вели себя тихо, смирно. Риточка сидела на койке у матери и тянулась к ней. Тётка Агафья забрала девочку.
– У вас теперь братик есть, – Марфа прижала девочек к себе.
Столько сил, терпенья, времени, нервов нужно было, чтобы справиться с этой оравой. Старшей – семь лет, Ниночке – пять с половиной, Рае – три с половиной. Рите – годик, Геночка только родился.
Федот, зная, что Любка самая непослушная и шкодная, летом стал брать её с собой в лесхоз. Если на площадке работает – столбики тешет или сруб рубит.  Сено готовит домой, грабельки маленькие сделал: греби, да чище, траву не оставляй. Смастерил Любке маленькую литовочку – косу, показал, как косить. Поставил впереди себя, взял Любкины руки, пошёл вместе с ней, тихонечко перешагивая и резко взмахивая руками. Любка поймала ритм. Пошла сама косить. Литовка вертелась в руках, втыкалась в землю. Отец ещё раз показал, велел держать крепче и ровнее. Раз, два, три, получилось. Любка потихоньку, не торопясь, стала косить траву. Волок ещё не получался, но трава была скошенной. Отец смотрел, довольно улыбаясь: ловкая дочка растёт, сообразительная, сразу всё схватывает.
Федот ставил Любку с литовкой впереди себя. Девчонка косила, стараясь, чтобы трава на прокосе скашивалась полностью. Отец шёл со своей литовкой следом, захватывая широкий прокос; смеясь, торопил дочку.
– Быстрей коси, а то ноги обрежу!
Девочка торопилась, но у неё ничего не получалось. То трава не прокашивалась, то литовка в землю втыкалась. Измучив дочь, отец брал её в охапку и нёс на стан отдыхать. Вечером хвалил дочь, рассказывал матери про Любкины успехи. Дочь, уставшая за день, засыпала без ужина.
 Утром соскакивала ни свет ни заря, собираясь с отцом на работу. Уезжая в лесосеку, отец не мог брать Любку с собой: далеко, на лошади верхом дочь не повезёшь. В эти дни сёстры с соседскими девчонками ходили  под сивер  за ягодами. Клубника в этих местах была очень крупной и сладкой. Любка, собирая ягоду, никогда её не ела – лишь ту, что в руках раздавила. По ягоды Любка брала трёхлитровый эмалированный бидон. Но набрать до краёв ей никогда не удавалось. Рвёшь, рвёшь, а он никак не наполняется.
Бабушка Маша научила Любку заговору от змей, и девочка, идя в горы, всегда его шептала. Девчонки  кричали, встретив змею. Любка никогда их не встречала. Если видела змею, то далеко от себя, ползущую прочь от неё. Приносили домой ягоду. Мама делала в чашке клубнику с молоком и сахаром, кормила толпу детей. Обычно у Аксёновых собиралось человек пятнадцать – двадцать. Всегда всем хватало. Вообще-то в Коргоне это было заведено: в любом доме, если успели выловить, каких бы то ни было ребятишек, своих или чужих, старались накормить. Да летом ребятишки и не были голодными. Начиная с самой весны, когда на горах появлялись репки, слизун, хоть что-то съедобное, дети брали из дома кусок хлеба, уходили на целый день.


Часто Прасковья Ивановна забирала Маниных ребятишек к себе, всё дочери полегче. В эти дни бабушка учила Любку читать «по писанию». Буквы она уже знала: аз, буки, веди, глагол, жизнь, зело. А вот читать никак не получалось. Сокращённые слова не хотели складываться в строчки, Любка не понимала смысла. Поэтому молитвы не укладывались в голове и не запоминались.
Бабонька Прасковья злилась и стукала Любку ладошкой по затылку. Ставила в угол на соль коленками, совала книгу в руки: читай.
Хвалила Клавку Затееву, девочка училась во втором классе. Клавка, как и Любка, тоже внучка, но от второй  дочери бабушки Прасковьи, Катерины. Клавка – внебрачная дочка, поэтому жила у бабоньки.  Катерина вышла замуж с ребёнком за маленького, щупленького Лёню Затеева, и у них уже было трое совместных детей. Двойня – Мишка с Наташкой, Райкины одногодки,  и ровесница Риты, Надя. Рядом с их домом стояла избушка в одну комнату, в ней жила мать Лёни, бабка Зина. Терпеть не могла бабка Зина сноху Катьку, ещё больше ненавидела дочку её Клавку – нахлебницу. Поэтому жила Клавка с бабонькой Прасковьей. Послушная, худенькая девочка с большими серыми глазами, жидкими масляными волосами, заплетёнными в тоненькую косичку. От неё всегда пахло прогорклым топлёным маслом, потому что тоненькие волосы путались, и их мазали, а потом расчёсывали и заплетали. Клавка знала все буквы и хорошо читала Писания.
На праздники собирались старики: один дед и бабушки – староверы. Зажигались свечи, старухи вставали на колени в горнице Прасковьи Ивановны, где был иконостас, брали в руки лестовки  и молились. Клавка бегло читала Писания. За это старухи снабжали девочку пряниками, конфетами, сладкими пирогами. Ребятишки хвалили, какая она хорошая. Клавка была не жадной и всех угощала гостинцами,  честно ею заработанными. Она  скучала по матери, сёстрам и брату. Убегала домой. Сразу же приходила бабка Зина, стоя у порога, рычала, выглядывая, чем  кормит Катерина дочь. Приносила ведро воды из колодца и выливала его на кухне. Катерина плакала, но ничего сделать не могла.
– Поела? Отрабатывай! – бабка показывала перстом  на пол, заставляя Клавку мыть пол. Девочка брала большую тряпку и вытирала лужу.
Катерина сидела на лавке, сжавшись и опустив свои округлые плечи. Хоть  была она высокой полной женщиной, но подчинялась своему щуплому маленькому мужичонке. А ещё больше боялась – его худую злобную мать.
Долго терпела Катерина измывательства мужа и свекрови.
Как-то белила Катя в доме. Зашёл пьяненький Лёня:
– Катька, слазь с ящика – в морду дам! – Лёня стоял подбоченившись и задрав лицо кверху. – Видишь, муж домой пришёл.
Степенная Катерина аккуратно слезла с сундука, помакнула кисть в ведро с извёсткой и давай охаживать мужа по роже.
– Очумела совсем! – Лёня, замахав руками, кинулся прочь из избы.
Залетела бабка Зина, встретив измазанного сына.
Навстречу медленно со щёткой шла сноха:
– Ты тоже хочешь?
Свекрови и след простыл.
С тех пор в доме хозяйкой стала сноха Катька, и дочь Клавку забрала жить домой. Лёня стал шёлковым, хорошим мужем, а свекруха, хоть и шипела исподтишка, но командовать в доме у снохи перестала.
Любке нравилось, как готовила тётя Катя. У неё  на стол, вынутая из русской печи, ставилась большая сковородка с жареной картошкой, залитая яйцами с молоком, и печёный хлеб белый с варенцом. Набегавшись за день, голодные дети сметали всё подчистую. И так же быстро убегали на улицу. К вечеру, уставшие, разбредались по домам. Лето. Как-то быстро оно пролетает.


Федот начал строить в ограде избушку, рядом с баней. Надо перевозить тятю с мачехой к себе из Владимировки. Младший сын обязан был брать старых родителей к себе. Тятя ещё могутной, да и Мане с детьми помощь нужна. Любка крутилась возле отца, подавая с земли инструменты: рубанок, фуганок, долото. Залазила и садилась верхом на сруб, глядя, как отец вырубал гнездо в «лапу» для следующего бревна. Дочь задавала вопросы, и отец всегда отвечал на них, объясняя так, что Любка понимала.


8.

Наступил последний день лета. В семье большой праздник, собирают первую дочь в школу. Купили коричневую шерстяную форму. Мама подогнала по Любке платье, белые воротничок и манжеты, обвязав крючком, сшила белый фартук с карманом и крылышками. Любкина мать была выдумщица и мастерица. Где-то у алтайцев отец выменял на шкурку выдры шёлковую белую ленту. Алтайцы закупали в Китае для своих дочерей: когда те выходили замуж, делали им национальные шапки. Друзей-алтайцев у Федота было много. Марфа сшила из суконной новой тряпки сумку через плечо. Утром собралась вся семья, даже отец с работы отпросился.
Повели Любку всей семьёй в школу. Гордо вышагивала Любка с сумкой наперевес впереди Аксёновской семьи.
Следом шли Райка с Нинкой. Райка несла георгин на вытянутой вперед руке, а Нинка, зажав веревочку чернильницы, мягко ступала на землю, через раз дыша. Не дай бог уронит или прольёт чернила, которые с вечера развёл отец.
Сзади шествия шёл Федот, неся Геночку на руках, и Марфа с Ритой.  Школа была далеко, километрах в  двух от дома. По дороге к ним присоединялись другие жители Коргона, тоже ведя  своих чад учиться, здороваясь, раскланиваясь, хваля детей друг друга.
В школе чем-то приятно пахло. Было шумно, бегали красиво одетые и умытые ребятишки.
До линейки зашли в класс. Учительница была старенькой. Отец подошёл к ней.
– Екатерина Фёдоровна, здравствуйте! Вы меня не узнаёте?
– Нет, постой, кто же ты? – всматривалась Екатерина Фёдоровна.
– Федотку Аксёнова помните?
– Боже, это тот самый шустрый огненно-рыжий мальчик, мой любимец, – учительница заплакала.
Федот обнял её.
– Вот привёл свою дочь к вам учить, – Федот  показал рукой на Любку.
– Надо же, копия твоя, только беленькая. Тебя как зовут?
– Любка Аксёнова, – Любка смотрела на учительницу смущённо.
– Теперь ты уже не Любка, – девчонка вытаращила глаза, – ты теперь Люба, Любовь, – учительница погладила по голове. – Дети, все садитесь за парты, по двое, кто с кем хочет. Я вас сама рассажу, как мне надо. Давайте знакомиться, потом пойдём на линейку.
По списку читали фамилии, и кого называли, тот должен был встать, назвать себя и сесть на место. Любка была первой в списке.
Всем классом встали и, взявшись за руки, кто с кем сидел – так велела учительница, пошли в коридор.
Прозвенел резко звонок. В коридоре уже стояли дети разных возрастов, выстроенные в ряды. Девочки – в белых фартуках и формах, мальчики – в пиджаках и  брюках. Все были в красных галстуках. Запищала большая трубка: блестящая, громкая. Мальчик задолбил палками в какую-то круглую большую кастрюлю. Вынесли на палке  красную тряпку с жёлтыми кистями. Много говорили взрослые и большие дети. Девчонка не всё понимала. Все дети в классе получили букварь, тетрадки и карандаши.
Как драгоценность несла Любка свой подарок.
На следующее утро мама  надела  на дочку чёрный фартук и заплела в косы чёрные ленты. Было ещё темно, когда отец отвёл её в школу. На уроках было весело. Екатерина Фёдоровна играла с детьми в куклы, машинки, пела песни. Любка с удовольствием посещала уроки. Плохо было то, что идти приходилось далеко и  потемну.
После уроков ученица мчалась домой вприпрыжку, вертя тряпичную сумку над головой; чернильница проливалась, пачкая сумку краской. Марфе пришлось обернуть книги газетами, тетради – листами из тетрадей. Родители придумали вместо чернильницы приспособить бутылёк с пробкой, так надёжнее.
В чистописании были кляксы. Потому как Любка не старалась выводить буквы, пятёрку никак не зарабатывала. Зато по другим предметам, особенно по арифметике, у неё были один пятёрки. Классная учительница была очень доброй и никогда никого не ругала, даже двоечников.
Был у них в классе мальчик – Вася Шестаков. Всегда ходил грязный, немытый, опаздывал на уроки, молчал, опустив голову, когда с ним учитель говорил. На переменах не шумел – стоял в стороне.
Случайно от взрослых Любка услышала, что Васькина мать пьёт и воспитывает его одна. Как-то утром Васька пришёл в школу чистым, умытым. На уроке отвечал бойко, получил пятёрку. Благодарно смотрел на учительницу. На следующем уроке Екатерина Фёдоровна, прежде чем начать, попросила детей внимательно её послушать.
– Дети, Вася Шестаков пока поживёт у меня дома, его мать в больницу увезли, прошу помочь мне с ним заниматься, – учительница внимательно осмотрела детей. – В воскресенье пусть ко мне придут Витя Кукушкин, Люба Аксёнова и Саша Кондратьев. Сможете? Вы все рядом живёте? Приходите  часов в двенадцать.
Дети согласились. В воскресенье Витька с Сашкой зашли за Любкой. Марфа испекла каравай с сушёными ягодами, завернула в полотенце – чаю попить. Проводила детей за дверь. Учительница жила на втором этаже единственного в Коргоне двенадцатиквартирного двухэтажного дома. Дети, толкаясь, поднялись по лестнице на  второй этаж, и стали препираться, кому стучать в дверь, все боялись. Осмелев, Любка стукнула. Открылась дверь. Всегда строго одетая, с уложенными волосами, их встретила домашняя и родная, как бабушка, улыбающаяся учительница – в халате и простоволосая.
– Проходите, дети, раздевайтесь.
Любка подала пирог:
– Это мама передала.
– Спасибо, сейчас чай пить будем.
В квартире было чисто, кругом цветы, каких Любка не видела, книги, на окнах – ярко-жёлтые  вышитые занавески.
– Извините, борщ без мяса – хозяйство не держу. И без сметаны, – засмущалась учительница.
Зато чай был с домашним вкусным печеньем и конфетами. Да ещё пирог Любкиной матери. Уроками не занимались, играли, Екатерина Фёдоровна читала им интересные сказки. Домой пошли к вечеру, Васька проводил их.
В обед, на большой перемене,  вкусно пахло печёными калачами и пончиками. Но у Любки не всегда были деньги – тогда она  не выходила  в коридор из класса. Но когда мама давала Любке пять копеек, ученица покупала у тёти Гути – буфетчицы  огромный, воздушный, печёный в масле калач, чай или кисель. Какая вкуснота! Чай был очень горячим, поэтому Любка его не успевала допивать – звенел звонок.
К Новому Году учительница велела сделать костюмы. Любке с Нинкой Шестаковой – выучить  басню Крылова. Репетировали на уроках. Нинка была петухом, а Любка – кукушкой. Любка Нинке завидовала – у неё-то вон, какой костюм будет, а как можно кукушку сделать?
Но, когда на ёлку пришли в костюмах, все ахнули:
– Вот это кукушка, как настоящая!
Марфа разрезала старое чёрно-рыжее Любкино платьишко. На голову сшила шапочку с клювом из картона, покрасила чёрной краской и клеем бумажным – клюв получился блестящим. На место глаз от своей кофты отрезала круглые стеклянные пуговицы. Штанишки до  колен, широкие, внизу на резинке, чулки коричневые под штаны, а сверху – широкую с длинными рукавами  кофту, которую обшила серо-рыжими пёрышками, один к одному. Любка «выпорхнула к общипанному облезшему петуху»:
– Как, милый петушок, поёшь ты нежно и протяжно, – заорала громко Любка.
В зале раздался хохот, так что, как петушок поёт, никто не услышал. Все слышали только, как кукушечка нахваливала петуха, перекрикивая смех в зале. Хлопали долго. Младшие дети тоже смеялись, не понимая, над чем так смеются взрослые. Любка довольная ушла со сцены. За костюм и выступление дали приз – игрушечного котёнка. А ещё на ёлке дали целый газетный (мама шила на швейной  машинке для всего класса) мешок с конфетами. Ей достался мешок с букетиком цветов. Любка сама вырезала картинки из старых маминых журналов «Крестьянка» и лепила их на мешки. Прижав котёнка к мешку с подарками, Любка побежала к матери снимать костюм и хвалиться тем, что получила. Дома высыпали все конфеты на стол и поделили поровну. В подарке было три шоколадных конфетки. Любка сразу их подвинула себе.
– Не дам! Это Гене и Ритке, а ещё маме.
Любка подала конфету Ритке. Понесла сидевшему в подушках на кровати Генке. Развернула конфетку, соснула раз  сама, сунула ребёнку в рот, держа рукой с другой стороны, чтобы не подавился. Генка, почуяв вкусное, стал мусолить, выпучив глазёнки, причмокивать. Почти всю съел. Любка облизала свои пальцы, Генка с удовольствием чмокал ещё сладкий язык. Рот и щёки были в шоколаде. Вдруг раздался плач. Люба пошла на кухню. Райка дожёвывала Риткину конфету, пока та смотрела на красивый фантик, не соображая, что с ней  делать. Любка развернула самую красивую карамель, затолкала  себе в рот, раскусила, немножко пожевала и дала Ритке. Та замолчала.
– А ты когда-нибудь подавишься, – как взрослая, сказала Любка сестре.
Марфа, подоив корову, зашла в избу.
–– Мама, Райка у Ритки отобрала шоколадку, – Нинка побежала к матери жаловаться.
– Ну что же теперь, ведь она её уже съела.
– Ага, она её вместе с бумажкой в рот затолкала, –  Любка негодовала. – Мама, а это мы тебе оставили, – дочь вытащила из кармана шоколадную конфету.
– Вот спасибо, заботливые мои!
Марфа подошла к столу, посмотрев на конфеты.
– А сколько было шоколадок?
– Три. Я одну Генке скормила, другую – Ритке дала, а это – твоя, – рассудила Любка.
Мать погладила детей по головам. Взяла нож и разрезала конфету на четыре части. Подала всем по кусочку.
– А Райка  уже ела!
– Но ведь она съела в бумажке, даже не почувствовала, какая конфета на вкус, – засмеялась мать.
Любка, откусив от своей доли кусочек, подала матери.
– Мама, ну попробуй, какая вкусная, – затолкала остаток конфетки матери в рот.
– Спасибо, доченька, вкусно очень.
Нинка хотела тоже маме оставить, но у неё был совсем маленький кусочек, и он быстро растаял во рту.
На другой день из лесхоза Федот принёс домой пять подарков. Даже Геночке. Мешочки – большие, с нарисованными снежинками, а конфеты – разные, таких в школьных подарках  не было. Шоколадных очень много! И ещё  там  лежало по большому красному яблоку. Такие яблоки Любка видела только у мамы в журналах.  Яблоки были холодными, Маня  вымыла горячей водой и положила их на предпечек согреться. Конфет дети уже наелись из Любкиного подарка, и все смотрели, не отрываясь, когда согреются яблоки.
– Да разрежь ты им одно, – не выдержал Федот.
Ребятишки обступили стол, глядя, как мать режет ножом на дощечке яблоко на четыре равные части. Холодное, но такое вкусное. Не то, что в Коргонском саду на Федихе – маленькие и ужасно кислые.
Марфа с жалостью смотрела, как дети уплетают яблоко.
– Давайте Гене два оставим! – Марфа смотрела на детей. Почти все семейные вопросы решали сообща, вместе с детьми.
– Я не против, он кроме титьки ничего ещё не ест. Только как он грызть яблоко будет? Зубов у него нет, подавится, – Любка смотрела удивлённо на мать.
– А мы ему на тёрочке натрём.
Дети все пошли смотреть, как ест Генка. Тот сначала чмокал кашу из яблока, таращив глазёнки, выплёвывал, потом, расчухав, стал уплетать, надувая щёки. Рот у Генки был малюсенький, мама всегда мучилась, кормя его. Зато орал громко, чуть не басом – мужик.
На Новый Год дома должны были быть гости. Очень много, столько у них ещё не собиралось. За один стол все бы не вошли, принесли от соседей.
Перед праздником отец зарезал свинью и овечку. Приходили Манины сёстры – Агафья и Катерина: одной не управиться. Вечерами стряпали пельмени, морозили, ссыпали в мешки. Праздников много, сгодятся. Варили свежие пельмени, пробовали, сочные ли. Федот с братом Андреем, жившим тоже в Коргоне, завалили медведя. Стряпали пельмени из медвежатины, баранины и свинины. Отменные пельмени получались.
Пригласили и соседей: двух стариков, мужа с женой. Славились они старинными песнями. Гуляли в Коргоне двумя компаниями. Ходили друг к другу в гости.  Дед с бабкой пели красиво, но странно. Пели про каких-то птиц, богатырей, про цветы, которые в поле растут, а ветер их ломает. Любка заслушивалась, сидя на печке, запомнить никак не могла: слова были похожи на те, что у бабоньки Прасковьи в книге. А слушать всё хотелось и хотелось.
На следующее утро снова собрались. Оказалось, что выпивка кончилась. Отправили одну бабу в магазин. Через какое-то время та вернулась. Любка смотрела из-за печной занавески, как тётка вертелась у порога. Размахивая руками, прижимая локоть к телу, подпрыгивала, раздеваясь и говоря, что выпить в магазине нет.
– Всё разобрали.
В это время из рукава фуфайки выскользнула на пол бутылка водки, разбилась. Баба упала плашмя и давай пить с пола водку. Любка чуть не свалилась с печи, такого она ещё не видела. Все собравшиеся выскочили из-за стола и с отвращением наблюдали за всем происходящим. Очнувшись, хозяин подскочил к тётке, стал поднимать с пола.
– Не надо, Валя, не позорь себя, шут с ней, с бутылкой, – Федот поднимал с пола совсем пьяную бабу. На полу уже лежали только стёкла, лужи не было.
Больше в их доме эту бабу никто не видел. Никогда об этом случае и не  вспоминали.


9.

Брат Андрей был старше Федота, жил с женой Афимьей в крашенном доме на берегу Солонца – небольшой болотистой речушки, делящей Коргон от лесхоза. За Солонцом была только одна улица. Рядом с Андреевым домом была больница, а дальше – пустырь: камни и болотные кочки. Даже скот туда не ходил. У Андрея с Афимьей было трое детей,  старший Александр учился в  десятом классе и уезжал на неделю в интернат: в Коргоне восьмилетка. Средняя, Ульянка, девчонка с конопушками по всему лицу, была изнеженной и разбалованной.  Младший, Васька, – незаметный, тихий мальчишка. Жили Андрей с Афимьей как-то обособленно, почти не роднились, редко приходили к Федоту.
К весне мужик достроил избушку. Перевёз отца с мачехой к себе. Одна комната: две кровати, стол да на стене шкафчик с посудой, в углу большой сундук. Баба Маша позвала внучку – помочь ей развешать манатки из ящика.
– Просушить надоть! – баба Маша складывала на Любкину руку вещи, брала сама и несла в ограду. Вешали на верёвки. Каких только тканей не было в сундуке. Любка облюбовала штапель синий в больших маках и розовый атлас.
– Вот помру, Любушка, это тебе завещаю, пущай мать  что-нибудь сошьёт, – бабуля гладила Любку по голове. – Вытянулась-то как, завтре пойдём с тобой по ягоды, – старушка давно не видела свою любимицу.
Любка рада была. Вымыла у дедов полы, выхлопала подушки. С утра ушли за ягодой. На полосе нарвали полный бабушкин фартук рыжиков (грибов). Напились из родника холодной воды. К обеду вернулись домой. Баба Маша, перебрав клубнику,  стала варить варенье. Самое вкусное в варенье – это пенка. Ребятишки крутились у таза с вареньем, мешая бабушке помешивать.
– Вот сплавлю, тогда вам никакой пенки не видать, – пугала старушка, грозя весёлком .
Вечером собрался у Федота совет. Тятя переехал к сыну ещё и потому, что уже два года работал на Коргонской пасеке. С Владимировки ездить в верховье Коргона-реки далеко, а здесь – всего тридцать километров. Рядом, на Горелом  Коргончике, ещё пасека. До неё хоть и пять километров, да деду тяжело одному справляться. Вот если бы сын на лето пошёл в помощники.  Пасеки ведь всё равно за лесхозом числятся. Сейчас и бабка здесь – Марфе с детьми поможет. Подумали, порешали.
Утром Федот пошёл в лесхоз на работу. Серьёзной работы на тракторе сейчас нет, а срубы рубить есть кому. Лесничий, созвонившись  с районным начальством, дал добро. Закрепил за Федотом спокойного выносливого коня.
– Ну всё, едем, тятя, на пасеку, договорился обо всём, коня дали на всё лето,– Федот был доволен. – Не переживай, Маня, в непогоду будем домой наведываться. А сено в лесхозе обещали, да зёрна подкинут, я всю весну срубы рубил. Не пропадём, будем жить не хуже других.
– На пасеку внучку Любаву хочу взять. Пусть медогонку крутит, – посмеиваясь, сказал дед.
Марфа с тяжёлым сердцем собирала дочь на пасеку. Знала, что              присмотр за ней будет, а всё равно душа не на месте была, так далеко и надолго Маня  не разлучалась с детьми. Да и девчонка неспокойная, залезет куда-нибудь.
У Андрея взяли заводную  лошадь. Потуже подтянули подпруги сёдла, надели под хвост подфею . Горы крутые, особенно Горячая гора, как бы седло на шею не слезло.
– Ну, девка, удержишься? – тятя подогнал стремена под Любины ноги.
Сзади за седлом, в тороках,  был привязан мешок с продуктами. Впереди седла – плащ-дождевик – на случай если погода испортится. Любка сидела  в седле, вокруг обвешанная, и выглядела смешно на большой лошади.
Тятя поехал впереди, отец – сзади. Любку поместили с конём посередине, боясь, что лошадь испугается и выкинет девочку из седла. Ехать через Горячую гору дальше, зато спокойней. Через реку на Усть-Коргоне побоялись с ребёнком. Узкая скалистая тропа кое-как виднелась среди высокой травы и густого кустарника. На горе было темно и холодно. С веток деревьев падали капли, оставшиеся от дождя, недавно прошедшего в этом месте. Любка ёжилась, но вида не показывала. Скоро поднялись на вершину. С другой стороны гора была пологая и голая, без леса. Зато камней было больше, и они осыпались под ногами лошадей. Тятя взял у Любки повод её лошади.
– Сиди так, держись крепче за седло.
Лошади тихонько спускались под гору, иногда присаживаясь на зад  и скользя задними ногами. Ещё ни разу Любка так не ездила. Ей было страшно, но она знала, что рядом тятя и отец, ничего плохого с ней случиться не может.
Ну, вот и все. Дальше была гладкая ровная долина, сплошь усыпанная цветами. Дед отдал Любке повод.
– Удержишься? – подъехал отец. – Поедем быстро!
Кони пошли рысью, дед с отцом поглядывали на Любку. Сначала трясло, было неудобно, постепенно Любка начала опираться на стремена: понравилось, и она даже начала толкать ногами в бока коня, тот побежал галопом. «Здорово, так еще удобней ехать» – подпрыгивала  в седле Любка.
– Эй, тише, коня не умори, ехать-то ещё далеко. Вот чумная девка, – дед догнал внучку, попридержал повод её коня. – Не беги вперед батьки в пекло, вылетит птичка из кустов, испугает коня и вылетишь из  седла, собирай тебя потом, – тятя обнял внучку, дотянувшись из седла. – Пошто мальчишкой не родилась?! 
Федот хохотал, чуть не вываливаясь из седла:
– Уродилась же! В кого, спрашивается!
– Наша казачка! – дед довольно погладил бороду.
От похвалы Любка засмущалась. Дальше ехали молча, дорога постепенно пошла в гору, была опасной. Слева – россыпью мелкие камни. Неширокая тропинка, внизу – большой обрыв в реку Коргон. Любка никогда ещё не видела таких рек, даже весной, в половодье.
С высоты горы река казалась не такой большой, но огромные камни загораживали почти половину реки, делали ее страшной. Вода, встречая препятствие, с рёвом хлестала о камень, становясь белой пеной, и падала в пропасть. Чарыш был голубого цвета, а Коргон – тёмно-зелёного, поэтому в деревне и река была наполовину голубой, а наполовину зелёной. С другой стороны реки Коргона – тоже скалы. До того красивые камни: то зелёные, то коричневые.
– Это, дочка, яшма. Здесь раньше рудники были, камень добывали, всякие поделки делали.
Отец слез с коня и подал дочери рыжий камень с зелёными прожилками.
– Видишь, он не такой тяжёлый как обычный камень. Из него царицу ваз  сделали. Отсюда на многих лошадях спускали.
– Как это?
– Тропа узкая. А река здесь совсем не замерзает, по льду не проедешь.
– А почему не замерзает, ведь холодно же зимой?
– Видишь, какая она  зелёная? От камня она такая цветом, а камень этот  тёплым считается.
Любка слушала рассказ отца, удивлялась.
– А вот «сопливый ключ», – дед показал на другую сторону реки.
Из скал, высоко над рекой, на небольшом расстоянии друг от друга пробивались два белых ручейка, текли  по скале в реку.
– Надо же, а вверху – будто голова человека. – Проехав, Любка всё оборачивалась, глядя на это чудо природы.
– А вот в этой речке без названия  я до войны намыл целый спичечный коробок золота. В войну где-то затерялся, – тятя остановился, показывая на речушку. – Надо вверх идти. 
Сколько всего интересного. Впереди было ещё много чего.
– Ну, вот и «Чёртов палец».
Прямо посередине тропки стоял огромный каменный столб, метров пять высотой, без единой выщербины, гладкий. Тропинка вильнула в сторону к горе.
– Ну, всё, доча, слазь с коня, – объехав «палец», отец спешился с коня. Дед  разминал затёкшие ноги.
– Уже приехали? – девочка удивлённо оглядывалась.
– Отдохнуть надо, сейчас самое трудное будет, – отец высадил дочь из седла, ноги были ватными, не хотели слушаться. – А ты походи, походи, – отец подтолкнул в спину.
Любка медленно наступала на ноги, пошла вперёд к тяте. Постепенно ноги стали чувствовать землю, камни.
– Ничё, это с непривычки! – дед поднял её и поцеловал в нос. Любка от смущения отвернулась. Она не привыкла к ласке.
Немного пройдя пешком, дошли до моста через Коргон.
«Вот и «чёртов мост». А как же через него идти?» – подумала Любка.
С одного берега на другой, от скалы к скале, было протянуто два троса. Настелены брёвна,  на них наложены дощечки в полтора метра. С одной стороны из жердей приделаны перила. Мост висел  метрах в десяти над водой. Тятя взял коня под уздцы и повёл через мост. Конь фыркал, но шёл за хозяином.
Любке страшно.
Мост прогибался и скрипел, шатался не только вверх, вниз, но и из стороны в сторону.
Перейдя через мост, дед привязал коня к кусту, вернулся назад. Взял повод Любкиного коня, осторожно перевёл и его.
– Пойдёшь ко мне на руки?
– Нет, я большая, я сама.
– Ну, давай, иди первой, я за тобой.
Любка со страхом ступила на мост и остановилась. Вернуться назад  стыдно. Одна ступенька, другая дощечка. Любка думала, что если подует ветер, она не удержится. Мост шатался, страшно скрипел, а  доска далеко, дошагнуть бы. Девочка чувствовала, что сзади идёт тятя, и она смело шагнула на далекую доску. Дощечка предательски шатнулась. Любка быстро перешагнула на следующую. Дойдя до конца моста, ни разу не взявшись за перила, ступила на твёрдую землю. Победно закричала.
– Молодец! – дед подхватил Любку на руки и подбросил вверх.
– Стой с лошадями, – тятя вернулся назад через мост. Отец с дедом накинули на голову коня пиджак Федота, привязали к седлу.
Взяв коня с обеих сторон под уздцы, мужики повели лошадь по мосту. На середине моста конь захрапел, начал пятиться назад.
– Стой, Серко, стой, мой хороший, – успокаивающий голос хозяина отрезвил коня, и тот спокойно дошёл до конца моста.
– Ну, слава Богу, – дед перекрестился. – А ты, внучка, молодец! Многие мужики боятся, мост ползком переползают, видел, – засмеялся он.
– А зачем коню голову закрыли?
– Молодой он ещё, первый раз идёт. Не каждый старый конь через этот мост переходит. А ты ведь тоже у нас первый раз. Надо было бы и тебе глаза закрыть, – отец засмеялся.
– Она у нас и без закрытых глаз прекрасно сама дошла, тебе позавидовать надо. Себя-то вспомни, – дед замолчал.
Дальше пошли пешком. Дед взял внучку за руку, в другой руке держал повод коня. Отец привязал  Любкиного коня к седлу своего и вёл двух коней. Тропа была узкой.
Высокая отвесная скала справа не давала разойтись даже двум лошадям. Узкая дорожка, а слева – обрыв в реку.
– А теперь совсем аккуратно. Внучка, иди по тропке, вперёд, только потихонечку. Аксёновская лапша  называется.
Скала расслаивалась серыми тонкими пластинами и осыпалась под ноги на тропинку, хрустела и ещё   более походила на лапшу. Любка подняла каменную пластину, чуть нажала, и та рассыпалась в руке на длинные тонкие узкие камешки.  Ещё раз  придавила, и камень превратился в крошку.
– Вот это да! Разве это камень?
– Внучка, не стой, иди, а то укатишься в реку! – строго прикрикнул дед.
Отец дочку не видел. Любка поспешила по тропе. Метров десять была «лапша», потом сразу появилась поляна.
Федот закурил.
– Это ещё что? – дед глянул на сына.
– Да ладно, тятя, не маленький уже.
– Как же ты с пчёлами-то, они это не любят!
– Да я редко!
Любка видела, что отец курил нечасто, только когда переживал или сердился.
– Зря мы, однако, дочку взяли.
– А ты посмотри какая она! Не зря, пущай привыкает.
Дед подсадил внучку в седло.
– Недалеко осталось. Теперь на конях поедем.
Тятина пасека, в тридцать колод, была расположена  на широкой  солнечной поляне на горочке. Под горкой росло несколько пихточек, будто специально посаженных, ровно в ряд.
Услышав приближающийся топот копыт, выскочили с пасеки собаки. На оклик хозяина завизжали, радостно залаяли. Мужики расседлали коней, спутали, пустили пастись.
– Далеко не уйдут, до «лапши» только. Да и собаки дальше не пустят, они у меня умные. Айда  ужин готовить. К тебе на пасеку завтра поедем. Девчонка устала, да  и своих пчёлок посмотрю.
Любка уже носилась с собаками по поляне.
– Устала она! Смотри, что делает! – засмеялся Федот.
– Пойду-ка я корову подою, на подсосе с телком она у меня.
– Ну ты, тятя, даёшь, у тебя здесь всё хозяйство!
– А то как же, у меня ведь тоже здесь дом, – старик по-хозяйски взял ведро, помыл руки и пошёл звать корову, надев передник.
Дед, возвращаясь, нёс половину ведра с молоком. Вдруг на омшанике заорал петух. Федот удивлённо посмотрел на отца.
– Да, у меня петух и три курочки живут. Да вот напасть, повадился филин, петушишку истрепал всего. Благо, собаки молодцы, задрали в омшанике . Ты, Федотка,  сходи в омшаник, там  на крыше гнездо, принеси яички, если коршуны не растащили.
Федот принёс пять яиц.
Дед растопил камелёк, налил, процедив, молоко в чугунок, поставил на плиту. Достал  муку из-под лавки, насеял горкой, разбил два яйца в чашку. Вливая яйца в муку, быстро крутил пальцами в муке, замесил затирку. Просеяв через сито, стал всыпать, помешивая закипевшее молоко.
– Сходи-ка, Федотка, ишо в омшаник. Там у меня погребок, достань масло коровье в крынке, тряпицей сверху прикрыто.
Позвал Любку поужинать. Чумазая девчонка полезла за стол, глянула на деда. Тот строго посмотрел на внучку. Шаркая ногами, она  пошла умываться. Поев затирки, дед принёс чашку с сотами, налил себе и сыну чай, Любке подвинул кружку с молоком.
– Я ить чё, за пасеку волнуюсь. Бесхозная она, медведь шалит, рои уходят. За кажной тварью уход нужен. У меня видел хоть один улей перевёрнутый? Нет! А всё потому, что я с хозяином тайги – медведем – дружбу вожу. У нас с ним договор. Уважение друг к другу иметь надо. Я его не трогаю, берлога вон рядом с пасекой, и он меня стороной обходит. Он ко мне других медведей не пущает, а я ему каженный раз, как мёд качаю, соты у речки на камни ложу,
– Тятя, ты это взаправду? – Федот удивлённо смотрел на отца.
– Иди дочку спать уклади, вон носом в мёд клюёт.
О чём ещё говорили тятя с отцом, Любка уже не слышала, провалилась в сон.
Утром её разбудил петух, стоявший на столе и оравший во всё горло. Тяти с отцом уже не было, а в открытую дверь избушки ярко светило солнце.
Любка выскочила в одних трусах на улицу. Вокруг было непривычно тихо, лишь чирикали птички да жужжали пчелы. Девчонка надела на босу ногу сапоги и пошла по тропинке. В конце пасеки дед с отцом проверяли колоды. Отец был в халате и с сеткой на лице. Дед держал рамку с медом. Он был только в длинной белой  рубахе, опоясанной тонким ремешком.
– Проснулась? Ты, девка, здесь не крутись, пчёлы к тебе ещё не привыкли. Шваркнет ненароком какая-нибудь. Да бегом не бегай, они этого у меня не любят, – дед, хитро прищурившись, поглядел на внучку. – Мы щас придём.
Позавтракав, стали собираться на пасеку отца. Отдохнувшие лошади шли ходко. Тропинка вела по старому тёмному пихтачу. Половина деревьев были сухими. На полпути, ближе к реке, лежала большая грязная куча снега.
– Оползень был, – дед глядел на гору за рекой.
– Чё это? – внучка смотрела на деда.
– А вон, вишь, на горе за речкой, будто кто литовкой деревья выкосил. Снег с вершины горы сорвался, вниз пошёл, сметая всё.
– А если мы бы здесь были?
– Убило бы.
Оплывину пришлось объезжать по горе; кони, карабкаясь, перешли на другую сторону завала. Скоро приехали на пасеку. Ульи стояли на небольшой полянке. Избушка была в лесу, и всё  вокруг казалось тёмно-серым.
– Ты, внуча, в избушке приберись, а мы с отцом пасеку проверим.
Любка нарвала кустарника, вымела новым веником пол. Собрала на столе грязную, закопчённую посуду, сложила в котелок. Речка была рядом с пасекой. Кое-как разглядев тропинку, девочка спустилась к реке, нацепляв на себя колючек. Нарвала травы и почистила с песком посуду. Внутри котелок вымыла, а верх закопчённый остался. Собрала кружки ручками на прутик, черпнула в котелок воды, понесла домой. Избушка была маленькой. Вдоль стен стояли топчаны, да в середине – тёсаный стол.
Хозяйка налила на стол воды, нашла какую-то тряпку, стала мыть, стол никак не отмывался. Любка вспомнила, как делала её мать, нашла воткнутый в косяк нож, начала скоблить столешницу. Получилось полосато. Схватив кружку, побежала к реке, набрала песку, нарвала рядом осоки. Долго шоркала, наконец-то стол немного посветлел. Помыла, вытерла насухо. Зашли дед с отцом, оба сердитые.
– Сейчас, Федотка, эти, сегодняшние, подымим,  а  остальные уже не спасти.  Выскоблишь ульи, про запас будут, новые  рои посадишь, – ворчал дед. – Сколь, падлюка, пчёл загубил! Без хозяина и дом – сирота, – Григорий Антонидович наказывал сыну, что надо сделать. – В другой раз поедем – своих собак возьмёшь. Внучку сёдни с собой заберу, только мешать тебе будет. У тебя самого работы невпроворот. Смотри, отец, дочь порядок тебе навела. Собирайся, ко мне на пасеку поедем. А ты, Федотка, управишься, дня через два ко мне приезжай, мёд качать будем. Иван, сосед, должон подъехать помогать.
Любка выскочила на улицу и забегала у избушки. Вдруг от боли села, закричала. Пчела врезалась в Любкин лоб, ужалила. Выскочили дед с отцом.
– Я тебе говорил не бегать! Злые у тебя, Федотка, пчёлы, приучай, ласков будь, и они подобреют.
Дед поднял Любку с земли, сорвал какой-то лист, приложил, выдернув жало со лба. К вечеру, приехав на пасеку к тяте, Любка уже ничего не видела. Оба глаза опухли, лицо разнесло. Дед кружился возле внучки, прикладывая на лицо тряпицу, мочёную в каком-то отваре из трав. Поднялась температура. Дед забеспокоился, полез на крышу. Достал ещё  травы, заварил в котелке. На речке остудил, опустив в воду котелок. Налив в кружку, напоил ужасно горьким отваром, Любка уснула. Утром один глаз ещё видел плохо, но она уже бегала сама на реку по воду. Наевшись мёда, Любка сидела в избушке. Дед на улицу не выпускал, нельзя: пчёлы не любят, когда их мёд едят, нажалить могут.
Качать мёд приехал Любкин отец  и ещё один мужик. Погода была хорошая, и пчёлки вовсю работали, старались заполнить соты мёдом. С первой медогонки Любке налили алюминиевую кружку тёплого меда. Девчонка выпила его как воду, попросила у тяти молока. «Придавив» мёд молоком, побежала играть на поляну. Приезжий мужик удивился:
– Ей плохо не будет, столь мёда выпила?
– С нашего мёда вреда не будет, пчёлы знают, где взяток брать.
Дед довольно улыбнулся.
На следующий день поехали к отцу на пасеку. Там тоже мёд качали. Но столько мёда не взяли, сколь было у тяти.
Дни стали солнечные. Любка с тятей ловили рои. Дед всегда ходил к пчёлам в белой рубахе. На Любку надевал халат и сетку – она  плохо переносила  укусы пчёл. Иногда, к вечеру, приезжал отец. Прошло несколько погожих  дней, и погода испортилась. Небо покрылось серыми лохматыми тучами,  заморосил дождь.  Семья засобиралась домой.
Любка с тятей целый день собирали кислицу. Рядом с белками она была крупной и сладко-кислой. Отец привёз две вязанки длинного лука – батуна, приторочили мешки к сёдлам, поехали. Девочка набрала в карманы каменной «лапши», а за чёртовым мостом – два камушка: зелёной и коричневой яшмы. Домой девчонка приехала загорелой, с обветренным лицом. Климат рядом с белками суровый, ветреный, солнце – яркое до боли в глазах. Ребятишки встречали Любку как гостью. Старались угодить ей, новости рассказывали. Та ходила степенно, с поднятой головой, подражая деду.
– Ну, слава  богу, дома, – Марфа вздохнула с облегчением.
Мать целовала дочку, оглядывала со всех сторон, всё ли в порядке, не похудела ли. С Любкой всё было в полном порядке.


10.

Дождь лил целую неделю. На улице было холодно и сыро. Дети играли в доме. Мама научила дочек вырезать из чистой белой бумаги кукол. Складывала тетрадный лист пополам, аккуратно вырезая ножницами. Затем, развернув куклу, рисовала глаза, нос, рот. Девчонка быстро переняла этот метод. Куклы были нарядными. Зато сору в доме от бумаг было много. Обрывки бумаги валялись везде. Отец ворчал, убирая со стула или лавки клочки от тетрадей. Карандаши разрезали пополам, постругали. Получились, хоть и маленькие, зато вместо шести – двенадцать. Рисовали и Нинка с Райкой,  и даже маленькая Ритка пыталась чиркать. Бывало, на лице у куклы начеркает – выбрасывать приходится. Старшие Нинка с Любкой злились, Райке было всё равно, отдавали ей.
Дождь кончился,  и  сразу стало тепло. Нинка с Райкой и Риткой убегали на улицу играть. Шлёпать босиком и купаться в больших лужах. Домой приходили чёрные, грязные, как поросята. Любка считала себя взрослой, ей было стыдно хлюпаться в грязи.  Она лишь бегала босиком по лужам. А так хотелось лечь на пузо и похлюпать ногами.
Днём, когда взрослых не было дома, а баба Маня ложилась отдохнуть, Любка с Нинкой брали Райку за руку (младших детей в это время бабушка укладывала спать), убегали на Солонец. Там собиралась ребятня со всех соседних улиц. По берегам неширокой речушки было болото, поросшее мхом. Сверху – тёплая, как парное молоко, вода, в ней плавали головастики и лягушачья икра. Дети прыгали по этим лужам, головастики быстро разбегались в стороны, а мох шевелился, пружинил. Но, чтобы добраться до этого мха, нужно было пройти через  колючки.
Они стелились по земле большими лопухами, сверху у некоторых цвели ярко-розовые пушистые цветы, но дотронуться до листьев было нельзя – выпускали множество иголок. Дети, наступая на маленькие, незаметные лопухи  босыми ногами,  садились на землю и,  плача, выдёргивали колючки из подошвы. Некоторые возвращались домой, не выдерживая пыток, но большинство всё-таки добирались до манящей трясины. Любка брала Райку на спину и потихоньку пробиралась меж страшных колючек. Нинка шла след в след. Райку вести пешком было нельзя. Непослушная, она обязательно наступила бы в колючку, и тогда всем пришлось бы возвращаться  домой.
Райку усаживали в болоте, та вставала, орала, пыталась идти за сёстрами,  но боялась качающуюся под ногами землю и снова садилась. Видя, что сёстры не обращают на неё внимания, хлюпалась в прозрачной зеленоватой жиже, пыталась  ловить головастиков, лягушек, которые ей не поддавались. Сёстры бегали, забыв про Райку, визжали, падали на живот, выбирая, где вода светлее. Вспоминали про младшую лишь тогда, когда раздавалась громкая сирена: Райка орала так, что её можно было услышать в конце деревни. Устав хлюпаться и передравшись с такими же, как она, малышами, Райка хотела домой. Эх, ещё бы поиграть, да ведь попадет от родителей. Райка, хоть и плохо, но уже говорила, и пожаловаться умела. Обратно вели  сестру пешком, злые на неё. Пусть себе орёт.


Кончался июль, Любке надо отрабатывать практику в школе. Детей отправляли на совхозный покос. С Любкиного класса в бригаде было четверо. Мальчишки бегали по горам с граблями, ворошили плохо высохшие валки сена.
Любку посадили на старую кобылу, возить копны. Запрягли в волокушу и подогнали стремена под ногу, помогли сесть в седло. Лошадь была ленивой и хитрой. Плохо слушала повод, зная, что на спине сидит неопытный всадник.
Любка подъезжала к валкам, куда накладчики ей показывали. Накладывали сено ей два мальчишки-восьмиклассника. Одним из них был Сашка Санаров, Любкин брат – сын тёти Агани, маминой сестры. Он жалел сестрёнку, брал лошадь под уздцы и близко подводил к валку с сеном. Девочка ждала, когда мальчишки сложат сено, и подъезжала к следующей кучке. Мальчишки, сложив сено на волокушу, отправляли  её  к стогу.
Под гору лошадь шла бойко. Проблемой было подъехать к стогу. Кобыла не слушалась Любкиных слабых ручонок. Не хотела подходить близко к стогу с сеном. Тогда мётальщик – вредный дядька-бригадир – заставлял объезжать стог и снова подъезжать к куче с сеном, на этот раз ещё ближе. Лошадь снова не шла туда, куда от неё требовали. Помощник брал её под уздцы и подводил к тому месту, куда нужно. Отцепив застёжку от хомута, копна сваливалась на землю. Любка ехала снова к мальчишкам. Однажды, когда Любка снова подъехала неправильно к стогу, бригадир черенком вил так огрел по ляжке коня, что Любка чуть не вылетела из седла. С этих пор кобыла вообще  перестала подходить к стогу. Подумав, мужики поменяли лошадей с другим копновозом. Мальчишка был старше Любки, опытнее. Новый Любкин конь слушался беспрекословно.
Часа в три все садились в один круг обедать. Взрослые отдыхали, а копновозы  обязаны были поить своих лошадей. Ручей тёк под горой. Любка съезжала под гору, слазила с коня. Надо было разнуздать лошадь, иначе та не напилась бы через удила. Напоив коня, Любка оставалась одна у ручья, мальчишки уже уезжали. Зануздав коня, девчонка пыталась закинуть повод на голову, но конь поднимал её, и у Любки никак не получалось. Она была ещё маленькой, и достать до головы лошади не могла. Со слезами на глазах девчонка шла в гору, ведя лошадь в поводу. Придя, уставшая, к стану, девчонка не успевала поесть. К тому времени бригада доедала и собиралась дальше работать. Народу было много, поэтому никто не замечал, что Любка не отдохнула и не поела.
Девчонка брала кусок хлеба в карман  (воду пила ещё на ручье) и садилась в седло. Узду закидывал кто-нибудь из взрослых. Вечером, дома, хватала всё подряд и  запихивала в рот. Наработалась, проголодалась. Мать подсовывала дочери что-нибудь вкуснее, не зная, что та с утра голодная.
Потом приловчилась: как только объявляли обед, сразу отстегивала волокушу и мчалась поить коня, пока мальчишки были с лошадьми ещё на водопое. Ей иногда даже не приходилось слезать с лошади: Федька Медведев, перешедший уже в третий класс, отстёгивал удила. И когда лошадь напивалась, зауздывал.
Стали их дразнить «жених и невеста». Любка злилась, краснела, но от помощи не отказывалась. Федька дрался с мальчишками. Взрослые смеялись, разнимали.
Прошла неделя, Любка втянулась в работу и утром с удовольствием шла на бригаду. Пока мальчишки накладывали волокушу, Любка слазила с коня и на кошенине ела клубнику, иногда у пней или у кочек попадалась земляника. Вечерами, поев дома, падала на кровать, сразу засыпала. 


Снова пришли дожди. Небо затянуло тучами, засверкала молния.
Гроза в горах бывает страшной. Низко опустившиеся тучи заслоняют небо. Коргон расположен в  долине, вокруг всего села – высокие лесистые горы, Чарыш течёт вдоль всей деревни. Во время грозы молния сверкает от одной горы к другой, озаряя небо. Взрослые спешат домой  успокоить перепуганных чад.
Марфа в такое время растопляла печь – так веселее. Усаживала вокруг себя детей, рассказывала сказки или пела песни. Ребятишки успокаивались и даже начинали скакать по избе и кроватям,  не унять. В доме становилось шумно, весело. И гром не казался страшным.


Лето кончалось, детей стали собирать в школу. В этом году Ниночка шла в первый класс. За лето Любка вытянулась, форму, подшитую в первом классе, опустили. Нисколечко Любка не поправилась, в ширину форма была как раз. Баба Маня отрезала девчонкам ленточки от розового атласа. Любке заплели две косы и завязали на макушке. Две широкие ленты  занимали всю Любкину голову. Нинке привязали бант на макушке – волосы короткие. А у Райки волос почти не было, реденько  торчали, как попало. Ленточку завязали вокруг головы бантиком сбоку.
Генка тоже тянул ручонку к бантам. Ему и Рите, отрезав узенькие полоски, привязали на руки.
– Все красивые! – похвалила мать.
Нарвали своих цветов – летом за ними ухаживали баба Маня и Любка с Ниной.
Федот с тятей были на пасеках, поэтому в школу девок повели Марфа с бабушкой Машей. Дорогой присоединилась Прасковья Ивановна. Любка радовалась, что увидит одноклассников и Екатерину Федоровну.
Туго пришлось Марфе с Ниночкой. Утрами Любка соскакивала сама, а младшую приходилось будить по несколько раз. Никак не могла проснуться, плакала, спать хотела. То холодно, то голова болит. Марфа готовила завтрак старшим, и дети сами собирались в школу. 
От Нины часто пахло мочой, она писалась в кровать. Учителя говорили Любке, чтобы та следила за сестрой. Любке было стыдно, злилась на Нинку, высказывала ей, жаловалась матери. Но Ниночка не слушала – и как только не уследят за ней, не переодевалась. Фартук её  постоянно  был грязным, в мелу и блестел от соплей. Носовой платок  лежал в кармане фартука, но он был чистым.  Она о нём и не вспоминала. Учителя в школе  говорили:
– Люба сама аккуратная, и мама – чистюля. Всегда ребёнок опрятный ходит. А здесь такая неряха.
Ничего не могла сделать с дочкой мать. И с учёбой было туго, всеми вечерами сидела Марфа с Ниночкой за уроками. Любке во втором классе только проверяли уроки. Проблема была со стихами. Сама не могла учить. Надо было кому-то раза три прочитать вслух, тогда Любка сразу запоминала и следом рассказывала. Пыталась и Любка заниматься с сестрой, но всё безрезультатно. Нине учеба давалась тяжело.
 Этим летом Маня пошла работать на совхозный маслосырзавод. Благо, находился он недалеко от дома, за Солонцом. Ребятишки повадились бегать на завод к матери, когда варили сыр. Любка, как старшая, заходила к матери в цех, и та накладывали ей полный подол платья  сырных обрезков. Дети делили обрезки и сидя на цементном крыльце, ели. До  чего же вкусные были эти тягучие, ещё не солёные пластины сыра. Но однажды мать сказала, чтобы дети больше не приходили на работу, начальство ругается. Обрезки сыра мать иногда приносила домой, и толпа детей встречала  Марфу в ограде у дома.
Осень наступила холодная, дождливая, и на улице дети ходили в фуфайках, сшитых Марфой. Корову Дикарьку вечером мать доила с двумя вёдрами, в подойник молоко всё не входило. Любка, Нинка и Райка ходили с матерью, неся пустые кружки. Марфа прямо с вымени цедила им молоко в кружки, и ребятня  пили парное, с пышной пеной, молоко.
Дикарька не любила детей и всякий раз, когда кто-то был поблизости, норовила зацепить рогом.
Однажды Любка лазила по пряслу, и корова достала её. Зацепив рогом за низ фуфайки, стала мотать головой. Девчонка висела на рогах как тряпка, от страха молчала.
Марфа, успокоив корову, сняла дочь с рогов, пригрозила, что расскажет отцу – достанется той тогда. Пересадила дочку через прясло и запретила ходить детям доить с ней корову.
Погода не унималась, и картошку пришлось копать в грязь. Сушили под навесом,  потом перебрали и ссыпали в подпол. На Любку надели старые валенки, чтобы не повредить клубни, отправили в подполье отгребать картошку от лаза по углам. Вся картошка не входила, погребов в Коргоне не было ни у кого. Грунтовые воды были рядом с поверхностью земли, поэтому глубоких ям не копали.
Несколько раз брал Федот Любку на охоту – на уток, рябчиков.
За огородами было небольшое озерцо, и там садились перелётные птицы.
Как-то Федот подстрелил дикого селезня. Собака достала из воды. Федот не стал при дочери добивать дичь. Дома девочка устроила гнездо, посадив уточку туда, прикрыла небольшой корзиной, как посоветовал отец. Проснувшись утром, Любка в первую очередь кинулась к утке, но её там не оказалось. Бросилась к матери с вопросом. Марфа, отведя в сторону взгляд, ответила:
– Крылышко за ночь зажило, и она улетела.
Любка поверила.
Завтракать с Ниной сели за стол, и только увидела Любка то, что было  в чашке, сразу в слёзы, есть не стала. Трудно Марфе было уговорить дочь, ведь отца дома уже не было.


Зимы в горах тёплые, ветров почти не бывает. Тайга и горы защищают деревню от непогоды. Лёд на Чарыше полностью никогда не замерзал, поэтому мужики, собираясь всем селом, ходили на устье Коргона ставить лёд. Там река шире, поэтому казалась спокойней, не такой бурной. Готовя ветки, брёвна, устанавливали в полынье. В мороз брёвна замерзали, добавляли ещё веток: уже проще, зацепить есть за что. Постепенно полынья замерзала, ждали ещё неделю, чтобы лёд крепче стал. Вот и переправа на другой берег.
На той стороне реки – покосы. Сена обычно не хватает, скот голодный. С предыдущего года оставленное сено, промоченное за лето, прогрызенное мышами, у многих кончалось. Ждали люди зимних холодов.
Замёрзла река Чарыш, потянулись через неё повозки лошадей. Первыми ехали самые смелые мужики, на санях, сена накладывали по головки. Накатывают дорогу – день, два, и уже большие воза ехали через реку. Детям радость. На сани накладывали большой воз сена, притягивали верёвкой бастри;к  к саням. На переднем возу сидит возница, следом – привязанные друг за другом заводные лошади, без седока. Вот на этих лошадях дети и катаются. Прицепятся сзади, держась за верёвки,  встанут на полозья саней. Здорово! Но, если вдруг заметят их взрослые, по шее надают точно.


11.

Зима в тысяча девятьсот шестьдесят седьмом  году выдалась суровой. С ноября месяца до самого января – ни одной оттепели. Скот редко выгоняли на улицу,  держали в стойле. Выпустят хозяева скотину к проруби, животные, напившись, покроются изморозью, и бегом в стойло. Полыней на речке Солонце не было, люди долбили  лёд. Речушка обмелела, и хозяева ходили по воду с вёдрами и ковшами. А чтобы напоить скотину, носили с собой ванны. Мужики курили, собравшись у проруби, говорили о том, что год будет тяжёлым и неурожайным.
– Орехов нонче ждать не приходится, мужики, да и ягоды не видать нам. Придётся  картошки больше насаживать. Зверь уйдёт дальше, в сопки.
Тятя слёг, разболелся совсем, астма измучила. Печку топили в избушке постоянно, тятя мёрз сильно. Лежал на койке бледный, борода из каштановой стала бурой с проседью.
– Ну вот, внучка, захворал я чегой-то шибко. Скорей бы весна пришла, на пасеку с тобой поедем. Пчёлки мои  как бы не помёрзли  в омшанике, вон стужа ныне какая, – дед кашлял, но внучке через силу улыбался.
Баба Маша занесла охапку дров.
– Тебе бы, дед, щас на русску печку, – старушка, сняв варежки, дула на руки. – Ишо надоть за дровами сходить, на ночь мало будет.
– Я, баба, сбегаю, ты сиди, грейся, – Любка надела тятину шапку, сгребла бабушкины рукавицы, кинулась бегом в двери.
– Куда раздета-то?
Занеся дров старикам,  внучка побежала домой. Семья сидела за столом, обедала.
– Где шляешься, время не знаешь что ли? – отец строго посмотрел на дочь.
Девочка, скинув валенки, ополоснув руки под умывальником, села за стол. Маня налила чашку, подала дочери.
– Папа, тятя совсем разболелся. Баба Маша говорит, ему на печку надо, а у них только комелёк. 
– Вчера только к ним заходил, тятя ничё был, – отец положил ложку. – Спасибо, мать, наелся, пойду, –  Федот оделся и вышел. В окно было видно: пошёл в избушку, к отцу.
К вечеру деда забрали к себе. Баба Маша осталась одна. Ночевать с собой по очереди брала внучат. Дед повеселел, скучать внуки не давали: иной раз так разбесятся, что отцу приходится  ремень  брать, утихомиривать.
Маму никто не боялся. Схватит, бывало, полотенце, скрутит, свернёт вдвое, шлёпнет по спине:
– Господи, сусе Христе, сыне Божий, помилуй меня.
Райка заорёт, а Нинка с Любкой только захохочут, ничуть не больно. Мать с ними засмеётся.
– Ты, Маня, их совсем избаловала, не слухают тебя, не боятся, – смеётся с ними дед, свесившись с печки. – Айдате ко мне, я вам загадку загадаю. Головой поработайте, не всё беситься.
Любка подсаживает Ритку, Райку, забираются с Нинкой на печь сами. Печка маленькая, тесно, и Любка сидит с краю, свесив ноги вниз.
– Слухайте, соображайте. Бегут бегунчики, текут текунчики, везут рогатиков колоть мохнатиков. Ну, кто первый угадает, тому копеек дам, – тятя, загадочно улыбаясь, трясёт тряпичным кошельком, завязанным веревочкой. Дети ломают головы, но придумать ничего не могут.
– Сопли! – Нинка хлюпнула носом.
Маня даже села за стол от смеха.
– У тебя, Ниночка, они постоянно текут, потому и подумала так, – тятя смеялся. – Отгадку, ребятишки, слухайте, да никому не говорите. Бегунчики – кони, текунчики – это сани, в санях – вилы, набирать сено. Ясно вам? – дети удивлённо смотрят на деда. А загадка-то простая. – Ишо  одну скажу: стоит столб, на нём двенадцать гнёзд, в каждом гнезде по четыре яйца, в каждом яйце по семь цыплят. Кто это?
Любка подскочила: что-то знакомое в этих цифрах, но как на столбе может так много уместиться? Им же в школе про что-то подобное говорили. А если… Девчонка нерешительно дёргает деда.
– Тятя, это год?
– Ну, ну, а дальше? – дед с любопытством смотрит на Любку.
– Ещё раз скажи,  тятя. 
Дед повторил.
–  А вот, в году двенадцать месяцев,  в одном месяце четыре  недели,  в неделе семь дней, – Любка так подпрыгнула, что чуть не свалилась с печки, дед удержал.
– Правильно, Любава, на тебе десять копеек.
Рада Любка. Мама иногда десятик на двоих с Нинкой давала на обед, а так – никогда Любка одна не получала.
Ниночка насупилась. Дед, видя, что любимая внучка обижается – вынул пять копеек.
– Ты, внуча, ишо в первом классе, не проходила такое,  на тебе тоже на чай в школе, – дед расщедрился, дал по три копейки Ритке и Райке.
– Тятя,  ишо чё-нибудь загадай, – ребятишки не отставали.
– Слухайте тогда ишо загадку. Был я на копанце, был я на хлопанце, был  на пожаре, был я  на базаре. Умер, мои кости собаки не едят. Вот эту-то уж ни в жисть не угадаете, – дед хитро усмехнулся. Марфа, готовя у печи, внимательно слушала свёкра.
– Я ведь, тятенька, тоже не знаю. И что это?
– Ладно, – смилостивился дед. – Это, ребятёшки, горшок глиняный. Глину сперва копали, потом мяли её и лепили, горшок этот в печь сажали, обжигали, значит, а потом горшок  продавали. А когда  он разбился, никому не нужен стал. Разве собаки когда ногу задерут, – дед снова засмеялся. – Ладно, ребятёшки, слазьте, пошто-то я устал, отдохну малость.
Ребятишки горохом скатились с печи. Мать забрала Ритку.


Потеплело только после Рождества.
На праздник мать сделала сырчики. Из творога со сметаной и сахаром. Слепила маленькие оладьи и вынесла в сенцы на мороз. Было воскресенье, сели завтракать. Дед слез с печки, пришла баба Маша, пирогов с малиной напекла. Поели. Марфа занесла на большом железном листе сырчики, каждому досталось. 
Ледяной сладкий творог обжигал холодом рот и таял. Вкуснота. Дети мороженое никогда не пробовали. Даже тятя похвалил.
– Ты, Маня, мастерица! У вас, кержаков, много чего вкусного бывает, – дед встал из-за стола. – Спасибо, сноха, уважила. Я нонче домой пойду, полегчало малость.
Тятя, покряхтывая, стал одеваться.
– Тятенька, куда ты? Побудь еще у нас, к весне уйдёшь, – Марфа кинулась к свёкру. – Да и ребятишки с тобой себя тише ведут.
– Нет, пойду я, бабке скучно одной там. А худо будет, опять к вам на печку проситься буду, не откажешь ведь? – свёкор поклонился снохе. – Спасибо, Маня, хорошая ты у меня сноха. Всем  старикам желаю такую.
Марфа от похвалы зарделась. Тяжело ей с пятерыми ребятишками, да и с Федотом нелады, ругается часто, выпивать стал на работе. Придёт домой пьяненький и выкаблучивается: то не так, это не  этак. Ревнует. Генка чёрный родился. В кого бы? Так Федот Глешева – алтайца – приплёл.
Любка слышала, как отец маму ругает. Вечером за столом, только отец назовёт маму Марфой Александровной, Любка старается не заснуть. Ночью отец шёпотом что-то говорит маме, а та плачет. Сначала Любка не знала, как помочь матери. Вставала с кровати, шла пить или ещё что-нибудь придумывала. Отец замолкал, Любка прислушивалась: тишина. Не спала до тех пор, пока не слышала, что тот спит. Потом стала хитрее. Делала вид, что проснулась, звала мать к себе: то ей страшно – сон плохой увидела, то замёрзла – согреться не может. Мама шла, ложилась к ней.
Утром отец был трезвым, и всё было в порядке. Любка как-то пожаловалась тяте, что отец ругает мать, и та ночью плачет. В этот же день слышала, как тятя разговаривает с сыном.
– Ты чаво это, Федот, затеял? Детей пужать вздумал! Нарожал пятерых, тапереча с ума сошёл. Я ить не посмотрю, что ты выше тятьки, сниму опояску-то! – Федот стоял перед отцом, опустив голову, молчал. – Ишо раз узнаю, мотри у меня, – дед резко развернулся и пошёл в избушку. Любка долго не видела отца выпившим.


Потеплело, из проруби пошла наледь . Над рекой поднялся туман. Вода шла до дороги. И снова похолодало. Наледь замёрзла. Дети в выходные катались по льду на санках, коньках. Дед сделал из досточек Райке санки, она их никому не давала. Катала пустые сани по льду, её никто не хотел возить: жадная. Любка садила на железные со спинкой сани Риту, впереди – маленького укутанного Генку. Нинка толкала санки сзади, вставала на полозья, катилась, когда Любка не видела. Отец выпросил для девочек у кого-то коньки «снегурки», их по очереди привязывал  сыромятными ремешками на пимы.
Сам надевал коньки с ботинками, учил девчонок кататься. Падали, больно ударялись об лёд коленями и локтями. Ноги разъезжались,  колени сгибались. И всё же кое-как научились.
В рабочие дни, после школы, Любка бегом делала уроки, брала коньки, и тятя на крыльце затягивал ей их на пимы. Девчонка убегала с пацанами кататься. Других девчонок с ними не было – все они катались на санках с горы.
Ниночка злилась, уроки делала до самого вечера с мамой, свободного времени у неё не  было.
Снова пошла наледь. На лёд уже не выйти.


Ощенилась тятина сучка Жулька. Сколько всего было щенят – неизвестно, отец оставил одного серого кобелька. Любка назвала его Жуликом в честь Жульки. Ещё был отцов охотничий кобель – лайка. Звали его Бобкой. Любка возилась с собаками на сене. Отец ругался, что всё сено на пол спустила.
С армии пришёл соседский сын, Лёшка. Через стенку у Аксёновых жили деды-кержаки. Ни с кем не общались. Ограда была загорожена большим сплошным забором. По цепи бегала огромная лохматая собака, доставая до ворот. Сучка загуляла, и Аксёновский Бобка через сеновал залез к соседям в ограду. Лёшка из ружья ранил кобеля. Бобка прибежал, визжа и хромая, домой: Любка плакала. Отец заматерился: куда он теперь без собаки, на охоту не с кем идти. Но связываться не стал.
В школе у старших мальчишек Любка узнала, как навредить соседям. Придя домой, взяла кусок хлеба, вытащила из подушечки иголку, воткнула в кусок. Пошла на улицу. Мать вдогонку крикнула.
– Дочка, ты зачем хлеб потащила? Опять собакам? Отец сегодня их уже кормил.
Любка будто не слышала. Вышла за ограду, огляделась: никого. Подошла к калитке соседей и перебросила хлеб  через забор. Пусть их собака сожрёт и сдохнет.
Любка убежала домой. Следом зашёл отец с работы. Сел снимать сапоги у порога.
В это время открылась дверь. На пороге стояла соседка, держа в тряпке Любкин хлеб. Разломанный,  с торчащей иголкой.
– Это что? А если бы телёнок съел? В школу пойду, пожалуюсь! – хлопнув дверью, бабка ушла.
– А они в нашего Бобку стреляли, –  только и ревела Любка.
Утром Марфа не пустила дочь в школу. Сидеть та не могла, весь зад был ремнём исполосован.
Когда Любка пришла в класс, дети уже всё знали, смеялись. Екатерина Федоровна молчала, лишь с интересом поглядывая на ученицу.
На перемене девчонка рассказала, за что получила от отца.
– Правильно ты, Любка, сделала, – поддерживали её одноклассники.
Затаила девчонка обиду на соседей.
Бобка выздоровел, щенок подрос немного и пытался грызть Любкины руки.
Федот привёз с охоты двух маленьких волчат. Мать убили: овец таскала из деревни. А там, в логове, два кутёнка голодных. Что делать? Жалко, забрал домой.
Марфа  ругалась:
– Только такого добра нам не хватало.
Понёс Федот с ребятишками волчат на сеновал. Замёрзнут ли, сдохнут ли от голода? Щенки скулили, жались друг к другу. Подошла Жулька, порычала, понюхала и давай их облизывать. Видно, жалко стало маленьких. Перетащила обоих в сено в свою конуру. Федот снял шапку, почесал затылок.
– Надо же, приняла сука.
Как же дети радовались, глядя на Жульку. Гладили, целовали её.
Дома отец рассказал, что произошло. Марфа слушала с изумлением. Теперь все старались накормить сучку. Но и Бобке заодно перепадало.


На Любкин день рождения пригласили гостей, весь класс и родственники пришли. Мама наварила большую кастрюлю компота, зажарила в печке рябчиков, настряпала  пельменей, голубцов, хариусов на листе в печи приготовила. Напекла много всяких пирогов, каравай с Любкиным именем. Баба Маша принесла целую гору блинов. Детей собралось много. Из тятиной избушки принесли ещё стол. Шум, гам, подарки, за которые пришлось пострадать: именинницу тянули за уши. Уши горели, были красными. Наелись так, что лень было шевелиться.
В доме тесно, ребятня выбежали на улицу. Мальчишки сажали девчонок и малышей в сани, катали по льду, скидывали, резко дёргая и переворачивая санки. Марфа в пальто и белом  с цветами полушалке, держа на руках Генку, стояла у калитки, громко смеялась, глядя на детей. Баба Маша вышла в шали с кистями и чёрной плюшевой жакетке. Тятя выкатил Райкины деревянные сани, про которые все забыли.
– А ну, бабка, садись! – дед усадил отмахивающуюся старушку на санки и быстро повёз на лёд. Ребятишки смотрели на то, как дед бегает, возя на санках бабу Машу. Хохотали до упаду. Вышел за калитку дед-сосед, посмотрел, плюнул и ушёл в дом.
Кое-как баба Маша слезла с санок и, размахивая руками, ворча, поковыляла домой. Федот смеялся, присев у ограды на корточки. Тятя отдал санки ребятишкам, подошёл к Федоту.
– Федотка, а ну веди сюда мово Воронка и Серка свово. Кошовку вытаскивай. Праздник девчатам сделаем.
Сам притащил из избушки сбрую, всю украшенную кисточками и бляшками. На дуге – колокольчик блестящий.
– Запрягай, Федот, Вороного, Серко в пристяжные пойдёт. Сам поеду! – Григорий Антонидович сел на облучок, рядом Любку посадил, с другой стороны – Ульку. – А ну, ребятня, садись в кошёвку!
Все не вошли, встали на полозья. Некоторым пришлось сесть на санки, а верёвки от них отдали сидевшим в кошеве.
– Ну, милые, пошли!
Застоявшиеся кони сходу рванули. Визг, писк, комья снега летели в ребятню. Но они не замечали этого: когда им ещё придётся так прокатиться? Только на Масленку – и то, если посадят в сани.
По всей деревне из конца в конец провёз дед ребятишек. Выскакивая из ворот, односельчане – кто с улыбкой, кто с осуждением – глядели вслед паре лошадей,  запряжённых  в кошёвку. 
– Оклемался Антонидыч, чудит, – сказал кто-то.
Долго вспоминала Любкины именины ребятня.


12.

Холода не отступали, хотя солнышко было высоко. Таять начало только в конце марта. Зато весна наступила сразу. Уже к середине апреля снег растаял, и по дороге было не пройти. Грязи до колена, сапоги не вытащишь. Любка с Нинкой ходили по прошлогодней траве, но дорогу всё же приходилось переходить. Любка брала сестру за руку, забирала сумку и шла, выбирая,  где  мельче лужа.
В школу приходили грязными. У крыльца стояло большое корыто с водой, чтобы дети мыли сапоги. Рядом валялись щепки, палки. Коргонскую жирную грязь с сапог просто так не отмоешь. Любка брала щепку, отскабливала сначала  Нинкины сапоги, а потом свои. Держа сестру за руки, положив на крыльцо сумки, девчонка заставляла её полоскать сапоги в корыте. Нинка, уставшая в дороге, не хотела, вредничала. Любка рвала траву и мыла ей сапоги, отправляла в школу. Потом себе чистила сапоги об прошлогоднюю траву, мыла, болтая в воде. Руки мёрзли, были красными, грязными. Зайдя в школьный коридор, сразу шла к умывальнику. Руки не слушались, не согревались. В классе долго сидела, не могла достать из сумки учебники и тетради. Екатерина Федоровна, видя её красные непослушные пальцы, не торопила.
Отличницей Любка не была, училась на четвёрки. В классе отличницами были Санаровы Таня с Аней, однофамильцы. Танька была двоюродной сестрой Любки, дочерью тёти Агани.
Была в школе девчонка Анфиска, училась в восьмом классе. Пришла как-то Анфиска в школу не в форме, а в короткой узкой юбке. Николай Афанасьевич Котянин – директор школы – вызвал её в кабинет. Стояла Анфиска развязно и слушала, как директор её отчитывает. А потом отпарировала:
– Я, Николай Афанасьевич, с вашей одной штанины две юбки могу себе сшить, сщас мода такая.
Директор  остолбенел.
– Вон из школы! Завтра с родителями, а то не дам школу закончить, исключу.
Директор был вне себя от её наглости, такого ещё не было. Знал бы он, что Анфиска  выучится и будет педагогом в этой же школе.


Наступило лето, начались каникулы. Любка с Нинкой в этом году поехали обе к тяте на пасеку. Любка ехала на своем коне, а Ниночку везли то отец, то дед по очереди. Садили в седло, потом на зад лошади. Нинка устала за дорогу. Любка ехала посвистывая, перекликаясь с птицами.
На пасеке было как всегда здорово. Взяли с собой Жульку с волчатами и щенка Жулика. Волчата подросли, грызли друг друга и Жулика, доставалось и самой Жульке. Бегая по пасеке, волчата в первую очередь съели дедовских кур и петуха. Дед разозлился: с таким трудом он привёз птицу сюда, а эти звери её загубили. Взял ружьё, хотел пристрелить, но Любка с Нинкой, заорав в два голоса, не дали. Посадил дед волчат в курятник, всё равно курей уже нет. Жулька со щенком сидели рядом с курятником целыми днями, не играли. Любка не выдержала. Пока тятя ходил лошадей смотреть, выпустила волчат. Видя, что дед идёт домой, девчонка побежала навстречу.
– Тятя, а Жулька как-то волчат открыла!
– Врать не умеешь, – проворчал дед. –  Да ладно, курей не вернёшь.
Через неделю приехал дядя Андрей, тятин сын. Волчат отдали ему. Посадил их в  перемётные сумы. Лошадь сначала фыркала, но потом привыкла: уехал с волчатами.
Девчонки недолго горевали, Жулька с Жульбарсом (так называла его Любка) остались. Зато бегали по пасеке уже не  изодранные, как было с волчатами.
Устал тятя, роятся пчёлы, больше пятидесяти ульев у него нынче на пасеке. Трудно одному управляться. Два роя в роялках Федоту увёз. Убирать маток надо, а одному столь колод не осилить. Ехать надо в деревню, помощник  нужен.
Девки прожили на пасеке полторы недели – надоело, тоже к людям запросились. Любка ещё  терпела, а Ниночка без матери совсем загрустила. Собрался  Федот с отцом домой, хоть и погода хорошая. Пчёлам работать надо – а что поделать. Прожили два денька дома, выпросил тятя помощника, вернулись на пасеки.


В этом году Любка практику отрабатывала в конце июня. Ниночку мама отпросила в школе, чтобы та не ездила на покос: слабенькая девчонка, да и на конях плохо ездит.
Была середина июня, Маня ушла на работу, младших бабонька Прасковья забрала к себе, а Нинка с Любкой остались дома. Вчера сёстры домой вернулись поздно, мать с младшими детьми измучилась, а помочь некому. Баба Маша приболела что-то, лежала в избушке. Сегодня мать запретила девчонкам уходить из дома. Любка вымыла дома полы, а крыльцо шоркать песком не стала, так сойдёт. С Нинкой расстелили половики. Любка сбегала бабе Маше по воду. Слонялись по двору, за оградой. Делать нечего, скучно.
Пришла Надька Паутова, Нинкина одноклассница, разбалованная родителями и дедами. Мать запрещала им общаться с девчонкой. Деды Надьки жили через переулок от их дома, что ведёт к Чарышу. Мать её работала в единственном в Коргоне магазине продавцом. Ни в чём Надька не знала отказа. У неё был двухколёсный велик. Покаталась на велике Надька, похвасталась перед девчонками. Те ездить не умеют, нет у них велосипеда. Любка попросила поучиться ездить, Надька отказала, сославшись на то, что ей запрещают всем давать, вдруг сломают.
Завела в ограду велосипед, стала болтать с девчонками.
– Я вчера лазила дома на чердак, там столько всего интересного, – хвасталась девчонка и перечисляла, что она там нашла. – А у вас где лестница?
– А у нас из кладовой лаз наверх.
– А что у вас там есть?
– Не знаем, мы там не были.
– Где ваши мама с папой? – хитрая девчонка знала, что родители у Любки с Нинкой строгие.
– Папа с тятей на пасеке, мама на заводе, – Нинка всегда всем верила и всё рассказывала.
– Давайте слазим к вам на крышу.  Ведь до вас здесь кто-то жил. Может, чего-нибудь есть?
Любка загорелась, почему она сама об этом не подумала? Зашли в кладовую, Любка забралась на лестницу, лаз был закрыт. Туда-сюда подёргала, крышка открылась на чердак.   Девчонка высунула голову, посмотрела: темновато, но сквозь узенькие щелки пробивался свет. Девочки полезли за ней. На чердаке было сухо и тепло. Висела паутина, валялись сломанные стулья, какие-то доски – и всё, ничего интересного. Соседская половина была отгорожена жердями.
– А там чё? – Надька пошла посмотреть.
– Туда нельзя, там – соседей, – Любка развернула Надьку к лазу.
– А их дома нету, они все на покос уехали, я видела. Мы только посмотрим. 
– Нельзя туда, папа ругаться будет! И не пролезть нам, дырки узкие, – Любка настаивала вернуться.
Ниночка молчала. Надька засмеялась.
– Трусихи, никто же не узнает. А мой дед говорит, что если голова пролезет, то и самому пролезть можно! – Надька смотрела на девчонок свысока. – Какие-то бестолковые, – пошла к жердям, протолкала голову в щель, пролезла сама. Оказавшись по другую сторону забора, показала язык. – Вот видите, я-то пролезла.  Нинка, наверно, не сможет, она толстая. 
Ниночка обиженно засопела и пошла к  забору, через который уже пролезала Любка.
На соседском чердаке ничего интересного тоже не было. Надька, открыв соседскую дверцу,  заглядывала внутрь.
– Ты чё, нельзя туда! – испугались девчонки, но Надька уже слезала вниз.
Позвала девчонок. Любопытство взяло верх над страхом. Они оказались в большой  светлой  веранде. Дверь в дом была закрыта на замок. Веранда с большими окнами, завешанными  шторками,  у стены стояли маленький  столик  и кресла. На столике лежали два альбома. Девчонки стали листать альбомы с фотографиями. Ничего интересного, дядек с тётками не знали. Зато открыток было много. Таких они ещё не видели. Красивые, с разными цветами, сверху посыпаны блёстками, переливаются. Как игрушки на ёлке. На другой стороне что-то написано. Надька стала выбирать с альбома открытки.
– Ты зачем это? – Любка обомлела.
– Да чё ты? Они не заметят, две оставлю, – бросила  две простые открытки  в альбом. 
Надька собрала открытки, положив в карман штанов (огромный такой), поправила вышивку на столике,  разложила альбомы точно так, как они лежали прежде. Девчонки смотрели на Надьку удивлёнными глазами. Вот ушлая какая. Перелезли на другую сторону чердака, свою. Любка вздохнула, но что-то её всё равно беспокоило. Так нельзя, нехорошо ведь. Спустились, зашли в избу. Надька вытащила из штанов открытки, стала делить на три части, выбирая себе самые красивые. Любка с Нинкой возмутились.
– Это почему себе лучше берёшь?
– А если бы не я, вы бы фиг полезли!
Разделив ворованное, Надька забрала велик и ушла домой.
Нинка смотрела на сестру.
– И чего с ними делать, играть?
– Неа, мама сразу увидит, у нас таких нету, попадёт нам. Спросят, где взяли, что скажем? Давай спрячем! – Любка залезла под койку и положила их вниз коробки, сверху забросала игрушками.
Вечером домой приехал папа, мать с работы пришла, принесли маленьких ребятишек. После ужина Нина не вытерпела, вытащила открытки, чтобы получше разглядеть.
Любка, увидев, оторопела. Нинка на сестру не смотрела, хоть Любка старалась показать, чтобы та убрала их. Всё кончено. Мама подошла  к Ниночке, погладила по голове.
– Доченька, что у тебя тут?
Забрала открытки. Нинка смотрела на неё круглыми и невинными глазёнками.
– Ты где это взяла? – поднялся отец.
– Это мне Любка дала, они с Надькой Паутовой через крышу к соседям залезли, там фотографии на маленьком столике лежали, они взяли.
Любка оторопела от столь явного вранья: ведь поверят же, как всегда. 
Отец уже снимал ремень.
– Штаны снимай, – приказал  Любке.
Мама что-то говорила строго Нинке, но Любка уже не слышала, заливалась от злости и боли слезами. Отец порол долго, Любка орала.
Потом, лёжа на кровати, всхлипывая, Любка слышала, что говорит отец.
– Завтра понесёшь их к соседям и сама отдашь. Ещё такого сраму у нас не было, чтобы дочери воровали. 
Нинка слазила под кровать, достала открытки сестры. Долго отец словами воспитывал дочь, а Любка лежала молча. Слёзы текли ручьём из глаз. Она мысленно оправдывалась, говорила, что Нинка тоже с ними была. Но вслух этого не произнесла, знала, что ей  не поверят.
Любка утром думала, как ей быть. Отец всё равно заставит нести.
«Стыдно-то как, что я скажу? Ведь я их собаке уже хлеб с иголкой бросала. За волосы оттаскают  или выдерут – ладно, но хуже, если в школу пойдут». Страшнее Любка не могла придумать. Ей было очень стыдно.
Открытки лежали стопкой на углу стола. Отца не было дома, мамы тоже. Любка взяла открытки, плюнула на них – будьте вы прокляты! – и пошла на улицу. Выйдя за ограду, она медленно, шаг за шагом, приближалась к соседской калитке.
«А вот и выход! – обрадовалась Любка, увидев на заборе почтовый ящик. – Пусть думают, что им сразу столько много красивых открыток прислали!»
Оглядевшись, как вор, девчонка стала спускать открытки в ящик, они все не лезли, Любка злилась, по несколько штук  деля. Всё же опустила все открытки и бегом домой. Забравшись под крыльцо, девчонка ждала. Никого не было. Посидев там немного, Любка пошла к бабе Маше.
– Хорошо, Любушка, что пришла, а то мине даже воды подать некому, не идёт никто. Пошто-то не можется сёдни мине! – она лежала на кровати.
– Баба, я щас, – Любка схватила кружку, зачерпнув, подала бабушке. – Ты есть хочешь, баба? Давай я сейчас принесу.
– Да я два дни ничё не хочу, молочка разве! – бабушка отдала кружку.
Маня оставляла ребятишкам на день трёхлитровую банку молока. Любка отлила из  банки полнёхонькую кружку – надо же, молоко мимо не пролилось. Взяла три пирожка с ливером на столе, понесла своей любимой бабушке. Помогла той приподняться, поправила подушку, подставила к кровати стул.
– Я сегодня  у тебя ночевать буду, – Любка смотрела, как та, отламывая кусочки пирога, ела, запивая молоком.
– Спасибо, внученька, накормила, – бабушка заплакала. – Расхворалась чё-то я, столь делов на улке.
– Баба, а лекарства есть у тебя?
– Да там, в столе, в ящике, есть каки-то, да я читать не умею, ничё не знаю. Грудь болит, давит.
– Я щас, баба!
Любка вытащила ящик стола, взяв бабушкин платок,  сгребла все лекарства в него, завязала и помчалась к матери на завод. Вызвав мать, Любка пожаловалась, что бабе Маше плохо, и она не знает, что ей дать.
– Подожди, доча, я сейчас что-нибудь придумаю.
Марфа ушла в цех. Некоторое время спустя вернулась без халата.
– Я, доча, отпросилась с работы. По телефону начальник вызвал врачиху, к нам придёт. Пойдём домой, – мать взяла дочку за руку, забрав узелок с лекарствами.
Марфа, зайдя в ограду, сразу отправилась в избушку к бабе Маше.
– Ты чего это, матушка, разболелась? Вижу, ты вечером к нам не зашла, а сама замоталась, недоумилась сходить, – Марфа поправила ровно подушку. – Есть, наверно, хочешь? Сейчас я тебя накормлю.
– Да ить внучка уже накормила пирогами и молоком.
– Я тебе супчику горячего принесу, в загнетке стоит. Люба не достанет ухватом, чугунок перевернёт, – Марфа кинулась бегом в избу. Накормила старуху горячим.
Пришла врачиха, послушала, сказала, что сердечко барахлит и давленье, переутомилась. Надо бы в больнице полежать. Баба Маша замахала руками:
– Ишо чё выдумала, отродясь по вашим больнисам не лёживала! Нет, и всё тут! Полежу сёдни денёк, завтре поднимусь. Делов столь дома, а я лежу, – рассердилась баба Маша.
Врачиха дала Марфе таблеток, пожала плечами.
– Вот этим попоите её, обязательно. Сердце у неё, надо бы в больницу, – напомнила ещё раз женщина и ушла.
С горем пополам заставила Маня свекровь выпить таблетки, та отказывалась. Марфе надо  было на работу, приказала Любке не отходить от бабушки. Любка и не собиралась.
– Чё у вас вчера там было? Слыхала, ты опять ревела?
Любка знала, что бабе Маше можно рассказать всё. Насупившись, Любка виновато рассказала ей обо всём и про Нинку тоже. Бабушка долго думала, наконец сказала:
– Я, внучка, знаю, ты мне никогда не врёшь. Вот чё скажу. Неправильно ты сделала, нехорошо. Надо было самой не лазить и Нинку не пущать. Плохо сделала. А то, что в ящик баловство это спустила – не знаю, надоть было ли? А Нинку берегись. Маленькая, а хитрить уже научилась. Нельзя мине такое глаголить, а говорю, как думаю. Она тебя ишо не раз перед отцом – матерью выставит. Не умешь ты, бестолочь, оправдываться, исхитриться не можешь. Вот потому больше всех получаешь бутканцов.  Ну ладно,  поди, поиграй. Я маненько посплю, устала.
Любка шлялась по ограде, Нинки дома не было. Видать, с ребятишками к бабоньке  Прасковье ушла. Рано или поздно всё равно домой явится, за всё получит.
Вечером Марфа ещё напоила таблетками бабу Машу, ей стало легче. Любка ночевала в избушке с бабушкой. Утром Нинка вновь ускользнула. Поднялась с кровати баба Маша, ходила потихоньку, ворчала:
– Всё в ограде раскидали ребятёшки, матери-то недосуг.
Любка помогала бабушке, мыла посуду, полы. Баба Маша часто отдыхала, внучка принесла стул из избушки, та села на солнышко:
– Пошто-то мёрзнуть я стала.

 
На следующий день Любка уехала на покос. Подросла девчонка, копны возить – малышей посадили на лошадей. Вручили ей грабли – делать кучки из валков. Надо было бегать с граблями с горы под гору, собирать сено в кучи, бежать обратно и снова вниз. Любка один валок сделала, поднялась в горку, спустилась со вторым валком – не понравилось. Сколько времени теряешь, силы зря тратишь. Подумала. Спустилась с валком в третий раз. В гору не пошла, а взяла следующий валок снизу. Вниз, вверх, вниз, вверх. Ребятишки, глядя, что делает девчонка, сами давай делать то же. И правда, быстрее получается. Взрослые удивились, видя, что кучкоделы быстро сделали валки и идут к стогу отдыхать. Послали парня проверять. Всё сделано. Ждали, когда грабельщики нагребут валки, отдыхали. С непривычки Любка вымоталась за день.
Утром следующего дня узнали, что заболел грабельщик. Стали думать, кого посадить на грабли. Кто-то предложил Любку, вспомнив, как она управляется с конём. Решили попробовать: здесь не узда, а вожжи. Села Любка на конные грабли. Показали, что нужно делать. Сиденье высокое, педали далеко. Поехала Любка на граблях, с прошлого года видела, как это делают другие ребята. Над ней все смеялись, получалось плохо. Кошенина оставлена, грабли не вовремя подняла, валок проехала. Не получается и всё тут. Пока с сиденья сползёт, на педаль надавит – лошадь валок проедет. Интересно, хочется на граблях работать, но никак не выходит. Подошёл мужик, ссадил Любку с граблей. Принёс  гаечный ключ, что-то подкрутил, ниже опустил сиденье.
– Садись, девка, утри нос пацанам! 
И получилось у девчонки! С сиденья сползать не надо, ноги  до педалей достают. Жёстко, правда, на железке сидеть. Сначала девочка отставала от ребят, но, проехав два-три круга, сравнялась с ними. Домой приехала счастливая.
– Мама, я на граблях теперь работаю.
– Сочиняешь опять. На граблях мальчишки работают, и то – с пятого-шестого класса, а ты в третий пойдёшь.
– Мама, ну правда, – Любка обиделась, что мать ей не верит.
– Ну ладно, молодец, – не веря дочери, похвалила мать.


Опять пошёл дождь, жалко. Раньше Любка радовалась бы, а сейчас ей хочется на работу. Нинке она уже отвесила хорошо. Отца дома не было, а мама только попугала Любку. Нинка сидела дома, а Любка слонялась по улице. Мама собирала огурцы в вёдра. Любка просилась помочь, но та отказалась от помощи – ботву помнёт. Любка крутилась рядом.
Подошла женщина, живущая через дом.
– Маня, подойди сюда, – позвала к забору соседка.
Марфа подошла к забору.
– Чего спросить хочу. Что-то у тебя в этом году маку нету. В те года грядища во весь огород цветёт, душа радуется – ни у кого в деревне таких махровых цветов не видела.
– Сама удивляюсь, всю жизнь сажу, а нонче не взошёл.
– Поди соседке дала, у неё-то есть.
– Попросила, дала на семена. 
– Никто в Коргоне с ней не связывается.  Выпросит – считай, что у тебя больше не будет. 
– Ну чего теперь, дети только без пирогов зимой будут.
– Ты знашь что, укради у неё. Украсть надо, когда созреет, только чтоб она не видела.
– Да ну тебя, Света, я ещё не воровала.  Шутишь  что ли? – Маня засмеялась.
Любка удивлённо смотрела на тётку.
«Меня отец так отлупил за какие-то картинки, а эта маму воровать учит». 
Любка сначала не поняла, о ком говорили. До неё только дошло, что зимой без маковых пирогов будут. Поглядела – и правда: а маковых цветов-то нет, одна картошка цветёт. Вспомнила, что мама в этом году не звала Любку мак полоть. Задумалась, и случайно взгляд упал на соседский огород. Там цвёл их мак.
Прошло несколько дней, Любка думать забыла о маке.
Надька Паутова пришла, когда мама была на работе, баба Маша полола грядки в садке. Нинка была прощена и бегала рядом с Любкой.
– Вы уже поели? А чего мать варила? – Надька уплетала пирог, щёки её все были усыпаны маком. – У меня баба уехала к деду в больницу, пирогов с маком напекла, айда ко мне.
– Нам у бабы Маши спросить надо, – Любка думала, что к Надьке баба Маша их не пустит.  – Бабуленька, мы с Нинкой сходим поиграть? – Любка подхалимничала.
– Ой, девка, чегой-то вы затеяли? Мотрите, насквозь вижу! Далеко не ходили чтоб.   
Девчонки прошли сначала прямо по дороге, а потом, за коноплёй и полынью,  скрывшись с глаз бабушки, свернули к Надькиному дому.
Надька покрутила патефон, поставила пластинку и закружилась по комнате. Девчонки сидели смирно в чужом доме, сложив руки на колени. Надьке надоело вытанцовывать перед сёстрами. Стала показывать какие-то статуэтки, вязаные коробочки, пластинки, портреты своих родственников. Скучно девочкам.
– Пошли на веранду, там у меня игрушки, – Надька повела их в сени.
Никакой веранды не было. У стены в ящике лежало много игрушек. Все из магазина. Куклы разные, звери, кроватки, стульчики, чашки с ложками маленькие. Надька показывала и откладывала позади себя, в руки не давая. Посмотрели всё. Потом она угостила их пирогом с маком.
– А мы в этом году без пирогов будем, – с горечью сказала Любка.
– Почему это? – хором спросили Нинка с Надькой.
Любка  рассказала о разговоре мамы с  тёткой и о том, что надо украсть мак. Задумались каждый о своём. Долго сидели молча.
– Вот что, за это пороть никто не будет, – по-взрослому сказала Надька. – Надо у бабки мак выдергать, пусть знает, как у вас забирать. А то она с пирогами будет, а у вас вон сколько ребятишек много – и без пирогов, это не честно. У нас с ней огороды  через дорогу, от Чарыша никто не увидит. С вашего огорода ваша бабушка не увидит. Пошли.
 И две сестры пошли за ней – словно две безголовые овечки  побрели за пастухом.  Наверное, в мать умом пошла Надька. Её мать, работавшая продавцом, славилась в деревне своей ловкостью, наглостью и хитростью. Обвесит, обсчитает, бывало, человека, с улыбкой, шуткой сунет что-нибудь из-под прилавка, а тот ещё ей спасибо скажет. Придёт домой – только вздохнёт, обнаружив недостачу. А если осмелится сказать продавцу, мало не покажется. В следующий раз за булкой хлеба постесняется пойти в магазин. Тётка Нинка – мать Надьки – никому не прощала.
Перелезли девчонки через забор, пробрались по картошке к маку и давай топтать, дёргать.
Нарвали по охапке отцветшего мака, понесли к Надькиным старикам. Разломят зелёную маковку, а она не вытрясается, пожуют – невкусно. Догадались высыпать и есть тот мак, который в маковке шумит.
Вскоре у Любки закружилась  голова, глаза стали странно видеть, затошнило.
– Нинка, домой пойдём? 
Сестра помотала головой – нет.
Любка, шатаясь, пошла домой, дорогой падала, её рвало. Дойдя до крыльца, легла, дальше идти не было сил.
Мама была уже дома. Выскочив, Марфа начала трясти дочь за плечи, спрашивать, что  произошло. Любка мотала головой, не в силах ничего сказать.
– Любушка, доченька, что с тобой? Где Нина? – Марфа плакала, ничего не понимая.
Подбежала баба Маша, увидев Любку, стала  соображать.
– Отравилась она, молока неси!
 Марфа кинулась за молоком.
– Где Нинка, спрашиваю? – закричала мать.
– У-у Надьки П-у-товой, – Любку снова рвало, бабушка вновь поила её молоком.
Марфа выбежала  на улицу. На дороге стоял старичок с палочкой. Марфа к нему.
– Дедушка, родненький, ребятишек моих не видел? 
– Чичас твоя, старшая, пошто-то падала, от Паутихи шла, – дед показал в сторону палкой. Марфа  кинулась в дом к Паутовым.
Там уже приехала Надькина бабушка и трясла детей, ничего не понимая. Забежала Марфа  и всё поняла сразу. На полу горой валялись зелёные маковки.
Она схватила лежавшую Нинку на руки:
– Молоком надо поить, маку  зелёного наелись, – бегом кинулась с ребёнком домой.
Любка уже спала, на кровать кое-как дотащила бабушка. Будили Нинку, бесполезно. Стали  ей сонной силой вливать в рот молоко, высоко держа  голову, чтоб не захлебнулась.
Нинку рвало, ревела, поили, снова рвало. Долго мучились с ребёнком мать с бабушкой. Наконец Нинке стало легче, она стала моргать глазами.
– Ну, всё, Маня, ложи её в койку, пущай спит. Не бойся, теперь не страшно, – баба Маша без сил сидела на крыльце.
Мать занесла дитя в дом, вернулась, села на крылечко, заплакала.
– Матушка, если бы не ты, померли бы ребятишки. Спаси Господи, дай Бог тебе здоровья, – Марфа плакала навзрыд, обнимая свекровь.
Та гладила снохе руки, успокаивала.
– Всё, слава Богу, обошлось, успокойся. Ты вот чё, Федот приедет – не сказывай ему, и ребятишкам накажи. Злой он пошто-то стал, – баба Маша задумалась. – Не надо тебе боле рожать.
– Да грех же аборты делать, – Марфа виновато глядела на свекровь.
– Я тебе отвар сделаю, попей его, может, не понесёшь, – свекровь встала с крылечка. – Айда управляться, скоро коровы придут. Сама за коровой схожу, Любушка спит. А то ведь там малые домой хотят. Хоть бы кто привёл, – старушка пошла во двор к скоту.
Два дня ещё после случившегося Любка с Нинкой ходили сонные. Разбудит мать, умоются, поедят кое-как и здесь же на лавке засыпают. Погода ещё сырая, на улицу не выгонишь, дожди с утра до вечера.
На работу Марфа не ходила, договорилась подменить её. Дети дороже, спасать их надо. Свекровь даже спала у Марфы дома, чтоб ей легче с ребятишками было. Мужики на пасеке работали.
Очухались девчонки, повеселели. Мать строго-настрого наказала не общаться больше с Надькой. Выпытала у них, что произошло. За голову схватилась: сама виновата, ведь про мак при Любке разговор с соседкой был. Попросила мать девчонок ничего отцу не рассказывать. Через неделю появилась Надька.
Марфа пришла на обед. Вышла на улицу и строгим, не свойственным ей голосом приказала Надьке больше не появляться у них дома.
Надька посмотрела на Любкину мать, как на пустое место, и ушла, мотнув головой. Всё успокоилось.


13.

Любка снова работала на покосе, надо было заканчивать практику. Лето в самом разгаре, жара, ребятишки в обед ездили на конях купаться на Чарыш. Любке вода показалась для купания ледяной, потом привыкла.
Запрягать в грабли её Гнедка отправили рослого мальчишку, старше Любки, Серёжку Фефелова. Свысока Серёжка на Любку не смотрел, а разговаривал  как с ровней. Спрашивал, ходит ли она на протоку купаться. Девочке было стыдно признаться, что она не знает даже, где находится проточка. Что она до сих пор купается с малышнёй на Солонце. Парнишка разговаривал с Любкой, смешил.
Как-то, пойдя с бабой Машей по ягоды, плохо слушала её, когда та рассказывала внучке про травы, корни, про заговоры. Любка вспоминала Серёжку, мысленно с ним говорила. Думала, как  пойти на эту протоку в воскресенье, он  её звал. Купаться одну не пустят, да и страшновато. Глядя на внучку, баба Маша заметила, что Любка не слышала её.
Сели на пригорке отдохнуть, бабушка перебирала клубнику, выбрасывая листья и попавшие веточки.  Спросила:
– Внуча, а ты практику-то отработала?
– Всё, баба, отработала, теперь  всё время с тобой ходить по ягоды-грибы буду.
– Я вот чего хотела узнать-то. В школе за партой с кем сидишь? Парнишка-то хороший, не обижает?
– С Васькой, да пусть только попробует. Как дам! Да он не дерётся вроде, – Любка посмотрела на бабушку, что это она про школу-то?
Баба Маша размышляла, как спросить у внучки, о чём та думает. Девочке самой охота поделиться, совета спросить.
– Баба, а на проточке мне уже можно купаться, меня отпустят? Я уже большая, в Чарыше купалась с ребятами на покосе, вот только… – Любка замолчала.
– Пошто замолчала-то? – бабушка забеспокоилась. – Ну, расскажи.
– Да мне коня в грабли Серёжка помогает запрягать, звал купаться.
– Ивон-чё, ты у нас уже на грабли работать пошла? Большая  выросла. Ну, ну, а вот кода сама грабли словчишься пристёгивать, тада и на протоку пущать тебя будут, – схитрила старушка.
– Ну, я умею, только хомут на голову коню не достану, дугу в оглобли не смогу и супонь сама не затяну. 
– А вот ты сама и ответила: не могу, не достану, – засмеявшись, баба Маша обняла внучку, подумала, что той уже парнишки нравятся, растёт.
Спустились к ручью, напились воды. Вдруг бабушка позвала внучку:
– Тише, мотри, – показала на  птичье гнездо на дереве. – Видишь, гнездо старое, всё потресканное, его ноне птицы не подновили. Не подходи близко, там другие яйца лежат – змеиные. Потихоньку посидим, поглядим. Может, змея и покажется.
Внучка с бабушкой притихли. Любка, не моргая, глядела на гнездо. Из-за мелких листьев, колыхаемых ветром, рябило в глазах. Бабушка ткнула в гнездо палкой, оттуда появилась шипящая чёрная змея, извиваясь, стала спускаться по веткам.
– Побежали скорей отсюдова, – заторопилась старушка, ковыляя в гору и подгоняя внучку. Запыхавшись, остановилась.
– Надо было убить её, да я не так скора стала. 
– Баба, давай вернёмся, убьём!
– Нет, Любушка, они в эту пору злые, сами на людей кидаются, не справимся. Я ить не хотела тебе рассказывать. Постой. Змею убьёшь – сорок грехов с тебя сымется, а оставишь в живых – сорок добавится.
– Баба, а  нас с тобой двое, сорок напополам разделим, по двадцать будет.
– Ну, ладно, по двадцать – так и пусть. Айда-ка домой, – бабушка шла, смеялась,  потихоньку подкашливая.
– Ты, баба, никак простыла? 
– Да вроде нет, а дыхать тяжело. 
Немного отдохнув на горе, внучка с бабушкой пошли домой.


Приехали в гости из Владимировки – лёля Кея с Шурой. Сколько радости у Любки! Лёлечка её и няня Шурочка – прыгала Любка от счастья. Гостинцев всем привезли. Ребятишки крутились вокруг Любкиной лёли и все звали её – лёлей.
– Да это моя лёля, не ваша, у вас другие лёли, – злилась Любка.
– Нет, наша, наша лёля, – ребятня не соглашались с сестрой.
С тех пор Любкина лёля стала для всех Федотовых ребятишек – общей лёлей Кеей.
С пасеки вернулись тятя с Федотом. В доме двойной праздник. Как всегда дети полезли в сумку отца искать зайчиковы гостинцы. Откуда бы не возвращался отец, не забывал что-нибудь привезти детям. Везет он полные сумки ягод – в придачу ребятишкам веточки этих ягод. Весной едет за колбой, чесноком на белки – шишек прошлогодних, букетик цветов. Зимой с охоты – кусочек  замороженного хлеба, сала: зайчик прислал.
С каким аппетитом грызут ребятишки этот кусок, до драки доходит, если кому не достанется. Любка уже не лезет, большая, но смотрит с завистью: жалко, что выросла.
Посадили ребятню за стол, тятя налил две чашки мёда. Пришла Улька дяди Андрея.  Подвинула одну чашку себе под нос. Марфа наломала лепёшек – макайте. Взяла у Ульки чашку, подвинула на середину стола.
Улька заревела. Уже  ведь большая, старше Любки на полтора года.
– Что тут случилось? Кто внучку мою обидел? – подошёл тятя.
– Мине вного надо, – насупилась Улька.
Тятя налил ещё в одну чашку мёда и поставил перед Улькой.
– На; тебе вного, съешь всё!
Улька макнула хлебом мёд, откусила, отодвинула чашку:
– Наелась! 
Все засмеялись над ней, до чего жадный ребёнок. Разозлившись, Улька ушла домой. Ну и ладно, никто плакать не будет!
Лёля Кея пожила два дня и поехала домой: хозяйство, работа.
Няня Шура осталась на неделю. Сколько радости у ребятишек. Она ведь такая большая, умная, всё умеет. Любка положила няню Шуру спать с собой. Младшие тоже хотели спать с ней.
– Давайте разорвём её на части и всем разложим, – смеялась Маня.
Днём Любку с Шурой отпустили на проточку, не пойдёт же она купаться с ними в лягушатник. Девке четырнадцатый годок – невеста. Ниночку с ними не пустили, не углядят. На речку пошли с большими девчонками Бельковыми.
Няня Шура шла, о чём-то болтая с ними, а Любка, подпрыгивая, бежала рядом. Домой вернулись к вечеру, надо за коровой идти. Схватив дома по куску хлеба с вареньем, пошли с няней Шурой к табуну, Ниночка с ними. Она уже рассказала папе, как они с Любкой отравились маком, но про то, что в чужой огород лазили, умолчала. Хлопот в доме хватало, поэтому Федот, глядя, что с девчонками всё в порядке, был спокоен, как-то это пропустил.
Няня Шура уехала домой, скучно стало.
 

Отправились семьёй готовить на осень сено, с прошлого года мало осталось. Косили литовками, собирали, Любка копнила сама и возила копны. Дома не так, как в совхозе. Копны готовые стоят,  верёвкой подтыкают копну, привязывая веревку к хомуту. Отец научил Любку вязать «калмыцкий» узел.
Сметали две «свинки» . На осень скоту хватит. Любка с отцом на ночь осталась на покосе, поохотиться. Остальные уехали домой.
Отец подстрелил курана. Любка разжигала костер, как учил её отец. Принёс Федот козлиную печень – жарь, дочка.  Сам ушёл свежевать козла.
Домой вернулись с мясом. Заодно нарвали груздей в березняке.


Ну, вот и кончилось лето. Снова школа. Дети пошли учиться. Младшенькие с бабушкой. Маня на заводе. В доме до самого вечера пусто.
Тятя с Федотом уехали на пасеку, пчёл в омшаник ставить. В лесхозе дали пять мужиков в помощь. Мёд позже заберут на лесхозовском вертолёте. Мужики занесли ульи в омшаник, всё управились.  Посадил Григорий Антонидович кормить помочан  за стол. Поставил похлёбку, мёд, принёс лагушок  с медовухой. Стопки налил.
– Давайте, мужики, с устатку! – пригласил дед.
– А что, Антонидыч, кружек-то нет? В стопки наливаешь? 
– Есть, да не беспокойтесь. Мало будет – ишо налью.
Выпили мужики по стопке, заговорили. Решил один на улицу сходить. Поднялся, а выйти из-за стола не может, ноги его не слушают, хоть голова и светлая.
– Это что ещё такое? Чем ты нас, дед, угостил?
– Да медовуха это, пятый годок стоит всего лишь, в землю закопанная, – ухмыльнулся старик. – А ишо говорили, по стопке – мало. Слабаки.
Больше мужики у Антонидовича не просили наливать, домой бы как-нибудь доехать.


Зимой работы никакой в деревне нет. Мужики от безделья в спортзал клубный ходят, на лыжах с горы катаются, на коньках.
Любкин отец – на охоту. Капканы ставит на зверя, пушнину добывает. Лесхоз план нынче большой дал. Заодно и мясо домой везёт. Семья большая. Детей пятеро, самих двое, да ещё отец с мачехой. Приходят сёстры  жены, тёща. Их тоже угостить надо, да с собой по кусочку дать.
На выходные Любка не отстаёт от отца, просится с ним. Верхом на лошадь садит её  позади себя и пускает коня «калмыцкой иноходью», ну и тряска же! Терпит Любка. Зимой на санях, в головки садит, да по камням, все кишки отбиваются. Или сбросит с саней: беги, грейся. Всё равно не отставала дочь от отца. Только разговор, что отец едет завтра куда-нибудь – Любка вот она, с ним просится.
Научил отец стрелять её из ружья. Заставлял метить в шейку шишки. Или ставил на пенёк коробок со спичками.
– Промажешь – в другой раз с собой не возьму.
Бегала Любка и капканы  проверять. Велел отец по тропе звериной не ходить, рядом идти.
Бежит Любка вперёд отца с собаками, знает, где отец капкан поставил, смотрит издалека, близко подходить нельзя. Если в капкане зверь сидит, кричит отцу. Сама Любка ещё не умеет зверя вытаскивать, да потом ещё капкан снять надо, на другое место поставить, а он крепко вбит в землю или к дереву привязан, не справиться. Дальше идут.
Воздух зимой свежий, такой, что во рту холодно, с деревьев иней сыплется. На солнце снег искрится цветами разными. Назад едут. Отец весёлый, если охота удалась, рассказывает, как зверя скрадывать, тропить, по ветру не идти на охоте.
Любка слушала, соображала. Было такое, что пустыми ворачивались. Тогда папа молчал, Любка вопросы не задавала, знала, что злой.
Семья без мяса не сидела. Да с осени заготавливали картошку, овощи солили, грибы, ягоды припасали. Жили хорошо, сытно. Дома скотина была. Свиней держали, корову, овец, птицу. Зимой готовили дрова на следующую зиму. Возили сено. Зимой же отец уезжал в  тайгу готовить лес для лесхоза, пока дорога зимником через реку стоит.
После оттепели наледь замерзала и вымораживалась. Вода в Солонце спадала, и внутри подо  льдом образовывались пустоты. Ребятня постарше с устья Солонца – там, где был проход – лазила внутрь.
Какая же красота!  Словно волшебная сказка. Сверху – прозрачный лёд,  внизу течёт ручеёк с камнями, облепленными льдинками. Прицепится льдинка к камню, примёрзнет. Тоненькая- тоненькая, прозрачная – и висит, а кругом светлая вода течёт, льдинку трогает. Рядом узорчатая сосулька прилипла. Сбоку у берегов – узоры изо льда и сосулек. А тут, будто большой паук сплёл тонкую паутину; если тронуть её – со звоном рассыплется. Красота, забывают дети о времени. Замерзать начинают, домой пора. Лишь бы с пути не сбиться. Возвращаются вдоль ручья к выходу. Тихо вокруг, лишь ручеёк звенит. Добредут домой, зуб на зуб не попадает.
Как-то, наползавшись подо льдом, Любка заболела. Вроде бы спала недолго, всего ночку. Очнулась – оказалось, четыре дня пробыла в кровати. Мама  сказала, что дочь не ела ничего, только водой её поили да лекарствами. Воспаление лёгких было. Маленькую, восьмимесячную, с целины её с воспаленными лёгкими увезли – там холодно было, жили в бараках. Отец пообещал: если Любка ещё раз пойдёт под лёд, выпорет, не посмотрит, что большой стала. Девочка хотела есть.
– Ну, слава богу, на поправку пошла, а то я измучалась, – Марфа вздохнула.
– Ну, дак ты сколь ночей не спавши, – баба Маша несла тарелку с маковыми пирогами. Любке  один достался.
– Ты где это мак-то взяла? – удивилась Маня.
– Да с прошлогоднешнего урожая сберегла, – бабушка заулыбалась. – Нонче сама посею, хватит и на посев.


Весна и лето прошли быстро, Любка с Нинкой собирались в школу. Нинка никак не хотела носить Любкину форму. Купили новую, а ту ей в запас оставили, потому что каждую неделю Нинкину форму приходилось стирать. Зимой  шерстяное школьное платье не успевало высохнуть  на морозе. Девочку в школу одевали в домашнее, сверху фартук. Любка вытянулась, стала худой и длинной. 
Как всегда, отрабатывала девчонка практику на покосе. Не каждый мальчишка мог за ней угнаться в работе. Она  смело разворачивала грабли на одном колесе и сама запрягала, вот только хомут надеть не могла на голову коня. Распрягала в два счёта, поэтому на водопое была первой, и её лошадь всегда пила чистую, ещё незамутнённую воду. Тот же Гнедко слушал Любку, она спокойно, без привязи, отпускала его пастись. Отзывался на посвист и приходил к хозяйке.
Мужики смеялись:
– Попадёт такой бабе в  лапы  мужичонка, задолбит ведь. Глянь, как коня подчинила себе, слушается.
Дома Любка всегда хвалилась бабушке своими успехами.  Баба Маша нарадоваться на внучку не могла.
– Молодец ты у меня, на  хорму школьную сама заработала нонче. Хоть платят вам в совхозе копейки. Хоть бы тебя никто не сглазил, тьфу, тьфу!
Снова ходила Любка с бабой Машей по ягоды. Готовили семена какой-то ягоды, отцу в лесничестве план дали. В выходные Марфа тоже ходила семена заготавливать. Красные ягоды кустарника были мелкие, их нельзя было есть – ядовитые. Даже руками мать запрещала рвать клубнику после них и есть – отравишься. Мама брала детскую зыбку, рвала ягоды в неё. Любка с бабушкой – в вёдра. Высыпали ягоду в мешок, несли к речке. В мешке топтали, полоскали в воде, снова топтали, мыли. Оставшиеся мелкие семена ссыпали в небольшой мешочек. С мешка ягод получалось  всего две горсточки семян. План был большой, потому Любка с бабушкой ходили почти каждый день.

















ЧАСТЬ 2


1.

Как-то вечером, придя с горы, Любка побежала встречать корову. Загоняя корову, она видела, что баба Маша несёт ведро с помоями свиньям. Любка отвернулась, чтобы закрыть калитку. Повернувшись, увидела, что бабушка падает, разливая ведро.
Внучка кинулась к ней, но не могла поднять старушку. Любка тормошила её, пытаясь помочь, спрашивала о самочувствии. Та молчала.
Девчонка побежала домой за матерью. Но опоздала. Баба Маша умерла.


Впервые Любка видела такое. Она плакала навзрыд, понимая, что нет больше такого человека, который бы любил её и понимал.
Кому она может теперь всё рассказывать,  у кого просить совета?  Ведь баба Маша никогда её не ругала, зная даже, что та натворила, сделала что-то плохое. Как было горько Любке и одиноко. Все бегали, мама плакала, сидела, опустив руки. Тятя утирал платком глаза и бороду.  Казалось, горше всех было Любке. Забившись в горнице под стол, застеленный длинной скатертью, Любка ревела.
Стол начали убирать, чтоб поставить лавку под покойницу.
– Ты чё здеся-ка делашь? – рявкнула бабонька Прасковья.
Любка вылезла из-под стола и вышла на улицу. Куда теперь идти?
Пошла в огород. У старого стога сена росли заросли полыни. Залезла Любка в полынь, стала рвать, выдёргивать её с корнями. Образовалась большая куча. Девчонка легла на кучу, ревела. Подбежали собаки, виляя хвостами, приглашали играть с ними. Любка отмахнулась.  Притихли, легли рядом, видя, что хозяйке не до них.
Наревевшись, Любка уснула. Проснулась оттого, что кто-то в темноте звал её. Отец с матерью искали, звали дочь. Любка вылезла из зарослей. Обняв её, мать повела в дом.
Похоронили чужую, но такую любимую и самую родную Любкину бабу Машу.
Все старухи, собравшиеся у гроба, завидовали бабе Маше, её легкой смерти «на бегу». Любка злилась, ненавидела всех старух. Ей было жалко себя, бабу Машу, маму.


После похорон тятю жить забрали из избушки к себе в дом. Кровать поставили в горнице. Он сильно сдал, почти всё время лежал на кровати, лишь изредка бывал на улице.
К зиме стал сильно кашлять, пил какие-то длинные пилюли с порошком внутри. Перестал помогать по хозяйству. Лицо его осунулось, пожелтело, глаза провалились. Борода стала серой от седины. Любка старалась развеселить его, рассказывала что-нибудь про школу, читала книжки.
Он вроде немного оживлялся, что-то спрашивал, говорил. Потом просил, чтоб ушли, уставал сильно.
Со временем тятя немного успокоился, повеселел, появились обычные смешинки во взгляде, глаза вновь заблестели. Но с кровати  редко вставал. Иногда перебирался на печку к ребятишкам. Здесь внуки доставали его, просили рассказать сказку. И он рассказывал до того неслыханные интересные небылицы! Даже такие, как «Репка», у него выходили  веселыми, дети катались от смеха. Все герои его говорили, складно, стихами. Заслушаться можно.
К весне тятя стал чаще бывать на улице, «косточки греть».
Стала  во дворе Аксёновых собираться ребятня, чуть не со всей деревни. Слушать дедовы побасёнки. Старшие ребятишки спрашивали про войну. Тогда Любка узнала, что он воевал на трех войнах. Достал из ящика, стоявшего в избушке, чёрную сумку, вытащил тряпицу. В неё завёрнуты были кресты и медали. Большие и маленькие, кресты – с блестящими камешками.
– Это что? – удивлялся один парнишка. – Это же не военные, не советские?
– Да, внучек. Немца два раза бил, первый раз ишо в ерманскую. В коннице казачьей воевал, бил я немчуру проклятую. И с япошками воевал. Хуже всех пришлось мне на войне  финской. В окопах, в болоте гнили неделями. Носа не высунешь, финн голову приподнять не давал. Там я астму и заработал. Не кажный выдержит. Кровью и потом я энти кресты заслужил за Росею-матушку. А ты говоришь – не советские, – обиделся дед, завернул обратно свои награды в тряпицу, не дав Любке ладом рассмотреть их. Больше тятя про войну не говорил, шибко обидел его парнишка.


Осенью в гости приехал братка Ваня, лёли Кеи сын с женой Зоей. Таких красавиц Любка ещё не видела. Стройная, в узкой юбке до колен, волосы длинные, брови чёрные прямые вразлёт, тёмные глаза. Говорила красивым грудным голосом, грамотно.
Подошёл Иван к тяте поздороваться.
– Ты чего это, тятя, заболел-то? 
–  Ванька, ты чё ли? Говорят, ты учёным стал? Ну-ка, постой, я встану, погляжу, каки нонче учёны-то!
Дед сел на койку, погладил бороду, демонстративно поднёс ладошку ко лбу и из-под неё стал разглядывать внука.
– Ну, ничё, ладный стал казак, не в Телегина, наш,  Аксёновский, кажись. А это жена твоя чё ли? Хороша, ничё не скажу, – одобрил дед, – люби, не обижай её. Чекушку-то привёз? А то я ить давно стопочку не выпивал. На радостях-то можно.
Григорий Антонидович покряхтел и стал подниматься с постели.
Иван подскочил, чтобы помочь деду.
– Уйди, Ванька, я ишо сам вмогуте.
Марфа хлопотала у стола. Она почтительно отступила, давая свёкру дорогу, поставила стул во главе стола. С первого дня сноха определила место для свёкра. Всё же глава семьи. Гостей усадили за большой стол, свободного места не было. Пришли Манины сёстры и Андрей с Афимьей. Много говорили, спрашивали, как живёт Иван. Тот отвечал, что живёт в большом селе под Барнаулом, работает главным агрономом.  Звал в гости, хвалился, что колхоз богатый, зерна много. А  приехал он  к Федоту в лесхоз, срубы для колхоза заказать. Жалко, что бабушку в живых не застал. Долго сидели гости, потом пошли водить по гостям Ивана с женой. К Андрею с Афимьей, Марфиным сёстрам, брату, к бабушке Прасковье Ивановне.
Так уж заведено в Коргоне, все встречали хлебом-солью, накрывали столы. Дня два прожили у Федота, потом гости уехали.
Четвёртый класс Любке принёс большие неприятности. Уехала их любимая учительница Екатерина Фёдоровна Зырянова. Старенькая совсем стала, здоровье плохое. На пенсии давно, а всё работала. Ребятишки плакали, не хотели ходить в школу. Учить стали разные, учителей не хватало, классное руководство вести было некому.  К тому же их класс перевели в другое здание – старый домик в школьной ограде. Часто учитель проводил уроки с двумя классами. В школу ходить стало неинтересно, ученики  опаздывали, прогуливали, и совсем не приходили, говоря, что болели. Учителям до их класса дела не было, дети учились сами по себе.
Любка училась без троек, но ей тоже было скучно в школе.
Кое-как прошёл год.


2.

Слава богу, каникулы. Любка бежала домой и рвала на ходу старые исписанные тетради, их вернули детям. По дороге ей попадались разбросанные, так же учениками, порванные листы от тетрадей и дневников. Дневник Любка сохранила. Отец обязательно спросит его, чтобы посмотреть оценки за четверть и за год. Каждую неделю он проверял дневник и только сам расписывался в нём. Благо, что у Любки двойки бывали редко, но за каждую отец порол и  обязательно заставлял эту тему вызубрить наизусть, слово в слово.
Нинку не били, а только в угол ставили, и то тятя заступался и выпускал свою любимицу из угла, та пряталась у него на кровати. Любке было обидно, и она иногда,  пока никто не видит, била Нинку кулаком в спину; та орала, жаловалась. Но Любке всё легче, хотя и была наказана за это.
Тятя больше не поехал работать на пасеку – тяжело стало, всю зиму проболел, сил мало. Отец уехал один, взяв с собой Любку. Неуютно показалось Любке на отцовой пасеке. 
Вроде тоже горы, цветов даже больше, но серо всё, скучно. Лес тёмный, «горелый»; Коргон-река рядом с избушкой шумит вечно, спать ночами не даёт. Чуть ли не каждую ночь собаки лают, медведь ульи ворочает. Выходит отец, стреляет в воздух. Поляна маленькая, вокруг огромные ели и лиственницы. Далеко не уйдёшь, звери кругом. На другом берегу «горелки» – большая поляна, туда не перейдёшь.  Река вроде не большая и не глубокая, но такая быстрая, что лошади падают, бредя по ней. С другой стороны избушки сразу поднимается крутая скала, не залезешь. Идти некуда. Скукота! Уберётся девчонка в избушке и сидит  целый день.
Неделю ждала Любка, когда отец увезёт её домой.
В этот раз решил Федот ехать другой дорогой, через белок, а там, вниз по Воровской речке,  домой. Заодно и к Андрею на пасеку собрались заехать. Этой дорогой Любка ещё не ездила. Проехав тёмную тайгу, стали подниматься в гору, которую отец назвал Королевским белком. Почти поднявшись на гору, Любка не поверила глазам: летом там лежал снег. Посреди скал и больших валунов – глыбы льда. Из-под этого снега сочилась ручейками вода, на проталинах росла зелёная трава, цветы. Таких цветов девчонка никогда не видела. Любка соскочила с лошади и стала бегать от одних цветов к другим.
Отец хохотал.
– Дочка, мы так до дому и к ночи не поспеем.
– Папа, а почему они лохматые? – Любка смотрела на сорванные цветы.
– А потому, дочка, что здесь  снег может всё лето лежать. Расти им надо – вот они и защищают себя от холода таким способом.
Любка смотрела на огромные красные и синие колокольчики, росшие из земли на коротких стебельках. Белые маки, башмачки, маленькие с ноготь и большие чуть ли не с кулак, раскрашенные в разные цвета: от жёлтого до малинового, с пятнышками,  полосками, узорами. Анютины глазки тоже разных цветов и размеров.  Было много  других цветов, глаза разбегались. Любка нарвала букет, но отец сказал, что всё равно не довезёт, завянут дорогой.
– Мы потом поднимемся на Воровскую, там тоже есть, почти такие. Поехали, нам ещё колбы да ревеня нарвать надо.
Ехали долго, Любка всё думала о льдах, цветах.
Поднявшись на гору, отец показал долину внизу. Все горы были синими, вдоль долины расстилался голубой туман. Солнышко освещало вершины дальних гор, и они казались красно-розовыми. Вот почему горы Алтая зовут голубыми. Они будто правда синие и голубые. Восхищённая девчонка смотрела на прекрасную картину. Ещё дальше горы казались чёрными. Вот это да, нарисовать бы.
Спускаясь с горы, попали в туман. Дорогу, ближние кусты было видно, а дальше – как молоко. И эта «пена» долго висела, мешая видеть, что там дальше в горах. Спустившись ниже, Любка заметила,  что дымка рассеялась, но и голубизны не стало. Всё оказалось обычным, будничным. Сверху Любка видела речушку тоненькую, протекающую в долине. Река оказалась не такой уж и маленькой. Кони брели с трудом.
Дальше ехали вдоль этой реки. В лесочке стояла пасека дяди Андрея. На горке – ульи. Всадников встретили огромные  волки. Отец с опаской остановился. Волки рычали. Федотовы собаки, поджав хвосты, жались к коням. Лошади храпели, фыркали. Любка крепко, как приказал отец, держала поводья одной рукой, другой схватилась за седло, боясь, что конь может её сбросить. Осмелев, Любка засвистела, и Жулька, гавкнув, кинулась к волкам. Те, узнав приёмную мать, заскулили,  завиляли опущенными хвостами, кинулись к ней. Начали играть с собаками, уже не обращая внимания на всадников.
– Ну, доча, молодец, догадалась, я ведь растерялся. Забыл, что у Андрея наши волчата, стрелять хотел, – с любопытством посмотрел Федот на дочь.
Подъехав к пасеке, спешились. Из омшаника выскочил Андрей.
– Вы как здесь оказались? Как это вас волки пустили? – Андрей удивлённо смотрел на приезжих.
– Ты, Андрей, забыл, что волки-то мои были. Да дочка догадливая у меня, они ведь с ней росли. А сука своим молоком их выкармливала, – Федот, смеясь, рассказывал Андрею про Любку, как та по белку бегала.
– Я уже мужиком был, когда в первый раз на белок попал, и то не хуже твоей дочки бегал, удивлялся, – Андрей одобрительно поглядел на Любку. – Недаром говорят: кто на белках не бывал, тот Алтая не видал. Пошли в избушку, покормлю вас, только приготовил. Вовремя вы приехали.
На пасеке дяди Андрея было уютно. Печка из кирпича мазана и побелена. Пол крашеный,  кровать железная.
– Вот что значит, дорога-то есть, трактовая, – похвалил Федот.
На столе, как и у всех пасечников, в чашке – мёд сотами. Поставил Андрей  тарелки, стаканы стеклянные, разлил чай  с чагой . В тарелки – картошки, тушённой с мясом.
– Вчера на ток ходил, глухаришку добыл. На белок поднимался, почти до твоей пасеки доехал, но не спустился: то ли ты там, то ли в деревне.
– Неделю жил с дочкой, да скучно ей там, пожалел, – ответил брат. – Ну, спасибо за обед, дальше ехать надо, засветло бы до дому добраться. Нам бы ещё ревеня порвать да колбы.
– А вы не торопитесь, пусть девчонка отдохнёт. А ревеня с колбой я дам, полные сумины  стоят, засохнут. Когда ещё домой поеду. Крошить времени  нет. Мёд завтра качать начну. Афимья с Сашкой должны подъехать помогать.
Поговорили ещё с часок, Андрей про тятю спросил, давно не видел.
– Стыдно тебе должно быть, мимо каждый раз ездишь, а к отцу лень забежать. Ведь дорога рядом с моим домом проходит, – упрекнул Федот.
– Да я как-то по лесхозу езжу, ближе, кажись, – Андрей виновато заморгал глазами.
Ревень и колбу переложили Федоту в сумы. Заседлали отдохнувших лошадей. Домой поехали. На вершине горы – кедры, с висевшими на них шишками.
– Зелёные ещё, но орех нынче будет, – Федот показывал Любке, где надо рвать колбу-черемшу.
Но они туда не поехали. Дорога была под гору, кони шли быстро, чуя дом. На ходу  жевали высокую, сочную траву. Она выросла до стремени седла. Показалась наезженная дорога. Покат стал незаметным, кони пошли рысью. Рядом текла речушка – Воровская. Перебрели брод, и немного проехали, дорога стала широкой,  истоптанной копытами.
– Здесь, доча, наша Дикарька обычно пасётся, угнали домой уже.  Скоро темнеть будет, хоть бы засветло успеть. Ты, дочь, не бойся, даже в темноте конь всегда дорогу найдёт.
Вскоре и правда всё изменилось. Сначала трава и деревья стали какими-то красноватыми, а потом резко потемнело. Отец ехал сзади Любки и всё время разговаривал. Вдали показались огоньки.
– Папа, а это что там? – испугалась Любка.
– Да это же наш Коргон, в окнах свет горит, а там – большие огни на столбах. Дома мы уже почти, у Андрея засиделись, – отец засмеялся, чтобы подбодрить дочку.
Собаки, почуяв дом, рванули вперёд. На улице у калитки уже ждала Марфа. Собаки прибежали, залаяли – хозяин едет. Ребятишки не спали – ждали отца с сестрой. Отец из Любкиной сумины вытащил банку с мёдом и рамку с сотами.
– Зайчик гостинцы прислал.
Ребятня встречали сестру. Хором говорили каждый своё. Трогали за руки, спину, Геночка обнял сестру за ноги. От Любки побежали к отцу. Тятя отправил их домой, обещал коней сам расседлать.
– А у нас сегодня баня – вас дожидается, – тятя зашёл, обнял внучку. – Пошто долго так? Поздно выехали?
– Да мы, тятя, через белок к Андрею заезжали.
– Ну-ну, как он там? Про отца-то помнит? – дед усмехнулся.
Отец ушёл париться первым, Марфа дров в печь подкинула, когда собаки прибежали. Воды хватит. Позже к отцу дочь отправила – не велика ещё. Отец помыл дочери волосы: сама не промоет; ополоснул, домой отправил, сам остался мыться. После бани Любка сразу есть не могла, только воды попила и уснула.
– Намаялась в дороге-то, ведь не большая ещё. Взрослого дорога выматывает, – сквозь сон слышала Любка жалость матери.
Утром Любка вспомнила про цветы, нарванные на белке, раздетой выбежала на улицу. В тятиной избушке висели хомуты, сбруя, сёдла. Найдя своё коричневое седло, Любка вынула из-под луки завядший измятый букет. Жалко, но всё равно понесла в дом. Было воскресенье, и мать с детьми была дома. Ребятишки стали разбирать букет, но там остался лишь мусор. Цветы не сохранились, только кое-где попадались  смятые цветочки и лепестки.
Вся семья в этот день была занята – чистили и резали ревень на варенье и сушку. Крошили и засаливали колбу. Дома было шумно и весело. Мать учила девочек петь песни. Но у них получалось плохо. Любка любила слушать, как поют другие, но петь не умела. В классе у них хорошо пела Галька Алачева, и Любка всегда ей завидовала. Зато свистеть она умела даже  лучше мальчишек.


Однажды на улице появилась Надька. Она заглядывала через забор, в ограду заходить боялась. Вышла на улицу Нинка, зашла в дом, позвала Любку. Надька звала их на Чарыш, там у неё кое-что есть. Ребятишки закрыли дом на щеколду, воткнули палочку. Так было принято в Коргоне: никто никогда не заходил, видя, что дома никого нет. Помчались на реку.
В расщелине среди камней у Надьки было что-то спрятано. Отодвинув камень и порывшись, девчонка вытащила бинокль. Стала хвастаться, что у деда спёрла. Смотрели в бинокль на горы, потом, перевернув, глядели на ближние камни, реку. Они были далеко. Надоело.
– Интересно, чё же там внутри? – Надька пыталась раскрутить бинокль, но он оставался целым, не разъединялся. Надька разозлилась, она всегда своего добивалась. Положила его на большой валун, взяла камень поменьше и давай бить по биноклю.
– Ты что же это делаешь-то? – по-старушечьи всплеснула руками Любка. – Сейчас разобьёшь ведь, попадёт тебе тогда!
Надька, не слушая, всё била и била по биноклю. Наконец тот сломался, и из него посыпались круглые стеклышки.
– Ура! Я такие уже видела, знаю, для чего! – Надька собрала старую сухую траву, мох, положила на камень. Девчонки обступили её.
– Уйдите, мешаете, – Надька стёклышком ловила лучи солнца.
Долго держала стекло над травой. И вот она задымилась и стала гореть.
– Вот так, учитесь, – Надька с гордостью посмотрела на сестёр. – Это мне Ванька Кондратьев показал, я его люблю.
– Дура что ли? Ты ещё маленькая, а Ванька старше меня на целых два года, – Любка повертела у виска пальцем.
– Это ты – дура, ничё совсем не понимаешь! А я книжки у мамки свистнула! Знаешь, какие интересные, как их... Забыла, как называются. Ну, всё равно, про любовь, – хвасталась умная Надя.
У Любки с Нинкой книг дома не было, лишь мамина «Крестьянка», но Любка  её не читала. Да детские книги из библиотеки, там их тётя Наташа – библиотекарша – сама давала. Девчонки слушали Надьку с удивлением и любопытством. Стекляшек было много, Надька по доброте душевной дала им по одному. Любка, зная, что это добром не кончится, убрала руки за спину.
– Нет, не возьму, – покачала она головой.
Нинка взяла оба стекла. Дома она нарвала травы в ограде, принесла щепок, стала держать над ними стёкла. У неё ничего не получалось. За этим занятием её и застал отец.
– Ты что, Ниночка, здесь притихла?
Нинка спрятала стёкла в карман.
– Ничего, папа! – глядя на отца своими невинными глазёнками, она не знала, что сказать.
– Ну-ка, покажи, что у тебя там есть, – отец вытащил увеличительные стёкла. – Где взяла? Откуда? – Нинка не ожидала, что отец, всегда такой ласковый, будет кричать на неё.
– Это Любка с Надькой разбили, – Нинка истошно заорала, потому что отец, взяв её за руку, тащил в дом. Нинка упиралась.
 Любка сидела дома, читала мамин журнал. Отец бросил стёкла на стол.
– Где остальные?
Любка подобрала под себя ноги:
– У меня нет, я не взяла, – Любка не знала, что уже успела наговорить сестра. Но увидев, как орёт Нинка, испугалась: ничего хорошего ждать не придётся.
Зашёл домой дед, Нинка успокоилась: уж он её в обиду не даст. Отец подступал к старшей, пытаясь расстегнуть ремень. Нинка что-то нашёптывала деду.
– Стой, Федот, подожди, послушай. Говори, внученька, да громко.
Нинка рассказала всё, прибавив, что и Любка разбивала бинокль. Любка разозлилась на неё так, что, не глядя на отца, кинулась к сестре с кулаками:
– Не ври!
За шумом не услышали, как в дом зашёл Надькин дед.
– Вот что, Федот, я от твоих ребятишек не ожидал! Плати двадцать рублей или новый покупай, – дед выложил на стол осколки бинокля. Видно, Надька показала, где разбивала его, и свалила всё на девчонок. – Я своей внучке верю. Ладно, взяла без спроса, посмотрели. Зачем разбивать-то? Не понимаю. А вот и стёкла. Правильно, их двое, справились.
Любка стояла, побледнев от такой лжи и несправедливости.  Потом, не выдержав, заревела.
– Неправда!  Она принесла и сама разбила, мы только смотрели.
Поднялся тятя, вытащив свой кошель, отсчитал деньги.
– На, убирайся со своей внучкой к дьяволу!  Чтоб вас обоих здесь я больше не видел!
Любка ни разу не видела таким своего деда. Тятя стоял навытяжку, спина прямая, борода распушилась, как глухариный хвост, усы торчали, а глаза метали молнии.
– Вон, сказал! А то как охоботю! – тятя  взял свой костыль, замахнулся. Последнее время дед не расставался с костылём, хотя и носил  только затем, чтобы кур гонять из огорода.
 Ещё долго отец воспитывал дочерей, говоря, что за такие деньги им два месяца с матерью работать надо. А жить на что? А Любка ненавидела Нинку. Предательница, ведь не взяла бы стёкла – ничего такого бы не было. А с Надькой играть нельзя, она только пакостить может. Ведь Любка слышала, что другим детям тоже не дают с ней играть. «Я ведь уже большая, почему не догадалась?  Не надо было с ней ходить или надо было сразу уйти».
Мама вечером, придя с работы, плакала.
– Почему же вы у меня такие бестолковые? А ты только пакостить умеешь, лучше бы мне помогала, – глядя на Любку, мать упрекала только её.
«Почему так? Всегда я виновата! Если Нинка натворит что, ей всё прощают! Она, видите ли, маленькая, глупенькая, не ведает, что делает. Теперь пусть куда хотят, туда и девают её, я с ней больше оставаться не буду!» И здесь Любка не стала молчать, а всё высказала матери. Та опешила.
– Вот зверёныш-то вырос, с матерью огрызаться, – мать взяла полотенце и огрела им дочь по спине. На этот раз Любка не засмеялась, а лишь строго посмотрела на мать, пошла и залезла под кровать. Домой пришёл отец, и Марфа пожаловалась на старшую: отрастила «метровые зубы», огрызаться стала.
– Я ей их живо повысщелкаю! Где она?
Ниночка полезла под кровать. Любка ногой врезала ей по лицу. Нинка заорала, из носа хлынула кровь.
Отец вытащил Любку наружу и стал бить ремнём по спине.
– Ненавижу! Всех вас ненавижу! Уйду лучше на могилку к бабе Маше, – Любка орала от боли и ненависти.
С улицы зашёл тятя, отобрал у сына внучку.
– Хватит ужо, Федот, искалечишь девчонку, – спрятал за спину.
Любку, всегда молчавшую, прорвало.
– Всегда только Ниночку свою любите, меня все ненавидите! А если бы знали, что она делает! Да всё равно её не тронули бы, любимицу свою, двухвостку! Теперь я её бить буду, в школу сами водите! Пусть её там долбят, фиг заступлюсь, – Любка орала громко, всхлипывая, слёз уже не было, только злость и ненависть.
 Внучка отобрала руку у деда и кинулась на улицу. Не слышала, что говорили взрослые, ушла к собакам и горько плакала. Выходил тятя, мама, звали её домой. Обида не проходила. Ночью с фонарём её нашёл отец, она спала с собаками в конуре.
Утром мать разговаривала с Любкой, пытаясь расчесать ей волосы. Но та молчала, есть не стала. Сама заплела нечёсаные волосы в одну косу и села на крыльцо. Тятя принёс ей сухие баранки – у него всегда были под подушкой и кружку молока.
– Чё, внучка, не хватает нам с тобой бабки нашей, – дед обнял её за плечи. Любка грызла сухую баранку, запивая молоком и давясь слезами. С трудом глотала. – Ну ладно, долго не злись.
Ушёл в сарай. Она оставила недопитое молоко на крыльце и пошла в огород. Там её никто не видел. Села к грядке с морковкой, стала полоть сорняки. В обед с работы приходила мама, звала дочь обедать – не докричалась.
– К подружкам, наверное, убежала.
Любка очень хотела есть, но обида не проходила. Грызла грязную мелкую морковку, сильно хотелось пить. Разомлев от жары, Любка прилегла на дорожку между грядок и уснула. Там её и нашла Марфа, шедшая за луком. Разбудила, поцеловала в грязные щёки, повела домой. Спросонья Любка не соображала, почему она здесь  спит днём. Хотелось спать. Дома грязная девчонка завалилась в койку  в одежде и вновь уснула. Вечером мать обнаружила, что у дочери жар. Раздевая дочь, мать увидела на спине загноившиеся рубцы. Вспомнила Марфа свекровь добрым словом. Что делать, ведь к врачам не пойдёшь, не скажешь, что отец ремнём избил.
Марфа отправилась искать свёкра, тот сидел на брёвнах с соседскими мужиками. Позвала домой, дорогой рассказала о случившемся. Тятя принёс из своего ящика какую-то мазь, смазал раны, залепил бумагой. Разбудив девчонку, дали попить. Дед велел матери положить на лоб мокрую тряпку. Ночью Любка бредила, ругала Нинку, махала руками, всхлипывала.
Дед с Марфой не отходили от неё ни на шаг. Отец уехал  в горы делать зверям солонцы. Сквозь сон Любка слышала, как мать говорит с Нинкой.
– Вы сёстры, должны стоять друг за друга. А ты, Ниночка, не ябедничай на сестру. И не думайте, что я кого-то больше, а кого-то меньше люблю. Вы для меня все одинаковые. Вас много, а я одна, времени на всех не хватает.
– Мама, но Любка… – Ниночка не договорила, мать закрыла её рот ладошкой.
– Я тебе только сейчас сказала, а ты опять ябедничаешь! Ты не лучше неё, а она не хуже тебя, поняла? Ты ни разу от отца ремнём не получала, не знаешь, как это  больно, – мать строго посмотрела на дочь.
Больше Любка ничего не слышала, снова провалилась в сон.
Проснувшись, подняла голову. Подушка была мокрой: то ли от слёз, то ли от компресса. Ужасно хотелось пить и есть. Любка потихоньку встала и на ощупь пошла к печи. На лавке стояло ведро с водой – попила. Стала открывать заслонку в печи: может, что осталось. Услышав, что кто-то шарит в печке, Марфа, поднявшись, подошла.
– Ты чего, доченька, поднялась?
– Я ись хочу.
– Сейчас я тебе чего-нибудь дам, – мать поцеловала дочь в макушку. – Тише, тише, моя хорошая. Садись. Ну, как ты? Где болит? – мать гладила дочку по голове.
– Нигде, – Любка всё вспомнила, отодвинула чашку. – Не хочу.
– Ну хватит сердиться, ешь давай. На сердитых воду возят, – пошутила мать.
Голод пересилил, и Любка стала с аппетитом есть. Наевшись, пошла в постель, вновь уснула. Мать поправила одеяло, потрогав  дочери лоб, легла сама.
Проснулась Любка поздно, в доме была одна Нинка. На столе стояла кружка молока и лепёшки. В чашке мёд. Любка ела с удовольствием. Нинка что-то рассказывала, та молчала. Наевшись, убрала кружку. Остальное закрыла полотенцем. Стала одеваться, заправила кровать.
– Ты куда, Люба?
– Не твое собачье дело, тебя с собой не возьму, – ответила грубо сестра.
Нинка заныла, но за Любкой не пошла, осталась в доме. Любка ушла допалывать грядки. «Пусть мама знает, что я её тоже люблю, буду помогать. А с Нинкой играть не буду и с собой никуда не возьму».
Дополола грядку, перелезла через ограду и, не заходя домой, одна пошла на Солонец купаться. Залезла в болото прямо в платье. Ребятишки хохотали над ней. Она отмахивалась:
– Оно всё равно грязное, стирать надо, я сейчас грядки полола.
Спину ещё немного жгло, но Любка знала, что боль скоро пройдёт, не в первый раз.
Марфа не слушала Ниночкины жалобы, отмалчивалась. Нинка пошла к отцу.
Федот дождался, когда дочь явится домой, строго сказал:
– Это ещё что такое, ты почему с собой сестру не берёшь?
– Не буду, мне надзиратели не нужны, – огрызнулась Любка.
– Чего? Ишь чё удумала, надзирателем сестру называть! Спробуй завтра оставь одну дома! Рубцы-то ещё не зажили?
– Бей, а её все равно не возьму! Не маленькая – сама пусть! – обнаглела Любка.
Отец стал вытаскивать ремень из штанов. Марфа встала между отцом и дочкой.
– Федот, нельзя так, подумай. А Нина уже и правда большая, разница в полтора года. Люба в ёе годы уже на покосе работала!
Замолчала Марфа, отвела дочь, посадила рядом с собой.


3.

Раньше девчонки не играли с Любкой Кондратьевой, живущей через дорогу. Она, Нинкина ровесница, всегда кидалась в них камнями и ни с кем не дружила. Ниночка подружилась с Любкой и стала постоянно ходить к ней. К Аксёновым Любку не пускали, поэтому Нинка играла у Кондратьевых.
Любке «развязали руки», и она стала бегать по деревне, играя с одноклассниками и двоюродными братьями и сёстрами. С Клавкой Затеевой играть Любке нравилось, но тётя Катя была на работе, а дома их гоняла бабка Зина. Громко она никогда не кричала, зато шипела, как змея, и шпыняла девчонок костлявым кулаком, заставляя Клавку полоть чистые грядки. Когда в доме было убрано, девчонки  убегали к Санаровым.
 Тётя Аганя Санарова, другая тётка, старшая сестра Любкиной матери, жила со своей семьёй в центре деревни. Мужа тёти Агани, Трифона, Любка видела всего несколько раз. Жила тётушка со свекровью. Старушка была приветливой и ребятишек никогда не обижала.
 У Агафьи и Трифона было четверо детей. Старший Сашка был безобидным полоротым мальчишкой, лет на пять-шесть старше Любки. Общался с малышнёй, ни на кого не обижался. Средний, Федька – сорвиголова. Вечно болтался где-то, пакостил, присутствовал везде, где бы  что не происходило. С Танькой, третьим ребёнком, дочерью тётки Агани, Любка мало общалась – та была заносчивой, самолюбивой девочкой, считала себя  лучше других. Последний Агафьин сын, Васька, младше Любки на два года, вечно что-то долбил, резал, стругал  ножом. Копия отца: всегда пыхтел, высовывая кончик языка сбоку рта, всё время работал, молчал.
Приходя к тёте Агане, Клавка уединялась с Танькой, о чём-то шептались. Любка играла с Федькой, если тот был дома, или с Васькой. Тётка работала на ферме пояркой. Была передовой, ездила даже в Москву на слёт. Девчонки часто бывали на выпасах телят. В доме у  них  всегда собиралась куча детей разных возрастов. Всё время ели, что-то жевали. Кто бы ни приходил, бабушка всех усаживала за стол. Даже когда всё подъедали, делала тюрю  с квасом и сухарями. Оказалось, что это тоже вкусно.
Танька наливала на кусок хлеба подсолнечного масла, посыпала сверху солью или сахаром и ела, причмокивая. Любке не понравилось, отказывалась.  Зато там было интересно. Мальчишки  старше неё, и Любка с удовольствием слушала про их «похождения». Пацаны сделали ей лук и стрелы из палочек. Любка носилась по пыльной дороге с ними на «конях» из ивовых веток. Плели бичи и узды. Бежали на протоку купаться. А потом «садились на лошадей» и, мокрые, мчались по дороге, поднимая пыль. Домой приходили – ни глаз ни рожи – все в грязи. Матери отмывали детей  каждый вечер.
 Всей толпой бежали дети и в Любкин дом. Однажды, когда родителей не было дома, играя в ограде с пацанами, Любка похвалилась, что умеет стрелять из ружья.
– Не ври, хвастушка, – мальчишки не поверили, продолжая что-то строить.
Любка, видя, что её словам никто не поверил, обиделась. Походив по ограде, она решила доказать. У отца ружьё висело над её кроватью, под зимней одеждой, прикрытое занавеской.  Девчонка залезла на койку, сбросила пальто, достала двустволку. Из такого ружья  она ни разу не стреляла, оно оказалось очень тяжёлым.
Кое-как сняв ружьё с крючка, она вынесла его на крыльцо, подняла, прислонив приклад к плечу. Ружьё было большим и почему-то имело два курка. Любка достала пальцем лишь до одного, прицелилась в угол бани, нажала на курок.
Выстрел был сильным, её отбросило в сторону. Сидела на крыльце, вытаращив глаза, ружьё валялось в стороне. Ребятня стояли в ограде, смотрели на Любку. Прибежал из сарая тятя, схватил девчонку, ощупал с ног до головы, осмотрел ребятишек – все ли живы?! Унёс ружьё в сарай. Вернувшись, сгрёб Любку за шиворот.
– Где ружьё взяла?
Любка, заикаясь, призналась. Оттаскав внучку за чуб, поставил в угол. Ребятишкам велел идти по домам.
Вечером дома был скандал. Узнав в чём дело, отец схватил Любку, но тятя отобрал внучку и накинулся на сына.
– Ты, Федот, сам виноват! Зачем девчонку винишь? У тя где ружьё хранится? Пошто заряжено? А еслиф постреляли друг дружку, сидеть-то тебе пришлось бы! Она уже своё от меня получила. Не смей её больше трогать! Задолбил совсем. Вы с Марфой разобраться не могёте, а ребятёнок виноват. Ну и чаво, пусть не твоя дочь. Взял – расти. Да и она ведь на нас похожа – гляди лучше!
Тятя разошёлся всерьёз, ругал сына. Любка испуганно слушала, не понимая, о ком они говорят. Марфа плакала, сидя на лавке, дети жались к матери. Федот стоял, опустив голову. Как-то тихо стало в избе, неуютно. Все молчали.
С тех пор Нинка стала донимать Любку. При каждом удобном случае говорила, что Любка «не ихняя», делать это старалась при ребятишках и даже взрослых, когда рядом не было матери и отца. Любке было обидно и ужасно стыдно. Она молча уходила куда-нибудь подальше, а потом, оставшись без свидетелей, навешивала тумаков Нинке. Та плакала, говорила, что отцу пожалуется. Почему-то Любке было теперь не страшно, она перестала бояться отца, даже когда он её бил. Однажды он схватил Любку, вытаскивая ремень. Набравшись храбрости, девчонка дёрнулась.
– Бей, не жалко, бей, я же не твоя дочь! Ниночку не бьёшь, потому что… – Любка заревела, не отведав ещё и ремня. – Я всё знаю, не глупая уже! А Ниночка при всех говорит, что я чужая, не ваша  дочка, за это и получает от меня, – ревела Любка, не чувствуя страха.
– Ты чего городишь-то? Да моя ты дочка, моя! – отец схватил девчонку в охапку, стал гладить по голове, спине. Марфа, стоя у печи, вытирала фартуком глаза. – А ты, если ещё раз кому-нибудь такое ляпнешь, получишь от меня! – пригрозил отец Нинке.
Та тихонько заплакала, прижалась к матери.
– Это не я, это тятя говорил, – спёрла на деда девчонка.
– Чтобы я не слышал больше этого! – отец сел за стол. – Марфа,  подавай обедать.
Федот был злой. Любка, не поев, тихонько смылась из избы. Шлялась до самой ночи одна, в кустах у Солонца. Жулик бегал с ней.
 «Никуда от тебя не деться, вот привязался, – думала Любка. – Всё равно я папина дочка. Он меня с собой берёт и на охоту, и за сеном, везде! А Ниночка у маминой юбки отирается, как маленькая, только жаловаться умеет».


Воскресенье. Вся семья дома. Девчонки бегают по ограде, дразня собак, визжат. Те сваливают их на землю, легонько прикусывают. Риточка с матерью на крылечке. Грязный Генка с Райкой сидят на заборе. Мама недавно совсем, к Райкиному дню рождения, сшила ей новое, в полосочку, ситцевое  платье. Но оно уже порвано. Коленка торчит из огромной дыры. Только что порвала.
По дороге идут мужики на обед с работы. Отец заворачивает к калитке. Один из мужиков подходит к Генке и снимает с забора.
– Генка, у тебя почему шея-то такая? – смеясь, спрашивает мужик.
– Шай пью, – с гордостью отвечает малыш.
– Чай-то пей, никто не запрещает, а шею-то мыть надо, – хохоча, мужик ставит того на землю.
Генка думал, что его похвалят за то, что шея толстая. Отец про алтайца рассказывал: тот тоже думал, что шея у него толстая, оказалась – совсем худой. Тогда алтаец оправдался – вода есть вода. Все засмеялись и с тех пор часто дразнили Генку, чтобы тот шёл чай пить и шею мыть. А Генадьке тоже смешно, не обижался, смеялся вместе со всеми.


В пятом классе Любку учили разные учителя. Любила девчонка Головину Ольгу Борисовну, она учила правильно разговаривать, читать. Преподавала русский и литературу. Хуже всего было у Любки по этим предметам. Ну, никак у неё не запоминались эти правила,  писала с ошибками. Сочинения тоже не выходили – предложение, два, а дальше не шло. Биологию и географию вёл сам директор – Котянин Николай Афанасьевич. Вот эти предметы девчонка очень любила, с интересом слушала, что рассказывалось на уроках, чертила дома контурные карты,   получала одни пятёрки. Хорошо давались ей математика с геометрией. Иностранный язык не преподавали, в школе не было учителя. Классным руководителем назначили Раису Петровну Кымысову. С ней было не интересно, скучно. Никакой внеклассной работы не вела. На собраниях только двоечников разбирали. Учились снова в старой школе.
Зимой было совсем плохо: окна в школе маленькие, в классе темно даже днём. Зато дети радовались физкультуре. Григорий Григорьевич Поломошнов был сыном сестры бабоньки Прасковьи. Молодой парень, пришедший из армии, с ребятишками вёл себя не строго. Катались на лыжах с гор, на коньках по Чарышу. В тёплую погоду прыгали в высоту, в длину. В школьной ограде стояли турники. Шест и кольца висели на больших высоких воротах. В непогоду уроки   физкультуры проходили в школьном коридоре. Шуметь там было нельзя: в классах шли занятия, потому ученики бегали на цыпочках и говорили шёпотом.
С пятого класса стали дежурить по школе. В этот день половина класса не училась. Если дежурили в большой школе, коридор мыли во время урока. Любке мыть шваброй ещё не приходилось, получалось плохо, но тряпка была слишком большой, чтобы мыть пол руками. Кое-как научилась мыть шваброй, понравилось.
Зимой в сильные морозы и бураны Марфа надевала на Любку с Нинкой  огромную шаль – одну на двоих. Укутав, завязывала узлом сзади. Девчонкам приходилось идти совсем близко друг к другу. Нинка была ниже, да мама надевала ей сверх шапки  шалюшку  поменьше. Поэтому у Нинки торчали только глаза и нос. Дорогу она не видела, Любка вела сестру в школу, обнимая за плечи. Иногда Нинка падала, Любке приходилось, путаясь в большой завязанной шали, поднимать её. Шаль сбивалась, узел не развязывался, и девчонки, кое-как выбравшись из неё, шли в школу, волоча по снегу  шаль за собой.
Бывало, детей подвозили на тракторе или санях ехавшие попутно мужики. Младшие плакали, отогреваясь в школе у круглой железной печки. Печь была горячей, обжигала руки, спину, но дети всё равно жались к ней.
К обеду  буран прекращался, мороз слабел. Любка не ждала Нину и мчалась домой, вертя над головой сумку. В этом году отец купил в Усть-Кане портфели. Настоящие, с замочками. Мать выговаривала Любке за то, что та не бережёт сумку, вертит ей всяко. Но почему-то сумка у бережливой Ниночки порвалась первой. Отец зашивал Нинкину сумку дратвой , ворчал, что  «худая» попалась.
К вечеру девчонки ходили за младшими к бабушке Прасковье. Ритку с Генкой усаживали на санки со спинкой, укутывая в одеяло. Райку везла Нинка на деревянных санках. Замёрзнув, Райка ревела. Её ссаживали с саней и заставляли бежать, убегая от неё. Сначала Райка пыталась догнать девчонок, а потом садилась на снег и ещё громче начинала кричать. Не зная, что делать, девчонки дразнили сестру. Та злилась, начинала бегать за ними. Согревалась, ехали дальше. Дома ждала горячая русская печка, с тятей на ней. Ребятня, забравшись, теребила деда,  требуя сказок. 
Любка отогревалась и шла помогать матери. Заносила дров к печке. Приносила воды на коромысле. Гоняла корову с телятами и овцами на водопой. Пока мать с отцом управлялись, бегала с собаками, «спускала» сено, катаясь со стога. Всё равно отец сейчас в сарай заносить его будет.
Зимой день короткий, не успеешь наиграться – темно, домой загоняют. Когда луна  всходила рано, ребятне разрешали еще побегать. Нинка учила с матерью или с отцом уроки, а Любка с другими ребятишками каталась на коньках по  Солонцу. А зимой-то тоже весело!
Иногда Любка  хватала «пары» – за устные предметы. Обманывала родителей, что выучила, чтобы погонять на коньках или с горы на санках покататься. Тогда отец запрещал ей уходить из дома вечерами целую неделю.
Пятый класс Любка закончила с двумя четверками: русский и литература. По обычаю шла домой, разбрасывая тетрадные исписанные листы. Рядом с ней шёл и рвал листы шестиклассник Серёжка Кукушкин. Жил Серёжка на одной улице с Любкой и нравился ей. Рядом шла Надька Березикова, его одноклассница, и заигрывала с ним, ловя его листки и читая, что в них написано, хихикала. Серёжка, красивый мальчишка с чёрной шапкой густых кудрявых волос, не обращая внимания на Надьку, разговаривал с Любкой.
– Ты в этом году опять на грабли пойдёшь? Переходи в наше звено, у нас в бригаде весело, а девчонок мало и те ворошат сено.
– А можно мне в вашу бригаду? Я копны научусь возить, – Надька забежала вперед Серёжки, стала тормошить его за плечи.
Сережка пожал плечами.
– Иди к бригадиру, я-то что. Да и кто тебя на копны возьмёт, дылду. Там малышня ездит. А Любка уже на граблях работает с пацанами, Серый Фефелов рассказывал, что пацаны за ней не успевают. А ты летом на протоку купаться будешь ходить? – Серёжка подступил к Любке, обогнув Надьку, та обиделась, хмыкнула и отошла.
Любке было неудобно, она подошла к Надьке.
– Я не знаю, далеко. Если с кем-нибудь, может, отпустят, а одной мама не разрешит.
– А я заходить за тобой буду, вот с Надькой, она рядом со мной живёт, – видя, что Любка застеснялась, стал искать Надькиной поддержки.
– Ладно, посмотрим, – всё ещё сердясь, ответила Надька.
Они уже прошли половину пути от Серёжкиного дома в Любкину сторону.


4.

Любка вновь работала на покосе, месяц – ведь девчонка училась в старших классах.
На улице, у их дома, как-то вновь появилась Надька Паутова, давно её не было видно после  случая с биноклем. Нинка выбежала к однокласснице, о чём-то пошептались, потом ушли. Любка носила воду, поливала огурцы, когда они появились вновь.
– Смотри, что у нас есть, – Нинка открыла подол, там лежали жёлтые пачки с козлом, Любка прочитала:  «Лань».
– Чё это? Чай?
– Не, это папиросы с фильтром.
– Зачем? Курить будете? – недоумённо спросила Любка.
– Дура ты! Там золотинки на новый год, на костюмы. Пойдём, мы покажем.
– Фью! – свистнула Любка. – Новый год когда!
Но из любопытства, поставив вёдра, пошла. Надька позвала Ваньку Кондратьева, по дороге захватили с собой ещё трёх небольших парнишек. Пошли к Чарышу, там были высокие заросли полыни. Вырвали всей оравой полянку, сели на кучи травы в кружок. Разрывали пачки с сигаретами. Их высыпали в кучку, а золотинки, что были в пачках, равняли, клали отдельно. Мальчишки стали курить. Спички, как всегда, были у каждого пацана. Надька тоже взяла сигарету, оттопырив пальцы, закурила, закашляла. Сильно надувая щеки, затягивалась, выпускала дым изо рта, отводя руку далеко от себя, и снова затягивалась. Мальчишки курили с серьёзным видом, тоже кашляли. Один Ванька курил по-заправски, как мужик. Младшие мальчишки, накурившись, кашляли, были бледно-жёлтыми. Любка взяла сигарету, Ванька зажёг спичку, но сигарета не разжигалась.
– Ты её, енто, пососи  маленько, – учили  мальчишки.
Любка соснула, закашляла, из глаз и из носа потекло. Любка задохнулась, бросила горящую сигарету на пол, во рту было горько.
– Ты зачем на землю бросила? Загорится, полынь-то сухая, – Ванька затушил сигарету, положил её в кучу. – Нечего портить, не умеешь курить – не берись, – заворчал он.
Нинка попробовала тоже – не понравилось. Надька выкурила две сигареты.
– Пойдём домой, – кое-как сказала она.
Шла, шаталась, как пьяная. Не считая, подала Нинке кучку золотинок. Проводив до дому Надьку, девчонки пошли домой.
– Где сигареты-то взяли? – полюбопытничала Любка.
– Где, где – купили, – Нинка была немногословна.
– А деньги где взяли? Украли?
– Много будешь знать, скоро старой будешь, – переврала пословицу Нинка.
– Ну и чёрт с тобой, – Любка пошла в огород, вёдра стояли там.
На следующий день Марфа ходила в магазин сама. Придя домой, позвала Нинку. О чём мать говорила с ней, Любка не слышала. Только потом мама подошла  к Любке, взяла за ухо:
– Курила?
Девчонка сразу поняла откуда ветер дует, согласно кивнула, сказала, что не понравилось.
Пришла бабонька Прасковья, Марфа жаловалась, о чём Нинка Паутова – продавщица – рассказывала.
– Твои, говорит, девки, притащили яйца, сказали, будто тётка из Москвы к ним приехала, мол, денег нет, с яйцами за сигаретами отправила, курит. Я у неё спросила, не Люба ли яйца принесла. Нет, говорит, Нина. Я не поверила. А вчера вечером пошла курей кормить, смотрю – парунья слезла с гнезда, неделю сидеть оставалось. Кинулась в гнездо, а яиц нет!  Думала, вороньё растаскало. И в гнёздах яичек нет. А седни после магазина стала Ниночку расспрашивать, та и призналась, что с Надькой, продавщицы дочерью, яйца крали, у бабки ихней и у нас. У Паутовых две паруньи разорили. Сигареты покупала Нина, золотинки им, видите ли, понадобились. Потом в полыни курили с мальчишками, Любку с собой позвали, а эта дылда – нет, чтобы меньшую приструнить, с ними пошла, – Марфа сидела пригорюнившись.
– Старшую учить надо, пороть за такое, – Прасковья Ивановна разъярилась. – Ишь чё удумали, богохульники, курилки несчастные!
– Да сколько можно её лупить-то – всё напрасно! Да на этот раз ведь Нинка пакостила, без Любки.
Бабушка промолчала. Мать строго-настрого наказала девчонкам молчать, отцу не рассказывать.
«Да сколько можно терпеть!  Ведь теперь одна виновата, а всё равно на меня спёрла, чтоб одной не отвечать» – злилась Любка. «Вот дура я, зачем пошла! Знаю, что Надька пакостить позвала. Пора мне самой с ней разобраться, наторкать как-нибудь» – думала Любка, шоркая на крыльце пол песком.


В шестой класс Любка пошла в новых коричневых ботинках, на которые заработала сама на покосе.
В этом году Райку повели во второй класс. Любка была уже большой, самостоятельной девчонкой. Тятя сильно болел, не вставая с кровати, лишь во двор ходил с отцом.
Ребятишки старались дома не шуметь, не драться. Отец на пасеке в этом году не работал. Марфа ходила тяжёлой, часто ложилась в больницу. Детей не с кем было оставить, и за тятей уход нужен был. Однажды Марфа легла в больницу, а Любка приболела. Вечером сели ужинать, отец вскипятил молока, налил всем по кружке. Любка терпеть не могла кипячёное молоко, и мать никогда ей не наливала. Отец же приказал: пей, что за выбражуля?!
Она через силу стала пить, попалась пенка, и Любку за столом вырвало. Отец дал ей тряпку, заставил убирать. Не в состоянии справиться с собой, девчонка кинулась на улицу, её рвало. Умывшись снегом, зашла домой, держась за стенку. Нинка ворчала, вытирая пол. Ребятишки уже наелись, легли спать. Любка отправилась тоже к своей кровати. Генка был рядом.
– Я седни, Люба, с тобой лягу, – Генка обнял сестру, – ты такая горячая.
Утром Любка не смогла встать с кровати, ей было плохо. Отец вызвал врача. У дочери была высокая температура. Тятя заставил сына принести свое снадобье на травах. Врач дала таблетки. Через два дня Любка вновь пошла в школу.
Райка вредничала, хотела спать, в школе ей не нравилось. Училась  с боем. Видя, что мама долго делает уроки с Райкой, Нинка сама стала делать домашнюю работу. Не получалось, помогала Любка, мать не успевала.
В средине ноября у Марфы с Федотом родилась ещё одна дочка. Назвали Галиной.


5.

Перед Новым годом Федот поехал за зерном в Чистюньку. Туда продали из лесхоза несколько срубов. Вернувшись через два дня, Федот сказал, что договорился с домом, переезжают  жить в Чистюньку, там люди живут богато, да и племянник работает главным агрономом, поможет. Позвонил во Владимировку, приехали сёстры, брат Фёдор, пришёл Андрей, посоветовались. Решили, что тятю заберёт жить к себе дочь Анна. Собрали, отправили тятю. Ребятишки плакали, расставаясь с дедом. Марфа обняла старика:
– Прощай, батюшка, свидимся ли? – навзрыд плакала сноха.
Старик тоже прослезился.
Через неделю пришли две машины из Чистюньки. За это время Федот продал дом  лесхозу  за  восемьсот рублей – большие деньги. Положили Марфе на книжку. Забрали со школы документы на детей, уволились. Провожать пришли все родственники и соседи. Сёстры Марфы плакали. Прасковья Ивановна голосила.
– Куды же ты, зятёк, повёз от меня дитя моё и внучат? На погибель в такую дорогу и погоду! Что же ты, зять, делашь-то? Не спросил, не посоветовался!
Посадили детей в кабины машин, поехали через село Сентелек по льду. В Алейск приехали вечером следующего дня. Дальше шоферы отказались ехать с людьми в кабине, милиция не разрешала больше одного пассажира брать. Высадили семью в начале Алейска, на остановке. В темноте  еле дождались автобуса. Дети замёрзли. Марфа с грудной Галинкой на руках устала, ноги подкашивались.
Автобусом доехали до вокзала. Отец повёл всех в чайную. Повара, увидев такую ораву детей, выстроились  у раздачи. Раздев ребятишек, отец пошёл заказывать обед. Мария разделась; сев в уголок, стала кормить грудью голодную Галинку. Накормив семью, Федот повёл всех на железнодорожный вокзал. Ребятишки впервые увидели поезд. Стояли у большого окна, смотрели, как проходят составы, считали вагоны. Потом сами поехали куда-то на таком же поезде. Любку с Нинкой и Райку затолкали на верхние полки. Сами с младшими заняли нижние. Народу в вагоне было много. Стало душно и жарко. Любка боялась, как бы не свалиться  вниз. Ехали долго. Поезд останавливался, и снова ехали. Уставшие девчонки уснули. Их разбудили – приехали. Куда-то вели разомлевших ото сна детей. Потом снова ехали в холодном автобусе.  В дом зашли  только вечером. Разбирали вещи, ставили кровати, мебель. Топили печь. Пол мыть не стали,  лишь подмели. Больше всех суетился братка Ваня. Он командовал, куда-то бегал, снова давал распоряжения.
На следующее утро Любка вышла на улицу. Ужас. Любка увидела один снег, всё кругом белым-бело. Ни гор, ни кустов, лишь кое-где торчали  крыши домов, из труб шёл вонючий дым.
«Что здесь за дрова такие?» – подумала девчонка.
Было очень холодно, и Любка в пальто и сапогах почти сразу замёрзла. На крыльцо вышел с ведром отец.
– Ну, доча, нравится?
– Нет, – покачала головой Любка.
– Ничё, привыкнете, не пропадём, – сказал отец и сошёл с крыльца.
Любка ещё стояла на крылечке, когда отец вернулся, неся полное ведро чёрных камней.
– Пап, это что? – Любка смотрела на ведро.
– Это каменный уголь, печку топить, – ответил отец.
– А, мы в школе проходили, – Любка видела в школе, но им показывали один комочек, а здесь полное ведро.
Девчонка пошла за отцом в дом: надо посмотреть, как он будет разжигать его. Печь уже топилась, и отец высыпал уголь в открытые кружки плиты. Любка долго смотрела в щелку печки, как горит уголь. Федот перевёз семью в первых числах января.
Прошли новогодние каникулы, и отец повёл девчонок в школу. Школа была длинной, невысокой, тёмной, какой-то пустой. В длинном коридоре на стенах, выкрашенных в болотного цвета краску, ничего не висело. Неуютно. По спине прошёл мороз. Директорша завела Любку в  шестой «б» класс, познакомила. Девчонка села за парту одна. Шёл урок немецкого языка. Любке показалось, что она попала куда-то, даже не к людям. Она ничего не понимала. Учительница гаркала, рявкала, чего-то требовала от неё. Девчонка чуть не заревела. Наконец учитель подошла к ней и спросила вполне нормально, по-русски, какой язык ей преподавали. Любка ответила, что русский. Все засмеялись. Девчонка стушевалась, не понимая, чего от неё хотят.
– Иностранный какой? – смотрела на неё учительница.
– У нас не было  учителя.
– Где же ты это так жила? – спросила сочувственно учительница.
Любка рассказала.
– Ну ладно, начнём с алфавита.
Пошла к столу и принесла какую-то толстую бумагу с каракулями.
– Учи.
Сама стала разговаривать по-своему с остальными учениками.
Новая ученица бестолково смотрела на непонятные значки. Так, в течение второго полугодия Любка учила только буквы. Никто с ней не занимался.
Остальные предметы шли у неё хорошо. Хотя иногда некоторых учителей она плохо понимала, говор в деревне был совершенно другим. Но наверстывала дома, читая учебники. Ходить было некуда, и Любка засела за книги.
На день рождения братка Ваня с Зоей подарили ей часы «кукушка». Настенные ходики повесили на кухне. Кто-то из детей принёс в школу беленького маленького щенка. Все смеялись, пинали малыша, тот бежал ко всем. Любка забрала его на перемене в класс. Учителя ругались, но девчонка всё же настояла, а после уроков унесла собачку домой. Мама разрешила оставить в доме. Куда его, на улице замёрзнет. Вечером с работы пришёл отец. Щенок лежал под порогом.
– Чего рукавицу-то разбросали, – отец ногой пнул щенка, тот завизжал, отскочил.
– А я думал, варежка, – нагнулся, взял в руки. – Сучка. Ну ладно, пусть живёт.
Дети обрадовались,  как всё хорошо получилось.
Кукла, так назвали щенка, была совсем маленькой, пушистой. Марфа сидела дома с Галинкой, поэтому Генка с Риткой в сад не ходили. В выходные бегали кататься на невысокую горку, ненадолго. Климат был суровым.  Холодно, ветер ледяной.  Долго не выдерживали, шли домой. В доме топили печь круглыми сутками. Всё тепло выдувало ветром.
Любка заболела, положили в больницу. Несмотря на уколы, которых она очень боялась,  там было интересно. Много детей. Мама приносила чего-нибудь домашнего, вкусненького. Приходила Зоя с маленьким Олежкой. В больнице Любка познакомилась с чистюньскими ребятишками: с Галькой Ковязиной, старше Любки на год, и Серёжкой – её братом. Оказывается, они учились  в  одном классе.
После больницы стали ходить в гости друг к другу. В классе через Серёжку стало легче общаться с другими  ребятами. Девчонки так и не признавали её, и обычно, стоя кучкой, шептались и замолкали, когда она подходила.


Дома что-то происходило. Любка никак не могла понять что. Отец с матерью молчали, переговариваясь только по делу. Обычных шуток и смеха не стало. Ребятишки притихли, перестали драться, мелких потасовок – и то стало меньше. Мать перестала петь. Раньше в доме часто звенел её голос, укачивающий детей, или просто звучала какая-нибудь песня.
Федот ходил хмурый, даже с детьми не шутил, не ругал за двойки. Раньше родители уходили к братке Ване и Зое, забрав с собой Галину. Малышей оставляли с Любкой и Нинкой. И братка Ваня перестал ходить к ним.
Любка закончила школу нормально, по немецкому поставили тройку за буквы, больше она ничего не знала.
Как-то вечером отец объявил, что он уволился из колхоза, и они переезжают в Раздольный совхоз, недалеко от Чистюньки. Мама плакала. Ребятишки, сжавшись, сидели кучкой на диване. На неделе Федот перевёз семью в другую деревню. Квартира на два хозяина – барак.
Две просторные комнаты и кухня. Огромные окна, достающие почти до самой земли, были грязными, кое-как отмыли. Марфе пришлось перекраивать и сшивать старые занавески, чтобы  окна завесить. И всё равно, встав на завалинку, можно было видеть всё, что происходило в доме. Поставили мебель, но казалось, что в доме  пусто.
Отец работал в совхозе на тракторе. Галинке исполнилось полгода. Марфа  пошла работать на свеклу. Ребятню оставляла дома, наказав старшим убирать в доме и следить за младшими. Галинка пила молоко из бутылочки. Нинка решила так:
 – Ты, Любка, будешь в доме убирать, а я с ребятишками оставаться.
 Купаться на озеро ходили вместе, с Галинкой на берегу сидели по очереди. Ритка тоже редко купалась. Боялась, лишь с Любкой заходила в воду, садилась, и сразу на берег. Зато Генку с Райкой было не вытащить.
Любкина кровать стояла в зале,  недалеко от родительской. Остальные дети спали в другой комнате. Галинкина качка – рядом с Любкиной кроватью. Любка, зная, что мать устает на работе, просыпалась, из бутылочки кормила Гальку или меняла пелёнки. Утром мать удивлялась:
– Люба, ты опять к Гале вставала? Я не слышала, что она плакала.
– Да она, мама, и не плакала, лишь ворочалась. Я накормлю, она и засыпает снова.
– Спасибо, доченька, я сегодня выспалась, – мать целовала дочку в макушку.
Как-то вечером отца не было дома. Мать спросила:
– Нина, ты уже пять классов закончила, сможешь с ребятишками остаться? Я Любу с собой на работу возьму, там дети почти вдвое больше взрослых зарабатывают, им проценты большие начисляют.
Нинка не хотела, но мать всё же уговорила её оставаться с ребятнёй дома.
Свёклу Любке не приходилось полоть, да и тяпкой она не умела работать. Но быстро научилась. Конечно, за мамой угнаться не могла, и та, идя свой рядок, прихватывала дочкин. Вдвоём делали больше двух норм. Марфа была скора на руку. Любке нравилась работа, она научилась тяпкой полоть так, что редко склонялась, чтобы продёргать свёклу. Работницы с бригады хвалили:
– Ловкая у тебя, Мария, дочка. Ишь, орудует тяпкой, словно косой.
– Она и косой умеет, маленькую отец научил. А на конях верхом лучше взрослого управляется, – хвасталась дочерью мать.
Любке всё бы ничего, да жара мешала, мухи липли. Плохо переносила Любка жару.  В горах совсем другой климат, назад бы, на покос. Вода быстро грелась, пить противно. Но работать надо, и Любка вставала, делала.
На следующий день мать заставила Любку надеть платок, та сначала отказывалась, но потом взяла. И правда легче – голову не так печёт. Да и косы не стали мешать – сзади болтаются. За два дня Любка сгорела на солнце. Плечи и спина огнём горят. Вечером мама намазала Любку сметаной. Утром оставила дочь дома, Нинку взяла с собой на работу. Вечером привезла дочь назад, со слезами. Не привыкла Ниночка к такому труду, к обеду сварилась, на руках волдыри от тяпки вздулись. Ни дня больше не бывала Нина на свёкле. Любку пока тоже мама не брала.
Дома стало происходить что-то совсем неладное. Ночью Любка проснулась от материнского плача.
– Мама, ты что, плачешь? – соскочила дочь.
– Ничего, спи давай, – грубо ответил отец.
Любка легла, но уснуть не могла, всё прислушивалась. Тихо. Любка уснула. Утром проснулась – матери уже не было. Дети все  ещё спали.
На улице собрались соседские ребятишки. Со многими девчонки были знакомы. Рядом с  их домом стоял пустой барак без окон и дверей. Там раньше хранили удобрения. Ребятня убирали и подметали остатки. Любка подошла.
– Зачем вы это делаете?
– Мы хотим здесь театр устроить.
– Как это? – спросила девчонка.
Ребятишки объяснили.
– А нас с Нинкой возьмёте?
– Если вы чего-то знаете.
Любка стала помогать. Воняло ужасно, глаза выедало, но дети всё же вычистили самую большую  комнату. Стали приносить стулья, лавки из дома. Любка тоже принесла.
Проснулась Галя, заплакала. Любка накормила сестрёнку, одела. Стала будить Нинку, та не хотела просыпаться. Любка, поев каши на молоке, взяла Галину и пошла на улицу.
– Ты где долго ходишь?
– Галя проснулась. Пока одела её, накормила.
– А Нинка где, почему не идёт помогать?
– Спит ещё. Если её не разбудишь, до обеда спать может.
– Мы её к себе тогда не возьмём. Юрка, возьми Любкину сестру, поводись, а?
– Не хочу, я вам помогать буду, – толстый парнишка, лет восьми, брезгливо поморщился. Любка принесла старую отцову шубу, постелила на землю, загородила табуретками и дала Гале игрушки, посадив ребёнка в клетку. Та  стала играть.
– Надо верёвку натянуть и покрывало приделать, – подсказала Любка.
– Ладно, потом, сейчас надо репетировать.  Чего играть будем?
Кто песни  репетировал, кто стихи, Любка сценку рассказала про барыню – всем  понравилось, стали учить. Пришла наконец-то проснувшаяся Нинка. Все над ней стали смеяться – соня. Сколько спать можно. «Ладно, давай играть» – смилостивились.
Любка с Нинкой принесли простынь и с родительской кровати сняли розовое блестящее покрывало. Завешали покрывалом половину сцены. Простынёй закрыли пролом окна на сцене. Другая девчонка принесла ещё одно покрывало – занавесили другую часть сцены.
Зрителей собралось много. Ребятишки разных возрастов, даже взрослые, бабушки и два деда. Смеялись, долго хлопали. Понравилось, как выступили артисты с Погорелова театра – сами себя так назвали. Были довольные. Потом вся ребятня побежала купаться. Галю накормить забыли; когда та заплакала, Любка побежала домой за бутылкой и сухими штанами. Купались, Галинка уснула. Положили на одежду и прикрыли лицо от солнца, повесив платье на палку, воткнутую у  головы ребёнка. Накупались, потащились домой. Дома всё вверх ногами: готовились к театру, наряжались, вытащили вещи из шифоньера.


В воскресенье вся семья была дома. Пошли за озеро вылавливать сусликов. Кукла, маленькая белая собачонка, унюхав след, нашла хорька. Справиться не могла, зверёк оказался вёртким и сильным. Федот забил его, но летней шкурой делать нечего – отдал собаке. Та есть не стала – вонь от зверя стояла ужасная.
Ребятня бегала с вёдрами на озеро. Носила воду и лила в норы. Суслики вылезали из нор, отец забивал их и складывал в сумку. В эту пору зверьки жирные, откормленные. Из одной норки вылезли сначала три лысых слепых маленьких суслёнка, потом их мать. Федот не стал убивать самку – пожалел. Но Райка тайком собрала малышей в подол своего, как всегда рваного, платья. Принесла домой, отдала кошке. Суслята были похожи на крысят. Все думали, что кошка их съест. У кошки недавно появились котята. Отец оставил одного, остальных убрал. На удивление всем, кошка суслят есть не стала, облизала и унесла к себе в коробку, где лежал её котёнок. Стала кормить суслят  своим молоком.
В следующий выходной ходили рыбачить. Караси были большие и жирные, но очень костлявые. Дети, привыкшие к хариусам, не стали есть жареных карасей. Не пропадать же рыбе. Марфа на мясорубке перекрутила рыбу и нажарила котлет. Вот котлеты оказались отменные.


6.

Любка стала замечать, что мама часто плачет. Старается делать это незаметно от детей. Но девчонка видела её красные глаза. Мать стала молчаливой, на свёкле в обед перестала петь песни. Лицо её покрылось красными волдырями, руки чесались, краснели до локтей. Однажды ночью Любка проснулась, подошла к Галинке, та спала. Увидела, что родительская кровать была пуста, а с кухни пробивался сквозь задёрнутые шторы свет. Выйдя на кухню, Любка увидела, что мать, закрыв лицо руками, плакала, сидя на стуле, а отец, что-то грозно шепча, стоял над ней. Поглядев на дочь, отец приказал:
– Чего встала? Ну-ка живо спать!
Мать, отняв руки от лица, посмотрела. Под глазом у неё был чёрный синяк. Краснота разливалась по щеке. Увидев это, дочь кинулась к матери.
– Не пойду. Ты  зачем маму бил? – Любка встала лицом к отцу, заслонив мать.
– Вот сопля ещё, учить отца вздумала, – Федот взял дочь выше локтя и отшвырнул в сторону. Он был пьян. Любка кошкой кинулась к отцу, вцепившись в поднятую на мать руку, повисла на ней.
– Не дам маму бить, не смей! – заорала девчонка. – Мама, уходи на улицу!
Дочка схватила мать за руку и вытолкнула за дверь.
– На, меня бей, а маму не трогай!
Отец отмахнулся от дочери, но за женой не пошёл. Любка выскочила вслед за матерью. Мама стояла за дверью и плакала.
– Мама, за что он тебя побил? Я ему больше не дам тебя трогать!
– Он, доченька, только сейчас домой пришёл, под утро.
– А где он был?
– Не знаю, пил где-то, – мама плакала.
Любка с матерью подошли к окну. Через шторы видели, как отец ложился спать.
– Только бы Галинка не проснулась, – переживала мать.
Мать с дочерью, дождавшись, когда отец уснёт, зашли домой. Мария легла спать с дочкой. Утром лицо матери опухло, покрылось коростами. В больнице сказали, что это на нервной почве, выписали лекарства, но они не помогали.
Через несколько дней Любка, вновь проснувшись ночью, увидела, что пьяный отец стоял с ружьём над матерью. От Любкиного крика проснулись почти все дети, спали только Генка и Галинка. Мать собрала детишек, все выскочили на улицу. Была ночь.
– Куда же мы пойдём?! – плакала Маня.
– Мама, я знаю куда! У меня есть подружка Ритка, пойдёмте, они недалеко живут, – Любка повела всех за собой.
Риткина мать постелила на пол. Перепуганные дети уснули. Мать подняла старшую:
– Пойдём, Любонька, там ведь Галинка с Геночкой остались.
Пошли к дому. В кухне горел свет. В окно было видно, как отец сидел у качки и кормил с бутылочки Галю. Гена спал в другой комнате, но там окна были высоко, видно ничего не было. До утра мать с дочерью проходили вокруг дома. Когда Федот заснул, они зашли в дом. Тихо, чтобы не разбудить мужа, Марфа стала разжигать керогаз , чтобы приготовить еду. Позже, управившись с коровой, сходили за детьми. Отец не пошёл на работу, спал. Мать не хотела сегодня брать Любку на работу, но та не отстала. Мария закутала лицо платком так, что оставались лишь глаза и нос. Сил у Мани не было, и она кое-как полола свёклу. Часто останавливалась, отдыхала.
И уже Любка шла свой свекольный рядок впереди матери, иногда захватывая, пропалывая и её. Мать плакала от обиды и бессилия. В обед бабы велели ей завтра остаться дома, отдохнуть.
– На что же я детей кормить буду? Ведь даже огорода нет, коровёнка одна, а их у меня шестеро, – вздыхала мать. Бабы сочувствовали.
– Мы к осени тебя овощами снабдим. Я своей девчонке велю завтра огурцов с помидорами  вам принести, – откликнулась одна женщина. Другие поддержали.
– Да что вы! Побираться что ли будем? Сами как-нибудь, – отмахивалась женщина.
Любка всегда отказывалась, когда её друзья звали с собой «на дело». В этот вечер девчонка вернулась домой ночью, в двенадцать часов. Отец был дома, трезвый.
– Где была? – подошёл, выдернул майку из юбки.
На пол посыпались яблоки из совхозного сада. Отец снял с гвоздя висевший ремень. Любке было стыдно, давно не получала ремня. Ребятишки уже спали. Марфа, подскочив защитить дочь, отлетела в угол. Отец, развернувшись, ушёл в комнату.
Мать снова легла спать с дочерью. Любка ненавидела отца, хотела  ему отомстить.
На следующий день мать на работу не поехала, стала греть воду, чтобы постирать бельё.
Любка встретилась со знакомой девчонкой. Та шла, вертя головой, стриженые волосы красиво развивались на ветру.
– А я подстриглась, – похвасталась  девчонка.
– А кто стриг? Я тоже хочу, – Любка решила быть самостоятельной.
– Пойдём, я договорюсь.
Девчонка повела Любку в незнакомый дом. Жила там молодая модная дама. Девчонка поговорила с ней.
– Садись, в чём проблема, – баба расплела Любкины косы. – Не жалко?
– Нет, – со злостью ответила Любка.
Расчесав волосы, женщина заплела их в одну косу. Отрезав, подала косу Любке.
– На память! – засмеявшись, подмигнула. Любкины волосы встали дыбом в разные стороны. Намочив, подстригла чёлку. Та же история.
– Ничего, вымоешь голову, лягут.  Всё, иди, – баба заржала как лошадь и подтолкнула девочку в спину.
Любка не видела себя. Придя домой, глянула в кухонное зеркало. Матери дома не было. Любка схватила грязный, первый попавшийся платок, закутала голову, завязала сзади. Мария, зайдя в дом, увидела дочь.
– Ты чего это платок напялила? Ещё и грязный. Дай сюда, выстираю, – мать сдёрнула с головы Любки платок. – Господи, ты что наделала? – Мария заплакала. – Где коса?
Любка показала отрезанную косу.
– Спрячь куда-нибудь, отцу не показывайся – прибьёт нас обоих, – мать была расстроенной.
Дала дочери чистый платок, велела завязать свои волосёнки.
Любка спрятала косу в диван.
Как назло, отец домой вернулся рано. Нинка играла на улице и Любку не видела. Мать сунула дочери чашку.
– Ешь в комнате, не выходи, – распорядилась мама.
Любка рано легла в кровать. За столом отец спросил про дочь, жена ответила, что Любка заболела и лежит в кровати. Вечером после ужина отец куда-то ушёл, Любка слышала, как вздыхает мать.
Ночью вновь проснулась. Отец снова был пьян и бил мать. Забыв про стрижку, девчонка выскочила в кухню. Отец, схватив за волосы жену, бил её головой об печку. Дочь заорала, кинулась на отца, поцарапала ему ногтями лицо. Откинув от себя девчонку, Федот вытирал  лицо от крови, потом вдруг увидел Любкину голову.
– Это ещё что такое, где коса? – отец ударил дочь по лицу рукой.
Любка зажалась, но не заплакала. Мать подползла к дочери, обняла. Они сидели вдвоём на полу и глядели на отца. Тот, развернувшись, ушёл на улицу.
Несколько дней отец был трезвым, молчал. Мать ходила в платке, покрытая вся коростами. Любка ездила с ней на работу. Платок не снимала, голове было легко, не жарко. Даже помытые волосы никак не хотели ложиться, торчали в разные стороны, ещё и кололись.
Однажды Любку подозвала незнакомая старая женщина.
– Ты, девочка, зачем в этот дом ходила?
Любка ответила, что стричься.
– А я думала из-за отца. Ведь он с этой бабой таскается, на детей не смотрит, а ей, бесстыжей, лишь бы кобель был, – бабка плюнула.
Любка шла, думая и ничего не соображая. Понимала только, что отец что-то плохое сделал. Встретилась Ритка Яндукова, знакомая. Видя, что Любка её не слышит, стала спрашивать, что случилось. Девчонки сели под кусты, в тень. Любка рассказала про бабку.
– Тю, а ты не знала? Ведь твой папка ночевать ходит к этой тётке, все в деревне говорят. Ваши что, не ругаются дома? – Ритка ещё что-то говорила, но Любка её не слышала.
В ушах у неё зазвенело, ноги были ватными, она никак не могла подняться. Дочь в этот миг ненавидела отца за предательство, но больше всего ей хотелось отомстить за себя, за маму, за папу этой бабе. Но как? В голову ничего не приходило. Пошла домой, ничего не отвечая Ритке. Дома взяла нож охотничий, номерной, спустила его в кошкину дырку, в подпол. Вытащила из патронташа все патроны, проверила ружьё – оно было не заряжено. Патроны унесла на озеро и выкинула в воду.
Вспомнила, что мать этой женщины, к которой ходит её отец, живёт у них в соседях, через стенку. Внук живёт с бабушкой. Венька уже большой, Любкин ровесник, но ненормальный. Звали все его Веником, был ростом выше Любки и каждый день под Любкиными окнами, катал детскую машинку за веревочку и заглядывал к ним в окна. Его все жалели и не обижали. Он всегда всем улыбался. И в этот раз Любка увидела его на прежнем месте. Подойдя, отобрала машинку. Тот отдал, улыбаясь. Любка растоптала машинку ногами, Венька заплакал. Стало жаль его, стыдно, но злость пересилила. Любка ушла домой.
На следующий день Венька катал палочкой колесо от велика, без шины, и вновь улыбался. Больше его Любка не трогала. Боль постепенно проходила, Любка ездила с матерью на работу. У Мани на лице коросты проходили, потом снова появлялись – значит, отец снова мать бил или ругался, догадывалась Любка, но больше ничего не слышала ночами. То ли спала крепко, то ли они выходили на улицу, чтобы не будить детей. Про нож и патроны отец молчал.
Пришло письмо из Коргона, от тёти Кати Затеевой. Писала тётка на шести листах огромными корявыми буквами. Передавала всем приветы, только в конце было написано: «Я живу хорохо, ожидаю ешо хорохей» и больше ничего. Дети смеялись, мать объясняла, что тётя Катя закончила всего два класса, у неё  нет образования, война не дала учиться. Любкина мать окончила семилетку, поэтому считалась грамотной.
Отец стал реже пить, но из дома уходил часто, иногда не приходил вовсе. Однажды Любка застала мать вновь плачущей, без отца.
– Мама, он снова бил тебя? – дочь обняла мать.
– Уеду я от вас, брошу отцу, живите здесь с ним, больше так не могу, – навзрыд плакала Марфа.


Утром Любка проспала. Почему мама не разбудила её на работу?
Девочка вышла в кухню. На столе стояло пять тарелок, в каждой лежало по жареному яйцу. Яйца были красивыми, будто их не резали, а отдельно жарили по одному. Такого никогда не было. Обычно мать оставляла еду в сковородке или кастрюле. Любка заревела, кинулась будить Нинку,  все дети тоже были дома. Любка забыла, что сегодня воскресенье. Кинулась в комнату. Галинки не было. Растолкала ребятишек; плача, говорила, что мама их бросила, уехала от них навсегда, оставила с папкой. Ребятишки все ревели.
– Почему ты её отпустила? – Нинка кинулась на сестру с кулаками.
– Я спала, не видала, как она ушла. А ты, засоня, хоть бы раз проснулась, отобрала бы её у папки, когда он ночью её бил, – упрекнула сестра.
Ревели долго, пока не открылась дверь. Зашла мама с Галинкой на руках. Ребятишки, радуясь и рыдая, кинулись все к матери. Маня стояла, ничего не понимая, детишки орали в один голос. Утихомирив детей, наконец догадалась.
– Да куда же я от вас денусь, – смеялась мать. – Я к соседке ходила, вот яйца, да мяса купила, а на столе отдельно поставила, чтобы вас порадовать, ведь у Ниночки сегодня именины, постряпаем чего-нибудь.
Все забыли про именины и, радуясь, кинулись поздравлять сестру. Вечером отец принёс своей любимице шоколадных конфет целый килограмм. Из Топчихи. Заказывал знакомому шофёру, у него сестра на торговой базе работала.




7.

Какое-то время дома всё было спокойно. Дети повеселели, мать ходила со свежим лицом. Но это продолжалось неделю, чуть больше. И вновь ночью Любка услышала шум, отец душил мать подушкой. Отпустил, увидев дочку. Снова всё пошло наперекосяк. В августе приехала тётка Катерина. Она получила от сестры телеграмму. Любка читала:
 «Хотите застать меня живой – приезжайте, заберите с детьми. Марфа».
Телеграмма была срочной. В Коргоне жили только тетки: Аганя и Катерина. Брат Федор с семьёй уехали жить под Бийск, увезли бабоньку Прасковью с собой.


Мария стала делиться с Федотом. Из вещей оставила шифоньер, диван и стол. Остальное, погрузив в машину, увезла в Топчиху в грузовой вагон до Бийска, а там – трансагентством на машине  до Коргона. Вышло дорого, но деваться некуда. Детей забрала с собой, кроме Любки. Старшую дочь  собралась оставить отцу. Что было с Любкой, никто об этом не подумал.
«Я никому не нужна, мама – и та от меня отказывается, отец не любит» – сокрушалась девчонка.
Любка не знала, что делать, забилась под кровать и слушала, как мать говорила про неё: что она непослушная, вредная, вот пусть отец с ней и мучается. Как страшно и больно, когда тебя ненавидят. Любка сидела под кроватью до ночи, о ней никто не вспомнил. Тихонько легла на кровать, долго не могла уснуть. Подскочила, когда ещё все спали. Открыла шифоньер. На полках лежали её и отцовы вещи.
«Значит, мама не шутила, значит, она и правда оставляет меня отцу. Пешком пойду, если не возьмут, а с папкой не останусь».
Любка  нашла какую-то тряпку, скидала в неё свою одежду, завязала узлом.
Было ещё рано, когда Маня с сестрой начали собирать детей. Любка молчала, мать тоже. Подошла машина, Любка первая полезла на кузов, забросив узел, села у кабины. Мать, будто не замечая её, села рядом, ребятишек посадила в кабину, Нинке подала Галинку и Ритку, Генку с Райкой взяла наверх, в кузов. Катерина устроилась в кузове с другой стороны. Любка смотрела, как стоит и молчит на дороге отец. Поехали, отец даже не поднял руки, стоял, опустив голову. Любке показалось, что он плакал.
В Топчихе мать купила детям поесть. Любка не ела со вчерашнего обеда, есть отказалась. Мать не настаивала. Тётка смотрела на племянницу ненавистным взглядом. В поезде девчонка забралась на верхнюю полку, с облегчением вздохнула, что её не высадили. Ей хотелось реветь, но она молчала, глотая комок, который застрял в горле. Хоть бы глоток  воды, есть не хотелось. Но Любка молчала. В поезде сморило, и она уснула. Просыпалась на остановках, вновь засыпала. А в голове было одно и то же: пить, ужасно хочется пить. Губы были сухими, в горле пересохло.
«Терпеть надо. Спрошу – а вдруг высадят, скажут, что меня не брали с собой, сама поехала. Ещё и в туалет захотела, надо терпеть».
Ниночка вилась вьюном около матери и тётки, они над чем-то  смеялись. Любка ненавидела всех,  больше всех – тётку Катю.
«Они надо мной смеются».
Любка вновь задремала, но сон был какой-то страшный, проснулась. Не выдержав, сказала:
– Я в туалет хочу, – голос не Любкин, хриплый.
– Пойдём, доча, я отведу тебя, – мама разговаривала с Любкой обычным ласковым голосом.
В туалете Любка разревелась. Мать успокаивала дочь. Долго ревела девчонка – от обиды, кое-как успокоилась. Любка не хотела идти назад, в вагон, пришлось. Дорогой сказала матери, что давно пить хочет. Мама испугалась:
– Ты же у меня только в обед вчера ела.
  Любка вновь забилась на полку, не хотела никого видеть, ни с кем говорить. Маня подала дочери кружку с водой, а потом что-то поесть. Отвернувшись к стене, девчонка жевала, не понимая, что ест. Там, внизу, о чем-то говорили, а в ушах у Любки стояли слова матери, говорившей о том, что она остаётся с отцом. Перед глазами всё время вставали какие-то картинки: то стоящий отец с опущенной головой и поникшими плечами, то спорящие тётка с отцом, то Нинка, глядевшая на Любку и ухмыляющаяся ехидно, то ребятишки, которые смотрели на Любку испуганными глазами. Как будто рядом с ними не сестра, а чудовище какое-то.
«Ну и пусть, значит, я буду такой!» – решила Любка, на душе стало легче.
Она ещё не знала, какой она должна быть. Но всё же думала, что страшнее неё девчонки нет и не будет.
В Бийске Любка носила с поезда сумки, чемоданы, узлы. Тётка Катя орала на неё, заставляла шевелиться. Любка молчала, только сняла с головы платок и специально ладошкой пошоркала голову, чтобы волосы больше стояли дыбом. На неё внимания никто не обращал, только тётка покрикивала, да сестра Нинка стала тоже кричать. Любка плюнула на Нинку, когда никто не видел. Нинка отскочила, но не пожаловалась. Лишь Ритка с Генкой жались к Любке и  гладили сестру по руке. Любка отдёргивала руку, мол, мне ничего ни от кого не надо. Девчонка вновь стала глядеть на всех исподлобья,  ненавидящим, затравленным взглядом.


В Коргоне Марфу с детьми поселили в маленький полуразваленный домишко. Корову, дёшево, Марфа продала в Раздольном. Печка в доме была сломана. Пришла тётка Аганя, она печи всей деревне делала. Любка с матерью заранее натоптали глины.  Помогали  Агафье.
Марфа устроилась работать дояркой в совхоз. Летом до сентября она ездила на летнюю дойку в Турпанск, в лог, за  двенадцать километров от Коргона. Ребятишки пошли в школу. В этом году в первый класс пошла и Рита. Рая училась в третьем, Нина – в шестом, а Любка – в седьмом классе.
Вскоре пришла машина с вещами, и домик обставили. Шифоньера не было, и вещи лежали где попало. В ящик всё не входило. Любка сделала из палок вешалки, посередине примотав проволоку. Повесила на гвоздики, вбитые в стену: школьные формы не будут такими мятыми. Утюг был на углях, тяжелый, и всякий раз мазал золой вещи.
Привезли из совхоза большущую лесину. Любка с матерью пилили сырую лиственницу. Двуручную пилу забивало смолой, огромные чурки никак не отпиливались, пила в резе застревала; мать кричала на дочь, что та не тянет. Девчонка выбивалась из сил, пытаясь помочь матери. Наливали в рез воду. В один момент пилу заклинило. Марфа, воткнув топор, забила его в рез. Но всё было напрасно. Пришлось звать мужиков. Те за два часа распилили лесину бензопилой. Сил у маленькой слабой женщины было мало. Федька с Сашкой, сыновья тёти Агани, в выходной день раскололи чурки. Поленья были сырыми, но погода стояла хорошей, и их вскоре продуло, подсохли. Зимой в домишке было холодно; сколько не топили – выдувало.
Любка ходила с матерью доить коров. Двадцать коров доили вручную. Научилась этому и девчонка. Мать выбирала дочери спокойную слабую корову, и дочь доила, иногда утрами засыпая под коровой. После дойки, налив трехлитровую банку молока, шли домой. Маня боялась  попасться с этим молоком начальству: сразу с работы выгонят, ещё и штраф припишут. А детей тоже кормить чем-то надо. Шли по тропинке вдоль Чарыша, по дороге идти боялись. Любка несла сумку с молоком. Мать наказывала: если кто встретится, бросать сумку в реку.
Зимой начали кончаться дрова. Маня выпросила в совхозе коня с санями, поехали с Любкой по льду вдоль Чарыша. Пилили сухостой, коряги, грузили на сани. Дома распиливали на чурки. Любка научилась колоть дрова. Носила воду с протоки, на колодец её не пускали. Сил было мало, и она, поднимая ведро, разливала  воду мимо, делая каток; хозяева ругались. Младшие дети были дома, мест в садике не хватало. Иногда за дровами  мать звала Нинку, но та всегда отнекивалась – уроки у неё не сделаны или заболела будто.


8.

По литературе Любке в этом году много задавали, но читать времени не было, и она получала двойки. С остальными предметами было легче, запоминала на уроке.  Письменные – делала на переменах. Бывало, списывала у девчонок. Танька с Анькой – отличницы – никогда не давали списать. Но благо, что в классе были другие девочки. Сдружилась с Ленкой Головиной, Фросей Унжаковой – алтаечкой, Галькой Алачевой.
На зимних каникулах всем классом пошли в поход на лыжах на пасеку дяди Андрея. Маня отпустила дочку. Лыжи были на ботинках, и рыхлый глубокий снег не держал, лыжи проваливались. Ноги замёрзли. Пришли в холодную избушку, зимой там никто не жил. Пока растопили печь, кое-как согрелись. Особенно замёрзла Фрося, у неё не было даже шерстяных носков. Мать её пила, а девочка ещё не умела вязать. Разбирая рюкзак с продуктами, Любка обнаружила у себя запасные носки. Мать, заботясь о дочери, положила. Любка отдала носки девочке. Но было уже поздно. Девчонка  застудила ноги.
Через неделю после похода поехали на соревнования в район. Фрося всегда занимала одно из первых мест по лыжам. Гуляя по Усть-Кану, девочка жаловалась, что у неё сильно болят ноги. Бестолковые девчонки смеялись:
– А ты их поминай, поминай.
Фрося шла и, смеясь сквозь боль, говорила:
– Ноги, мои ноги.
Спустя некоторое время девчонку увезли в больницу в Усть-Кан, а оттуда в Горно-Алтайск. Фрося пролежала в Горном  до самой весны. Как потом узнали, врачи от неё отказались, поместили в отдельную палату. Брали спинной мозг огромной иглой на анализ. К ней приводили практикантов, лечения никакого не было. Мать Фроси, бросив пить, поехала к дочери.
Физически развитая девочка раньше выглядела старше своих лет. В больнице превратилась в мумию. Мать забрала дочь домой умирать. Так сказали врачи. Зинаида, мать Фроси, везла дочь на автобусе несколько сот километров на руках. Весом девочка была около пятнадцати килограмм. Руки, ноги были парализованы – просто кости, обтянутые кожей. Зинаида,  по подсказке старух, ходила в лес, приносила хвойные лапы. Запаривала, остужала и по нескольку раз в день  опускала дочь в ванну с хвойным настоем. Любка часто ходила к Фросе, та просила делать ей массаж. Любка и этому научилась. Сначала у девочки зашевелились руки, со временем её стали присаживать в подушках. Девчонка радовалась каждому своему новому движению. Стало пригревать солнышко, и ребятишки толпой выносили девочку, усаживали на улице.
Любка видела, как блестели на худом лице подругины глаза, как она радовалась каждой птичке, каждому маленькому росточку. Девочка провела почти год в постели, от класса отстала.
Любка закончила год с одной тройкой по литературе. Ну не было у неё времени читать книги.


Весной Мане с ребятишками дали квартиру. Купили корову, посадили огород. Развели гусей, кур, купили поросёнка. Мать с Любкой заготовили на зиму дров. Приехала бабонька Прасковья Ивановна помогать дочери с детьми. Со снохой у неё пошли нелады. Анна не подчинялась свекрови, делала всё по-своему.
 Беда в семье, сломалась у Мани машинка стиральная, приходилось стирать на такую ораву вручную, в ванне. Любка отстирывала бельё от грязи, а мать стирала дочиста. Потом с тазами шли на Чарыш полоскать. Верёвки с бельём постоянно были заняты. Дети марались каждый день, особенно Райка: и как  только она умудрялась так напачкаться, что невозможно было отстирать. И зелёные пятна от травы, и смола, и даже мазут.
Речка была далеко, метрах в пятистах от дома, и Любке приходилось носить воду, чтобы поливать огурцы, морковь и другие овощи. Огурцов было семь лунок, в каждую выливала по ведру. Мать запрещала дочери носить воду в пятнадцатилитровых вёдрах. Тридцать литров – тяжело для четырнадцатилетней девчонки. Любка была полтора метра высотой. В жару поливать огород не разрешали. Только после пяти часов вечера. Бестолковая Любка не догадывалась принести воду заранее. С пяти до шести часов наносить воды и полить огород – не успеть. В шесть часов вечера начинался в клубе детский сеанс. Марфа оставляла бабоньке деньги на кино для детей. А та издевалась над Любкой. Старухе  нравилось, как внучка унижается перед ней.
– На тебе, Ниночка, деньги на кино, веди ребятишек в клуб. А Любка огород не полила, ей не дам, – бабка поджимала губы.
– Бабонька, я из клуба приду в полвосьмого, ещё светло будет, всё полью, – просила Любка.
Но бабушка стояла на своём, и девчонка оставалась без денег.
– Ниночка сегодня весь день с ребятишками сидела, а ты – лентяйка!
 Любка уходила, злилась. С речки несла полные пятнадцатилитровые ведра. Коромысло сделано было для взрослых, поэтому вёдра почти доставали до земли. Несла девчонка воду аккуратно, старалась не расплескать, чтобы больше грядок полить. Но, как назло, попадался камень, и ведро опрокидывалось, проливалось, приходилось возвращаться к речке. Теперь торопиться  некуда, всё равно в кино не пустили.
Любка поливала огород, а бабонька ходила, проверяла, указывала:
– Вот сюда надо больше воды.
Любка злилась:
– Я без вас не знаю? Принесу, добавлю!
Бабонька стукала девочку кулаком в горбушку:
– Не огрызайся! Ишь, зубы отрастила, бесстыжая!
Стояла и ждала, когда внучка принесёт ещё воды и польёт то самое место, где она углядела. Под надзором Любка поливала, потом бежала за коровой.
Встречать коров далеко. Собирались почти одни старики. Дети были в кино.
Любка пригоняла, доила корову, цедила молоко. К тому времени ребятишки приходили с фильма, приезжала с работы мама. Бабушка, как всегда, жаловалась на Любку, хвалила Ниночку. Мать, уставшая, слушала. Любка бегом ела и собиралась на улицу. Бабушка и мать хором спрашивали:
– Куда? Рано тебе ещё по улицам бегать! Ишь какая, большая выросла?
Бабка не знала, как ещё унизить внучку:
– В подоле хошь принести?
Любка, сцепив зубы, шмыгала за дверь, на улице у клуба ждали мальчишки и девчонки, те, кто не ходил на детский сеанс. Вылавливали мальчишку постарше себя, которого уже пускали на взрослый фильм, просили его открыть окно. На улице быстро темнело, и парень открывал  чёрный занавес на окне у сцены. Ребятня, стоя почти друг на друге, глядели в щель, слышно было хорошо. Досмотрев кино, дети расходились по домам. Иногда Любка встречала Федьку Санарова, тот звал её с собой «на дело». Девчонок больше не было, и Любка с пацанами лазила по огородам. Рвали огурцы, яблоки, всё, что поспело; потом ели, хохоча, у кого-нибудь на крыше дома.
Федька был старше Любки на два года, учился в Усть-Кумире в девятом классе,  в обиду Любку мальчишкам не давал. Иногда помогал поливать огород или шёл вместе с ней за своей коровой. Дорогой они что-нибудь придумывали, бесились, и Любка ездила у брата на спине.
Бабушка Прасковья Федьку тоже не любила, постоянно приговаривала:
– Федьку, Любку и Серёжку связать, да через ворота перекинуть, ни один не перетянет!
Любка знала, что Федька самый хороший, умный, лучше его во всей родне нет – и пусть бабка говорит, что хочет. Бабонька Прасковья донимала Любку, чем могла, и та, чтоб отомстить ей, залазила в шкаф, где стояла посуда. Девчонка брала бабушкину чашку, когда той не было дома, накладывала еды и ела её же деревянной ложкой. Мыла и ставила обратно. Возвращалась бабонька домой, и Нинка тут же жаловалась, что Любка ела из её чашки.
Прасковья Ивановна «дубасила» Любку чем придётся, вынимала посуду, тёрла золой из печки, мыла, ополаскивала святой водой. Любка смеялась ей в лицо и убегала. Рассказывала Федьке, что отомстила бабоньке. Смеялись вместе, зная, что Любке это боком выйдет.


Летом Мане дали покос недалеко от деревни. Любка с матерью косили траву литовками. Один раз взяли с собой Нину, но та, хоть и не плакала,  косить не умела, и сколько мать не учила, ничего не получалось. Только воду с ручья носила, на стол накрывала, да бегала мыть посуду. Вот и вся её работа. Накосили, стали собирать сено в кучки, делать копны. Ниночка сразу набила кровавые мозоли. Больше её на покос не брали. Поставили копны, Мане на ферме дали лошадь. Любка возила копны, мать метала, справлялась плохо. Маленькая ростиком, слабая, не могла захватить много сена на вилы. Медленно продвигалась работа.
Любка, взяв другие вилы, помогала матери кидать, подцепив кучу с другой стороны. Надо вершить. Марфа подсадила дочь на стог, кидая маленькими пластами.  Подсказывала дочери – куда класть сено на стог и где притаптывать. Поднялся ветер, небо заволокло тучами.
Маня взмолилась:
– Господи, дай нам подобрать сено, ведь коровушка голодная зимой останется, детушек кормить нечем будет.
По дороге с покоса ехали мужик с бабой коргонские, управились уже. Увидев беспомощную мать с дочерью, мужик заматерился. Слез с коня, жену домой отправил. Это был отчим Любкиной подруги, Ленки Головиной.
– А ну, девка, слазь со стога! – распорядился дядька. – Маня, лезь на вершину.
Любка скатилась с сена. Мужик огромными пластами  стал быстро скидывать сено на стог, мать вершила. Любка, схватив грабли, стала подгребать. Через полчаса завершили стог. Только повесили ветки – пошёл крупный, холодный дождь. Спрятались под деревьями, переждали.
Мужик пошёл пешком, до села недалеко. Любка с матерью, собрав вилы с граблями и сумку с харчами, сели на коня, поехали домой.
Любка просила мать давать ей пять копеек в кино заранее.
– Мама, я всё сделаю и огород полить успею. Я знаю, почему бабонька мне денег не даёт! За коровой ходить надо. Их пригоняют, когда кино идёт. Пусть тогда Нинка тоже ходит, по очереди. А я, если не успею, после кино её найду и пригоню. А Нинке тоже пора воду носить, большая уже стала, – с обидой говорила Любка.
В этот день Любка в кино не успела, да и устала сильно. Домой приехали, Нинка в кино. Корову  бабонька  сама пригнала, подоила. Мане дали выходной.
Мать стала давать Любке деньги отдельно. Но иногда у матери их просто не было, а Нинке бабушка давала свои. Пенсию ей платили – девять рублей в месяц.


9.

Марию вызвали в район, вручили медаль «Мать-героиня», назначили ежемесячное вознаграждение в пять рублей.
Федот переехал из Раздольного в Сентелек, что в тридцати километрах от Коргона.  Не  жилось ему под Барнаулом. В Сентелеке  женился, привёз из села Машенка женщину. Зоя Даниловна, высокая, полная, имела двух своих дочерей, скоро родила Федоту ещё дочку, Свету. Любка злилась на отца, ревновала. Как-то раз приехал Федот детей посмотреть; привёл к бывшей жене теперешнюю – познакомить. С какой ненавистью смотрела Любка на мачеху! Мария ушла из дома. Пришёл к детям – пусть разговаривает, его с новой женой видеть она не хотела.
Алиментов высылать стал совсем мало, как детей растить?


Любка ходила в восьмой класс, помогала матери по хозяйству. Однажды девочка простыла у матери на ферме. Лежала почти неделю, младшие подносили воды, звали есть. Любка пила, есть не хотела. Стала выздоравливать. Мама вечером сварила молочную лапшу, Любка поела,  позже захотела добавки, но лапши больше не было. Шатаясь, встала. Мать спала,  дочка будить её не стала: утром маме вставать в пять часов. Молоко в банке было. Включила плитку, плеснула в кастрюлю молока, сварила лапшу. Наелась, снова легла спать. Утром пошла в школу.


Заболела мама, с температурой ходила на работу, Любка утром и вечером бегала с ней на дойку. Маме бы полежать, а кто детей кормить будет. Перенесла грипп на ногах. Через неделю привезли Маню с работы мужики на бричке. Сознание потеряла. Поехала Любка с матерью в Усть-Кан в больницу. От автобусной остановки идти далеко. Мария шла медленно, на Чарышском мосту остановилась:
– Доча, давай посидим, отдохнём. Что-то мне совсем худо, голова кружится, в глазах темно.
Сели на бревно, отделяющее проезжую часть моста от тротуара. Посидев немного, пошли дальше. Дорога в гору. Маня ещё несколько раз отдыхала. В больнице Любка бегала от регистратуры по кабинетам, занимала очереди. Мама сидела внизу на диване. Всех врачей пройти не получилось. Автобусы по районному центру не ходили.
– Пойдём, доченька, ночевать к бабе Маряне. Далеко, дойдём ли? 
 Подошла какая-то женщина, Любка к ней в кабинет заходила с мамиными документами.
– Вы Аксёнова будете? Ночевать есть где?
Маня объяснила, что есть далекие родственники по мужу, но живут на конце Усть-Кана в другой стороне.
– Вот что, вас я ложу в больницу, а с дочерью сами решите как быть. Уже не маленькая.
Мать объяснила Любке, как пройти до бабы Маряны. Любка и так знала, была у них не раз. 
– Мама, я завтра приду к тебе.
Любка отвела мать в покои, оставила сумку, пошла к бабушке, тятиной сестре. Идти и вправду было далеко.
Баба Маряна встретила девочку приветливо.
– Большая, Любонька, выросла! А мы вот с сестрой Матрёной век доживаем, парализовало её.  Девки-то её рядом живут, а приходят редко. У неё только правая рука шевелится, ложку держит – и то ладно. А ты пошто здесь?
Любка рассказала бабушке про маму, и почему они снова живут в Коргоне.
– Ах он, пакостник какой, совсем головы лишился, столь детей завёл и оставил!  Понятно, где же Мане одной управиться. Вот её и подкосило. Завтра к Нюрке схожу, пусть с Матрёной посидит. Вместе пойдём в больницу, я соседа попрошу свозить нас на мотоцикле с люлькой, а то шибко далеко идти-то.
Утром бабушка разбудила девчонку, и они быстро доехали с дядькой на мотоцикле.
Мать была одета в больничный халат. Встретила ласково дочку и бабушку.
– Не знаю, что и делать. Какое тут лежанье? Дети дома, хозяйство. Как они там без меня справятся, – беспокоилась мать.
– Мама, ты не переживай, я всё сделаю, – Любка старалась успокоить мать. – Что врачи сказали?
– Да давление низкое у меня, велели больше отдыхать. И сердце, – Маня смотрела на дочку ласково. – Тебе, доченька, идти надо, на автобус опоздаешь.
 Любка с бабой Маряной ещё немножко побыли, пошли к остановке.
– Я, внученька, к маме твоей приходить буду. Не часто, но буду. А ты уж там следи за малышами. Прасковья-то не донимает тебя? Знаю характер её, да ты не слухай, своё дело знай и всё, – баба Маряна посадила Любку на автобус, вытерла платком глаза. – Ну, езжай. А будешь здесь – заходи, – пошла потихоньку домой.
Дорога до Коргона длинная – семьдесят километров, плохая, каменистая. Любку тошнило, хотелось спать, но маленький «пазик» трясло, подкидывало. В автобусе – духота, давка, народ не только сидел, но и стоял, прижавшись друг к другу. Деревень много, а автобусов больше не было, вот и приходилось шофёру брать всех даже без билетов.
Доехали домой только к вечеру. Любка шла с автобуса, её останавливали люди, спрашивали, как там мать, что с ней. Любка рассказывала, что знала.
На пороге встретила Прасковья Ивановна:
– Где шлялась? Автобус-то когда пришёл! Огород два дня не полит! Ну, что с матерью-то, положили? Довела, лихоманка ты эдакая, шляешься по всей ночи, мать и расстраивается из-за тебя, – бабонька замахнулась на Любку рукотёртом.
– А Нинка с Райкой что, не могли полить огород? – огрызнулась Любка.
– Ишь, лихоманка голбишная, командовать вздумала!
Любка, взяв вёдра с коромыслом, вздохнув, пошла на речку. Она не призналась бабушке, что у неё теперь много денег, и  на кино она просить не будет. Мама дочери дала три рубля. На автобус билет стоил два рубля тридцать копеек. Билет на автобус ей купила баба Маряна, у Любки денег не взяла.
На следующий день Любка купила в магазине двести граммов шоколадных конфет. Конфеты были круглые, большие, с верхушкой. Но их было мало. Любка по дороге съела две конфетки, осталось всего четыре. Что бы сделать? Дома демонстративно дала по конфетке Райке, Ритке и Генке с Галькой. Отвернулась от Нинки. Ритка откусила конфету, отдала Нинке. Зашла бабонька, увидела фантики. Нинка сказала, что Любка дала их ребятишкам.
– Украла деньги, паразитка, я тебе за это космы-то повыдеру, – схватив Любку за волосы, бабушка пригнула голову девчонки к полу, принялась стукать о пол.
– Мне мама на билет дала, а билет баба Маряна купила, деньги не взяла, – Любка старалась отцепить от волос бабушкину цепкую руку. Дёрнулась, прядь волос осталась у той в кулаке. Отскочила к дверям на безопасное место.
– Деньги на хлеб давай, а то голодом оставлю, – потребовала, пригрозив, бабушка.
Обнаглев, Любка показала бабушке фигу и убежала из дома. Схватила вёдра: ну и чёрт с ним, что жарко. Пошла носить с речки воду, поливать. Старалась лить воду в лунки, но она всё равно иногда попадала на листья, и на следующий день Любка заметила на ботве ржавые пятна.
Любка гуляла вечерами допоздна, чтобы не видеть бабку. Внизу окно было выставлено, и девчонка залазила в него, когда бабушка уже спала.
Днём ела у тети Агани. Федька знал, что случилось, и всегда угощал сестру. Приходил, помогал поливать огурцы, даже если шёл дождь. Огурцы цвели, и им  требовалось очень много воды. Бегали вместе за коровами, купались. Корову Любка не доила, боялась лишний раз попасться бабоньке под руку. Иногда, видя, что та пошла куда-то, заходила домой, переодевалась.
Спрашивала маленьких, как они? Жаловались, что скучают по маме, что бабонька орёт на них. Любка обнимала сестёр и брата и снова убегала. С Ниной Любка никак не могла найти общий язык.


Через десять дней вернулась мама. Лицо бледное, похудела. Любка встречала её на остановке, она почти каждый день туда бегала. Мать обняла дочку.
 – Ты откуда знала, что я сегодня приеду? Как там дома-то? – спрашивала мать.
 Любка взяла сумку у матери, задавала вопросы: что в больнице ей сказали, не болит ли чего и лучше ей или нет? О доме умалчивала. Маню встретили с радостью, слезами, шумом. Ребятишки обнимали мать, та целовала и обнимала их.
Прасковья Ивановна, встретив дочь, заплакала.
– Похудела-то как, бледная! Чего врачи-то сказали? – мать обняла дочку.
– Мама, а Любка деньги украла, конфеты дорогие ребятишкам брала, дома не жила, – Нинка, как всегда, выскочила ябедничать.
– Какие деньги, Люба? – мать строго посмотрела на дочь.
– Мама, ты три рубля мне дала, а билет баба Маряна мне купила, – Любка хотела рассказать про бабушку, но побоялась, да и перебили её, не дали договорить.
Ребятишки зашумели, пытаясь рассказать, но бабушка гыркнула:
– Тихо, дайте матери отдохнуть, устала вон как с дороги!
Все опомнились, стали ухаживать за матерью. Кто снимал с неё туфли, кто нёс воды в кружке.
На бачке с водой стоял ковш, но бабушка запрещала из него пить. Нужно было зачерпнуть ковшом из бачка и налить в кружку. Дети слушались, подчинялись, даже самые маленькие.
На следующий день Маня вышла на работу. Любка ежедневно ездила помогать матери. Она знала всех маминых коров, бегала, подгоняла к станку. А вот аппарат доильный так и не научилась к вымени присоединять. Присосёт один сосок, начинает другой – тот отпадает. Не хватало  сноровки у Любки, и всё тут.
Додаивала руками последние капли после аппарата, выгоняла из станка, запускала – и то матери легче. Быстро  доили коров, ещё и отстающим помогали. Другие девчонки тоже  ездили матерям помогать. Пока ждали табун, ребятишки за ягодами сбегать успевали.


10.

Как-то вечером Любку мать оставила дома, а Нину с собой взяла. Любка убежала в кино, и корову некому было встречать. После фильма кинулась девчонка животину искать, нет нигде. Кто-то сказал, что видели её на ферме. Любка помчалась туда. Навстречу шёл незнакомый  пьяный дядька. Говорили, что в деревню привезли ссыльных мужиков строить ферму. Любка, поискав корову, не нашла её. Пошла по дороге назад, глядя вокруг: не заблудилась ли та. На дороге лежал и спал тот самый мужик. Не доходя до него, девчонка увидела рабочий пиджак. В нём что-то было. Любка откинула полу пиджака, там лежали четыре бутылки: две с водкой и две с вином. Девчонка, подумав, взяла спиртное, не задумываясь о том, что она с ним будет делать. Чарыш был рядом, Любка спрятала бутылки в камни и пошла домой. Нашла корову, подоила. Мамы  ещё не было с работы. Поела, переоделась и ушла. Придя к Фросе Унжаковой, рассказала про водку. Вместе думали, как ей распорядиться.
Девчонка уже выздоровела и была прежней. Ей очень нравился Федька, Любкин двоюродный брат. А Любка давно думала о Сашке Алачеве, он был очень похож на артиста Алялина. Но Сашка был грубым, высокомерным мальчишкой, Федькиным ровесником. Они не дружили, Федька плохо о нём отзывался.
Девчонки так ничего и не придумали.
– Ладно, сегодня вечером пойдём к клубу, там видно будет, – решила Фроська, собираясь.
Стала показывать новые вышивки и нитки для вышивания, красивые, шёлковые.
– А ты, Люба, что не вышиваешь? Хочешь, ниток тебе дам?
– Не, мне неохота, да и некогда – маме надо помогать. Ты же знаешь, мама болеет, доить надо два раза ездить.
– А меня мамка на работу не берёт. Сиди, говорит, дома, выздоравливай. А я уже здорова, хожу. Хозяйства у нас нет никакого, вот и вышиваю.
Девчонки смеялись над чем-то, болтали, собираясь на улицу. Фрося дала Любке кофточку поносить – сама вышила крестиком на воротнике, красиво. Любка сняла свою, надела, покрутилась у зеркала.
– Ладно, на вечер возьму только, снять потом надо, а то мама ругать будет.
Собрались девчонки идти к клубу. Скоро кино кончится.
К клубу подошли вовремя, сеанс кончился, и взрослые выходили из здания, молодежь осталась у клуба. Фроська с Любкой стояли в тени, им запрещалось так поздно быть на улице. Любка свистнула; Федька знал, чей это свист. Подошёл к девчонкам. Любка рассказала брату, тот удивился.
– Сейчас, я что-нибудь придумаю, – отошёл.
Подошли ещё мальчишки. Витька Алачев, Федька Медведев, Сашка Алачев и Васька, Витькин брат. Все пошли с Любкой. Достали выпивку, мальчишки громко смеялись, разговаривали.
Сашка предложил идти к нему, матери дома нет, уехала в гости к дочери, за Горный. Фроську с Любкой взяли с собой. Любка сделала  глоток  вина, не понравилось: гадость какая-то. Фроська выпила немного больше. Потом было что-то непонятное. Фроська ушла с Сашкой в веранду. Возле Любки сидел Федька Медведев, лез целоваться мокрыми, противными губами. Остальные куда-то исчезли. Даже брат Федька.
Любка толкнула Федьку Медведева:
– Не муслякай, противно!
Федька больше не приставал, только что-то говорил: что давно любит её, что стихи для неё пишет, ещё что-то. А Любка думала про Сашку и Фроську.
«Ведь она моя подружка, знает, что Сашка мне нравится, зачем с ним пошла».
Пришла Фроська с мальчишками. Фроська позвала Любку в другую комнату, сели на маленькую кровать. Она говорила про Федьку – что любит его, про Сашку ничего не сказала. Не заметно для себя, слушая Фроську, Любка уснула. Проснулись обе от того, что кто-то гремел вёдрами, цедил молоко. Притаились, всё стихло.
– Что делать? На улице-то уже светло! Как это мы уснули?
 Любка соскочила, Фроська тоже стояла, глядя на Любку своими раскосыми чёрными глазами.
– Не знаю, пошли через огород!
Девчонки выскочили из дверей в огород и по переулку побежали к Чарышу. Любка свернула на протоку, где брала воду для полива. Дошла до дома и залезла на чердак. Там у них стояла лежанка, и днями ребятня собиралась, прячась от бабушки. Прасковья Ивановна залезть по лестнице не могла и, стоя внизу, пугала наказанием.
Выспавшись на чердаке, девчонка спустилась вниз, мама была дома. Все уже знали, что Любка ночевала у Сашки Алачева.
– Ты что же, дочь, делаешь-то? Позоришь по деревне мать, стыд-то какой. Рано тебе с мальчиками водиться, мала ещё для этого, – воспитывала мама.
Любке было ужасно стыдно, она не знала, что ответить.
– Я там не одна была, нас много было, – наконец огрызнулась Любка.
– Кто там ещё был, чего делали? – спросила мать строго.
– Не скажу, – насупилась девочка.
– Я тебе похожу где попало! Отправлю жить к отцу, узнаешь почём фунт лиха с мачехой! Езжай к нему! Надо было в тот раз тебя ещё оставить! – мать скрутила полотенце, жигнула дочь по спине. – Кобыла ногайская, – села и заплакала.
Любка была уже под кроватью и оттуда огрызалась:
– Да я не нужна вам никому, я знаю. Лучше к отцу уеду, там доучусь, – Любка орала, захлёбываясь слезами.
Долго не вылезала из-под кровати. В этот день дома ничего делать не стала, сидела на чердаке голодной. Залезли на чердак сначала Ритка, за ней Генка.
– Че припёрлись? – рявкнула Любка.
– Люба, я тебе есть принесла, у бабоньки украла, – Ритка достала из-за пазухи хлеб и кусок куриного мяса.
– А я вот, – Генка тоже из кармана вытащил хлеб, два маленьких кусочка сала и кусочек сахара.
Любка ела, смеясь и плача.
Ребятишки рассказывали, как долго ругалась бабонька, а мама заступалась за Любку.
– Давай, Люба, я с тобой на крыше ночевать буду? – Ритка прижалась к сестре.
– И я тоже, – Генка подсел поближе к девчонкам. – Я одеяло и подушку принесу сюда.
Генка в этом году должен был идти в первый класс. Буквы с Любкой все выучил. Смышлёный мальчишка рос, быстро всё запоминал.
Вечером Любка слезла с чердака, чтобы идти с матерью на работу. Та не хотела брать дочь с собой, всё ещё сердилась за её выходку. Девчонка, чувствуя себя виноватой, не отстала. Маня не умела долго сердиться, тем более на собственных детей. Уже к концу дойки мать разговаривала с Любкой как ни в чём не бывало. Зато бабонька Прасковья при каждом удобном случае напоминала о проступке.
Любка с матерью снова косили сено, оставались сразу после работы на покосе. Литовки были спрятаны в кустах, а сумку с едой мать брала с собой с утра. Иногда приносили Нинка или Райка. Вечером садились на машину с покоса. Как ни уставала Любка, а вечером почти всегда бегала на улицу. Бывало, что мать, жалея дочку, не будила Любку, и та, проснувшись, бежала на покос. В дождливую погоду мать приезжала домой.
Как-то раз, зайдя домой, Мария засмеялась:
– Это кто у нас здесь такой большой вырос, кому цветы в калитку ложат?
Стала рассказывать, что утром видела букетик в калитке, занесла в веранду, потом пошла на работу. Цветы в воротах были каждый день. Любка краснела, но так и не узнала, чьих это рук дело. Каждый вечер возле неё крутился Федька Медведев, ему идти домой по той же улице. Но вечерами цветов не было. Федька отказывался, он не рвал цветов. Любка не знала, на кого думать. «Ну и чёрт с ним, пусть ложат кому надо, плевать!»


11.

Вскорости пришло известие, что отца поломал медведь, и он лежит в больнице. В Сентелек к брату поехал Андрей, Маня отправила с ним Любку с Нинкой. Когда девчонки приехали, отец был уже дома, даже ходил на работу. Познакомились с дочерями тёти Зои – мачехи. Анна была старше Любки на два с половиной года, невеста уже. Надька, Райкина ровесница, рыжая, конопушки по всему лицу. Светка, младшая, отцова дочка, ещё не ходила. Семья жила зажиточно. Встретили детей приветливо.
Анька водила вечерами с собой Любку. Встречались с взрослыми ребятами, и те спрашивали её, зачем привела с собой соплюху. Любка, несмотря на свои четырнадцать лет, была маленькой, худой. Волосы отросли, и она их заплетала в косу. Иначе торчали как солома. Выглядела девчонка лет на десять. Никакой фигуры, выпуклостей не было – пацанка. Зоя Даниловна, как ни старалась, не смогла расположить к себе падчерицу, Любка ненавидела её и перед отъездом, пока никто не видел, бритвочкой порезала скатерть, перину, ковёр, костюм мачехи, висевший на стуле. По дороге домой  похвасталась  Нинке, та нажаловалась матери. Маня ругала дочь.
– Ага, мама, ты знаешь, как они живут! У них всё есть! И денег он мало высылает. Я слышала, как тётка Зоя разговаривала с какой-то тётенькой, что в конторе её подруга работает и папину зарплату пишет на себя, чтоб алиментов мало высчитывали, – Любка с ненавистью сжала кулаки.
– Садись, доча, пиши, – мать достала адрес конторы, откуда высылали алименты, и стала диктовать дочери письмо на имя директора.
Любка писала, что живут бедно, денег мало. Просила разобраться, почему отец высылает маленькие алименты. Через какое-то время пришёл ответ с работы отца. Теперь у него стали высчитывать семьдесят пять процентов – за то время, что недосмотрели раньше. Написали, что во всём разобрались и наказали бухгалтера. И похвалили девочку, что помогла во всём разобраться. Хотя Любка здесь была ни при чём – писала, что мама диктовала.


В школу пошли в этом году впятером. Любка водила Ритку с Генкой, Райка всегда убегала вперёд. Скоро заметили, что со школы Риточку провожает мальчик, живущий совсем на другой улице. Дразнили девчонку, они стали ходить по разным сторонам улицы, но он нёс Риткину сумку. Со стороны это выглядело комично. Но ведь рядом они не шли!
Мама снова болела. Легла в больницу, уже в Усть-Кумире, через десять дней  выписали. Вновь шла на работу. Чем дальше, тем чаще Маня лежала в больнице. Сильно похудела. Сил было мало, Любка почти каждый день ходила к ней на работу, помогала. Мать старалась не будить утрами дочь, жалела: выпускной класс, экзамены. Любка соскакивала с кровати, услышав, что мама собирается на работу. Та уговаривала дочь поспать, но девчонка молча собиралась, шла с ней. Быстро доили коров, и Любка успевала в школу.
Письменные задания делала на переменах. Учителя ругали, говорили, что нужно отдыхать. Не успевала лишь на большой перемене, когда дежурила и надо было делать влажную уборку. Любку выбрали в школе главным редактором и художником. Времени совсем не хватало, на все праздники нужно было нарисовать стенгазету, оформить класс. После уроков ученики убегали домой, никого не уговоришь. Оставалась в классе обычно Галя Нечаева. Она всегда помогала Любке.
Любка сдружилась с Галькой. Её мать, та, что когда-то подарила Любке азбуку, была учителем начальных классов. Когда Гальке  было ещё девять-десять лет, маму убило током, и дети росли с отцом. Отец работал на тятиной пасеке, летом дома почти не бывал. Старшие – Михаил и Сергей – были взрослыми, девчонки – Саша, Галя и Наташа – жили с отцом в большом доме на краю села.
Бывало, что в школу приходили технички, делали уборку классов, выгоняли девчонок. Любка шла к Гальке домой, делали газету. Иногда играли, забыв обо всем. В таких случаях Любка всегда получала от бабоньки тумаков.
Сильно скучала девчонка по коням. Стены над кроватью были увешаны картинами с лошадями. Бумага быстро рвалась, поэтому Любка рисовала животных на лоскутах ткани красками. Выходило вроде ничего. Даже хвалили, что красиво. Мечтала Любка вышить лошадь, но времени на это не было.
Мама болела. Дрова кончались; девчонка брала санки и топор с ножовкой и на коньках бегала вдоль Чарыша, собирала на санки сухие тонкие брёвнышки, сучья. Иногда приходил Федька, тогда они привозили двое санок. Федька помогал Любке распиливать, колол дрова. Но бабонька всё равно ругалась, что дров мало. Из поленницы сухие дрова брали только на растопку.
Как-то у Любки образовался на руке чуть ли не под мышкой нарыв. Она не могла надеть форму. Всё болело. Спряталась на печку от бабушки.
– Я не могу одеться, в школу не пойду, – ныла девчонка.
Бабушка ухватом согнала её с печки. Со слезами девчонка оделась, пошла в школу. Был урок физкультуры, Любка не могла шевелить рукой. Классный руководитель, Зинаида Семёновна, отправила её в больницу. Там шишку разрезали, дали справку об освобождении.
Бабушка злилась:
– Кто дома всё делать будет? Ах ты, лихоманка, лишь бы сиднем сидеть, – ворчала старуха.
Мане прописали пить каждый день «гематоген», пол-литровая бутылочка уходила за неделю. Прежде чем выпить самой, она каждый раз угощала по чайной ложке каждого ребёнка. Лекарство было вкусным и приторно-сладким, как мёд.
Зинаида Семёновна, молодая – почти Любкина ровесница, – нравилась ученикам. Веселая, общительная, с ней можно было поговорить о чём угодно. Вела в классе математику. Учитель так хорошо объясняла тему, что учить дома не надо было. Любка часто получала пятёрки, отвечая новую тему. Зинаида Семёновна вызывала Любку рассказывать и вести урок.
На выходных детей всей школой возили готовить хвою для скота, всегда было весело. Делали субботники, заготавливали дрова для школы и учителей. За один кубометр платили два рубля. Особенно тяжело  приходилось маленьким;  собирались по пять-шесть человек, подбирали ветки, оставшиеся от старших, кое-какие пилили. Колоть уже было не нужно, складывали в поленницу. За день – куб-полтора ребятня готовила.
Деньги делили между собой и сразу бежали в магазин, тратили. Каждый раз Геночка приносил свои копейки и с гордостью отдавал сестре. Любка добавляла, брала кулёк черёмуховых конфет – Генка их очень любил, отдавала ему. Он угощал конфетами всех, остальные нёс домой, маме. Вечером всегда пили чай со сладостями, смеялись, болтали.  Дома было весело. Даже бабонька не ругалась. Оставшиеся конфеты и пряники бабонька убирала и утрами перед школой угощала младших.
На выходных мать отпускала днём Любку. Собирались одноклассники и Федька с друзьями, шли на Чарыш кататься. Лёд  на реке почти всегда был прозрачным. У Любки коньков на ботинках не было. Федька притягивал ей «снегурки»  к валенкам верёвками, бегали по льду. Катались на санках, лыжах с большой горы. Когда надоедало, жгли костёр в скалах. Жарили хлеб с салом, пекли картошку, лежали на льду, глядели через него в воду. Проплывали медленно хариусы, в камнях полоскались водоросли. Домой возвращались  лишь  вечером. Уставшие, замёрзшие, но довольные. Забывали про уроки, а в понедельник несли со школы двойки. Мать ругалась, пугала, что больше никуда не пустит, но скоро забывала.
На седьмое ноября Любкин класс приготовил концерт про «молодую гвардию». Любка играла Любовь Шевцову, ходила с зеркалом по сцене, нахваливая себя, пела песню. Потом кидала туфлю в «немцев»: «Ложись, гады!». Директор, Котянин, даже встал в зале, хлопал. Танька Санарова в другой сценке играла Зою Космодемьянскую. Её «вешали», Любка читала за занавесом: «тупой сапог фашиста выбивает ящик из-под ног…».
Всем понравилось выступление, и директор предложил на каникулах съездить с концертом в другую деревню. Автобус не дали, и ученики с чемоданами для костюмов, со своей учительницей,  пошли пешком во Владимировку – двадцать километров. Там их ждали. Уставшие, голодные дети выступали на чужой сцене. Когда «вешали Зою», Любка прочитала про сапог, Васька Медведев – «фашист» – выбил ящик. Танька не успела соскочить, заорала «мама», занавес закрыли.
Ночевали несколько человек у тётки Анны. Любка не могла наговориться с тятей и тётушкой. Ноги болели. Её о чём-то ещё спрашивали, но она уже спала. Мать нарядила её на концерт в своё выходное платье, дала свои тридцать четвёртого размера туфли на каблуках, подвязала внутрь волосы, чтоб казались стриженными. Учительница накрасила всем девчонкам губы помадой, нарисовала ярко-чёрные брови. Вблизи девчонки казались страшными. Утром отдохнувшие ребятишки пошли назад.
Любка смотрела на свою бывшую деревню с удивлением: какая же она маленькая! Тятиной избушки, что была под горкой, у клуба не было, её разобрали на дрова. Любка глядела с какой-то тревогой на свою бывшую и такую знакомую деревню. Было всех жалко. Хотелось быть маленькой, вернуться назад, в прошлое, быть рядом с папой, тятей, бабой Машей.  Шли домой, все смеялись над чём-то, а Любке было грустно. Хотелось зайти к лёле с няней Шурой, но она боялась отстать. Шла, смотрела на знакомые дома, но никто не вышел. Любка до самой околицы оглядывалась.


На день рождения пригласили детей. Федька и почему-то Витька с Васькой Алачевы  пришли. Им мама налила по кружке бражки. Остальные чокались компотом. Поздравляли Любку.
Потом мама снова лежала в больнице. Любка с Нинкой по весне ездили к ней на машине, в кузове. Маму выписывали, вновь клали. Ей становилось всё хуже.


12.

Заболела бабонька Прасковья. Её забрала к себе тётя Аганя – теперь она жила одна с ребятишками. Муж Агафьи, Трифон, давно ушёл, женившись на другой, а свекровь умерла.
Прасковья Ивановна умерла у Агафьи в начале августа. Похоронив мать, Маня совсем сдала. В больницу не хотела ложиться, дети остались бы дома одни. Все легло на Любкины плечи.
Любка сдала экзамены на пятёрки. Решила поступать с Галькой Нечаевой в Барнаул на кондитера. Где-то раздобыли адрес училища, и Любка написала письмо, выслав в училище подлинники документов. Мама сшила Любке из ткани бабы Маши синюю юбку на лямках, две блузки: одну – с маками, другую – из  розового атласа. Собрали чемодан. Мама положила в него пятьдесят рублей и наказала дочери экономить деньги. Вот  когда устроится и напишет, она ещё ей вышлет.
Любка стирала бельё, мама не могла помочь, ей было плохо. Весной купили машину стиральную. Любка с Нинкой ходили на реку полоскать. Маня вышла на крыльцо, держась за стенку.
– Любушка, доченька, бельё вешай на левую сторону. Выворачивай, запомни это. Кроме матери никто не подскажет, люди только осудить могут, – села на крыльцо, глядя на дочь, достала старый конверт. – Доченька, вот тебе адрес Ивана Аксёнова, помнишь его? Будет плохо совсем, езжай к нему, он поможет! – мать положила конверт в кармашек чемодана. – Не потеряй, завтра с Галей Нечаевой поедете, держитесь друг друга. Надеяться не на кого. Пиши, доченька, чаще, не забывай нас.
Мать обняла дочку, севшую рядом на крыльцо. Прибежали ребятишки, стали обнимать мать и Любку.
– Ну, Нинка, теперь тебе всё одной делать придётся. Я уеду, а маме помогать надо. Видишь, болеет, ты уже в восьмой класс пойдёшь скоро, – Любка обняла сестру.
Та огрызнулась:
– Без тебя не знаю, и так всё одна делаю, ты бегаешь только!
– Ладно, не ругайтесь! Вы же сёстры, а как сведёныши! Мне же вас всех жалко. Вот на руке пальцы: какой не укуси – все больно, так и вы, –  мать вздохнула. – Ладно, мне бы лечь, а то плохо что-то.
 Ребятишки помогли матери подняться, повели на кровать. К вечеру Мане стало хуже. Нинка с Любкой побежали к врачу. Недалеко, в двухэтажке, жила алтайка-практикантка.  Медсестра пришла, смерила давление: семьдесят на сорок. Маня упала на кровать, сил не было. Врачиха поставила  укол, ушла. Пришла тётя Катя корову доить.
– Девчонки, сбегайте к Гришиной матери, у неё там какое-то натирание есть. Она просила, чтоб пришли. Может, Мане поможет!
Любка с Нинкой побежали к бабушке, на Солонец. Бабушка дала пол-литровый бутыль с жидкостью. Велела натирать ноги и руки матери, когда болят, отнимаются.
Любка вечером никуда не пошла, гладила, перекладывала в чемодане вещи. Утром в шесть часов автобус отправлялся. Поздно пришла тётя Агафья, взяла большую кастрюлю готовить назавтра: девять дней бабоньке Прасковье.
– Ты, Маня, лежи, мы сами всё сварим. Не ходи уж поминать-то, тебе сюда принесём, – Агафья ушла.
Ребятишки легли спать. Нинка с Любкой перенесли Галинкину кроватку в детскую комнату. Мама не могла за маленькой ухаживать. Галинке недавно исполнилось три годика, спала спокойно, ночами редко просыпалась. Любка занесла матери ведро ночное, чтобы та не ходила на улицу. Мане было стыдно перед дочерью, совсем немощная стала.
Заморгал свет, предупреждая, что скоро полночь, на ночь выключат. Любка приготовила керосиновую лампу, газетой почистила стекло. Легла на свою кровать рядом с маминой, заснула. Проснулась Любка от материнского стона, соскочила.
– Мама, что с тобой?
– Доченька, плохо мне что-то совсем, ноги отнимаются!
Любка зажгла лампу. Подойдя, потрогала мамины ноги, они были как лёд. В печи, в загнетке, стояла кастрюля с водой. Любка достала, налила тёплую ещё воду в стеклянную бутылку с пробкой – так всегда делала мама, когда ребятишки болели. Положила бутылку к ногам матери. Принесла пальто зимнее, положила поверх одеяла.
– Теплее стало, мама? – спросила Любка.
– Не знаю, доча, не чувствую.
Любка нашла бутылку с натиранием. Натёрла матери жидкостью ноги, укрыла.
– Доченька, спи ложись, мне легче.
Любка вновь легла, задремала, подскочила вновь от стона.
– Мама, снова ноги?
– Доча, ещё и руки тоже, – мать кое-как говорила.
Любка натёрла ноги, потом руки. Снова укрыла маму, села рядом.
– Ложись, доча, утром ехать, не выспишься, – мама говорила с трудом.
– Я, мама, посижу рядом, в автобусе посплю.
– Доча, я в туалет хочу, своди на улицу.
– Нет, мамочка, вот ведро, никуда не пойдёшь.
Любка помогла матери подняться с койки, посадила на ведро. Потом уложила на постель. Сил у Мани почти не было, дочь спать не могла.
Кукушка прокуковала на часах три раза. Мама снова застонала. Дочь опять терла её жидкостью, укрывала. Любка не успела лечь в свою кровать, как часы прокуковали один раз, и в это время упали с лавки и покатились по полу в веранде пустые вёдра. Мать заплакала:
– Пришла, пришла! – говорила Маня как во сне.
– Кто пришла, мама? Кто пришла?
– Доченька, не надо тебе этого знать, – мать без сил откинула на подушку голову.
Любка схватила лампу, пошла на кухню.
– Любушка, доченька, не ходи, не надо, – сколько было силы, кричала мама.
Любка открыла из избы дверь.
– Фу! – раздался странный звук без ветра. Огонь в лампе под стеклом потух. Девчонка подошла к печке, в темноте нашарила  лежавшие  там спички, зажгла лампу. Вышла в сени. Лавка была пуста, вёдер тоже не было. Все вёдра всегда висели на заборе в ограде.
Любка закрыла двери, зашла в дом.
– Мама,  что это было? Вёдра-то на заборе висят, – недоумевала дочь.
– Доченька, подрастёшь – узнаешь, сейчас тебе не надо знать, – мама плакала.
Снова отнимались ноги, снова Любка тёрла их. Жидкости осталось совсем мало. В окнах начал брезжить рассвет. Девчонка не знала, чем помочь матери, плакала, что скоро ехать, как оставить маму такую. На улице рассвело, Любка потушила лампу. Подошла к Нине, стала будить. Та спала, не открывая глаз. Тормошила Райку, бесполезно. Дети не просыпались.
Любка плакала:
– Нина, вставай, маме совсем плохо! Нинка, проснись, за врачом  сходить надо! – Любка трясла Нинку изо всех сил.
Та проснулась, поглядела на сестру:
– Пошла ты! – снова уснула.
Беспомощная девочка бегала по избе, несла матери воду, снова пыталась разбудить сестёр, кидалась к матери. Мать смотрела на дочь умоляющим взглядом. Любка ревела в голос.
– Мамочка, что надо делать, скажи? – Любка встала на колени у кровати, гладила холодную руку матери. Громко в тишине прокуковала кукушка раз.
По лицу матери текли слёзы, она зашептала:
– Детушки, мои детушки, как же будете без меня, – и перестала.
Любка глядела на мать, она не дышала. Девчонка заорала, стала трясти мать, шевелила руки, ноги, пыталась делать искусственное дыхание. Стащила мать с койки, стала с ней бегать по комнате. Мама её не дышала, она умерла.
– Мамочка, мама, – орала Любка.
Забежала тётя Аганя. То ли кто-то из ребятишек проснулся, то ли сама пришла, Любка не поняла. Выхватила мёртвую мать из рук девчонки.
– Ты её убила, из-за тебя она умерла!
Положила на кровать сестру, прыскала на Маню водой. Поздно.
Любка выскочила на кухню и упала. Галька Нечаева, придя за ней на автобус, ползала рядом на полу.
– Любка, у меня тоже мамы нету, успокойся.
Почувствовав, что ноги снова могут двигаться, девчонка выскочила из дома. Куда бежать? Любка добрела до бани, закрыла дверь, сидела, перебирая на каменке камни.
«Это я убила маму. Как я могла, мне нет прощенья. Что делать, не хочу жить».
Открылась дверь; Ольга Борисовна, схватив её за руку, выдернула из бани.
– Ты чего это удумала? Жить надо, Люба, жить. Успокойся, приди в себя. 
Любка лежала на земле, рукой гладила траву. «А трава-то какая зелёная, как весной! Жить надо, жить…» Чьи-то слова были в Любкиных ушах.
«Мама же говорила, что лук нынче на горе большой уродился…»
Дальше Любка ничего не помнила. Где была, спала, что делала, ела, не помнила. Мама лежала в гробу почему-то у тёти Агани в доме. Лицо худое, нос заострился, волос совсем мало. Вспомнила, как её садили на стул, заплетали маленькую тоненькую косичку. А где мамины волосы до колен, которые она заплетала раз в неделю после бани? И как Любка носила её мёртвую на руках, в ней совсем не было веса?! Слёзы сами лились, Любка не плакала.
Отца бил дядя Федя, мамин брат. Отобрали, потом шли на могилки за гробом. Любка брела по речке, не по мосту. Светило солнце, и шёл дождь – тёплый или холодный. Любка не чувствовала. Кто-то говорил, что Господь по её маме плачет.
Девчонка пополоскала мокрый шёлковый коричневый шарф в воде, выжала, снова надела на голову. Хотелось спрыгнуть в яму, лечь рядом с мамой. Не дали, кто-то поймал. Посадили в телегу с отцом Райку с Генкой, Ритку забирал дядя Федя, Нинка с Галинкой оставались  жить у тёти  Агани. Любка большая, ей пятнадцать, пусть едет куда хочет. Снова провал в памяти. Ночью жгли в тайге на горе костёр, Федька плакал, обнимая Любку.
– Сестричка моя любимая, если бы мне не в армию, я бы никуда тебя не пустил! Работал, прокормил бы, – Федька плакал, Любка молчала.
В голове было пусто, только стучало «я убила, убила маму».
Любка вспомнила тетю Катю:
«Почему она тогда не убила меня?»
Перед экзаменом по геометрии Любка вечером гуляла допоздна. Приготовила к экзамену форму, белый фартук погладила, положила на спинку стула. Утром никак не хотела вставать. Договорилась, что Нинка проводит корову за пастуха. Тётя Катя, подоив корову, стала будить Любку. Та ответила, что Нинкина очередь сегодня корову гнать. Тётка ничего не хотела слушать. Схватила Любку за волосы, стянула с кровати. Любка вырвалась, под руки попался хула-хуп, стала защищаться им от тётки. Вырвав у девчонки обруч, тётка замахнулась, Любка, упав на кровать, схватилась с другой стороны. Потянула его на себя, тётка – на себя. Любка отпустила, и та упала на порог всем своим грузным телом. Девчонка встала в угол кровати, не достать. Тогда тётка, схватив форму и фартук со стула, бросила на пол и стала топтать грязными сапогами, потом убежала. Со слезами Любка подобрала всё с пола.
Идти на экзамен было не в чем. Нинка корову не погнала, и та бродила в этот день по деревне. В школу Любка надела форму и чёрный фартук. Белый стирать было поздно, не успел бы высохнуть.
Лучше бы тётка тогда её убила, чем так сейчас мучиться. Мама умерла девятнадцатого августа. Из Коргона тётя Аганя выпроводила Любку в сентябре. Дала тридцать рублей. Те пятьдесят, что  положила  мама, исчезли. Чемодан был перерыт кем-то. На автобус Любку провожал Федька Санаров, нёс чемодан. Он закончил десять классов, ждал повестку в армию, а пока работал в совхозе. Восемнадцать лет ему исполнилось первого декабря. Обнял сестру, просил, чтоб та сразу же написала,  сунул ей три рубля.
– Больше у меня, Люба, нету денег. Ну, пока, буду ждать от тебя писем, – неловко поцеловал сестру в щёку, обнял. – Давай, езжай.


13.

В Усть-Кане Любка прожила у бабушек три дня, билетов на автобус до Горно-Алтайска не было. Сходила в парикмахерскую, обрезала отросшие волосы. Парикмахер уговаривал девчонку не стричься. Лохматой ходить Любке надоело, заплетать, как мама, она не научилась, а одну косу плести не хотела.  Просила сделать ей «химию», зная, что волосы, после стрижки будут стоять торчком. Мастер предложил ей с её волосами сделать паровую завивку. Густые жёсткие волосы смотрелись шапкой на голове. Расчесывать было сложно.
 Кто-то подсказал Любке лететь до Горно-Алтайска самолётом. Первый раз Любка летела на «кукурузнике». Начало рвать, дали мешочек. Страшно не было. Долетели за два с лишним часа. Любка отдала двенадцать рублей за билет. Потом ехала на большом автобусе до Бийска. В автобусе познакомилась с бабушкой, которая тоже ехала в Барнаул; та взяла под опеку девчонку.
В Барнауле были в пять утра. Городской транспорт ещё не ходил, бабушка пошла на такси. Мужик ездил на каком-то маленьком автобусе. Сказал, что здесь всего три остановки, и ей лучше дождаться трамвая. Девчонка была растеряна и не знала, куда и на чём ехать в большом городе. Мужик посадил, довёз до остановки, показал, где находится училище, взял с неё рубль.
У девчонки в кошельке осталось всего одиннадцать рублей. Баба Маряна напекла Любке пирогов с капустой и ливером, положила хлеба резанного и сала. Сунула ей пять рублей на дорогу. Всю еду Любка доела в Горном. Дальше, в  дороге, её кормила бабушка, с которой она ехала, и в Бийске даже купила Любке мороженое. Любке оно очень понравилось:  почти как мамины сырчики, только вкуснее. Девчонка  подумала, что надо будет себе ещё  как-нибудь купить, но сколько оно стоит – Любка не знала. А вдруг дорого!
Кое-как дождалась, когда откроют двери в училище. Заходили люди, смотрели удивлённо на девчонку, проходили мимо. Любка с каждым здоровалась. Вышла женщина, спросила, что ей здесь надо. Любка рассказала, та позвала её за собой. Это была техничка, она завела Любку в кабинет. Там её обо всём расспросили, потребовали документы. Девчонка сказала, что документы сюда высылала. Удивлялись. Оказывается, она должна была выслать копии. Немного поругали. Нашли её документы, посмеялись над ней. Но почему она приехала так поздно? Девчонка  рассказала. 
В кабинет вошла крупная женщина. Любка от удивления  выпучила глаза, под носом у женщины, как у мужика, были редкие чёрные длинные усы. Женщина с усами выслушала её. Оказывается, Любка всё неправильно сделала. Учиться на кондитера её никто не возьмёт, туда берут с десятью классами. Да и общежития у них нет. Сидели, думали, что делать с девочкой. Спросили, нет ли у неё родственников в Барнауле, Любка отрицательно помотала головой. Долго совещались, решали. Не бросать же девчонку на произвол судьбы. Любка сидела, вжавшись в диван, на который её усадили. Принесли чай, печенье, накормили. Её  спросили про отца. Решили отправить в филиал от училища – учиться на колбасника. Забрали документы. Женщина с усами взяла Любку за руку, повела куда-то.
В многоэтажном доме было рабочее общежитие. Любку поселили в трехкомнатную квартиру. Там жили взрослые девчонки,  которые работали на мясокомбинате. Две девочки были бухгалтерами, четыре – рабочими в разных цехах. Готовили по очереди сами, скидывались на продукты по пять рублей в неделю. Готовить Любку не заставляли. Поселили девчонку в маленькую комнату с двумя девочками. Разрешили брать порошок стирать бельё. Однажды попросили поставить чайник на газ. Любка не знала, что делать. Одна девчонка показала, как открывать кран на трубе, поджигать конфорку.
Любка стала ходить в училище, её сразу поставили комсоргом группы. Характеристику в школе писал ей сам директор Котянин, всем другим ученикам – классная руководительница Зинаида Семёновна. В училище, читая, смеялись, что с такой характеристикой в институт поступают, а с её  отметками – надо в техникум. Любка, ждавшая какого-нибудь подвоха, смотрела на всех недоверчиво.
В группе почти все были взрослые, некоторые  парни – после армии. Все уже учились, девчонка пришла в группу месяц спустя. Её никто не обижал. Наоборот, часто ребята угощали мороженым, конфетами. Любка отказывалась, но её заставляли брать. Через неделю учебы девчонка освоилась и, видя, что её никто не обижает, немного пришла в себя. Но ночами спала плохо, часто видела во сне маму, ребятишек, бабоньку, которая ругалась на неё и грозила пальцем, кулаком – тогда Любка соскакивала, просыпалась.
Через две недели группу повели на мясокомбинат: смотреть и выбирать, кто на кого будет учиться. Любка была  в сандалиях, обутых на носки. На мясокомбинате воняло тухлым мясом.
– Ничего, привыкните, это сначала неприятно, – сказала мастер.
Любка смотрела на железные столы, на которых лежали ляжки коровьего мяса. Вокруг стояли женщины с огромными ножами в больших чёрных клеёнчатых, до самого пола, фартуках и ловко обрезали мясо. Наравне с полом была дыра – мясорубка, куда скидывали мясо.  Учащиеся смотрели, как делают колбасу, ещё что-то.
В одном цехе, под потолком, вниз головой висели коровы,  кровь текла по мордам, открытым страшным глазами. Молодые девчонки, орудуя ножами, снимали с коров шкуры. Работницы смеялись, звали идти  к ним, говорили, что зарабатывают почти тысячу рублей в месяц.
Дальше группа пошла в бойню; там, в загоне, стояли козы и овцы. Мужик подносил к рогам провод и убивал животных. Любке стало страшно, она кинулась  бежать. Случайно нашла лестницу, побежала вниз. Поскользнулась, чуть не упала, но кто-то подхватил её  под руку. Любка бежала до самой проходной, держась крепко за эту руку. Им преградил дорогу дядька.
– Без пропуска не пущу! – только сейчас девочка обернулась посмотреть на того, кто рядом с ней. За руку её держал парень с их группы.
– Ты чё? – спросила.
– А ты? – парень был взрослым, Любка не знала, как его зовут.
– Да… я… испугалась, боюсь, страшно, – начала заикаться девочка.
– Я тоже. 
Долго на проходной ждали группу.
Утром на постели под Любкой было мокро, она кое-как заправляла кровать. Придя с занятий, стала стирать простынь, пятно никак не отстирывалось. Что же делать. Прополоскала и, свернув простынь, чтоб не было видно пятна, повесила в ванной на верёвку за другим бельём. Матрац перевернула на другую сторону. Было стыдно. Девчонки вроде ничего не заметили. Через два дня повторилось. Любка не знала, что делать.
Долго думала, у неё остался всего один рубль. Как жить, на что? Девчонки часто носили колбасу с мясокомбината, мясо варили, и в эту неделю деньги почему-то с Любки не взяли. Кто-то из них купил огромный вкусный арбуз. Любка порылась в кармане чемодана, достала конверт с Ваниным адресом. Долго сидела, размышляла. Взяла конверт и пошла в училище. Краснея, врала той женщине с усами, что ей пришло письмо от брата, он зовёт к себе – учиться в школе. Показывала конверт, но никто не взял его, не проверил.  Её уговаривали остаться учиться. Любка же стояла на своём. Ей было стыдно признаться во всём. Наконец отдали документы. Девчонка, прибежав в общагу, схватила уже собранный чемодан и даже записки не оставила – сбежала, трусиха.
В Топчиху приехала вечером. Ночевала на вокзале, было холодно.  Очень хотелось есть, но в кармане осталось всего двадцать копеек. В шесть утра шёл первый автобус в Чистюньку. Не было ещё семи часов, когда Любка стояла у дома братки Вани и Зои. Постучала, на порог вышла Зоя. Всплеснув руками, обняла девчонку, затащила в дом.
– Батюшки, ты откуда? – спросила своим грудным красивым голосом.
Проснулся Иван, Любка рассказала о случившемся. Зоя слушала, хлопоча у плиты.
Братка Ваня, расспросив её обо всём, сказал:
– Ладно, вечером всё решать будем. На работу мне надо. Ты почему из Топчихи вчера не позвонила? Там надо было спросить, мой телефон нашли бы. Я за тобой  приехал бы или водителя отправил, не пришлось бы ночевать на вокзале. 
Проснулась девчонка ещё до обеда. На столе записка:
 «Любушка, разогрей суп, поешь».
Любка подошла к плите, посмотрела кругом: краника нигде не было, газ не горел. Девчонка поела холодный суп, пошла в зал. У стола на стуле висели постиранные и поглаженные Любкины вещи. Сверху – серо-коричневая кофта, на ней пришиты новые пуговицы. У кофты оставалось всего три пуговки, остальные были потеряны. Больше полгода за Любкой никто не ухаживал. Девчонка села на стул, закрыла кофтой лицо и заревела. Ей сильно хотелось, чтобы мама была живой, чтоб она была рядом, успокоила Любку. Хотелось Зою назвать мамой. За то, что она сама разобрала чемодан, выстирала её грязное, застиранное бельишко, за то, что не выставила за порог «навязавшуюся девчонку». Проревев, вспомнила, что скоро хозяева должны прийти на обед. Стала заправлять постель, на которой спала.
Вечером братка Ваня с Зоей уговаривали пойти в школу, жить у них. Любка отказывалась, ей хотелось учиться на кондитера.
В понедельник братка повез её на машине в Барнаул. Надо ему было по работе в Крайком Партии. Он работал председателем колхоза им. Крупской. Сначала Любку завёл в огромное здание Крайкома Комсомола, в большой кабинет. В кабинете в конце большущего стола сидел молодой парень двадцати трех-двадцати пяти лет. Любка опустилась на стул с краю стола, братка Ваня – рядом с парнем, говорил о Любке.
– Ну что с ней делать? Звал её в девятый класс, хочет на кондитера. Там общежития нет, и после десятого класса берут.
– Ладно, в виде исключения попробуем её устроить. С её отметками и характеристикой может быть примут, решим.
– А я квартиру с бабушкой найду, продуктов привезу. Ведь девчонка ни сготовить, ни постирать на себя ещё не умеет. Вот только приняли бы, – рассуждал Иван Михайлович.
– А вот у нас, в Барнауле,  первый год училище работает, её бы туда. И общежитие хорошее, и программа за техникум. Диплом будет через три года.  На садовода.  Но боюсь, не справится. Техника там, трактора, машины. Слабенькая, маленькая девочка.
– Пойду, на садовода пойду, – промямлила Любка.
– Чего? Что ты сказала? Говори громче, – засмеялся парень.
– На садовода пойду, – уже смелее ответила та.
– Вот и хорошо. Стипендия, правда, маленькая – десять рублей, но на помаду хватит. Зато трехразовое питание и спецодежда.
– Я не крашусь, – пробурчала девчонка.
– Посмотрим, какая через год будешь, – засмеялись Иван с комсоргом.
– Ну, решено? На садовода? Я звоню тогда? 
Любка кивнула.
Иван увёз её в училище. Оно находилось за городом в парке. Сквозь опавшую листву деревьев видно было несколько трехэтажных и пятиэтажных домов. Посёлок Садоводов был небольшим. В общежитии на третьем этаже в огромной комнате, где жили девчата, стояло двадцать коек. Встретили девчонку хорошо, приветливо, познакомились. Помогли получить постельное бельё, научили, как конвертиком заправлять кровать. Почти все девочки были деревенские, простые, не задавались.
Училась Любка средне. Иногда не понимала учителей. Сложный язык был у тех какой-то: вроде и русский, но слова не доходили до сознания. Особенно трудно пришлось по физике. Светлана Степановна, огромная баба с крупным красным носом, почти никогда не выходила из-за кафедры. Разговаривала терминами и формулами. У неё всё было на кнопках. Даже шторы сами закрывались и раздвигались. Любка никак не могла разобрать, о чём она толкует,  просила соседку по парте объяснить. Читая учебник, понимала больше. Кое-как  получала тройки.
По математике зато у Любки были четыре и пять. Математичку звали Зинаида, как и её классную. А ещё Любка любила механизацию. Пётр Калинович, учитель от Бога, так хорошо объяснял, что козе было бы понятно. Полный, грузный мужчина лет пятидесяти, все учащиеся звали его Пьером Безуховым – ходил плавно, не торопясь. Часто вызывал Любку объяснять новую тему по плакату.  Там всё было  изображено,  показано стрелками, потому плакаты девочка читала, как орехи щёлкала.
Пришло письмо от Феди, писал, что девчонки скучают по матери, сёстрам, что сам соскучился по Любке и высылает «рябчика». В письме был рубль. Любка была благодарна брату за высланные деньги. Писал брат ей хорошие душевные письма, и почти в каждом из них посылал по «рябчику». Из Коргона ей больше никто не писал, и девчонка радовалась каждому полученному письму от  Феди.
 По пути в Барнаул к ней заезжал братка Ваня, привозил варенье, стиральный порошок в мешке. Девчонки в общежитии брали не спрашивая – так в общаге было заведено, всё общее. 
На выходные Любка ездила в Чистюньку, обратно её отправляли до Топчихи или брат увозил в Барнаул, когда ему нужно было в край по работе. Любка была благодарна  Ивану Михайловичу и Зое, что они не бросили её, не отказались, помогли всем, чем могли. Зоя собрала девчонке свои вещи. Они, правда, были Любке  велики, зато тёплые, красивые. Зоя давала денег девчонке, и та берегла их, чтобы можно было приехать на следующей неделе в Чистюньку.
Все девчонки в общаге на выходные ездили домой. Когда не на что было ехать, оставалась  девочка в общежитии. Вахтёры ворчали, что из-за неё приходится всю ночь не спать, дежурить. Лишь одна вахтерша, баба Лида, приглашала Любку пить чай. Беседовали, она учила девчонку вязать или  наблюдала, как та делала уроки.
На два дня Любке выдавали сухой паёк: булку хлеба и две рыбные консервы. Нож в общаге был, а вот плиту или чайник запрещали в комнате держать. Хорошо, если оставалось варенье или были деньги. С деньгами Любка бегала в магазин, брала за десять копеек  плавленый сырок. Еда почему-то быстро заканчивалась, приходилось сидеть голодом, на хлебе с водой и солью.


На осенние недельные каникулы Любку отпустили домой к отцу за зимней одеждой. Зима в этом году наступила рано, и она ходила в робе: чёрном мальчишечьем пальто, что выдавали для работы. На ногах были резиновые сапоги. До Алейска девочка доехала на поезде, ночевала на вокзале. В шесть утра билетов до Чарыша на автобус не хватило. Маленькую, худую девчонку все отпихивали, народу было много. Кто-то предложил ехать до Усть-Калманки. Там Любка заняла очередь. Закутавшись в старую серую шалюшку, девчонка немного согрелась. Сзади подошёл молодой парень:
– Бабушка, вы крайняя будете? – тронул за плечо, Любка обернулась. – Извини, девочка, ты крайняя?
Простояв до вечера, голодная девчонка не уехала. В семь часов вагончик закрыли.
«Куда идти? Где быть ночью зимой в чужом селе?»
Подошла молодая девушка, стоявшая недалеко от Любки в очереди.
– Пойдём в гостиницу?
Денег у Любки осталось совсем мало, но делать нечего, пошла. Там было тоже много народу, мест не осталось, сидели в коридоре. Через какое-то время девушка ушла с нерусским дядькой: на ней были низкие сапожки на каблуках, и Любке казалось, что ей ещё холоднее, чем девчонке в резиновых. Но та улыбалась, хохотала, говорила, что едет с Узбекистана к мужу.
Любка дремала, согревшись на стуле, когда её разбудили. Девушка махнула рукой, позвав с собой. В комнате мужики пили, знакомая села с ними за стол. Любке дали колбасы с хлебом, положили в угол на раскладушку. Девчонка сначала слушала речь с акцентом, хохот, потом уснула. Разбудили её, когда было ещё темно.
Оказалось, что в Горный Чарыш ехала машина с почтой – грузовик с тентом. Любку тошнило в закрытой машине, она замёрзла в осеннем пальто и почти не чувствовала ног. Народу в кузове было много. Машина остановилась, тент открыли. Шофёр бросил внутрь валенки.
– Надень, девочка, а то я тебя не довезу.
– Нет, не надо, я так, – кое-как проговорила Любка.
– Кому сказал, надевай! – пригрозил шофёр.
В кабине ехала сопровождающая с документами, и он не имел права кого-то ещё туда садить. Женщина, сняв с себя валенки, обула сапоги, которые возила с собой. В горах погода непредсказуемая, мог пойти дождь даже зимой. С горем пополам Любка сняла с себя замёрзшие резиновые сапоги; ей казалось, что они прилипли к ногам и оторвутся вместе с кожей. Начав согреваться, Любка чуть не заревела. Кое-как себя сдерживала; ноги ломило так, что не было сил. Потом стало колоть.  Долго, очень долго не отходили ноги, пока не загорели огнём. Любка поняла, что отогрелась.
Ночевали в предгорье, в какой-то занесённой снегом деревушке. Вечером шофёр ехать в горы не рискнул.  Лишь на следующий день доехали до Чарыша. До утра осталась у матери  Гали Лобановой, с которой вместе учились – та дала ей адрес, зная, что доехать до Сентелека будет проблемой. Утром пошла пешком. Машина в деревню ехала после обеда. У подвесного Чарышского моста люди тоже ждали транспорт. В первую же машину посадили Любку, глядя на её одежду не по сезону. В уазике было битком народу, потеснились.
В Сентелек приехали ещё засветло. Любка нашла, где живёт отец. Обрадовалась Генке с Райкой, те кинулись к сестре. Любка была в дороге голодной, но всё же сохранила несколько конфеток, купленных в Алейске. Зоя Даниловна и отец удивлялись, как это она решила приехать. Дочь рассказала, что её отправили за зимней одеждой, и что спать под байковым одеялом холодно, а ватная подушка – как кирпич.
Из недельных каникул оставалось три дня. Отец отпросился с работы и повёз дочку в Коргон, к тёткам.
– После вашей матери всё у них осталось – и восемьсот рублей тоже, что от коргонского дома. Пусть тётки и берут тебе пальто. Валенки я дам.
Увёз девчонку в Коргон к тётке Агане. Та не  обрадовалась  приезду племянницы, а Любке стыдно было сказать, зачем она приехала.  Рады были её видеть сёстры и Федька. Таня сразу облюбовала шерстяное красное Любкино платье с грибочками на шнурке. Померив, покрутилась перед зеркалом.
– Посмотрите, как  мне хорошо. Ты же мне его подаришь, правда? А  взамен держи кофту с юбкой!
Забрала единственное хорошее Любино платье, отдав сшитые тёткой старую белую блузу и юбку, которая свалилась с Любки, была большой.
– А ты юбочку верёвкой подвяжи, вот тебе поясок от маминого халата, – распорядилась Танька и платье больше не снимала.
Если бы обо всём она рассказала Федьке, конечно, тот забрал бы, но ей было стыдно признаться, что носить нечего. Проглотив обиду, сестра сказала Федьке, что у неё нет зимнего пальто, и что отец привёз её за этим к тётке. Вечером девочка услышала, как Федька негромко ругался с матерью. Поняла, что из-за неё, но промолчала. Он говорил, что работает, деньги ей отдаёт, что себе не берёт ни копейки.
Утром тётя Аганя, придя с работы, позвала племянницу с собой. На почте с книжки стала снимать деньги, и Любка случайно увидела, что на её сберкнижку в сентябре было положено восемьсот пятьдесят рублей. Девчонка сразу догадалась, откуда они: эти деньги лежали на маминой книжке. На почте работала тётина подруга Анна Милёшиха . Тётка сняла сорок рублей, пошла с племянницей в магазин.
Пальто висели разные, Любка мерила. И тётка купила ей за тридцать пять рублей мальчишечье пальто: тёмно-серое в синюю клетку. И здесь девчонка промолчала, лишь проглотила комок в горле.
Продавщица сказала:
– Ты что, Агафья, делаешь? Грех ведь так!
Тетка огрызнулась:
– Не твоё дело, – вытолкнула Любку за дверь.
Вечером собрались одноклассники, что оставались в Коргоне, и другие ребятишки. Все прощались с Любкой. На следующее утро в Сентелек на коне её повёз Федька Медведев. Брат Федька остался дома, провожал со слезами на глазах. Говорил, что будет писать, сам отворачивал голову. Медведев всю дорогу говорил, что её не забывает, что очень она ему нравится. Просил, чтобы написала ему, адреса её Федька Санаров не дал. Всю дорогу болтали, конь бежал по льду рысью. У Федьки в Сентелеке жили родственники Кондратьевы. На следующий день ему – возвращаться домой. Просил, чтобы Любка утром его проводила немного.
Родственники жили недалеко от дома Аксёновых. Федька заехал за ней. Девочка проводила его по речке Сентелек  до Чарыша. Там поблагодарила и попрощалась. Федька, понукнув коня, отъехал и крикнул, что любит её. Любка слышала, но не обернулась.
Отец отправил дочь до Алейска на шедшей  в рейс машине. Теперь Любка знала, где находится в Алейске Сентелекская экспедиция – маленький домик для шоферов. На занятия опоздала, но ей ничего не сказали, не ругали. Через неделю пришла посылка от отца с одеялом и подушкой и письмо из Коргона от брата. Федька просил прощения за то, что не смог отвезти сестрёнку в Сентелек. Коня выпросил, а увезти не смог, было стыдно перед ней.  Вдрызг поругался с матерью из-за пальто, писал брат, надо было самому идти с ними в магазин. Как всегда выслал «рябчик», спрашивал, долетел ли тот до неё. Выхода не было, и Любка проносила пальто всю зиму.


Приходили мальчишки с  посёлка Южный, приезжали из города, знакомились с девчатами. На Любку – конопатую, невзрачную, угловатую девчонку в мальчишечьем пальтишке никто внимания не обращал. Она редко ездила в Чистюньку, было стыдно. Её ровесницы ходили в шубах или пальто с воротниками из меха, а она! Иногда приезжал братка Ваня, забирал с собой по пути из города. Вечерами девчонка никуда не ходила, играла с племянником Олежкой. Иван ворчал, что та сидит дома, что ни в кино, ни на танцы «невеста» не ходит. Однажды услышала, как Зоя ему сказала:
– Ты, Иван, не понимаешь что ли? Ей стыдно ходить куда-то! Посмотри, во что она одета.
Ездили братка Ваня с Зоей к Любкиному отцу в гости. Как-то Зоя похвалилась ей своей новой шапкой.
– Как думаешь, из чего она?
Любка не знала, что это за чёрный блестящий длинный мех. Шапка очень шла Зое.
– Это лиса рыжая, крашенная, твой отец подарил шкурки.
Любке было очень обидно, она знала, что её отец охотник и всегда добывает пушнину. Ей же ни разу даже не предложил сшить шапку.


14.

Зимой к дочери заехали отец с Зоей Даниловной. Гену положили в Барнауле в больницу, обнаружили на голове стригущий лишай. Мальчишке лежать долго, там и учиться. Дали адрес, пять рублей, просили, чтоб сестра хоть иногда ездила к брату. Любка на выходные приезжала к Геночке.
Генка учился во втором классе. Волосы у брата сзади не стригли, а выдёргивали с корнем; жаловался, что очень больно дёргают. Сестра  уговаривала, чтоб тот терпел, привозила шоколадку, немного конфет – денег было мало. Со стипендии покупала мороженое и заварное пирожное. Генка ел, умазывался, Любка вытирала брата. Тот просил приезжать чаще, но у неё было по четыре пары, учились до четырёх часов – никак не получалось ездить в рабочие дни.
Оказывается, в Барнауле жила троюродная тётка по маме – Валя Ильина. Федя у кого-то узнал ее адрес и отправил его Любке в очередном письме с «рябчиком».  Адрес почти тот же, где Гена лежал, улица Профинтерна.
Любка нашла общежитие, где ютилась семья Ильиных. Валя с мужем Володей, их годовалая дочь, Любашка, и Валина мать, баба Тася. В маленькой комнатушке стояли две кровати, небольшой стол и шифоньер. Посередине стояла кроватка. Повернуться негде, проход очень маленький. Любка представилась, её приняли доброжелательно, приветливо. О Маниной смерти ничего не слышали, плакали. В детстве Валя с Маней росли вместе.
Дома у Вали стоял запах, как у мамы, Любка ела домашний суп, пирожки, никак не могла наесться: вкусно, как мамино. Зоя  готовила хорошо, вкусно, но не так – скорее, как в столовой. Ильины приглашали девчонку на выходные, оставляли на ночь. Любка сказала, что братик её здесь в больнице. Пообещали ходить к нему. С собой наложили девочке конфет, варенья, сала солёного. Как Любка была рада новой родне. 
У братки Вани не всегда бывали деньги, Любка это понимала, но иногда ей не на что было ехать назад. Говорить стыдно, что билет купить не на что – и она ехала до Топчихи попутными машинами, а в поезде – зайцем. Залезала на верхнюю полку, делала вид, что спит, контролеры не будили. В поездах была давка, народу ездило много, билетов часто не доставалось, многие были безбилетниками, а  контролёр не был  строгим.
Любка стала ездить по выходным к Ильиным, заодно и к брату в больницу. Геночка повеселел, стал выздоравливать, привык к новой обстановке, завёл друзей. К тому же, помимо сестры, к нему приходили Ильины, Валя или баба Тася. Жить можно.
Обо всём Любка писала Феде, тот отвечал, что рад за сестру, что очень хочет, чтобы у неё все было хорошо. Не могла девчонка расстраивать брата, не всё ему писала. Каждую ночь видела во сне маму, проснувшись, плакала. В любом тёмном углу общежития видела лицо матери. Девчонки, выпытав, что с ней происходит, стали укладывать Любку в середину, сдвинув две кровати вместе. Спать было неудобно. У себя на кровати вновь обнаружила под собой лужу.
Однажды Танька Логинова позвала Любку к себе на выходные в гости. Жила в деревне с родителями, у неё была старенькая бабушка. Вечером, идя из бани, Танька пропустила Любку в двери впереди себя. Любка открыла дверь, перешагнула порог, в это время на неё брызнули водой так, что с испугу Любка чуть не упала. Танька  успела подхватить. Бабушка стала  говорить о том, что, когда в следующий раз Любка будет говорить с покойницей, нужно материть или посылать её. Как же можно на маму материться?
– Нужно, обязательно, – уверяла старушка, а потом строго спросила: – Ты чего у матери взяла?
– Ничего, – ответила девчонка.
– Не ври мне, что-то ты у мёртвой матери взяла.
Тут Любка вспомнила, что из гроба вытащила поясок от маминого платья. Его не подвязали, а просто положили в гроб.
– Сама ты ещё не сможешь сделать, что нужно. Отдай Тане, она привезёт пояс сюда, я всё сделаю. Нужно ей вернуть его.
Любка ничего не поняла. Бабушка расспросила подробно, как умерла её мама.
Девчонка, давясь слезами, рассказывала.  Все слушали очень внимательно. Бабушка, покачав головой, сказала, что дочь запустила смерть матери, когда вёдра гремели. Любка испугалась, ведь мама просила не ходить.
– Что я наделала! Если бы не открыла двери, мама была бы живой.
– Нет, девочка, ты ничего не могла сделать, смерть другой бы вход нашла. Плохо то, что всё было у тебя на глазах. Значит, тебе с этим жить. Может, людям когда-нибудь поможешь.
Любке было страшно, как тогда, будто она всё заново переживала. Бабушка надеялась, что ей легче будет. Действительно, после этого Любка долго не видела мать. 
Только однажды, с вечера, уча уроки, положила рядом с кроватью на стул книги. Свет выключили – отбой. Ночью Любку разбудила мама. Любка проснулась, стала с ней  разговаривать, та сидела рядом на кровати. У двери на пороге стояла бабонька, звала с собой. Мама встала и позвала Любку. Девочка вспомнила бабушкины слова и послала мать матерком. Маня со злобой посмотрела на дочь, развернулась, ногой задела стул, он упал. Мать ушла вместе с бабонькой Прасковьей. Проснулась Любка утром;  книги на полу, стул валяется – всё вспомнила.
Когда Танька поехала на выходные домой, Любка отдала поясок. Больше умершие к ней не являлись. Жить Любка стала спокойно. 
Относились в училище к ней хорошо, никто не обижал, не унижал. Все эти прекрасные люди изменили Любкин характер. Перестала смотреть на всех подозрительно, стала улыбаться, разговаривать.
Ещё летом, в Коргоне, Любка научилась петь, когда уходила в горы за ягодой и оставалась наедине с природой и птицами. В Барнауле Любка стала ходить в хор. Дежурила постоянно в столовой и за уборкой столов или за мытьём посуды пела. Вечерами, после отбоя, девчонки просили Любку спеть или рассказать сказку. Любка рассказывала про тайгу, про белки, альпийские луга. Девчонки не верили ей, считали, что та всё выдумывает.
Рядом с кроватью лежал коврик из сурка, отец отдал дочери: собаки на охоте задавили зверя, и шкурка была негодной. О коврике узнала учитель овощеводства Людмила Николаевна Рябинина. Спросила Любку о норковых шкурках, не может ли та достать ей. Девочка ничего не могла обещать, но обязалась поговорить с отцом. Отец приехал за Геной – забрать из больницы. Дочь познакомила его с учительницей. Договорились на шесть шкурок по пятьдесят рублей за каждую. Вскоре Любке пришла от отца посылка с пушниной. Каждая шкурка была завёрнута отдельно в газету, всё пересыпано золотым и красным корнем. Любка отнесла шкурки Людмиле Николаевне. Та пообещала деньги отдать к летним каникулам, чтобы Любке не пришлось высылать почтой – увезёт домой сама. Корень Любка  отдала Вале и Зое с Иваном.
Перед каникулами её пригласила домой учительница. Отдала триста рублей и ещё тридцать за Любкины заботы. Девчонка не хотела брать, но та настояла. Накануне Любка получила стипендию в десять рублей, семь рублей – за практику. Сорок семь рублей, вот это богатство!
Получив на руки такую сумму, девчонка купила себе красные туфли на каблуке, голубой брючный костюм за десять рублей и купальник за рубль пятьдесят копеек. Остальные деньги потратила на подарки ребятишкам и билет на самолёт до Чарыша.
По ученическому билету за самолёт отдала семь рублей пятьдесят копеек. Через два часа была в Чарышском районе. В этот же день доехала до Сентелека. Триста рублей вечером передала отцу с Зоей Даниловной. Ребятишкам отдала конфеты и куклы. Генадьке – машинку. На вопрос мачехи, откуда такое богатство у падчерицы, Любка призналась о тридцати рублях, что дала ей  Людмила Николаевна. Зоя начала ругаться: надо было эти деньги отдать ей, Любка бессовестная и так далее, пока не вмешался отец.
– Ты что, Зойка, ведь мы ей ничего не покупаем, а Любке одеваться тоже надо, она их заработала. Я с учительницей по пятьдесят рублей за шкурку договаривался. Тебе не стыдно?  Ведь даём ей только десять рублей на билет.
– Где я возьму больше денег, у меня детей куча, их тоже одеть, накормить надо, ещё и о ней заботиться! – злилась Зоя Даниловна.


Летом, на каникулах, Любка заготавливала со всеми сено, убирала в  избе, стирала на всех. Отец редко бывал дома. Если был не на работе, то уезжал на охоту, рыбалку. Привозил мясо, грибы, ягоды, рыбу. Мясо и рыбу солил, сам опускал в погреб. Ягоды перебирали, варили варенье.
Ранней весной на Чесноковке-речке лёд засыпали в кустах опилками для  маслосырзавода. Всё лето в тени деревьев под опилками лёд не таял. Любка с девчонками ходила за льдом вечерами, пока никто не видел: его запрещали брать жителям.
Любка уходила пешком в Коргон, её тянуло туда: как-никак всё детство её прошло в этом селе. Некоторые одноклассницы были там. Федьку в армию почему-то пока не взяли.
Отец просил поговорить с Нинкой. Решил их с Галиной забрать к себе, Любке же поручил уговорить детей. Тёте Агане было тяжело ухаживать за детьми сестры: своих ребятишек четверо, а она одна, без мужа. Девчонки радовались Любке. Соскучились по другим сёстрам, братику. Больше всех обрадовался сестре Федька.
Любка повзрослела, начала подкрашивать глаза, губы. Распускала, подкручивая отросшие до плеч волосы. Походка стала размеренной, но всё ещё была резкой, упругой. Угловатость и худоба исчезли. Говорить старалась без горского чоканья, грамотно. Девчонки коргонские заметили, что она изменилась, стала совсем другой. Танька Санарова стала при всех рассказывать про Серёжку Шестакова, который, оказывается, был влюблён в Любку с шестого класса.
– Когда тётя Маня умерла, Серёжка напился допьяна и давай к бабке своей приставать, чтобы Любку к ним жить забрать. Дескать, он из армии придёт, на ней женится, – рассказывала Танька.
Танькин рассказ забавлял и смешил всех. Любке было стыдно.
Серёжка жил с бабушкой, родители его жили в другом доме. Серёжка был Федькиным ровесником, но оставался два года в одном классе, поэтому восьмой класс заканчивал с Любкой. На переменах хватал Любку за косы и швырял на парты. Было больно, синяки появлялись на всём теле. Он мог между пальцев согнуть пятнадцать копеек.
Мальчишки приходили в дом к тёте Агане увидеть Любку. Пришёл к Санаровым и Серёжка, все стали над ним подшучивать, смеяться. Тот, не понимая в чём дело, тоже смеялся. Любка не только стеснялась, девчонка боялась этого здоровяка.
Вечером ходили в парк у клуба. Коргон славился красивым парком из огромных столетних елей и больших старых берёз, между деревьями пряталась скамейка.  Молодёжь собиралась в парке, ребята жгли костёр, играли, общались.
Домой шли все вместе. Получилось так, что Любка почему-то осталась с Серёжкой одна. Шли по улице, разговаривали. После дождя посередине улицы образовалась лужа, Любка не успела обойти, как Серёжка подхватил её на руки, перенёс через лужу, шлёпая в ботинках по грязи. Девчонка перепугалась и до самого  тёткиного дома  молчала. Серёжка сам испугался своего поступка, больше к девчонке не прикасался. После этого Любка старалась с ним не оставаться наедине.
Поговорила с Нинкой и тётей Аганей о переезде детей к отцу. Федоту дали квартиру, и самую большую комнату тот отвёл под детскую.


Лето закончилось, и Любка засобиралась в Барнаул. Отец с мачехой поставили дочери в чемодан две банки: с мёдом и клубничным вареньем, засыпали банки кедровыми орехами, чтобы не разбились. Федька дал сестре тридцать рублей, а Зоя Даниловна на дорогу – десять рублей. Федя приехал в Сентелек, чтобы проводить сестру. Привёз в гости к отцу Нину с Галиной. Осенью его должны были забрать в армию на два года.
Попрощавшись со всеми, Любка уехала до Алейска на сентелекской машине. Молодой парень, работавший на бензовозе, довёз девчонку до вокзала. Дорогой познакомились. Звали его Владиком Носковым. Тёмные волнистые волосы и небесного цвета глаза. Всю дорогу болтали. Владька спрашивал, когда она ещё приедет в Сентелек. Любка обещалась  приехать к Новому году.
В Барнаул приехала в девять вечера. Кое-как дотащила чемодан до трамвайной остановки. Как назло, трамваев не было, что-то на линии произошло. Наконец доехала до площади Спартака. Было  десять часов, автобус на посёлок  только что ушёл. Девчонка села на сто девятый до посёлка Южного. Полтора километра надо было идти пешком. Как же она не подумала об этом?
По лесополосе идти побоялась. Решила идти прямо по полю. Всё лето была в Сентелеке и не знала о том, что на поле вырыли канавы под строительство. В городе и посёлке было светло от  фонарей, а здесь – хоть глаз выколи, ничего не видно. Любка тащила чемодан и сумку с вещами кое-как, дамская сумочка всё время сползала с плеча. Дорога резко оборвалась в котлован. Осмотревшись, Любка решила перелезть через него. С горем пополам вылезла. Тяжело нести этот чёртов чемодан.
Взошла луна, стало веселей. Пройдя по дороге, вновь наткнулась на яму. Да что же это такое, сколько ещё будет ям? Любка не прошла и половины, как почувствовала, что за ней кто-то наблюдает. Она ничего не видела при луне в тени листьев деревьев, но было ощущение, что в лесополосе кто-то есть и идёт параллельно с ней. Тревога сжала сердце, но она всё шла и шла, перелезая через встречные канавы.
Наконец поле кончилось, и тропинка повернула к концу лесополосы, поравнялась с ней. Из кустов вышел мужчина.
– Деньги давай сюда, – по голосу молодой.
Любка выронила из рук сумку и чемодан.
– Лучше бы помог, – с испугу ляпнула девчонка.
Мужик взял вещи и молча пошёл вперед. Донес до крыльца общаги, поставил.
– Там у тебя что, кирпичи что ли? – развернувшись, ушёл.
Любка изо всех сил стучала в дверь. Прибежала вахтёрша, глянула в окно,  признала своих.
Любка заскочила, побежала в свою комнату, забыв чемодан с сумкой. Некоторые девчонки уже приехали и спали, время перевалило за полночь. Девчонка упала на кровать, заревела, разбудила всех. Девчата повскакивали, стали успокаивать её, спрашивать, что случилось. Вахтёрша занесла Любкины вещи. Кое-как, всхлипывая, стала рассказывать о своём приключении. Девчонки стали смеяться.
– Ну ты догадалась! Лучше бы помог! А он-то, он, взял и понёс, да? Ну ты и наглая же! – удивлялись девчата.
– Всё, успокойтесь! Это она с перепугу такое сказала. Другая бы деньги отдала и всё. Молодец, Люба!
– Как я деньги отдам? Они же у меня в лифчике! Я что, при нём туда полезу?– возмущалась девчонка.
Подруги хохотали, а вместе с ними – вахтёрша.
– Застеснялась деньги вытащить! А если бы убил, тогда что? – уже серьёзно говорила. – Зачем ночью одна поехала?
Любка объяснила: не хотела до утра на вокзале сидеть, думала, что успеет на свой автобус.
Долго после этого боялась ходить в посёлок в кино, даже с девчатами.
Осенью группа почти не училась, была практика. Работали в садах института. Собирали последнюю землянику, яблоки, облепиху, делали осеннюю обрезку и подготавливали сады к зиме. Работы было много, платили тридцать три процента от заработка. У Любки в месяц получалось до пятнадцати рублей. На практике объедались так, что обед оставался недоеденным. Организм привык к графику, и после ужина уже не тащили хлеб из столовой в общагу.
Вечерами мальчишки кидали в окна девчат дыни, арбузы, украденные в частных огородах. Некоторые девчонки дружили с местными ребятами. В Любкиной группе было всего два мальчика: Костя Ануфриев и Юра Наумов. Юрка – маленького роста, чёрненький, симпатичный мальчишка, но замкнутый и грубый. Костя – высокий, белобрысый, общительный; он был без одного глаза, но всегда заступался за любую девчонку – по этой причине и пострадал, будучи подростком. Заступился за обиженную, его ножом и ткнул в глаз какой-то подонок. Для девчонок в группе ребята были как братья.
Как-то в корпусе на перемене мальчишка с третьего курса обозвал Любку конопатой, Костя подошёл к нему и резко парировал: «Девушка без конопушек – что поле без цветов». Тот не нашёлся, что ответить. Девчонки с любыми вопросами обращались к Косте, он никогда не отказывал.
На Новый год Любку позвала на две недели в Рубцовский район Таня Чечелева. Жила Таня с материными родителями. Старики были приветливыми, гостеприимными. Впервые девочка попробовала вишнёвое варенье. Вот вкуснотища-то! В горах никто вишню не садил.
Девчонки ходили на праздник в сельский дом культуры. У Тани было много друзей в селе. Любку приглашали на танец, и она ни одного не пропустила, девчонки таким похвастаться не могли.
Отдохнув, Таня с Любкой кое-как добрались до Барнаула. Снега было столько, что автобусы и машины из села в Рубцовск не ходили. Везли людей на крытых тракторных санях.
В училище Любку ждали письма. Отец писал, что забрал Нину с Галиной в Сентелек, что у них всё хорошо. Оказывается, дядя Федя Кашкаров прислал отцу письмо, в котором просил его разрешения удочерить Риту. У дяди Феди было четыре мальчишки, а дочери – ни одной. Отец советовался с Любкой. «Съездила бы под Бийск, где дядька живёт, посмотрела, как там сестра».
Любку задело, что их сестричка будет чьей-то дочерью. Пошла Любка к Зое Павловне, мастеру, советоваться. Как бы ей съездить? Ведь за субботу и воскресенье не успеть. Мастер, пожилая – около шестидесяти лет, позвала её к директору. Любка рассказала там о сложившейся ситуации. Девчонке выделили от училища пятнадцать рублей, отпустили на неделю. Любка купила Рите резинового львёнка. Приехала в Угренёво, занесённую снегом деревню.
Дядина семья жила в маленькой тёмной избушке. Были удивлены неожиданному Любкиному приезду. Рита вышла из какого-то угла за печкой, завешанного занавеской. Любке стало неудобно, когда она подавала сестре игрушку для маленьких, ведь Рита смотрела на неё грустными взрослыми глазами, большими и синими. Улыбалась Любке, обнимала, а глаза не теплели, во взгляде – тоска. Не выдержала Любка, заплакала, прижав к себе сестрёнку.
У дяди Феди жила тёща, бабка с завитой стриженой челкой. Рита шепталась с сестрой, оглядываясь на бабку: не слышит ли та. Любка шёпотом спрашивала, не обижают ли её. Рита тоже негромко говорила, что нет, за неё Серёжка заступается. Вот Сашка только куклы её ломает. Сёстры сидели, обнявшись, в маленькой комнатушке на кровати Риты. Зашла бабка, села на стул и уставилась зло на сестёр.
– Одной мало нахлебницы, ишо другая явилась, сахару не напасёшься, – зашипела старуха.
Рита сжалась в объятиях сестры. Любка, почувствовав её состояние, ответила:
– Мы не к Вам приехали, а к дяде. И сахар мне ваш не нужен, я Рите конфет привезла.
Вечером с работы пришёл дядя Федя, обнял племянницу.
– Как это ты, Любушка, к нам приехать решила? Ведь учишься, а сейчас не каникулы. Рад, очень рад видеть тебя. Взрослой стала, красивой...
– Я, дядя Федя, отпросилась. Папа письмо написал, что Вы просите удочерить Риту. А для неё здесь сахар жалеют, – Любка посмотрела на бабку.
Федор тоже глянул на бабку.
– Я, племянница, днями на работе, за всем уследить не могу.
 Как-то сжался он под взглядами жены и тёщи. Любка сначала помолчала. Потом, подумав, нерешительно сказала:
– А зачем тогда Вы, дядя, просите Риту? Папа хотел её к себе забрать, Нина с Галей уже у него живут.
 Любка не хотела ругаться с дядей Федей, но каким-то чувством девчонка понимала, что сестра здесь  никому не нужна.
– Ладно, – дядя Федя посмотрел на племяшку. – Давай-ка, Любушка, взрослые будут решать этот вопрос, а ты, хоть и старшая самая, но ещё многого не понимаешь.
 Дядя обнял Любку, поцеловал в щёку. Любка даже не успела обидеться. Переночевав, она  утром собралась домой. У дяди Феди было тесно, тётя Аня была беременна. Чувствовалось, что Любка тоже была здесь лишней.
Заехала девчонка по пути к братке Ване. Давно у них не была. Обрадовались, но удивились, почему не на занятиях. Любка обо всем рассказала. Зоя обняла девчонку.
– Молодец, Любушка, собрала всех ребятишек к отцу.
 Любка доверяла Зое и любила её, прижалась к ней. Ведь Зоя для неё сейчас самая родная из взрослых. Иван Михайлович пообещал сестру увезти через день в Барнаул.
Через две недели отец, получив Любкино письмо, забрал Риту домой. Удерживать Риту никто не стал, у Федора родилась девочка. Любка радовалась, что все ребятишки были вместе. Мама должна быть тоже довольна, думала девчонка. Плакала, вспоминая мать; ей дико было смотреть на семьи, где были скандалы, матери ругались, били своих детей. Любкина мама была всегда с детьми ласковой, не кричала, только полотенцем и молитвой воспитывала. И то у неё с шуткой всё получалось, без злости и обиды. Очень часто девчонка вспоминала мать, не хватало Любке её советов, ласковых слов, её добрых рук, гладивших по голове.
Но некогда было девчонке уходить в себя. Целыми днями пропадала на учёбе, вечером – готовилась к следующему дню, стирала, мылась. Стала ездить в тир, заняла второе место по Барнаулу среди училищ. Должна была ехать на троеборье в Омск с одной девочкой с третьего курса – на стрельбу, лыжи и плавание. Любка отказалась, плавать не умела. Военрук уговаривал её:
– Люба, лишь на воде держаться надо. Главное – на лыжах хорошо ходишь, стреляешь метко. Даже разговаривать не хочу, поедешь – и всё тут! Даже не честь училища – честь Барнаула защищать надо!
Любке было стыдно признаться, по какой причине она не хотела ехать. У неё не было купальника. Тот, который летом купила, она отдала Аньке, мачехиной дочери. А денег, чтобы  купить, у неё нет. Признаться в этом стыдно, а просить нижнее бельё у кого-то – Любка не могла себе такое позволить.
На выходные поехала в Барнаул к Ильиным, давно не была. Валя обрадовалась, сетовала, что Любка долго не приезжала. Маленькая Любашка тоже соскучилась, потянулась ручонками к Любке. Девчонка долго играла с малышкой, катала на коляске по парку. Вечером хозяева пошли в гости, Любку попросили остаться с ребёнком. Бабушка работала вахтёром в ночь. Девчонка засиделась допоздна, оставляли ночевать. Но у неё была не глажена форма для занятий. Валя положила ей две литровые банки с вареньем в авоську с собой. На автобус Любка опоздала, поехала на Южный.
Шла рядом с полем, было светло от снега и луны. Девчонка не торопилась,  прогуливаясь по утоптанной дороге. Случайно оглянулась, следом шли две мужские фигуры. Больше никого не было. Любка ускорила шаг, те не отставали. Побежала. Один из парней крикнул: «Витька, да ну её, отстань!». Обернулась. Один, остановившись, прикуривал, другой догонял девчонку. Почувствовав сзади топот и дыхание, Любка остановилась. Обернувшись, ударила догнавшего негодяя банками по голове, тот от неожиданности остановился. Девчонка коленом, как учил Федька, пнула между ног. Парень согнулся, заматерился. Шапка после удара, слетев, валялась на снегу. Девчонка врезала ребром ладони с узлом от авоськи по шее и побежала во всю мощь. Заметила, что второй остановился около потерпевшего. Любка бежала, не оглядываясь: думала почему-то, что если она обернётся, то они догонят. Остановилась только на крыльце. Девчата недоуменно проводили её глазами. Любка промчалась мимо них в комнату. Не раздеваясь, села на кровать и только тут посмотрела на банки, они были целыми.
«Почему же банки не разбились? А что же тогда треснуло?» – смотрела удивлённо девчонка.
– Люб, ты чего? Раздевайся, скоро отбой! Опять что-то случилось? – Надька Житарева смотрела на подругу.
Остальные девчонки были в душе. Дождавшись всех, рассказала и легла спать. В темноте обсуждали случившееся. На следующий день пошли к тому месту, где всё произошло. На снегу было немного красных пятен. Решили, что это была кровь, раз варенье не разбилось.
– А пусть знают, как наших девчат обижать! В следующий раз умнее будут, – Верка Савельева обняла Любку.
Вернулись домой.
– Ты, Любава, почему-то всё плохое к себе притягиваешь. Не ходи больше вечером одна, – воспитателю уже доложили о случившемся.
Любка стояла, опустив голову, будто в чём-то была её вина.


15.

Федю взяли в армию, и через месяц тот прислал письмо из Германии. Писал, что всё у него  хорошо. Гоняют, правда, почём зря, но не он первый, не он последний. Жалел о том, что не сможет теперь высылать сестре рябчиков. Любка получила стипендию, взяла двойную открытку и выслала в Германию Феде рубль. Тот, конечно, не дошёл. Брат просил больше этого не делать. На границе каждое письмо читали и проверяли. Выслал Любке адрес Сашки Алачева, как она просила.
Сашка служил на Украине в городе Ахтырке. Любка сама написала письмо. Ответ пришёл через неделю. В письме было множество ошибок, в словах – заносчивость и хвастовство. Сашка просил у неё фотографию. Выслал свою. Девчонкам лицо Сашки понравилось. Правда, губы толстые, но глаза красивые. Любка писала, что учится, проходит практику, что в Коргоне была летом.
Следующее письмо пришло снова с ошибками, Сашка через слово матерился. Больше у Любки не было желания писать, но девчонки из комнаты уговорили  предупредить парня, что, если тот будет хамить, Любка отвечать ему не будет. Сочиняли всей комнатой. Ответ пришёл более сдержанный, без матов.
Стал Алачев писать очень часто. Любка не отвечала: то времени не было, то конверта. В первую очередь надо было писать Феде.
В училище приехали экзаменаторы из сельхозинститута. Любка сдала экзамен, её приняли на заочное отделение в институт на мелиоратора, надо было ездить два раза в неделю в Барнаул. Любка съездила несколько раз, учиться показалось  легко. На большее денег не хватило. Двадцать копеек надо было на автобус и шесть – на трамвай. Написала отцу, но тот даже не ответил. Скорее всего, его не было дома, а Зоя Даниловна утаила  от мужа дочерино письмо.
Любка больше не смогла ездить в институт. А так хотелось получить высшее образование!


Весной сдавали овощеводство, защиту растений. На каникулы курс отпустили только в конце июня. Познакомилась с Валькой Бочкарёвой, сентелекской девчонкой. Училась она в техникуме на товароведа. Решили в Сентелеке общаться.
В Чистюньку переехала няня Шура, родная сестра братки Вани, а потом – его мать, Конфея Григорьевна. Шура развелась с мужем Кирькой, рыжим мужиком. У неё был трехгодовалый сынишка Игорюшка, в отца – рыжий. Лёля в Чистюньке купила саманную избушку. Любка стала чаще бывать у лёли Кеи и Шуры. Забегала к Ивану с Зоей. Но те были на работе, а одной девчонке уже быть не хотелось, когда лёлька рядом.
Лёля стала уговаривать Любку называть Зою Даниловну матерью.
– Любушка, не отвалится твой язык, назови её матерью. Не ради себя, ради сестёр твоих и брата. Они ещё маленькие, им же легче будет.
Та не могла себе представить, как можно заменить маму. Как можно чужую, ненавистную ей тётку, называть мамой. Любка возмущалась, не хотела слушать лёлю, но она стояла на своём.
– Я ведь тебе вторая мать, плохого не посоветую. Послушайся, так лучше будет. Ребятишки к ней уже привыкли, а матерью не зовут. Да и она к ним, может, ласковей будет, – уговаривала тётушка.
Любка на летние каникулы поехала в Сентелек к отцу. Как-то утром попросила у мачехи квасу. Напилась, подала пустую кружку.
– Спасибо, мама.
Мачеха опешила:
– Как ты меня назвала?
– Мама.
Зоя Даниловна, заплакав, обняла Любку:
– От кого угодно, но от тебя не ожидала.
– Ну, кроме меня здесь ещё много моих сестёр да брат. Если я пример не подам, и они звать не станут.
Как-то легко стало на душе у Любы. До этого она никак к мачехе не обращалась. Теперь же стала звать её на «ты» и мамой. После услышала, что и другие дети стали называть матерью. Но почему-то на «вы». Однажды спросила Риту об этом. Ритка пожала плечами:
– Я её как-то на «ты» мамой назвала, она так посмотрела на меня, будто ударила: «Я тебе не родная мать, и зови меня на “вы”!».
Любку покоробило, что она не хочет быть матерью для её сестёр. «От меня не дождётся на «вы». Если хоть раз услышу, мамой больше ни разу не назову».
Но этого не произошло. Любка звала её на «ты».
Отец работал скотником. Летом уезжал с молодняком на белки, и дети две недели оставались с Зоей Даниловной. Мачеха, когда не было мужа дома, пила, иногда не приходила ночью домой. Светка оставалась со старшими. Анька родила мальчика, но жила с Мишкой Немцевым. Отец ребёнка не женился на ней.
Напарником Федота был сосед Борисеев, менялись через две недели. Приезжая в село с белков, Федот привозил мясо, ревень, чеснок, колбу и всё, что там росло. Ловил хариусов. Дома дел было невпроворот.
Борисеев уговорил табунщиков, что стояли с кобылами на белках, отработать неделю за него.  Вместе с Федотом  ставили дома сено.
Поехали на покос, бабы с ребятишками – на телеге. Любка с Генкой, вдвоём на одном коне, верхом. Сын Борисеева Борька с Серёжкой, сводным братом, тоже верхом. Дорогой Борька с Любкой болтали. Мальчишки слушали, переглядывались, смеялись. Они заметили, что молодые понравились друг другу.
На сенокосе Борька косил траву на коне, Любка накладывала сено Генке на волокушу. Серёжка тоже возил копны. Накладчиком у Серёжки был старший брат Пашка. Федот с Борисеевым метали. Зоя Даниловна с Пашкиной матерью сгребали сухое сено. Отдыхали в обед, ели под телегой в тени. Любка – в трико, коротком ситцевом платье, на шее – голубой капроновый платочек.
Взрослые обедали, выпивали. Молодежь развеселилась. Пашка отвязал у Любки платок, девчонка побежала отбирать. Парень, свалив девчонку, стал привязывать платок к лодыжке, велел Серёжке согнуть молодую высокую берёзку, чтобы за ногу подвесить Любку. Та заорала: «мама!». Прибежал Борька, стал с Пашкой  барахтаться. Зоя Даниловна отобрала платок, затолкала себе в бюстгальтер. Любка чуть не сгорела со стыда перед ребятами.
Пашку позвали мужики вершить. Любка с Генкой убили гадюку, положили в копну с сеном. Вершить у Пашки не получалось, и наверх залез Федот. Генка подъехал с копной. Пашка забрасывал на стог сено, змея соскользнула, упав на голое Пашкино тело. Любка была недалеко, подошла к стогу специально посмотреть. Пашка, схватив вилы, догнал Любку, свалил на землю, приколол вилами руку к земле. Серёжка, помогая брату, принёс ещё вилы, Пашка приколол другую руку. Любка не могла пошевелиться, хохотала, кричала. Услышав, снова выручил Борька, надавал сводному брату тумаков.
Домой верхом уехали старшие парни Борисеевы. Все остальные ехали на телеге. Тётя Валя  Борисеева спросила Любку:
– И с кем это из моих сыновей ты, Люба, дружишь? С Борькой или с Пашкой?
– С обоими познакомилась, – не задумываясь, ответила девушка.
Пашка вернулся к телеге и ехал рядом. Любка болтала с ним, взрослые смеялись, подшучивая. Вдруг Пашка наклонился, выдернул Любку из телеги, посадил в седло впереди себя, поскакал, обгоняя телегу. Вслед что-то кричали, но было не разобрать. В сильных руках парня Любка не могла соскочить с коня. Доехали до самого дома, Пашка ногой открыл калитку и на лошади заехал в ограду. Высадил девчонку на крыльцо и уехал.
Вечером Любава собралась в клуб. Договорились, что Борька будет ждать её у клуба. За Любкой зашла Валька Бочкарёва в широкой дорогой юбке и ажурной вязаной блузке. Дорогой Валька ощипывала незаметные ворсинки с юбки, девчонки о чём-то болтали. Из переулка вышел Пашка, подошёл к девушкам. Отозвал в сторону Любаву:
– Борька просил тебя в одно место привести, – Пашка смотрел на девчонку не моргая.
– Но мы же с ним договаривались в клубе встретиться. Давай Валю проводим, потом пойдём.
– Нет, срочно надо, Валька одна дойдёт.
Сказав Вальке о том, что ей нужно срочно идти, Любка пошла с Пашкой. Пацан вёл Любку по какой-то заброшенной дороге, свернул на тропинку, ещё куда-то, пришли к кузне.
– Где же Борька?
– Скоро придёт, подождём. А тебе Борька сильно нравится? Он же с пятого класса с Галькой Чернаковой дружит.
– Зачем ты мне об этом говоришь? Я знаю. А с Борькой у нас ничего нет. Да, понравился, и что? – не понимала девчонка.
– А мне ты тоже нравишься. А Борька не придёт, он в клубе, я специально тебя сюда привёл, чтобы вы не встретились. Завтра Борька с отцом на белки уедет. Я его ненавижу, вот и отомстил, – захохотал Пашка.
Любка разозлилась, врезала оплеуху Пашке и пошла домой. В кино идти было поздно.
Борька уехал с отцом на две недели.
Вечерами Валька приходила за Любкой. У конторы на лавочке их ждали не меньше пятнадцати мальчишек. Девчонок с ними больше не было. Ходили по деревне, смеялись, разговаривали. Рядом с Любкой всегда был Владик Носков, тот парень, что довозил в Алейске до вокзала. Почему-то всегда молчал. Лишь когда было холодно, укрывал Любавины плечи курткой. Блудили до полуночи. Все вместе провожали Вальку, она жила на краю села. Потом шли до Любкиного дома. Стояли у калитки, иногда выходил отец, загонял дочь домой. Днём ходили купаться с девчонками, пололи картошку за Чарышом, а в огороде – грядки.


Через две недели Федот собрался на белки принимать смену. Предложил дочери ехать с ним. С радостью согласилась Любка, давно на белках не была. Любкин Серко был высоким конем. Отец ехал на своем Калмыке, толстом и неторопливом. Дорогой встретились Борисеевы, возвращались домой с белков. Любка рассказала Борьке про Пашку. Тот пообещал надавать Пашке за это тумаков, и они разъехались.
Федот с дочерью ехали на белки через пасеку, где он раньше  работал. У Любки защемило сердце. Тоска по детству, бабе Маше, маме, тяте, который тоже давно умер. Девчонка вспомнила  прошлое, так захотелось вернуться вспять.
Переехав Коргончик, лошади остановились отдохнуть, ждали Колчака, бесхвостого белого кобелька. Повизгивая в холодной воде, тот плыл, борясь с течением. Унесло далеко – река горная, бурная. Прибежал на свист отца, отряхиваясь, стал валяться по земле, бегать, согреваясь. Поехали дальше.
Тропинка узкая, трава высокая, до стремени. Кони шли фыркая, дорога в гору поднималась всё выше. Встретилась лишь одна поляна, на ней росло несколько пихтинок. Отец рассказал, что под этими деревьями застрелили Грушина, тётки Анны мужа. То ли вместо козла, то ли отмстили за что-то.
Выше тропа шла среди высокого кустарника жимолости. Ягоды – с Любкин большой палец. Сорвала, попробовала, горечь невыносимая. Отец засмеялся:
– Из неё только бражку готовят. Для сердца, говорят, ягода полезная.
– А в саду у нас другая вкусом, мы группой собирали. Самая первая созревает, но она со смородиной скрещенная, вкусная.
Любка долго плевалась, вяжущий горький вкус никак не проходил. Огромные кусты водосбора цвели у ног лошадей.
Любка не была на этих белках, Абрамовские белки – последние горы Алтая, дальше начинался Казахстан.
Избушка стояла на краю огромной поляны. С востока – скалы, с севера и запада – листвяг  и кедры. Поляна простиралась на юг, можно было построить большое село. Вдалеке раскинулся небольшой лесок, на поляне кое-где виднелись валуны. Снег и лёд среди высокой травы и много-много цветов.
Впервые Любка увидела  кедровый стланик и карликовые берёзки. Заросли кедрача доходили высотой до пояса девчонки. Корявые ветки вились как змеи, их закрывали нормальные иглы и шишки, такие же, как у больших кедров. Пролезть сквозь заросли было невозможно, обходили их стороной. Низкие берёзки росли среди скал, прижавшись к камням, ветки у них были тоненькие, корявые, чёрные, листья – небольшие. Где они умудрялись зацепиться корнями в скалах? И всё же березки росли, весело шумели на ветру в этом суровом климате.
Без ружья отец не отпускал дочь дальше двадцати метров от избушки. Любкина   самодельная «тозовка»  была всегда с ней. Отец давал дочке всего пять патрончиков.  Спали на нарах в одежде. Утром Любка заправляла постель, иногда находила несколько патронов, выпавших из карманов отца. Ночами, когда лаяли собаки, отец выходил, стрелял в воздух, отпугивая медведей от скота, запертого в загоне.  Выпрашивала у отца патроны. Тот смеялся.
– Ты на постели сколько взяла? Вот три штуки, больше не дам.
У Любки было ещё четыре или пять патронов. Она обнаружила глухариный ток за кедрачом, но подстрелить хоть одну птицу ей никак  не удавалось. Девчонка просыпала зорьку, когда глухари токовали. Да и Стёпка, щенок, прыгая впереди охотницы, спугивал птицу. Закрывала Степку в избушке, но кто-нибудь из мужиков выпускал, и тот по следу догонял её. Цепи на белках не было, чтобы привязать его.
Зато готовить шишки с ним было хорошо. Забравшись на кедр, Любка сбивала шишки. Сверху видела, куда падают, а внизу найти не могла в большой густой траве. Степка играл, хватая зубами шишки, складывал в кучу. Шишки были молодые, смолистые, и девчонка приходила вся в смоле. Руки слипались, пальцы друг от друга не отодрать. Любка в домике брала топлёное сливочное масло, мазала руки, лицо, потом смывала, вытерев сначала травой. Однажды за этим занятием застал её отец.
– А я думаю, куда это масло исчезает? Дочка, нам ещё здесь больше недели жить, что есть будем? А ты в тайге пропадешь.
– Пап, но как я ходить-то буду? Руки не раздерёшь после шишек, липнут! И лицо в смоле!
– Бестолочь, у тебя масло-то в руках, разотри зерно в ладонях. Тем более в орехах-то  молочко, шишки ещё незрелые, – отец рассмеялся, щёлкнул дочь по носу. – Завтра с тобой на озеро пойдём. Давно хотел, да времени всё не было.
Рано утром отец с дочерью оседлали лошадей, поехали на юг в конец поляны.
– Видишь, дочка, солнце ещё не взошло, по вершинам гор только свет видно, - показал на скалы.
Ехали долго, потом отец слез с Калмыка, велел дочери идти следом, не ближе пяти метров от него. Взял длинную палку. Конь шёл за хозяином, Любка – за отцом, ведя в поводу своего. Шли вдоль маленькой речушки по болоту.
– Папа, давай пойдём по ручью, легче будет.
– А ну  гляди, дочь, – отец опустил слегу в ручей. Палка скрылась полностью. – Не смотри, что ручеёк  такой узкий, всего в полметра шириной. Это Коргончик, их тут шесть таких. Коварные очень, наступишь – не вылезешь.
Показалась небольшая поляна.
Господи, какая красота! Поляна обрывалась в озеро, окружённое скалами. Вода отражала скалы, как в зеркале, дна видно не было.
– Папа, как это может быть? – девчонка словно  видела сказку наяву.
– Это, доча, ртутное озеро, поэтому оно и отсвечивает. За этой горой ещё что-то должно быть, но сегодня уже не успеем съездить. Да и уходить пора, нельзя здесь долго быть, ртутью надышимся. Посмотри: ни одной птицы, мухи не летают.
 Посредине поляны лежала алюминиевого цвета ступень от ракеты. Любка выстрелила из ружья. Не образовалось даже царапины – не то что вмятины. Отец вытащил из кармана гвоздь, сплав легко поддался. Нацарапали свои имена.
– Вот видишь, дочь, из чего ракеты наши делают. Вылезь сейчас же из сопла, застрянешь – не вытащу.
Ступень шла конусом, Любка пролезла.
Долго отец не разрешил любоваться на озеро, минут через пятнадцать отправились назад, так же на расстоянии друг от друга. Пройдя болото, стали садиться на коней, подул ветерок.
– Доча, чувствуешь, мёдом тянет? Колода где-то рядом. В следующий раз сюда надо съездить за мёдом, давно не ели дикого.
Выехали на поляну с редкими деревьями. Получилось, что с другой стороны, не там, где прежде ехали. Возле огромного, в три обхвата, кедра стояли около двух метров высотой стожки сена.
– Папа, кто это так накосил, поставил? – Любка удивленно смотрела на стога, травы вокруг не было.
– Кошечки это, дочь.
– Это ещё кто такие? Я не видела.
Остановившись, стали смотреть. Немного постояв, заметили, что мимо стали пробегать рыже-коричневые зверьки, размером с крупную кошку. На людей не обращали внимания.
– Непуганые. Сеноставки это, всю зиму на сене живут.
– Я хочу ближе увидеть, они быстро бегают, не разглядеть.
Отец взял Любкино ружье, подстрелил зверька, бросил дочери в седло. Девчонка разглядывала зверюшку. Федот, перекинув ружьё за плечи, стал подходить к лошади. Калмык фыркнул, побежал от хозяина. Любка, понукнув своего коня, уцепилась за повод Калмыка, но только руку обожгла, тот вырвался и убежал.
– Ну, ити вашу мать! Совсем забыл, что Калмык не переносит запаха выстрелившего  ружья. Слазь, дочка, догоню на твоём коне. А ты отсюда ни с места не сходи.
 Федот сел на Серка, поехал догонять Калмыка. Тем временем Любава, рассмотрев зверька, стала оглядываться. Вокруг больших деревьев росли и маленькие стелящиеся кедры. Что им не хватало? Ведь росли на той же земле, и климат был одинаковый. Цветов вокруг не было, все выкосили сеноставки.
Скучно. Любка залезла на огромный кедр, осмотрелась вокруг. Избушки даже отсюда не было видно. Скоро стемнеет, а отца  до сих пор нет. Вот гора, которая недалеко от избушки. Место чистое, даже деревьев нет. Чего это она будет здесь стоять? Надо идти, если что – ружьё с собой. Девчонка слезла с кедра и направилась в сторону избушки. Домой пришла ещё засветло. Мужики спросили, где отец. Девчонка рассказала о случившемся.
– А ты что, сама дошла? Отец велел? 
– Да нет, он сказал на месте быть. Я ждала, ждала, потом пошла.
– Ну и попадёт же тебе от батьки! А если бы медведь или рысь?
– Да у меня же ружьё с собой, – Любка удивилась, ведь они же знают, что она умеет стрелять.
– Да твоим ружьём ворон пугать, – заржали мужики. – На медведя с ним собралась. 
Наконец приехал Федот. Бледный, испуганный, дочь потерял. Увидев в домике Любку, сел на лавку.
– Как счас дал бы тебе бичищем, не посмотрел бы, что большая уже! – рассердился и обрадовался отец.
Любка растерялась. Думала, похвалит, а он ругается. Мужики хохотали.
– Рассказывай, как же ты дорогу нашла к избушке? – отец оттаял, заулыбался даже.
Слава богу, а то стыдно было бы, если бы отец дочь выпорол при  них.
– А вон гора-то, папа.
– Ну, Федот, таёжница дочка твоя, не пропадёт, не заблудится! – хвалили девчонку мужики.
С тех пор Федот не контролировал её, не запрещал уходить далеко. И Любка облазила все окрестности. В лесу под горой видела лося с огромными рогами, он пасся вместе с лошадьми и быками. Любка была недалеко, но, зная от отца, как может быть опасен сохатый, ретировалась.
Хлеб кончился, последние дни жили на мясе. Отец убил курана, мясо сложили в мешок, положили в холодный ручей, придавив камнями, чтобы звери не вытащили. Вечером отец отправил дочь за мясом, велел нарезать в котелок помельче, чтоб быстрее сварилось. Здесь же девчонка почистила и помыла картошку. За ручьём рос батун, нарвала горсть, принесла к избушке. Отец уже костёр развёл, котелок повесили над костром. Неожиданно приехали гости: районное начальство, зоотехники и ветврачи. Федот поставил на угли чайник.
– Дочка, чай не пей сегодня, – приказал отец, накладывая свежие корни в чайник.
Только утром заварили золотой корень, а он свежий заваривает.
– Золотой ведь только наварился, зачем свежий? Он невкусный будет, – недоумевала дочь.
– Молчи, это не золотой. Не пей, сказано, это для начальников. Домой уедут быстрее. В котелок крупы больше брось, чтобы каша была. Мясо-то казённое, оштрафуют ещё.
Вечером за ужином начальство хвалило похлёбку.
– Да это дочка глухаришку подстрелила, вот варим, –  выкрутился Федот.
Может, те и не поверили, ведь могли мясо отличить, но промолчали. Ночью дверь избушки не закрывалась: на улицу бегали один за другим от Федотого чая. Утром ревизию не делали, собрались и уехали домой.
Мужики хохотали:
– Чем это ты их угостил, Федот? 
– Да в чаёк прогончику немного добавил. 
– Ну ты и мастер! А то у меня двух жеребушек не хватает – медведь, однако, задрал. Падаль же не нашёл, докажи, попробуй. Хоть копыта найти бы.
Любка всё же подстрелила глухаря. Стёпка убежал с отцом, увязавшись за Колчаком. Девчонка чуть не проворонила добычу: загляделась на то, как танцуют глухари, распустив крылья и хвост, а серая, невзрачная курочка наблюдает за ними, сидя в стороне. Птицу потому и зовут глухарём, что во время токования их хоть голыми руками бери, ничего не слышат. До того красиво было, что забыла девчонка, зачем пришла.
Днём отец позвал Любку золотой корень копать. Взял мешок, Любка искала лопату.
– Ты что там долго, что ищешь? 
– Лопату найти не могу.
– Пойдём, не нужна она.
Девчонка поплелась за отцом, думая, что лопата где-то спрятана на месте. Пришли на поляну, ближе к скалам.
– Вот она и медвежья лапа, – отец показал на розовые соцветия. – Смотри, дочь, учись. Лишнего не бери, на этом месте только через пять лет можно корень брать.
 Федот потянул растение, взявшись за стебель. Мох поднялся, корень отделился от скалы. Аккуратно отец оторвал большую часть корня, а мелкие корешки вновь придавил мхом. Выбирал цветы крупнее, мелкие и без цветов – не трогал. Любка складывала блестящие золотистые корни в мешок. Наложила половину мешка, отец больше брать не стал.
– В следующее дежурство привезу, тяжело лошади будет семьдесят километров, не ближний свет.
Пришли на заимку, стали собирать вещи, намереваясь завтра пораньше домой ехать.
Утром  привязали  к сёдлам корень, орехи, приготовленные Любкой, нарвали лука-батуна. В избушке остались двое мужиков, ещё вчера приехали сменщики табунщиков. Борисеев встретился на Королевском белке. Пока мужики разговаривали, Любка слезла с лошади, нарвала цветов, обмотала стебли мокрым мхом, аккуратно положила в сумку с луком.
– Глянь, Федот, что дочь твоя творит! Я сколько не пытался жене привести цветов, не довозил, вяли. А так вот – не догадался. Довезёт ведь, а?
– Она недаром два года на садовода проучилась – больше нас соображать должна, – отец довольно улыбнулся, глядя на дочь.
Цветы привезли живыми, только слежавшимися немного. Отец велел принести льда, цветы прямо с мхом поставили в глубокую чашку со льдом, они долго не вяли. Приходили многие, любовались. Поражались красоте те, кто не был на белках и ни разу не видел альпийских цветов.


Борьку отправили от военкомата учиться на шофёра, и они больше не увиделись. Любка вернулась через две недели и не застала, как Пашка ходил с синяком под глазом. К ней он больше не подошёл. Ребята соскучились по Любке, все пришли на следующий день, не дождавшись вечера.
Зоя Даниловна заворчала:
– Даже вечера не дождались, средь бела дня являются! Бесстыжая!
Любка это слышала, но не поняла, в чём дело. Пусть ворчит себе, полезно: может, похудеет.
Пастухи с белков согнали скот в Татарку, выше в горах выпал снег. В конце августа здесь ещё тепло.
В гости на грузовой машине приехали отцовы сёстры. Из Бийска – Агафья с мужем и двумя сыновьями, Витей и Колей. И лёля Кея из Чистюньки. Встретили, гуляли два дня. Букреев всё время  удивлялся, как выросла его «целинница». Решили, что Любка поедет на учебу с ними на машине до Бийска, оттуда на поезде – в Барнаул. Аксёновы девчонки никогда не видели братьев. Младший Коля был немного больше своего старшего брата. Вите исполнилось уже восемнадцать, осенью в армию.
Зоя Даниловна стала жаловаться на Любку:
– В подоле точно принесёт, недавно даже днём толпой парнишки пришли. А ночами – то один, то другой, чаще по двое и больше провожают. Бесстыжая, совсем совести нету! Девчонки в десять придут, а Любка раньше полуночи не является.
Лёля Кея не выдержала, заступилась за крестницу:
– Зоя, я Любу чаще тебя вижу, знаю лучше. И у нас ребята возле неё толпой кружатся, а толку никакого. Говоришь, к ограде приходят – а ко мне в дом заходят. Вон, какая красавица выросла, семнадцать лет, невеста. Да любимого-то у неё нет. Друзья только. Если бы один всё время провожал, тогда можно было бы беспокоиться. Отпор она сумет любому дать.
На этом разговор закончили.
Вечером пришла Валька, и Любка с братьями пошла на улицу. На Чесноковском мосту встретились с ребятами, компанией Любки. Мальчишки быстро отсоединили Колю с Витей от девчонок и чуть не спустили их с моста. Кое-как смогла девчонка убедить ребят в том, что это её братья. Разобравшись, все вместе пошли на их любимое место – лавочку у конторы.
Недавно в их компании появился ещё один парень, Владька Похоруков. Он сразу стал командовать, стараясь идти рядом с Любкой, брал за руку, пел «зековские» песни, подражал голосу Высоцкого. В этот день Владька был выпившим, и настроение у всех было плохим. Мальчишки молчали, лишь Сашка Лямкин пиликал на гармошке, он тоже пришёл с Владькой. Они жили в Косолапово.
Любка сказала, что завтра уезжает на учёбу с родственниками в Бийск. Мальчишки стали прощаться, просили приезжать чаще, говорили, что будут её помнить. Девчонке было приятно, что у неё в Сентелеке столько друзей. С Валькой договорились встретиться в Барнауле. Любка пошла с братьями домой, надо было лечь спать пораньше.
Владька прицепился к мальчишкам и с их помощью зашёл к Любке домой. Почти всю ночь объяснялся ей в любви, просил выйти за него замуж. Любка хотела спать, ушла в другую комнату, а Владьку выставил отец под предлогом, что всем пора спать.
Любка собрала вещи ещё днём, а про лисью шкуру, что обещал отец, забыла. На стене в спальне отца висело две лисы.
Утром поехали на машине через Коргон. Остановились в Татарке, на работе отца. Рыбачили. Тётка Аганя ела хариусов сырыми, прополоскав в реке, даже не солила. Отец уговаривал сестру зажарить на костре, но та в ответ лишь смеялась. Стреляли в спичечный коробок из Любкиной «тозовки». Удивлялись Любкиной меткости. Отец специально дал ей стрелять после всех, похвалялся, что учил стрелять дочь в шейку шишки. Поехали дальше.
В Коргоне заехали к дяде Андрею, но тот вместе с женой Афимьей был на пасеке, дома была одна Улька.
Поздоровались, даже чай не пили, поехали во Владимировку. Остановились у тётки Нади. Колька, её сын, забрал сестру и братьев, пошли вечером рыбачить с фонариком. Взрослые остались в доме, гуляли. Два Кольки так увлеклись рыбалкой, что забыли про остальных. Витька с Любкой вернулись в дом.
В доме шум, разговоры. В маленьких сенях без света стояла детская железная кроватка. Сели туда, болтали и незаметно для себя уснули. Проснулись утром, было уже светло, над ними стояли взрослые и хохотали. Любка с Витькой спали в обнимку на тесной кровати.  Стало  как-то неудобно. Но ведь они родственники, а спать на такой кровати по-другому не получилось бы.
Поехали через Горный, уже без остановки до самого Бийска. Зайдя в дом тётки Агани, Любка увидела, как та вешает на стену обе лисы. Любке стало обидно до того, что она чуть не заревела. Вот её шапка. В первом же письме дочь написала отцу о лисе. Тот ответил, что надо было сразу забирать, а теперь он не виноват, сестра взяла.
– Конечно, сестра дороже меня, - обиделась дочь.
Долго не писала, на выходных ездила в Чистюньку, рассказала лёле.
– Не могла мне раньше сказать, я бы у Агани забрала. Ты почему такая? Другая бы на твоём месте  из глотки вырвала. 
– Мне опять эту зиму  в чём попало ходить придётся, – девчонка чуть не плакала.
Осенью братка Ваня дал Любке восемьдесят рублей. Велел купить что-нибудь хорошее.
Пальто Любка себе ещё весной купила, заработала на субботниках: на выходных  ездила в НИИ, делала детальную обрезку яблонь, когда остальные ездили домой. За день зарабатывала пять-шесть рублей. Однажды, приехав в воскресенье с работы, узнала, что за ней приезжали Зоя с Иваном. Хотели взять во Дворец Спорта на концерт знаменитой Аллы Пугачёвой. Девчонка мечтала побывать на концерте, но билетов было не достать, Любка чуть не плакала. Приспичило ей ехать на этот субботник! Но что поделаешь, зато пальто теперь есть.
На деньги братки Вани купила кожаный плащ и зимние сапоги. В плаще приехала осенью, понравилось всем. Спасибо Зое с Иваном. Девчонка стала выглядеть совсем взрослой. Длинные волосы покрасила в белый цвет. Девчонки рассказали, что Зоя Павловна – мастер – говорила им, глядя на Любку:
– Вы, девочки, посмотрите, как наша Люба Аксёнова расцвела, как Золушка. Из гадкого утёнка в лебедь превратилась.
Девчонки возмущались:
– Любка, ведь в общаге триста девчонок, есть намного красивее тебя, а за тобой столько парней бегают, других не видят. А ты хоть бы на одного глянула!
Любава же никого не замечала. Все парни хорошие, но никаких чувств она к ним не испытывала.


16.

Группу отправили на месяц в колхоз на уборку. Девчонки работали на картофельно-уборочном комбайне. Жили вместе, в двухкомнатном огромном доме. Спали на полу, расстелив матрасы. Каждый день топилась баня, после работы мылись. Как бы ни уставали, устраивали танцы. Парней было много. Местные ребята приезжали,  приходили пешком. На огромных машинах являлись солдаты. Ложились спать в три-четыре утра. В восемь на работу. Комбайн цепляли к трактору. Тракторист – румяный парень, после армии. Любка ему понравилась, и он каждый раз старался угодить ей, шутил.
Грязные, как черти, девчата завязывали лица до самых глаз платком. Пыль от картошки  проникала всюду. Как тут можно кому-то понравиться. Отдыхали каждый час, пили воду. Как-то на отдыхе девчонка развязала платок, чтобы завязать потуже. Шпильки выпали, волосы рассыпались. Тракторист подбежал, схватил её за руку, потащил к трактору, собираясь волосами вытирать мотор. Любка завизжала, Костя отобрал девчонку. Смеялись, устроили кучу малу. Будто и не устали.
Часто девчонок просили поработать на току с зерном. Людей не хватало, урожай был богатым. На последнем курсе учились мало, в основном была практика.
Братка Ваня позвал Любку на Новый год в Чистюньку. В училище Любке предложили путёвку в санаторий, отказалась. Решила съездить в Чистюньку, а потом в Сентелек. После праздника мало кто ездит, надеялась достать билеты на автобус. В училище сдружилась с девчонкой Ленкой из Барнаула. Познакомились у Ильиных, та была дальней родственницей Валиного мужа. Ленке очень хотелось увидеть горы. Любка взяла Ленку с собой сначала в Чистюньку. У лёли Кеи накрутила волосы, сделала причёску, надела красную кофту – «лапшу», брюки «колокола», широкие от бёдер. Сапогов под такими брюками не видно.
Собрались с Ленкой и Шурой, лёля осталась с Игорьком. Пошли к брату и Зое. Сына Олежку Иван тоже привёз к матери. Зоя, увидев Любку, всплеснула руками:
 – Ты почему так нарядилась? У тебя брат председатель, не позорь его!
 Любка удивлённо смотрела на Зою.
– Нормально я одета, все сейчас так ходят.
Зоя налила в таз тёплой  воды, сунула туда голову Любки, намочила волосы. Надела на неё свое розовое гипюровое платье – оно было велико, сама подшила на руках подол. Заставила надеть нейлоновые чулки со стрелками сзади. Вытащила новые лакированные туфли на каблуках, чёрные, с золотой цепочкой впереди. Туфли тоже были велики, подложили вату. Любка глянула в зеркало: хороша, но не современна.
– И не смей закручивать свои волосы, – приказала сноха.
Почти весь вечер Любка простояла рядом с Зоей и Иваном. Лишь один раз её пригласил на танец какой-то взрослый парень в строгом костюме. Шура и Ленка танцевали, Зоя с Иваном тоже. Любка чувствовала себя не в своей тарелке.
В конце вечера её пригласил худенький паренёк, игравший в ансамбле на ударниках. Подменился специально, чтобы с ней потанцевать. Звали парня Сашей Климовым. Он давно её видел, но боялся подойти познакомиться. Всем ребятам запрещал подходить к Любке, та была обескуражена его наглостью.
Вечер закончился, стали расходиться. Сашка не отставал, шёл рядом, не стесняясь взрослых. Ленка понравилась Сашке Цайеру. Проводив Ивана с Зоей, пошли ночевать к лёле. Мальчишки осмелели, смеялись, шутили. Шура предложила войти в дом. Лёля накрыла на стол, пригласила ребят встретить Новый Год.
Несколько дней девчонки жили в Чистюньке, ребята каждый день приходили, лёлька их не прогоняла. Любка однажды спросила, почему лёля разрешает ходить к ним домой. Та засмеялась:
– Лучше в доме сидите, на глазах у меня, чем за углами обжиматься будете. Я за тебя отвечаю не только перед твоим отцом, но и перед своей совестью. Да я гляжу, ты сама кого хочешь обидишь, – засмеялась. – Молодец.
 Через несколько дней Любка с Леной поехали в Сентелек. Там их давно ждали.
– Почему не приехали к Новому Году? Парни приходили каждый день, спрашивали, не приехала ли их подруга? – отец смеялся, сколько у дочери кавалеров. – Пахоруков недолго горевал, невесту себе нашёл, скоро женится. Глядишь, и другие  твои кавалеры разбегутся.
Любка переписывалась с Борькой Борисеевым, тот осенью приезжал в училище, отпросившись с «папанки». Любка проводила его до площади Спартака. Борька надел ей свои часы на руку – на память.
К Зое Даниловне пришла тётя Валя, Пашкина мать. Увидев у Любки на руке Борькины часы, спросила:
 – Люба, а откуда у тебя Борисовы часы? Только у него красный циферблат, я их всегда узнаю.
 – А он ко мне заезжал, когда в армию пошёл, сам на руку мне надел. Мы с ним переписываемся.
– Шустрая ты, девчонка. Двух братьев поругала, передрались из-за тебя, и довольная ходишь. Что дальше-то из тебя будет?! 
– Никого я не ругала, Пашка получил за свою подлую натуру, – огрызнулась Любава.
– Ну-ну, огрызаться умеешь, учёная, – Пашкина мать ушла недовольная.
На Любку накинулась Зоя Даниловна. Выговаривала падчерице, что та не уважает старших, что надо было промолчать, а не огрызаться. Ведь Тётя Валя – Пашкина мать, а Борька ей не родной. Совесть надо Любке иметь.
Девчонка промолчала, сама думая:
«Вот, значит, какая у мачехи политика. Зря лёля заставила называть её мамой. Не были мы ей родные, она  не скрывает этого. И не будем».
Вечером пришла Валька, и втроём, с Леной и Валей, пошли в клуб на танцы. У клуба встретились ребята и окружили девчат. Местные девчонки проходили мимо, злились, фыркали, говорили какие-то колкости. Немного потанцевав, вышли на улицу. В клубе было скучно, парни стояли или сидели у стенки – не вытащить в круг. На улице пошёл крупный снег, но было тепло, ветра не было. В горах зима мягкая, даже в мороз приятно идти, ветров почти не бывает.
Гуляли по селу, пели песни. Закидали мальчишек снежками. Те вываляли девок в снегу. Где-то мальчишки достали сани, убрали оглобли, стали кататься с горы от водонапорной башни до речки Сентелек. Домой явились в два часа ночи, все в снегу, мокрые. По реке шла наледь. Тихонечко разделись, легли вдвоём на кровать, спать совсем не хотелось. Девчонки шёпотом разговаривали, хохотали. Проснулась Нинка, заворчала, что спать не дают. Поднялись почти в обед от скрипа. Генка что-то пилил ножовкой, затащив деревяшку в дом;  Ритка на него ворчала:
– Грязи приволок, убирать сам будешь! На улице пили,  места что ли там нет!
– Холодно на улице, мне срочно ружьё сделать надо, мальчишки ждут. Снова заставят во дворе у скотины  чистить, поиграть некогда.
Генка торопился, ничего не получалось. Поднялась сестра, оделась, помогла брату прикрутить дуло из железки. Убрала опилки, стружки, подмела пол.
В чугуне, как всегда, было одно  варёное мясо. Зоя Даниловна гуляла, отца не было дома. Любка с Ленкой сварили суп, заправив томатной пастой, которую нашли в газовой плите на веранде. Накормили детей, Анькин Андрюха был тоже тут. Мать его пила. Пришла Зоя Даниловна, увидела суп в чашке, которую Любка не успела помыть, строго спросила:
– Где взяли соус?
– Это Любка в сенках нашла, – Ритка смотрела на мачеху удивлёнными глазами.
– Кто  ей разрешил? Я купила, потому, что Иван из Чистюньки приедет. Да отец и не ест такой суп.
Любка услышала шум, вышла из комнаты.
– Ты чего, мама, кричишь? Тридцать копеек жалко на пасту? А суп все ели. И папа придёт наестся, стоит шуметь из-за пустяков.
– Это я говорю пустяки? Приехала тут командовать, ещё и подругу привезла, корми  вас тут всех. Вот выгоню, иди куда хошь! – орала пьяная мачеха.
Открылась дверь, и вместе с клубами холода вошёл отец. Молча подойдя к жене, наотмашь ударил по лицу. Размахнулся ещё раз, но Любка повисла у него на руке.
– Папа, не надо, не бей её, проспится.
– Уйди, доча, не мешай! Придавлю гниду! – бушевал Федот.
Дети закричали, кинулись к матери, окружили ту.
Зоя плакала. Любке было жалко мачеху. Вспомнила избитую отцом родную мать. Отец ушёл на улицу. Мачеха легла на кровать, уснула. Федот, зайдя в дом, помыл руки, сел за стол. Ритка уже вымыла посуду. Любка налила отцу тарелку с кусками мяса. Голодный отец ел, нахваливая похлёбку.
– Кто варил-то? Вижу, что не Зойка.
– Любка с Леной варили, – Ритка поближе к отцу пододвинула хлеб.
Отец всегда ел красиво, аккуратно. Глядя, как тот ест,  хотелось попробовать  из его чашки. Как будто  готовили ему отдельно, и у него было вкуснее, чем у других. Поев, собирал крошки со стола ребром ладони, ссыпал в пустую чашку. Всегда доедал всё.
Вечерами ходили на улицу. В клуб – только на фильм, остальное время гуляли по селу. Иногда  уходили на гору, жгли костёр. Катались на санках с горы. Днём пропадали на Чесноковке с ребятишками, когда не было наледи.


Четырнадцатого января Любке должно было исполниться восемнадцать лет. Анька разошлась с Мишкой, предложила заранее отпраздновать юбилей в её квартире. Десятого января у Любки с Ленкой начинались занятия. На Рождество накрыли стол. Было четыре девчонки, остальные – ребята. За большой стол кое-как все влезли. Купили две бутылки вина, водку принесли мальчишки. Поздравляли девчонку с совершеннолетием. Крутили пластинки, танцевали. Любку попросили спеть «Снега». В разгар праздника пришла Нинка. Пригласили за стол, но она отказалась. Сказала, что её ждут.
– Зашла сестру поздравить, – ей налили в стопку вина. – Я вино не пью, налей водки. Да и Люба у нас не Половинкина, полную стопку наливайте.
Налили Нинке до краев водки, у порога сестра выпила, утёрла рот рукавом. Все смотрели на Нинку, раскрыв рты; та, даже не закусив, ушла. Любка попробовала немного вина, невкусное. Она не любила пить. Все повеселели. Анька уже спала на кровати. Из ребят напился Владик Носков, выскочил на улицу, его рвало. Разошлись под утро. Девчонки остались ночевать у Аньки. Утром помыли посуду.
Была пятница, в субботу нужно было ехать в Барнаул. Ночью Владька Носков на бензовозе повёз Любку с Ленкой в Алейск. Дорогой смеялись, пели, доехали к утру незаметно. Владик довёз девчат до автобусной остановки, дальше было нельзя. Кабина одноместная, права могут забрать. На вокзале встретились. Он провожал их на поезд. Оказывается, поехал ради Любки. До понедельника будет жить в экспедиции.
В общежитии ждало много писем из армии и открытки с поздравлениями. Из Германии Федя прислал блестящую, красивую открытку со своей фотографией внутри. Письма пришли и от Борьки с Сашкой. Сашка, как всегда, не мог писать без подколок. Она писала, что переписывается с другим мальчиком. Алачев ответил стихами:

Пока зенитчик чистил пушку,
Сапёр увёл его подружку.

В конце, не объясняясь в любви, написал, что она всё равно будет его.
Любку письмо разозлило. Долго не отвечала, пока не пришло от Сашки следующее.
Борька писал хорошие письма, ни словом не обидел, не хамил. Больше всего радовалась письмам брата. Сразу садилась отвечать, чаще на уроках.
Стала почти каждую неделю ездить с Ленкой в Чистюньку, та встречалась с Цайером. Деньги у Ленки были всегда, она покупала Любке билет. Мальчишки помогали лёле Кее по хозяйству. Носили дрова с углём, чистили во дворе, кормили, поили скот. Климов Саша даже без Любки приходил помогать ей. Лёлька была рада мальчишке, упрекала крестницу, что та грубо с мальчиком обращается, командует им, издевается:
– Хотела бы я иметь такого зятя.
Любка смеялась.
– Лёля, да он ведь младше меня на полгода. Я виновата, что он, как телёнок, ходит за мной?
– Ну и не морочь парню голову, не издевайся! 
– А я и не морочу! Он знает, что я с парнем переписываюсь, он из армии весной придёт.
– И что, замуж собралась? Знать его не знаешь. А Климчик хороший парнишка, как сыр в масле будешь кататься с ним. Видишь же, как тебя любит, бестолковая!
– Лёлечка, да он ещё в армию не ходил, да и замуж не звал, – смеялась девчонка, обнимая свою крёстную.
– Вертихвостка, с тобой серьёзно не поговоришь, – лёля, шутя, шлёпала Любку по спине.


К весне занятий не стало, ходили на консультации, готовились к экзаменам.
Любка стала ездить до Чистюньки с одним пожилым мужиком. В пятницу, каждую неделю, тот ездил из Барнаула в Топчиху. Любка выходила на Змеиногорский тракт, мужчина садил в машину, денег никогда не брал. Довозил до перекрёстка. Четыре километра Любка шла пешком, иногда кто-нибудь подвозил. У Лёли не успевала даже умыться, приходил Климов. Любка спрашивала, откуда тот узнал, что она приехала. Тот улыбался, но не говорил.
Вечерами с Шурой шли на танцы. Иногда с Любкой кто-нибудь танцевал. Чаще танцевали с Шурой вальс. Саша играл в местном ансамбле на ударнике. После танцев шли домой. Любке можно было ходить допоздна, а Шуру лёля за это ругала.
Няня Шура встречалась с женатым мужчиной, шофёром Ивана, Толиком. Записку относил Толику Климчик.
Однажды вчетвером зашли на Алейский мост. Толик вытащил бутылку водки. Ни стакана, ни закуски с собой не было. Пили из горла. Дали глотнуть Любке, та набрала водки в рот, но проглотить не смогла, выплюнула. Над ней только посмеялись, больше не предлагали. Любка решила поговорить с Сашкой, но тот был пьяным. По Алею шли льдины, спустились с моста к берегу. Шура с Толиком ушли куда-то. Любка с Климчиком сидели на поваленном дереве.
– Знаешь, Одуванчик, я скоро заканчиваю учиться, Алачев с армии придёт. Он замуж предлагает. Я не знаю, как дальше жить и что будет, ничего не знаю.
– Ты замуж за него пойдёшь? А меня совсем не любишь? Я тогда убью себя, - пьяный Сашка заплакал. Да так горько, что у Любки сжалось сердце. Она ни разу не видела, чтобы вот так из-за неё парень плакал. – Что вас связывает? Было у вас что-то?
 Любка засмеялась.
– Да нет, Саша, только письма. Сам подумай, он на Украине, а я в Барнауле. Да пошутила я, - девчонке было не по себе. – Пойдём домой, я замёрзла. И тебе спать надо, пить не умеешь.
– Я никогда не пил и не курю, ты же знаешь, – заикаясь, кое-как проговорил парень. Шуры нигде не было видно.
 Зайдя в дом, Любка хотела потихоньку лечь в постель, но лёля не спала, спросила:
– А где Шурка?
– Она скоро придёт, стоит с Климчиком разговаривает.
– Не ври мне, не обманешь. Снова с Толькой? Ведь ругалась уже, не понимает, – ворчала лёля Кея.
Шура пришла через два часа после Любки. Утром мать долго чихвостила Шурку. Дочь молчала, зная, что до следующего Любкиного приезда она её никуда не пустит, с сыном не останется.
В конце апреля в училище был первый экзамен, Любка сдала на четвёрку, поехала на попутных  машинах в Чистюньку на первомайские праздники. Следующий экзамен должен был быть четвёртого мая.
На праздник все шли с букетами черёмухи и сирени. На украшенной флагами трибуне долго выступал братка Ваня. Ребятишки бегали с маленькими красными флажками, с шариками. Потом  все родственники пошли к Зое с браткой Ваней. Там собиралось местное и районное начальство.
Любка первый раз сидела за таким столом – с приборами и хрустальными фужерами. Рядом сидел высокий алтаец, всё время подливал шампанское в Любкин бокал. Любка почти не пила, иногда понемногу глотала шипучую жидкость, но голова всё равно закружилась. Алтаец пригласил на медленный танец, говорил ей комплименты. Девчонке было неудобно, молчала и на вопросы отвечала  односложно. Тот спросил, не хочет ли она выйти за него замуж. Любка чуть не упала от такого вопроса. Выскользнув из его рук, села на своё место.  После этого танцевать с ним отказывалась и при первой же возможности ушла из-за стола.
В комнате играли Игорёк с Олежкой, села с ними. Алтаец пришёл и туда, но скоро его позвали, и он удалился. Любка облегчённо вздохнула. Гости разошлись. Иван упрашивал мать  попробовать её бражки, давно не пил. Зоя засмеялась:
– Тебе дома выпивки мало? 
– Нет, Зоенька, маминой хочу, пойдёмте!
К лёле пошли  толпой, алтаец снова откуда-то появился, всё время старался идти рядом с Любкой. Говорил, задавал какие-то вопросы. Девчонка пыталась идти от него подальше, молчала. Конфея Григорьевна, заметив это, быстро поставила наглеца на место. Сказала, что у Любки есть ухажёр молодой, а этот – в свои двадцать пять  женат был; велела, чтоб отстал от её крестницы.
У лёли мужики выпили бражки. Шура включила пластинку. Братка Ваня  подхватил мать, стал с ней танцевать. Лёля отбивалась от сына, жалуясь на старость. Что она уже пьяная, что ноги болят. Иван схватил Любку, повёл её в танце.
 – Сестрёночка моя, скоро учиться закончишь, невеста совсем стала. Замуж поди собираешься? – смеялся брат.
Подбросил её к потолку, как маленькую. Любка от неожиданности взвизгнула. Все хохотали. К вечеру разошлись.
Любка с Шурой помыли посуду, убрали комнаты. Олежку  бабушка оставила  у себя. Любка легла на диван с Игорем и Олежкой. Ребятня кое-как угомонилась, уснули. Лёля предложила Любке лечь на другую кровать, но та осталась спать с мальчиками, места было много.
Климов не пришёл. Видать, Любка сильно его обидела. Не замечая за собой, девчонка часто заглядывала в окна.  Саши не хватало, было скучно. Лёлька спрашивала о чём-то, Любка отвечала. Наконец лёля не выдержала:
– Что, Любава, нету нашего Климчика, обидела, видать, его чем-то? Что в окно глядишь? Вот так, моя девочка, ты, я вижу, тоже по нему скучаешь. Ведь такого не было, чтоб два дня как приехала – а его нет.
Лёля сама загрустила, нравился ей этот воспитанный работящий паренёк. Вечером под окнами загудел мотоцикл, в дом заскочил Климчик. Весь в мазуте, таким Любка его не видела ни разу.
– Я не мог раньше, новый мотоцикл весь подкручивал, старался успеть, чтоб ты не уехала, - говорил смущённо, забыв поздороваться. – Сейчас домой съезжу, помоюсь и поедем кататься.
 Лёля Кея и Шура стояли, улыбаясь.
 – Ты хоть бы поздоровался! Совсем голову потерял что ли?
 Климов поздоровался, извинился, показывая на грязные руки, и скрылся за дверь.
– Вот заполошный, – в доме раздался хохот.
Лёля Кея даже села на стул от смеха. Шура с визгом смеялась. Игорюшка удивлённо  смотрел на всех, не понимая, но тоже стал смеяться. До Любки наконец-то дошло произошедшее, тоже захохотала.
Через двадцать минут Любка сидела на новеньком блестящем «Восходе».
– Держись, – крикнул Сашка и поставил мотоцикл на заднее колесо.
Любка завизжала, чуть не свалилась от неожиданности, вовремя схватилась за Сашку.
Ездили по улицам вместе с другими мальчишками, у которых были мотоциклы. Те были одни, лишь за спиной у одного Саши сидела Любка, мальчишка гарцевал. Любка первый раз ездила на мотоцикле, но как-то сразу привыкла. Ни разу не упали, хотя ездили на большой скорости. Вдвоём поехали в берёзовую рощу. Нарвали подснежников. Сашка спрашивал, приедет ли она пятнадцатого, в субботу. У него день рождения, он очень будет ждать. Вообще-то на день позже, но ради Любки будет праздновать в субботу. Девчонка спросила, что ему купить в подарок.
– Ничего не надо, кроме фотографии твоей. Ничего не бери, – парень обиделся.
На дороге и в поле были лужи, Любка приехала к лёле в грязи. Постирала брюки, помыла туфли.
Четвёртого мая был экзамен по немецкому языку. Любка только научилась немного читать, с неё не спрашивали, как с остальных. Переводила со словарем. Поставили тройку.
Борька прислал письмо. Писал, что работает с ротой на Алтае в Поспелихе и, возможно, приедет к Любке. На следующий день, как получила письмо, принесли извещение на переговоры. Любка с Веркой Савельевой пошли на посёлок Южный, в переговорный пункт. Звонил Борька, слышно было хорошо. Сказал, что завтра приедет в гости. Десять минут кончились, но телефонистка махнула рукой: говорите. Целых полчаса разговаривали. Спросили, сколько нужно доплатить, но девушка, улыбаясь, ответила:
– Ничего, ведь ты с солдатом разговаривала.
– Спасибо.
Любка получила стипендию и зарплату в двадцать рублей.  Сфотографировалась,  приобрела  Климчику в подарок панно из берёзы. Купили бутылку красного вина, закуски. В общежитии девчонки издевались над Любкой.
– Ты вообще наглеешь! Что ты с парнями делаешь? Собраться бы, да и всем вместе навешать тебе  по шее.
На панно Любка с другой стороны написала: «Милому Одуванчику от Любы».
– Это ты намёк парнишке дала, что с одним пёрышком останется, сама за другого пойдёшь замуж, – хохотали девчонки. На панно был изображён Иван-царевич, державший перо Жар-птицы.
Любка ждала Борьку два дня. Девчонки тоже ждали, они его все знали. Со столовой принесли две порции второго и хлеба. Никуда из комнаты не уходили, в город не уезжали. Борька не приехал. Через полторы недели прислал письмо, просил у девчонки прощения. Доехав до Алейска, увидел сентелекские машины. Сердце защемило, слез с поезда, уехал домой, в Сентелек, до Барнаула не доехал. Ну и чёрт с ним. Больше Любка не писала. Да и не было времени.
Сдала физику на пятёрку и сразу поехала в Чистюньку. Девчонки наряжали Любку на день рождения Климчика. Одна принесла сапоги-чулки, платье шифоновое с алыми розами.  Дали ей клипсы, красивое колье из бус. Любка только зашла к  лёле, как подъехал Климов. Любка сунула подарок под подушку, пошла умываться. Сашка заскочил, как всегда, на скорости и остановился на пороге:
– Здрасьте.
– С днём рождения, Одуванчик, – Любка мылила руки. – Иди, на кровати тебе подарок под подушкой.
Все  друзья в селе звали  его Одуванчиком  за  улыбчивость и лёгкий характер.
Скинув обувь, парень бегом побежал в комнату. Вышел, прижимая к груди заветный подарок.
– Саня, покажи, что она тебе там подарила, – лёлька взяла у парнишки свёрток, развязала бантик, развернула.
– Ты то ли сдурела, племянница? Фотографию дарить нельзя – к разлуке, – лёля покачала головой, больше ничего не сказала, лишь с укором посмотрела на Любку.
Мальчишка был рад безумно.
– Спасибо, Любочка! – прижал панно к груди, целуя фотографию.
– Ох, Сашка, Сашка, бестолковый же ты, бесхитростный, –  Конфея Григорьевна с жалостью смотрела на парня.
Сколько  Любка не отправляла того домой, до вечера не ушёл.
Одеваться пришлось, закрыв шторы. Любка выглядела шикарно в воздушном платье с распущенными до пояса волосами. Шура с одобрением кивнула. Села Любка на одну сторону, и Сашка осторожно  повёл мотоцикл. Платье и волосы развевались, прохожие улыбались, провожая их взглядами.
Дома у Саши столы были уже накрыты, собрались гости, ждали только их. Народу много, весь их ансамбль, родственники, одноклассники. Саша представил девушку. Все смотрели с любопытством, а кто и с завистью. Любка чувствовала себя неудобно, не в своей тарелке, особенно после того, как, напившись, к ней подошёл Сашин отец. Парня рядом не было, отошёл куда-то.
– Вот что, девонька, если ты моего сына бросишь, я тебя под землёй достану, худо будет, – пригрозил он.
– Но я ему ничего не обещала, мы только друзья, – Любка была готова провалиться сквозь землю.
В это время пришёл Саша.
– Ты чего здесь распоясался? Иди, спи, – взял отца за руку, увёл в комнату.
– Что он тебе говорил, ну скажи?
– Ничего, – Любка вздохнула.
Все пели. Коллектив спелся, Саша играл на баяне, потом баян забрал их руководитель. Песни все знакомые, но пели по-другому, у Любки не получалось влиться в хор, и она замолчала.
Разошлись поздно. Сашка с Любкой сидели в летней кухне. Любка, слушая, что говорит парень, незаметно уснула. Проснулась неожиданно, на улице было темно.
– Пойдём, проводи меня, я дорогу не знаю, – поднялась.
Перешли через мост, Сашка повёл её по улице  вдоль Алея. Долго сидели на берегу реки на Сашиной куртке. Говорили, говорили, поднялось солнышко.
– Пойдём-ка домой, мы ведь совсем не спали. Отвернись. – Любка подтянула колготки, поправила платье, сапоги-чулки.
– Всё, пошли.
 Сашка повернулся, поднялся.
Держались за руки, шли по незнакомой улице. В середине дороги была лужа, Любка не успела заметить,  как Сашка схватил её на руки, перенёс и не отпускал.
– Поставь, сама пойду.
– Я бы тебя никогда не отпускал, так бы и нёс всю жизнь.
Вроде худенький, а какой сильный, ведь в Любке пятьдесят шесть килограмм. Проводил до лёли, Любка легла спать. Проснулась в обед. Лёля посадила крестницу за стол:
– Где это вы были ночью?  Зачем на Алей ходили? Знаю, что на руках Сашка тебя нёс, – лёля с любопытством смотрела на неё. – Ничего, надеюсь, не случилось?
– Ну что ты, лёля, всё в порядке. А ты откуда знаешь, что он меня через лужу перенёс?
– Да подруга у меня там живёт, ещё утром доложила. Ну, слава богу, я на тебя надеюсь, – лёлька посмотрела Любке в глаза. – Вижу, не врёшь. 
Вечером Сашка отвёз Любку в Топчиху, посадил на поезд. Стоял, заглядывая в окно на перроне, что-то говорил.


17.

Любка приехала в общежитие утром, сразу после подъёма. Девчонки встретили упрёками.
– Шляешься по дням рождениям, а тебя здесь парень третьи сутки ждёт. Собирайся быстрее, сейчас придёт, торопись.
– Какой ещё парень? Не понимаю.
– Да Сашка Алачев из армии прямо к тебе! Домой ещё не ездил, у мальчишек в общаге живёт.
– Ничего себе, а у меня голова грязная, – девчонки стали расчесывать волосы, чтобы в хвост собрать.
– А это что такое? Обалдеть, как жениху покажешься? Совсем сдурела? 
– Что случилось? Отстань.
Танька указала на шею, там был синяк.  Любка не понимала, когда он появился;  терпеть не могла целоваться – а здесь такое.
– Это, наверное, когда я уснула.
Девчонки принесли платье, волосы пришлось распустить. Стала обувать туфли.
– Куда ты обуваешь! Он,  кажется, ростом меньше тебя.
Надька Житарева принесла свои сандалии без каблуков. Сашка уже был на проходной, несколько раз вызывал её через девчонок. Любка вышла со свитой, девчонки толпой провожали подругу. Девчонка была разочарована, перед ней стоял натуральный раздолбай в солдатской измятой грязной форме. Толстые губы все были потресканы,  ростиком – низенький, хоть в плечах и широк. Злые глаза выглядывали из-под бровей. Увидев девушку, Сашка заулыбался, кинулся целоваться, но Любка отстранилась, пожала руку.
Вышли на улицу, в общежитие того не впустили. Сашка хоть и был в военной форме, но выглядел неухоженным пропойцей. Так оно и оказалось. В поезде всю дорогу пил спирт с мужиками; пропил все деньги, которые выдали в части, и те, что выслала ему мать. Три дня кормили мальчишки, принося из столовой. Любке был он не приятен, но она ему писала, да и выросли в одной деревне.
Сашка смотрел на девушку удивлённо, глотая слюни. Помнил рыжую, угловатую девчонку, а сейчас перед ним стояла взрослая девушка с распущенными красивыми волосами. Пытался грубо целоваться, но Любка держала его на расстоянии. Бродили по аллее, ходили на озеро. Сашка нарвал букет черёмухи, говорил о женитьбе, детях, что очень соскучился по матери.
– А почему сразу домой не поехал?
– Да у меня денег не хватило, и тебя хотел увидеть.
– Ладно, я у кого-нибудь займу. Сколько надо?
– Рублей пять. Дорога-то бесплатная  по военному билету.
К отбою вернулись в общагу, Сашка пошёл к мальчишкам. Девчонки принесли со столовой Любке ужин. Она не знала, ел ли он. Наплевать, пусть думает о себе сам, пить нашёл на что. Девчонки спрашивали о Сашке. Любка кривила губы. Сашка не понравился, за что она могла его в детстве так любить?
Вечером, после отбоя, мальчишки показали Сашке Любкино окно. Пришлось вылезти, прогуляли до утра.
А утром экзамен по математике. Любка знала предмет хорошо, не боялась. Взяла билет, села за стол. В голове пустота, лишь слова парня о замужестве. Попыталась сосредоточиться. Кабинет математики был на первом этаж. Девчонка, подняв голову, увидела, как рядом с окнами туда-сюда ходит Сашка, курит. Как отрубило, в голову ничего не приходило. Ничего не могла с собой  поделать. Взяла другой билет – та же история, сидела долго. Подошла математичка, сунула в руку шпору. Автоматически, ничего не понимая, переписала на листок. С листка на доску. О чём-то спрашивали, ни на один вопрос не ответила, экзамен чуть не завалила, но тройку поставили.
Учитель выходила, спрашивала, что случилось с её любимой ученицей. Девчонки сказали, что парень из армии приехал.
– Всё понятно, дайте шпаргалку на четвёртый билет. – Да скажите, чтобы от окна отошёл.
– Такого ещё не было, чтобы преподаватель шпоры передавал, - девчонки смеялись, Любке было не смешно.
Вечером проводила Сашку на вокзал, у девчонок до стипендии заняла десять рублей. Шесть дала Сашке, четыре – себе оставила.
Через неделю сдала все оставшиеся экзамены, заехала в Чистюньку. Обо всём рассказала Шуре и лёле Кее.
– Думай, Люба, хорошо. Вижу, не лежит у тебя к нему душа. Да и кажется мне, что он не тот человек, что тебе нужен. Все деньги пропить и к девчонке приехать, с неё деньги потребовать. Так и будешь у него всю жизнь под пяткой ходить. Запиваться будет, чует моё сердце. Думай сама.
Лёля была расстроена, говорила, уговаривала Любку. Та и сама сомневалась, не лежала душа к теперешнему Сашке. Да и не очень Любка стремилась замуж. Вот только куда её отправят по распределению, как и где жить будет? У неё даже постели нет своей. Лёле с браткой Ваней уже стыдно надоедать, и так три года брат тянет, помогает. На отца и Зою Даниловну вообще нельзя рассчитывать. Варить Любка не умеет. В училище кормили, а потом как? Что делать?
Ей хотелось вернуться в Коргон, тянуло на родину, в горы.   
Приехала в Сентелек к отцу. Ребята почти все были в армии, Валька на сессии. Анька пьёт. Несколько раз ходила в клуб с Нинкой, но у той была своя компания, с девчонками Любка общий язык не нашла.
У отца были выходные, попросила, чтобы отвёз её в Коргон. Федот давно не был в Коргоне, согласился. Тётка Аганя встретила хорошо. Дома остался только Васька, Федька служил в армии, Сашка учился в техникуме на энергетика, Танька уехала на юг к отцовой сестре. Скоро и Васька закончит школу. Агафья стала угощать бывшего зятя бражкой. Андрея в селе не было, недавно с Фимой переехали в Черемшанку в Казахстан.
– Вот так общаемся, ничего о родных не знаем, – сетовал Федот.
Пошёл на крыльцо покурить.
Любка разглядывала Васькины новые фотографии. Услышав шум, выглянула в окно. По ограде шёл, болтаясь из стороны в сторону, Сашка Алачев. Девчонка выскочила на улицу. Отец уже держал жениха за грудки. Тот махал кулаками.    
– Я тебе покажу, чмо! Сам на ногах не стоишь! Молодой ещё, а уже пьяница, – отец держал Сашку на вытянутых руках, тот пытался достать Федота кулаком, но у него ничего не получалось.
– Сашка, ты что, это отец мой! – Любка подскочила. Пощёчина немного привела Сашку  в себя.
– Ой, прости, дядя Федот, я тебя не узнал, – еле ворочая языком, извинялся Сашка.
– Да ты, по-моему, и себя  сейчас не узнаёшь. Не стыдно так напиваться? 
- А мне наплевать, я свободный! С армии пришёл, вот и отмечаю.
– Будь пьян, но будь умён, – Федот с брезгливостью оттолкнул парня.
Агафья с Васькой отвели Сашку  в предбанник, уложили спать на стоявшую там и застеленную старыми половиками кровать. Сашка сразу заснул, до того был пьян.
– Кто это? Чей? – спросил у дочери отец.
Выручила тётка, вышедшая из бани.
– Настасьи Алачевой сынок, как пришёл из армии – не просыхает, каженный день такой, кидается на всех драться. Сколь синяков переносил на себе, шишек, всё неймётся.
– А мать что, успокоить сына не может?
– Она-то его и поит: то денег даст, то сама бутылку купит.
– И сама что ли пьёт?
– Да нет вроде, работает.
– А мужик её что, ушёл?
– Ни разу замужем не бывала. Старшая дочка развелась, приехала с ребёнком, за другого, здешнего, вышла. Настасья Сашку от Лупона родила, а у того семья, не бросил. Растёт сынок  у Настасьи  хитрым, изворотливым, ещё в школе таким был, с Федькой моим учился, поэтому знаю его. А счас пить стал. До армии как-то не слышно об нём было. Дядька его, Митрий Алачев, раньше в руках держал. Говорят, порол безбожно.  Теперь племяш большой вырос, не поддаётся. Ну да бог с ним, пущай проспится, – тётка махнула рукой.
Федот побыл ещё немного, поехал домой. По пути заехал к Катерине Затеевой. Прошло уже три года, как Маня умерла. Сёстры стали привечать бывшего зятя,  ведь детей всех под своё крыло собрал.
Катерина с мужем Леонидом накрыли для зятя Федота стол. Так и остался Федот ночевать в Коргоне.
Стало темнеть, Сашка выспался, зашёл в дом Агафьи. Помнил, что Любка приехала. Увидев Любку в доме, полез целоваться. Девушка оттолкнула его.
– Ты чё это толкаешься?
– А ты знай на кого кидаться драться! – Любка была злой.
– На кого это? – Сашка заспал, не помнил, что было.
– На отца моего, «чмом» назвал, – отвернулась от него.
– Правда чё ли? – Сашка выругался.
– Не матерись здесь, не у себя дома, – тётка Аганя подошла к Сашке. – Иди-ка подобру-поздорову отсюда, пока не выпроводили. Ко мне в дом все ходят, но таких не привечаю,  – тётка встала подбоченившись.
– Я без Любки отсюда не уйду. Я, может, женюсь на ней.
– Кому ты нужен такой, алкаш несчастный, не проспался ещё, бредишь. Люба, что он такое говорит?
– Точно, наверное, бредит, – засмеялась Любка. – А ну, пошли на улицу.
Вывела Сашку на крыльцо.
– Это я брежу? А когда к тебе в Барнаул заезжал, о чем договорились, а? – нагло смотрел Сашка, заскрипел зубами.
– Кто договаривался? Ты говорил, я слушала, обещанья не давала.
– Ну хоть погулять со мной пойдёшь?
– Если пить больше не будешь, – Любка брезгливо поморщилась.
– Нет, больше ни капли в рот не возьму, ведь ты приехала.
Любка зашла в дом, оделась.
– Тётя Аганя, я скоро приду.
– Если что, сама засов откроешь. Сумеешь ли? Васька, сходи, покажи.
 Любка пошла в парк с Сашкой, посидели на лавочке, тот лез целоваться.
– Зубы почисти, воняет как из пивной бочки.
Больше Сашка не приставал. Сходили в школьную ограду. Любкина березка прижилась, выросла, была почти с неё ростом. Девчонка обрадовалась. Ведь садила её совсем маленькой. Подошла машина с доярками, Сашка, схватив Любку за руку, потащил знакомиться с матерью.
– Я её и без тебя знаю, жила в селе-то всю жизнь почти, – отказалась.
Та, увидев сына, подошла сама. Поздоровавшись, Настасья Васильевна пригласила в гости.
– Нет, мне к тёте Агане пораньше надо прийти, – соврала Любка.
Сашка отошёл в сторону с матерью, о чём-то пошептались.
Бродили ещё где-то. Сашка всё же уговорил ненадолго зайти к ним домой. В доме  была грязь, будто месяц пол тряпку с водой не видел. Стены чёрные, закопчённые, шторы сто лет не стираны. Сашка обтёр стул какой-то тряпкой, посадил Любку, стал убирать в кучу со стола грязную посуду. Девчонка оглядывалась. Вот бы мама увидела, в каком гадюшнике её дочь сидит.
Сашка убирал разбросанные тряпки, говорил и говорил с ней о чём попало.
– Саш, пойдём, проводи.
– Счас, погоди немного, мать придёт.
Будто услышав сына, в дом ввалилась Настасья, следом дочь Катька с мужем и трехлетней дочерью Танькой. Настасья выставила на стол две бутылки водки, демонстративно стукнув донышками о столешницу. Полезла в печь ухватом. Налила в грязную чашку похлебки. Любка заметила, что в шкафчике, висевшем на стенке, кроме одного заляпанного стакана, посуды не было. Вся была грязной. Любка поднялась со стула.
– Ты куда это? Поговорить даже не хочешь? Ведь в нашей деревне выросла, поглядеть на тебя уж нельзя. Городская стала, заносчивая, – Настасья в упор смотрела на девчонку.
– Да нет, просто я обещала пораньше прийти.
Неприятно было слушать незаслуженные обвинения. Разлили водку по стаканам. Любка сразу отказалась, твёрдо сказав, что совсем не пьёт. Сашка выпил два раза подряд. Глянул на Любку, больше не стал. Любка отвечала на вопросы: где училась, где жила, на кого выучилась. Сколько получать будет. Потом начали хвалить Сашку. Материн помощник, сызмальства помогает, всё умеет,  без него Настасья пропала бы.
Несколько раз Любка порывалась уйти, её останавливали. Наконец водку допили. Катька с семьёй ушли домой. Настасья Васильевна обещала сейчас вернуться: пусть подождут, потом пойдут. Ждали с полчаса, не дождались. Любка решительно встала.
– Всё, я пошла, не хочешь проводить – одна дойду, – пошла к двери.
Сашка пошёл следом, толкнул дверь. Она не поддавалась.
– Не понял, – толкнул ещё раз.
Дверь была закрыта снаружи. Любка села на стоящую рядом с дверью кровать. Такой подлости от взрослой женщины не ожидала.
– Не буду же окна из-за тебя вышибать, – съязвил Сашка.
Никогда Любка не боялась ходить с мальчишками, её никто не обижал, а здесь так подло, унизительно. Даже если ничего не будет, тётка по всей деревне разнесёт, что Любка ночевала одна с Сашкой в их доме. В ушах зазвенело, чуть не потеряла сознание. Что делать? Положение было безвыходным.
– Ладно, ложись на мою койку, а я тут заночую, – ехидно улыбнулся Сашка.
Любка ушла в комнату, легла, от обиды сводило скулы.
– Я только поговорить, – Сашка сел на кровать. Любка пыталась сопротивляться, но пружина кровати прогнулась так, что девчонка не могла пошевелиться, будто связанная сетью.
Сашка силой взял девчонку. Та словно была в каком-то дурном кошмаре. Сел на кровати.
– Не думал, что девчонкой мне достанешься, про тебя в деревне ещё в школе такое говорили. Если бы ты в Барнауле мне отдалась, я бы тебе не изменял. К Гальке дяди Митиной в Усть-Кан заехал, там с алтайкой Риткой переспал.
Любку затошнило, она провалилась в темноту, ничего больше не помнила и не чувствовала.


Проснулась от громкого звона ведра. Кто-то специально стучал о пустое ведро чем-то железным. Рядом голым поверх одеяла спал Сашка. Любка достала валявшееся снятое бельё, кое-как выбралась из ужасной кровати, оделась. Голова болела. Вся разбитая, вышла, чтоб умыться. Было чувство, что она валялась голой на этом грязном полу. Настасья Васильевна, ехидно улыбаясь, стояла у стола и стучала о ведро железным цедком. На столе – банка с молоком.
– Проснулась, называй теперь меня мамой, бери веник, подметай пол.
– Зачем вы так сделали, зачем дверь снаружи закрыли? – Любка смотрела на бабу злым взглядом.
– А ты не сверкай глазищами-то, не боюсь, пусть тебе стыдно будет. Нечего парня за нос водить. Писала ему в армию? А он ни о ком кроме тебя и слышать не хотел. Я ему мать. Думаешь, допустила бы, чтобы ты вот так ушла. Вижу, что не нравится, неча норками дёргать, я для сына на всё пойду!
Проснулся Сашка, довольно улыбаясь, вытащил замаранную простынь. Любка вырвала её из его рук, кинулась в комнату.
«Господи, куда  попала! Стыд-то какой, как же я докатилась! Что же делать?»
– Ты, девка, не переживай, завтра в Сентелек к отцу твоёму поедем прощенья просить, что убёгом замуж пошла, без благословления, - ласково-елейно говорила Настасья.
– Каким убёгом? Вы же закрыли, меня не спросив! - возмутилась Любка.
– А кто тебе поверит, что так было? От тётки-то с моим сыном уходила. А после отца в Усть-Кумир поедете, заявление в сельсовет напишите, – не унималась Сашкина мать.
«Вот и все мои планы, мечты, всё решилось само собой».
Не думала она никогда, что всё будет так грубо, буднично. Считала, что должна быть обязательно любовь, какие-то отношения, хотя бы как с Сашкой Климовым. А здесь – похабно, пошло, подло. Отвращение к самой себе отрезвило Любку. Надо что-то делать.
– Я пойду к тёте Агане.
– Сашка, а ну, не пущай её никуда, сбежит ещё! – Настасья встала поперёк двери.
– Вы думаете, если сейчас задержите, не уйду? Всё время караулить не сможете.
– А и не надо будет, седни ишо здесь побудешь, а завтра сама не уйдёшь, – Любка ничего не поняла.
Уходя, Настасья закрывала их на замок. На следующее утро у ворот стояли три коня под сёдлами. Любка и правда, перебесившись, смирилась, решила, что так и надо, что судьба её такая. Поникла, ходила бледной, измученной, разбитой. Переодеться было не во что. Вещи были у тётки. Уговорила Сашку сходить за  ними. Тётки дома не было, только Васька.
– Вась, я замуж выхожу.
– Одурела совсем что ли? За Сашку?
– А чем это я не подхожу? – рявкнул Алачев.
– Да всем не подходишь для неё, – тем же тоном ответил брат.
– Всё, Вася, поздно уже. Я вещи  заберу, сегодня в Сентелек едем, тёте Агане скажи, – Любка взяла сумку, вышла на улицу.
Догнал Сашка, взял у неё сумку.
В Сентелек приехали поздно. Отец стоял бледный.
– Если бы, дочка, я знал, нашёл бы тебя, я ведь в Коргоне тогда ночевал.
– Ой, сват, к койке не приковал бы. Сучка не захочет… Сам знаешь про кобеля.
Федот заскрипел зубами, зыркнул на неё глазами.
– Не оскорбляй, Настасья, при мне мою дочь. Как мог, так и воспитал, плохого не желал.
– Да я ничё, не хотела её оскорблять, дочка у тебя хорошая, честная.
– Какая есть, никому не навяливал.
– Ну, уж не будем ругаться, прощенья приехали просить, убёгом молодые ушли, уж прости их и меня тоже, не досмотрела, – Настасья поклонилась Федоту и Зое.
– Бог простит, – Федот отвернулся, было видно, что ему горько.
Подошёл к Любке, положил руку на плечо. В глазах блестели слезы.
– Эх, дочка, дочка!
От наглости Настасьи Васильевны  Любка будто онемела, слова застряли в горле.
Федот вышел на улицу. Зоя засуетилась, стала ставить на стол. Нинка побежала за Анькой. Сваха выставила три бутылки водки.
Сели за стол. Пришла баба Дина Черепанова. Говорили, решали про свадьбу, Федот молчал.
На следующий день Любка с отцом поехали в Коргон, оттуда в Усть-Кумир с Сашкой и его матерью. В сельсовете подали заявление. Всё для Любки происходило, как в тумане, отвечала лишь на вопросы. Регистрацию назначили на одиннадцатое июня. Сашкина мать дала сыну сто рублей. Любкин отец – сто пятьдесят, на наряд для невесты.
Жених поехал с Любкой в Барнаул. Оказалось, что там у него живут родственники. Купили Любке платье атласное, шитое серебряными узорами, босоножки без каблуков. Фату отдала Сашкина сестра, дочь той тётки, что жила в Барнауле – она купила себе, но замуж не вышла. Сашка взял себе брюки и белую рубашку, от пиджака отказался, никогда не носил. На Любкины уговоры о пиджаке и галстуке только засмеялся.
Сашка жил в Барнауле у тётки, каждый день ездил к Любаве в посёлок. Любкина группа была на практике. Зарплату выплачивали полностью. Девчонки заставили Любаву  набрать себе больше вещей, нижнего белья.
– Ты теперь с мужем будешь жить, всё приданное самой надо купить.
Любка понимала, что готовить ей никто ничего не будет. Ходили с девчонками на Южный, в магазины. В Чистюньку Любка не ездила, боялась. Сашка со своими дурацкими выходками всё меньше нравился ей. Говорила с ним о распределении:  ведь отрабатывать практику придется два года, неизвестно куда отправят.
– Утро вечера мудренее, – уклончиво отвечал тот, переводил разговор на другую тему.
Наконец уехал домой. Девушка облегчённо вздохнула, стала жить прежней жизнью.










ЧАСТЬ 3

1.

В июне Любку отпустили на неделю домой, на регистрацию. Заехала в Чистюньку. Шура поехала с ней. Полетели на самолете до Чарыша. Когда приземлились, сестра, выйдя из самолёта, села на траву. Она первый раз летала, страшно, Любка смеялась над ней.
В Сентелеке их уже ждали. В Коргон поехали верхом и на телеге. Отец с мачехой взяли с собой Галину.
Из армии пришёл Федя.
– Ну, сестричка, я как раз вовремя! Считаю, что замуж не надо тебе за него выходить, – Федя уговаривал сестру, чуть не плакал: – Любушка,  зачем, ты свою голову затолкала в змеиное гнездо! Ты знаешь, какой Сашка есть? Я с ним десять лет учился. В Усть-Кумире с ним никто не дружил. Он на подлость только и способен, гад последний. Опомнись, сестрёнка, не выходи за него, прошу, ты ведь знаешь, как я тебя люблю, дороже Таньки ты для меня.
– Нет, Феденька, уже поздно, да и кому я нужна после всего. Постараюсь его воспитать, другим будет.
– Вот дура-то, не слышишь меня что ли? – Федя махнул рукой.
На регистрацию, чтобы ехать в Усть-Кумир, подогнали грузовую машину, Любка была в ужасе. Будто на картошку. Фрося Унжакова собралась быть подружкой у Любки. С Сашкиной стороны другом – Григорий Григорьевич, Любкин родственник. Нарядили невесту. Подошла к ней Настасья и распорядилась, что подружкой Фроську брать не будут, пусть Федя Санаров распишется свидетелем.
– Как это не брать? Подруга-то моя, я выбираю! А Федя мне брат.
– Отвыбиралась! Как я сказала, так и будет.
Рядом не было ни отца, ни Зои Даниловны. Фрося молчком ушла, Любка стояла опешив. Подошёл Сашка, сгрёб всю косметику со стола, понёс в печку.
– Краситься больше не будешь.
– Не поймал, а уже ощипал! – Любка, забрав у него, сунула всё в сумочку.
– Да ладно, я пошутил, – ухмыльнулся Сашка.
Молодых посадили в грязную душную кабину. Остальные залезли на кузов. Поехали к тёте Агане. Любкины родственники собрались все там. Любка замарала в машине белое платье.
– Я поеду вместе со всеми на кузове, здесь дышать нечем.
Залезли с Сашкой в кузов. Настасья возмущалась, но рядом с Любкой были её близкие, и та не стала  больше распоряжаться. Машина ехала по грязи, буксовала. В поле нарвали цветов. Украсили машину и мотоцикл, на котором ехали Григорий с Федей. Тётя Катя Затеева, Любавина тётя, в Усть-Кумир не поехала – столы накрывала.
В Усть-Кумире к сельсовету подошли люди, среди них и родственники. Быстро зарегистрировали. Колец,  обещанных свекровью, не было.
– Не купила. Обойдутся, ещё на это я деньги не тратила, нет у меня их.
Федот разозлился:
– Сказала бы раньше, мы бы взяли.
Праздновать поехали к Затеевым. Утром свекровка распорядилась, заставила Любку жарить картошку. Картошка удалась, хоть она впервые готовила. Ели, хвалили, особенно нахваливал сестру Колька Попов, сын тёти Нади.
Любка уехала с отцом и остальными гостями, ей нужно было защищать диплом. Взяла свидетельство о браке с собой. Теперь она Алачева. С Шурой заехала в Чистюньку.
Лёля плакала:
– Куда ты, наша голубушка, башку свою  непутёвую засунула?! Ой, горе горькое!
Братка Ваня посоветовал ехать в управление с документами, от колхоза написал вызов в Чистюньку.
– С ним поедешь в управление, отрабатывать практику  будешь у меня. Да и вообще, зови сюда мужа, квартиру дам в колхозе, помогу, чем смогу. В Коргоне сад заброшенный, работать больше негде. А у нас здесь бригадиром в саду будешь.
Любка была рада, написала обо всём мужу в письме. Сходила в училище к директору, тот отправил в сельхозуправление запрос. Поехала туда, с горем пополам добилась, чего хотела. На вручение диплома приехал Сашка. Девчонки попрощались с ней, вручив подарок: кружевное белье с сорочкой.
Молодые поехали в Чистюньку. Как ни уговаривал Иван остаться там жить, Сашка не согласился: мать одну не бросит. Иван возил его по колхозу, показывая хозяйство – всё бесполезно. Лёле Кее Сашка не понравился, плакала, просила Любку писать чаще. Зоя надавала ей своих платьев, тёплых  штанов – пригодятся.
Свадьбу назначили на Покров. Братка Ваня приехать не обещал: уборка, урожай в этом году отменный, не управятся к тому времени. Дал Любке сто рублей. Мужу велел не показывать, самой на себя потратить.
Прожили в Чистюньке три дня, поехали в Коргон. В Сентелеке задержались недолго; Федот, взяв лошадей, повёз  их к Настасье. Верхом Сашка ездил плохо, Федот дорогой пересадил зятя на своего Калмыка. Любка гарцевала на молодом жеребце, Сашка был недоволен, отставал. Ночевал Федот у Агафьи; сватья не пригласила, жалуясь на тесноту.
– Да я бы, сватьюшка, на полу как-нибудь, – как всегда подсмеиваясь, дерзил Федот.
В совхозе Любке предложили работать бригадиром тракторной бригады, глядя на её диплом и отличные отметки в механизации. Сашка, не стесняясь мужиков, заявил:
– Кто ей разрешит среди мужиков работать? Только этого мне не хватало.
Его поддержал дядька – Дмитрий Алачев.
– Разве дело молодой бабе по полю с мужиками ездить да запчасти возить? Она и не понимает в железках, не соображает ничего.
Любка, покраснев, промолчала. Управляющий Крюков ткнул пальцем в диплом.
– А вот это вы видели? Просто так пятёрки ставить не будут.
– Сашку и поставьте бригадиром. Парень недавно с армии, голова на плечах есть, – дядька решил помочь племяннику.
– Да он же в механике неуч, всего десять классов образования. Если поможешь, пусть попробует, работать ему надо, – согласился управляющий. – А ты приди завтра, что-нибудь поищем, – сказал Любке.
Вечером Сашка обо всём рассказывал матери, хвастал о своём назначении.
– Ишь куда махнула, в бригадиры,  от мужика таскаться, – свекровь поджала без того тонкие губы. – Коров доить  да говно месить – вот и вся твоя работа.
Любка обиделась.
На труды снохи Настасья плевать хотела. Утром Любка помыла полы, убрала в комнатах. Та же, глядя на чистый пол, протопала, не разуваясь, в грязных сапогах по всем комнатам.
Сашка, увидев, упрекнул мать.
– Ишо чё, я в собственном доме разуваться должна каженный раз. Мне только перед ней и осталось  преклоняться, – свекровь за столом стала снимать резиновые сапоги. Кочки грязи отваливались на чистый пол. – Чё сидишь, убирай, – приказала.
Любка, посмотрев, отвернулась, не поднялась даже.
– Ты-то пошто сидишь! Мужик ты или тряпка? Научи бабу, чё делать надо!
Любка вытаращила глаза, такого в жизни не видела:
– Попробуй, ударь только.
– Ладно, мамка, чё ты на самом деле издеваешься-то, – Сашка трезвый, настроение сегодня хорошее. Начальник.
«Начальник» проработал две недели, орал с утра на мужиков старше себя вдвое, матерился, командовал, приказывал, те смеялись над ним. Дмитрий Васильевич одёргивал племянника, всё было бесполезно. Маленького роста, прыгал перед мужиками намного выше него. Жена дома пыталась об этом поговорить.
– Ты какого хрена  лезешь в мои дела?
Прожили совсем немного, а он уже её гадит, материт. Как себя вести в семье, она не знала, говорить его же языком не научилась. Было неприятно слушать разговоры матери с сыном. Матерки с обеих сторон. Но сын очень любил мать  и делал так, как она требовала.
Сашку убрали с бригадиров, отправили трудиться на разные работы. Жену определили помощником повара в детсад. Любка чистила картошку, топила печь, драила грязную посуду, кастрюли.  Приходила на работу в пять утра.
Поваром работала Алла Шестакова. Показала Любке, как заводить без опары дрожжевое тесто. Любка, кроме своей работы, мыла детские горшки, оформляла садик, рисовала. Воспитатели и няни были довольны, а вот Алке она угодить не могла. Приходилось бабе варить одной; готовить Любка не умела, тем более так много. Алка  и не пыталась её учить, справлялась сама. Меню составляли с воспитателем. Любка в это нос не совала.
Через полторы недели Любкиной работы Алка вдруг заявила, что уходит в отпуск. И за неё остается Любка. Та растерялась. Она же ничего не умеет!
– Да ничего тут сложного нет. Видела же, как я варю. Так и ты  сготовишь, – сняла передник, повесила Любке на шею. – Топить печку завтра будешь на улице,  справишься, думаю, одна,  без помощницы. Мне срочно ехать завтра на похороны.
На завтрак детям была манная каша с какао. Ночью шёл дождь, дрова на улице сырые. Любка в темноте кое-как разожгла печку. Поставила на неё огромную кастрюлю. Налила почти половину молока, стоявшего в холодильнике в огромном бидоне. Насыпала немного соли и сахару. Закипело молоко, убежало, огонь сильно разгорелся, на печи жарко. Сколько не мешала Любка кашу, манка сварилась с комками, ещё и пригорела. Какао получилось нормальным.
Кашу воспитательница забраковала, таким детей кормить нельзя. Достала из склада печенье, завтракали дети печеньем с какао. Заведующая, она же воспитатель, пригрозила Любке, что продукты высчитают с зарплаты. Обед приготовили детям вместе. Любка внимательно смотрела, что делает воспитательница, запоминала.
– Я же говорила, что варить не умею, вы не слушали меня, – Любка драила кастрюлю, которая никак не очищалась.
– Соды насыпь, отчистится, – пожалела Любку воспитатель, глядя на её безуспешные  старания.
Любка попросила заведующую что-нибудь придумать, она не хотела портить продукты. Пусть найдёт ей замену. Подумав, начальница оставила Любку няней. Та согласилась, ведь с ребятишками она находит общий язык. На время отпуска Алки пригласили жену управа. Любка успевала с работой няни, оставалось время, и воспитатель оставляла с ней детей, делая свою работу, отчёты. Иногда, убрав всё, помыв полы, Любка помогала начальнице с отчётом или писала, рисовала стенды.


Любку стало тошнить, рвать. Не могла переносить запахи. На работе заметили это, расспросили её. Беременна. Кошмар, что же делать? Почему-то не задумывалась об этом, ведь замужем, а умом ещё совсем глупая. Поговорить не с кем:  девчонки все разъехались, а с тётками – стыдно. Несколько дней думала, потом сказала мужу. Тот промолчал.
В воскресенье в кровати лежала долго, рано не встала. Слышала, как Сашка жаловался матери о том, что жена беременна, рано как-то. Ведь совсем недавно поженились.
– А от тебя ребенок-то? Ведь уезжала в Барнаул одна! – засомневалась мать.
– Да не, у ней  здесь уже месячные были, – Любку покоробило, что муж докладывает матери такие подробности.
Какой ужас, как же жить в такой семье?
За время, что была здесь, Любка побелила в доме. Не отстирав шторы, купила новой ткани – на те деньги, что дал братка Ваня. Тётя Аганя сшила занавески. Свекровка допытывалась, на что Любка купила материал? Сноха  рассказала, за что получила нагоняй. Деньги теперь общие, и она обязана была отдать их ей.
Няня Шура подарила Любке тюль капроновый, и та над кроватью повесила ширму – свекровь в любой момент без стука входила в их комнату.
В доме стало светло, уютно. Через мытые окна светило солнышко. Но пол постоянно был затоптанный, сноха мыла каждый день. Настасья ходила в грязных сапогах, только вечером разувалась у стола или кровати. И где она умудрялась найти грязь даже в сухую погоду? Хотя в Коргоне были такие дороги, что некоторые лужи  никогда не высыхали. Но пройти ведь можно рядом…
 Каждый день свекровь растапливала камелёк, даже в жаркую погоду, варила свиньям в чугуне картошку, запах которой не переносила сноха. Зайдя в дом, Любка бегом бросалась назад, её рвало. Ходила зелёная цветом. Свекровь, видя это, ехидно улыбалась. Мать с сыном садились за стол есть, Любка ложилась на кровать в своей комнате, в рот ничего не лезло, было плохо.
Однажды муж спросил, почему она ничего не ест. Так и ноги протянуть можно, вон как похудела: один нос торчит, да живот, страшная стала. Любить не за что совсем. В постели – бревно, чурка с глазами. Любке было гадко слышать такое, без этого тошно.
– Тебе бы такое! Не могу переносить запах свинячьей картошки, а она специально варит в доме, в гроб меня свести собралась, – пожаловалась мужу.
Опомнилась, он ведь мать любит. За это может и ударить, но Сашка промолчал. Утром запретил матери в доме картошку варить.
– Ну ты погляди, цаца какая! Из говна вылезла, а теперь моим сыном командует! Ничё с ней не доспеется, не сдохнет.
– Не вари больше, кому говорю, – скомандовал сын.
С тех пор Любка  ела дома. А придя иногда к тётке Агане, просила накормить чем-нибудь, похожим на мамино.
– Кто тебя замуж толкал, неволей никого не тащут, терпи теперь, – выговаривала тётушка, ставя перед Любкой щи.
Федя уехал учиться, Любка видела брата редко. Ваську в армию не взяли, признали больное сердце, выдали белый билет.
Настасья Васильевна готовилась к свадьбе, потому все деньги, заработанные снохой и сыном, получала сама. В дом даже продукты, кроме хлеба, не брали. Жили на одной картошке. Молока у коровы было мало. Любка ходила голодной, в садике ела, что от детей оставалось, иногда её угощала повариха. Совсем похудела, скулы и длинный нос, обтянутый кожей, глаза ввалились. Ей было стыдно ходить к тётке Агане. Та, угощая племянницу, выговаривала каждый раз про её неудачное замужество, про то, что редко ходит к матери на могилку. Любка не могла тётке рассказать, что живёт совсем плохо, что к маме ходит часто, она ведь не видит. Ходить к тётке совсем перестала, чтобы не слышать упрёков.
Редко ездили верхом на лошадях в Сентелек к отцу. Встречали там всегда хорошо, приветливо. Сёстры были рады Любке, её гостинцам, которые привозила, выпросив у свекрови не больше трёх рублей. Обратно отец с мачехой накладывали всякой всячины, рыбы, мяса и даже варенья. Сашка брал в Коргоне двух верховых лошадей, для жены – старого спокойного, для себя – хоть не молодого, но горячего. Выехав за село, менялись лошадьми. Любка терпеть не могла ездить на клячах, постоянно пинать в бока тех ногами или хлестать по заду палкой. Ей нужна  была такая лошадь, чтобы слушалась одного её шевеления, движения руки, чтобы танцевала под ней, держа высоко голову. Сашка же очень боялся лошадей и, слезая с рысака, у него от страха  подгибалась ноги.
Приезжая домой, всегда мылись в бане. Однажды Любка заметила, что следом за мужем, ушедшим в первый жар, в баню вошла свекровь. Любка стояла у окна, перемывая накопившуюся за их отсутствие посуду. Увидев такое, у неё подкосились ноги. Она села на стул, вытерла мокрыми руками пот, выступивший на лице. Минут через пятнадцать свекровь вышла из бани, зашла в дом. Увидев сидевшую сноху, поняла, что та видела её в бане у сына.
– А ты чё думала? Я свово сына лечу! Федот-то знаткой – сглазить может, мало ли чё там в Сентелеке с моим Сашенькой сделали! Я его родительница, в обиду не дам, всякий раз лечить буду!
– Идиотизм первобытный какой-то.
Свекровь кинулась на сноху, но та плеснула на неё водой из чашки.
– Не позволю на себя руку поднимать.
В это время из бани вернулся Сашка, мать побежала к нему с жалобой, что сноха, така-сяка, облила её водой. Тот лишь отмахнулся.
– Разбирайтесь здесь без меня, – пошёл отдыхать.
Вечером Любка выпытала у мужа о странном их поведении.
– А чё я, собственную мать стесняться должен? До армии вместе в баню ходили.
«Ужас какой, – думала Любка. – Надо это прекратить, что-то придумать».
Она вспомнила, как свекровь, когда спали на веранде, несколько раз, пулей выскакивая из избы, вставала над ними. «Это как-то совсем ненормально. Так нельзя. Что за семейка!»  В следующий раз в баню пошла с мужем  под предлогом, что живот мешает воду из бака наливать. Свекровь ворчала.
– Это уже никуда не годится! Ишо ниче не видно, она уже мужика заставляет за ней ухаживать.
Но с тех пор она в баню с сыном ходить перестала.


2.

Двенадцатого октября свекровь отправила молодых за родителями невесты, в Сентелек. Нинка уехала в город Изобильный с подругой на работу. Райка училась в Барнауле. Утром тринадцатого поехали обратно. Шёл снег с дождём и ветром, гости приехали в Коргон голодные и холодные. Зоя Даниловна на свадьбу не поехала, она только что родила Танюшку.
Гостей было немного. Молодых посадили за стол, заставив Любку вновь надеть свадебный наряд. Платье было велико, лишь на животе впору, так как он был уже заметен.
Сашка пил  одну за одной – для сугреву, чтобы не заболеть. Невеста была ничему не рада. Пьяные гости всё время заставляли вставать, кланяться, говорить спасибо, целоваться. У Любки не было сил, хотелось уйти, лечь спать, не видеть эти пьяные рожи. Гости хохотали, орали что есть мочи, что невеста жениха не любит, не обнимает за шею. Лишь один Федот сидел молча, смотрел на дочь, пил, но не пьянел. На него никто внимания не обращал.
В два часа ночи молодых отпустили. Сашка повёл Любку к Катьке ночевать. Крыльцо у сестры было высокое, пьяный жених схватил невесту на руки, спотыкаясь, шагнул, упал, уронил ее в белом платье в грязь.
– Свинья! Нет сил – не хватай, напился до бессознательного состояния, – злая жена отряхивала платье. Хорошо, что темно, никто не видел.
Зашли в дом. Никого нет, кровать была свободной. Постель грязная, месяц не стиранная, в ребячьих пятнах.
– Почему я ничего с собой не взяла, чтобы переодеться, – посетовала Любка. – Голая на такую грязную кровать не лягу. Не в свадебном же наряде спать.
– Щас я чё-нибудь Катькино найду, – Сашка полез в шифоньер, открыл дверцу, вещи вывалились на пол.
Любка подошла, выбрала наиболее чистое платье. Переоделась, легла и сразу уснула. Утром только увидела, что Сашка спал с ней рядом, не раздеваясь, не снимая туфель, кое-как разбудила. Домой несла своё платье в руках, оно было грязным. Сверху Катькиного платья надела  и её плащ.
Переодевшись, стала убирать столы, мыть посуду. Мешали лавки и спавшие на них гости. Под столом у молодых кто-то громко храпел. Сашка стал искать на столах, чем бы опохмелиться. Любка не дала, велела помогать ей. Откуда-то появилась растрепанная, заспанная свекровь. Стала мыть посуду. Пришёл тесть, он ушёл  ночевать к Затеевым, следом за молодыми. Пригласил всех к   Любкиной тётушке Катерине в гости после того, как сваха сказала, что выпить и угощать гостей нечем. Позвала Любку с собой в комнату. Дала ей новую чёрную юбку и белую блузку.
– Но такие вещи сейчас уже не носят, своё что-нибудь надену, – смотрела сноха на допотопные вещи.
– Ты должна это надеть! Потому, что я тебя в свою семью беру, – настояла свекровь.
Любка надела. Плечи свисали, рукава были длинные, но юбка, длиной ниже колен, в поясе пришлась впору.
Вышла на кухню. Молодые ребята, увидев её, заржали.
– Ну, тебя, Люба, и вырядили! Впору вместо пугала  в огород ставить.
– Лучшего не заслужила, – отшутилась невеста, сглотнув комок обиды.
Решила: ладно, потерплю. Зашла в комнату, погладила утюгом свекровкин наряд, надела, подогнув в поясе юбку, сверху застегнула чёрный ремешок с пряжкой. У блузки загнула рукава, расстегнула две верхние пуговицы, надела бусы. Волосы подобрала в хвост. Даже подкраситься нечем, Алачев всё же сжёг всю её косметику. Денег нет даже на помаду. Что подарили на свадьбу, Любка так и не узнала. Подарки и деньги собирала свекровь, говоря при этом, что молодые живут вместе с ней – всё в дом. Федот объявил, что его подарок  будет на блинах в Сентелеке.
– Ты чё, Федот, кто же поедет в Сентелек? – опешила сваха.
– Мы сюда приехали. Кому надо – и к тёще на блины поедет. А дочь свою я должен замуж как положено отдать, она у меня первая, – некоторые гости даже захлопали в ладоши.
– Молодец, Федот, вот как надо. А то у жениха и опохмелить не хотят.
Все пошли к Затеевым. Только тут, при свете дня, Любка разглядела, что много молодежи. Потом ей сказали, что они и в первый день приходили, но их просто не пустила свекровь.
У Затеевых было весело, пели песни, что-то придумывали. У свекрови только пили и орали кто во что горазд. Сидеть Любка устала, позвала Сашку выйти на улицу. Встали, выбрались из-за стола.
– Вы куда это из-за стола, сели счас же! Не видите, гости сидят? И вы должны, – заорала бабка Блиниха, Сашина дальняя родственница.
– Вы будете ещё неделю гулять, а мы сиди с вами. На улицу пойдём, к молодежи, – Любка стала злой, раздражительной и на все приказы резко реагировала.
– А ты как хотела? Твоя обязанность тут сидеть! Хоть и неделю, а будешь, – окрысилась бабка.
– Ладно, сватья, пусть идут, – Катерина видела, что племянница ничего не пьёт и не ест.
На улице под пластинку танцевала молодежь. Любку сразу окружили, стали пить за молодых, поздравлять, жених никак не мог к ней пробраться, его всё время отпихивали. Тот заматерился. Не тут-то было. Мальчишки подхватили  в толпе Любку на руки и унесли к соседям в дом. На дороге орали, что украли невесту, требовали выкуп. Любка в окно видела, как топал ногами Сашка. Она не слышала, что он говорил, но выглядело это комично. Невеста вместе с похитителями смеялась.
Выбежали  гости из дома Затеевых. Мать гладила сына по голове, прижав к груди. Видать было, что тот плакал. Невесте было жалко жениха, но в то же время было как-то противно. Появились Федька с Гришей – с бутылкой водки, закуской на тарелке, в руке у Гриши стопка. Что-то говорили, смеялись. Через дверь было слышно, как стали ломиться в дом, их не пускали. Наконец Федька, ворвавшись первым, подбежал к сестре, отдав всё, что у него было.
– Сестрёнка, тебя не помяли? Пойдём, а то жених уревелся весь. На слёзы изойдёт, глядишь, в обморок вместе с мамашей грохнется, – повёл сестру, хохоча, из заточения. – Ох, Люба, ты и попала, как кур в ощип.
Утром поехали в Сентелек на телеге, прицепленной к гусеничному трактору. Федот уехал  на коне раньше, чтоб встретить гостей дома. Компания была пьяная, орали дорогой песни, лишь одна бабка Блиниха была злой и ругала Любку. На неё внимания не обращали;  она сидела рядом с молодыми, и из-за гула трактора никто, кроме невесты, не слышал, что та говорила.
– Навязалась на нашего Саньку, белоручка! Ишь, порядки свои у Настасьи в доме завела. Грязь ей, видите ли, наша не по норкам! А сама-то откуда вылезла! С мамашей своей последний хрен без соли доедали, пока та с голодухи не загнулась. Может, и аборт сделала? Кто знает.
Любка чуть не вцепилась ногтями в морду бабке, Сашка схватил за руку. Он тоже пил со всеми, но последние бабкины слова услышал. Любке стало плохо, плохо так, что она ехала, почти теряя сознание.
Остановились у речки Татарки. Тракторист решил долить воды в трактор. С телеги все повскакивали: кто в туалет, кто попить, а кто и просто размяться. На камнях телегу сильно трясло. Любка тоже кое-как вылезла, пошла к реке, чтобы попить. Муж шёл с ней, что-то говорил, но она не слышала.  Снова сели в трактор, подальше от бабки. Невеста даже легла на колени к жениху, только бы доехать.
В Сентелеке Любка, шатаясь, шла к калитке, Сашка держал её, вёл. В воротах с закуской и выпивкой гостей встречали Зоя Даниловна с бабкой Диной.
– Мама, мне плохо, – Любка подошла к Зое Даниловне. Та подхватила падчерицу, которая упала на неё.
– Дина, попридержи гостей, – сунула тарелку с закуской. Увела Любку в дом.
– С кем успела поругаться?
– С б-бабкой Б-блинихой, – еле проговорила.
Зоя Даниловна подвела её к печке, достала угли из загнетки.
– Анька, разведи быстрей кисличное варенье с водой,
 Анька размешала варенье в стакане. Мачеха бросила три уголька в воду.
– С глазу, с уроков, с испуга, переполоха, – повторяла Даниловна, крестя стакан с водой. Угли, шипя, утонули в воде.
– Господи, вовремя вы приехали, померла бы девчонка. На, выпей и иди в комнату, ложись. Сашка, иди с ней, не выходите пока.
Любка легла на отцовскую кровать. Сначала покрылась вся потом, потом её стал бить озноб. Пятнадцати минут хватило, чтобы она почувствовала себя заново родившейся. Встала, будто ничего не было,  будто бы сутки спала.
Зашла мачеха.
– Ну как ты, доча?
– Всё хорошо, у меня всё в порядке, – Любка улыбалась, Сашка изумлённо смотрел на обоих.
– Смотри, Сашка, сведут ваши коргонские колдуны девчонку в гроб, я не шучу, – строго посмотрела на зятя.
– Я не дам.
– А чё ты в этот  раз за неё не заступился? У вас ребёнок будет, должон беречь её! А у тебя, по-моему, пьянка на первом месте, – отчитывала тёща.
Сидели за столом, гости пили, покупали блины. Любка трескала всё, что ставили перед ними. Не ела, казалось, с тех пор, как стала жить с мужем. Зоя Даниловна улыбалась, глядя на падчерицу.
– Сашка, сын у вас будет.
Тот сделал вид, что обрадовался, оскалился, а глаза остались злыми. Федот крутился у стола, ухаживая за гостями, подавал, угощал. Несколько раз обращалась с одним и тем же бабка Блиниха:
– Федот, у меня ложку кто-то украл.
Федот тут же подавал свежую ложку гостье. Неизвестно, в какой раз гостья потребовала ложку. Тогда хозяин нагнулся, залез под стол. Вытащил оттуда пять ложек, обтёр их подолом своей рубахи.
– На, сватья, ешь, – подал все пять той.
За столом раздался взрыв хохота. Ведьма, не зная, что делать, приняла все ложки сразу.  У гостей, что гуляли на свадьбе третий день, сил хватило лишь на блины.  Блины оказались до того сытными, что почти все прибывшие гости улеглись спать, кто куда. Местные пошли по домам управляться со скотиной, чтобы потом гулять спокойно до утра.
 На следующее утро гости продолжали веселиться. Любкина свекровь позвала молодых в магазин, с ними пошла тётка Аганя. Свекровь доложила, что на свадьбу подарили всего восемьдесят рублей.
– А кто их считал-то? Ты, Настасья?
– А кто бы ещё? Свадьбу я готовила, свои деньги тратила!  Молодые ведь не знают, что покупать  да куда тратить!
Стала набирать в магазине Сашке трусы, майки, рубахи, носки, брюки.
– Ты чего это, баба, всё на своего сына берёшь только? – Агафья стояла, глядя на всю процедуру.
– А у меня сын с армии только что пришёл, должна я его одевать, али нет?! – нагло уставилась  на неё Настасья.
– Так деньги-то свадебные, общие! Что же ты делаешь, бессовестная? Бери да одевай сына на свои, – Аганя побелела от негодования. – А вы что молчите? Сашка, и тебе не стыдно? На свадьбу вы с Любкой заработали! Я же знаю, что твоя мать за вас зарплату получала. Девчонку голодом заморили, один нос остался, – Агафья выскочила из магазина.
Любка пошла следом, Сашка за ней. Настасья так и осталась в магазине. Племянница догнала тётку, та шла и плакала.
– Горемычная ты моя! Матери счастья не было, и тебе нисколько Бог не дал. Мужик непутёвый достался, да ещё свекровка – змея подколодная, – тётка обняла Любку, так и шли. Жених молчал, сделав вид, что ничего не слышал.
– Ладно, тётя Аганя, всё будет хорошо, успокойся, – Любка сама чуть не плакала, вспомнив, как последнее время жили мать с отцом.
Любка так и не увидела ни копейки от свадебных денег, ни вещей, ни подарков.  Лишь  Шурин подарок – одеяло верблюжье с постельным комплектом и тюль. Да отец с мачехой подарили стельную тёлку и овечку. Вот их-то свекровка никак не могла в магазине потратить. Зато после свадьбы у неё на стене появился новый ковёр, сервиз с посудой, новые кастрюли, полотенца и ещё много чего. Ну да ладно, в одном доме живут. Сашка ходил одетым во всё новое, а Любка на руках ушивала свои девичьи платья, брюки, юбки. Было плохо то, что плавки рвались, бюстгальтеры становились малыми. Любка стирала руками и прятала своё старое зашитое-перезашитое растянутое нижнее бельё. Даже  в больницу не в чем было ехать. Денег не было ни копейки, купить не на что.


3.

Наступила зима. Сашка после свадьбы пил каждый день. Однажды Любка доставала из колодца воду. Сашка шёл из деревни пьянее вина. В переулке стояла соседка тётя Зена. Любка взяла в руку ведро, чтобы нести в дом. Мужик пнул ногой ведро, вода разлилась; Любка, поскользнувшись, упала, муж стал бить её ногами.
– Я тебе выбью этого сураза! Думаешь, он мне нужен? Иди ты, тварь, вместе с ним! Убью, сука! Навязалась на мою шею!  Гулял бы себе, если б не ты! – матерился он.
 Сашка бил ногой куда попало, Любка старалась увернуться, закрывала живот руками, подняться никак не могла.
– Сашка, ты что, идиот, делаешь? За что её бьешь? – тётя Зена оттолкнула пьяного, подняла Любку с земли.
– А ты чего молчишь-то? Ведь больно же! Так убьёт тебя, а на помощь никто не придёт, кричать надо, – повела её к себе домой. Сашка валялся на снегу.
Выскочила свекровка, кинулась к сыну, завопила.
– Ой, сыночек, что она с тобой сделала, убила, сучка!
– Это кто кого убил бы! Сволочь ты, Настасья, ведь в окно видела, как он её пинал ногами, даже не вышла. На твою голову проклятье нужно, а не на эту девчонку! Ох, и бесстыжая ты! – тётя Зена, развернувшись, повела Любку в дом. – Пойдём, Любонька.  Проспится – сам за тобой придёт, а сейчас тебе идти туда не надо, – тётя Зена налила ей чаю, поставила вазочку с мёдом.
«Как моя баба Маша» – подумала Любка, чувствуя на голове руку старушки, заплакала. Первый раз за столько лет слёзы лились рекой по щекам, Любка не могла их остановить.
– Сунула ты, девчонка, голову в это змеиное гнездо, – уже не впервые Любка слышала эти слова, только не могла вспомнить, кто ей говорил их раньше. – Сколько месяцев-то у тебя?
– Я не знаю, в больнице ещё не была.
– Да при чём здесь больница, сама-то посчитай.
– Да не знаю я, не умею.
Тётя Зена смотрела на неё, оторопев.
– Тебе что, никто ничего не рассказывал, не учил? – изумилась она.
– Нет, – Любке стыдно было говорить со старой женщиной о таком.
– Ну-ка, девонька, давай-ка, расскажи мне, не стесняйся, вместе посчитаем. Ох, беда, тётки-то ведь рядом живут. Вот ведь бессовестные, матери нет, и им всё равно. Шевелится ребёночек-то?
– Я не знаю, как это? – Любка стала успокаиваться, прислушиваться к женщине. Рассказывала, тётя Зена считала.
– В мае родить должна, четвёртый месяц пошёл, скоро шевелиться начнёт, если этот дурак не повредил чего. Болит что-нибудь у тебя? Нет? Ну, слава богу, ляжь вон на койку, полежи.
– Да нет, не надо, я не устала, я пойду.
– Никуда не пойдёшь! Не хочешь лежать, сиди! Не пущу!
Через некоторое время на пороге появилась свекровь.
– Ты чё это, Зена, сноху мою увела? Позорить меня вздумала?
– Это я тебя позорю? Бесстыжие твои глаза! Твой алкаш чуть не убил её! Твоего внука спасала и виновата осталась. Ведь на моих глазах Сашка вырос, и тебя знаю, кака ты есть. Если ещё раз увижу такое,  в контору пойду, пожалуюсь. Вижу, что сама она не пойдёт, характер не тот. Берегись, Настасья, я тебя предупредила! Никогда не лезу в чужую жисть, а здесь пойду, ты меня знаешь.
Любка пошла домой в сопровождении свекрови.
– Чую, пожаловалась уже, свинья неблагодарная. Сколь добра не делай, всё плохой будешь.
Сашка спал в фуфайке на материнской кровати. Любка ушла в свою комнату. Проснувшись, мужик стал оправдываться, что его напоила бабка Наталья Зырянова, уговаривала бросить Любку, избить, убеждала, что ребёнок не его. Разозлилась:
– Ну  конечно, жила у тебя в доме и спала с другими на твоей кровати, а ты где был?
– Да я всё знаю, всё понимаю, но я же пьяный был, – оправдывался мужик.
– Свалили, водку в рот силой залили. Вот что, милый, как хочешь, я уйду от тебя, не сдохну, – Любка достала чемодан, стала бросать туда свои тряпки.
Сашка упал на колени:
– Прости, больше пальцем не трону! Не уходи, я знаю, что мой ребёнок, я же люблю тебя! Давай вместе уедем, не даст нам мать жить! В Карагуж уедем, я завтра же уволюсь, у меня там дядька живёт – Иван Блинов.
– Такой же, как бабка Блиниха?
– Нет, он хороший, не пьёт, сюда не приезжает – с матерью своей не ладит.
В комнату влетела свекровка, ополчилась на Любку.
– Ты куда мово сына сманывашь? Иди отседа куда хошь, иво не пущу, – орала свекровка.
– Не лезь куда не просят! Это я хочу уехать от тебя! Лезешь везде, жить мешаешь, – сын орал на мать.
Та заревела белугой:
– Сыночек мой, на кого меня покидашь? Потаскуха  кака-то уводит от родимой матушки, вскормившей, вспоившей. Ой, да чё, мине в гроб ложиться сразу чё ли?
– Заткнись, тварь, не вопи здесь.
– Сашка, ты что делаешь, разве можно так с матерью? – Любка кинулась на защиту свекрови.
– Вот дура, она тебя всяко срамит, а ты заступаешься за неё, – Сашка отошёл, сел на стул, смотрел на жену удивлённо.
– Конечно, ты мать не терял, не знаешь, что это такое! Тебе всё равно на кого материться, перед кем свою силу показывать, лишь бы слабее тебя были, – Любка смотрела на него с отвращением. – Я презираю, ненавижу тебя за это.
Не знала, что делать. Идти некуда. На улице уже темно. Федьки нет рядом. Тёткам не нужна, выставят: муж есть, иди домой – скажут. Подруги все поразъехались. К чужим не пойдёшь. Сашка подошёл, положил голову ей на колени, заплакал.
– Люба, давай уедем, правда.
За два дня собрались, Сашка взял у матери деньги, сели на автобус, поехали.
Любка так и не поняла, большое ли село Карагуж. Все дома были занесены снегом так, что торчали одни крыши с трубами. Прокопаны тропинки к двери и сараю. И у окон прорыты дырки. В домике на две комнатки темно, свет горит целыми сутками. Сашка сам, без Любки, ездил в Усть-Ишу, устраиваться.
Неделю Любка сидела в доме Сашкиного дядьки с женой. Потом тётка Гутя повела её на ферму, где сама работала дояркой. Любка сказала, что доить коров аппаратом не умеет. Тогда бригадир, толстый дядька, повёл её в телятник. Работать с телятами молодой женщине понравилось. Любкина наставница не разрешила тяжести поднимать, отправила к маленьким телятам с бидоном и соской. Телятки шустрые, быстро опрастывали бидончик молока, требуя ещё, смешно тыкались в Любку лбами. В нескольких клетках лежали слабенькие, больные телята. Здесь она подолгу задерживалась, пыталась напоить обессилевших, плакала.
– Пей, мой миленький, пей, хороший, надо, а то помрёшь, – уговаривала Любка, пыталась напоить тёплым молоком телёнка.
Утрами, приходя на работу, обнаруживала в клетке мёртвого телёнка, рыдала над ним.
Телятница ушла на выходной и вместо неё поставили грубую пьяную тётку. Та, увидев, что Любка слоняется по телятнику, сделав свою работу, заорала.
– Чего стоишь зря? Бери вилы, навоз скидывай в вагонетку.
 Два дня не убирали, скотник загулял. Любка взяла вилы, накидала кучей сваленный навоз, повезла вагонетку на улицу. Подскочил откуда-то молодой мужик, заматерился.
– Ты что, девка, очумела совсем, такую тяжесть таскать? Пузо на лоб лезет! – выхватил, укатил вагонетку с навозом.
Она пошла в телятник, взяв тяпку, стала чистить в клетках;  больше этого мужчину она не видела.
С выходных вышла её наставница. Телята дохли, и снова Любка плакала над ними. Однажды зашёл в телятник бригадир, и Любка слышала, как наставница жалуется на неё.
– Уберите от меня эту беременную, смотреть тошно, как она над ними рыдает. Самой плохо, а что сделаю, раз телятки такими рождаются. Она у меня здесь  родит раньше времени.
– Ну ладно, потерпи, где я тебе другую помощницу найду? Людей нету, а эта справляется с работой хорошо.
– Да справляется нормально, только жалко её, всё время плачет.
Тётя Гутя с дядей Ваней и Сашкой пили каждый день. В обед за столом бутылка, вечером – ещё одна или две. Хозяева ложились спокойно спать, а Сашка на кровати потихоньку, чтобы не было слышно, кулаком долбил  Любку в бок, щипал тело, пальцами захватывал кожу, поворачивал. Любка молчала, закусив до крови губы, боялась разбудить хозяев. Тело всё было в синяках, кровоподтёках, на лице – ни пятнышка. А Сашка был доволен, вымещал злобу на жене.
Как-то к Блиновым пришли гости. Любка, поев, залезла на печь, её морозило. Подошёл Сашка, откинул занавеску, вытащил из ножен нож – тот всегда был у него на брючном ремне, стал грозить жене ножом.
– Чё, натаскалась, сука? На печку залезла,  спряталась. Думала, я ничё  про тебя не узнаю? Больше на работу не пойдёшь, – размахивал перед ней ножом.
Любка, съежившись, подвинулась в угол печи. Мужика позвали пить дальше, ушёл. Прошло некоторое время, вновь явился.
– Ты чего от меня хочешь, никак понять не могу? Где я таскаюсь, с кем? Совсем ополоумел, запился, – говорила шёпотом, чтобы никто кроме мужа не слышал.
– Всё ты знаешь, проститутка, мне всё про тебя рассказали, – махнул ножом у лица.
Любка дёрнула головой, сильно ударившись о стену. Когда все улеглись спать, отвернулась и близко подвинулась к стене. Сашка щипал недолго, пьяный уснул. Утром тётя Гутя будила на работу. Любка отвернулась к стенке.
– Я не пойду, – пробурчала не поворачиваясь.
– Не пойдёшь? Значит, виновата, – первый раз с ней грубо говорила тётка.
Дяди Вани дома не было, управлялся. Все ушли на работу. Днём Любка не слезла с печи даже обедать.
– Смотри пава какая. Десять раз приглашать что ли? Не хочет – не надо.
– Ты чего, Гутя, так на неё? В чём она у тебя провинилась?
Иван сам позвал Любку обедать. Отказалась. Снова пили. Сегодня даже в обед Сашка сумел помахать ножом, кривил пьяную рожу, брезгливо перекосив свой толстогубый рот. После обеда ушли все на работу. Любка слезла с печки, сходила на улицу. Холодище. Есть нисколько не хотелось. На подоконнике у стола стояла открытая трехлитровая банка варенья из чёрной смородины. Намешала с водой, выпила. Её трясло, вновь залезла на печку.
«Ведь все мне говорили, не верила. А делать что-то нужно».
Слезла, написала отцу письмо, найдя ручку и чистую тетрадь у малюсенького чёрно-белого телевизора. Собралась, вышла на улицу. В кармане Сашкиной шубы нашла рубль. На узенькой тропинке встретилась какая-то женщина. Любка спросила, где почта у них? Та объяснила. Придя на почту, купила конверт, отправила отцу письмо с просьбой выслать ей денег, чтоб уехать отсюда. За всё время замужества дочь впервые  пожаловалась, что ей плохо. Вечером вновь пьянка, угрозы. Сашка до того увлёкся своей игрой, что не услышал, как к нему подошёл дядька.
– Ах ты, тварь такая, племянничек грёбаный! Вот что с девчонкой происходит! Недалеко ты от своей матери-дебилки  ушёл! И тебя таким же воспитала, – дядька Ваня вырвал у него нож и кулаком врезал по голове. Сашка упал, подбежала тётя Гутя, не дала больше бить племянника.
– Ты думаешь, за что он её колотит? Ты спишь, не слышишь ничего, а я-то всё вижу! Она и молчит, потому что виновата, таскается там на работе со скотниками, а они ей вагонетки вывозят.
Любка сидела на печи, обалдевшая от такой лжи и несправедливости. Комок подступил к горлу, проглотить не могла.
– Вы, суки, ходите сплетни на работу собирать? Какое тасканье ей, пузо на лоб лезет! Да и родителей её я знаю, вместе росли, не может быть у них плохой дочери. А ты чего молчишь-то?
Любка кое-как, сухими губами и хриплым голосом, сказала, что какой-то мужик забрал вагонетку с навозом, и что она его не знает и больше не видела.
Иван внимательно выслушал.
– Ну, чего тебе ещё надо, всё поняла? А если будешь наговаривать на неё ещё, я и тебе навешаю,  хоть ни разу пальцем не трогал, – пригрозил жене.
Сашка ночью вновь долбил кулаком в бок. Любка тихо плакала, лишь однажды, не сдержавшись, всхлипнула.
– Это что там ещё такое? – поднялся с кровати дядя Ваня, включил свет.
– Да ничё, мы спим, во сне это она, – лебезил Сашка.
Любка не повернула головы. Наконец все уснули. Любка же уснуть не могла.
«Скорей бы от папы деньги пришли. А вдруг не вышлет, на что уехать?»
Через неделю от отца пришло письмо. Писал, чтобы ехала домой, не медлила. Выслал  тридцать рублей. Любка специально оставила письмо на столе. Пришли с работы, тётя Гутя демонстративно вслух читала Федотово письмо. Сашка сидел, опустив голову, но Любка знала, что в его голове пусто, и думать он может только о себе. В душе была ненависть к мужу. Ранешнее, хоть какое-то хорошее чувство исчезло. Любви же никогда не было и не могло быть. На следующий день пришёл перевод. Извещение занесла тётя Гутя.
– Уезжай, девчонка, от него подальше, не стоит он твоего ногтя. Не разменивайся, отец всё равно пропасть не даст, – дядя Ваня обнял Любку за плечи, та надевала пальто.
Сходила на почту, получила перевод. В конторе подписала заявление. Придя домой, стала собирать свои вещи. Сашка был дома, плакал, ползал на коленях, умолял простить его, сам был пьян.
– Это всё тётя Гутя на тебя наговорила, я поверил, она виновата.
Любке противно было до отвращения.
– У тебя всегда кто-то виноват, только не ты. Дома – мать, здесь – тётя Гутя. Ты хоть раз задумался, что взрослый? Скоро отцом будешь, а ума ни на грош. Я приеду и подам на развод, не нужен моему сыну отец такой, – Любка оттолкнула подползшего на коленях мужа. – Пошёл вон, ненавижу.
Сашка соскочил, завертел кулаками, заскрипел зубами, кривя губы. И вдруг грохнулся на пол, на спину. Любка посмотрела на мужа: спит. Такое она уже видела. Даже сидя на стуле за столом, мог резко упасть ни с того ни с сего. Чёрт с ним, пусть спит, меньше пить будет. Любка стала собирать все свои вещи, не забыть бы чего.
В Усть-Ише в отделе кадров работал дядька с огромными пышными усами. Подала заявление  об увольнении. Тот взял заявление, достал трудовую книжку. Попросил у Любки диплом. Посмотрел.
– Я тебя не буду увольнять, нам такие специалисты нужны. Оставайся в Усть-Ише. Сразу квартиру благоустроенную тебе дадим. Посмотри в окно, вон в том доме. Не переживай, и обстановку, и койку с постелью – всё от совхоза дадим. Оставайся у нас, работы много, бригадиром поставим. Хмель у нас выращивают.
– Куда я одна? На что жить? Помочь некому, а работать сейчас не смогу, скоро ребёнок будет! Нет, к отцу поеду, – Любке было даже страшно подумать о том, чтобы остаться одной.
Согласился дядька, отдал документы. На крыльце конторы стоял Сашка, сюда вместе они не ехали.
– Вот, решил тебя до Горного проводить.
На дороге остановилась машина. Открылась дверца, шофёр предложил довести до Горно-Алтайска, туда ехал. Сели в машину. Под ногами стояла незакрытая канистра. Сначала Любка ничего не видела, машину на заносах болтало. Любка почувствовала запах, посмотрела под ноги. Вся пола у пальто была вымазана отработкой, пальто было испорчено. За дорогу отдала три рубля за двоих.
Автобусов на Усть-Кан не было до утра. В гостинице были только двухместные номера. Сашка не отставал,  паспорта у него с собой не было. Прописали по свидетельству о браке и Любкиному паспорту. Всю ночь не давал спать, унижался, плакал, просил простить его. Во всём кого-то винил. Соглашался переехать в Сентелек. Любка молчала, ей было жалко Сашку и противно. Утром спрашивал денег на похмелье. Любка ни копейки не дала.
– Ну мне же обратно ехать, а не на что, – канючил муж.
Любка вспомнила барнаульскую историю, как занимала денег, чтобы тот уехал домой. Подумала, что если бы у него тогда  были деньги, может, не заехал бы к ней, и не было бы этого кошмара.
– На попутных доедешь, денег не дам, мне ещё ехать в Сентелек и жить на что-то.
Любка уехала. В Усть-Кане ночевала в гостинице. В дороге устала, ехали долго. На Семинском перевале её рвало. К бабе Маряне идти далеко, сил уже не было. Зато утром купила билет на  второе место. В Коргоне зашла к тёте Агане, та ужаснулась, глядя на её грязное в мазуте пальто.
– Откуда ты такая? Где Сашка? Что случилось?
Любка  рассказывала, пока ела лапшу. Тётка слушала, качала головой.
– Значит, ты сама виновата, повод дала. А куда деваться, терпеть надо. Он мужик. Замуж шла, думала, всё просто так? Зима без морозов не бывает. Куда ты теперь? Кому с пузом нужна? Думаешь, отцу нужна будешь? Там и так целый выводок.
Поняла Любка, что тётушка не услышала её. Пошла к свекровке, та была на работе. Достала ключ, открыла. Зашла в свою бывшую комнату. На столе, где обычно в рамке стояла её фотография, красовалась украинская девчонка, с которой общался в армии Сашка. Её фото валялось рядом, с выколотыми глазами. Забрала свою фотокарточку. Вынув из рамки, порвала другую, кучкой бросила на стол. Стала собирать оставшиеся у свекрови свои вещи. Постучали в дверь, от неожиданности Любка вздрогнула. В дом зашёл отец.
– Доча, здравствуй, ты уже приехала! Думал, что придётся дожидаться. Я за тобой приехал, что случилось? – отец был встревожен.
– Пойдём, папа, пока её дома нет, видеть больше не хочу, потом объясню, – у ворот стояла лошадь с санями.
Отец забрал сумку у дочери, положил на сани. Подошла тётя Зена, поздоровалась.
– Чё, Любушка, и там не ужились? Федот, забирай её домой, пока не угробили девчонку. Езжай, не ворочайся сюда боле, с богом! – тётя Зена помахала рукой.
Федот  побоялся ехать по льду в ночь, было уже поздно. На реке наледь, полыней не видно. Заехали к Агафье переночевать. У неё в доме всё же просторнее, не так, как у Затеевых.
– Чё, все же забираешь дочь домой, отзамужничала? – тётка с укором посмотрела на Любку.
– Ладно, Агафья, всяко бывает, чаво уж теперь-то. Ну, не пожилось, – Федот смущённо покряхтел. Неприятно было ему слушать от родни упрёки за непутёвую дочку. Утром, ещё затемно, поехали. После обеда были дома. Зоя Даниловна тоже встретила  падчерицу упрёками.
– Что, девка, видать, сама виновата, раз мужик выгнал.
– Цыц, Зойка, не начинай, – Федот посмотрел на дочь. – Иди к ребятёшкам.
Любке было тяжело, почему-то сильно опухли ноги, лицо заплыло. Подбежали ребятишки. Ритка погладила сестру по опухшей руке.
– Люба, чё это у тебя? – рука выше локтя была в синяках.
– Да так, ударилась где-то, – стала снимать с себя блузку.
Не переодевалась в дороге несколько дней, у тётки не до того было. Генка был ещё небольшим, его нечего стесняться. Сзади себя Любка не видела. Тело всё болело. Прибежала мачеха, которую позвала Ритка.
– Федот, ну-ка иди сюда, что делается!
Любка едва успела прикрыться платьем, как зашёл Федот, резко повернул дочь спиной к себе.
– Вот паскудина, жалко, что не встретился, – Федот заскрипел зубами, вышел из комнаты.
Генка погладил спину Любки  рукой.
– Больно, Люба, да? Я его увижу, устрою ему взбучку, я скоро выше его вырасту, – пригрозил младший братишка.
Любка переоделась, позвали к столу.
– Мам, а сало солёное есть?
– Есть, Любонька, есть, счас принесу, – скоро побежала на улицу.
Принесла мёрзлые, усыпанные чесноком и перцем куски. Любка ела, не замечая, что чмокает от удовольствия.
– Тебе ещё поурчать надо, – засмеялся Генка, все захохотали.
Любка с удивлением поглядела вокруг. Над чем смеются? Наконец до неё дошло, и она тоже засмеялась.
– Да ладно, у беременных не такое ещё бывает, – мачеха погладила её по животу. Ребёнок зашевелился, да так, что живот ходуном заходил.
– Вот это вояка, слышит, что про него говорят, – Зоя улыбнулась.
Любка вздохнула с облегчением, наконец-то дома. Сколько времени она не смеялась. Всё время была в напряжении, слышала лишь матерки, угрозы, косые взгляды или унижения свекрови, мужа, его родственников. Даже, приезжая в Сентелек с Сашкой, чувствовала, будто за ней наблюдают. Теперь она свободна.
 Через два дня пошла в контору. Директор посмотрел в диплом, велел писать заявление. Устроили агрономом-садоводом. Делать было нечего – зима. Что-то писала, иногда ходила со щупом, проверяя зерно в складе.


4.

Неделю спустя приехал Сашка. Федот о чём-то с ним разговаривал, но всё же тот оправдался каким-то образом перед тестем, стали вместе уговаривать Любку простить мужа.
– Нет, не собираюсь я больше там жить, пусть живёт со своей матерью, – резко ответила она.
– Да я сюда хочу, к тебе, в Коргоне совсем запьюсь, - умолял Сашка.
– С меня толку никакого, ещё и ты здесь под ногами болтаться будешь. У отца без нас хватает, – Любка злилась. Только жить спокойно начала, явился.
Федот пошёл сам в контору. Любке дали двухкомнатную квартиру. Отец с Зоей выделили кровать, стол. У Аньки валялась сетка от кровати. В маленькую комнату вошла только-только. Прибили к стене брусок, с другого конца поставили чурки, вот и ещё одна кровать. Федот сколотил стол на кухню, две табуретки. В магазине выпросили большой фанерный ящик из-под спичек, сложили туда все вещи, ещё и место осталось. Зоя Даниловна дала три тарелки, кастрюлю, ложек с вилками, две алюминиевые кружки.
– Остальное покупайте сами.
Штор на окна не было, все остались в Коргоне.
Сашка приехал с одним чемоданом. Сходил в контору, отправили работать в бригаду. Там он похвастался, что тракторист, решили дать трактор. Дома стал хвалиться, что будет на тракторе работать. Любка схватилась за голову.
– Ты что же это меня позоришь? Не умеешь за руль держаться, какой тебе трактор, – возмущалась жена.
– Подумаешь, делов-то, рычаги дёргать. Не боги горшки обжигают, – хвастался Сашка. Ходил по дому, вышагивая, как гусак.
Любка сходила к отцу, рассказала, как было дело с бригадирством, за что его попёрли оттуда через две недели.
– Ладно, дочка, что поделаешь, мужа нужно уважать. Где-то книга у меня была, пусть учится.
Отец достал из старого чемодана учебник тракториста за шестьдесят шестой год. Любка унесла домой, вечером заставила мужа читать. Посидев с книгой, тот сказал, что ничего не понимает, отложил в сторону.
– Что же ты делать-то будешь? Ладно, попытаемся учить вместе.
Днями Любка разбиралась по книге в ДТ-54 – гусеничном тракторе. Вечерами, поужинав, садились за книгу. Билась «учительница» с учеником долго, наконец до него что-то начало доходить. Любка рассказывала, показывала на схемах  по несколько раз одно и то же. Заставляла повторять, не получалось, совала книгу в руки: пока не выучишь – не отстану. С горем пополам теория продвигалась. Бригадиру досталась практика.
– Ну и тупой же у тебя зять, Федот, – смеялся бригадир при мужиках.
– Ничё, научится помаленьку.
 Федот всегда старался сгладить скандалы, неприятности, за это его уважали и часто с ним советовались даже мужики старше него. На молодежь Федот смотрел прищуренным, хитроватым, улыбающимся взглядом, объяснял вежливо, без матерков. Люди тянулись к нему.
Любка с Сашкой в учёбе дошли до муфты сцепления. Тяжёлый узел Любка проштудировала по книге днём. Знала, что будет сложно, но что настолько – не предполагала. Сашка уже получил трактор, поставил его у дома. Каждое утро бригадир подъезжал на мотоцикле, помогал заводить его. Два вечера билась Любка с учеником над муфтой, ничего не выходило. Никак не мог понять работу узла.
Приехал с работы на третий день, в обед. Жена позвала снимать запчасть с трактора – муфта снималась снизу. Залезли под трактор, отвернули болты. Чугунная тяжесть чуть не упала Любке на живот, она лежала как раз под муфтой. Затащили в дом. Согрелись. На улице хоть и весна, но снег ещё лежал. До самой ночи бились над муфтой сцепления, все умазались в мазуте. Сашка разобрал, жена объясняла работу, устройство. Просила повторить, снова объясняла. Начинал собирать, оставались лишние запчасти. Снова разбирал, снова Любка рассказывала. Уже пора бы запомнить. Сашка словно отупел.
Поужинали, снова да ладом. Уже к полночи Любка добилась, чего хотела. Утром приехал бригадир, а трактор разобран. На санках привезли муфту.
– Да Любка мне теорию по книжке рассказывает, я учу. Понять не мог, вот снимали. Бригадир стоял, ошарашено глядя на мужика.
– Как же ты её один снимал?
– Да нет, жена помогала.
– Ты чего, совсем чокнулся, дурак? Она же беременная! А если бы придавило? – бригадир схватился за голову.
Муфту ставили пять человек. Трактор у Сашки забрали. Получит права, потом на трактор посадят. Мужик обиделся. Наорал на жену.
– Тварь безголовая, всё из-за тебя,  из-за твоей долбаной учёбы.
Любка не выдержала, заорала на него тоже.
– Надо посмотреть, кто из нас безголовый! Соображал бы – не пришлось муфту снимать, дебил.
Сашка ударил кулаком по голове, Любка упала, потеряла сознание. Очнулась, лёжа на кровати.
– Пошёл отсюда к чёрту, ненавижу.
Тот стоял, сжимая кулаки, на щеках вздулись желваки, смотрел на жену злыми глазами.
Любка поднялась, голова кружилась. Собравшись, ушла к отцу. Сашка сбежал из дома в Коргон к матери. Любку положили с отёками на сохранение. В больнице была голодной, назначили первый стол без соли, есть не могла. Давали совершенно безвкусную бурду. Домой приехала совсем худой, отёки спали. Солёное есть запретили. В район приходилось ездить каждую неделю, срок был большой и угроза выкидыша. Синяка не было, лишь шишка под волосами от Сашкиного удара.


Любка шла из магазина. Поднимаясь в горку, переваливалась, словно утка. Вдруг кто-то подхватил  её, почти занёс на гору. Рядом стоял Борька Борисеев. Смотрел на неё, улыбался.
– Ну, здравствуй, Любаша. Какая ты красивая стала, лучше прежнего! Замуж, говорят, вышла?
– Чего подкалываешь! Как корова на льду, безобразная, – обиделась.
– Ты что, тебе беременность очень идёт, такая плавная стала, – Борька смотрел, не улыбаясь. – Я сам виноват, что тогда в Сентелек уехал. Знаю, что ждала. Я ведь хотел жениться на тебе, люблю до сих пор тебя, прости, – пошёл вперед Любки.
– Борь, подожди, часы вот свои возьми.
– Нет, Любушка, это память от меня, – убежал бегом, сгорбившись и опустив вниз плечи.
Любке стало жаль себя, его. Видела, что парню был неприятен весь разговор. Что сделаешь, не судьба. У Любки были другие заботы. Уже две недели Сашка жил в Коргоне, сюда не возвращался. Думала, что не вернётся, жила у отца. Через несколько дней Анька позвала её на улицу.
– Иди, там тебя вызывают, – загадочно улыбалась. Любава вышла на улицу.
У калитки стоял муж.
– Почему в дом не заходишь, стыдно?
– Пойдём домой, а? – умоляюще звал.
– Что, не добил? Кулаки чешутся? – Федот подошёл, встал рядом с дочерью. – Ты же мне что обещал? – строго смотрел на зятя.
– Да я разозлился, трактор из-за неё забрали, контроль над собой потерял.
– Ты и в этом её винишь. Сам без неё не смог бы разобраться, она с тобой сидела целый месяц, – Федот смотрел на зятя, удивляясь его глупости. – Иди, дочь, домой: мужик приехал, кормить надо.
И Любка пошла. В доме холодно, печь не топили две недели. Сашка забегал, дров колотых не было. Наколол, кое-как растопил печь – никак не хотела разгораться, поддымливала. На улице – ни ветерка. Температура нулевая, в доме холоднее. Картошка в подполе не замёрзла. На плитке Любка нажарила картошки с салом, хлеба не было. Денег тоже. Сашка принёс сумку, оставил в сарае, когда за Любкой ходил. Достал какие-то мешочки, в которых было по горсточке круп,  полмешочка лапши и полбулки хлеба.
– И это всё, что ты там заработал почти за месяц? Прекрасно семью кормишь! – ехидно смотрела жена на мужа.
– Мать пятьдесят рублей давала, всё пропил, вот пятёрка осталась, она за меня зарплату получила, – смотрел на жену заплывшими от пьянки  узкими глазами.
– А моя где зарплата? Знаю, как она получает, я два дня не доработала, около восьмидесяти рублей должно быть. Фиг отдала, пусть подавится.
– Но я же е-её с-сын, до-должён помо-гать, – заикаясь, сказал Сашка. Он, когда волновался, заикался.
– Вот ты и помогай, а мне она, за её отношение, даром не нужна.
– Я и н-не з-знал, что она т-твою з-зарплату по-лучила.
– А тут и знать нечего, я за всё это время, что с тобой жила, ни копейки не видела, бесплатной батрачкой в постели твоей валялась.
– Ты опять начинаешь? Х-хочешь, чтоб я тебя не бил, з-заткнись и м-молчи, - Сашка снова сжал кулаки.
– Нет, голубчик. Ещё раз тронешь, посажу, к отцу больше не пойду. В больнице полежала, многое рассказали бабы, за это можно тебя посадить.
Опухшие глаза расширились, он смотрел на жену испуганным взглядом.
– И тебе не будет меня ж-жалко?
– А ты меня жалеешь? Когда ногами по животу пинаешь  или своими кувалдами долбишь?
– Я же сказал, что б-больше  н-не буду.
– Ты посмотри на себя, нормальный ли? Говоришь, что не будешь бить, а сам кулаки сжимаешь.
Любка вышла на улицу, зло немного прошло, походила по огороду. Снег почти сошёл, стал рыхлый, грязный. Надо идти – может, поел. Ухаживать за мужем ей не хотелось. В душе было какое-то сожаление. Вспомнила Борьку, его глаза, посмотрела на часы. Хорошо, что Сашке про часы ничего не рассказала. Врать не умела. Когда о чём-то спрашивали, всегда говорила правду.
Занесла в дом ещё дров, кое-как собрала с земли, мешал живот. Дома печка была горячей, но в комнатах было холодно. Накидала дров в печку. На столе стояла грязная посуда. Никак не могла приучить мужа убирать за собой. Алачев лежал на кровати, спал, не раздевшись и не сняв даже сапоги. Любка смотрела на спящего ненавидящим взглядом.
«Сейчас взять бы полено, да по башке стукнуть, чтоб никогда не проснулся».
Любка даже вздрогнула от своих мыслей.
– Вот дура, что попало в голову лезет, – шёпотом сказала Любка.
Закрыла дом на накладку, пошла к отцу. Почему-то не хотелось быть в одном с мужем  доме, даже со спящим. Шла тихонечко, задумавшись. Из-под ворот выскочила маленькая собачонка и, подбежав к Любке совсем близко, громко и зло залаяла. Любка сильно испугалась, сердце готово было выскочить из груди, ноги стали ватные, не слушались. Какая-то бабушка подошла к Любке, цыкнула на собаку и повела Любку к дому отца. Дорогой что-то говорила, но та её не слышала.
Зоя Даниловна прыснула на падчерицу водой. Будто вату из ушей вынули, но до сознания  слова плохо доходили. Любку положили на кровать, уснула. Ночью проснулась, рядом спал Сашка; ничего не слышала, не чувствовала. С этого раза стала обходить собак стороной, при лае, даже далеком, вздрагивала.
Утром ушли домой. Сходила в магазин, взяла на пятёрку продуктов, хлеба. Деньги ещё остались, но нести было тяжело. Хватит того, что взяла.
С Сашкой вечерами вновь стали заниматься, учился туго. Взялся учить билеты, их выслали из сельхозуправления. Жена на многие вопросы давала Сашке ответы. Но в каждом билете был вопрос по комбайну, его она не знала.
Приехала комиссия в Сентелек, Алачев ответил билет, скостили вопрос о комбайне: занимался ведь сам, не в училище. Любка собрала документы, две фотографии, выслала всё в сельхозуправление, узнав в конторе адрес. Через неделю управляющий  Кокорин привёз Сашке права тракториста. Сколько радости было, он при отце и мачехе благодарил жену за то, что выучила его. Просил обмыть права, но Любка была категорически против попойки. Зоя Даниловна одёрнула падчерицу.
– Ну уж такое событие обязательно надо обмыть. Получать  зарплату станет, в дом нести. Лопатой деньги грести будет, обогатишься.
Любка злилась.
– Вам бы только напиться, а мне потом снова синяки носить.
– А ты не говори ничего против мужа, ласковой будь и синяки носить не будешь, – отец пришёл откуда-то пьяненький.
Дочь фыркнула. Всё равно ничего не добьёшься, сегодня не будет так, как она хочет.
– А ты, зять, её проучи хорошо – может, покладистей будет, – тесть шуткой учил зятя бить жену. – Они иногда только кулаки понимают.
Зять расправил плечи, смотрел на жену взглядом повелителя.
– Ты, папа, чему его учишь? Хочешь, чтобы я с синяками ходила? 
Любка обиделась на отца; хлопнув дверью, ушла.
На берегу речки Чесноковки, у моста, жила бабушка Аня Храмцова. Познакомилась с ней, когда была девчонкой, в компании среди парней был и её внук Вовка. Решила сейчас зайти к ней. Бабушка была рада видеть  Любку.
– Наконец-то пришла.  В окошко вижу: идёшь мимо, не заходишь – некогда значит, – усадила Любку за стол, налила чаю, поставила своего печенья. – Ну, расскажи, как живёшь-то? Говорят, не шибко хорошо, Зоя-то тебя не любит, вот и болтает по деревне что ни попадя. Вижу,  плохо тебе! Вышла бы за мово Вовку, я бы тебя не обидела. Я ведь в тебе души не чаю. А он-то как убивался, когда ты в замуж ушла.
Любка засмеялась.
– Чего ты, баба Аня, мы же с ним только друзьями были, не выдумывай ничего.
– Это ты так считала, а он потом ночами не спал, слышала, вздыхал всё, плакал даже.
Любка промолчала, задумалась.
– А ведь всё вышло так, как ты ворожила мне на картах, бабуленька.
– Я всегда правду говорю. Научу, если время у тебя будет, токмо кода родишь, теперь нельзя. Придёшь ко мне потом?
– Приду, баба Аня, обязательно приду.
Долго разговаривала Любка с бабушкой. Домой пошла к вечеру. Предчувствие не обмануло её, Сашка спал в сапогах и фуфайке на кровати. Ноги лежали на белой наволочке. Любка чуть не заплакала. Ведь стирала руками, машинки не было. Будить не стала: хуже будет, если пьяный проснётся. Легла на кровать в маленькой комнате.


5.

Любка уже не работала, нужно было скоро ложиться в роддом. Сашка принёс месячную зарплату – десять рублей. Попробуй, проживи. Расстроилась, ведь ребёнку пелёнки не на что купить. И в магазинах нет ничего детского, что делать?
– Нельзя раньше времени покупать, плохо это. Вот поедем за тобой в роддом, наберём всего, а заранее нельзя, – распорядилась Зоя Даниловна.
Бестолковая Любка поверила опытной женщине. Сашка часто приходил домой пьяный, с кем пил не говорил, да Любка и не спрашивала. У неё были свои заботы.
Вот и апрель кончился. Выбелила в доме. Рита помогала мыть полы, беременность не давала Любке согнуться. Выставила двойные рамы в окнах. В доме сразу стало светло. Никто не жил в квартире до них несколько месяцев, и в средине, меж рам, было грязно, много паутины. Любка сильно устала; потолки высокие, приходилось залазить на стол и слазить, наступая на стул.
Однажды оступилась, упала, но ничего, поднялась. И дальше работать. С Ритой занесли высушенную постель, погладили и развесили шторы – Любка купила на свою зарплату. Чисто, можно отдохнуть. Пришёл с работы муж, трезвый. Заматерился, что дома  жрать нечего.
– Сейчас, подожди, немного отдохну, разогрею.
У Любки ломило спину. Сашка пошёл в сапогах в комнату.
– Ты совсем обнаглел, не видишь, что я только полы помыла, – не выдержала Ритка.
– Брысь, сопля, ещё ты здесь не хайлала, – Сашка пошёл на Ритку с кулаками.
– Только тронь, я тебе ночью за неё голову топором отрублю, – Любка тигрицей кинулась на защиту сестры.
– Чего, чё ты сказала? – прищурив глаза, хозяин  встал, подбоченившись. – Совсем распоясалась, правильно тесть сказал: бить тебя надо, каждый день долбить.
Запомнил только это, на большее и лучшее ума у него  не было. Из уст неслись  лишь матерки. У Любки сильно ломило спину, было не до мужа.
– Иди, Риточка, домой, спасибо, моя хорошая. Я что-то сильно устала, прилечь надо. А ты сам разогреешь, поешь, кастрюля в сенках, – развернувшись, пошла на кровать, не обращая на мужа внимания.
Легла, немного поболело, успокоилось, Любка уснула, не придавая значения матеркам  мужа. Несколько раз болело, отпускало, Любка снова засыпала. Уже темно, боль всё чаще и чаще. Потом заболел живот.
«Что-то я повредила, когда упала, ребёнок не шевелится» – думала Любка, уже расхаживая по комнате. С неё что-то хлюпнуло: посмотрела – кровит. Разбудила Сашку:
– Иди к отцу. Я, наверное, родить должна, – согнулась от боли.
– Машину надо, в больницу, – соскочив спросонья, ничего не понимая, Сашка стал одеваться, оглядываясь, убежал.
Долго никого не было, наконец появилась Зоя Даниловна, распорядилась, как себя Любке вести. Той хотелось кричать, но было стыдно, она терпела, лишь иногда ойкала, когда совсем было невыносимо. Чуть не бегом бегала по одной комнате, дальше её мачеха не пускала.
Дождались акушерку, мужик её работал на скорой помощи, сказал, что без трактора на гору Тёплую машина не поднимется. Любка уже прыгала с кровати на стол, но не кричала, только действия свои не контролировала. Схватки не кончались, шли одна за одной. Врачиха велела лежать на кровати, но какое лежание при такой боли. Детей у них не было, потому сама она не испытывала подобное.
Вскоре Любка совсем согнулась, что-то мешало внизу. Акушерка с Зоей  Даниловной, положили её на кровать. Сын родился под грохот заведённого отцом трактора, в половине четвёртого ночи. Зоя Даниловна выскочила на улицу, крича  Сашке, что у него сын родился, чтобы тот глушил трактор.
Катя Удочкина – акушерка – пришла принимать роды без аптечки. В доме у Любки даже ножниц не было. Стали стучать в стенку к соседям. Соседка, тётя Катя Крылова, отрезала от скатерти капроновую нитку, принесла вместе с бутылкой водки. Обработав нить,  акушер перевязала ребёнку пуповину. Пошла, не торопясь, домой за аптечкой. У Любки кровь с отрицательным резусом. Запретила кормить ребёнка грудью. Дитя приняли, завернув в отцову чистую рубаху, ни одной пелёнки не было.
Зоя оправдывалась:
– Не думали, что Любка дома рожать вздумает.
Врачиха стыдила всех. Принесла в ампулах глюкозу, велела поить ребёнка, оставила два пенициллиновых бутылька и две соски. Сын родился – четыре килограмма двести грамм.
Зоя Даниловна сходила домой, принесла бутылку вина, налила стопку, силой заставила роженицу выпить. Любка уснула.


Проснулась от крика младенца, дома никого не было. Ребёнок кричал в другой комнате, в доме было холодно. Кое-как поднявшись, держась за стенку, пошла к сыну. Тот кричал, укрытый одеялом.
«Господи, что же делать, ведь я боюсь его, ничего не знаю, не умею».
Увидела рядом лежавший малюсенький бутылёк, сунула соску в рот сына. Пососав, тот уснул. Проверила, мокрый. Порылась в ящике, достала  простынь. Погладила утюгом, разорвав на четыре части. С маленькими совсем ей не приходилось возиться никогда. А вдруг что-нибудь сломает у такой крошки?
Как попало завернула сына, стала его разглядывать. Красный какой-то, сморщенный. Даже когда не спит – глаз почти не видно, одни щечки. Совсем некрасивый. Надо же его во что-то заворачивать. Одна простынь чистая ещё есть, а больше не во что. Любка поставила в бочок с водой кипятильник.
Утро только начиналось. Оделась, принесла, потихоньку ступая, из кладовой таз, мыло, стала стирать грязное бельё. Сил в руках не было, кровь никак не хотела отстирываться. Понесла ведро с грязной водой на улицу. В дверях встретилась соседка.
– Ты чего это делаешь? – опешила, увидев с ведром Любку.
– Да вот стирать надо, всё грязное.
Выхватив ведро, соседка поставила его возле двери.
– А ну пошли, два часа как родила, стирать задумала. Тебе лежать надо. А где все? Зоя, Сашка?
– Не знаю, ребёнок заплакал, встала, никого уже не было.
– Ах ты, разтудыт твою мать-то, ну, семейка! Ладно, мужик бестолковый, но Зоя-то! Да что с неё тоже взять, – женщина положила Любку на кровать, заставила лежать.
– Я вот тебе ткани принесла. Всё видела, доченька, знаю, что подучить некому. Потом разрежешь на пелёночки. У нас тоже мало хорошего-то, но немного помогу. Ничего – вырастим, вон какой богатырь родился. Как назовёте-то?
– Не знаю, пока ещё не думали.
– Ну ладно, лежи, я за дровами схожу. Холодно в доме, ребёночку тепло нужно, а ты окна выставила.
Любка хотела встать, ведь нужно что-то делать, но соседка настрого запретила. Натопила печь в доме Любки. Сынок снова плакал, давали глюкозу. Через часок соседка принесла ей блинов с мёдом. Банку поставила на стол.
– Вот тебе мёд. Ешь сама, он тебе сейчас нужен, быстрей выздоровеешь.
– Спасибо большое, вы мне помогаете, не знаю, как и отблагодарить.
Соседка помогла разрезать простынь и свою ткань. Показала, как пеленать ребёнка с головкой.
– Не жалей, скручивай его покрепче, чтоб ручонки не высовывал, тебе же легче с ним управиться будет. Ишь как кряхтит, не доволен, что свободы не дают. Ничего, мужичок, терпи, казаком будешь, дед-то твой – казак сибирский. Был Федот-то, приходил, нет? Ну ладно, побегу я, мои дома поднялись, кормить надо.
Через какое-то время пришли Зоя Даниловна с Сашкой, оба навеселе, младенца обмывали. Мачеха принесла старые Танюшкины пелёнки и несколько застиранных распашонок и чепчиков.
– Ты зачем встала? Стирала уже, совсем очумела? Печку натопила.
Любка молчала, она так устала, что не было сил говорить. Сын снова плакал, хотелось спать. Зоя Даниловна  посмотрела,  чем кормит ребёнка мать.
– И чё это для такого мужика? Где он орать не будет, голодный!
Отломив от булки хлеба мякиш, с сахаром нажевала своим пьяным ртом с гнилыми зубами. Завернула в бинтик, сунула ребёнку в рот, тот зачмокал. Насосавшись, уснул.
После школы к сестре прибежали Ритка с Генкой и Светка. Ритка стала просить Любку назвать сына Алёшей. Сашка согласился, решил взять Любкину сестру в кумовья. Чего-то бегал, орал, пил принесённую  им бутылку, заставлял выпить и Генку.
– Я в твои годы пил. А ты кого здесь боишься? На-ка, выпей за племянника!
– Ты чего, совсем ополоумел? Ребёнка в одиннадцать лет пить заставляешь! Убирай со стола, иначе я её вылью, – Любка говорила злым шёпотом, боясь разбудить Алёшу.
На третий день отец, видя, что ему не дают пить здесь, уехал в Коргон к матери, оставив жену одну с новорождённым. Сказал, что вернётся на следующий день, и исчез на полторы недели.
С Любкой ночевала Рита. После школы прибегали с Геной, носили воду. Рита мыла полы, помогала стирать. Дров не было, Любка стала ломать штакетник, чтобы истопить печь, ребёнку нужно было тепло. Федот уехал на смену. Кто-то ему сказал о Любкиной проблеме. Деревня, всё все видят и знают. Отец, отпросившись, приехал домой. Из дома на телеге привёз сухих дров. Бензопилой допилил оставшийся сутунок. Генка, маленький росточком, приходил после школы  и колол Любке дрова, силёнок не хватало, но он старался.
Мужу Любка была не нужна вместе с сыном. Приехал из Коргона вновь с заплывшей харей.  Орал, матерился, избил жену. Привёз от матери старые простыни жены и от Катьки, сестры, Ольгины (дочери) распашонки в коричневых пятнах, которые так и не отстирались. Жене отдал двадцать рублей. Любка и этому была рада. Ведь оставалось, когда тот уехал, всего один рубль. Зарплату принёс десять рублей – больше он не заработал.
И начались для Любки кошмарные дни. Ребёнок спал всего полчаса, снова кричал. Сына Любка кормила грудью, тот сосал, весь извивался. Болел животик, Алёша поносил зеленью, которая не отстирывалась.
Любка разрывалась между сыном и мужем. Приходилось ложиться в постель мужа, сынок просыпался, плакал, Любка шла сонная к нему. Следом орал муж, приказывая идти к нему спать. Если мать, ложась с сынком, засыпала, приходил, хватал за волосы, тащил в свою кровать. Лишь немного отдыхала днём, когда тот уходил на работу. Но нужно было еду приготовить, постирать, затопить печь. Лето было холодным, всё время шли дожди.
Через две недели муж вновь уехал в Коргон, пить в Сентелеке было не с кем и не на что. Любка с облегчением вздохнула. Иногда ходила с Алёшей к родителям. Но идти по деревне боялась, при каждом лае собак ребёнок вздрагивал и истошно орал. Однажды, когда отец был на работе, Зоя Даниловна просто не пустила её на порог, выгнала.
Прибежала Рита. У Любки кончились деньги, а в доме шаром покати. Кроме манки и подсолнечного масла – ничего. Варила кашу на воде с маслом. Рита иногда приносила полбулки хлеба, украв у себя в доме. Спрашивать у кого-то денег Любка не могла: нечем отдавать, сама ведь не работала. Приехал Федот с работы, Рита потихоньку, чтоб не слышала мачеха, рассказала отцу, что Любка сидит голодная, и что Алёшку кормить нечем, молока почти нет в грудях.
– У, ити вашу мать! – Федот сам понёс мяса и картошки дочери, дал двадцать рублей. – Где зять? – строго спросил отец.
– В Коргоне, где же ещё! – Любка боялась что-то рассказывать, зная, что отец во всём обвинит её.
Федот оставил продукты и деньги на столе, ушёл.
Соседка посоветовала нести сына к бабке, лечить. Любка пошла с сынком и Ритой к бабе Ане Храмцовой. Та отвела её к знахарке. Ходили несколько раз, не помогло.
Приехал Сашка, сказал, чтобы Любка собиралась: будут переезжать в Коргон, он здесь больше жить  не собирается.
– Ну и ехай один, я к свекровке не поеду больше, – Любка стояла на своем.
– А здесь с голоду сдыхать лучше?
– Работать будешь – никто не сдохнет! Вон картошка растёт, и грядки я все посадила, тёлка скоро отелится.
– Ты чё, тупая, не понимаешь? Матери помогать надо, она у меня одна, а вас таких много! Я бы лучше на Нинке в армии женился, здря ты фотку её порвала.
Сашка снова матерился, орал на жену. Та злилась, ненавидела его, но слёз не было. Зоя Даниловна отправляла Любку в Коргон.
– Куда иголка, туда нитка. Ехай с мужиком, кому ты здесь нужна с ребёнком-то!
Отец Любкин молчал. Дочь всегда настырной была, вот и с мужем общий язык найти не может. На телеге увезли Любку с сыном в Коргон.
Оказалось, что Галька Алачева в Усть-Кане замуж выходила. Сашку без жены на свадьбу не позвали. Пришлось ему везти семью из Сентелека. Любка не хотела ехать, какая свадьба с младенцем. Почти силой посадил в кабину грузовика.
– Ни хрена! Бабок много, посидят. А то меня никто без жены не пустит. Дядя Митя – и тот не хотел, чтобы  я ехал, – Алачев возмущался, заталкивая жену в машину.
Свадьба была в кафе. Любке, кроме свадебного своего платья, надеть было нечего. Сидела с ребёнком в общежитии, в Галькиной комнате. Прибежал Сашка, матерился, сказал, что его выгнали, потому что жены нет рядом. Взяла Алёшку, пошла. Молодежь танцевала, Сашка с ними. Любка поела. Подбежали молодые девчонки.
– Это твой мужик? Пусть рядом сидит или с тобой танцует, а то на каждую девчонку вешается. С одной уже пошёл в общагу, увидели. Паскудник, жена рядом, – девчонки возмущались, одна даже долбанула его кулачком по голове.
– Люб, не верь! Ты же меня знаешь, да я же никогда, – оправдывался Сашка.
Любке было безразлично, устала. Сынишке надо спать, а здесь шум. Собралась, пошла в общежитие. Покормив Алёшу, укачала. Сашка привёл бабку Наталью Зыряниху,  чтоб посидела с дитём. Та была пьяной. Сразу легла на койку. Сашка схватил за руку жену, увёл на гулянку.
Танцевали, сил не было, уснуть бы. Прибежали девчонки: были в общаге, ребёнок орёт, бабку кое-как растолкали, спала. Любка кинулась туда, Сашка пошёл за ней. Пока мать кормила, пеленала дитя, бабка говорила внуку:
– Нахрена ты её взял? Навязалась на тебя, ишо и родила, руки тебе связала без верёвки! Бей её, Сашка, бей!
Мужик, размахнувшись со всей силы, ударил кулаком, жена убрала голову, кулак врезался в стоящий рядом шифоньер. Второй, третий раз! Любка убирала голову.
– Ах ты, сука, – Сашка заматерился, заплакал. – Больно же мине, – с руки текла кровь.
– А мне не больно бывает? Вот теперь сам попробуй, – Любка смеялась в глаза мужчине. Тот зажал руку между колен.
Бабка кинулась в двери:
 – Убивают, мужика баба убивает!
Прибежала Настасья, увидела окровавленную руку сына, истошно заголосила:
 – Вот ведьма-то, угробила мово сыночка, чё он теперь без руки делать будет!
– Пошла ты! – заматерился  Алачев. – Не лезь  в  мою семью! – орал на мать сыночек. – Лезете все, из-за вас у нас нелады!
Любка уже знала продолжение; смеясь, собрала сына и пошла на улицу. Бродила  с дитём на  руках вдоль речки, ходила подальше  от того места, где шла свадьба.
«Пусть его выгоняют, мне все равно».
Любка радовалась, что отомстила мужику. Почему она раньше терпела, ни разу сдачи не дала, ведь могла же. Случайно столкнулась с дядей Митей. Они с каким-то мужиком сидели, разговаривали, рядом на камне стояли бутылка со стопкой.
– Ты чего это здесь, сношка, ходишь с ребёнком? Почему не за столом?
– Да устала, и сынку спать надо, а там шум, – Любка боялась этого неразговорчивого, с цепким взглядом, Сашкиного дядьки. Развернувшись, пошла в другую сторону.
– Потерпи  чуток, скоро домой поедем.
Любка ещё походила немного, пока дитёнок не проснулся: он был мокрый, переодеть не во что, да и руки устали. Молоко у матери появилось, было жирным, ребёнок быстро набирал вес. Сашка в этот день больше не кидался драться, сил не было, до того был пьян. Дома улегся спать сразу, чуть не ползком добравшись до кровати, лёг поперек неё. Любка бросила на пол одеяло, легла рядом с кроваткой, сразу уснула.
За всё время, как родился сын, отец ни разу не взял его на руки. Сынок не знал рук не только отца, но и бабушки. Та тоже, посмотрев однажды на внука, отошла, пробурчав что-то. Тётка Аганя однажды сама пришла в дом, принесла сшитые распашонки и чепчики. Кроме одной, распашонки были малые.
– Батюшки, я шила на младенца, а здесь такой бутуз! Как же ты его рожала, бедная? Ещё и дома!
Тётушка обещала сшить другие.
Сашка на работу не ходил, сидел дома и пил. А пьяным бил жену. Но синяков она не носила на лице. Однажды замахнулась на мужа сковородкой.
– Убью, гад, если ещё  раз тронешь!
Тот выбирал момент, когда она не ожидает, и рёбрами ладоней бил по почкам, сзади. Любка сгибалась, иногда падала на колени, не могла дышать. Стала залезать с сыном на русскую печку, когда муж был пьян. Пожаловаться некому. Федя не приходит, свекровка запретила. К ним вообще никто никогда не заходил, даже соседка тётя Зена.
Любка написала письмо своей учительнице в Барнаул, всё описала, как есть. Унести письмо некогда, оставила на столе. Письмо исчезло. Любка забыла о нём. Через три дня приехал Федот. Зашёл в дом, осмотрелся. Любка сидела на печке.
– Дочка, что случилось? Зачем телеграмму дала, чтоб срочно приехал?
– Я никому ничего не давала, – Любка смотрела на отца, свесив ноги с печки. Свекровь вышла из кути.
– Это я, сват, тебе дала телеграмму. Ты знаешь, что твоя доченька здесь творит? Письма учительнице пишет, мол, убивают здесь её, тунеядку. Кормят, поят, делать ниче не делает! Мужика замордовала – под пяткой у неё ходит, на мать стал кидаться, а она такие письма пишет! – только тут Любка вспомнила про письмо. Оторопела от наглости  свекрови.
– Как вам не стыдно врать и чужие письма читать, – больше не могла вымолвить ни слова, в горле пересохло.
– Вот видишь чё, даже мамой меня не называет! С печки целыми днями не слазит!
– Ладно, сваха, я всё понял. Где Сашка? Я её назад, домой заберу, раз такое дело – плохая. Буду сам внука растить, – Федот протянул руки, взял Алёшку. Тот заулыбался, загукал, почувствовав первый раз силу мужских рук.
– Ты чё, сват, сына нет дома. Не отдам! Да мы разве отказываемся от внука? Пущай она живёт, только гонор свой умерит, – заегозила Стюря – так все её в Коргоне  звали, лучшего имени она не заслужила.
Поиграв с внуком, Федот пошёл на улицу. Сваха даже чаю не предложила с дороги. Что тут говорить, если даже Любка часто сама сидела голодом – в доме она не хозяйка. Дочь вышла проводить с сыном на руках.
– Ладно, доча, живи. Попала в волчью стаю – вой по-волчьи, – отец похлопал Любку по плечу.
– Нет, папа, по-волчьи выть не собираюсь. Не так воспитана, – дочка стояла рядом с отцом. Как ему всё сказать?
Идти в дом не хотелось, сдёрнула пелёнку с верёвки, пошла к маме, на кладбище. Сынок спал, Любка рвала траву на могилке одной рукой. Давно не была у мамы на могиле, заросла вся. Дорогой нарвала на горке цветов. Рука была занята сыном; как были цветы не уложены, так и положила. Слёзы лились на могилку.
– Мамочка, миленькая, подскажи, как мне жить, не могу больше. Если ты видишь и слышишь меня, помоги, посоветуй, что делать, я не знаю. Здесь столько подлости. Отцу не могу ничего сказать, не поймёт он меня, стыдно, да я и не умею жаловаться, – сидела у матери, пока Алёша не проснулся.
Холодно ребёнку стало, дождик пошёл. Отправилась домой.
Сашка был уже дома, снова пьяный.
– Ты где, тварь, шлялась? Налево, небось, сходила? – левая часть верхней губы  задёргалась: признак того, что снова будет бить.
Любка быстро запрыгнула на печку. Пьяный Сашка промахнулся и чуть не упал на голбец.
– У, змея, довела мужика, чуть не разбился совсем, – свекровка подхватила сына, посадила на свою кровать, принесла стопку. На столе стояла бутылка. – На, сынок, выпей, да проучи сучку, как положено.
Сашка поднялся, выпил, но сил уже не хватало, и он, навзничь упав на пол, захрапел.
– Змея ты подколодная! Слазь, поднимай мужика на койку. Из-за тебя он пьёт беспросыпно, нигде не работает. А я вас всех кормить не собираюсь. Живёте здеся-ка, на моей шее, ишо ублюдка родила, тварь, – свекровка схватила ухват, чтоб огреть сноху, но та, схватившись за него, толкнула обратно.
Стюря завалилась верхом на сына.
– Ой, убивают, люди добрые! Вскормила на свою шею, бить меня стала ужо!
Сашка не пошевелился, спал мёртвым сном. Любка слезла с печки, пошла на улицу. Сын орал, испугавшись бабкиного вопля. Сняла одеяло сына с забора, пошла в баню. На полке уложила ребёнка, накормив. Ждать долго не пришлось. Скоро свекровь ушла на работу. Когда сынок уснул, Любка постирала бельё.
Муж спал, лежа на полу, и ей приходилось всякий раз через него перешагивать. Спал Сашка скрючившись, лицо во сне дёргалось. Появились болезненные гримасы. Но жалости и тем более любви к мужу та не испытывала: всё, что можно было, он выбил из неё кулаками. Так хотелось жене пнуть мужа ногой, но боялась, что проснётся. Вылила из бутылки водку, оставив капельку на дне. Муж проснулся вечером, Любка решила поговорить с ним, пока не было свекрови.
– Саш, я так не могу больше. Мать твоя меня ненавидит, сегодня сказала, что мы все на её шее сидим. Я же не могу с ребёнком работать, и ты не хочешь. Чуть ухватом меня не ударила, я оттолкнула. Давай уедем в Сентелек, квартира там у нас есть. Отец приезжал, мать твоя  телеграммой вызвала. Не могу больше, я здесь не хозяйка. Что сварю – всегда плюётся, гадит, сколько раз выливала. Сами наедитесь, а я, пока с Алёшкой вожусь, голодная остаюсь. Сколько можно терпеть! Или уйдём куда-нибудь на квартиру? Мою, мою пол, а она с грязью назло заволочётся, истопчет весь.
– И чё ты от меня-то хочешь? Ты с ней не можешь общий язык найти, а я  причём? – Сашка допил последнее, стал ходить кругами по избе, материться.
– Саш, ну хватит лаяться, ты можешь нормальным человеческим языком говорить? Уши режет.
– Рот закрой, стерва, я в армии наговорился твоим нормальным языком, задолбало перед каждым пресмыкаться, – Сашка, отклянчив зад, поклонился, зло оскалил зубы, лицо искривилось.
– Да ты даже с матерью своей на матах говоришь, так же нельзя.
– Какие мы нежные, воспитанные. Надоело мне с тобой говорить, пошла ты, – снова заматерился. – Это ты должна  под меня подстраиваться, ублажать, а не я перед тобой на цырлах ходить. Я твой мужик, – Сашка комично выставил вперёд ногу, подбоченился.
– Мужик, у жопы жужжит, – тихо проворчала Любка, пошла к сыну.
Никак не могла достучаться до его сознания. Какие отношения у сын с матерью – так и не могла понять. Души не чают друг в друге, а  как начнут говорить, готовы глотки вырвать! Как себя вести и говорить с ними, на каком языке? Любка решила, что при первой возможности уедет к отцу.  В горах идти пешком далеко, Любка не решалась, машины не ходили. С работы вернулась свекровь вся в слезах, цепью поранила указательный палец. Замотала толсто платком и ходила, держа правую руку левой у груди, плакала.
– Завтра утром поедешь за меня на работу, – приказала свекровь.
– Но я же не умею аппаратами доить, – возмутилась Любка. – А Алёшу куда?
– Нихрена, научишься, ишь, какая пава, – свекровь стала в стойку. – А тот проспит, рано  с дойки приезжают. Сашка тоже велел ехать.
Действительно, ребёнок спал утром до прихода матери. На работе Любка устала до чёртиков. Никак у неё не получалось с аппаратом. Цепляли освободившиеся от своей работы доярки, по очереди; коров в свекровиной группе она не знала. Надоила мало молока. Чтобы её не ждать, доярки после своих коров доили группу свекрови. Молоко же записывали себе.
Дома свекровка чуть не побила за это сноху.


6.

На следующее утро в четыре часа Любка понесла сына в ясли, ради неё открыли ночную группу. Замотав ребёнка в одеяльце, сверху положила сонному сынишке чистую одежду, сцедила из груди молоко – дитю было всего четыре месяца. В темноте шла до садика, там ворчала на неё няня. После дойки бежала в сад, кормить дитя. Алёша плакал, воспитательница была недовольна.
– Сидят дома бабка с отцом, а дитёнок в садике, с чужими людьми. Люба, ищи бабку, пусть лечит сына, у него же  пупочная и мошоночная грыжи, ты чего тянешь?
– Да мы уже в Сентелеке лечили, бесполезно всё, не помогает, – Любка была в отчаянии.
Руки были все истёрты в мозоли от пелёнок, зелень всё равно не отстирывалась, да и Алёшка ревел не замолкая. Мать от усталости и недосыпа ветром шатало.
Пошла Любка к тётке Агане, та стала упрекать, почему раньше не явилась. Агафье Настасья запретила к ним ходить. Приготовила тётушка настой из скорлупы грецкого ореха, велела поить дитё вместо воды. Всего несколько раз мать напоила сыночка отваром, и грыжа прошла. Штанишки и пелёнки начали отстирываться.
Пошли дожди, и ночами ходить стало совсем плохо. Свет на столбе горел только у конторы и светил Любке в глаза, мешал идти.
В одном месте лужа разлилась до самого забора, приходилось идти с краю.  Держась одной рукой за забор, правой Любка прижимала к себе сына. Где-то в воде был вкопанный в землю столбик, его не было видно под лужей. Запнувшись, она, падая в грязь, успела повернуться на спину. Алёшка оказался сверху. Ребёнок лишь заворочался в одеяле, крепко спал. Кое-как поднявшись, донесла до садика. Постучала. На крыльцо вышла няня.
– Ты чего не заходишь, заноси Алёшу.
– Да я грязная вся, мокрая.
– А ну, заходи, как такая мокрая на работу поедешь? Остынешь на верху-то машины.
Завела её в коридор, положив ребёнка, помогла почистить одежду.
– Ноги-то не мокрые?
– Нет, спасибо, тётя Соломея.
– Бедная ты моя, мать нахлебалась с вами, и тебе её участь досталась, – вытерла передником глаза. – Завтра воскресенье, ребёночка не приноси, выходной. Бабка пусть водится.
В воскресенье после работы уставшая мать брела домой. Метров за десять услышала, как кричит Алёшка. Расстегивая на ходу фуфайку, кинулась в дом. В сенках, не вытирая, скинула сапоги. Сын кричал, извиваясь, суча мокрыми измаранными голыми ножонками. Отец ходил по избе, пил чай. Свекровка собиралась с чугуном лезть в подпол за картошкой.
– Чего телишься, ребёнок жрать хочет, пересрался весь, машина-то когда пришла.
– Сегодня контрольная дойка была, вот и задержались. Алёшку-то можно было помыть и молока дать, голодный.
Любка налила в таз тёплой воды, подержала руки, чтоб согрелись. Всё время сын плакал. Помыла дитёнка, завернув, стала кормить. Сынок, всхлипывая, засыпал. Любке хотелось пить.
– Саш, дай воды, Алёша ещё не спит. 
Муж зачерпнул воды из бака, понёс жене. Свекровь выскочила из подпола, заорала так, что испугался и проснулся ребёнок.
– Не хватало ишо, чтоб мой сын бабе в постель воду нёс! Не смей, поставь, – Сашка поставил ковш с водой на стол. Укачав сына, Любка поднялась с кровати.
– Ну вот что, мой милый муженёк. Или мы с сыном, или твоя мать. Больше терпеть не буду. Как привёз, так и увози меня к отцу, иначе все в деревне про вас знать будут, молчать больше не собираюсь. И про тебя скажу в конторе, что ты дроблёнку воруешь с дойки!
Любка знала, чего больше всего боялась свекровь. Заставляла приносить и Любку, но та отказалась. Ставившая в печь чугун с картошкой, свекровь уронила на пол ухват, села на лавку. Смотрела на обнаглевшую сноху, хватая, как рыба, воздух открытым ртом. Страха в глазах снохи она не увидела. Любка решила действовать их же методом, быть такой же. Иного выхода у неё не было. С этих пор нагло отдавала сына на руки отцу, бабке. Сашка держал сына на вытянутых руках, говоря, что тот воняет молоком.
– Ничего, твоё дерьмо, держи. А я что-нибудь поделаю.
Свекровь жаловалась на больные руки, старалась сразу положить внука на кровать. Сноха стала прикрикивать на хозяев, заставляя подойти к сыну.
Через две недели Стюре закрыли больничный, она стонала, что пальчик не зажил, но Любка ей не сочувствовала. Сашка, как и прежде, не работал, пил.
Однажды свекровь бросила Алёшку на кровать так, что тот ударился головой о стенку, в это время сноха домывала пол. Подошла к сыну, кое-как успокоила. Свекровь побежала на улицу. У Любки сил не было терпеть. Сидела, плакала вместе с сыном. Сашка пришёл пьяный, привёл в гости Серёжку Шестакова. Вернее, тот довёл его до дома. Спросил Любку, как та живёт. На что та ответила, что сам видит. Серёжка ушёл, а Алачев стал избивать жену.
– К тебе уже на дом мужики ходят, – материл и бил её.
– Ты же сам с ним пришёл!
Два дня Любка не могла ничего делать. Потом тот ещё как-то раз пришёл с Серёжкой, Любка сразу ушла в свою комнату.
Из армии пришёл Федька Медведев, Сашка привёл его к себе домой. Жена переодевала сына. Федька заговорил с ней. Свекровь встала у стола, сложив руки на груди, внимательно смотрела, что будет делать сноха. Любка, зная последствия, грубо ответила.
– Чего пришёл? Водит вас сюда сам, а потом меня ревнует и избивает! Уходи, и не ходи  сюда больше, – зло сверкнула на мужа глазами.
– Ну, молодец, я даже не подумал, что ты его так отошьёшь! Он просился тебя увидеть, – егозил мужик, проводив Федьку.
– Нравится, да? Что я на людей зверем стала кидаться? Ненавижу вас обоих!
Сашка ударил кулаком жену по лицу:
– Тварь! Ненавидишь, да? Ненавидишь? Я тебя научу, как уважать мужа!
– Так её, сыночка, так! Совсем обнаглела!
– Тварь ты, а не мать! Такого же идиота воспитала, как сама, – Любка потеряла сознание от следующего удара.


На свадьбу Кольки Алачева, двоюродного Сашкиного брата, пришлось идти с синяком под глазом. Сашка в магазине купил ей тональный крем, но это не помогло. Приказал надевать своё свадебное платье и идти, ведь на свадьбу его не пустят без неё.
– И будешь пить водку, как все нормальные люди, не прикидываясь.
Сашка договорился сам с тёткой Аганей, сына унесли к ней. Любка сказала, что будет два часа на свадьбе, не больше. Выпила на свадьбе стопку водки, стало плохо, собралась, ушла к тётке. Раньше ей было запрещено  туда ходить.
Тётя Аганя расспросила племянницу о том, как та живёт. Любка нехотя кое-что рассказала, но тётя уже знала многое, в деревне не скроешь. Всегда во всём виня саму племянницу, здесь пожалела, просила, чтобы приходила чаще к ней. Но Любка промолчала, ничего не могла обещать.
После свадьбы Сашка вновь избил жену. Любка убежала на этот раз к тётке Агане. Та  взяла на конюшне коня и на бричке сама отвезла племянницу с ребёнком в Сентелек. На следующий день явился Сашка, снова унижался. Тётка Аганя была ещё у зятя Федота. Заступилась за Любку, стала рассказывать о том, что ей известно.
– Вот что, зятёк, не хочешь жить с моей дочерью – иди на все четыре стороны, а избивать её больше не дам, – Федот категорически поставил зятя перед выбором.
– Да я-то че. Мать меня настраивает, у них нелады, а я пьяный не соображаю.
– Будь пьян, но умён. А не соображаешь – иди к матери под юбку, пусть за тебя всё решает. Нечего было ребёнка заводить тогда.
Сашка вновь унижался, просил прощения уже у тестя с Зоей Даниловной и у тёти Агани. Квартира в двухквартирном доме была не занята, всё оставалось на месте. Любка в прошлый раз забрала только одежду. Тётя Аганя и Рита помогли побелить комнаты, натопили. Сашка съездил на коне, что тётка взяла в совхозе, в Коргон, привёз от матери  вещи.
Каждый раз ругаясь на Любку, Сашка прятал права тракториста, боясь, что жена их уничтожит, на что она лишь смеялась.
– Не все такие подлые, как ваша семейка.
 Любка не хотела жить с ним больше. Лучше голодом, чем с таким фашистом. Сашка не спрашивал, остался. Снова пошёл работать на трактор. Федот, узнав зятя получше, стал всякий раз, без ведома Зои Даниловны, приносить им мясо, рыбу. Дочь была очень благодарна отцу. Картошку отец с семьёй у Любки в огороде убрали, и теперь Федот привёз ей овощи в мешке. Больше дочь просила не возить, мало ли что. Тёлка, которую подарили им на свадьбу, отелилась, отец оставил себе её на племя. Любке  кормить её было нечем, держать было негде и ходить за ней некому, а от  зятя – никакого толку.
В четыре месяца у сынишки вылез первый зуб, стал сильно кусать грудь. Рос  Алёшка толстый, тяжёлый. Как-то Зоя Даниловна, нажевав, накормила ребёнка пельменями, обошлось – не болел. Любка стала подкармливать сына. Небольшого роста, худая мать кое-как справлялась с тяжёлым парнишкой.
Алачев вновь уехал в Коргон на две недели, и Любка только вздохнула с облегчением. Она устала от матерков и грубости. Иногда всё же получала «зуботычины» от мужа. Он всё время был чем-то недоволен, бил жену, орал на сынишку, если тот капризничал. За время, пока не было мужа, она отдыхала, высыпалась, готовила: благодаря отцу было из чего. Иногда Генадька приносил молока, пока мачехи не было в доме.
Как-то Любка зашла к Аньке, сводной сестре. У неё в кладовке под кроватью была большая куча грязного белья. Анька почти никогда не стирала. Спросила:
– Ань, а у тебя что-нибудь маленькое от Андрюшки осталось? Алёшка из всего вырос, одеть не во что.
– А вон, иди в кладовку. Чё найдёшь – забирай, выстираешь.
Любка набрала кучу вещей: все грязные, ещё в ребячьих какашках.
– Аня, это можно забрать?
– Да забирай хоть всё, кто стирать-то будет? – Анька захохотала.
Стала Любка иногда наведываться на бельевой склад. Отстирывала, кипятила, перешивала. Себе кое-что подобрала. Сынок одет, самой нравится. Зоя Даниловна, увидев на Алёше вещи родного внука, стала орать на Аньку за то, что раздаёт. Та только отмахнулась. Она не очень-то подчинялась матери, иногда даже посылала матом.
Сашка возвращался из Коргона, снова просил прощенья, но жена уже не обращала на это внимания. Только стала чаще орать на мужа, делать замечания – за что, как всегда, получала. Терпела, зная, что защитить некому, отец драться с ним не будет.
Федот ушёл работать в лесхоз, были причины: детей по две недели не видел, да и Зоя пить часто стала, когда его нет дома. Сашка вновь сбежал в Коргон, трактор забрали. Сказали, что больше не получит, такие работяги совхозу не нужны.
Вернувшись с бодуна домой, Алачев заявил, что мать купила им дом в Коргоне, и что они теперь будут жить отдельно. Ехать Любка не хотела, но все стали её уговаривать. И деваться было некуда.


Любка снова была беременной: почувствовала, лишь когда ребёнок пошевелился. Никаких признаков не было, живота тоже, была худющей. Аборт делать врачи отказались, поздно, да и вторая беременность с отрицательным резусом. Стюря бегала по домушке своей косолапой походкой, хвалилась:
– Вот купила на свои деньги дом сыну.
– Ладно, сватья, врать-то! Деньги свадебные, и Любка с Сашкой работали, ни копейки не видели, всё сама получала за них, внуку ничегошеньки не взяла, сноху голодом морила, – Агафья стояла тут же.
– Мы ели то же, чё и она.
– Ты можешь свату Федоту соврать, а я-то в одной деревне с тобой живу, знаю подлую твою натуру, молчи уж.
Агафья строго посмотрела на сваху.






7.

Старый дом стоял на горке, недалеко от Чарышской протоки, на которую зимой и летом сбегалась вся коргонская ребятня. Летом купались, зимой катались с горы, на коньках по льду. Бабы из проруби брали воду, поили скот и полоскали бельё.
Дому было около ста лет. Построен по старинке, с битой русской печью в большой избе, где раньше были полати, и маленькой комнатой с камельком. Штукатуренными были лишь потолки; стены из старых брёвен, тесанные, все потрескались, мазаны только в пазах. Пол из широких плах давно облез. Имел дом два выхода, из обеих комнат. Пользовались хозяева одним, второй заколачивали. Вот этот дом и купила Настастья своему сыну со снохой и внуком на их заработанные и свадебные деньги.
После переезда Любка побелила дом, щели в стенах никак не забеливались. Вымыв полы, постелила в большой комнате три тканых половика, застелила чистым бельём кровати. На душе стало светло. Забылись все обиды.
Солнце заглядывало в вымытые окна без штор, свет падал на пол двумя ровными яркими дорогами. Любава засмеялась. В доме одна, запела, закружилась по комнате. Оказывается, на улице разные цвета, красиво. Несколько лет уже не замечала, что всё цветное.
Как переехали, муж, хоть и не помогал по дому, каждое утро уходил на работу и, приходя, не матюгался и не распускал руки, был трезвым, говорил нормальным человеческим языком. Алёшку на день забрала тётя Аганя, она пошла на пенсию и сидела дома. Любка предоставлена была сама себе и всё делала не торопясь, никто её не тревожил.
Кружилась Любава до тех пор, пока не посыпались шпильки, и волосы не упали на спину. Стала заплетать и закалывать косу шпильками. Случайно глянув в окно, засмеялась. На дороге, в луже, смешно кувыркаясь, плавала то ли свинья, то ли собака.
«Вылезти, что ли, не может?» – подумала Любава.
Сидевшие рядом на брёвнах мужики, встав, подошли, стали вытаскивать. Выволокли из лужи мужика, пытались поставить на ноги. Любава с ужасом узнала мужа. Вышла на крыльцо. Мужики тащили Сашку домой, ноги у того волочились по земле.
– На, Любушка, принимай своего мужика.
Сашка встал на ноги, шагнул на крыльцо.
– Не пущу, здесь всё с себя снимай, я только полы домыла, – грозно сказала жена.
Сашка, которого только что волокли, плечом столкнул её с крыльца.
– Пошла ты, – пробормотал, заикаясь.
– Маленький, а говнистый, сволочь, – проговорил  один из  парней.
– Порода-то Алачевская. Митрий до сих пор Ульяну, свою жену, колотит, изверг.
– Митрий хоть на мужика похож, а этот-то, шибздик замученный, – захохотали, пошли назад по дороге, закуривая.
Любаве неприятно было слышать о муже такое от людей из родного села, в котором муж вырос. Пошла в дом вслед за пьяным мужем. В фуфайке, в которой только что плавал в грязи, он лежал на пушистом верблюжьем одеяле и белых наволочках.
– Господи, да что же это такое? До каких пор, тварь ты этакая, надо мной издеваться будешь! Сил нету, сдох бы, что ли, поскорее! Лучше бы в этой луже захлебнулся! – Любава заплакала от обиды.
Обычно Сашка ничего не слышал, когда спал, здесь же соскочил и начал избивать её. Не выдержала: схватив табуретку, ударила по руке мужа. Тот сел на грязную кровать, стал плакать, качая руку. Жена знала, что он не переносит своей боли, и иногда этим пользовалась. Но чаще всего ей жалко было бить мужа, и она терпела побои без отдачи.
Постонав, упал на пол и уснул. Собралась, пошла к тётке за сыном.
Беременной она себя не чувствовала, никаких признаков не было, даже не тошнило. Работы в совхозе постоянной не было, работала там, куда направят. Весной травила семена и загружала мешки с пшеницей на телегу. Галька Нечаева вернулась домой к отцу, вместе работали. Приехал директор совхоза на ток, случайно увидел Любаву, тянувшую мешок с зерном, заорал на управляющего:
– Ты что это делаешь! Мужиков нет, что ли? Она сама весом меньше мешка, ещё беременная, по-моему! Я тебя уволю! –  кричал  директор.
– Дак… все мужики в поле, которые не пьют, – заикаясь, растерялся Крюков.
– Сам кидай, но баб не трогай.
С тех пор Любава сидела дома, лишь иногда на неделю-другую просили  подменить техничку в конторе или кого-нибудь в садике.
Свекровь ругалась, настраивая сына против снохи. Стала закрывать того в своем доме на замок, купив бутылку. Сашка, приходя домой, включал пластинку Высоцкого и под песню «Кони привередливые» избивал жену. Сначала ударял по почкам, а после того, как жена падала, пинал ногами. Однажды за этим занятием его застала соседка, которая выгоняла своих курей из их огорода.
– Сашка, ты совсем ополоумел, она же дитя носит, – закричала соседка, оттолкнула мужика, поднимая Любаву.
– Чёрт с ней, я ублюдка этого выбью! Ещё одного на мою шею повесить хочет. Таскается со всей деревней, пока я вкалываю.
– Ах ты, гад такой, вкалывает он! Я вижу, как ты каждый день через мой огород от мамаши своей ползёшь. Вот она-то у нас на глазах выросла! Видим, как сейчас живёт, чем занимается! А про тебя всё знаю, заткнись лучше! Сходи вон об забор свои кулачищи почеши! На   тех,  кто слабее тебя, только кидаешься, знаешь, что ни с одним мужиком, даже захудалым, справиться не сможешь, – соседка всё это время хлестала его по лицу посудной мокрой тряпкой.


После этого  случая Любава попала в больницу с угрозой выкидыша. Вернувшись, опешила: в доме хоть шаром покати. Все загажено. Натопила печь, стала мыть посуду.
Сашка пришёл с сыном, залез на печь, выглядывал молча из-за занавески. Алёшка, согревшись, уснул. Есть было нечего, а варить – не в чем, вся посуда грязная.
Прибежала свекровь, поставив стул посредине большой комнаты, начала гадить сноху.
– Вот, живёте одни, засралась по уши, у свиней чище, чем у тебя. Ни к чему не приспособленная, лентяйка, нищенка последняя, скоро надеть неча будет, от отца-то голой забрали.
В руке у Любавы была большая тарелка.
– Сейчас как тресну, рассыплешься тут же, – сноха замахнулась тарелкой на свекровь.
– Убивают, – завопила та и выскочила из избы, только её и видели.
Думала, что сейчас муж вновь будет бить, боялась не за себя, за дитё, что под сердцем. На удивление, тот повёл себя спокойно.
– Давно надо было так тебе сделать, а то лезет всегда в нашу жисть.
– А ты что, не можешь ей ответить сам, мужик ты или кто?
Свекровь больше в дом к молодым не ходила.
Сыночку исполнился годик, пытался ходить своими ножками. Был толстым, неповоротливым, поэтому постоянно падал. Стал говорить некоторые слова, получалось смешно. Но оттого, что был постоянно с мамой, а отцовой любви и внимания не было, говорил о себе в женском роде: «я пошла, я сделала». Любава пыталась как-то изменить это, но всё было безрезультатно. Коверкал слова, заменял совсем другими. Глаза голубые – мамины, но как у отца – раскосые. Любава любила сынишку, а он без неё не мог. Даже в яслях орал, когда мать уходила.
Любава работала теперь завклубом. Клуб в Коргоне был неухоженный, предназначен только для того, чтоб фильмы крутить, да молодежи под пластинки вечерами танцевать. Курили прямо в клубе. Техничка убирала раз в неделю, потому в фойе всегда было грязно, валялся мусор, окурки. Сиденья сломаны, шторы порваны.
Любава с техничкой  выбелили в здании. С помощью молодежи починили сиденья, выбросили те, что не подлежали ремонту. Техничка, взяв домой, зашила шторы, выстирала и погладила. Любава, порывшись в библиотеке, кое-что подобрала, оформила стенды, повесила на стены. На свои деньги купила краски, кисти.
В клубе стало светло, уютно. Попросила ребят больше  в здании не курить. Однако не все слушали её. Подошла к Серёжке Шестакову – заводиле у ребят. Тот выслушал Любаву, пообещал, что этого больше не повторится. Вышел сам с сигаретой на улицу и другим курить запретил. Любава съездила в район, в отделе культуры выпросила хоть и не новый, но рабочий магнитофон с современными записями. В клуб стали ходить даже женатые молодые пары.
Подрос и Любавин двоюродный брат Миша Затеев. Иногда заходил к сестре, просил от клуба ключи, чтобы молодёжь смогла танцевать не только по выходным,  но и среди недели. Любава никогда не отказывала, знала, что под присмотром брата в клубе будет порядок. Утрами находила  ключи в почтовом ящике.
Однажды на комсомольском собрании предложили её кандидатуру в качестве комсорга, Любава отказалась. Времени свободного совсем не было, да и с синяками неудобно при такой должности. Пока решали, подумала о Сашке: может, это его изменит в лучшую сторону. Предложила, все засомневались: характер у него плохой, говорить без матов не умеет. Жена пообещала, что поможет с работой. Постановили: раз так, проголосуем. С этих пор груз работы комсорга лёг на Любавины плечи. Перед каждым собранием писала, что нужно говорить, и муж, заикаясь, кое-как читал.
Дали совхозную бензопилу, чтобы комсомольцы напилили в клуб дров. Иногда, когда мужчины работали, Любава сама, научившись, пилила брёвна. Кололи дрова мальчишки.  За это, договорившись с киномехаником, Любава пропускала их в кино бесплатно.
Сашка работал на «Белорусе», съездили в лес, напилили и привезли домой березняку. Муж немного изменился, стал пить реже, следил за своей речью в обществе. Но всё же срывался. Люди старались этого не замечать, человека не просто исправить. Однажды вытащил из её сумочки собранные комсомольские взносы, пропил. С тех пор жена стала прятать деньги.


Любава уже несколько дней хотела красного вина. Раньше даже запаха не выносила, а на вкус и не знала. Но так захотелось попробовать! Зашла домой к Любаве Надька Паутова по каким-то делам, стали разговаривать. Она всё же вышла замуж за Ваньку Кондратьева, у них родился мальчик. Работала техничкой в магазине. Любава, зная, что в магазине вина нет, пожаловалась ей.
– Да ничего удивительного нет. Иногда беременные такое могут захотеть, чего в жизни даже пробовать бы не стали. Давай деньги, у матери спрошу – может, в складе есть. – Любава подала ей пятёрку, больше не было. Надька действительно принесла – две бутылки «Огнетушителя».
– Ты зачем столько? Я напиваться не собираюсь.
– Да ты пей, сколько хочешь, потом не полезет. Может, глоток только и выпьешь.
 Надька налила полный стакан, Любава стала пить, не отрываясь, почти весь выпила.
В это время зашёл Сашка.
– Ах ты, тварь! Вот чем занимаешься, пока мужа дома нет, непьющую из себя гнёшь, – Сашка со всей силы ударил жену по голове, стакан вылетел из рук, Любава упала.
Надька выскочила из дома. Муж стал избивать лежавшую на полу жену. Любава стонала, закрывая живот руками. Сашка, наступив одной ногой на рассыпавшиеся волосы, другой пинал. У Любавы изо рта и носа пошла кровь, но голову не могла повернуть. Стала задыхаться, резко кашлянула. Брызги крови полетели в стороны – на белёные стены, на белую рубаху мужа, его лицо. Сашка, бросив бить, стал вытирать кровь с лица. Жена соскочила, муж стоял в дверях, выхода нет. Открыв створки небольшого окна, вылезла через него на завалинку и, босая, побежала по улице.
– Люба, что случилось? Снова Сашка дерётся? Да он вроде трезвый шёл! –  стоя у своих ворот, соседка видела, как женщина выпрыгнула из окна.
Любава побежала к тёте Агане. Дома той не было. Зашла в баню. На полке стоял таз с водой, умыла окровавленное лицо и руки, села на скамейку.
«Что же делать? Ведь я сама виновата. Зачем пила это поганое вино? И пила-то его с жадностью. Неужели я алкашкой становлюсь? Могла и обойтись, потерпела бы, но почему-то так хотелось… А оно вкусное, как сок».
Любава вышла из бани, пошла к подруге - Гальке Нечаевой, живущей в двухэтажке. У неё сидел Пашка Головин, они встречались. Галька с Пашкой, увидев Любку, испуганно смотрели на неё.
– Галь, дай мне что-нибудь надеть, мне в клуб  билеты продавать надо, не пойду же я в таком виде.
Галька молча подала своё осеннее пальто, тапки и платок. Любава подвязала до самых бровей платок. Надела большое для неё пальто.
Дядя Толя Головин, киномеханик, посмотрел на неё, домотал ленты, взял билеты, велел идти домой. Любава, забрав из садика сына, поплелась домой.
В доме никого не было, Сашка с бутылками ушёл к сестре Катьке. Нагрев воды, помыла голову, воду пришлось менять несколько раз. Длинные спутанные волосы расчесать не удалось. Много волос осталось в воде, а расчёска выдирала целые пучки. Взяла ножницы и обрезала волосы под корень. Расчесала. Сынок, обычно непоседа, притих, смотрел на плачущую мать. Ночевать муж не явился.
Утром сварила кашу на молоке, которое брала у соседки. Слава богу, мужа нет дома, кормить не надо. Отвела ребёнка в садик, пошла в контору. Крюков спрашивал, что было сделано вчера и каков план на сегодня. Управ уже знал о том, что Любава вчера бежала босиком, вся в крови, из дома. Внимательно смотрел на неё, но синяков не было, лишь две небольших царапины на лбу. Скрыла то, что всё тело и низ живота болели. Дал выходной.
Домой не пошла, знала, что на работе мужа не будет, раз на наряде не было. Зашла к тёте Агане, немного рассказала о вчерашнем. Та уже сама всё знала, да и воду в тазу видела.
Тётка засмеялась над ней из-за вина.
– Это не ты хотела, ребёночек требовал, не хватает ему чего-то, – положила племянницу на диван, велела до её прихода лежать.
Сама, как оказалось, пошла искать Сашку. Нашла его у матери – та купила ему водки, пил.
Тётка Аганя орала так, что слышно было на улице – люди, шедшие за хлебом в магазин, останавливались.
После этого Любаве совсем невыносимо стало жить. Каждый день Сашку вместе со Стюрей упрекали, срамили на каждом шагу за то, что те издеваются над Любавой.
Надька рассказала матери в магазине, та перестала продавать Стюре и Сашке водку. Житья в деревне не стало для матери с сыном. А Любаве ещё больше доставалось от мужа. Придя домой, он выплёскивал злость на ней. Сын кричал и несколько раз отец ему давал оплеуху или швырял так, что ребёнок закатывался в плаче. В таких случаях Любка кидалась на мужа тигрицей, и он убегал из дома, исцарапанный. Иногда не бывал дома по несколько дней. Жена отдыхала, успевала всё переделать на работе и дома.
Огород в сорок соток. Любава весной в совхозе взяла суперфосфат, насыпала под помидоры и в конце июля стала собирать хоть по одной спелой помидорке. В горах помидоры спеют только в доме, тепла и солнца не хватает.


Любава стала делать ремонт. Ребёнок родится, а в дом не зайдёшь. Кое-где подмазала стены, штукатурить полностью дом возможности не было. Снаружи замазала пазы, побелила, покрасила наличники, окна, полы. К рождению ребёнка навела в доме порядок. Ещё бы чего-то нового в дом купить, но женщина старалась выкроить деньги на пелёнки для маленького. Она стала умней, опытнее. Ей хватило того, что вытерпела при рождении первого сына. Прятала новые вещи в дальний угол шифоньера, зная мужа: злой он мог и сжечь, и унести Катьке или матери.
Мириться Сашка всегда приходил в клуб, зная, что жена при людях будет себя сдерживать, и они вместе пойдут за Алёшей в садик. В таких случаях Алачев  всегда нёс сына на руках, как примерный отец. Люди, зная это, останавливались, смотрели вслед семье, смеялись. Жене было противно, унизительно видеть это и идти рядом с мужем. Но он нёс на руках ребёнка, и деваться было некуда.
Всякий раз муж шантажировал жену, что заберёт Алёшку, и она его больше не увидит.
– Своя рубашка ближе к телу, и я на любую подлость пойду. Если ты уйдёшь от меня, сына не увидишь. Пусть мне он не нужен, но тебе я гадость сделаю, отомщу, – ехидно ухмыляясь, дёргал губой.
Зная, на что способен муж со своей матерью, Любава боялась, терпела всё, что он творил. Жаловаться было бесполезно, да и некому. Оставшись наедине с сынишкой, мать плакала, целуя дитя.
– Господи, сыночка, ладно, отец твой меня не любит, издевается. Но ведь ты – его кровиночка, неужели и к тебе у него нисколько нет любви? Постоянно шпигует тебя, ни разу просто так на руки не взял, не приласкал. Даже бабка родная к тебе, как к зверёнышу относится! Где же ребёнок не будет вредничать? Ты ещё не понимаешь ничего, но всё равно чувствуешь. Лучше с чужими людьми, чем с такими родственниками. Как бы я хотела, чтобы у тебя был такой же отец, как у меня. Хоть и доставалось твоей матери, но любовь и хорошее отношение я видела. Даже с работы дед твой нёс какие-то гостинцы ребятишкам. А твой папаша ни разу о тебе не вспомнил.
Любава обнимала сына, и тот прижимался к матери. Чувствуя, что ей плохо, становился ласковым, послушным.
Сашка принёс от сестры двух маленьких котят. Замызганных, худых, затасканных ребятишками. В доме их было не видно, всё время прятались. Как-то Любава, придя из клуба и оставив сына, побежала в огород за овощами для борща. Набрав полные руки, зашла в дом. Сын держал за хвост змею.
– Мама, ы-ы, – показывал матери.
Овощи покатились из Любавиных рук.
– Алёша, сынок, брось сейчас же, – не своим голосом от страха закричала мать, кинулась к сыну.
Тот с испуга выронил змею на пол. Мать, подхватив ребёнка, бросила того на кровать. У её ног на полу лежала мёртвая чёрная змея. Голова отгрызена – видать, котята постарались, а Алёшка подобрал уже мёртвую. Разглядев, Любава заметила, что это не гадюка, а уж! На шее виднелось жёлтое пятнышко. По легенде, если убить ужиху, уж будет мстить хозяевам. Долго боялась, приглядывалась, зайдя в дом, прислушивалась, ребёнка в доме одного не оставляла.
К свекрови на покос Любава ездила всего два раза, ей не хотелось слышать укоры,  ругань, да и вообще общаться с той. Отнекивалась работой, беременностью, но свекровь с мужем было не убедить, оставались недовольны. Приходилось сено вдвоём ставить.
В конце августа прошёл ураган, и верхушку стога снесло ветром. Свекровь взяла верховую лошадь, приказала снохе ехать с ней, нужно было завершить «свинку», иначе дождём промочило бы сено. Любава сидела в седле, свекровь сзади, на крупе  коня. Беременная кое-как залезла на стог принимать сено. Низенькая свекровь подавала сено, но сноха из-за живота не видела, не могла подхватить сверху навильник . Чтобы закинуть сено наверх, у свекрови не хватало ни сил, ни росту. Виновата во всём была сноха, и  Стюря, как пьяный мужик, её материла.
– Слазь, паскудница, сама полезу! Нихрена у тебя не получается! Отрастила пузо, за тебя люди делать всё должны, – полезла наверх.
Вилы были короткие с толстой ручкой – оттого тяжёлые. Любава подхватывала небольшой пласт сена, но докинуть до верха не могла. Свекровь материлась, сверху плевала на сноху. У Любавы открылось кровотечение.
Тут приехал Сашка, стали с матерью закидывать стог. Женщина ушла с глаз, подложить нечего. Нарвала для этой цели мать-и-мачеху. Прилегла на сено. Увидев, что сноха лежит, свекровь сверху завизжала:
– Кобыла паршивая, лежишь! Садись на коня, вон кедры, ехай хоть шишек набей! Никакого толку нет с тебя!
 Любава, чтоб не видеть и не слышать Стюрю, села на лошадь, поехала в кедрач. На её счастье, кедры молодые, низкие. Год урожайный выдался. Прямо с лошади женщина рвала шишки, складывая в сумину. Сын с матерью заметали стог, закричали Любаве, чтобы та возвращалась.
В деревне Сашка уехал на работу, свекровь ушла домой. Сноха пошла к себе. Чувствуя себя плохо, легла, до вечера отлежалась, кровотечение и боли прекратились. Сходила к тёте Кате, попросила Наташу привести из садика Алёшу. Ребёнок был ещё маленький, до дома не мог дойти сам, приходилось носить на руках.
Муж с работы пришёл злой, уставший. Любава промолчала о том, что чуть не родила на покосе, зная, что сочувствия не дождётся. Она радовалась тому, что днями не видела Сашку, и у неё была любимая работа. Общалась с людьми, рисовала, что-то оформляла для клуба, библиотеки, конторы.


8.

Наступила осень, уборка урожая. До морозов хозяйка убрала  овощи, посолила огурцы и помидоры. Ночами часто шли дожди, утром выглядывало солнце, и после обеда Любава, придя с работы, копала картошку. Земля была сырой, приходилось ходить в резиновых сапогах. Высушенную картошку складывала  в вёдра, носила в подпол. В доме не разувалась.
Сашка, как его не просила, ни разу не взял лопаты и ведра, отнекивался всякий раз: то матери помочь надо, то на работу идти. Любава убирала урожай одна. У родственников свои заботы, не просила. Силы кончались – отдыхала, снова шла в огород.
На работе никто не контролировал, в больницу не ездила, карта медицинская была на руках. Скоро и сентябрь кончится, а у неё целых двадцать соток не убрано, половина ещё. Хватит ли сил? Долго очень, две-три лунки – ведро картошки, крупной  уродилась. Ничего, дома два поросёнка, будет чем кормить.
Донесла вёдра, высыпала и тут почувствовала, что больше работать не сможет – рожать пора, срок подошёл. С горем пополам сходила на протоку, принесла воды, включила кипятильник. Здесь-то и увидела, что по пустынной улице идёт Надя Затеева, сестра. Позвала её к себе.
– Надюшка, сходи на ток, там Сашка сегодня работает, путь бегом домой идёт, не задерживается, – Надька смотрела на неё испуганными глазами.
– Чё, Люба, рожать будешь, да?
– Иди давай, маленькая ещё. Поняла, что тебе сказала? Поторопись, – засмеялась Любава, стала  застилать  кровать, готовиться к родам.
Собрала всё для новорождённого. Налила в ванную воды, стала мыться. Тут в двери застучала тётка Аганя. Надька зашла сначала к ней.
– Люба, открой сейчас же! С тобой всё в порядке? Открывай, говорю, двери!
– Тётя Аганя, я моюсь, всё в порядке. Иди домой, я хорошо себя чувствую.
– Никуда не уйду, открывай, – орала тётушка, стучась в дверь.
Любава поторопилась домыться, надела халат, впустила тётку. Та заскочила в дом, заполошно стала бегать по комнатам.
– Да всё в порядке. Ну и рожу, подумаешь. Алёшку же дома родила, знаю теперь, всё приготовила уже, – успокаивала племянница тётку.
Но та не могла быть спокойной, всё время спрашивала о том, как себя Любава чувствует, что делала, кто воду принёс. Любава рассказывала, та ругала Сашку, свекровь.
Алачева долго не было, наконец появился с Анной Поломошновой – медичкой.
Та заорала на Любаву, почему не уехала на автобусе утром в роддом сама.
– На чём я тебя сейчас повезу? Уборка идёт, ни одной машины нет! Кто должен заботиться о тебе? Езжай на чём хочешь, я с себя ответственность снимаю, – кричала медичка.
– Чего орёшь-то? Дома рожу, а ты роды примешь. Алёшу дома родила.
– Ты мне здесь не указывай, дома она родит! Да ты знаешь, что рожать тебе второго нельзя с твоим резусом и четвёртой группой крови! Сдохнешь здесь, а я отвечай! Или ребёнок помрёт, а то и ненормальным родится, – визжала акушерка, бледнея. Любава об этом ничего не знала.
– А ты мне могла сказать раньше? Когда я приходила, просила аборт сделать? И что теперь?
– И аборт делать тебе нельзя было!
– Всё, иди отсюда, без тебя рожу, – Любава разозлилась, у неё была схватка.
Анна убежала, осталась одна тётка Аганя, которая всё время ныла, что-то говорила. Сашка тоже куда-то исчез.
– Тётя Аганя, ты Алёшку забери, пожалуйста, а то они про него все забудут, – вспомнила о  сыне мать.
– Да не волнуйся, я его к себе заберу, в садик водить сама буду.
Подъехали Сашка с Анной на мотоцикле с люлькой. За рулём – молодой парнишка Стрельцов, ещё в армии не был.
– Вы чё, сдурели? Я с ним не поеду! А вдруг дорогой приспичит, стыдно же!
Любава упиралась, хотела дома рожать. Её силой посадили в люльку. Подали узел с детской одеждой. Анна ехала позади водителя, всё время глядя на Любаву и часы. Ждала, когда  роженица откроет глаза – схватка кончилась. Сама охала, стонала.
– Ой, не довезу! Ты чего не орёшь-то? Хоть кричала бы, что ли! Я бы видела, когда схватка идёт.
– А чего орать-то, легче от этого не будет.
– Первый раз вижу, чтоб при родах не орали, – удивлялась акушерка.
Доехали до Владимировки. По дороге, не торопясь, брели на водопой коровы. Не проехать – большое стадо. Коровы останавливались на дороге, бодались меж собой, мычали. Анна была в истерике.
– У тебя здесь тётки живут, давай к кому-нибудь заедем, там родишь. Ой, не довезу, схватки часто, – подскакивала Анна.
– Нет уж, раз поехали – доедем, – Любаве стыдно, ещё у тёток где-то не рожала.
Доехали до Усть-Кумира, раньше здесь в больнице лежала мама. Сейчас всё закрыли, вели только приём больных. Лечили и принимали роды  в Усть-Кане.
Анна в больницу не пошла, показала Любаве на здание, велела ей идти туда. Уехала назад, даже карту не отдала. Любава пошла в поликлинику, забыв обо всём. Поднявшись по лестнице на второй этаж, постучалась, сказала, что со схватками.
– Иди отсюда, у нас нет приёмного покоя. Вон контора, проси машину, езжай в Усть-Кан, – женщина в белом халате выставила её на площадку, закрыв дверь.
Посидела на ступеньках. При схватке повисела, обхватив руками перекладину  от железной лестницы, ведущей на чердак. Сходила на улицу в туалет, вновь вернулась на площадку. В дверь больше не стучала, ходила по площадке второго этажа.
Боль становилась нестерпимой, Любава прикусывала губы, сгибалась, зажимала низ живота. Несколько раз выглядывали из двери, выгоняли, велели идти в контору, но она не уходила. Вышла одетая женщина, ушла, ворча, куда-то. Через некоторое время вернулась, с ней пришла ещё одна, велела Любаве зайти в кабинет. Положила на кушетку.
– Ты чего не кричишь-то? Девочки, бегом, не успеем! Ей уже пора, давайте быстрее! Спиртом инструменты обработайте, кипятить некогда.
Любаве помогли раздеться, дали сорочку, халат, тапки, завели в палату. Акушерка представилась Машей Кашкаровой. Спросила про её медкарту. Любава только тут вспомнила, что Анна карту увезла с собой. Ругаясь, Маша стала заполнять новые листы. Узнав, что у роженицы четвёртая отрицательная кровь, схватилась за голову.
Любава объяснила ситуацию.
– Надо было ко мне приехать, роды бы преждевременные вызвали и всё. А если ребёночек ненормальным родится? Всю жизнь мучиться будешь.
Было ещё светло, когда Любава родила мальчика в три с половиной килограмма весом. Лежать на кресле после родов не могла, её всю трясло. Врачи увели на кровать, сразу уснула.  Очнулась от того, что санитарка мыла пол шваброй.
– Проснулась, вот и хорошо, сейчас тебя покормят. А сынок у тебя такой умница, ни разу не крикнул. Насосался глюкозы, спит-посыпохивает! А красивый какой! Ни разу таких не видела. Счастливая ты, завидую даже.
Любава была недовольна, она ждала дочку, а здесь второй сын. Алачев её убьёт, ему тоже дочь нужна, как он говорил. А ей кажется, никто ему совсем не нужен, любит только себя.
Утром в дверь ввалился пьяный муж с Серёжкой Шестаковым (Митрохой).
– С-сынок у меня р-родился, Се-серёгой назову, – лыбясь во весь рот, заикаясь, говорил Сашка. Серёжка держал его сзади, чтобы тот не упал. Медсестра дальше порога не пустила, сразу выпроводила за дверь.
На выписку муж пришёл пьяным. Заведующий больницей, мужчина, повёз новорождённого с родителями в Коргон на скорой помощи. Отец явился без машины. Дорогой врач стыдил Сашку, в руки ребёнка не дал, везла младенца мать. Дорога плохая, «скорую» мотало по грязи. На другой день, как Любава родила, выпал глубокий снег, потом он перемешался с грязью. Было холодно, печку в машине не выключали.
Сашка открыл дверь. Врач, взяв у матери дитя на руки, занёс в дом.
– Ты куда дитя с женой привёз, совсем обалдел, что ли? – заругался доктор.
В доме не топлено, окно выбито напрочь, на подоконнике гора снега. Как Любава копала картошку и ходила в сапогах, так грязь и осталась на полу, даже не метёно. На столе, печке, буфете – грязная посуда. На печи, вверху,  стоит трехлитровая банка, из неё потёками вылились дрожжи, засохли.  В банке были сухие дрожжи, хозяин пытался ставить брагу, залил водой, насыпал сахар. Ребёнка мокрого переодеть негде. Любава, открыв немного одеяло, подложила сухую пелёнку, быстро закутав вновь сына в одеяло. Врач запретил Сашке оставлять мать с ребёнком в этом «гадюшнике».
– Вези куда хочешь, но здесь я младенца с матерью не оставлю. Завтра позвоню в медпункт. Если порядок не наведёшь в доме, милицию подключу. Это что за мужик? Жена сама картошку до самых родов копает, а он пьёт, в дом не зайдёшь.
Увёз Сашка семью к матери домой, а у неё тоже грязища, хорошо хоть тепло, натоплено. Любава глотала слезы, подступившие к горлу. Свекровка с Катькой побежали топить печку, мыть пол – раньше времени не было. Врач Любаве запретил самой что-то делать, чтобы избежать осложнений. Заодно поругал и Сашкину мать, стыдил, что сын такой.
Только на следующий день к вечеру Любава унесла ребёнка в дом. Соскучилась ужасно по Алёшке. Посуду никто не мыл, всю составили в таз и вёдра. Пришлось замачивать, прежде чем мыть. Забелить печку от дрожжей не удалось, отскабливала до кирпичей. Тётка Аганя принесла зыбку для маленького. Нашила пелёнок. Алешка соскучился по матери, капризничал, всё время лез на руки, путался под ногами, делать ничего не давал.
Приехал Любавин отец из Сентелека. Привёз подарки, мясо. Немного выпил с Сашкой за внука. Сразу стал вставлять окно, заткнутое подушкой. Напилил бензопилой дров, наколол, Сашка бегал вокруг тестя, оправдывался. Любава видела, как отец замахнулся на зятя топором. Отдал ему топор, сел на чурку, закурил. Алачев стал колоть дрова. Федот что-то говорил. Ночевал у дочери, водился с внуками. Зять пытался поить тестя, но тот не стал пить и ему не дал. Любава была рада приезду отца. Спрашивала про сестёр, брата: соскучилась. Федот, погостив  у дочери, уехал домой.
Младший, Серёженька, матери хлопот не доставлял, был спокойным, ночами почти не плакал. В зыбке тепло, уютно. Лишь заворочается, закряхтит – Любава сразу подскакивала, брала на руки. Хоть бы не заплакал, Алёшку не разбудил – того сразу не успокоишь. Ревнивый был ужасно: стоило матери взять младшего на руки, отталкивал, лез сам. Смешно так, но рук у матери не хватало, а уговаривать сына бесполезно – начинает вредничать.
Отец с сыном не водился, мол, родила – сама и воспитывай. Свекровь не приходила совсем. В садик иногда Любава уносила Алёшку, когда Серёжа спал, бегом туда и обратно. Вечерами часто привозили на санках воспитатели. Муж снова пил, дома бил жену за то, что та не успевала к его приходу сварить, за то, что не так посмотрела в его сторону, за то, что в доме пахло не выстиранными пелёнками и за просто так, для профилактики.
Любава отлёживалась, пока его не было дома. Снова вставала, делала.  Колола дрова, чтоб в доме было тепло, носила воду, убирала, мыла, стирала, готовила. Иногда не хватало времени, не было мыла, денег, но никогда не плакала. Часто вспоминала свою мать: у неё было шестеро, а сама всё делала, успевала. Так неужели она с двумя не справится? Помощи от кого-либо ждать не приходилось.
В гости стала приходить золовка Катька. С ней было интересно. Обо всём всё знала, засиживалась допоздна. Любава кормила всех, Катька приводила с собой троих детей. Когда старшая была у бабки, тогда Катька была с двумя младшими.
Сначала хозяйка всё рассказывала о своей невесёлой жизни золовке, она выпытывала подробности, сочувствовала, советовала, как вести себя с мужем. Любава доверяла, пыталась грубо отвечать мужу по совету золовки, за что получала кулаком в зубы. Алачев приходил домой злой, даже будучи трезвым, материл, передавал слово в слово то, о чём она говорила с Катькой. Многое было добавлено, перевёрнуто. Оказывалось, что к ней домой ходят мужики, пока хозяин на работе.
Постепенно до Любавы стало доходить, что это всё идёт из золовкиных уст, что  она, любя брата, ненавидела сноху и старалась сделать ей подлость. Не зная, как сказать об этом Катьке, чтоб не обидеть – а вдруг это не она – Любава стала молчать, за стол не приглашать, уходить на улицу. Катька была не глупой, хитрой бабой, ходить стала реже.
Через два месяца Любава вновь вышла на работу в клуб. Днями была дома, к дойке ходила с газетами к животноводам с политинформацией, оставляя Серёженьку с тётей Аганей, когда та приходила к ней, иногда с Сашкой, часто с девчонками Затеевыми: Наташей  или Надей.
К седьмому ноября пришло распоряжение из отдела культуры приготовить к празднику концерт. Пошла в школу, контору. Учителя и вся общественность отказались участвовать. Что делать? Не могла же она провалить задание! Кинулась к дояркам.
– Что же это они задаются? Учителя думают, что без них село вымрет, ничего с места не двинется! Давайте утрём им нос, – Любава задела за живое.
Вечерами после дойки, уборки дома с хозяйством, устроив с кем-нибудь детей, шли к Любаве домой. Дом битком набивался молодёжью. Сидели на стульях, кроватях, даже на полу. Писали сценарий, переделывали песни: на знакомую мелодию пели свои слова, что-то сочиняли, придумывали. В доме шумно, но младший сын спал, не реагировал, а старший бегал среди взрослых, им всегда кто-то занимался.
Музыки не было, пели а-капелла. Концерт всем понравился. Учителя, которые отказались от участия, были восхищены: не ожидали, что у необразованных доярок и трактористов со скотниками столько талантов.
Новый год проводили всегда в школе, и Любава отказалась участвовать в мероприятии: пусть школа этим занимается, здание не клубное. Свекровь злилась, что сноха оставляет детей с мужем, вечерами уходя на целый час на работу, потом отдает ключи от клуба брату Мише. Кто-то рассказал о том, что свекровь хает сноху по деревне, но её никто не поддерживает. На это Любава отвечала:
– Приносил бы Сашка в дом больше пятнадцати рублей в месяц, я бы не работала. А на эти деньги мне семью не прокормить.
Вечерами в гости заходила молодёжь, в основном девчата и семейные пары.  Разговаривали, пили чай. Сашке это не нравилось, но он молчал. Вечера проходили без обычных драк, придирок, матов, но Любава знала, что впереди ещё ночь, и просила, чтобы те подольше задерживались, придумывала какой-нибудь предлог.
Уставшая за день, мать  на ночь ложилась с детьми на кровать. Надеялась, что муж раньше уснёт. Знала, что это плохо, но не давала Алёше подольше засыпать. Сашка орал, звал ложиться с ним, она говорила, что дети не спят, или прикидывалась спящей. Муж вставал с кровати, хватал за волосы, тащил волоком на свою кровать. После всего просто сталкивал ногой с койки.
– Пошла ты, проститутка, – с ненавистью ударял кулаком по голове.
Любава шла к детям униженная, ненавидящая мужа, готовая его убить.
Ненавидела своего благоверного, терпела ради детей, радовалась, когда его не было дома, и боялась того момента, когда  являлся домой пьяным: знала, что всегда будет битой. Боялась испугать детей, поэтому старалась терпеть, не кричать. Это ещё больше раздражало мужика. Он хотел, чтобы та просила пощады, плакала, валялась у него в ногах, а он бы стоял победителем, властелином. Но этого не происходило, Любава смотрела на него ненавидящим, испепеляющим взглядом, лишь шипела тихо:
– Мразь, фашист, ненавижу!
Тот злился, бил лежавшую на полу жену. Устав, ложился на кровать, довольный, закуривал. Не в силах подняться, Любава ползла в другую комнату к детям. Днём, как ни в чём не бывало, скрывая побои, шла на работу, улыбалась людям, стиснув зубы от боли. Ходила по улицам, собирала налоги от сельсовета.
Сашка не менялся, был так же отвратителен в своём поведении в семье, к детям вообще не подходил. Терпеть не мог, если те плакали, приказывал жене, чтобы их заткнула. Иногда, правда, услышав, что в клубе идёт интересный фильм  (когда был трезвым), уговаривал свою мать остаться с ребятишками, помогал донести до неё детей. После фильма становился добрее, в этот вечер не дрался, но Любава знала, что это продлится недолго, и на следующий день  всё повторится обязательно. Каждый день ходить в кино возможности не было, детей не с кем было оставить.
Любава получила родовые деньги и купила стиральную машину. Зарплату получала в школе, свекровь её не могла забрать, и Любава тратила деньги сама. Сашкину же получала свекровь в совхозе и выделяла десятку семье.
Закололи гусей, Любава щипала, опаливала лампой, потрошила. Свекровь всех гусей оставила дома. За работу отдала потроха. Гуси испортились в кладовой, заветрелись, только тогда передала сыну: мол, ешьте.  Свежих пожалела, а теперь хоть выбросить – не жалко.
Собрались зарезать свинью. Сашка позвал мать помочь. Выпил стопку водки, принесённой матерью. Вылезли из свинарника, вытащили тушу. Сашка, увидев кровь, потерял сознание. Не могли разбудить, мать укрыла сына тряпкой, подложила под голову фуфайку. Ну и что, что на снегу лежит. Жене наплевать, ей было всё равно, что будет с мужем: все чувства, кроме ненависти и отвращения, в ней притупились. Разожгла лампу, опалила, отмыла, осталось распотрошить. Дети были в саду.
– Мать, лампу  паяльную неси,  разжигать буду, надо палить свинью, –  очухался Сашка.
– Да мы, сынок, с Любкой всё уж сделали, потрошить осталось, – залебезила Стюря.
Мясо занесли домой. Свекровь стала отрезать себе ляжку.
– А ты кому это режешь? – Любава встала рядом.
– Себе, кому же? Да Катьке отрезать надо, у неё семья, – смотрела нагло на сноху свекровь.
– Вот своего поросёнка будешь резать – потом дели, кому хочешь. Тебе я сама отрежу, сколько посчитаю нужным. А от Катьки я ничего не видела, не дам совсем, – обнаглела сноха. – Того гуся, что ты дала, твой сын собакам выбросил,  сама проквасила – так что не обессудь.
Сашка молчал. Свекровь, не видя защиты, поплелась домой, что-то ворча.
– Ты пошто с моей матерью так разговариваешь? Как ты посмела? – накинулся мужик.
– Это я посмела? Как учили, так и научилась! – Любава нагло смотрела мужу в глаза, обрезая сало с туши. Сашка посмотрел на нож в руках жены, та ловко управлялась с  ним.
– Да ладно тебе, не обижайся, всё правильно, – стал укладывать сало в таз.
Любава знала, что стоит дать свекрови сало – та его испортит, выбросит потом. Подумала, что посолит сама, лучше готовое даст.
Зимой Сашка реже ходил к матери, приходил с работы трезвым. Стал более доброжелательный, иногда оставался один с детьми. На руки, правда, не брал. Если Серёженька был мокрым, так и лежал до прихода матери, терпел, молчал. Соску отец мог дать – вот и вся любовь отцовская. Любава, зная это, не задерживалась, бежала домой, жалея детей. Сухой, накормленный младший сынок радовался, улыбался, когда мать брала его на руки. Счастью матери не было конца.
Любава больше времени уделяла старшему Алёше, он всё время требовал к себе внимания, вредничал, пакостил, ревел. Иногда Любава забывала, что у неё есть ещё и маленький, до того спокойным тот был. Однажды зашла тётка Аганя. Вынула Серёженьку из зыбки и подкинула вверх, под «матку». Тот вытянул ножки.
– Любка, сынок-то твой не жилец, не будет жить. Ишь, ножки не поджал, вытянул.
– Ты чё, тётя Аганя, чё попало буровишь! Не смей такое говорить, – Любава, подскочив, выхватила сына из рук тётки, готова была её ударить.
– А я здесь причём, старики так всегда делали, – оправдывалась тётушка.
Она стала восхищаться, какой красивый и хорошенький у племянницы сынок. Но даже эта лесть не растопила сердце матери, она не простила тётке  таких слов и больше не давала сына  ей в руки.


9.

Пришло письмо из Чистюньки. Зоя писала, что собрала пожитки Любаве. У них тоже родился сын, Серёжа. Звала в гости, писала, что  скучают, хотели бы все родственники видеть её. Любава не могла успокоиться. Какая-то тоска напала на неё, так захотелось побывать там. Если бы Любава знала о последствиях, никогда бы не пошла на это, переборола бы в себе тоску. Стала уговаривать мужа съездить в Чистюньку.
Свекровь сразу категорически отказалась остаться с Алёшей, мол, не справится:
– Пакостный парнишка, да и вредный, а Серёжка – маленький, титька нужна. – Куда собрались, деньги прокатывать?
В начале марта в горах было тепло.  Тётка Аганя осталась с Алёшкой.
– Может, там жить останетесь, всё тебе полегче бы было. Сашка руки, глядишь, не так распускал бы, к матери не бегал, та его не настраивала, не поила. Езжайте.
Впервые за все годы муж сам получил зарплату, принёс домой сто двадцать рублей. Любава получила свои восемьдесят.
В автобусе до Горного было жарко, разделись. Серёженька радовался, всё время был на руках. Его брали все пассажиры, играли, всем нравился: улыбчивый красивый, чёрненький.
В Горном пересели на Бийский автобус. Мела метель, на улице холодно. Огромный автобус ровно шёл по Чуйскому тракту. Играла музыка. Сиденья удобные, на больших окнах – красивые шторы. Неожиданно встречный грузовик занесло, с одной стороны окна автобуса выбило кузовом грузовика.
Тепло из салона сразу выдуло. Автобус остановился на трассе. Достали какие-то палатки, закрывали окна,  но всё бесполезно, их просто сдувало ветром. Любаву с дитём укрыли теми же палатками, но было холодно, ребёнок  замёрз, стал плакать. Мать давала грудь, чтоб согреть дитя, накормить. В холоде было не переодеть. Следующий автобус подошёл только через час. Предлагали Сашке ловить попутную машину, но тот отказался.
Прибыли в Бийск, у Серёженьки поднялась температура. В Чистюньку приехали уже с больным сыном. Зоя сразу потребовала, чтобы Любава  с сынишкой легла в больницу. Сашка тихо стал шипеть на жену. Вызвали врача на дом. Доктор, послушав, сказала, что ничего серьёзного нет, надо лекарством попоить, всё пройдёт. Немного простудили, нужно поберечь дитя.  Серёженька  болел, но всё время улыбался, немного кашлял.
Шура родила девочку,  она жила без мужа у матери. Братка Ваня возил Сашку с собой, уговаривал остаться в колхозе, хвалил свое хозяйство: колхоз трижды миллионер, мужики зарабатывают хорошо. Квартиру благоустроенную обещал, помощь от колхоза, да и они все помогут, работу хорошую дадут ему.
Сашка слушал, молчал, лишь напивался и шипел тихо на жену. Бить в гостях боялся, тем более брат у  неё вон какой.
«Зачем только приехал сюда, свободы нет никакой, а руки так и чешутся. Вон как разговорилась, улыбается ходит, меня будто не видит, будто и мужа нет рядом. Так бы и врезать, чтоб зубы проглотила. Два передних уже болтаются, довела однажды, язык свой распустила. Ты смотри, что делает, даже песни за столом поёт со всеми, только этого не хватало».
Заскрипел зубами, кулаки сами стали сжиматься, губа задёргалась.
– Сашка, ты чё это? С тобой всё в порядке? – лёля Кея глядела на зятя подозрительно.
– Да нет, это просто так, после армии стало. – Сашка вылез из-за стола, вышел на улицу покурить.
Любава перестала петь. Зная мужа, была уверена, что ночью снова будет исподтишка щипать, долбить кулаками. Так и вышло. Утром Любава встала разбитой. Иван заехал к матери, забрал Сашку с собой на работу. Лёля осталась с детьми. Шура с Любавой пошли в магазин и домой к Зое. Шли обратно, проваливаясь в глубокий рыхлый снег, под которым внизу была вода. Весна в этом году  пришла ранняя, дружная.
– Смотри, Люба, вон у магазина Климчик с сестрой стоит, – Шура кивнула в сторону головой.
– Давай куда-нибудь свернём в переулок, только бы не заметил.
– Поздно, увидел уже, уставился в нашу сторону. Пошли, – свернули в переулок, но быстро идти не получалось, снег проваливался. Успели зайти в дом, раздеться. Любава сразу прошла в комнату. Следом, постучавшись, зашёл Климов.
– Здрасьте, а Люба где?
– Нет её, тебе показалось, – Шура  встала напротив парня.
– Чего вы меня обманываете, я же её видел.
Санька снял сапоги и мимо Шуры прошёл в комнату.
– Здравствуй, Любушка! А это твой сынок? Какой же он хорошенький, – подхватил сидевшего на кровати ребёнка, стал подкидывать к потолку, играть с ним.
Серёжа, почувствовав сильные мужские руки, завизжал, стал заливисто смеяться. Впервые с ним так играли, ему нравилось. У Любавы сжалось сердце, но она боялась того, что в это время может зайти муж. О последствиях даже страшно было думать. Подойдя, выхватила сына из рук чужого мужчины.
– Уходи, немедленно уходи, – грубо оттолкнула парня.
Саша отошёл к порогу, на глазах были слёзы.
– Люба, выйдем на улицу, поговорим? Умоляю тебя, ну пожалуйста.
– Нет, уходи, не о чём нам говорить, у меня есть муж, – грубо рявкнула женщина, Сашка заплакал, слёзы катились из глаз.
Подошла к племяннице лёля Кея:
– Люба, разве можно так? Ну поговори с ним, человек же он. Неужели в тебе нет ничего святого? Не будь  такой жестокой.
– Нет, лёля, нельзя, пусть уходит, – Любава ушла к ребятишкам, в груди всё сжалось, ей было жаль этого хорошего парня, жаль себя, она ненавидела мужа.
Санька, плача, выбежал из дома. Скоро появился муж с Иваном. Любава подумала даже, не встретились ли они на улице, и что правильно сделала, что выгнала Саньку. Иван уехал. Любава, боясь, что Иван опередил её, рассказала, что был Климов, но она его прогнала. Сашка ударил её кулаком по лицу.
– Ты что это делаешь, изверг? Думаешь, я тебе позволю здесь над ней измываться? Хватит! Пишут мне, даже во Владимировке известно, как ты бьешь её. Давай езжай домой один, Любку с тобой не пущу, здесь оставлю! Ишь, какой драчун нашёлся, умерь свою прыть-то, – лёля Кея не на шутку разошлась.
Любаву пожалели, и она расплакалась.
– Только попробуй не поехать, Алёшку не увидишь никогда больше, – прошипел мужик, но Конфея Григорьевна (лёля) услышала:
– А ты не пугай, никто тебя здесь не боится! Поедем и спрашивать не будем, заберём. А ты  зачем рассказала  про Климова? Вот дурёха, кто бы что знал!
Сашка присмирел, но Любава знала,  что это затишье, что снова будет буря, и что «кости собирать» придётся ей. Лёля Кея вышла по хозяйству, Шура занималась Наташей. Алачев тихо предупредил жену:
– Завтра же домой. Не поедешь – застрелю сына и себя.
Любава испугалась, стала собирать вещи в сумку. Шура побежала к брату.  Иван Михайлович приехал с семьей. Стал спрашивать, почему те собрались рано ехать, уговаривал Сашку переехать жить в Чистюньку, но всё было бесполезно.
– Я мать свою одну в Коргоне не оставлю. Она у меня одна, а баб сколь хошь найти можно, – Сашка встал, подбоченившись, перед родственниками жены.
– Ну, Любава, нашла же ты себе мужа, хуже некуда. Он, по-моему, не совсем нормальный, – прямо в глаза засмеялся Иван. – Говорить с ним не о чём, такой мужик тебе не нужен. Надумаешь, бросай его и переезжай к нам. Лучше найдёшь. Сейчас уже поздно, завтра утром до Алейска вас довезут. А я сегодня же свяжусь с экспедицией Сентелекской, нечего с маленьким ребёнком в автобусе трястись. У меня ещё дела колхозные. Зоя, ты здесь будешь или домой увезти? – Иван Михайлович уехал на работу.
Лёля с Зоей пытались ещё говорить с Алачевым, но он дёргался, психовал, ненавидяще смотрел на жену. Рано утром подошёл «уазик», и Алачевы уехали.
В Сентелеке встретили хорошо – их уже ждали, братка Ваня позвонил и туда. В Чистюньке приготовили большую сумку гостинцев. Зоя с Иваном брали продукты в специализированных магазинах, наложили тушёнки, молока сгущённого, хороших консервов, конфет, завернули две солёных красных рыбины, ещё что-то упаковали. Сашка кое-как поднял сумку, матерился, что тяжело, хотя нести приходилось только до машины, да в Сентелеке до дома с улицы.
Любава выложила у отца одну рыбу, кулёк конфет и несколько консервов. Прожили сутки у тестя. Нинка приехала с Изобильного, жила у родителей. Не было только Райки. Федот взял ещё одну лошадь, отправил дочь с мужем верхом в Коргон.  Зоя Даниловна своей шалью привязала Серёженьку к матери. Дала клеёнку, чтобы закрыть от ветра ребёнка. Выехали за деревню, ехали медленно. Подул сильный ветер, потом пошёл дождь со снегом. Завёрнутый в одеяло  сыночек замёрз, стал плакать. Любава пыталась закрыть его полами осеннего пальто, ничего не получалось.
В Большой Татарке спешились, зашли в избушку. В ней никто не жил, скотники угнали табун на ферму, было холодно. Мать переодела ребёнка в сухие пелёнки, накормила. Поехали дальше, дождь не прекращался. Любава потеряла свои варежки, руки отнимались от тяжести, коченели, не слушались.
– Саш, ты в шубе, возьми Серёженьку к себе, я совсем уже не могу, замёрзла и устала, держать ребёнка сил нет. Хоть немного повези, закрой шубой.
– Твой выродок, вот и вези сама. Я тоже весь вымок, замёрз. Домой приедем, я тебе устрою Чистюньку. Я-то знаю, что от Серёжки Митрохи ребёнок, не мой.
– Совсем ополоумел, копия мамаши твоей. Как тебе не стыдно, забеременела в Сентелеке, при  чём здесь Митроха?
Сашка матерился, унижал жену, ребёнка на руки не взял ни разу. Серёженька мёрз, плакал, одеяло было мокрым, тяжёлым от дождя и снега. Любава не могла больше держать повод лошади и дитя. Остановилась, засунула повод в луку седла, немного закрепила, руки не слушались. Сняла с себя пальто, надела задом наперёд, вытащила сына из одеяла и затолкала его к себе под пальто, сверху положила клеёнку и одеяло, подвязала у груди шалью. Спина была голой, зато дитю стало тепло от тела матери. Хотела попросить мужа застегнуть сзади пальто на спине, но он уехал вперёд на своей лошади.
Серёженька согрелся, уснул. Любава ехала, управляя своей  лошадью лишь ногами. Она не видела дороги и надеялась только на лошадь. Спина промёрзла так, что Любава её не чувствовала, как и руки.
Так и заехали в деревню. Остановились у Затеевых, на улице был Миша. Помог принять Серёженьку, Любава отдала его вместе с пальто. Кое-как слезла  с седла. Сашка уехал, не дожидаясь жену с сыном. Ночевала с ребёнком у тёти Кати. 
В их доме никого не было. Муж уехал к матери, ни разу не вспомнив о жене и сыне. Любава утром ушла  домой, Миша натопил печь, принёс воды. Стала готовить обед. Хлеба дома не было. Хорошо, что Любава не отдала деньги мужу. Хоть он и пытался забрать – спрятала.
Домой явился пьяным к следующему вечеру. Сумку с продуктами оставил у матери. Любава, уложив спать сынишку, пошла за ней. По дому валялись только фантики от конфет, да на столе – рыбные кости рядом с пустой бутылкой. В сумке лежали две консервы и банка сгущёнки.
– Я Катерину угостила, у ней ребятишки тоже ись хочут, - свекровь нагло лыбилась.
– Чтоб вы всем этим подавились, – Любава забрала пустую сумку, ушла.
В её сумке с детскими вещами лежали подарки. После такой наглости решила, что ничего не даст свекрови с золовкой. Алачев уже спал, ходила на цыпочках, за Алёшей  к тёте Агане не пошла. Ребёнок её остался без конфет.
Тёте Агане купила коричневый с узорами полушалок. Пока жил у неё внук, она отремонтировала все его кофточки, рубашки, штаны. Нашила новых. Любава была рада, благодарна тётке.
– Ну и весёлый же у тебя парнишка, мы ему с подругами бражки в стопочку нальём сладенькой, он песни поёт, пляшет, так смешно, – хвалилась тётушка.
– Ты чего, тётя Аганя, он же маленький, какая бражка, – рассердилась Любава.
– Да ничё, немного же, не страшно, поспит – и всё проходит.
Тётка расспросила племянницу о том, как съездили, та рассказала.
– Да никуда он от Стюри не уедет, а тебе – только разводиться, житья не будет с таким дураком.
– Куда же я, тётя Аганя, с двумя детьми?
Сашка пил каждый день, не ночевал дома, приходя, бил жену.


10.

У Сереженьки поднялась температура, Любава тоже заболела. Понесла ребёнка в больницу.  Медичка послушала дитё.
– Всё с ним в порядке, хрипов нет, а жар – на зубки. Сделай дома содовый компресс, никаких таблеток не давай.
– Да он же простыл в дороге! – Любава пыталась доказать врачихе.
– Вы у меня не одни, я не первый год работаю, лучше тебя знаю.
Любава пошла к тёте Агане. Та велела попоить бараньим жиром, погреть. У Любавы самой начался жар, сильно перемёрзла в дороге, пропало молоко. Тётя Аганя забрала детей к себе.
Любава лежала в нетопленном доме, но ей было жарко. Зашёл за ключом от клуба Миша. Увидев сестру, испугался, стал топить печь, принёс воды. Любава не могла поднять головы от подушки, задыхалась, кашляла, ангина душила, говорить не могла. Миша сбегал домой, у матери взял лекарств. Пытался поить сестру, но та не могла глотать.
В эту ночь Алачев ночевал дома трезвым. Услышал, что жена хрипит, подбежал к кровати, перевернул на бок. Ангину прорвало, Любава чуть не задохнулась. Утром попросила, видя, что муж трезвый, заколоть курицу. Отнёс матери, та ощипала, распотрошила. Сашка бросил курицу целиком в ведёрный чугун, сам затопил печь. К обеду кое-как поднялась Любава, по стенке дошла к печке, налила в кружку горячего бульона. К приходу мужа осталась одна курица, в чугуне  было сухо.
– А где жижка-то? Всю, что ли,  выпила?
Утром Любава поднялась, ещё шатаясь, пошла за детьми к тётке. У Серёженьки был жар, хоть и небольшой. Любава вновь понесла ребёнка в больницу. Анна снова ничего не обнаружила. Любава просила отправить её с дитём в районную больницу. Но та агрессивно рявкнула на неё.
– Я что, думаешь, не понимаю, с чем отправлять ребёнка? Тебя же на смех поднимут, что с такой температурой явилась, в больницу никто не положит. Всё нормально с ребёнком, успокойся.
Серёженька был спокойным, редко плакал, улыбался. Только ночами стал часто просыпаться. Любава успокоилась: раз врачи говорят – значит ничего страшного. Обошлось, не остыл дорогой, просто замёрз, а потом под пальто согрелся. Наверное, правда, зубки режутся.


Любава ходила на работу, Сашка часто пил, детей в ясли отводила сама. Алёшу держала за руку, а иногда, чтоб было быстрее, несла под мышкой, во второй руке был Серёжа.
На майские праздники Сашка вновь избил жену за то, что та плохо отстирала его мазутную рубаху. У Любавы кончилась каустическая сода – сам не принёс со склада, а мылом не отстирать. Ночь не спала, болела спина, плакал Алёша, что-то его беспокоило. У Серёжи вновь была температура.
Утром кое-как поднялась. На работу не пошла, детей в садик некому  было вести, да и маленький сынок болеет. С Затеевыми передала, чтобы Анька домой пришла. Та явилась лишь на следующий день.
– Что опять случилось? Снова панику здесь разводишь. Почему Алёшка не в садике? Вот отправлю комиссию проходить, знать будешь! Ребёнок через день дома сидит, – ругалась врачиха.
Она была двоюродной Сашкиной сестрой, поэтому жаловаться на мужа было бесполезно. Послушала Серёжу.
– Так, где остудила ребёнка? Хрипы у него, в район, в больницу надо.
– Да нигде больше, тепло на улице. Я давно говорю, что он с того раза ещё болеет.
– Ты мне не говори! Может, в холодной воде искупала или под дождём ходила с ним, – настаивала Анька.
– Да нет же, нигде не ходила! Что я, совсем дура, купать ребёнка в ледяной воде, – Любава складывала грязное белье в машинку. – Плохо сегодня спал, ел совсем мало.
– Сегодня автобуса нет уже, а завтра воскресенье – не пойдёт.  Давай в понедельник собирайся, – Анна ушла, оставив таблетки аспирина. Сашка пришёл в обед трезвый. Жена сказала, что нужно ехать в Усть-Кан.
– А дела кто делать будет? Картошку сажать надо. А Алёшку в садик кто водить будет? Ишь, по больницам разлёживаться собралась! Мне это тоже не нужно. Без огорода останешься, жрать нечего будет.
– Ложись тогда сам с ребёнком.
– А ты не обалдела случаем? – заматерился он. – Может, ещё что придумаешь?  Нарожала, вот и успевай сама. Я мужик, должна ты для меня всё делать и детей сама растить, – плюнул прямо в лицо жене, отошёл.
Ночью сынок не спал, плакал, отказывался от груди, задыхался. Любава всю ночь держала его на руках. Сашка ни разу не проснулся. Утром велела идти за Анькой,  больше ждать  нельзя, совсем плохо дитю. Муж увел старшего сына  к бабке, сам на работе отпросился. Жене сказал, что машина к ним по грязи не пройдёт, надо идти к матери. Любава взяла на руки Серёженьку и сумку с вещами, пошла к свекрови. Муж шёл впереди,  не оборачиваясь.
У свекровки, которая всё время ворчала, мать накормила малыша яичным желтком, разведённым с молоком. Серёженька поел, смотрел на мать жалобными глазами, дышал тяжело, но сам пытался улыбаться, уснул.
Подошёл автобус, Анька села с алтайкой-практиканткой вместе с Любавой. Сашка не поехал, мать купила водку. Любава смотрела на спящего сынишку. Вдруг он глубоко с хрипом вздохнул, из носика и рта потекла желтая яичная жидкость, ребёнок перестал дышать, вытянулся. Мать заорала не своим голосом.
– Анька, он же не дышит, мамочки! 
Выхватили из рук ребёнка, стали делать в голову какие-то уколы. Мать выла волчицей, орала, кидалась, пытаясь отобрать у врачей дитя. Поздно, сынок умер.
Любава ничего не видела, кроме своего сыночка. Он лежал в чужих руках спокойно, с закрытыми глазами. А мать выла и выла, не в силах помочь дитю. Ей ставили какие-то уколы, она ничего не соображала, только видела тельце сына, проклинала себя, ненавидела всех, снова кричала.
– Ты, тварь, виновата! Ты его в больницу не отправляла! Ты угробила сыночка моего! – Любава кошкой кинулась на Аньку. Алтайка схватила её за руки. Усадила  на сиденье, прижала, села рядом. Сопротивляться сил не было.
В Усть-Кумире сидела на тех ступенях, где раньше ждала со схватками. Дитя забрали. Что-то давали подписывать, Анька тоже подсунула бумагу. Любава ставила подписи неосознанно, она не слышала, что ей говорили. Потом какая-то знакомая лицом женщина повела её к себе домой. Ставила что-то на стол,  предлагала  поесть, укладывала спать. Любава не ела, всю ночь сидела на кровати, думала, тихо плакала.
Утром тот же врач, что возил её домой из роддома, повёз в Усть-Кан. Любава держала на руках свёрток с Серёженькой, он аккуратно забрал у матери ребёнка, положил на пол «уазика».
– Ему же больно там, – неожиданно для себя вслух сказала Любава, до сих пор хранившая молчание.
– Успокойся, девочка, ему уже не больно, ему всё равно, а от твоего тепла он испортится. Тебе плохо, я знаю. Вот валидол, возьми под язык.
Мужчина погладил её по голове, посадил рядом с собой, сел за руль. Любава повернула голову в сторону салона и всю дорогу смотрела, как на полу качался свёрток из одеяльца.
Потом ходила вокруг морга. Никого не было, она ждала, думала, что сына вынесут оттуда живым, помогут. Пусть больного, но живого, она вновь возьмёт его на руки, даст свою разбухшую от молока грудь. Она не плакала,  слёзы сами текли по лицу.
Было больно в груди, подступивший комок не проходил, всё время стоял где-то в горле. «Пусть будет ещё хуже, только верните мне моего сыночка! Лучше меня бы не было, пусть я бы умерла, а сынок  был бы живым».
Мать ходила и ходила, проклинала себя, мужа, Аньку-врачиху, свекровь. Вспомнила тётю Аганю, когда та сказала, что её сынок не жилец.
Ненавидела всех, готова была всех убить, лишь бы сынок остался рядом. Ведь больше она его никогда, никогда не увидит, как свою маму. Как же больно, больно.
То ли уснула, то ли потеряла сознание. Открыла глаза, рядом стоял  врач с ваткой, чем-то воняло, он бил её по лицу, Любава валялась на земле. Что от неё хотят, за что бьют, где она? Посмотрела вокруг, всё вспомнила, села, вновь заплакала. Услышала, как кто-то сказал:
– Чем же ребёнок жил? Лёгких совсем не осталось, двухсторонний плеврит.
Этот приговор остался навечно в памяти матери. Она не понимала, что это, но знала, что это что-то страшное, непоправимое. Только поняла из разговоров, что если бы два дня назад привезли, дитё осталось бы живым.
Любава отупела, ничего не могла отвечать. Её спрашивали, но мозг не работал, язык не ворочался, она не понимала, чего от неё хотят. Очнулась лишь в Усть-Кумире. Какие-то женщины открыли дверь машины, глядели на неё.
– Да она ещё сама ребёнок, а почернела-то как! Прости, девочка, соболезнуем.
Потом пришёл доктор, и открылась дверь в салон. Воя, в машину лез пьяный Сашка:
– Ой, сыночек мой родимый!
– Рот закрой, алкаш! Даже здесь не мог не напиться! Водка плачет, а тебе нисколько не жалко! Вот у ней я вижу горе, а о тебе и говорить не хочу! Чтоб не слышал больше, артист!
Врач захлопнул дверцу, повёз в Коргон.
Любава ползала у гроба, слёзы кончились, голоса не было, и она шёпотом просила прощенья у сына, говорила с ним, держась руками за гробик. Никого не видела. Услышала где-то рядом голос тёти Кати.
– Бог дал, бог и взял! Да и не нужон был им этот ребёнок. С такой жизнью!
Мать повернулась к тётке, глянула ненавидящим взглядом, прошептала одними слипшимися губами:
– Тебе бы такое, – отвернулась, вновь потекли слёзы.
Похоронили Серёженьку рядом с Любавиной матерью, какие-то мужики держали её, чтоб не упала в могилу к сыну. Не хотелось жить. Надо быть рядом со своим крошкой, своей кровиночкой. Было невыносимо больно. Не видеть бы никого, лежать бы в этой холодной тёмной земле, рядом с сыночком, оберегать от всего. Не хотелось жить, дышать, видеть солнце, ничего не хотелось.
Любава не могла спать. Прислушивалась в темноте: может, заплачет где-то сынок, может, есть запросит. Ходила тихо по комнатам, искала сына, выходила на улицу, свет не включала. Пьяный муж матерился, что она ему спать мешает. Любава искала сынишку.
Проваливалась в кошмар, вновь просыпалась от плача, сидела на кровати, думала о том, как ему холодно и темно, что сынок, должно быть, хочет есть, а она помочь ему не может. Вставала, шла босиком на могилку сына. Несколько раз догонял Сашка. Иногда сидела до рассвета. Увидев, приходили люди, уводили мать домой.
Алёшки рядом не было, ей было безразлично, где её старший сын, она корила себя, что сама не поехала в больницу, послушала эту глупую, безграмотную врачиху.  Ненавидела её, мужа. Сынок так и не узнал рук отца. Тот считал, что это не его ребёнок. Ну и пусть, он и Алёшу за своего сына не считает. Дети не знали, что такое отцова ласка, кроме матери никому были не нужны.
Любава шла, открывала дверцу шкафа. От чисто выстиранных рубашек, пелёнок пахло Серёженькой. Она прижимала вещи к лицу, нюхала родной запах, плакала. Однажды за этим занятием её застала Катька. Вырвала из рук пелёнку, отругала.
– Люба, разве можно так! Ты подумай, ведь у тебя ещё Алёша есть, ты про него совсем забыла! Болтается по людям, мать совсем не видит. Думаешь, Сашке хорошо? Он отец, тоже всё время плачет, пьёт с горя и плачет, – Катька вытаскивала детские вещи из шифоньера. – Я домой заберу, моим ребятишкам сгодятся, а у вас нельзя оставлять, иначе с ума сойдёшь, – Катька унесла детское домой.
Любава плакала, сидя дома одна. Тётя Аганя забрала зыбку, Катька унесла последнее, что напоминало о сыне. Золовка приходила к снохе каждый день. Часто уводила к себе домой.
– Люба, хватит думать о прошлом, пора привыкать. Знаю, что тебе плохо, больно. На сигарету, покури, легче будет. Да не отказывайся, правда, легче будет. Попробуй, кури в себя, не выпускай дым-то.
Задыхаясь, кашляя, пробовала курить. Не получалось, вновь закуривала. Учила золовка курить сноху не дома, уходили в сарай, на берег Чарыша. Была ненавязчивой, говорила о чём-то, отвлекала  от тяжёлых мыслей. Упрекала брата за дурной характер. Однажды предложила найти себе мужика.
– Люб, а ты подумай, вон Серёжка Шестаков тебя как любит, назло Сашке с ним бы связалась. Он бы ему так за тебя накостылял, что тот забыл бы, как руки распускать, – наставляла сноху золовка.
– Ты чего, Катя, я мужиков на дух не могу переносить! Все они одинаковые! А Серёжку вообще боюсь! Придёт в клуб днём и стоит на пороге, смотрит на меня, аж мороз по коже идёт. Спрошу чего надо – молчит, прошу уходить – уходит, тоже молчит. Не нужен никто мне, я своего-то видеть не могу.
Любава была откровенна с золовкой, хотя и знала, что та перевернёт всё с ног на голову, брату расскажет или матери. Но хитрить не умела. А Катька, незаметно для неё, вела разговор, чаще сама, отвечая на вопросы ею же поставленные. Вечерами за всё это Любава рассчитывалась, получала от мужа.
Как-то застал в сарае сестру с женой; Катька курила, Любава в этот раз сигарету не взяла. Увидев дым, подбежал, схватил жену за волосы, бросил в заросли крапивы и ногами избил так, что та потеряла сознание. Сестра убежала в дом, сам  он тоже ушёл, а Любава валялась, пока её не заметил  шедший по переулку Миша Затеев.
Миша занёс сестру домой, она была вся чёрная, в синяках и земле. Наташка с Надькой плакали, Миша собрался идти к зятю на разборки. Любава запретила, да и тётя Катя не велела.
– Не ходи, сынок, мужа с женой постель помирит, а ты крайний будешь.
– Да не сплю я с ним в одной кровати, ненавижу.
– Вот и ругань у вас идёт. С мужем под одним одеялом спать надо, так старые люди говорили, – учила тётка племянницу.
Любава совсем редко видела мужика дома. Если приходил – лишь затем, чтобы поесть или избить жену. Говорили, что тот ночует у Маньки Горбатовой, Любаве было безразлично. От побоев не плакала, слёзы выплакала по сыну.
Алёшку привела через четыре дня тётя Аганя, всё  это время он был у неё. Сынок, увидев мать, всегда балованный, неуправляемый, притих. Тётка, побыв немного, ушла, оставив Алёшу рядом с матерью. Любава сидела, обняв сына на кровати, пока тот не запросил кушать.
Люди приходили каждый день, говорили, спрашивали. Любава отвечала – иногда невпопад; качали головой, уходили.
Повезли ее в Усть-Кумир к бабушке, рядом сидела в кузове машины тётя Аганя. Бабушка Любаву полечила, велела остаться ещё на два дня. Ходили, бабушка лечила.
Комок в горле у Любавы исчез. После лечения ей хотелось оставаться одной, никого не видеть. Стала ходить на работу. Закрывалась в клубе на крючок, рисовала, что-то переписывала, оформляла, но всё как-то без настроения и чувств. Вечером шла за сыном. Дома всё делала молча, машинально. К сорока дням выбелила в доме, должны были приехать из Сентелека. Сашки как всегда не было.
От горя Любава постарела лет на двадцать, стала выдирать седые прядки цветом  как пепел.  Волосы, хоть она их расчесывала и мыла, лежали сосульками. Сама она ещё больше похудела, глаза ввалились, губы были бледные, скулы – острые и нос – длинный. Чисто – Баба Яга. Пряталась от людей на огороде или в клубе. Танцы стал проводить Миша Затеев. Зато для молодежи радость, клуб вечерами всё время открыт.


11.

Электроплитка сломалась, и Любава разжигала костёр на улице, варила на таганке  в чугуне ужин. Долго, зато вкусно, с дымком.
С Алёшей за руку ходили на речку по воду, поливали огород и саженцы. Ещё осенью Людмила Николаевна Рябинина – Любавина учительница – выслала ей посылку с саженцами. Сажать деревья было поздно, и Любава убрала саженцы в подпол. Весной с сыном посадили. Не прижилась только малина. В лето яблони и вишни вытянулись, распушились. Сливу одну Сашка сломал, упав на неё пьяным. Несколько веточек пошли от корня, Любава загородила саженец деревянным ящиком от водки, выломав дно.
Боль по мёртвому сыну немного стала притупляться – то ли от времени, то ли бабка помогла. Вся любовь доставалась теперь старшему, мать прощала ему все выходки, капризы. Всё ему разрешала, во всём потакала, нежила. Мальчишка ни в чём не знал отказа, часто вредничал, требуя своё. Тётя Аганя упрекала Любаву:
– Ты пошто ему волю такую даёшь? Он тебе на голову сел, верёвки из тебя вьёт, а ты ему потворствуешь!
Любава лишь отмахивалась: не ваше дело, пусть балуется.


Однажды, домыв в доме полы, стелила половики, пришёл домой муж.
– Там Клавка Затеева в гости приехала с мужиком, мы же с ней одноклассники и тебе она сестра. Сходим, меня одного не пустили, с тобой велели прийти.
– Какая может быть гулянка, какие гости? У тебя сынок умер, а тебе лишь бы глотку залить. Нет в тебе ничего святого, да и не было никогда. Иди, пей, мне всё равно, – Любка глядела на мужа ненавидящим взглядом.
Сашка, как ужаленный, подскочил, побежал своей косолапой походкой на улицу, залез на чердак, достал ружьё. Весь трясся от злости, прицелился в жену.
 – Я тебя сейчас пристрелю, тварь! Всю жизнь мою сломала, нарожала суразов, а я теперь воспитывать должен! Не мои они, я знаю, а тебя сейчас убью!
– Ну и убей, всё равно жить не хочу. А тебя, паскуду, не за меня – за детей Господь накажет. Стреляй, не боюсь. За меня ты только в тюрьму сядешь, а за сынков наших  всю жизнь страдать будешь.
То ли Сашка испугался тюрьмы, то ли промахнулся, ещё ли по какой другой причине – пуля пролетела в нескольких сантиметрах от головы. Жена только головой дёрнула, страха в её глазах не было. Алачев выскочил с ружьём на улицу.
Любава сидела на стуле у печи, думала, почему он не убил её, сейчас бы никакой душевной боли не было, ничего бы не чувствовала. На улице раздался выстрел, Любава даже не пошевелилась, лишь повернула безразлично голову в сторону двери. Дверь открылась, на пороге стоял муж, с руки текла кровь.
– Рубашку жалко, испортил.
Рубаху он носил, закатывая рукава  ниже локтя. Пуля прошла в том же месте, не задев кость. Жена равнодушно посмотрела на рану.
– Хотел бы застрелиться, целил бы в голову. На жалость давишь? Бесполезно, я тебя презираю, – вышла на двор.
Отцово ружьё лежало на крыльце, на завалинке валялся рабочий Сашкин пиджак. Любава завернула ружьё в пиджак, поглядела вокруг. Улица была пуста. Отнесла в конец огорода и бросила в картофельную ботву. Сашки дома уже не было, видно, побежал с жалобой к мамочке.
Вечером Любаве передали, что мужа увезли в Усть-Кан, в больницу. Ничего не дрогнуло в душе Любавы, только боялась, что приедет милиция обыскивать дом – мало ли что он там скажет, ведь посадят её отца.


На охоту с Сашкой ходили только один раз, когда ходила беременной Алёшей. В Первом логу, почти в деревне, увидели табунчик: курана с четырьмя чапатками . Сашка выстрелил, косули разбежались. Супруги стали спускаться с горы, Любава собирала еловые шишки, складывая в Сашкину верхонку . Шли вдоль гривы горы . Снизу, вверх по логу, навстречу им хромал раненый Сашкой куран. От неожиданности остановился, встретив людей. Сашка ошарашенно смотрел на него, не зная, что делать. Жена выхватила из его рук «тозовку», опустившись на колено, выстрелила. Куран упал как подкошенный.
– Ну, беги же, перережь ему горло, кровь выпусти. Давай быстрей, из деревни увидят, – Любава торопила застывшего мужа.
Наконец  очнувшись, муж скатился вниз. Аккуратно ступая, подошла Любава.
– И чё теперь делать? Я не знаю.
– Бери тушу, надо под сивер унести, в лес, а то здесь как на ладони, люди увидят, – распорядилась жена.
Сашка поднял на плечи козла, понёс в гору. Немного пройдя, бросил: тяжело. Любава отвязала ремень ружья, привязала к ноге добычи. Сашка волоком потащил по снегу зверя. Яркая кровь  на снегу далеко видна, Любава шла следом, загребая снег валенком.
В листвяге Сашка ничего не смог сделать. Бегая вокруг, копошился.  Наконец признался, что не умеет разделывать тушу. Любаве тяжело, живот мешает, не догадалась подвесить козла на дерево. Шкурила, встав коленями на варежки мужа. Сашка помогал, держа ноги. Потрошили вместе, потом Сашка ушёл в деревню за лошадью. Мясо сложили в сумину. Любава сидела в седле, Сашка вёл лошадь под уздцы.
– Люб, ты никому не говори, что козла ты застрелила и разделала сама, а то мне стыдно, я ведь всё-таки мужик.
Любава промолчала, но на следующий день муж ходил и всем подряд хвалился  своей добычей. Хотя бы при ней этого мог бы не делать.


Вот и сегодня смог поступить так подло по отношению к её отцу.
Неделю спустя муж приехал из больницы домой. Рана гноилась, была вокруг красной. Зло у Любы прошло. Увидев руку мужа, удивилась:
– Ты же в больнице был, почему не обрабатывали?
Перекисью обработала вокруг, внутри сквозной раны – шприцом, гадости вышло из раны много. Засыпала листвяжным грибом. Алачев плакал, был трезвым, проклинал мать и всех подряд. Винил во всём кого угодно, только не себя, за то, что лезут в их жизнь. Температура под сорок: Любава беспокоилась, но молчала, жалости к мужу не было. Знала, что выздоровеет, будет по-прежнему издеваться. На следующий день приехал из Сентелека отец Любавы.
– Дочка, что случилось, почему телеграмму прислала? – Федот строго, но в то же время обеспокоенно смотрел на дочь, заходя в дом.
– Здравствуй, папа. Несчастье у нас, но я ничего не писала, – Любава обо всём рассказала отцу, тот побледнел, заскрипев зубами.
– Где ружьё? – даже не захотел видеть зятя.
Любава повела отца в огород, достала «тозовку».
– Дочка, разве я так учил тебя оружие содержать? Заржавело всё в сырости, не чищенное. Больше я вам его не дам.  Твоё было, не сумела как следует сохранить.  А этому в руки ничего нельзя давать.
– Папа, а куда я его должна была спрятать? Вдруг милиция с обыском. За тебя боялась: если не он, так мать его с потрохами сдала бы.
– Ну, дочка, затолкала свою башку в гадюшник – терпи, никто тебя не неволил, – отец отказался заходить в дом, даже не поел, уехал домой.
Любаве обидно было до слёз, но что она могла сделать. Так хотелось обо всём рассказать отцу, пожаловаться, но ей было стыдно, ведь он мужик. О многом Любава никому не могла поведать. Посоветоваться, выговориться могла лишь на могилках матери и сына. Только ответа там не получала, а у самой ума и опыта не хватало. Перед отъездом Федот спросил у дочери, как картошку будет копать, с кем?
– Не знаю, папа, в прошлом году половину выкопала, а остальное под снег ушло. Успею, одна выкопаю, семью-то кормить надо. Сам он матери пойдёт помогать, а жрать здесь будет.
– Ладно, дочка, ты помаленьку начни копать, в кучу ссыпай, а я, может, с девками приеду, поможем.
Любава видела, что отец поехал, опустив плечи и прижав руку к лицу, к дочери не повернулся. Любава почувствовала, что отец плачет, ей тоже было плохо. Муж сказал, что телеграмму отцу дали мать с Катькой.
– Знаешь что, да пропадите вы пропадом вместе с матерью! Иди, живи там, я за тобой ходить не буду, – Любава ушла за сыном.
Больше к постели мужа не подходила. Тот стонал, говорил, что ему плохо, но жена, стиснув зубы, молчала. Утром, не говоря ни слова, шла на работу. Придя домой, видела грязную посуду. Стюря кормила сыночка, уходила, чтобы не встретиться со снохой. Однажды Любава вернулась раньше, свекровь шла с сумкой к их дому. Увидев на крыльце сноху, развернулась, убежала назад. Любава, смеясь, зашла в дом.
– Что, голодным будешь? Мамаша твоя меня увидела, вчистила домой. Хватит бояться, теперь я ваше змеиное гнездо зорить  буду. Хватит вылёживаться, вторая неделя пошла, как дома. Всё с тобой в порядке, или готовь себе сам, или к мамане своей топай. Думаешь, не вижу, что ты без меня встаёшь, ходишь. Да и люди говорят, что на крыльце всё время сидишь. Не дави на жалость, не прикидывайся больным.
– А, тварь, знаешь, что больной рукой не смогу избить, выкобениваешься, – подскочил мужик.
– Ха-ха-ха, очухался, – Любава смеялась над мужем, ненавидя и презирая того за его мелкую душонку.
Рука зажила, но Сашка не ходил на работу, дома тоже ничего не делал, лишь сидел на крыльце, курил. Разогревал еду и ел сам, Любава с сынишкой ели без него. Он уходил, шлялся по деревне, но был трезвым. Убирала огород жена одна.
Как-то в субботу вечером приехал отец, с ним Райка, Ритка и Генка. Надо было видеть, как изменился Сашка, бегал, лебезил, заглядывал в глаза тестю, оправдывался. Воспитанный Федот отвечал зятю, но от выпивки отказался, не затем ехал. Быстро выкопали, убрали картошку. Алачев стонал, одной рукой носил вёдра, сил унести мешок с картошкой у него и здорового никогда не было. Любаве было стыдно перед отцом, что у неё такой муж, но ничего изменить она не могла.
Немного поработав, тот стал, как всегда, загибаться, сморщившись как старик, застонал.
– Ой, больно, снова спайки. У меня ещё в детстве грыжу вырезали, до сих пор болит, когда работаю.
– А ты, зятёк, в больницу езжай, полежи там, отдохни, а то перетрудился небось.
– А ну пошёл вон отсюда,  ещё перед отцом будешь выёживаться. Перед мамашей своей картину гони, – прошипела жена, чтоб никто не слышал.
Сашка, не видя поддержки и жалости, притих, потом ушёл куда-то. Отец ночевал у дочери. Девчонки были рады видеть сестру, Геночка возился с Алёшей. А Любава не знала, чем ещё угостить гостей. Вечером отец пошёл к тете Агане, а девчонки  – с сестрой в клуб. Гена убежал к Затеевым.
Рая приезжала из Барнаула красивая, модная. Рита с Геной учились ещё в школе.
В воскресенье поехали домой. У Любавы защемило сердце: так хотелось, чтобы ещё пожили у неё, так хотелось уехать с ними. Черная тоска заполонила Любавину душу. Сашка крутился рядом, что-то говорил, Любава его не слышала, взяла сынишку на руки, ушла в дом.
Уже колотые дрова бесплатно привезли как культработнику. Ещё одна забота свалилась с души Любавы. За свет тоже платить не надо. Вся зарплата уходила на продукты и одежду для Алёши. Купить в магазине готовое было невозможно, там просто ничего не продавалось. Иногда, бывая в Усть-Кане, выстояв огромную очередь, если было время, что-нибудь покупала, перешивала. Купила как-то ткань, тётя Аганя сшила Любаве платье.
Пришла посылка из Барнаула от Людмилы Николаевны. Она выслала Любаве ткань: шерсть и ситец со средней Азии с национальным ярким рисунком. Сашке – голубую рубашку и Алёше – костюмчик вязаный. Любава заняла денег, у соседа охотника купила две собольи шкурки и выслала учительнице. Та, в свою очередь, переводом отправила деньги. В письме ещё отругала ученицу за то, что та не хочет деньги брать.
Любава жила своей жизнью, уходила с ребёнком из дома, когда муж являлся пьяный. Катала вечерами Алёшку на санках, ждала, когда в доме потухнет свет. Зима проходила более-менее спокойно. Сашка реже стал напиваться, ходить к матери. А та вообще к ним не ходила, боялась сноху, которая наглой стала – молчать, как раньше, не могла, на каждое слово ответ находила, да ещё какой дерзкий. Жаловалась сыну, но тот сам не знал, как с женой совладать: не стала его бояться, могла и сдачи дать.
И всё же, выбрав момент, врезал ей как-то по почкам. Сзади ухватив за волосы, свалил на пол. Стал бить ногами, подпрыгивая, «якал», будто каратист; выгибая руки, шарахал куда придётся. Жена не успевала уворачиваться. Успокоился только, когда та была вся в крови.
Подбежал Алёша, плакал, отталкивал отца от матери, тот отмахивался от сына, мол, не мешай. Маленький сынишка схватил отца за ногу и укусил выше колена. Сашка взвыл, ударил сына, тот отлетел, заплакал. Любава подползла к сыну, у того из носа текла кровь. Завернув ребёнка в попавшееся одеяло, мать в мороз кинулась на улицу. Хромая, добрела до Катькиного ближайшего дома.
Все в крови мать с сыном ввалились в комнату. Золовка кинулась навстречу, уговаривая не жаловаться на её брата. Любава оставила сына у тётки, пообещала никому ничего не говорить, надела Катькино малое ей пальто, ушла к тёте Агане. Ребёнок был раздет, с собой взять не могла.
На следующий день сына увела в садик, дома собрала документы, утром уехала в район, в отдел культуры. В автобусе отворачивалась, прятала чёрное в синяках лицо. Как назло, во Владимировке садились двоюродные братья – сыновья дяди Феди, отцова брата. Сделала вид, что спит, наклонив голову к окну. Было стыдно показываться в синяках.
В отделе культуры написала заявление об увольнении. В отделе кадров собрались несколько человек, во главе с начальником уговаривали переехать в другое село – там нужен завклуб. Любава зарекомендовала себя с хорошей стороны, не хотелось им её терять, работников не хватало. Любава отказалась. Алачев и в другом селе её найдёт, и там покоя не будет, просто они его не знают. Как не уговаривали, всё же подписали, отдали трудовую книжку.
Получив отпускные, Любава приехала домой. В тот же вечер собрала немного вещей; сумку спрятала, чтобы муж не видел. Свекровь получила пенсию, и Сашка «обмывал».  Как обычно, одним днём не обходилось, но всё же она боялась, что муж может неожиданно появиться, чтобы продолжить испытывать свои армейские навыки на ней. Утром, чуть начало светать, одела сына, посадила на санки, завернула ножонки в одеяло, взяла сумку и пошла пешком в Сентелек. По дороге зашла к Затеевым, вызвала Мишу на улицу.
– На, братик, тебе ключ. Я уволилась, никому ничего в деревне не говорила, и ты сегодня помалкивай, иначе догонит меня Алачев, дорогой убьёт.
– Люба, ты чё! Пешком, с Алёшкой, замёрзнете ведь!
– Ничего, Мишенька, я быстро пойду, по льду ведь. Часа за четыре дойду. Ну пока, оставайтесь здесь, а я больше не могу, всё! – Любава пошла быстрым шагом.
Погода хорошая, ветра нет. Солнышко взойдёт – теплее будет, лишь бы сынок не замёрз. Бегать ещё не умеет, к тому же толстый, неуклюжий в этих одеждах. Но сын, развалившись, спал на санках, на шарфе у рта от дыхания – иней. Любава шагала по льду, санки катились ровно, труда никакого. Дошли до Федихи, их догнали трактора, с лесом на подсанках . Чумазый тракторист вывалился из кабины, сквозь рокот трактора прокричал:
– Куда пешком-то! Садись, подвезу.
От шума трактора Алёшка проснулся, хлопал удивлённо глазёнками. Обрадовавшись, Любава забралась в кабину трактора, тракторист подал ей ребёнка, санки положил на лес, закрепил проволокой. Быстро доехали до устья Сентелека, дальше трактора шли по Чарышу, Любаве нужно было сворачивать.
В Сентелек Любава пришла – не было ещё и полудня, сынок замёрзнуть даже не успел. Зоя Даниловна встретила падчерицу приветливо, дома она была только с Танюшкой. Отец с Нинкой на работе, старшие ребятишки в школе. Поглядев на Любаву, всё поняла.
– Совсем ушла? Я ведь даже на похороны внука не смогла, болела сильно. Давно тебя не видела. Совсем исхудала… Опять избил?
Любава рассказала. Попросила совета: она действительно не знала, что делать.
– Вот чё, доча. Надька моя у нас за стенкой живёт. Отец придёт с работы, посоветуемся. Квартира-то у ней большая, вместе можете жить. Жалко мне тебя, хоть и вредная ты, но так тоже жить нельзя. Да и меня от отца часто защищала, я ведь помню. Давайте, ешьте садитесь, да ложись отдохни немного.
Первый раз за всё это время Любава спала спокойно и не видела Серёженьку во сне. Проснулась около пяти часов вечера. Зоя Даниловна приказала всем вести себя тихо. Любава не слышала, как пришёл отец, как вернулись школьники.
Зато после того, как сестра проснулась, поднялся такой шум и визг! Все обнимали сестру, целовали, радовались.  Не выдержав, Любава заплакала. Пришли Анька с Мишкой, Надька с Федькой Черемновым – они встречались. Накрыли стол, большая семья села ужинать. Любаву заставили выпить стопку водки. С непривычки опьянела, вновь плакала. Алёшка впервые видел мать в таком состоянии, жался к ней, гладил по голове.
Через день в Сентелек явился Алачев. Любава сразу ушла в комнату отца. Из-за двери слышала, о чём говорил с ним отец.
– Вот что, зятёк. Зачем явился? Жить путём не хочешь, иди-ка подобру-поздорову туда, откуда пришёл. Четыре года туда-сюда мотаетесь!  Не нужна моя  дочь тебе – живи один! Меж собой как хотите, но если уж ты ребёнка бьёшь – последнее дело, не позволю издеваться над дитём. Одного дитя угробили, а другое дитё хорошего от отца не видит. Я свою дочь не оправдываю, но вижу, да и люди  передают, что она одна в семье хлещется. Ты семью как мужик содержать не можешь, последнее пропиваешь, в дом ни копейки не несёшь. А ведь люди недаром говорят: что мужик принесёт, то жена и сварит. Ещё обижаешься, что картошкой закормила баба. Картошки – и той не было бы, если бы не она. Так что проваливай, нет в моём доме тебе больше места. Никогда раньше тебя не обижал. Терпенье моё кончилось.
Сашка, плача, упал на колени.
– Простите меня, никогда больше пальцем не трону её. Я ведь люблю Любку, жить без неё не могу, – слёзы ручьём лились по его щекам.
Зоя с Федотом с удивлением смотрели на зятя. Вышла из комнаты Любава, Сашка подполз к жене, схватил за колени, уливаясь слезами. Любава брезгливо оттолкнула мужа, отошла к столу.
– Любка, неужели у тебя нет нисколько жалости? Жестокая же ты, вон как мужик убивается, прости ты его! – Зоя Даниловна возмущенно смотрела на падчерицу.
– Ага, верьте ему больше! Артист, он через пять минут материть меня будет, кулаками махать, ногами пинать, отвернитесь только. Это я уже всё видела и на своей шкуре испытала его любовь. Спасибо, не хочу больше.
Зоя Даниловна с отцом стали уговаривать дочь, мол, не может человек так искренне плакать, всё он осознал. Сашка подскочил, стал уговаривать отца машину найти, вещи сюда перевезти, пока лёд стоит и дорога есть.
– А через месяц назад не полетишь к матери? – недоверчиво спросил тесть.
Зять стал божиться, что будет жить как хороший муж.


12.

Надька занимала большую комнату в квартире, кухня и спальня были свободными. Сашка привёз на машине вещи, продал дом за четыреста рублей, на  часть этих денег купили тахту и раскладной стол. Любава сшила новые шторы, кое-что купили из вещей: Любаве взяли новое пальто, Сашке – ботинки.
Федот работал в лесхозе лесником. Сказал, что нашёл детям работу в лесхозе. Утром пошли в лесхоз. Любаве предложили работу технолога, но муж сразу заявил, что она не пойдёт работать с мужиками, да и ездить в лесосеку ей надо будет с лесниками. Сам он отказался от работы в лесхозе: не любит ездить на лошади, лесником не пойдёт. Тесать столбики и рубить срубы не умеет. И вообще, в лесхоз далеко каждый день ходить. В совхоз пойдёт работать – привычней, людей уже знает там. Федоту было стыдно за выходку зятя перед мужиками, начальством, с которым прежде договорился уже, но он промолчал. Любава, забыв про то, что муж будет слушать её, поплелась, как привязанная, следом за ним. Видя её покорность, снова стал дорогой выкаблучиваться, доказывать свою правоту. Жена и здесь промолчала.
Пошли в совхоз. Любаву сразу оформили бригадиром-садоводом.
Зимой работы почти не было. Сидела за столом, составляла планы на лето. С главным агрономом решили восстановить заброшенный сад и посадить огород. Ходила на зерносклад, проверяла семена.
Дома все дела легли на её плечи. Сашка, приходя с работы, сразу ложился в кровать, вставал только чтобы поесть. Пока родители были на работе, сын был у Зои Даниловны, с ребёнком отец вообще не занимался, а тот рос непоседливым, шустрым, пакостливым, сорвиголовой. Постоянно крутился у ног матери, мешал. Как-то, готовя ужин, боясь, что случайно ошпарит кипятком сына, отправила его к отцу.
– Алёша, ну-ка дуй к папке, он тебя зовёт, слышишь? – мальчишка, понятное дело, ничего не слышал, но с радостью побежал.
– Эй, иди сюда! Ты чё ему сказала?
Любава пошла в спальню, Сашка, лежа на кровати, хохотал.
– Отправила к тебе, под ногами у меня крутится.
– Подошёл и давай на меня дуть.
– Господи, я и не подумала, что сынок всё воспримет так, – Любава схватила сына, смеясь, поцеловала.
Муж ходил только на работу, друзей не было, родственников, которые поили бы – тоже, приходил домой трезвым. Выпивки ему не хватало, скучно было всё время сидеть дома. Знал, что Любава больше в Коргон не вернётся, и к матери, как прежде, не уедешь – жена не простит. Злился, но бить жену боялся – Любавина семья жила за стенкой, всё слышно, да и Надька рядом, у неё постоянно была молодёжь. Пытался как-то строить жену, материть, но тут же Надька заходила и начинала орать, рыжая ведьма. Приходилось терпеть, жить по их правилам, а он к этому не привык, тяжело. Заняться нечем, хоть бы выпить – но денег Любка не дает, а он сам, дурак, всё до копейки жене отдал.
Познакомился с Мишкой Немцевым, Анькиным мужиком. Как-то пришли они к Федоту с Зоей, а Любава с Сашкой были там. Зоя Даниловна купила бутылку, Сашка с тестем и тёщей выпивали. Мишка сильно заикался, подал руку Сашке:
– М-Михаилом з-зо-зовут.
– А м-меня С-са-сашкой.
– Ч-ч-че-че-го д-дра-знишься.
– С-сам д-д-дразнишься.
Сашка был уже пьяным, поэтому тоже заикался, губа со злости задёргалась, заскрипел зубами – он не понимал шуток. Мишка же был весельчаком, «заржал как жеребец». В кухне смеялись, не обращая внимания на Сашку. Любава знала, что сегодня дома вновь будет скандал, что всю злость Сашка выместит на ней. Села за стол рядом с мужем, стала отставлять от него полные стопки, подставляя незаметно пустые. Заметив это, Сашка ударил жену прямо здесь – кулаком в ухо. Мишка кинулся на мужика и чуть не придушил его. Кое-как разняли, Любава ушла с сыном домой.
Придя домой, муж стал орать на неё.
– Что, к тебе уже в дом отца мужики ходят? Тварь, совсем обнаглела! Передразнивают меня тут, ещё и кидаться будут! Тебя, сука, убить мало, сколь терпеть можно! Думала, я ничё не увижу, Анькой прикрылась. Твой это хахаль, был бы Анькин – за тебя не стал бы заступаться! Вы у меня за всё заплатите, – орал, заикаясь, Сашка, не в силах больше сдерживаться. Уже месяц не было разрядки, поэтому сейчас его трясло, не мог с собой совладать.
Грохнулся на пол, стал биться, со рта пошла пена. Любава испугалась, такого с мужем ещё не было, кинулась к отцу за помощью. Отец с Зоей Даниловной прибежали. Зоя Даниловна взяла со стола ложку, придавила своим грузным телом щупленького зятя, вставив ложку в рот. Штаны зятя намокли. Наконец он успокоился и уснул.
– А он ещё и припадошный, – Зоя встала с пола, укрыла шубой зятя, сняв её с вешалки. – Пусть выспится.  Не трогай его, пусть на полу лежит. А ты, Федот, не наливай ему больше никогда. Окочурится – ты же виноват будешь.
Отец с мачехой ушли домой. Любава сидела дома, обнимая непоседливого сына. Думала о том, с кем она связалась, не отразится ли это в будущем на сыне.  Как дальше жить с ним. У неё самой с таким мужиком нервы стали не в порядке, а годов-то ей самой – всего ничего.


Нинка работала в столовой, приехав из Изобильного. Дружила с Аркашкой Ивановым, собиралась за того замуж. Федоту с семьёй дали большую новую квартиру в двухквартирном доме на Черемушках: строилась новая улица у горы за речушкой Чесноковкой. Весной на горе цвела белым-бело черёмуха, и улица утопала в запахе и цвете её.
Семью перевезли в трехкомнатную квартиру. Рядом – большой огород и сарай для скота. Мужик сразу стал рубить новую баню на огороде и под одной крышей, избушку – для сбруи и всякой утвари. Любаве водить Алёшку к мачехе стало далеко. Сашка никогда этого не делал, она и не мотала лишний раз нервы, ходила с сыном сама.
На работе отправили в командировку в Алейск на два дня за семенами и инвентарём для сада. Договорившись с мачехой, оставила сына у них. С мужа спрос маленький, ребёнок ему не нужен. Вернувшись из командировки, побежала за Алёшкой. Там сидели Анька с Надькой, отец был на работе.
– Ну что, Любава, проездила мужика-то? – Анька смотрела пьяными глазами.
– Пока ты в командировках моталась, твой уже с Любкой Барсуковой крутит, по всей деревне шляются в открытую под ручку, оба пьяные, –  поддержала  Надька сестру. – Брось ты его к чёртовой матери! Чуть не каждую ночь слышу, как на тебя матерится, спать мне не даёт. Неужели тебе самой не противно с таким жить? Ещё и заразу какую-нибудь тебе притащит, отскребайся потом, стыд-то будет. Барсукова эта с кем попало таскается, пьёт со всеми подряд, – Надька смотрела на Любаву сочувствующим взглядом.
Зоя Даниловна молчала, Анька заснула, уткнувшись головой в стол. Любава одела сына, ушла домой. В кастрюле закис суп – варила перед отъездом, никто так и не ел. Сашка явился поздно вечером пьяный. Сразу, не раздеваясь, кинулся на жену с кулаками. Надьки дома не было, заступиться некому. Любава взяла у печки кочергу, огрела по рукам мужа.
– Ты чё, совсем обалдела? Больно-то как! – заорал мужик, кинулся вновь, но получил отпор, взвыв от боли, сел на кровать.
– Вот тебе, милый, твои вещи и вот тебе бог, а вот порог, – грозно проговорила жена, ставя у ног мужа чемодан, кочерга была у неё в руках. – Ты что, думал, я всё тебе буду прощать? И здесь меня решил позорить, по деревне со шлюхами болтаться в открытую! Думаешь, не знаю, что в Коргоне с Манькой Горбатовой был? Всё знаю, молчала только! Здесь себя срамить больше не дам, иди куда хочешь.
Сашка смотрел на жену удивлённым пьяным взглядом. Почти всегда молчавшая, терпеливая, всё ему прощавшая, теперь стояла пред ним с поднятыми плечами и прямой спиной. Сашка протрезвел, оделся и ушёл, чемодан остался у кровати. Любава зашвырнула его ногой под койку.  Долгое время после этого она не видела мужа. Только каждый день, в то время, когда он обычно приходил с работы, металась от окна к окну. Не могла привыкнуть к тому, что не слышит его ругани, что живёт спокойно. Пожаловалась Зое Даниловне. Она поглядела на  воде с углями.
– Тебе, доченька, сделан приворот на мужа, вот теперь и мучаешься. Ниче, с этим мы справимся, пусть они сами загибаются.
Мачеха полечила Любаву, и действительно, той стало легче, перестала мужа ждать, успокоилась.



































ЧАСТЬ 4

1.

На работе всё ладилось. Стала общаться с людьми, ходила в гости, к ней приходили. Иногда по субботам с сёстрами ходила на танцы. Ребята вновь окружили Любаву, отношения были прежними, никто ни разу не оскорбил, не унизил её, даже не вспоминали о том, что у неё есть муж. Мальчишек в гости не приглашала, общалась лишь с теми, кто приходил к Надьке. Стала даже иногда улыбаться.
Договорилась с одной бабушкой, которая не сажала ничего в огороде: привезли навоз, сделали с рабочими гряду, в начале мая посеяли капусту.
В школе дали ей  два класса учеников: седьмой и девятый. Экзамены им не сдавать, и Любава раз в неделю брала по классу работать в сад до обеда. Ребятишки смышлёные, быстро научились работать ножовкой, секатором. Обрезали не только сухие, повреждённые ветки, но и научились делать детальную обрезку, формировать деревья. Ребята, которые были посильней, выносили старые большие ветки, перекидывали через забор. Ученикам нравилось работать на свежем воздухе. Любава запретила называть себя по отчеству, звали просто по имени.  Весело было, слушали её рассказы, что-нибудь сами рассказывали, просили, чтобы та их  чаще с уроков отпрашивала.
Генадька стал сбегать с уроков к сестре в сад, та его ругала и грозила, что если будет хоть одна двойка, всё отцу расскажет. Но парнишка учился хорошо, был сообразительным. Любава молчала, покрывала брата, учителя не жаловались.
В саду работала и бригада баб. Меньше чем за месяц сад был полностью обновлён. Лишь несколько деревьев погибли совсем, их надо было выкорчёвывать. Обрезали, остались лишь пеньки. Позже, когда земля прогреется, нужно опахать междурядья и обкопать деревья. С этим решили не торопиться. В этом году нужно дождаться урожая, посмотреть, какие яблони придётся выбраковать.


Была ещё ранняя весна, Любава ухаживала лишь за рассадой капусты. Открывала утрами полиэтилен, поливала, подсыпала, рассада была отменной. Даже агроном похвалил. Любава готовила доклад. На планёрке читала свои записи, было неудобно – всё начальство сидело у директора в кабинете, внимательно слушали её, соплюху. Любава, уткнувшись в тетрадь, читала, краснея, не поднимая головы. Наконец дочитала, поблагодарив, села. В кабинете попросила агронома, чтобы тот больше её не заставлял что-то такое делать, он засмеялся.
– Ничего, привыкай, наоборот буду чаще выступать заставлять. Ты теперь тоже начальник. А то, что молодая, не стыдись, это скоро пройдёт, – агроном погладил её по-отцовски  по голове.
Любава с радостью ходила на работу, не нравилось ей лишь то, что приходилось сидеть долго на планёрке у директора. Столько дел  с утра, а она сидит здесь, лишь иногда пишет что-нибудь, что касается её бригады. Бабы тоже её ждут, не работают, а время уходит, жара поднимается. Стала с  вечера распоряжаться, чтоб не ждали её и утром делали то-то и то-то.
На огород ходить было далеко – в конец деревни, за лесхоз. Посадили капусту, кабачки, морковь и свёклу. Для огурцов в горах делают гряды навозные, иначе помёрзнут, помидоры не вызревают: солнца, тепла не хватает. С капустой и то проблема: нужно поливать первое время утром и вечером. Любава сама ходила на огород. С Алёшкой никто не хотел оставаться, и она носила сына на руках на работу. Трёхгодовалый мальчишка весил больше двадцати килограмм, и Любаве, худющей, было тяжело. Но своими ногами ребёнок не дошёл бы.
Грядок было много, Любава управлялась одна, и сынишка часто засыпал где-нибудь рядом. Домой несла спящего ребёнка, когда люди шли уже из кино, по темноте. Утром соскакивала, пила чай с золотым корнем, знала, что до самого обеда будет сытой. Кормила Алёшку, несла его к бабушке, и так изо дня в день.
В субботу был выходной, и Любава утром, пока сынишка спит, закрывала его одного на замок и шла в пекарню, иначе неделю пришлось бы сидеть без хлеба. Надька работала поваром у геологов, и Любава жила с сыном одна в доме: вторая половина, где раньше жил отец с семьёй, пустовала – просить было некого, чтоб купили хлеб. Набирала на всю неделю, и под конец ели с сыном сухари, за свежим хлебом сходить не было времени. В пекарне всегда была очередь, ждали, когда вынут хлеб из печи. Бывало, что Алёша просыпался до прихода матери, играл, а может быть, и плакал. Стоило Любаве стукнуть дверью, прятался, ждал, что мать  его будет искать. Как-то Любава, зайдя домой, не обнаружила его на кровати. Зная, что сын прячется, стала его искать.
– Где же мой бандит есть, куда спрятался? Сейчас всё равно найду! Алёшка, ты где? – Любава, смеясь, заглядывала под кровати, стол, ходила по комнатам.
– Мама, я вотина, – откликнулся сын из спальни.
– Где ты? Я не вижу, – заглянула в пустую спальню.
– Вотина я, на шимонеле, – у матери от ужаса сжалось сердце, сын сидел на шифоньере, свесив ноги и держа в руках куклу.
Грузинку в свадебном наряде подарила Любаве её любимая учительница, Зинаида Семеновна, на свадьбу. Алёшка вредничал, просил играть ей, но Любаве было жалко куклу – ребёнок уже несколько раз рвал украшения из бус, поэтому она убрала  игрушку подальше от пакостливых рук сына.
– И как ты туда забрался? – спросила мать, хотя сама все поняла: дверца шифоньера открыта, мальчишка карабкался наверх по полкам. С ужасом подумала о том, что могло бы случиться, пока её не было дома. – Вот как залез, так назад и слазь, я снимать не буду, – как можно строже заворчала мать.
Повернувшись на живот, ребёнок пытался достать ножонкой до ближней полки. Куклу прижал к себе, не выпускал из рук. Мать забрала её, пообещав, что если сам слезет – отдаст. Стояла рядом, держа руки наготове, чтобы помочь сыну. Но толстый, неповоротливый сынок, шаг за шагом, ловко спустился до нижней полки сам.
– Ладно, держи куклу. Обещай не рвать её и больше на шифоньер не лазить! – Любава, радуясь, что всё обошлось, строго говорила с сыном, целуя в голову.
– Я больсе не буду, – сын, поев, играл с куклой, которую мать больше не прятала от него.
Любава прибила гвоздь наверху шифоньера, загнула. Ключ от замка давно потеряли, и поэтому дверь не закрывалась. Но теперь сын не сможет попасть в шифоньер.
Ночами мать с сыном спали на одной кровати в обнимку, Любава не хотела класть сынишку отдельно. Чувствуя родной запах, его ровное дыхание, успокаивалась, засыпала. Вечерами, когда непоседливый, разговорчивый сын  затихал, мать тосковала об умершем Серёженьке. Сердце разрывалось от боли, слёзы застилали глаза, она тихо плакала, чтоб не разбудить Алёшу. О муже старалась совсем не думать, не было желания того видеть.
Однажды на работе, после наряда, агроном спросил:
– Я уже не первый раз вижу, как с ребёнком ночью куда-то ходишь. Люба, у тебя проблемы?
– Да нет, всё в порядке.  А вечером  мы с огорода идём. Ведь пока на наряде  сидим, бабы ждут меня, ничего не делают, я туда к обеду пешком прихожу, жара поднимается. Да и на обед уже идти пора, вся работа насмарку. Вечерами вот хожу сама поливаю, после жары. Мне бы на наряд не ходить. Да и место в садике не дают. Зоя Даниловна ворчит, оставаться не хочет с Алёшкой. Не знаю, что делать.
– Ладно, я обдумаю, посоветуюсь.  Только  мест в садике нет – не обещаю.
На другой день директор Борисов попросил на наряде:
– Мужики, у кого есть техника, подвозите нашего садовода на огород, ей далеко пешком ходить.
После просьбы директора останавливались машины, трактора, мотоциклы.  Садовода довозили в Косолапово, бывало, что и к самому огороду подвозили. Бабы посмеивались, шутили, что у бригадира много поклонников. Любава тоже отвечала шутками, не думая о последствиях.
После того, как посадили огород, работницы потребовали «обмывку» у агронома. Привезли со столовой обед, несколько бутылок водки. Приехали мужики, которые пахали и возили воду. Любава людей не знала, работала совсем недолго. Заставили её выпить две стопки, ведь, как они заявили наперебой, «без обмывки в огороде расти ничего не будет».
Любава плохо соображала, видела лишь Орлиху, которая купалась в бочке с водой в семейных трусах и без бюстгальтера. Мелькали лица баб из бригады, потом она ничего не помнила.
Проснулась ночью. Как попала домой – не знает, сына рядом не было. Её рвало. Зачем послушалась, выпила эту проклятую водку!
Утром пришла на работу, выглядела ужасно. Агроном, посмеявшись, отправил её домой отдыхать. Любава пошла к отцу. Дома его не было. Зато на выходном была Анька. Любава зашла в комнату Зои Даниловны, стала объяснять ей, почему не пришла вечером за Алёшкой.
– Да знаю я всё, Орлиха вчера приходила, рассказывала, как ты там нажралась, как увезли домой на машине. Куда уж лучше, показала себя. Вот позор-то!
– Да я две стопки всего и выпила-то. Жарко было, и утром поесть не успела, - оправдывалась Любава.
Залетела в комнату Нинка, заорала на сестру:
– Позорище-то какое, мне стыдно на работу ходить! Люди глаза колют. Ты совсем обнаглела! Мужика из дома выгнала, пьёшь, как падаль, ещё и с женатым мужиком таскаешься, бессовестная.
– С каким это мужиком я таскаюсь?
– С Черновым, у него целая орава ребятишек, жена. Развозит тебя на глазах у всей деревни, барыня, – Нинка, выпучив глаза, побледнела, готовая кинуться на сестру с кулаками.
Любава не могла вспомнить, кто такой Чернов, ведь на работу многие её увозили. Думала о том, что, может, она где-то вела себя плохо, но ничего вспомнить не могла. Никто даже намёка никакого ей не делал, да и она не общалась ни с кем, говорила только о работе.
– Отвали, собирай сплетни о ком-то другом, – отмахнулась от разъярённой сестры.
– Ты мне тут не махайся! Я уже много лет живу, на работе на хорошем счету.  А ты, не успела выйти на работу, сразу стала таскаться с мужиками, не разбираясь, с кем попало! Пьёшь, как свинья!
– Это кто пьёт-то? Любава выпила горсть вони, её и развезло. У меня,  бывало, нальёшь ей стопку, она и сидит, мучает её, так и не выпьет. А вот ты каждый праздник на работе с поварами жрёшь, как хороший мужик. Ни стопки не отставишь, непьющая, тебе ли позевать?! – Анька стояла в дверях, орала на Нинку. Знала, что Ниночка всегда оправдается, а на Любку всю грязь выльют, всё к ней прилипнет. – Так что вали отсюда и рот закрой, – Анька подошла к матери, стала возмущённо говорить в защиту Любавы. Она тоже не любила Нинку, ей часто приходилось оправдываться от Нинкиных наветов самой.
Любава забрала Алёшу, ушла домой, целый день стирала, убирала в доме, готовила. Вечером написала наряды, на следующей неделе надо было сдавать отчёт.
Через день поехали бригадой за реку Чарыш на поле садить картошку. Всё начальство собралось, все с вёдрами, лопатами. Целый день возились. На пахоте вскрылись родники, отводили воду. Картошку сажали, где было сухо.
На МАЗе работал Владик Носков. Любава узнала парня только по его небесно-голубым глазам. Видела его последний раз ещё до замужества. Спросила о нём у баб. Рассказали, что после армии он где-то на Дальнем Востоке работал – то ли на приисках, то ли у геологов, вместе с заключёнными.  Что-то произошло, и он, кажется, один только выжил, но с умом стало не всё в порядке. Вроде нормальный парень, а в глазах – пустота.
В обед привезли еду из столовой, выпивали – Любава отказалась, зная, что пить ей совсем нельзя. Домой ехали поздно, весело шутили, пели песни, настроение у всех было хорошее. Весна, всё кругом цветёт, тепло, птицы поют, почему не порадоваться. Любава забыла о скандале с сестрой, знала, что это неправда, поэтому, не задумываясь, разговаривала со всеми мужиками, отвечала на их вопросы. Женщины тоже разговаривали с ней нормально, ни от одной из них не видела какой-либо опасности, угрозы или даже подколки. Всё было хорошо.
У дома слезла с машины, забежала лишь для того, чтобы умыться и оставить сумку. В квартире было всё вверх дном. Постель с кроватей сброшена на пол, из шифоньера тоже всё вывернуто. Любава, перешагивая, прошла по комнатам. Ничего не понимая, смотрела на бардак. Решила, что Надька приезжала, что-то искала. Она, бывало, брала у Любавы вещи без спроса, как хозяйка. Но чтобы вот так, всё переворачивать – такого не было. Приедет домой – получит, так делать нельзя.
«Потом уберусь. Надо за Алёшкой бежать, а то скоро темно будет».
Любава побежала за сыном, сворачивая в переулки – так было ближе. Зайдя в дом отца, крикнула сыну, пошла на кухню к мачехе. Стала рассказывать, как сажали картошку, что делали, о том, что Надька в доме что-то искала. Ещё раз крикнула сына. Попросила ребятишек привести его. Только тут заметила, что все молчат и смотрят на неё.
– Чего случилось-то?  Ну, где там Алёшка, темно идти будет, – Любава ничего не понимала.
– Любка, Сашка приезжал с матерью.
– Ну и что, и чёрт с ним! Забрал свои манатки, и слава Богу, – Любава вздохнула с облегчением, наконец-то отвяжется от неё.
 В доме стояла тишина, все смотрели на неё. Любава огляделась, непонимающе смотрела на мачеху, сестёр.
– Да что произошло? Говорите.
– Сашка Алёшку забрал, меня дома не было, – Рита заплакала, ушла в комнату.
– Как забрал? Куда? – не поняла Любава.
– А ты что хотела? Он тоже отец, как и ты мать. А мне надоело с ним водиться! Каждый день подсовываешь! Своих ребятишек хватает, Анькины вон, ещё и твой здесь же, – мачеха орала на ошарашенную Любку.
Не веря тому, что произошло, Любава прошла по комнатам, думая, что они шутят, что просто спрятали сына. Заглядывала на печку, под кровати, в шифоньер, под столы. Ребёнка нигде не было. Наконец до неё дошёл смысл сказанного мачехой.
– Твари, я вас всех ненавижу, не прощу никогда, – Любава выскочила из дома отца, побежала, сломя голову, домой.
Потом орала на весь пустой дом, рвала на себе волосы, материлась, проклинала всех и себя в том числе. Никто к ней даже не пришёл, никому была не нужна. Немного успокоившись, думала лишь о том, как там её сынок. Ведь отцу он совсем не нужен, за всё время он ни разу с ним не оставался, не знает даже когда его кормить. Будет ходить грязным, голодным. А если заболеет? Он же ещё плохо разговаривает, не всё может объяснить. Да и как он там без неё? Может, ревёт сейчас, зовет мать, а её с ним рядом нет.
– Господи, за что ты меня так наказываешь, второго ребёночка забираешь? – Любава ревела, собирала и, не складывая, заталкивала, на полки вещи, как попало бросала постельное бельё на кровать. Алёшкиных вещей не было. Денег тоже не было, забрали.  Увезли и  новое постельное бельё, оставили лишь старые простыни и грязные вещи.
Только под утро Любава задремала на несколько минут. Подскочила. Спросонья кинулась в комнату, думая, что ей приснился кошмар. Но ребёнка на кровати не было, всё это было наяву. Переодевшись, пошла на работу. На опухшее заплаканное лицо сразу обратили внимание. Попросила агронома, чтобы освободил от планёрки.
– Федотовна, что случилось у тебя, чем могу помочь? – сочувственно спросил агроном.
– У меня муж вчера ребёнка забрал, пока мы картошку сажали, в Коргон увёз. Мне бы коня, верхом надо, – Любава заплакала.
– Вот подонок какой! Ведь он ему, алкашу, даром не нужен! Это чтобы тебе больно сделать. Но куда ты сейчас поедешь? Сегодня ночью Чарыш разлился, с белков вода пошла, не проедешь в приторах . Подожди, спадёт недели через две, – агроном прижал голову Любавы к своей груди. – Успокойся, всё хорошо будет, не ходи сегодня к директору.


2.

Любава три дня сидела в кабинете за столом, ничего не делала. Её о чём-то спрашивали, но сразу отходили, увидев безумный взгляд.
– Дайте мне, пожалуйста, коня, – всё, что могла, говорила мать.
Она не плакала, лишь молча сидела. Шла домой и тоже сидела, молчала. Ни ела, не спала. На четвёртый день кто-то посоветовал идти к Борисову. Директор, посмотрев, лишь спросил, чего она хочет.
– Дайте мне коня в Коргон, – шёпотом запёкшимися губами попросила Любава.
Директор  написал записку, подал.
– Иди к управляющему, да проси, чтоб дали хорошую лошадь.
Любава, схватив листок, даже не сказала «спасибо», бегом кинулась из кабинета. На ферму директор уже позвонил, и управ Кокорин был в курсе.
– Куда ты собралась в такое половодье? Не дам я коня! Лошадь утопишь и сама не выплывешь! Иди домой, через неделю придёшь.
– Вот записка, директор разрешил. А не то ночью залезу, сама коня угоню, – хриплым голосом настаивала Любава.
– Пошли.
Кокорин, ворча, шёл на конюшню, где мужики ковали лошадей.
– Вот, пришла с запиской, в Коргон коня ей надо. Что делать? Ведь ни коня, ни её не станет, а крайним я останусь. 
Старший конюх удивлённо смотрел на неё.
– Ты чё, девчонка, совсем свихнулась? Даже мы сейчас не ездим.
– А вы не смотрите, что она баба, да ещё худющая такая.  Любого мужика за пояс заткнёт, я с ней на белках был. Смело давайте коня, только кованного, и чтоб воды не боялся, – заступился один из конюхов.
Любава с благодарностью глянула на него.
– Ишь ты! Ладно, раз такое дело… Сегодня уже поздно, а завтра с утра приходи, дам тебе коня, – старший покачал головой, закурил.
Любава поплелась домой, обнадёженная, собираться. Солнышко ещё не взошло, как она была на конюшне. Просидела там два часа, прежде чем конюх явился на работу.
– Ты чё, с вечера очередь заняла? Ведь сказал, что дам.
Бурча, заседлал высокого вороного коня.
– Езжай потихоньку, не торопись. Бегать он не любит, зато выносливый, повод хорошо слушает, воды не боится. Будь осторожна. Счастливо тебе, девочка.
 Любава ехала, на сердце было тревожно. Увидит ли она сына? Что ей делать, как поступить в Коргоне? Она боялась Алачева, знала, что просто так он ей ребёнка не отдаст, на подлость пойдёт, на всё, что угодно, лишь бы отомстить ей. Ехала, просчитывая каждый свой ход, мысленно продумывая каждое слово. К кому пойти за помощью?
Протоки и все приторы проехала благополучно. Все её планы разрушил последний перед Коргоном притор, метров семь шириной. Тёмная вода билась о скалу и с пеной отходила в Чарыш. По скале, камням и деревьям было видно, что там глубоко. Любава знала, что дно выстелено огромными плитами-камнями, между которых большие щели, попади туда копыто – лошадь пропадёт. Вода на глазах прибывала, крутилась водоворотом, пенилась. Плиты под водой были неровные, склонялись в сторону реки.
Дав немного отдохнуть лошади, Любава тронула поводья, легонько пятками толкнув в живот коня. 
– Ну, давай, мой хороший, пошли. Пронеси, Господи, и помилуй, – взмолившись, направила лошадь в воду.
Вороной зафыркал, но послушно шагнул в ледяную мутную жидкость. Брёл медленно, но уверенно. Любава направляла его уздой в сторону скалы. Вода всё выше и выше, достала до стремени. Наездница, вытащив ноги из стремян, подобрала их на седло под себя по-калмыцки. Конь поплыл. Любава чувствовала, что он не достает до дна. Вода хлестала через седло, и Любава опустила ноги – всё равно мокрая до пояса. Страха не было, почти не чувствовала холода, смотрела только вперёд, надеясь на животное. Почувствовав опору под ногами, конь рванул, и Любава еле удержалась в седле.
Выехав из воды, выпрыгнула из седла. Вороной отряхивался, Любава гладила ему морду, целовала.
– Какой ты молодец, умница мой!
Села в седло, заставила коня бежать рысью, чтобы согрелся – не дай Бог,  простынет.
Мысли её спутались. Она промокла до пояса, замёрзла, хотя на улице была жара. Поехала к тёте Агане. Воронко обсох, за него она не переживала. Тётки  не было. Васька сидел дома, в гостях была Галька Нечаева. Увидев мокрую сестру, испугался, помог раздеться. Посадил за стол. Достал бутылку водки.
– На, пей сейчас же, а то воспаление лёгких будет.
– Нет, я не буду, не хочу.
– Я сказал, будешь, а не то в рот залью, – приказал Васька, и Любава, морщась, выпила.
Немного поела, первый раз за четыре дня. Галька помогла ей раздеться, натёрла водкой до самых пяток, укутав, положила на диван. Пьяная Любава  сразу уснула. Проснулась оттого, что кто-то сидел рядом, гладил по щеке. Это был Вовка Медведев, коргонский пьяница, старше Любавы на несколько лет.
– А ну, пошёл вон отсюда, пока я  тебе шары не выцарапала, – заорала так, что Вовка подскочил.
– Недаром Сашка говорит, что ты в Сентелеке запилась, затаскалась. Чё выкобениваешься-то, – нагло смотрел на Любаву пьяными глазами.
– Я тебе сейчас устрою, мало не покажется!
Хорошо, что Васька дал сухую тёткину одежду. Любава выскользнула из-под одеяла. Схватила стоявшую рядом с диваном табуретку. В это время зашёл Васька.
– А ты чего здесь забыл, кто тебя звал?  Иди-ка ты по-хорошему отсюда!
Вовка как-то боком ретировался. Любава заплакала от унижения, бессилия, обиды.
– Всё, сестрёнка, успокойся. Расскажи, что произошло, как Сашка сына выкрал. Не поверю, что сама отдала.
Любава, плача, рассказала.
– Ладно, сегодня уже поздно, да ты со стопки совсем окосела. Завтра утром с тобой сам пойду. За Григоричем зайдём, он у нас теперь секретарь партийный. А Сашку из комсомола поганой метлой погнали. Зря ты его на должность выдвинула, сама всю работу за него вела. Нигде сейчас не работает, запился совсем. Да чёрт с ним!
Любава с Васькой поужинали и легли спать. Проснулась Любава утром с надеждой, что увидит сына. Григорий Григорьевич пообещал прийти к Алачевым позже,  как освободится. Васька же с сестрой пошли к её свекрови. Стюря, увидев приближающуюся сноху в окно, выскочила из дома, оставив ребёнка одного. Закрыла дверь на замок.
– Санька на работе, в дом без него не пущу.
Алёшка стоял на подоконнике, стучал в стекло.
– Мама, я здесь! Мамочка, открой меня! К тебе хочу, забери меня, мама! – сынок плакал, мать стояла на завалинке, прижавшись лицом к стеклу.
– Сейчас, сынок, я замок сломаю и заберу тебя, – Любава кинулась к двери, её схватил за руку Васька.
– Не надо, сестрица, арестуют ни за что. Она сама всё равно откроет, никуда не денется.
Любава забилась в истерике. Рядом сынок, а она не может обнять его.
В магазин привезли хлеб, и люди шли оттуда, останавливались, стояли толпой в переулке.
– Настасья, что ты делаешь, отдай матери сына по-доброму, бессовестная.
– А то вы её не знаете! Откуда у неё совесть, отродясь не было, – односельчане пытались помочь матери забрать ребёнка.
Настасья Васильевна стояла в воротах, огрызалась.
– Пусть попробует сломать замок, сразу посажу. А без Сашки не открою, он сейчас на работе.
– Ты чего врёшь-то, когда он последний раз на работе был! Вторую неделю не просыхает! Ребёнок даром ему не нужен, привёз и на бабку оставил. А ты, Настасья, лучше нас знаешь, что он от Маньки Горбатовой три дня уже не вылазит! Иди по-хорошему сама за ним, а то мы  всем народом замок сломаем, сажай тогда всех.
Стюря, косолапя, побежала по улице. Алёша уже не плакал, говорил с матерью через стекло.
– Сейчас, сынок, потерпи. Папка придёт и тебя откроет.
– Не хочу к папке, мама, забери, я к тебе хочу, – вновь заревел ребёнок.
– Не плачь, сыночек, я заберу тебя, потерпи. Ты есть хочешь? Найди там сам чего-нибудь, поешь.
Показалась семенящая свекровь, следом, качаясь,  кое-как  шёл Сашка. Увидев жену, стоящую на завалинке у окна, заорал, заматерился.
– Убью, сука! Явилась, натаскалась, с-сын н-нужен стал, пошла ты!
Выломал жердь из прясла, еле-как волоча её, пошёл на жену.
Васька заслонил ему дорогу. В это время появился Григорьевич, подошли к ограде бабы.
– Сашка, ширинку застегни, петуха потеряешь, – бабы хохотали над мужиком, отчего он злился ещё больше, матерки потоком лились из его рта.
– Настасья, открывай замок по-хорошему, не делай гадости, не бери грех на душу.
Отбрехиваясь от бабьих нападок, Стюря нехотя открыла дом. Сын кинулся к матери. Любава, схватив ребёнка на руки, выбежала в переулок. В это время к толпе подошёл сосед Головин Прокопий.
– А я смотрю, народ собрался. Что случилось? Опять Сашка с матерью куролесят? Здравствуй, дочка, за сыном приехала?  Не ты ли вчера  после обеда на коне ехала?
Услышав утвердительный ответ, покачал головой.
– Ну, ну, через приторы ехала? Да, а я вечером лошадей собирал, гляжу – следы.  Ещё подумал: какой смелый мужик в таку воду рискнул, в притор сунулся. Вот что, Люба: поглядела на сына, всё в порядке? Езжай-ка ты обратно домой, а Алёшку здесь оставь. Не смотри на меня так зло, добра тебе желаю. Мы здесь за ним приглядывать будем, пусть у бабки погостит. Приедешь за ним, когда вода спадёт. А сейчас – и сына, и себя утопишь, никто не поможет. Езжай, не бойся, ничего с ним не случится, большой уже, титьку не сосёт. Послушай меня, я к тебе всегда хорошо относился, да и этих знаю, змеиное гнездо. Ехай одна, тебе на работу ведь надо. Через гору езжай, вброд больше не рискуй.
– Я там дороги не знаю. 
Дядя Проня пообещал объяснить.
Люди, собравшиеся у дома свекрови, стали уговаривать Любаву, чтоб оставила пока ребёнка в Коргоне. Много хороших слов тогда услышала женщина о себе, о своей маме. Советовали к Сашке не возвращаться и его назад не принимать. Прямо в глаза говорили свекрови с сыном об их подлости и мерзости. Оказывается, они плохо поступали не только по отношению к Любаве,  всей деревне насолили.
Успокоившись, Любава попрощалась с сыном, пообещав скоро за ним вернуться. После обеда поехала в Сентелек.
Поднялась на Федихе  в гору по тропе, стала спускаться вниз. Тропинка шла вдоль обрыва, заросшего мхом. С горы стекала талая вода, мох и камни были скользкие, сырые. Вороной медленно ступал копытами на камни. В одном месте мох сорвался, и конь заскользил вниз, в обрыв.
Любава, соскочив с седла, стала тянуть повод на себя.
– Но, сыночек, давай, выкарабкивайся. Но, милый, не упади! Давай ещё немного, мой хороший, – Любава всё тянула и тянула, подойти ближе было некуда.
Зад лошади был внизу. Зацепившись передними копытами за скалу, Воронко скоблил по камням задними. В глазах лошади Любава увидела муку, страх. Она стала читать молитву.
Найдя копытом расщелину, конь, поднатужившись, вылез на тропу.
Дальше хозяйка вела лошадь в поводу.
Спустившись с горы, отпустила коня попастись. Сама села на пенёк отдохнуть. От напряжения и страха ноги подкашивались, тряслись. Хорошо, что послушала дядю Проню и не взяла с собой Алёшку. А если бы сейчас не удержались вместе с сыном и разбились бы? А ещё – спасибо конюху за коня. Молодец какой, ведь её спас и сам выбрался. Домой вернулась, когда уже стало темнеть.
Утром пошла на работу, агроному обо всём рассказала, тот только покачал головой. Любава ждала, когда спадёт вода, чтоб забрать сына. Побывав в Коргоне, немного успокоилась, стала спать ночами, но постоянно во сне видела обоих сыновей. Просыпалась. Долго сидела в темноте.

3.

Наступил конец месяца, нужно было закрывать наряды, делать отчёт. Все наряды были подписаны, никак не получалось с обрезкой деревьев. Ученикам пропустили, а с рабочими была проблема. Экономист, молодой высокий парень,  не хотел подписывать наряды.
– У нас тракторист не зарабатывает по пять рублей в день, а ты хочешь, чтобы разнорабочие столько получали, переделывай.
Любава дома ночами думала, плакала. Ничего не выходило, даже санитарная обрезка меньше четырёх рублей не получалась. Вновь и вновь ходила к экономисту, показывая норму выработки и расценки. В бухгалтерии посоветовали начислить по часовой норме. Сделала, принесла на подпись.
– Да не подпишу, как ни старайся, уметь надо отчёт сдавать, – ехидно улыбаясь, смотрел парень на Любаву.
– Ничего не пойму, что я снова не так сделала? Подскажите, я ведь первый раз. Уже почти неделю хожу, с одним нарядом ничего не могу сделать. Ведь детям подписали, а бабы лучше них всё делали.
– А ты прям уж и не знаешь, как нужно отчёт сдавать? Вот переспишь со мной, всё у тебя пройдёт. Чего глаза по чашке? И каждый месяц так будет, иначе не работать тебе.
Любава смотрела в наглые, бессовестные глаза экономиста. Она понимала, что, если пожалуется директору или агроному, вряд ли ей поверят. Ведь мужик женат на молодой, красивой женщине. Рядом с ней Любава выглядела пигалицей, невысокого роста. Кто позарится на такую? От ужаса и отвращения, что к её телу может кто-то прикасаться, у неё мороз пошёл по коже, волосы, казалось, поднялись дыбом. Ей хотелось плюнуть в эти бесстыжие глаза, выцарапать их ногтями. Но она лишь зло глянула и вышла за дверь, оставила наряд на столе, и ушла домой, не дожидаясь конца рабочего дня. На следующий день написала заявление на перевод в рабочие, понесла агроному.
– Ты чего это, Федотовна, что случилось? Ведь у тебя всё хорошо получалось, ребятишки – так совсем без ума от работы с тобой.
– Нет, подписывайте, не могу я больше. Наряды не проходят, бабы по моей вине без зарплаты будут. Не хочу больше так. Лучше вместе с ними работать, не отвечать ни за что.
– Как хочешь, неволить не буду, иди к директору.
Любава к директору не пошла, знала, что тот будет обо всём выспрашивать.  Боялась зареветь. Оставила заявление у секретаря. Утром пошла на бригаду к бабам. Пололи капусту. Рассказала, что случилось, бабы умирали со смеху.
– Дура ты, дура, такого добра пожалела. Ну и что, что женатый, сам ведь предложил.
Любаве было противно всё это слушать, но она молчала, терпела. Злилась на себя за то, что всё им доложила.
Стала общаться с Наташкой, та жила с матерью и сыном. Некрасивая,  худая, мужа не было. Мать держала её в строгости, вечерами никуда не отпускала, но она сбегала, сидела дома у Любавы, жалуясь на жизнь. Вечером приходила Анька – иногда трезвая, но чаще пьяная. Рассказывала, как живут Федот с Зоей. Любава после того, как мачеха отдала Алёшку, больше там и не бывала.
– Ты на чём собираешься за сыном ехать в Коргон? Вода скоро спадёт.
– Не знаю, верхом, наверное. Как вот забрать? Они, говорят, прячут ребёнка, письмо от подруги получила.
– Да понятно, одной тебе его не просто будет забрать. У меня идея есть. Здесь парень приходил, нравишься ты ему. Он на тракторе работает, сад у тебя пахал, помнишь? Не помнишь, ну и не важно. Ты ему пообещай, что встречаться с ним будешь, он нас с тобой туда отвезёт, я ещё Мишку возьму. Они Алачеву такой взбучки дадут, мать не узнает.
– Анька, ты совсем с ума сошла? Я мужиков на дух не переношу после Алачева, а ты хочешь, чтобы я с кем-то встречалась? На всю жизнь нажилась, хватит, никто теперь не нужен, – возмущалась Любава.
– Ну и дура же ты! Ты ему пообещай, а потом пошлёшь подальше.
– Не могу я так! Что думаю, то и говорю.
– Ладно, я сама всё сделаю сегодня. Вечером приходи к нам, он тоже там будет, молчи только. Не лезь в наш разговор, поняла?
Анька ушла, а Любава всё думала и думала, что делать и как поступить. В Анькиных словах была истина. У Алачева не так просто забрать сына. Хитрый, изворотливый и подлый. Любава с ужасом вспоминала, как жила все эти годы.
Решив, что нужно действовать его же методом, вечером пошла к Аньке. За столом рядом с Мишкой сидел невысокого роста мужчина. Толстые отвислые губы, нос картошкой, неухоженный, нестриженый. К тому же небольшого ума. Отвесив нижнюю губу, смотрел на Любаву. Ей хотелось расхохотаться, нахамить ему, но она молчала. Анька трещала сорокой. Договорились, что в воскресенье в пять утра он  подъедет к ней на тракторе. Мишка возьмёт лодку, порыбачить на обратном пути. В  кабине трактора будет с ребёнком тесно, не разместиться.
В половине пятого Анька прибежала к Любаве домой. Поехали. Гусеничный трактор медленно шёл по каменистой дороге. Анька с Любавой – на сиденье рядом с трактористом. Мишка примостился в ногах на железном ящике с гаечными ключами.
В Коргон приехали к девяти часам утра. Трактор заглушили у Затеевых.   Сразу пошли к свекрови в дом, иначе кто-нибудь мог сообщить, что приехали за Алёшей, и его бы спрятали.
– Пойдёмте через огород, там окон нет – не увидят, закрыться не успеют.
Дверь была открытой, зашли не разуваясь. Сашка был дома, сидел за столом, завтракал. Увидев завалившуюся в дом толпу, вскочил из-за стола, стоял, дожёвывая. Сынок сидел на лавке раздетым. Свекровь кинулась к вошедшим, расставила перед ними руки в разные стороны.
– Не пущу, уходите, не отдам! Милицию вызову, посажу всех!
Любава шагнула к сыну, свекровь встала впереди, преградив ей дорогу. Что было силы, сноха врезала свекрови тыльной стороной ладони так, что та упала на рядом стоящую кровать. В считанные секунды на лице её, под глазом, вздулась огромная красная шишка. Свекровь заревела, хватаясь за глаз:
– Это мой сын, не дам в обиду.
– А это тоже мой сын, и я порву любого, кто мне помешает его забрать, – Любава подбежала  к Алёшке, тот обнял мать за шею.
– Мама, ты за мной пришла! Я тебя так ждал, я с тобой хочу!
– Да, сынок, я за тобой, домой поедем, – целуя ребёнка, плакала мать.
Сашка забегал по избе, семеня ногами так же, как мать.
– Я сейчас вещи соберу. Алёшка, помогай, где твои тряпки? – отец собирал разбросанные где попало вещи сына. – Я хотел на днях сам отвезти его, да раз ты приехала – забирай. А вы чего не проходите? Аня, садись вот за стол, я сейчас за бутылкой в магазин слетаю. Мать, дай деньги.
– А мы не пить сюда приехали! Это вы с мамашей Алёшку украли! Ты по-хорошему жить не хотел, кто в этом виноват? А ребёнка не трогай больше. За Любку тоже есть кому заступиться.
Анька была трезвой, рассуждала нормально. Свекровь, одевшись, убежала из дома. Сашка, помогая Любаве собирать вещи, спрашивал, на чём приехали, как тесть поживает, как Любавины сестры. Мужики молчали, с ним разговаривала только Анна.
Прибежала свекровь, привела депутата – Аньку Санарову, Любавину одноклассницу. С умной миной на лице Анька стала говорить про какие-то законы, про то, что сын может жить с отцом.
– Рот закрой! Нарожай своих детей сначала, потом и раздавай кому хочешь, - Любава глянула на бывшую отличницу презрительным взглядом, та сразу затихла.  Молча стояла у порога.
Свекровь бегала рядом, жаловалась, что сноха ударила её – вон какой синяк!
– Ладно, я тоже на работу поеду, – Сашка, видя, что все собрались уходить, открыл дверь, услужливо пропуская гостей. На улице стоял колёсный трактор. Сел в него, завёл.
– Дай хоть мне с сыном попрощаться.
Не чувствуя подвоха, Любава подала сына на руки отцу. Сашка отпустил тормоза, прибавил газ и поехал. От неожиданности Любава отскочила от трактора.    Все стояли, опешив.
– И-и ч-что т-теперь будем делать? Не ночевать же здесь! – Мишка, заикаясь, матерился. Любава зарыдала, думая, что вновь лишилась сына. Ведь знала Алачевскую подлость, а всё равно купилась, бестолочь.
– Пойдёмте, я знаю, что делать, другого выхода нет.
Любава пошла к Сашкиному дядьке. Дмитрий Васильевич с тётей Улей жили в кержацком пятистенке, таком же, как был у Любавиной бабушки Прасковьи. Крашенный изнутри, дом выглядел несовременно, но красиво. Тётя Уля пригласила всех пройти на кухню. Дядька сидел за столом.
– Я, дядя Митя, к вам за помощью, некуда больше мне идти.
– Ну, говори, слушаю, – проговорил не торопясь, поднял глаза на сноху.
Любава рассказала, как Сашка забрал Алёшку без неё, что сейчас снова украл. Дмитрий Васильевич помолчал, обдумывая, наконец сказал:
– Ему, Люба, некуда деваться. Он сколь не попрячется, в кузню всё равно приедет, что-то  ремонтировать в тракторе надо, идите туда. Вот дурак-то, весь в мать.
Кузня была недалеко. Там работал дядя Гриша Кондратьев, хороший приветливый дядька. Увидев Любаву, кинулся ей навстречу.
– Любонька, сколь времени тебя не видел! Ну, как ты? Что тебя ко мне привело? Помогу, чем могу, – обнял её, поцеловал в щёку.
Выслушав Любаву, заворчал, проклиная Сашку.
– А ты не беспокойся, этот дурак сейчас сюда явится. Я смотрю, он за протоку зачем-то поехал. Совсем запился, думаю. Вон, видите, мужики, дорога? Трава вокруг большая, через речку будет переезжать, там камни, не разбежишься. Тут его и ловите, а то на девятой скорости трактор шустро бегает. Сидите в траве у реки.
Сели с обеих сторон дороги. Слышно было, как тарахтит в лесу трактор. Наконец выехал из леса и стал медленно переезжать брод. Любава готова была кинуться в реку, но сидевший рядом Мишка остановил.
Переехав реку, Алачев переключил скорость. Не выдержав, Любава кинулась навстречу трактору. С правой стороны дверцы не было. Сашка выжимал из трактора всё, на что тот был способен. Мать, видя, что дитя в кабине, бежала рядом. Схватилась за ручку и на ходу запрыгнула в трактор. Держась за руль одной рукой, другой дёрнула газ, заглушив двигатель. Подбежали Анька с мужиками. Мишка вытащил из кабины Сашку. Заикаясь, матерясь, ударил кулаком мужика.
– Не надо, Миш, сам сдохнет, падаль, – Любава прижимала сына к себе.
– Мама, я думал, ты не догонишь, а ты меня спасла! Я с папкой больше не хочу ездить, он вредный, – Алёшка прижимался к матери, обнимал её своими ручонками за шею.
Анька плакала и тоже материла Сашку. Потом на радостях мужики смеялись.
– Ну ты, Любка, даёшь! Трактор на девятой едет на всём газу, а она не отстает! Вот это скорость.
– А если бы под колесо попала – в лепёшку бы раздавило, не подумала об этом?
– Некогда было думать. О сыне только и думала, его спасать надо было, иначе не увидела бы совсем. Я Сашку знаю, на всё способен.


4.

– И чё явилась? Тебя здеся никто не ждал. Отца дома нет, так что иди отселя. Ишо Лёшку привела, я с ним больше оставаться не буду, своих ребятёшек – мал-мала меньше. Анькины вон бегают, без твоего здесь детей хватает. Неча было его от отца забирать. Пусть бы та бабка нянчилась. Давай иди с ним куда хошь, – Зоя Даниловна сидела за столом с Анькой.
На столе – початая бутылка водки, пустые валялись под столом. Лохматая, пьяная Анька, навалившись на стол головой, спала. Услышав материну ругань, подняла голову, посмотрела на всех пьяными глазами.
– Мамка, чё ты орёшь? Я же рассказывала, как мы Лешку забирали. Кому оставлять-то его, не нужон он там, не ори на Любаву, – плохо соображая, Анька всё же договорила и снова стукнулась о стол лбом.
– Заступница  выискалась! А ты иди отселя, с ним вместе. Не останусь больше, и всё тут! – Мачеха ткнула пальцем в сторону Алёши.
Любава, глотая слёзы, вышла на улицу.
– Ладно, сынок, на работу сегодня со мной поедешь, будешь помогать?
– Ага, мам, а чё делать будем?
– Сейчас, на бригаде узнаем.
Любава с сынишкой сходила домой, взяла хлеба с варёными яйцами, завернула в газету, пошла на бригаду. Не думала, что сына на работу брать придётся, ничего не приготовила. В этот день пропалывали морковь, Алёшка играл со щенком, пришедшим с мужиками из лесхоза. Бабы сложили тёплую одежду в кучу у бака с водой, в тени Алёшка и уснул, обняв собачку.
– Тебе, Люба, надо какую-то бабку искать, чтоб с ребёнком оставалась. А Зоя всё же не права, ведь Анькины ребятишки живнем там живут, и ниче.
– Да ладно вам, бабы, судить её, ведь своих детей куча. Думаете легко ей, Федот всё время на работе, а за ребятишками уход нужен. У каждого дети свои, а здесь ещё и чужие.
– Будто-то Зоя за ними ходит! Сами по себе, как трава на огороде, растут, а она к бутылке частенько прикладывается.
Любава молча слушала, о чём говорят женщины, в душе осуждая мачеху.
Вечером, слезая с машины с Алёшкой, увидела бабу Нюру Храмцову, та потихоньку тяпала картошку. Заметив Любаву, подозвала к забору:
– Ты то ли, Любушка, с ребёночком на работу ездишь? Зойка чё ли не стала сидеть, отказалась?
– Да вот, баба Нюра, приходится, у неё своих забот хватает, Серёжка с Танюшкой ещё маленькие.
– Ты завтрева приводи его ко мне, уж как-нибудь управлюсь, с божьей помощью.
– Вот спасибо, баба Нюрочка, а я тебе вечером с огородом помогу.
– Ишо чё! Мы вдвоём-то с ним сами сладим.
Утром Любава повела сына к бабушке. С вечера наварила борща, унесла старухе. Та стала ворчать на неё, но приняла.
– Мы чё же-то, поисть не приготовим чё ли, не выдумывай больше приносить.
Вечером бабушка хвалила Алёшку, что послушный, штаны сухие, в туалет сам уже ходит. Хороший парнишка, только шибко маркий, беленький, вся грязь на мордашке сразу видна.
Алёшка у чужих людей с непривычки вёл себя тихо, спокойно. Ну и слава богу, всегда бы так.
Любава неделю ездила на работу, оставляя сына с бабой Нюрой. Внук Вовка, больше никого у бабушки не было. Играла с Алёшкой, находила интересные для него занятия.
Почувствовав свою власть над старухой, мальчишка стал вольничать. То спрячется от неё куда-нибудь, то ворота откроет и на дорогу выбежит. Баба Нюра жила у моста, на проезжей дороге постоянно было движение. С ребёнком ни посидеть, ни полежать нет возможности, а ей уже – восьмой десяток. Лето, жара, давление подскочило.
– Любонька, не могу я больше с ним оставаться. Прости меня, но силы уже не те.  Парнишка больной шустрый, не успеваю за ним. Боюсь, прогляжу. Найди ты кого-нибудь помоложе.
Любава вновь осталась без няньки. Кто-то подсказал попросить Любку Кондратьеву. Она коргонская, с ней росли вместе, жили рядом. Любка нигде не работала, часто пила, выходила замуж то за одного, то за другого. Любава вечером пошла к ней. Та жила недалеко, на верхней улице. Любка была трезвая: деньги кончились. Поджав губы, сразу заявила:
– Рубль в день. И чтоб продукты твои!
Подумав, Любава согласилась.
– И рубль сразу, а то не останусь.
Утром Любава отвела сына к Любке, предупредила.
– Если напьёшься, денег больше не буду давать. Пей вечером, когда я ребёнка заберу. Но чтоб к утру проспалась.
– Ладно, согласна. Чё в сумке-то?
– Здесь мяса немного, лапша, крупа, булка хлеба, масло сливочное и лук, у тебя же нет огорода.
– Давай иди, работай. Но чтоб в пять часов парнишку забрала.
Дня два прошло, Алёшка плакал, не хотел идти к тётке; мать уговаривала, сердилась.
– Не пойду, не хочу к ней ходить.
– Куда же ты денешься, я за тебя ей деньги плачу. Пойдём, сынок, маме на работу надо.
Через день Любка потребовала, что бы ей давали больше продуктов.
– Как – мало? Я не думаю, чтоб Алёшка всё за день один съедал.
– Он у тебя как слон жрёт!
Подумав, Любава стала варить сама, наливала или накладывала в банку, заворачивала несколько кусков хлеба.
– Вот это ему на обед. В банке – суп, в тарелке – картошка со сметаной. Еще хлеб с маслом положила, чаю нальёшь. В четыре часа сегодня сама приеду.
Любка надула губы, была недовольная.
Вечерами после работы Любава отпускала сына играть на улицу, поглядывая, чтобы никуда не сбежал.
Почти через дорогу жили Удочкины: Катя – врачиха с мужем Николаем, шофёром на «скорой помощи». Детей у них не было, и Николай зазывал Алёшку к себе, ремонтировал машину, что-то по хозяйству делал, парнишка был рядом. Всё время о чём-то разговаривали. Однажды, обнаружив ребёнка у соседей, Любава стала забирать его, извиняться.
– Да пусть играет, он мне не мешает. Смышлёный парнишка, всё ему знать надо. Да и мне веселее, я его сам позвал. Не ругай, пускай у нас побудет.
– Неудобно как-то… Ладно, если что – отправляйте домой, – Любава пошла достирывать бельё.
Через несколько дней бабы передали ей, что Катька Удочкина ревнует своего Колю к Любаве. Мать не стала отпускать сына к ним. Но Алёшка при каждом удобном случае сбегал. Ему требовалось мужское общение, с этим ничего нельзя было сделать. Николай выговаривал Любаве.
– Соседка, ты почему ругаешь ребёнка? Мне без него даже скучно! Пусть приходит, я его не обижу.
– В деревне уже сплетничать начали, что жена твоя ко мне ревнует. Мне такого не надо.
– Я с ней поговорю. Совсем взбесилась! Своих детей нет, мне что – и с чужими нельзя повозиться?
Утром Любаву встретила соседка. Отворачивая в сторону лицо, промолвила:
– Ты не сердись, пусть мальчик к нам ходит, зря бабы сплетничают.
– Я не сержусь, просто сладу с ним нет: сбегает из дома, как только отвернусь.
Алёшка вновь стал бегать к соседям. Любава запрещала ему заходить в дом: не дай бог, что-нибудь уронит, разобьёт; рос любопытным, всё новое ему надо было посмотреть, потрогать.
Ребёнок каждое утро плакал, не хотел ходить к няньке, а больше девать его было некуда. У Любавы кончились деньги, до получки ещё несколько дней. Любка не хотела нянчиться с ребёнком без денег, кое-как удалось уговорить её подождать до зарплаты. Через два дня  утром пришёл к Любаве отец.
– Вот что, дочка, собирай внука, я его домой заберу. Люди в деревне говорят, что нянька твоя бьёт Алёшку, за руку дёргает, ходит с ним по деревне, а он орёт как резаный. Зойка велела сама, чтоб приводила, глаза ей люди колют.
Любава с радостью отдала Алёшку отцу. Пусть мачеха и не смотрит за ним, но, играя с другими детьми, он никуда не полезет, да и ребятня его в обиду не даст. Любава вздохнула с облегчением. Собираясь на работу, думала: хорошо, что не пожаловалась на мачеху. В дом забежала Любка.
– А где твой сын, пошто не ведёшь? Я даже сама за ним пришла.
– Папа забрал. Я больше не буду к тебе его водить. Издеваешься, бьёшь сына моего. Я думаю, почему он не хочет ходить к тебе? Я ведь такие деньги тебе платила и продукты давала, как не стыдно.
– За три дня ты мне должна, отдавай сейчас же, не знаю ничего, – завизжала Любка, лицо от злости или с похмелья покраснело.
– Нет у меня сейчас ни копейки, вечером приходи. Займу – отдам, мне на работу сейчас.
Любка стала материться, орать. Была недовольна тем, что от такой кормушки отсадили.
Придя после работы за сыном, Любава удивилась: Зоя Даниловна пригласила её за стол есть пельмени.
– Садись, дочка, поешь, а то дома, поди, не варено. Ребятишки уже поели, один Генка где-то настается. Ну чё, как у тебя на работе? – Зоя Даниловна сегодня была благосклонна к падчерице. – Нинка-то у нас замуж за Аркашку Иванова собралась, вчера сваты были. Чё не пришла-то?
– А кто меня звал? Я даже и не знала. Кто я для неё такая! Она меня за сестру-то не считает, всю грязью облила. По деревне, как худая баба, сплетни разносит. Собралась, так пусть выходит. Пригласит – приду на свадьбу. Не позовёт – сама не пойду, вдруг лишней буду.
В дом вошли отец с Генкой, управлялись во дворе.
– Зойка, дай Любке мяса и рыбы, а то, наверное, всё Кондратьевой стаскала, дома и варить-то нечего.
– Да нет, папа, там у меня ещё немного косточек осталось. Картошку скоро подкапывать можно будет. Деньги только кончились. Хлеба не на что брать, Любке три рубля должна. Утром орала, требовала. Если есть, займите, скоро получка, верну.
– Зойка, дай десятку, ребёнка-то надо чем-то кормить.
– Не надо десятку, мне и пяти рублей хватит, продукты есть. На хлеб и Любке отдать, а то каждый день бегать будет, материть.
Мачеха наложила падчерице свежего мяса, что отец привёз с охоты, Галинка слазила в подпол за картошкой. Отец на улице, где чистил рыбу, передал дочери хариусов. Генка с Риткой пошли провожать сестру с племянником домой. Давно у неё не были, мачеха запрещала, да и дома всегда находила им работу.
Генадька почти не вылезал из сарая, пока отца не было дома, всё хозяйство ложилось на его худенькие плечи. Рита в доме убиралась, дети разносили всё за пять минут, и вновь приходилось убирать, мыть. Зоя Даниловна, придя из магазина или из гостей, часто пьяная, ругалась, попрекала куском хлеба. Когда же отец был дома, делалась ласковой, внимательной. Жаловаться было нельзя, отец неделями был в отъезде, все жалобы припоминались, ребятишкам было совсем худо.
Особенно было заметно, когда в доме бывали родные дочери: Надька с Анькой. Старшая Анька вела себя более скромно, но Надька, приходя в дом к матери, брала всё, что хотела, не спрашивая. Даже вещи других детей, если они ей нравились. Из шифоньера просто вываливала с полок, забирала, что нужно, не обращая внимания даже на протесты родной матери. Бельё выброшенное так и оставалось лежать на полу. Рита собирала, складывала назад.
Любава была рада, что отец забрал её сына: значит, можно вновь водить Алёшку к ним на день и на работе быть  спокойной за ребёнка. Было плохо лишь тогда, когда отца не бывало дома и мачеха пила. Приходилось выслушивать упрёки, обвинения. Но терпеть было надо, ведь Зоя Даниловна не только оставалась с её сыном, но ещё воспитывала Любавиных сестёр и брата.
Как-то, идя с работы за Алёшкой, ещё у ворот услышала вопли мачехи. Заскочила в дом и обомлела. Мачеха ударила Риту головой об стену, сестра медленно сползла вниз на пол.
– Я тебе дам три рубля! Ишь, чё захотела! Знаю, зачем просишь! Чтоб нажраться на выпускном, пьяной домой приползти, а потом в подоле ребёнка принести. Чёрта лысого ты у меня получишь, – Зоя Даниловна пнула девчонку, без чувств валявшуюся на полу.
Любава со всей силы толкнула мачеху, от неожиданности та упала. Подхватив сестру, увела на кровать.
– А ты какого хрена лезешь? Иди отселя! Ишь, заступница выискалась! – всей своей мощью выпихнула старшую сестру на улицу.
Любава выскочила, плача, не зная куда бежать, чем помочь сестрёнке. По дорожке к дому шёл отец. Никто сегодня его не ждал, рано вернулся. Увидев плачущую дочь, грубо спросил:
– Чего ревёшь, что опять стряслось?
– До каких же пор она будет над нами издеваться? Папа, ну сделай что-нибудь! Ритку вон избила  так, что та сознание потеряла.
Федот, прибавив шагу, зашёл в дом. Любава следом: что там сестрой?
Рита уже сидела на кровати, но не плакала. В зале ругались.
– Вот, уже успела нажаловаться. А ты попробуй, сладь с ними! Чё хотят, то и делают, – Зоя Даниловна на глазах стала трезвой – она боялась мужа.
– Зойка, ты чего добиваешься? Ведь возьму и выгоню из дома, детей не отдам. Я тебе доверил самое дорогое, обеспечиваю всем, голодом не живёте, деньги всегда есть. Не работаешь – так веди себя подобающе. А ты – я только за дверь, по деревне шастаешь, пить стала. Ты что делаешь, совесть у тебя есть? За что дочку избила?
– Надоели они мне все, сил нету! Всем только дай да дай, а где на всех-то взять, – жена заплакала, наклонившись на спинку кровати.
– Дочка, за что она тебя побила? – отец поднял за подбородок голову дочери.
– Я у неё три рубля на выпускной спросила. Все складываются, – Ритка зашвыркала носом.
– Надо было меня дождаться.
– Тебя же не было, а мне сдавать завтра, а то поздно будет.
– Успокойся, будет тебе три рубля.
Любава выпросила сестрёнку ночевать. Рита собиралась после школы поступать в техникум на зоотехника. Училась девчонка хорошо, но была слишком скромной, застенчивой. Ещё раньше, живя с мужем, Любава часто забирала сестру к себе, пока Сашка уезжал к матери в Коргон. Рита неделями жила у сестры, помогала. Больше всех Любава любила Ритку: она одна из Аксёновских была похожа на мать – и характер спокойный, материн.
С Нинкой и Райкой не находила общего языка. Нина всегда кого-то обвиняла. Любавы рядом не было, всё сваливалось на Ритку. Раиса с детства была наглой, брала «нахрапом»; если что не по ней – могла и ударить, была сильнее всех сестёр. Поэтому никто с ней не связывался.
Генке доставалась вся физическая работа. Мороз ли, дождь ли – идёт управляться на улице. А, сделав всю работу, сбегал, где-нибудь отсиживался. Доставалось мальчишке и от отца, и от мачехи. Издевались над ним даже сёстры родные. Терпел, старался отсидеться где-нибудь. В его комнате поставили детские кровати, поэтому мальчишке некуда было скрыться. Постоянно кто-то заходил, висели мокрые пелёнки, ползунки. По его кровати лазили малыши.


5.

У Любавы всё было в порядке, сынок находился в отцовском доме, пока была на работе. Только ночи – беспокойные, просыпалась от ужаса, вновь «жила прошлым». Во сне слышала, как зовёт её младшенький, умерший сынок. Тихо плакала в подушку, чтобы не разбудить Алёшу. Утром  вставала с опухшим лицом, заплывшими глазами.
– Опять ревела ночью? – Зоя Даниловна  укоряюще качала головой.
– Надо, Любка, привыкать, выбрось ты его из головы, найдёшь ишо кого, получше.
– Да нет, мам, я про Сашку и думать забыла, сын во сне приснился.
– Ладно тебе, больше года уж прошло. Успокойся, не вернёшь теперь.
Вечером пришла Наташка Арестова, Любавина ровесница, с которой вместе работали. Жаловалась, что мать вчера её за космы оттаскала. Допоздна у Любавы просидела.
– Всё ведь делаю дома, вечерами никуда не пускает, а замуж заставляет выходить. Где я ей мужика найду, если дома, как клуша, сидеть буду.
– Ну, у меня ты тоже вряд ли кого-то найдёшь, не водятся, – засмеялась Любава. – Хоть в деревне и лепят ко мне кого попало. Даже Сашку Санарова – ведь не знают здесь, что он мой брат.
– Это который Электрошляпа? Электриком главным работает, с Катькой Зыряновой живёт?
– Ну да, наши матери – родные сёстры.
Наташка часто приходила вечерами, почти каждый день. Играли в карты, иногда она  просто сидела и смотрела, как Любава  что-то шьёт сыну, себе.
– А я не умею, у меня мамка всё починяет, меня не учит.
– Захочешь – сама научишься. У меня мамы нет, надеяться не на кого.
Так проводила вечера Любава. Приходила иногда Анька, когда была трезвой. Видела, что у Любавы никого не бывает, поэтому «затыкала рот» Нинке, которая, завидев сестру, всё время старалась унизить, упрекнуть её в развратности.
– А ты хоть раз приди к сестре, погляди, чем она вечером занята.
– Не хватало мне там ещё быть, чтоб на меня говорили всякое.
– Вот  рот свой  и закрой. А то я не знаю, что ты с Аркашкой ещё до армии спала.
Анька не боялась связываться с Нинкой, та не трогала её – лишь когда Аньки не было рядом, называла «алкашкой».


В деревне на неделю отключили свет, проводили новую линию. Приехали студенты из латвийского института. Любава, приходя с работы, старалась сделать всю домашнюю работу засветло. Алешка бегал на улице один, ребятни, как уехал отец в новый дом – никого. Любава видела сына из окна, готовила ужин. Какой-то парень лазил на столбе.
– Мама, я гостя привёл. Чаю налей, я его позвал к нам, – картавя, распорядился сын, ведя за руку незнакомого парня.
– Здравствуйте, меня Юрой зовут. Вот, познакомился с вашим сыном. Умный такой, доверчивый, позвал познакомиться с вами.
– Ну, раз пригласил гостя, сади за стол. Правда, угощать сильно нечем. Проходите. Будете чай с золотым корнем?
– Я ни разу не пробовал, но не откажусь.
Любава налила чай, поставила печенье, рядом посадила сына. Парень рассказал, что их на практику сюда отправили, что за один день всю улицу не сделают, по три человека работает на каждой улице, завтра ещё делать здесь же будут. Алёшка обрадовался, стал приглашать на следующий день. Отправив гостя, мать выговаривала сыну.
– Разве можно незнакомых людей звать в дом? Нельзя, сынок, так делать. В следующий раз меня спроси, ладно?
– Мам, ну он же теперь знакомый, можно ему завтра? – сын смотрел на мать невинными голубыми глазёнками.
Весь вечер говорил ребёнок про дядю, уж сильно тот ему понравился. На следующий день пригласил вновь в гости. Вечером проводил после работы до конца улицы.
– Мама, а дядя Юра меня в гости звал. Они недалеко живут, он показывал, за мостиком.
– Ой, сынок, нельзя к нему ходить, там много чужих дядей.
– Ну пойдём, сходим, – канючил парнишка.
Не успокаивался, пока мать не прикрикнула. В субботу, рано утром, побежала в магазин. Света в деревне не было, пекарня не работала – хлеб привозили из района. Очередь приходилось занимать. Машины с хлебом долго не было, отдала деньги Аньке, просила, чтоб купила ей. Сын  один, мало ли что. Проснётся – а матери нет.
– Сынок, ты снова спрятался?
Алёшка обычно откликался, здесь тишина. Мать забеспокоилась. Сандалии на месте, где же он может быть? Все его укромные места проверила, нет ребёнка. Дом был на замке. Вышла на веранду. Окно-то ведь давно разбито, и низко от земли. Ночью прошёл дождь, и следы отпечатались под окошком.
– Вот разбойник, сбежал куда-то.
По следам мать кинулась искать своего сорванца. Алёшка шлепал в колготках по грязи. Свалившиеся колготки оставляли бороздки в ямках следов. Мать обомлела, видя, что следы заканчивались у Чесноковки. Хорошо, что было лето – воды в речке мало, но она холодная, горная.
Побрела по речушке, сердце обрывалось в груди. Куда он мог пойти? От реки следы повели к старой столовой. Там теперь общежитие для студентов. Ведь тот парень приглашал его в гости.
Любава, постояв у двери, краснея, постучала. Сгорая от стыда, открыла дверь. В огромной комнате, почти от порога, стояли кровати, на них сидели парни, собираясь на работу. Было ещё раннее утро. Заикаясь, Любава промолвила:
– У вас здесь чужого никого нет?
– Нет, у нас все свои, – захохотали ребята. – Эй, Алёша, за тобой мама пришла, мало погостил. Он недавно пришёл, молодец – мужик.
Почти в конце комнаты, на кровати, сидел Алёшка, закутанный в одеяло.
– Мама, я вотина, в гости к дяде Юре сам пришёл.
Парень принёс ребёнка матери, смеясь, объяснил.
– Мы его одеколоном растёрли. Не переживайте, крепкий парень. А вот – штаны, – подал мокрые, уже постиранные колготки.
– Он ведь под замком был, в окно разбитое на веранде вылез. Вот в углу будешь у меня сегодня стоять, не пущу на улицу!
– Ладно, мать, ты уж не ругай сильно его, в гости парень пришёл, ничего страшного.
У Алёши в руках были конфеты, печенье, пряник. Любава забрала сына, извинилась, на руках донесла до дома. В этот же день забила оконце фанерой. Дня через два в деревне загорелся свет, ребята уехали. Долго ещё Алёшка вспоминал хорошего дядю, стоило в доме включить свет.


Вечером однажды пришла сестра Нинка. Поджав губы, обошла комнаты, осмотрелась, села на стул.
– Да, небогато ты живёшь! Что так, трудно без мужика-то?
– А ты пришла посмотреть есть ли у меня кто или богато ли живу? Да, нечем похвастаться, зато без Сашки спокойно спать стала.
– Ну, если бил, значит, было за что, так просто мужик не будет руку поднимать, – умничала сестра, осуждающе глядя на Любаву.
– Скажешь мне потом, когда замужем будешь. Не дай бог попадется мужик такой, как мне.
– Меня пальцем не тронет, потому что жить умею и с людьми лажу. Не то что ты. А к мужу  тем более подход найду, – Нинка ушла, испортив настроение на весь вечер.


Любава шла с Алёшей от отца через чесноковский мост. У бабы Нюры Храмцовой было открыто окно, старушка сидела, глядя  на дорогу. Завидев Любаву, позвала в дом.
– Ну чё, моя хорошая, как живёшь-то, расскажи? Совсем исхудала. Видно, не ешь ничё? Я ведь, Любушка, спросить тебя хочу. Вот какое дело, негоже одной дитя растить, мужика тебе хорошего надо.
– Да где его взять-то, хорошего, – засмеялась Любава. – А плохого – больше  не хочу. Чужой ребёнок никому не нужен, обижать не дам.
– Да есть у меня на примете аж два жениха. Холостые, выбирай любого, оба по тебе сохнут.
– Ого, это кто же костями гремит, по мне высыхает? – Любава смотрела на старушку удивлённо.
– Ты не смейся, я тебе добра желаю. Вовка, мой внук, ишо когда ты девкой была, всё ночами не спал, приметила давно. Ишо Колька Рыбкин, дружок его. Услышала, как они из-за тебя «грызлись». На матах друг друга понужали, лбы неотёсанные. Любого выбирай. Я конечно же хотела бы, чтобы ты с Вовкой жила, но советовать не могу. Твоё сердце само подскажет.
– Баба Нюрочка, да мы же по молодости просто общались, сейчас даже не видимся. И  никаких чувств ни к одному из них у меня нет. Я ведь как пожила замужем, больше не хочу, всё желание отбило. Легче одной: ни на кого не надеяться, не искать пятый угол, когда мужик домой является.
– Милая моя, да сколько же ты в энти-то годы пережила? Не все мужики такие-то, есть и хорошие, ласковые, заботливые. И о тебе беспокоиться будет, и о сыночке твоём. Рано на себе крест-то ставить, молода ишо.
– Может и есть, баба Нюрочка, да не про мою честь, – Любава обняла пожилую подругу. – Спасибо вам за всё, за то, что понимаете меня, ведь я никому о себе не рассказываю, кроме вас. Да никто и не спрашивает. Пойду я, а то Алёшка уже задремал, умаялся. До свидания.
До ворот проводила бабушка Любаву с сыном.
– Подумай над моим советом, – на прощание сказала старушка.


В воскресенье Наташка уговорила Любаву пойти купаться на Чарыш. Детей оставили с матерью Наташки. Пешком идти далеко, шли, болтали. Наташка вновь жаловалась на мать – никуда не пускает вечерами.
– Люб, может, ты мою мамку в субботу уговоришь, на танцы сходим? С тобой она отпустит.
– Да когда мне ходить-то? У тебя мать всё делает, а мне и постирать, и в доме убрать надо. Да и с Алёшкой позаниматься, вечерами с ним и разговариваем только. Не знаю, уже и не молоденькая по танцам бегать.
– Ты в старухи себя не записывай, старше нас с тобой на танцы ходят, и ничего. Смотри-ка, двадцать два  года всего.
– Мне и идти не в чем, Надька последнее хорошее платье забрала, увезла к геологам. Обещала привезти, говорит, что забывает.
Рядом загудел мотоцикл, остановился Колька Рыбкин.
– Девчонки, вы куда? Поехали купаться, я место за Чарышом знаю: песок один, камней совсем  нету.
Вдвоём поместились сзади Кольки на сидении: благо, что обе были худые.
За чарышским мостом Колька поехал по дороге, на вопрос «куда» ответил, что сначала заедут в деревню Машенку к его матери, ненадолго, а потом – по другой дороге, на Чарыш. Доехали до деревни быстро, всего-то пять километров.
Мать встретила, захлопотала, ставя на стол. Позвала Любку и повела её в комнату. Наташке велела хлеб нарезать. Открыла сундук, показывая Колькино приданное. Любава с недоумением смотрела на новые тряпки, на сберкнижку с тысячами, на постель, на всё, что показывала Колькина мать.
– Ты, девчонка, не пожалеешь. Не обидим, и сыночка твоего заберу к себе, холить буду, как своего, – щебетала будущая свекровь.
Наконец до Любавы дошло, в чём дело. Застеснялась, но в ответ промолчала, потом только выпытала у Наташки, что Колька с ней заранее договорился, и всё это было запланировано.
Посидев немного за столом, Любава заторопилась, сославшись на то, что нужно домой пораньше. Ей было неприятно. Преследовало такое чувство, что с ней это уже происходило; чем-то всё это напоминало прошлое замужество.
«Нет, на те же грабли не буду наступать. Ведь никакой любви, отношений. Даже не спрашивают меня, будто овцу покупают» – думала Любава, на душе было противно. Окунувшись в реку один раз, стала собираться домой. На уговоры не поддалась.
Вечером Колька  свистел под окном. Вышла, отправила его домой, чтоб не мешал ребёнку спать, да и сплетен чтоб не было. Зная её характер, Колька ушёл не сопротивляясь. Раньше Любава относилась к парню хорошо, как и к остальным знакомым ребятам. Сейчас – совсем другими глазами смотрела на всё происходящее, было как-то неуютно, неприятно, в парне видела одни недостатки.


В субботу к обеду пришла Наташка. Узнавала, пойдёт ли соседка на танцы, просила  уговорить её мать. Любке никуда не хотелось идти: устала за неделю, отдохнуть бы.
С геологами приехала Надежда – кое-что взять из дома на работу. На вопрос о платье ответила, что снова забыла. Если нужно срочно – пусть едет с ней, забирает, вечером всё равно геологи на танцы собираются, с ними назад и приедут. Наташка загорелась, ей давно хотелось побывать у геологов. Алёшка уже лазил в огромной машине, крутил руль.
Наташка отпросилась у матери, сославшись на Любаву, та отпустила дочь.
– Люба, Алёшку у мамки оставим, я с ней живо договорюсь, поехали, – Надька собрала сумку и теперь ждала, пока Любава возьмёт сыну тёплые вещи – вечерами в Сентелеке холодно.
Кабина огромная, втроём легко поместились рядом с шофёром. Надька увела Алёшу сама, забрала молоко для геологов.
Надьку высадили у вагончиков, а Любава с Наташей поехали на буровую вышку – интересно было посмотреть, что там такое.
Высоко, почти на вершине горы. Машина еле ползла по накатанной дороге. Водитель рассказывал о том, как добывают руду. А они, пока бурят шурфы, ищут залежи этой руды. Было интересно смотреть на тарахтевший, громыхающий агрегат. Молодые чумазые ребята смеялись, что-то громко кричали, увидев девушек.
Окончили работу, забрались в будку машины. Наташка с соседкой сидели в кабине. Спускались вниз по крутой дороге. Наташка всю дорогу трещала, как сорока, ей понравился водитель.
Любава заметила, что что-то не в порядке. Шофёр побледнел, уцепился за руль так, что пальцы побелели, нервно дёргал рычаг скоростей, ногами нажимал педали. Машина, казалось, отказывалась слушаться водителя, летела с огромной скоростью. Любаве было страшно, но она молчала – а хотелось закричать. Наконец-то, дёрнувшись, машина стала понемногу сбавлять скорость, выехали на более пологую дорогу, остановились. Шофёр  рукавом вытер лицо.
– Вы чего не орали, молчали?
– А чё случилось? – Наташка смотрела удивлённо.
– Я думала, если заору – ты вовсе испугаешься, перевернёмся. Что произошло, я так и не поняла?
– Сам не знаю. Все приборы на щитке на нуле, скорость включить не могу. Ни сцепления, ни тормозов, один руль, – шофёр стал нажимать педали, переключать скорости.
– Надо же, кто поверит? Всё ведь в порядке сейчас. Что же было? Может, НЛО вмешалось? Сколько раз его здесь видели.
Поехали дальше уже нормально. На стане Надька готовила ужин геологам. Пригласили в вагончик девчат, стали угощать чаем. Любава отказалась, она пила только чай с корнем и молоком.
– Будет тебе с молоком, только со сгущённым. На, попробуй.
Любава приняла алюминиевую горячую кружку, отпила глоток. И сразу же закашлялась, во рту связало – до того крепким был чай. Парни засмеялись, бригадир укоряюще посмотрел на мужиков.
– Чефиром поди угостили?  Как не стыдно, разве можно так с гостями!
Наташка, глазом не моргнув, пила свой чай.
– Вот это наш парень, глянь, как пьёт! Ты, Люба, видать первый раз попробовала.
– Дрянь какая-то, никогда не буду больше пить такое.
То ли от того, что напилась чаю, то ли по какой другой причине, Наташка громко смеялась, Любаве было неудобно. Дождались Надьку. Молодые парни сели в будку. Машина остановилась у дома отца.
Надька с сестрой зашли в дом, переоделись. Зоя Даниловна согласилась оставить Алёшку у себя ночевать. С дочерью не поспоришь, Надька просто поставила мать в известность, Любаве и просить не пришлось. Алёша же не обратил  внимания на мать, был занят – Галя что-то мастерила с ребятнёй в комнате.
У клуба остановились и с толпой геологов ввалились в фойе. Любава знала, что геологи встречаются с деревенскими девчатами, сразу обратила внимание на взоры, бросаемые в её и Наташкину сторону. Танцевала с парнями.
Наташка забеспокоилась: было уже поздно, ей от матери попадёт. Пошли с Любавой к выходу. Чья-то рука дёрнула Любаву, потащила за угол клуба. Окружили местные девчонки.
– Ты куда свой нос суёшь? Это наши парни. Советуем не вставать у нас на дороге, а то плохо будет.
– Фью, – свистнула Любава. – Не таких видели, не боялись. Смотрите, какие грозные! Мы тоже не из трусливых, – дёрнув плечом, Любава спокойно ушла.
Наташка в темноте её потеряла, ждала у входа.
– Ты где была? Вышли же вместе.
– Да так. Пошли.
Их догнали у ограды геологи. Несколько парней решили проводить. Среди ребят и шофёр. Узнав, что те пошли домой, предложил подвезти.
Доехали до дома Любавы, Наташка не хотела  спать. Рядом с ней уже стоял высокий  худой геолог.
– Наташа, пойдём, я тебя у матери отпрошу.
Ради любопытства Любава не вошла в свою калитку, стояла со всеми, ждала, что будет. Минут через десять появилась Наташка, шла, приплясывая, следом за ней – геолог. Он нёс под мышкой живого гуся. Птица на всю глотку орала. Парень рукой пытался зажать ей клюв. Геолог матерился, тоже покрикивая, было непонятно, кто из них громче кричит.
– Ну что, раз такая добыча, тебя мы тоже домой не отпустим. Поехали гуся щипать, жарить на костре.
Стали расспрашивать Наташку. Как это её мать отпустила? Оказывается, геолог, зайдя в дом,  от  порога, упав на колени, пополз к ногам Наташкиной матери.
– Прости нас, мать, я на твоей дочери  жениться  хочу, пусти её сегодня со мной на ночь.
Опешившая глупая старуха разомлела от того, что «жених» просит пустить с ним невесту, согласилась. Деревенская доверчивая женщина не могла подумать, что у геологов в каждой деревне по такой «жене». Поверила, что дочь и вправду замуж выходит.
Мужики хохотали, Любаве было неприятно, стыдно за Наташку. Но той, по всей видимости, было всё равно. Она тоже смеялась. Любава  ушла бы, но оставить Наташку с тремя парнями не решилась. К Любаве парни относились совсем по-другому: не наглели, вели себя нормально, без хамства.
Поехали вверх по реке, остановились на берегу. Стали щипать гуся, но получалось плохо, перо никак не хотело вырываться или отрывалось вместе с кожей. Любава предложила запечь гуся в глине. Ребята намесили у реки глины – благо, что на косогоре  её много, залепили глиной всего гуся, сунули под угли костра, забыв выпотрошить. Сидели у костра, «травили» анекдоты, ждали.
Жениха-геолога прозвали Гусём, смеялись над ним, говорили, что в конце сезона оставят жить у жены с тёщей. Или пусть новую жену везёт к настоящей. Самого весёлого геолога звали Сергеем, другого – Юркой, у «жениха» Любава так и не узнала имени – Гусь и Гусь. Наташка уходила с Гусём за дровами, долго не было. Любава заволновалась. Наконец явились.
Гусь, который лежал в костре, не удался. Был не солёным и горьким внутри. Потроха-то никто из парней не убрал, а Любава сама не обмазывала, не видела.
В машине соль была. Ели, подсаливая, снизу мясо не пропеклось. Кое-где на птице оставались перья. Смеясь, отплёвывались.
– Ешь, Наташенька, как своего, мать до осени не даст колоть, – Любава подсмеивалась над подругой.
Ребята катались со смеху. Домой довезли утром, небо на востоке стало светлеть. Парни остались довольны их обществом.
– Давно мы так просто с девчонками не общались. У нас есть, с кем обниматься, но  чтобы так, по-дружески – не было. Спокойной вам ночи.
Наташка осталась до утра у Любавы, чтобы не будить мать.


6.

На работе стала приставать к Любе одна бабёнка, приглашать в гости. Звали её Полиной, раньше общались лишь на работе. Настаивала, упрямо звала к себе. Сама из Покровки, приезжая, дети в деревне у матери, она – в Сентелеке.
Любава пригласила её в гости, но та настойчиво звала к себе.
– Посмотришь, как я живу, чаю попьём.
Вечером зашла к Любаве домой. Поглядывая на часы, всё же уговорила Любаву сходить к ней. Алёша остался с Ритой, Любава обещала скоро вернуться. Полина поставила чайник на плитку, поглядела на часы – скоро девять.
– Ты куда-то торопишься, всё время на часы глядишь?
– Да нет, просто привычка такая.
В дверь постучали и ввалились пять сентелекских девок. Некоторых из них Любава знала по имени, некоторых только видела. Полина сразу же удалилась в другую комнату. Девушки окружили Любаву.
«Пока я на ногах, в обиду себя не дам», – подумала та, расставив пошире ноги.
– И что ты из себя корчишь, мы ведь намного тебя красивее. Из Барнаула приезжала, наших парней всех хороводила с Валькой Бочкарёвой, теперь и геологов сманила. Что в тебе есть такого, что липнут как мухи к мёду? Думаешь, будем  такое терпеть? Сейчас ты чёрная от синяков станешь, не один мужик  на тебя не позарится!
– А надо вести себя, как положено, перед каждым мужиком на спину не падать, тогда и они не будут отворачиваться. Цену себе знать надо.
– Мы тебе сейчас эту цену испортим, – кулак одной из них полетел в Любавину сторону, она убрала голову. Промазали.
Пытались несколько раз ударить – бесполезно. Всё же кто-то схватил Любавин длинный хвост волос, дёрнул. Она упала  на спину. Но у девчонок  ничего не получалось. Пытались пнуть, но Любава крутилась на спине волчком. Подняв ноги, даже ударила одну в живот. От неожиданности и боли та согнулась.
– Ты что, сука, делаешь? Она же беременная, а ты по животу бьёшь!
– Беременные дома с мужьями сидят, на разборки не ходят.
Любава поднялась с пола, видя, что девки окружили пострадавшую.
– А тебе, Поля, лучше не ходить больше на работу, за всё отомщу.
– Я ведь ничего не знала и не делала, – оправдывалась та.
Любава была  злая, но довольная тем, что смогла постоять за себя.   
«Мне ничего не досталось от девок, лишь за волосы дёрнули. Фигня. За что, спрашивается?  За то, что танцевала, да гуся ели». Шла домой, смеялась. «Назло теперь буду геологов в дом приглашать, пусть девки злятся».
Дня через два та же машина подошла к дому Любавы. Смеясь, рассказывала:
– Что же вы, парни, с ума наших девок свели и бросили, мне чуть было не досталось за вас.
– Да с ними скука одна. Лишь бы напиться да в кусты.
Любава рассказала ребятам о происшествии. Описала девушку. Оказалось, Серёга с ней дружил.
– Она  беременная, а я её по животу ногой треснула.
Сергей схватился за голову, вот так новость! У него в Змеиногорске жена и ребёнок, не хватало только этого!
Алёшка сидел в машине, Любава говорила с ребятами у ворот. Надька собралась, уехала на работу.
Больше Любава с геологами не виделась, времени не было. Надька приезжала домой, когда Любава была на работе.
В воскресенье, после того, как с геологами ели гуся, прибежала Рита, взволнованно стала рассказывать сестре:
– Люба, че на танцах-то было, ужас! Когда вы с Наташкой домой на машине уехали, прибежал Колька Рыбкин в клуб, пьяный, с ружьём. Тебя искал.
– Зачем, что ему надо было?
Уже смеясь, Рита говорила:
– Орал на весь клуб, что тебя любит и всех геологов перестреляет. Его наши мальчишки деревенские за шиворот из клуба вытащили, ружьё отобрали.
– Обалдеть! Рита, он же меня с Наташкой Аристовой в Машенку к своей матери возил. Даже не спросил, надо мне это или нет. Жениться собирался.
Посмеялись. Любава решила строго поговорить с Колькой. 
«Пусть даже не мечтает, у меня один такой был – хватит».
Кольку после этого не видела, зато поговорила с его дружком – Вовкой Храмцовым. Тот осуждал друга.
– Он после этого на глаза тебе показываться боится, стыдно. Я ведь тоже виноват, думал – уступлю другу, хотел к тебе идти сам свататься, да вот как вышло.
– Вовка, да как вы не понимаете, ведь я вас обоих за друзей принимала, ни одного не люблю! Ведь замуж так не выходят. И давай больше об этом не вспоминать. Мир! – Любава шлёпнула Вовку по плечу ладошкой, пошла, оставив того на дороге.
Парень на неё не обиделся, разговаривал с ней, как прежде.
На работе Полинку больше не видели, говорили, что уехала к матери жить. Жаловалась, будто девчонки припугнули её, избить обещали, если Любку не приведёт. Удивлялась, что она до себя даже дотронуться не дала, хоть их и много было.
– И как это ты умудрилась одна с пятерыми справиться? Что-то здесь не так. И за что они хотели тебя отколошматить? – бабы пытались узнать у Любавы правду, но та молчала. Пришлось бы и про Наташку рассказывать.
Быстро всё забыли, нашлись другие темы для пересудов.
На бригаду утром пришёл агроном, передал Любаве порошок для капусты.
– Возьми с собой одного человека, нужно капусту от гусениц потравить.
Лида Орлова жила рядом с отцом, взяла с собой её. К обеду почти управились, решили, что пора идти домой.
– Кто это к нам бежит так быстро? Однако, Ритка ваша? – Лида смотрела на дорогу, подняв руку к глазам.
– Люба, бросай всё, бегом домой! Сашка из Коргона приехал, я Алёшку с ребятишками на гору за ягодой отправила, чтоб он его не увёз, а сама бегом к тебе, – запыхавшись, Рита говорила отрывисто, согнувшись почти до земли.
Любава, схватив за руку сестру, побежала домой. У ворот стояла верховая лошадь. Сашка с Зоей Даниловной и Анькой сидели за столом, там стояла початая бутылка. Завидев жену, Сашка ухмыльнулся.
– Привет, чё ли! Не ждала? Не бойся, я не к тебе приехал. Вот решил родителей навестить, сына. Посмотреть, как он здесь живёт. Говорят, что ты совсем затаскалась, запилась. Алёшка у отца живёт.
– А то как же, этим только и занимаюсь. Твоё какое дело? Я тебе не жена теперь, что хочу, то и делаю. За собой погляди! И сваливай  быстрей отсюда.
– Да мне-то что, я вот жениться собираюсь, приехал сказать.
– А сюда зачем явился, благословения просить у Любавы? – Анька захохотала.
Сашка заскрипел зубами, губа задёргалась.
– Я, может, сына забрать хочу, с новой женой жить буду.
– Своих детей нарожайте, их и воспитывайте, – Любава разозлилась, глядя на его рожу.  Как раньше она могла с ним жить, ведь он же отвратительный! – Сомневаюсь, что кто-то из родителей отдаст за тебя дочь.
– Да она не коргонская, с Талицы, ты её не знаешь.
– Всё понятно. Она тоже не знает, какой ты есть. Если нормальная баба, скоро сбежит от тебя.
– Посмотрим. Я, может, изменюсь.
– Вот и ладно, езжай подобру. Похвастался, будь доволен. Только сомневаюсь, что ты можешь измениться, горбатого могила не исправит.
Под горку шли ребятишки. Любава, увидев в окно, выскочила из дома им навстречу.
– Сынок, там твой папка приехал.
– Я не поеду с ним, с тобой буду, – заревел Алёша, бросаясь к матери.
– Что ты, не пущу тебя никуда, – обняв сына, Любава, зашла в дом, пусть отец увидит Алёшку.
– А, сынок! За ягодой ходил? Ну, ладно, иди, играй.
– Ниче себе, даже не обнял сына-то. Гостинцев-то хоть привёз? – выговаривала зятю Зоя Даниловна.
Алачев, поднявшись со стула, растопырил руки, пошёл обнять сына. Но того уже и след простыл. Любава, боясь Алачева, ушла с сыном ночевать к Орловым. Надька была у геологов. Если бы Сашка вломился в дом, Любаве было бы с ним не справиться. Зоя Даниловна проводила зятя в этот же день, несмотря на то, что было уже поздно. Сашка ночевал у Любавы, взломав замок. Хорошо, что не пошла домой, сын не видел скандала.
Домой вернулись после работы на следующий день. Дверь открыта, заходи кто хочешь. В доме всё перевёрнуто: видно, искал деньги. Но Любава кошелёк носила с собой: вдруг в магазин успеет. На полу валялся разорванный её комсомольский билет и клочки от писем. Любава, уставшая после работы, стала наводить порядок. Собиралась постирать, приготовить ужин.  Бросила в стирку покрывало, сняла постель.
Сашка спал не раздеваясь, от сапог на кровати остались комья грязи. Огород был истоптан лошадью, морковь съедена. Любава ходила, поправляя колышки с помидорами, рыхлила ямы от копыт, плакала.
Поздно вечером пришла Наташка. Рассказала, что вчера приходила. Алачев спал, всё было открыто, но коня она не видела, а то бы привязала. Села в спальне, с Алёшей  рисовали, пока мать готовила еду на следующий день. Утром всегда хотелось спать, поэтому Любава старалась приготовить с вечера.
В дверь постучали, Нинка ввалилась через порог. Любава подскочила к сестре, та была пьяной, зарёванной.
– Ниночка, что случилось, ты чего такая?
Сестра заплакала, Любава посадила её на кровать, обняла.
– Уйди, я вас всех ненавижу!
– За что это? Снова я что-то сделала?
– Не ты, Аркашка уже неделю не приходит, бросил меня. С Надькой Березиковой  таскается, та Агеича своего выгнала.
– Да и чёрт с ним, не нужен он тогда тебе такой, лучше найдёшь себе.
– Ага, я люблю его, да и беременная уже, – Нинка заревела  ещё горше.
У Любавы из рук выпала тряпка.
– Нинка, ты чего врёшь-то? Ты всегда всех осуждала, меня срамила, а сама что наделала! Не верю, ты ведь всегда такая правильная! Я не знаю… – Любава стояла, ошарашенно глядя на сестру, не зная, чем помочь.
– Сходи к Надьке, проверь.
– Да мы с ней не общаемся. Как я приду, что скажу?
– С одной же деревни. Ты её не намного младше-то, замужем была и ведёшь себя так.
– Как тебе не стыдно, пришла ко мне за помощью и меня же «гадишь». Никуда я не пойду, сама свои проблемы решай, – разозлилась Любава, не стала больше с ней разговаривать.
Поревев, Нинка ушла. Наташка вышла из комнаты, она всё слышала. Любава забыла, что не одна в доме.
– С ума сойти! Нинка-то ваша беременная от Аркашки, а он её бросил.
– Не мели чего не знаешь и забудь о том, что здесь слышала. Узнаю, что треплешь по деревне, язык вырву, поняла?
– Поняла, Люба, я домой пойду.
– Сиди, рано ещё, потом пойдёшь.
Любава решила задержать Наташку. Сразу в голову ничего не приходит, надо её убедить, чтобы не болтала. Если бы у Любавы хоть ночь впереди была, всё бы решила, но на ходу придумывать сложно… Что же делать?
– Наташ, пойдём завтра со мной к Надьке в гости.
– Ты чё, Люб, ведь Нинка тебя так унизила.
– Ладно тебе, она ведь мне сестра. И кто, если не я, ей поможет. Знаешь как тяжело, когда не с кем поделиться, посоветоваться.
– А когда пойдём? Вечером?
– Нет, сразу после работы.
– Аркашка-то вечером придёт только.
– Откуда тебе знать. Днём пойдём.
На следующий день Любава позвала Гену к себе посидеть с Алёшкой. Умылась, переоделась, Наташка уже была у Любавы дома.
Надька не ждала гостей, стирала бельё, ребятишки спали.
– О, какие гости у меня сегодня. Проходите. Я сама к тебе хотела как-нибудь зайти, да ребятишек не с кем вечером оставить, а днями ты на работе, – Надька бросила стирку, зашли в веранду.
Говорили о всяких пустяках. Любава спросила про Агеича, на работе ли?
– А хрен его знает! Он то придёт домой, то у матери ночует. Даст в неделю десятку детям и всё, он жадный ужасно.
– На десятку тяжело прожить. Ведь двое пацанов: попробуй, потяни…
– Продукты он сам покупает, и вещи, и всё, что надо. И меня одевает, что попрошу – купит. А мне деньги не даёт, говорит, что пропью или  куда попало потрачу.
– Если бы меня так обеспечивали, мне бы деньги совсем не нужны были.
– Да я не жалуюсь. А на выпивку другие мужики дадут или сами принесут, – засмеялась Надька – красивая, с чёрными вьющимися волосами, фигуристая баба.
– Надя, а кто к тебе ходит? Познакомила бы меня, – Наташка до этого сидела молча.
– А вы вечером часов в десять приходите, обеим пару найду. У меня здесь один  про Любку уже интересовался.
– Кто такой? Я в деревне всех знаю, – Наташке стало интересно.
– Он не деревенский, ко мне из Чарыша ребята на машинах приезжают. А тебя, Люб, видел у магазина. Мы с ним за водкой днём ездили, мой  парень с ним приехал. А шофёр просил меня с тобой познакомить.
– А чего, деревенские ребята к тебе не приходят, что ли, вечерами?
– Не-а. Мне тут один понравился, да он на меня даже внимания не обратил. Недавно из армии вернулся, Аркашкой звать. Я с ним и так, и этак, в гости приглашала, бесполезно. Да ну их, местных – жадные. Приезжий, если приедет – и выпить, и закусить с собой везёт. За местных и рожу могут побить. Приходите в субботу вечером, приедут – познакомлю.
Всё, что нужно, Любава узнала; немного ещё посидев, заторопилась домой. Наташка всю дорогу просила её сходить вечером к Надьке. Заходила за ней, чтоб идти на вечеринку, но Любава не пошла, сославшись на то, что Алёшку оставить не с кем. С тех пор виделись с Наташкой только на работе. Часто молодуха на работу приходила пьяной или с похмелья. Шёпотом, чтобы не слышали бабы, рассказывала подруге о проведённых у Надьки вечерах.
Любава успокоила сестру, сказав, что Аркашка у Надьки не бывает, посоветовала поговорить с матерью жениха. Тётя Люда, Аркашкина мать, любила Ниночку, в августе назначили свадьбу.
Как всегда, после работы Любава зашла за сыном. У ворот отцова дома стояла машина геологов. Шофёр приветственно помахал Любаве из кабины рукой. В доме за столом сидели Зоя Даниловна, Надька и начальник геологоразведчиков – привёз деньги за молоко.
– Люба, о тебе разговариваем.
– Что я снова не так сделала?
– Да я вот им говорю о том, как тебе здесь жить. Надежда нам на работе про тебя рассказала, что муж житья не даёт, сына ворует. Лучше бы тебе отсюда уехать, устроиться где-нибудь  подальше от его глаз.
– Куда я могу уехать, кому я нужна, с ребёнком-то?
– Да куда угодно, в любой город. Хотя бы к нам, в Змеиногорск. У нас тебе по специальности работу можно найти, в совхозе «Янтарный» работа в саду. Квартиры дают, не сразу правда. А ребёнка на время у родителей оставить можно. Придёшь к нам на экспедицию, спросишь меня, я помогу устроиться. Подумай.
– И правда, Любка, езжай. Замуж там, может быть, выйдешь. Я с Алёшкой останусь, отца уговорим – согласится, – поддержала мужчину Зоя Даниловна. – Тёлку продадим, на первое время хватит тебе.
Надька тоже стала уговаривать сводную сестру уехать.
Вскоре о разговоре Любава совсем забыла.


7.

Готовились к Нинкиной свадьбе, хлопот было много. Любава помогала белить, красить в доме отца. Нинка злилась – ей многое не нравилось, как сделали; указывала. Хоть жила уже в доме у свекрови.  Не так повесили новые шторы. Плохо, что в доме запах маленьких детей.
У себя Любава тоже навела порядок, вдруг кто ночевать придёт из гостей. К свадьбе сестры покрасила волосы марганцовкой. Цвет получился ужасный. Сверху – чёрный: сожгла, местами –коричневый, рыжий и даже белые пряди внизу. Длинные волосы, густые, красила одна, не заметила. На свадьбу пришлось распустить, чтобы не заметно было, вверху заколола двумя невидимками.
К Нинке на свадьбу приехало много гостей. Из Чистюньки только Шура не приехала, осталась дома с детьми. Все коргонские родственники, с Владимировки. Тётя Аганя Санарова приготовила Ниночке приданое – полный мамин сундук, у Любавы при виде него защемило сердце. Погрузили сундук, перину и подушки на телегу у ворот жениха. Брат Федя, выкаблучиваясь, стал просить выкуп за приданое невесты.
– Мне бумажную денежку с Лениным, чтоб вокруг большого пальца три раза обмотать – это  двадцать пять рубликов, значит. Кроме этого, три рубля – рублями,  рубль – пятаками, три копейки – по копейке и копейка – пятаком.
Смеясь, сваты стали собирать выкуп. Принесли бутылку шампанского, налили  в стакан  с водкой – за бумажную деньгу с Лениным. Выкручивались, балагурили, наконец-то сторговались, забрали приданое. Гостей много. За столы кое-как всех вместили.
Любава смотрела на сестру, вспоминая свою свадьбу, было её жалко. Но Ниночка улыбалась, ей было весело. Сноха Зоя, обнимая Любаву, приглашала ехать к ним жить.
– Ты, Любушка, у нас такая красивая! Покрасила волосы в чёрный цвет – похожа на певицу Софию Ротару стала. Приезжай к нам, Сашка Климов женился, не будет теперь бегать. Найдём  тебе там хорошего мужа. Сашка твой нам никому не понравился.
Подходила лёля Кея, разговаривала с племянницей.
– Ты чё это, крестница? Говорят, пить стала, с мужиками женатыми крутить? Не ожидала от тебя такого.
– Кто это, лёля, говорит?
– А то не знаешь кто. Зоя – мачеха ваша.
– Она мне пророчила, что в подоле принесу в девках.
– Знаю я всё, поэтому не верю, не подводи уж меня.
– Не подведу, лёлечка. Пусть говорят, ты же меня знаешь.
У ворот одиноко стоял Толик, с которым дружила её няня Шура – шофёр братки Вани. Знакомых у него здесь не было, пить нельзя – за рулём. Любаве хотелось поговорить с ним, узнать о Шуре, Климчике. Подойдя, поздоровалась, но из-за музыки ничего не было слышно. Толик взял Любаву за рукав платья, крикнул:
– Пойдём в машину, здесь ничего не услышишь.
Сам сел за руль уазика, Любава рядом, на пассажирское сидение.
– Как вы там живёте, расскажи? Как Шура? Писем от неё давно не получала, интересно всё знать.
Толик ничего не успел ответить, открылась задняя дверца машины, и на сиденье залез Любавин отец. Дочь вжалась в кресло; было чувство, что её застали за чем-то нехорошим. Ей было неудобно оттого, что сидела в машине с чужим, женатым мужчиной. Притихла. Толик тоже молчал, потом, навалившись на руль, сделал вид, что уснул. Отец  засопел – может, и правда уснул. Любава сидела тихо, не шевелясь, было ужасно стыдно.
Нажав ручку, открыла дверь, выскользнула из машины. Долго стояла у забора, сердце колотилось от чувства, что кто-то специально отправил отца в машину. Но ведь ничего дурного не было, не могло быть, она лишь хотела поговорить.
 Стоя у забора, не заметила, как подошёл Владик Носков. Он тоже был на свадьбе.
– Ты чего одна, Люба? Пойдём танцевать.
– Спасибо, Владик, не хочу. Устала, домой пойду. Поздно уже, завтра много дел.
– Можно я тебя провожу? Темно ведь.
– Как хочешь. Ты тоже домой или назад вернёшься?
– Не вернусь, я ведь не пью совсем, завтра на работу.
Шли вдоль Чесноковки. Слышали, как Сашка Лямкин играл на гармошке, бабы пели частушки. Дойдя до конторы, сели на  лавочку. Владик рассказывал.
– Я в армии был, когда узнал, что ты замуж вышла. Пацаны меня из ремня вытащили.
– Как это – вытащили?
– Повеситься  собирался. Я ведь любил тебя сильно, вот и решил так поступить.
– Но ты мне об этом ни разу не говорил, я не знала, – Любава сидела, в темноте глядя на Владьку.
В голове её всё смешалось. Вспоминала встречи с мальчишками, то, как он возил её в Алейск.
– Как я мог тебе об этом сказать, ты такая была, такая…
– Всё, Владь, не будем об этом, всё ведь прошло, да? Я домой пойду, спать.
Владька шёл следом. Замка на дверях почему-то не было. Может, Надька пришла. Любава дёрнула ручку двери, открылась. Странно, такого не было никогда.
– Владь, зайди со мной, я что-то боюсь одна. В доме кто-то есть.
Включила в комнате свет. На кровати, задрав руки под голову, лежал Сашка Лямкин.
– Это что ещё такое, ты зачем сюда явился? Кто тебя звал и как ты в дом попал? А ну, вон отсюда! – Люба орала; подойдя, сбросила его ноги с кровати. Не сразу заметила, что Владика уже нет. Завидев парня в доме Любавы, он просто ушёл.
– Да я спал. Не знаю, как сюда и попал... Видел, что с Владькой ты ушла, вот и пошёл следом. Я весь вечер за тобой смотрел.
– А ну иди отсюда, молокосос.
Любава схватила попавшийся под руку стул. Лямкин исчез, подхватив на ходу снятые у кровати туфли. Села на стул, заревела. Ничего не понимала. Как же так? За всё время, пока жила одна, единственный раз решила встретиться с парнем, который ей ещё в молодости нравился, и такая подлость. Как этот мерзавец смог в дом попасть, неужели замок вырвал? Хоть бы повод давала! Надоели сплетни, надо уезжать из этой грёбанной деревни.
Владик уехал, уволившись из совхоза; никогда в жизни больше Любава его не видела – а жаль, хороший парень.


В совхозе заканчивали уборку сена, после затяжных дождей установилась солнечная погода. Нужно было срочно убирать кошенину, чтоб не успела сгнить. Со всей деревни собрали людей, кто бы мог помочь в этом деле. Рита работала в одном звене с Любавой. За три дня звено управилось с сеном, решили бригадой отметить. Любаву отправили на мотоцикле с Удочкиным Николаем в магазин за водкой и закуской. За обедом заставили  выпить стопку водки.
– Ничего с одной не будет, чё боишься-то.
Очнулась под стогом сена; Рита плакала, будила сестру. Недалеко сидели мальчишки. Серёжка Иванов наглым голосом говорил:
– Двигай домой одна, её нам оставь здесь, под стогом. Вали, говорю, пока с тобой ничего не сделали.
– Люба, ну проснись же! Вставай, поехали домой, машина пришла! Я тебя всё равно одну здесь не оставлю, – Ритка плакала, испуганно смотрела на мальчишек, толкала сестру.
Кое-как Любава поднялась, опираясь на сестру, пошла к машине. Ноги заплетались, и Рита почти несла её на себе. Рабочие помогли затащить Любаву в кузов.
– Ей и правда пить нельзя, стопку неполную всего лишь выпила-то.
– Нечего было заставлять, вы виноваты. Пей, ничё не будет! – Ритка ревела, склонив голову сестры себе на колени.
Любава ночевала у отца, идти домой и что-то делать была не в состоянии. Ночью, немного протрезвев, бегала на улицу, её рвало.
Утром Федот стыдил дочь.
– Эх, дочка, не умеешь пить – не пей. Сама себя с дурной стороны показываешь.
– Папа, её заставили эту стопку выпить! Я сама видела, она не хотела.
– Ну да, свалили и в рот залили.
Зоя Даниловна стояла над падчерицей с кружкой.
– На, пей рассол огуречный, легче будет. Может, ей стопку налить, опохмелиться?
При упоминании о водке, падчерица соскочила с кровати, кинулась вновь на улицу.
Два дня было плохо, кружилась голова, Любку тошнило. Когда вышла на работу, бабы смеялись, подтрунивали над ней.
– Вот мужикам-то лафа, с такой бабой! Стопку выпила – и в люлю, остальное им достанется.
– Или наоборот беда. Сама не выпьет – и мужику не даст.
– А я бы от такой снохи не отказалась. Не то что наша Галька: свою стопку выжрет – и у мужа из глотки вырвет.
Наташка в гости не ходила, нашла себе новую подругу – Надьку Березикову.
У Любавы в доме появилась новая гостья, соседка Танька Лямкина. Чуть старше Ритки, но шустрая, всё уже знала об отношениях с мужиками. Привела как-то сбежавшего Алёшу домой, так и подружились. Любава её не гнала. Мать у Таньки умерла, жила она с отцом и двумя братьями. Услышав от Любавы о том, что та, наверное, уедет к зиме из Сентелека, стала расспрашивать, зачем и куда. Ничего ей не стала рассказывать Любка, сама ещё наверняка не знала, что и как получится.
Пришло письмо из Чистюньки, Шура писала, звала жить туда. Климчик женился, у него сын родился, а он всё равно по Любаве с ума сходит. Просил передать: пусть у неё хоть пять детей будет, если она позовёт – он всё бросит, уйдёт к ней, женится. Любава решила, что в Чистюньке ноги её никогда не будет, чтоб семью не рушить. Об этом написала сестре.
«Даже с голоду умирать буду, туда не поеду. Нельзя ему жизнь портить, ни в чём Одуванчик не виноват, пусть живут спокойно».
Любаву пригласили на совет к отцу. За ужином собрались все, кроме Нинки, у неё теперь своя семья, не до их советов.
– Чего, дочь, делать думаешь, как жить? Зойка сказала, что уезжать собралась. Куда?
– Да нет, папа, ещё ничего не придумала. Здесь тоже оставаться не знаю как – грязью так поливают, отмыться не могу. Вроде не за что.
– Было б не за что, никто бы и не поливал, – Зоя Даниловна сердито глянула на падчерицу, та промолчала. – Геолог-то звал в Змеиногорск, обещал помочь устроиться. Езжай, они уже уехали.
– Ни адреса – ничего не знаю. Что поможет – фамилия с именем что ли?
– Думай, дочь, сама. С Алёшкой мы останемся. Молодая, жизнь как-то надо устраивать. Вижу, за всё время здесь никого себе не нашла.
Любава вновь промолчала, опустив голову. Надька вставила свое слово.
– Будешь уезжать – я у тебя всю мебель выкуплю, деньги потом вышлю.
– Не хочу ничего продавать, вдруг назад вернуться придётся. Если что – как устроюсь, перевезу.
– Правильно, дочь, рассуждаешь. Пусть стоит, место в доме у Надежды всё равно пустое.
Надька фыркнула, но с отчимом не связалась.
Танька Лямкина стала уговаривать Любаву уехать в Змеиногорск – она туда учиться на швею собралась. Вдвоём – всё не одной.
Катя Удочкина, узнав, что соседка ездила с её Колей с покоса в магазин за водкой, была на Любаву злая. По деревне пошёл слух о том, что Любава больна.
Женщина съездила в районную больницу, там взяла справку от гинеколога. Танька ходила с Любавой повсюду. Однажды в окно Любава увидела, что Коля Удочкин колет дрова, а Катя складывает в поленницу. Подошли с Танькой к калитке.
– Катя, иди-ка сюда. Читай, что здесь написано. Прочитала? Поняла? Ну, тогда держи за свой язык, – Любава, не размахиваясь, резко двинула кулаком правой руки Кате в глаз.
Та закрыла лицо руками. Любава, не торопясь, ушла прочь от калитки.
– А чё она лицо зажала?
– Ты разве не видела, как я ей кулаком в рожу заехала за сплетни? Она же врач! Будь даже что-то со мной, не имеет права сплетничать.
– А я ниче не видела.
Утром в бригадную контору позвонили, пригласили Алачеву в сельсовет. Танька ждала в приёмной, секретарь сразу же разрешила зайти к председателю. В кабинете сидела Катя, у Любавы при виде неё от жалости защемило в груди. Половина лица – сплошной синяк, глаз совсем закрылся.
– Любовь Федотовна, Вы знаете, зачем вас сюда вызвали?
– Скажете – узнаю.
– Вот, Удочкина на вас жалуется, что вы её вчера избили.
– За что бы я это сделала?
– Да, Катя, за что?
– Я в деревне сказала, что она заразная.
– Вообще-то ты врач, права не имеешь. Зачем мы вчера к тебе подходили?
– Ты справку показала, что здорова, а потом меня ударила.
– Ты одна была?
– Нет, Коля дрова колол.
– Он видел, как я тебя била?
– Не видел, Танька рядом с тобой была.
– Татьяна, а ты видела, как Алачева била Удочкину?
– Я стояла рядом, не видела.
– Вот и всё, у неё даже свидетелей нет! Люди рядом были. Может, она пьяная была? Упала  или поленом себе в глаз заехала.
От такой наглости у Кати здоровый глаз чуть на лоб не полез. Председатель сельсовета только развёл руками, поделать ничего не мог. Любава ушла на работу.
– Чё это тебя в сельсовет вызывали?
– Из-за Кати Удочкиной. Я её за сплетни немного поучила, та жаловаться пошла.
– Так это ты ей такой синечище посадила? Ничего себе. Ха-ха! Может, теперь меньше сплетничать будет, язык свой придерживать научится.
Бабы стали расспрашивать, как всё произошло. На этот раз Любава подробно рассказала. Хохотали до упаду, никому не было жалко врачиху, многие пострадали от её языка.


8.

К концу августа Любава уволилась из совхоза, отец дал ей сто двадцать рублей. Алёшку оставили у себя, пообещав не отдавать Алачеву. Танька для учёбы прошла в Чарышской поликлинике медкомиссию.
В Змеиногорске устроились в гостиницу. Любава утром поехала в совхоз «Янтарный». На работу не приняли, сезон кончился. Набирать будут лишь весной: зимой рабочие не требовались,  своим специалистам делать нечего было.
В милиции над Любавой только посмеялись. Есть такой Звягинцев Владимир, живёт в деревне, у него двое детей и жена. Думая, что Любава – его любовница, адреса не дали, не поверили тому, что он  пообещал устроить её на работу. Танька сдала свои документы в училище. Любава узнала о том, что там же учат на шоферов – восемь месяцев. Позвонила отцу, всё ему рассказала о работе, о том, что геолога не нашла.
– Иди, дочка, учись, знания никому ещё не помешали.
Любава отдала свидетельство о восьмилетке, диплом почему-то не взяли. В группе на шофёра, кроме неё, учились ещё две девочки, обе после десятого класса, остальные – ребята. Все из группы городские, в общежитии только одна она. В комнате на третьем этаже – четыре кровати. Танька и ещё две Лильки – швеи. Одна – толстая, другая – худая; обе высокие.
Как-то сразу Танька отстранилась от Любавы. До самого отбоя её не бывало в комнате, стала дружить с парнем – Сашкой Парамоновым, огромным в длину и ширину. Через полторы недели вечерами стала сидеть в комнате, лишь всё время в окно глядела. На вопрос девчат ответила, что он её бросил.
Однажды, возвращаясь из столовой, Сашка остановил Таньку. Подружки не стали ждать: думали, что помирятся. Но она почти сразу зашла в комнату за девчатами.
– Тань, что случилось, снова поругались?
– Нет. Вот, смотрите, он мне в руку одну копейку дал, сказал: «Оцени себя и верни сдачу».
– Ты чего натворила? Не просто же так он с копейки сдачи просит, а тебя дешевле копейки ценит.
– Ничего я не творила, – Танька замолчала.
Через два дня пришло письмо из Чарышской поликлиники. Худая Лилька, пока не было Таньки в комнате, вскрыла конверт, прочитала. Приглашали явиться срочно, сдать повторно анализы у гинеколога. Девчонки были шустрыми, подкованными во всех отношениях. Только Танька в комнату зашла – набросились на неё с обвинениями, требуя, чтобы та на следующий день явилась в общагу со Змеиногорской справкой от врача. Утром ушли на занятия. Танька уже в обед уехала в Сентелек. Вещей её не было, исчезло Любавино полотенце и тапки. Позже узнали от мальчишек, что она заразила Сашку. Со страху все девчонки пошли к врачу проверяться, жили-то в одной комнате. Их, конечно, проверили, врачи лишь посмеялись: все были здоровые.
Любава ходила на занятия с одной тетрадью и ручкой на все предметы. Писала мало, все знания оставались в памяти с урока. Вождение проходила на машине МАЗ-500 у Владимира Лаврентьевича, тридцатипятилетнего мужчины. В первый же день инструктор выпустил её на машине на трассу. Любава немного умела водить: когда училась на садовода, практиковалась на колёсном тракторе, правил только не знала.
Каникул в группе не было, но Любаву на Новый год отпустили к сыну. На Новогоднем празднике в училище Любава участвовала в спектакле, наряжалась чёртом, получила первый приз – хрустальную вазу. Только в конце карнавала сняла с себя, по требованию зрителей, чёрный чулок с головы. Аплодировали долго, удивлялись, как хорошо роль сыграла. Не смогли определить, кто играет чёрта: девчонка или парень.
Как-то во время занятий вызвали на вождение, хоть была не её очередь – вчера только ездила.
– Ольгу или Людку брать сегодня не могу, идём в дальний рейс – в Ремовку. У тебя опыт есть, водишь лучше всех из группы. Готовь машину, я за путёвкой пойду. Вот ломик, немного лёд подолби, бокс откроешь, ломиком ворота прижмёшь, – распорядился инструктор.
Любава проверила, подготовила машину. Ломиком стала долбить лёд. Инструктор завёл машину, задом стал выезжать из бокса; ломик скользил, не прижимал ворота. Дверь всё время закрывалась. Любава прижала её спиной. Подтаявшие кусочки льда, прилипли к валенкам. И её, как на коньках, потащило вместе с дверью в то время, когда задние колёса машины уже выехали из гаража. Любава упала, нога попала под колесо. Инструктор ничего не мог видеть, проем дверей был как раз для машины. Медленно сдавая назад, не прибавляя газ, выезжал из гаража. Всё это время Любава терпела, сжав зубы, зная, что если крикнуть, инструктор может затормозить или добавить газ. Ногу разнесёт в клочья.
«Как же долго он едет! Очень больно, чувствуется каждая выпуклость и ямка колеса, вчера только новые скаты с ним ставили».
Любава закричала, когда колесо съехало с ноги. Чтобы передними колёсами не наехала машина, отползла в сторону, села на снег, поджав ногу рукой; в другой руке всё ещё, не замечая, держала ломик. Лаврик – так ласково называли инструктора ученики, –  выскочив из машины, кинулся к ней.
– Что случилось, говори?
– Колесо проехало по ноге.
– Ты что, правда? Что я наделал!
– Причем здесь ты! Молчи. 
Из гаражей, услышав крик, прибежали  водители, мастера и  механик.
– Случилось что-то здесь?
– Да я ломиком себя по ноге ударила.
– Не МАЗ, случайно, проехал, нет?
Потом какие-то девчонки вели в общагу. Любаве хотелось сесть на снег; было жарко, в глазах темнело. Второй раз закричала в медпункте, когда с ноги снимали валенок. Поднимаясь медленно по ступеням, шла в комнату.
– Мне стыдно было за тебя. Кричала, как маленькая! Валенок с неё снимают! Потерпеть не могла,  – девчонка, идя следом, ворчала.
Раздевшись, Любава легла в кровать. Нога стала чернеть, опухла. Любава съела сразу две таблетки анальгина. Девчонки принесли обед из столовой; они уже знали, что с Любавой что-то произошло. Распахнулась дверь в комнату, без стука, влетел Лаврик.
– Ну, ты как? Что с ногой, покажи!
– Нет, всё нормально. Ты как сюда зашёл? Там же вахтёр?
– Не задавай глупых вопросов, ногу покажи мне!
Он резко отдёрнул одеяло, оголив чёрную опухшую ногу. Схватился за голову. Любаве было стыдно: нога-то голая. Закрыла одеялом.
– Всё, меня теперь посадят.
– Ты  молчи давай. Никому не говори, сам ничего не видел.
– Сразу видно, что колесо прошло. Вон как ногу разбарабанило! Кто поверит, что железкой так стукнуть могла?
– Я что, ногу всем буду показывать? Это ты одеяло сорвал.
Немного посидев, инструктор ушёл.
Было ещё светло, когда пришёл инспектор ГАИ. Любава рассказала, как было дело, соврала лишь про ломик. Тот всё записал, сложил в папку, пожелал скорого выздоровления, тоже ушёл.
Любава ночь не могла уснуть, боль не давала. На следующий день, к обеду, за ней приехала машина. Лилька и высокий парень вызвались сопровождать Любаву в больницу. Пришлось надеть сапоги сорок первого размера, взятые у другой Лильки. Рентген показал, что у Любавы перелом без смещения. Два молодых хирурга – Афонькин и Данилкин – на просьбу Любавы не накладывать гипс вытаращили глаза.
– Первый раз такую пациентку вижу, – разговаривали врачи между собой. – Люди с царапиной бюллетень просят. А эта – с переломом не хочет гипс накладывать.
– Группа моя на ремзавод на практику в Горький собралась, я тоже хочу, – вклинилась Любава.
– Вот чумная-то! Тебе лежать надо, какая практика! А если чуть немного оступишься, ещё больше сломать можешь, смещение будет. Каждый день тугую повязку делать нужно. Кто тебя сопровождает?
– Одна. Что я, босая пойду? Я же в сапог гипс не затолкаю.
– Мы костыли дадим. А вот с сапогами как? В носке-то холодно будет.
– На автобус пойдёшь?
– Ну да, на автобус. Он редко к училищу ходит, – врала Любава, не моргнув глазом.
– Ладно, делайте ей тугую повязку. Но смотри, чтоб к нам в следующий раз не попадала.
– Спасибо, не попаду, – Любава вышла к своим сопровождающим, машина ждала у крыльца.
На ночь бинты снимала, делала компресс.
Через неделю, повиснув на девчонках, хромала на занятия, садилась за стол, ногу клала в проход. Людка с Ольгой, иногда ребята из группы – помогали переходить в другие кабинеты.
Тянулась вторая неделя, Любава самостоятельно передвигалась на костылях. Хромая в другой корпус на занятия, шла по заснеженной дороге. Навстречу выехал МАЗ, остановился. Выскочив из кабины, Лаврик подхватил Любаву на руки, силой затолкал в машину.
– Люба, ты уже ходишь? Слава богу, вот молодец! Поехали.
– Лаврентьевич, я же на занятиях! Да и с моей ногой куда я поеду? Высади.
– Ничего, помаленьку пробуй. Спасибо тебе, я хоть права новые получил. Давно менять надо было, я всё тянул. Да и машину отремонтировал, пока прав не было. Вот, ручку на дверь поставил. Покрути, руль-то теперь с гидравликой, как на «Волге» почти. Заводи, поехали.
Любава с непривычки не «вписалась» в поворот, «зарюхалась» на машине в сугроб. Поехали в горы, инструктору надо было в деревню. На крутом затяжном подъёме не смогла полностью выжать сломанной ногой газ. Инструктор, помогая ей, наступил на ногу своей, Любава от боли закричала.
– Вылезай, инвалид, садись на пассажирское сиденье, сам поведу.
Перебравшись на сиденье, Любава морщилась от боли. На дороге гололёд, попятившись назад, инструктор тоже не смог заехать на гору, пришлось вернуться. Потревоженная нога болела всю ночь.


Уже две недели не звонила в Сентелек. Как там сынишка? По воскресеньям обычно ходила на переговорный пункт, дед приводил Алёшку. Любава радовалась, услышав голос сына. Но мальчишка, поздоровавшись,  замолкал. Лишь дышал в трубку, иногда отвечал «да» или «нет».  Поговорив с отцом, узнав, что у них всё в порядке, Любава успокаивалась.
Здесь же не могла сходить. Они, наверное, тоже беспокоились, почему она не звонит. Отец сам заказал переговоры. Дошла до училища, объяснила отцу, что сломала ногу, домой не поедет. Спросила как сын, всё ли в порядке.
В воскресенье Людка Бортникова пригласила к себе в гости. Автобус останавливался рядом с её домом. Жила Людка с матерью и сестрой в старинном двухэтажном особняке. Помогли Любаве подняться на второй этаж.
В комнатах уютно, тепло. В горнице  посередине – круглый стол, застеленный вязаной красивой скатертью, кругом старинная мебель. Высокая кровать с  периной, наверху – подушки в выбитых наволочках, низ кровати – узорчатая вязаная прошва, красиво.
У Людки в гостях были два молодых парня. Толик – невысокий худощавый паренёк и Коля Мишкин, недавно пришедший из Армии, – в военной морской форме. Людка кинулась навстречу Николаю, три года не виделись. Ребята принесли вина, Люда с помощью младшей сестры Ольги накрыла на стол. Пить Любава отказалась; лишь пригубив, поставила стопку на стол. Компания ей понравилась, никто силой не заставлял пить, вели разговор. Вечером все вместе проводили Любаву до общежития.
Вечерами Николай стал наведываться к общаге. Любава готовилась сдавать на права, выходила редко и ненадолго. Объяснила кавалеру, что она была замужем, что в деревне её ждёт сын, и она молодому человеку не пара.
– Найди, Коля, себе молоденькую девчонку. Ты только что из Армии вернулся, молодой ещё, найдёшь по себе пару.
– Люба, мне никто больше не нужен! Как увидел тебя – влюбился.
На это Любава лишь посмеялась.


Из Рубцовска приехали инспекторы ГАИ, принимали экзамены.
Как всегда, у Любавы было не всё гладко. В паспорте не было Змеиногорской прописки, в сдаче экзаменов отказали. Срочно отправили в паспортный стол прописываться. Любава взяла у матери Людмилы домовую книгу, побежала в милицию. И снова неудача, паспортный стол закрыт на ревизию. От злости, беспомощности, обиды Любава бродила по Змеиногорску, не выбирая пути. Винила себя за свою глупость, невезучесть.
«Ведь всегда так, почему мне всегда не везёт! Даже если нет моей вины, судьба всё равно поворачивается ко мне спиной. Ведь я бы сдала с первого раза! Знаю все правила, не делаю ни одной ошибки».
Вспомнила, что ее на работу приглашал начальник сельхозуправления, обещал дать УАЗик.
Домой вернулась только вечером. Злая на себя. Оказывается, её искали по всему городу. Договорились, что примут без прописки. Ехать в Рубцовск для сдачи экзаменов Любава отказалась, струсила. Пусть будет так, как есть. Собрала чемодан, в училище отдали документы. Зашла к Людке попрощаться. Николай сидел у неё.
– Люба, я знал, что ты сюда зайдёшь, ждал тебя. Я никуда тебя не отпущу, при всех говорю, что люблю тебя. Забираю к себе домой, ничего не хочу слышать.
Тётя Зина – Людкина мать – стала её уговаривать.
– Тебе жить предлагают. Молодой парень, дом у него свой, родители отдельно живут. Ну и что, что ребёнок есть, привезёшь сюда. А там, в деревне, что делать-то будешь? Не раздумывай даже, соглашайся! Парень хороший, я его давно знаю, – под таким напором, Любава не знала, что ей делать. Людка оставила её ночевать у себя. Утром пришёл Николай. Любаве принёс букет роз, конфеты, вино, какие-то закуски.
– Люба, дай мне адрес своего отца, я переговоры закажу. С ним вместе с тобой поговорим, что скажет?
Любава вновь никуда не уехала. Засомневалась в правильности.
 «Что же делать? Не с кем посоветоваться. Я ведь ехала-то сюда, чтоб работу найти, жизнь устроить. Может быть, это судьба? Знаю Николая больше месяца – ни разу не оскорбил, не унизил, относится хорошо. Да и нравится мне».
По телефону, выслушав её и Колю, отец сказал дочери:
– Тебе, дочка, решать. Думай сама, устраивайся. Алёшку не бросим, заберёшь, когда  захочешь. 
Николай привёл Любаву в большой дом, где жил один. Родители в другом доме жили, за плотиной. Не нравилось Любаве только то, что к Николаю постоянно приходили его друзья. Пили, оставались ночевать, вели себя как дома. Любава чувствовала себя домработницей:  готовила, убирала, друзья вновь всё разбрасывали.
Устроилась в совхоз Янтарный, каждый день Коля встречал с работы, помогал нести ведро с ягодой. В совхозе разрешали брать ягоду – сколько хочешь, под зарплату. Ягоду увозил матери на варенье. На деньги, что та отдавала за неё, брал вино, вновь пили с друзьями, и так каждый день.
Любаве всё это надоело. Не выдержав, сказала, что уедет в Сентелек. Коля был против её отъезда, ему нравилась такая жизнь, к тому же он сам нигде не работал. После её слов друзья исчезли – все, кроме Толика: он жил у Николая, но пить они с ним стали редко. Николай устроился на работу шофёром. Любава успокоилась. Перестала с работы приносить ягоду.
Погода была дождливой, урожай ещё не созрел, бабы собирались обкашивать смородину.
– Эй, молодёжь, кто литовкой может косить? Нам одного человека не хватает, пойдёмте.
Любава вызвалась на работу.  В сарае выбрала себе косу, стала по себе перевязывать ручку.
– Глядите, как заправский косарь. Только маленькая, худющая… Какой с неё прок будет? Литовку не сможет таскать! – смеялись бабы.
В саду дед отбивал литовки, точил. Любава была последней. Бабы были уже далеко.
Вставали по двое на один ряд. Ей пришлось работать с пожилой  нерасторопной женщиной. Раз, два, три – Любава привыкла к косе. Бабы уже обкосили по половине ряда. Не торопясь, Любава обкашивала свою половину, вскоре догнала напарницу. Женщины, закончив прокос, шли назад, к деду, подточить литовки. Любава обкосила только половину своего. Вернувшись, успела отдохнуть. Женщины ждали, пока им всем наточат косы. Любава, выбрав точило, стала «править» свою литовку.
– Ты, дочка, подожди, смотри не обрежь руки, – дед отложил косу, смотрел, как та точит литовку. – А ловко у тебя получается! Где училась-то, у кого?
– Да мы в Горном Алтае жили, руками сено ставили, пришлось научиться. Можно я с собой оселок возьму?
На согласие Любава заткнула точило в сапог за голенище, пошла работать. Напарница её далеко отстала. Любава же, обкосив свою половину, взяла новый ряд; пока бабы ждали, когда им наточат литовки, закончила этот. Вместе с ними пошла следующий ряд. Женщины теперь не хотели идти восемьсот метров «впустую», шли к Любаве, чтобы та наточила им литовки.
– Наталья, недаром твой Юрка ползимы к училищу ходил. Из – за неё, сказывают. Видала, какая шустрая. Нас, опытных, обскакала! Жени его. Хочешь, сосватаем?
– Какой там женить, не вырос ещё, в армии не был, молодой.
Бабы смеялись, а Любава вспомнила Юрку, коренастого краснощёкого крепыша, который  каждый вечер стоял у общежития, заглядывая снизу в окна. Комендант, мужчина, однажды вызвал к себе Любаву.
– Ты что это делаешь-то? Парнишка каждый день по морозу семь километров из   Янтарного ходит, чтобы с тобой встретиться. Расставила на него сети паучьи, издеваешься над парнем. Выйди, поговори с ним.
– Вы о ком, Валентин Сергеевич, говорите? Какие сети я плету? Сами не плетите ерунды, сплетни не собирайте. Я его не знаю и знать не хочу. А Вы хорошо знаете, что я здесь ни с кем не встречаюсь, не надо на меня грязь лить.
Любава разозлилась, грубо отвечала коменданту. Она знала, что за неё всегда смогут заступиться, училась хорошо, вела себя тоже.
Вышла на крыльцо раздетой.
– Это кто меня так жаждет видеть, кому покоя не даю?
Навстречу вышел парень, учился на тракториста на третьем курсе.
– Люба, пойдём со мной, погуляем.
– А ну, иди домой спать, детское время уже кончилось. Выбрось меня из головы, сосунок.
Любава нарочно грубо говорила с мальчишкой. Стоявшие на крыльце ребята с девчонками  хохотали. Зашла в здание. Думала, парень больше никогда не придёт, но на следующий вечер он снова был там.
Вот и тут, на работе, бабы подсмеивались над Любавой. А говорят, что в городе друг друга не знают. Откуда такие подробности?


9.

Сегодня Николай приехал к Янтарному на машине, чтобы встретить Любаву. Вместе угнали машину в гараж, домой шли пешком.
– Люба, я сейчас не могу с тобой поехать, но с Толиком договорился, ты его с собой возьмёшь? Поезжайте к отцу за Алёшкой, а я дома вас ждать буду. Вези сына сюда.
Любаве было приятно слышать такое. Ни разу только не задумывалась о том, почему он не знакомит её с родителями.
На следующий день, отпросившись с работы, поехали с Толиком в Сентелек. Отец был на белках. Оказалось, что и Алёшки дома не было. Приезжал Сашка и забрал сына в Коргон. Зоя Даниловна вновь отдала его отцу.
Толик, увидев сестру Раю, сразу влюбился в неё. Ходил за ней везде, не отпускал ни на шаг.
Обдумав, как поступить, Любава взяла у сентелекских мужиков лошадей. Толик ни разу в седле не ездил, посадила его на смирённого мерина. Рано утром выехали, взяв с собой еды на целый день. Дорогой посвятила в свой план Толика. Учила ехать на коне, чтобы не устать. В одиннадцать часов утра были в Коргоне. Ни к кому не заезжая, направились к детскому садику. Толик остался на коне. Любава, спрыгнув с седла, вошла в ограду. Дети играли на улице, с ними была только няня. Алёшка кинулся к матери.
– Мама, ты за мной приехала?
Мать, обнимая и целуя, взяла сына на руки.
– Да, сынок, поехали домой.
– Люба, ты что делаешь? Я не отдам тебе его! Что я скажу отцу? Я же за ребёнка отвечаю!
Няня стояла растерянная, испуганная.
– Что хочешь говори. Скажи, что я забрала. Я – мать, извини меня.
Посадив сына в седло, запрыгнула сама, пустила коня рысью. Оглянулась на Толика, тот не отставал. Ехали по переулкам, по берегу Чарыша – по дороге было опасно, боялась погони. Паром был возле другого берега реки.
Решила  перебродить реку ниже парома.
– Толик, ноги из стремени вытащи и повод придерживай против течения. Конь сам тебя вывезет.
Любка посадила сынишку к себе лицом, велела крепко держаться за неё руками, пустила коня в воду. В горах лошади выносливые, слушают седока, подчиняются – хватает одного движения руки или ноги. Всё время беспокоилась, оглядываясь на следом бредущего на коне Толика. Выдержит ли он шестьдесят километров верхом, ведь в седле не ездил ни разу. Алёшка был раздет, в футболке и шортах. Переправившись через Чарыш, поехали дорогой через пихтач; было прохладно в тени высоких деревьев. Мать сняла с себя тёплую кофту, укутала в неё сына. Толик, поравнявшись, спросил, зачем переехали реку.
– Ты пойми, если Алачев узнает, что сына из садика забрали, на тракторе или машине будет догонять. А мы верхом не успеем уехать. Поедет не один, соберёт своих дружков, таких же алкашей, не справиться нам. Сбросят в Чарыш, ищи ветра в поле. А сюда не догадается. Выдержишь ещё столько в седле, сколько проехали?
– Ты же сможешь, я тоже постараюсь, мужик всё-таки, – Толик засмеялся. – Ну, ты и отчаянная! Если бы не Колька, я б на тебе женился.
– Будешь отчаянной, когда сына забрать надо, а с его отцом не договоришься. Дурак он, больной на всю голову.
На Белой решили дать отдых лошадям. Ехать ещё половину пути, этот участок дороги самый опасный: тропа по горе, каменистая. Лошадей не гнали, потому в Сентелек приехали  поздно. Алёшка спал, прижавшись к матери, укутанный в её кофту.
Генадька отвёл лошадей хозяевам. Толик кое-как вылез из седла, ноги с непривычки подгибались.  Любава тоже устала, давно не сидела в седле, да и сын на руках – не расслабишься.
– Ну вот, Любка, забрала Алёшку – вези теперь с собой, я больше не останусь, – начала было ворчать мачеха.
– Я за ним и приехала, день-два поживём здесь и назад поедем. Хоть с вами повидаюсь, соскучилась.
– Любка, я хочу спросить у тебя. Замуж вроде вышла… А пошто он за Райкой ухлестывает? Не пойму никак.
– Мам, да это не за него я вышла! Это друг наш общий, понимаешь – друг. А он на работе, не отпустили.
– Ну, ну. Всё равно не пойму, как это! Почему он тебя с другим мужиком-то отпустил, не боится разве?
Любава знала, что мачехе  не объяснишь, что есть и другие, товарищеские отношения.
У мачехи, как и у Аньки, в кладовке была куча грязного белья. Эту кучу никто и никогда не разбирал. Порывшись в ней, достала рваную вельветовую синюю юбку и клочок розовой в цветочек тряпки.
– Мама, можно я это возьму? Всё равно валяется, Алёшку не в чем везти, голого из сада забрала.
Зоя Даниловна, посмотрев на грязные тряпки, согласилась. Выстирав, Любава села за машинку. Сшила сыну синие штаны на лямках и курточку, сделала из розового вельвета аппликации, скомбинировала, надела на сына. Увидев всё это, Зоя заматерилась.
– Но ведь ты же сама разрешила, я у тебя спрашивала.
– Валялось – и пущай бы валялось дальше!  Может, когда-нибудь зашила бы и дальше носить стала, – ещё ворчала бы мачеха, да тут приехал отец, пришлось замолчать.
Любава вечером за столом рассказывала отцу о том, как с Толиком забирали Алёшку.
– Недавно Сашка забрал его. Я на белках был, не отдал бы. А ты зачем мужика на коня посадила, если он не ездил никогда? Обудёнком  шестьдесят километров – опытному тяжело. Ещё и вброд поехали! А если бы в трубу  затянуло? Конь бы ноги переломал, а парень утонул бы.
– Я за ним смотрела, подсказывала.
– Ох, и дурная же ты у меня, дочка, – Федот покачал головой, но она видела, что он доволен ей, ничего не ответила.
Утром Любава поехала в Чарыш, чтобы купить билеты до Алейска на двухчасовой автобус.  С ребёнком не хотелось ночевать в Чарыше. Мачехе купила жёлтый в блёстках платок за то, что с Алёшей оставалась, дала ей возможность учиться. Приехала на попутной машине, открыла дверь, увидела, как Зоя Даниловна, матерясь, ногой столкнула Галинку в подпол. Та лазила за картошкой, набрала неполное ведро. Девчонка упала на спину, заревела.
– Ты что, совсем ополоумела?! – помогая сестре вылезти из ямы, заорала Любава на мачеху, та кинулась на неё с кулаками.
Галинка, закрыв подпол, убежала. Любава упала на кровать, оттолкнула мачеху ногами, та села на пол, и, пока пыталась подняться, Любава выбежала на улицу. Никого кроме них в доме не было, Галинке некому было помочь; Зоя Даниловна не ожидала, что появится Любава. Спина у Гали вся была в царапинах, синяках.
Чтобы оправдать как-то себя, мачеха заявила мужу о том, что Любава выкрала у неё кошелёк, что лежал в бюстгальтере. Как это получилось – придумать не смогла. Падчерица, забрав сына, с Толиком уехала в Змеиногорск.
Уставшие за дорогу, в поезде уснули. На станции Третьяки обнаружили, что у матери и сына исчезли куртки, висевшие у полок. Утро было холодное. Приехав в Змеиногорск, ребёнок замёрз. Надеть на него у Любавы было нечего, Алёшка был в одной футболке.
Николай встретил их на автостанции. Сонный ребёнок сидел у него на плечах, жаловался, что ему холодно. Коля, сняв свою футболку, надел на Алёшу. Конечно, от неё тепла не было  никакого, но солнышко пригрело, и ребёнку показалось, что согрелся он от футболки. За время отсутствия Любавы Николай накупил игрушек пацану. В этот же день купил ребёнку куртку, вещей. Любаву это очень обрадовало, ни разу о её сыне никто так не заботился.
Ещё несколько дней она не выходила на работу, возникла проблема – с кем оставлять сына. Собрав Алёшу, пошла с ним на работу. На остановке возле Янтарного встретила Таньку, та шла от бабушки, где жила. Танька раньше училась на швею в училище, жили вместе в общаге. Избушка старушки была рядом с остановкой, бабушка сидела у дома на завалинке.
– Ты куда это, девка, ребёнка повела? На работу, никак, в сад?
– Она, баба Поля, с ним работать собралась целый день в такую жару.
– Иди-ка, малой, ко мне, будешь за мной ухаживать, помогать. 
Алёша, посмотрев на мать, пошёл к старушке.
– А чё тебе надо сделать? Я помогу, я уж босой музик-то.
Подошли ещё две пенсионерки, посмеялись над «мужиком», отправили мать на работу одну. Хором пообещали как-нибудь справиться с мужиком.
На работе Любава беспокоилась о сыне. Дотерпев до конца рабочего дня, бегом побежала за сынишкой. Всё было прекрасно: старухам радость. Свои внуки далеко, а на этого не могли нарадоваться.
– Ты, Люба, води-ка к нам его, оставаться будем, не беспокойся. Сидим целыми днями, скучно.  А  так – нам развлеченье, а тебе облегченье.
Любава с работы принесла ведро красной смородины, отдала женщинам, попросила, чтобы утром отдали пустое. Каждое утро Алёшка просыпался сам, самостоятельно одевался – мать лишь поправляла одежду, брал с собой игрушки, еду – что приготовили, шёл впереди матери на остановку. Бабушки обижались на Любаву.
– Неужели же мы ребёнка не накормим? Не носи ничего больше.
Через три дня, вечером, неожиданно появился в доме отец Николая, с вещами.
– Вот, сынок, поругались мы с матерью, ушёл из дома к тебе.
Любава, сжавшись, как вор, сидела в спальне, прижав к себе сына. Прошёл по комнатам, не обращая внимания на Любаву с сыном, вышел. О чём-то говорил с Николаем. Любава больше из комнаты не выходила, Алёшку от себя тоже не отпускала. Сын спал на кожаном диване. Об отце Николай ничего определённого не сказал, и Любава была в неведении, не знала, что ей делать.
Утром, как обычно, стала собираться на работу, тут-то и подошёл к ней Николаев отец. Коля уже ушёл на работу, и Любаве пришлось с ним общаться один на один.
– Я вижу, у вас всё серьёзно, раз сына привезла. Ну вот что: не бойся меня – не обижу и ребёнка твоего не трону. Нечего его с собой таскать.  Я сейчас в отпуске, пусть дома со мной остаётся.
Смотрел на Любаву доброжелательно. Она поверила, обернулась к сыну.
– Останешься?
– Тебя как зовут-то, парень? Меня дедом Колей зови. Мы с тобой сегодня строить будем кое-что, поможешь?
Алёшка заулыбался, снимая курточку, согласился. Вздохнув с облегчением, Любава ушла на работу. На остановке её ждали старушки,  и Любава всё им рассказала.
– Ну, раз так – и слава Богу, ребёнок и поспит утром подольше.
Вечером Коля встретил Любаву на остановке. Всё было хорошо, мать радовалась, что сын  под присмотром, что привязался к деду – тот в парнишке души не чаял. А Коля всё время занимался с мальчиком, было видно, что детей он любит. И Любаву не обижал, вёл себя ласково, обходительно. Постоянно приносил с работы какие-то подарки – ей, и мальчонке. Любава забыла всё о прошлой жизни, бежала домой с радостью.
Отец Николая разбаловал её сынишку: тот носился по комнатам, кричал, прыгал на кроватях – был неуправляем, всё ему было позволено. Мужики лишь хохотали в ответ на материны оклики, обрывали её.
– Мама, а можно я дядю Колю буду папой звать?
– Ты что, сынок, у тебя есть свой папа, разве ты забыл?
– Не хочу, он плохой, пьяный, а дядя Коля хороший. Я его буду папой звать, а тот мне не нужен.
Любава пыталась отговорить сына, убеждала, но мальчишка стал разбалованный. Даже не дослушав того, о чём говорит ему мать, убегал. Николай был доволен, много внимания уделял  малышу. Отец его тоже – ходил, улыбался. Коля, пока Любавы не было дома, приезжал на машине, забирал ребёнка с собой. Парень привык к нему, полюбил всей душой, открылся. Но длилось это недолго.
Прошёл месяц счастливой жизни. Как-то в дом вошла Колина мать, с порога окрысилась на мужа.
– Прижился здесь, дома работы нет ему! Пьёте! Все отпускные пропил! Я тебя зачем сюда отправляла? Чтобы ЕЁ в доме не было! Я для кого сына растила? Из Армии три года дожидалась, чтоб всякая с ребёнком на шею ему села?! Будто он девку найти не мог бы, детей своих нарожать! Недурно устроилась, приехала на всё готовое! Ещё и ребёнка привезла, шустрая! Тебя на месяц сюда отправила – думала, что взрослый, спровадишь её от сына. А ты сам на удочку попался: с ребёнком  сидишь, пока она на работе! С Колей я говорила, он слушать меня не хочет. Давай, собирайся, пошли домой!
Надежда Ивановна, высокая полная женщина, глянув в сторону Любавы презрительным взглядом, вышла, громко хлопнув дверью. Отец Николая собрался, тоже ушёл.
Униженная Любава ошарашенно глядела на притихшего сына. Такого она не ожидала. Коли дома не было. Люба знала, что он очень любит мать, и против её воли не пойдёт. Хотя кто знает? Что же ей делать-то? До вечера ждать, когда он с работы придёт?  А вдруг скажет, что она ему не нужна, что мать дороже. А ночью с ребёнком куда идти? Вытащив из пачки сигарету, закурила. Алёша смотрел на мать удивлённо.
– Ты зачем, мама, куришь? Брось! – забрал сигарету, на вытянутой руке понёс к пепельнице.
– Что же нам, сынок, с тобой делать?
Собирая вещи, Любава думала, как ей поступить. Если нужна ему – найдёт её на работе, а здесь им с сыном оставаться больше нельзя.
«Коля, прости, я так не могу» – записку оставила на кровати.
Одев сына, пошла на остановку.
У бабушки Поли попросилась на квартиру. Старушке – восемьдесят два года, но она была в своём уме, шустрая.
– Ну, Люба, куда же я тебя дену, живи. Вижу, неплохая ты девка, сладим. Танька какая-то непутёвая, даже себе бельё не постирает, пока не скажешь. Ума немного не хватает, а так ничего, спокойная. С внучком оставаться буду, мне от тебя ничё не надо. Лишь бы себе да сыну заработала, а я на пензию проживу. Помогать по дому будешь – и ладно,  – старушка, как  родную, обняла Любаву. Показала кровать в комнате.
Неделю ждала Любава Николая. Не дождалась, не пришёл. Забыла бы, да сын не давал, всё время о нём спрашивал, ждал. Хвалился старушке, какой у него хороший «папа» – дядя Коля. Может быть, они и на самом деле были не нужны ему. Может, ждал, что сами уйдут. Зачем же тогда сынишку к себе приручил?

10.

Осенью, как всегда, Любава с Танькой пришли на работу. Что-то непонятное творилось у конторы. Толпившиеся люди заходили в контору по одному, выходили. Не брали, как обычно, вёдра, корзины. На вопрос что случилось, ответили:
– Сезон кончился, за трудовыми книжками заходят, за расчётом.
Любава стояла растерянная. Как же теперь без работы? Тоже подошла к столу, ей отдали трудовую книжку с увольнением.
– Но я не хочу увольняться, работать хочу дальше здесь, у меня диплом садовода.
– Извини, у нас сезонная работа, на зиму никого не оставляем, делать нечего.
– Иди, девка, на почту, там всегда люди нужны, – посоветовала одна из женщин.
Расстроенная Любава пришла домой. Танька стала собирать вещи: поедет к родителям в деревню.
– Ничего, Любушка, проживём. Я скоро пензию свою получу, ты работу найдёшь. Вот Алёше пальто на зиму да пимишки бы справить. Да и ты сама раздета, в резине ходишь.
Побежала Любава на следующий день на почту. Сразу взяли.  Зарплата, правда, небольшая, всего восемьдесят рублей, но, если будет хорошо работать, обещали премиальные. Участок дали самый трудный: частный сектор на горе. Шесть улиц, дома разбросаны. Почти у каждого дома собака, да не одна – никто не привязывает: подойди, попробуй.
На почте Любава набивала сумку корреспонденцией, разносила. Все газеты с журналами в сумку не входили, их доставляли в определённое место. Разносила первую партию, складывала в сумку, разносила последние. К вечеру Любава еле волочила ноги от усталости, спина и плечи болели от тяжести сумки. Заносила на почту пустую сумку и плелась домой, где её ждал сынишка.
– Ты, девка, совсем свою жизнь губишь, с работы – домой. Хоть бы сходила куда-нибудь, ведь молода ишо, – ворчала бабушка.
От усталости не хотелось никуда идти – да и некуда, друзей не было. С сыном время проходило незаметно.
В гости приехали Рая с Анной. У Аньки в Змеиногорской тюрьме сидел муж – Мишка Немцев, приехала на свидание. Баба Поля вечером осталась с Алёшей, а девки бродили по городу. Любава тоже во многих местах была впервые, интересно смотреть на старинный красивый город вечером. Пожив три дня, уехали в Сентелек.


Любава по-прежнему работала на почте. Уставшая, разносила корреспонденцию, еле брела в конец улицы с последним переводом. В огромной ограде – красивый дом; позвонив, зашла в кухню. За столом сидели три пьяных мужчины. Выдала деньги деду, сидевшему на кровати в небольшой комнате. Сложила документы, собралась выходить. Хохоча во всё горло, мужики отобрали сумку с почтой.
– Ты куда, красавица, собралась идти? Садись за стол. Попалась, птичка! Никуда не пустим, пока с нами не выпьешь.
– Пустите, мне работать надо! Некогда мне, не пью я совсем, – вырывалась испуганная почтальон.
– Даже  не спорь, нам женского общества не хватает. Садись, говорят тебе, – силой усадили за стол, налили целый стакан вина, подвинули закуску.
Любава пыталась подняться со стула, но её за плечи усаживали вновь. Мужики ржали, как лошади, говорили какие-то пошлости, довели до слёз. Стали тут же уговаривать, извиняться. Видя, что просто так не вырваться, Любава, пообещав выпить, попросилась в туалет.
– Иди, найдёшь на улице. Но сумку не отдадим, пока не выпьешь весь стакан.
Вырвавшись, кинулась в переулок, там – на другую улицу. На почту не пошла. Благо, что в сумке денег не было, лишь документы. Не знала, как быть, уехала домой.
Утром на почте был скандал. Кто-то принёс на работу сумку. Собралось всё начальство:  как она могла бросить где-то сумку? Сидела, опустив голову, молчала. Кое-как выпытали о том, что произошло.
– Не пойду больше работать! Не могу, не понимаю, с деньгами боюсь работать, там пьяные мужики, – не умела Любава рассказывать, оправдываться. Всё время заикалась, не находила слова, прятала глаза, опустив голову. Считали, что она врёт, выдумывает.
– Надо было в милицию идти или на почту.
– Поздно было, у меня дома ребёнок ждёт, с милицией долго.
– Ладно, сдавай документы. Иди, разбирай корреспонденцию, – бригадир успокоила почтальона.
Ходила с почтой дальше. Почему-то начала болеть голова. Таблетки почти не помогали; просыпаясь, Любава чувствовала тяжесть, тупую боль; терпела.
Как-то вечером в гости пришла сноха бабы Поли с письмом из тюрьмы от внука. Дородная красивая молодая баба.
– Танька, ты опять с Васькой живёшь? А Вовку в тюрьму отправила? Ну и пройдоха же ты!  Двух братьев меж собой сталкиваешь, что же ты делаешь-то?
Смеясь, баба обняла старушку, целуя её в щёку.
– Баба Полюшка, я же не виновата, что любят меня оба. Не пили бы так да руки не распускали – не садились бы в тюрьму.
– А кто их садит-то? Одному выходить, ты другого в тюрьму садишь, милицию вызываешь. Я ведь всё знаю. Ладно, Вовка – дурак, но Васька-то смирный, не дерётся, живи с ним. Тебе одного мало, двоих подавай.
– Ну, не сердись ты на меня, непутевая я. Родилась такой, тебя-то я люблю больше всех.
Бабушка долго не могла сердиться, тут же засмеялась, похлопала по спине Татьяну.
– Ты вот чё. Взяла бы куда с собой мою квартирантку. Сидит дома, никуда не выходит, с работы – домой бегом. Я с парнишкой-то останусь. Развеялась с вами хоть бы, а то как старуха стала.
– Правда что ли? Ты чего это, тебе хоть двадцать-то есть?
– Двадцать два уже.
– Ладно, мы на шашлыки в субботу собираемся. Хочешь, с нами возьмём?
Любава неопределённо пожала плечами.
– Поедет, я её отправлю, меня она слухает.
В субботу к дому бабы Поли подъехали две машины. Алёша уцепился за подол матери, но бабушка уговорила мальчика. Обещала идти с ним в гости к соседке.
Впервые Любава слышала, что в машине играет магнитофон. На заднем сиденье тесно, кое-как влезли. Всю компанию разглядела лишь, когда вышли из машин. Кроме неё – три девушки, красивые, одетые в шикарные, дорогие импортные спортивные костюмы. И четыре парня. У Любавы от испуга сжалось в груди. Один из них был тот самый, что отобрал у неё в доме сумку с работы. Сжавшись, молчала, стоя в стороне.
– Помалкивай, сама знаешь о чём. Здесь никто тебя не обидит, я не позволю. Поняла?
Кивнув головой, Любава немного успокоилась. Все же радости от пикника не испытывала. Все были чужими, никаких общих интересов. Девчонки пили, не отставая от парней.
– Ты зачем поехала, как надзиратель? Не пьёшь, не веселишься?
Всем понравилось, как Любава поёт. Дуэтом с гитаристом пели, остальные – слушали. Узнала, что ребята работали в зоне, что с  «ментами» у них нелады, постоянные стычки. Поняла, что парни крутые, и связываться с ними себе дороже. Уже в темноте затолкали пьяных девок в машины, ехали через весь город, пели песни. Никто ни разу их не остановил. Больше Любава с ними никуда не ездила, хоть и приглашали.


Татьяна принесла Алёшке вещи своего подросшего сына. Зимнее пальто было большим, но Любава, подпоясав его ремнём, отправляла сына гулять в огород. Домишко располагался у самой дороги, мать боялась, что Алёшка выскочит на проезжую часть.
Однажды, вешая в огороде на веревку бельё, мать заслушалась песней. Детский голос красиво пел: «Пропала собака по кличке Дружок».  Почти до конца дослушав песню, она поняла, что ребёнок поёт без музыки. Никого не было видно. Наконец из-за сугроба появился Алёшка.
– Сынок, это ты что ли поёшь? – удивилась мать.
Любава ещё не слышала, чтобы сын пел. Надо же, как хорошо-то! Ведь ни разу не сфальшивил, и голос звонкий, красивый. Вечерами, ложась спать, он всё время просил Любаву что-нибудь спеть. Мать просила спеть Алёшку, уговаривала – бесполезно, сын отказывался.


– Люба, неужели нельзя ребёнку что-то вкусное купить? Каждый день этот мозг говяжий покупаешь! Ему витамины, сладости нужны.
– Рада бы, баба Поля, но в магазинах шаром покати. Мясо ещё бывает иногда, но дорогое, не укупишь, крупы – и той нет. Днём выкидывают, но пока работаю – всё разбирают. На моём участке ни одного магазина нет. А если ждать – не успею почту разнести. Ты ведь в магазинах не бываешь, ничего не видишь.
– Завтра мы с тобой, Алёша, в наш магазин зайдём, у меня там продавец знакомая. Конфет всё равно выпросим. 
Хорошая у Любавы хозяйка, ворчит иногда, но чтобы серьёзно поругаться – не было такого. Денег за жильё не берёт. Стирает на неё Любава, печку топит, убирает, вода рядом – в колонке. Утром убежит на работу – бабушка сама печь разожжёт, сварит. Как у Христа за пазухой  живётся, и ребёнок под присмотром. Ворчит, правда, на Любку, что та дома сидит, жениха себе не ищет. Любава лишь смеётся:
– Никто мне не нужен. А мой жених вот он, рядом, никого не любит больше.
Пришла с работы в субботу, наносила воды, чтобы согрелась, в воскресенье собралась устроить стирку. Вечером подул ветер, где-то замкнуло провода, пробки выбило. Несколько раз лазила к счётчику, кое-как поправила.
Нагрев воды, стала стирать бельё. Алёшка прыгал на кровати – бельё с неё сняла в стирку. Половики вынесла на снег хлопать. Баба Поля смеялась над Алёшкой, прикрикивала, боясь, что тот свалится с кровати. В доме шум, Любава стирает руками, машинки нет, да и не надо – простирает. За визгом, хохотом не услышали стука.
Дверь открылась, на пороге стояли: Алачев, молодая женщина и мужчина в форме. У Любавы руки опустились. Алёшка притих, прижавшись к матери. Сели в комнате за стол. Высокомерно, потрогав на столе сгоревшие спички, Сашка сказал: 
– Мужчины в доме ночью были.
– Это у нас пробки выбивало, я вечером делала, – испуганная Любава убрала со стола спички.
Милиционер сидел молча. Сашка же, надменно глядя на бывшую жену, выкаблучивался.
– У меня теперь новая жена есть, беременная, вот ребёнок скоро будет. А у тебя даже  для Алёшки вещей нет, ему носить-то нечего. И замуж тебя никто не возьмёт, не нужна такая никому.
Сжавшись в комок, мать прижала сына к себе, не понимая, зачем приехал сюда муж. Худая, конопатая – казалась страшнее Любавы – молодая баба; полезла в хозяйственную сумку рукой. Вытащив оттуда конфетку, подала Алёшке. Не отходя от матери, тот протянул руку, взял конфету, сказал «спасибо». Алачев оглядывал неприбранную комнату, в доме было скромно. Две кровати, стол и шифоньер. Баба Поля не выдержала.
– А ты-то хоть что дитю привёз? Конфетку одну! Хоть бы шерсти на носочки выслал, денег. Бабёнка хлещется одна, сына растит. С себя кофту сняла, распустила – ему носки да рукавицы связала. У него ни рубашек, ни штанишек нет – все выстираны, а он в одних колготках, раздетый.
– Здесь ты, товарищ, не прав. Это твоя отцовская обязанность сына одевать. А по ней видно: порядочная женщина, зря я пришёл с вами. Не получится у тебя ребёнка забрать по одним  твоим словам. Я совсем другую картину думал увидеть. 
У Любавы отлегло от сердца. Так и думала, что Алачев за Алёшей явился.
Молодуха вытащила ещё одну конфету, прикрыв рукой сумку, подала ребёнку. Алачев вынул из своей большой сумки и подал сыну новое зимнее пальто. Подозвав к себе, надел на Алёшку. Освоившись, тот стал прыгать, подбежал к бабушке, стал хвастаться. Мужчина в форме всё это время что-то писал. Посидев с полчаса, собрались уходить. Молодуха вытащила небольшой кулёк с конфетами, подала Алёшке – отец распорядился.
Вышли на улицу, милиционер попросил Любаву  выйти с ними. Сам вернулся в дом, чтобы поговорить с хозяйкой. Любава, надев пальто, встала на заснеженной тропинке, смотрела, как они пошли к остановке. Минут через пятнадцать подошёл автобус, вышел из дома милиционер.
– Всё хорошо, я на твоей стороне. Если что – обращайся. Запомни: старший лейтенант Березиков.
Алёшка стучал в окно, плакал.
– Папа, я к папе хочу, не хочу с тобой больше жить! Папка!
Кое-как стянула ребёнка с окна. Вредничал, плакал, еле уговорили.
– Мы сейчас с тобой в город поедем, игрушку купим.
На следующий день сын уже забыл про отца. Любава сердцем чуяла, что просто так он их теперь в покое не оставит. Позже узнала, что адрес ему дала Анька, которую Сашка напоил.
«Зачем он приезжал? Ведь сына даже не прижал к себе, не пожалел. Женой похвастаться? Не удивил».
Любаве было наплевать на обоих, лишь бы ребёнка не тронули и её в покое оставили. Хорошо, что милиционер такой попался. Баба Поля возмущалась, даже материлась на Алачева – смешно так у неё получалось.
На работе привыкла, стало легче. Собак на участке прикормила, стали встречать радостно лая. Одна из почтальонок принесла войлочные почти новые сапоги. Любава по снегу ходила в резиновых; дома с горем пополам снимала замёрзшие, стоявшие от холода колом сапоги. Надевать чужие не хотела, стыдно. Но бабы стали уговаривать всей толпой, заставили надеть сапоги. Принесли ещё кое-какие вещи, но Люба, сгорая со стыда, наотрез отказалась. Между собой, на почте, рабочие говорили, что на рынке кое-что можно купить, в магазинах-то пусто. Любава не знала, где это, да и идти туда было не с чем. Все деньги уходили на продукты и автобус – до дома пять километров. Резиновые сапоги Любава закинула под кровать, ходила на работу в тёплых, войлочных.
Через два дня одна из женщин принесла ей валенки. Снег выпал глубокий, а Любавин участок никогда не чистили, в сапогах и утонуть можно.


11.

Снова резину надевать придётся. Скоро весна. Вон птицы как разорались, на крышах сосульки огромные, в обед солнышко пригревает – глаза режет, когда навстречу идёшь. По дорожкам можно к домам не ходить. В любом месте по сугробам пройти можно, снег плотный, не проваливается. Прокатилась с ребятнёй с горы, снежками закидали. А Алёшка дома сидит, гуляет один в огороде – матери всё некогда, допоздна на работе. Надо бы в воскресенье с ним по сугробам покувыркаться. Сын-то затейник, не она – так сам что-нибудь придумает, умницей растёт.
Стоило Любаве дома появиться, сын мчался навстречу. Показывал свои рисунки, поделки из бумаги. Всегда с бабушкой чего-нибудь выдумывали.
В выходной всё же сходили, покатались с горки. Даже баба Поля и соседки на улицу вылезли, смотрели, как Любава с сыном в снегу кувыркаются. Нет на улице детей – старики одни живут, Алёшку все любят. Круглолицый, беленький с синими раскосыми глазёнками. Со всеми общий язык находит, ладный парнишка. Набегавшись, стали укладываться спать.
Стук в окно. Гости к бабе Поле пришли. Внук Володька из тюрьмы явился, с другом пришёл ночевать.
– Бабка, закуски на стол ставь, гулять будем. Говорят, что у тебя квартирантка молодая живёт? Зови её сюда, пусть за нами ухаживает.
– Не тронь её, Вовка. Не твоего поля ягода, не из таковских. Не серди меня, а то щас на улицу отправлю.
– Ха! Это когда я в школе учился – ты меня долбить могла, теперь не выйдет! Я тут хозяин, ты скоро на тот свет отправишься, – зашёл в комнату, включил свет. – Фью, а она с выводком, портить-то уже нечего. Вставай с кровати, никаких отговорок! Иначе по-другому буду разговаривать, – Алёша заплакал, тот на него цыкнул. Заговорил на зековском жаргоне.
Уговорив сына, Любава вышла на кухню, надеясь на бабу Полю, но та сидела на кровати, опустив руки на колени, молчала. Любава налила в чашки ещё горячего супа, встала у печи.
– Садись на стул. Хозяин явился – развлекать нас будешь, а потом в постель ляжешь.
– Не будет этого, а наглеть начнёте – в милицию пойду, – рявкнула Любава, глядя на них исподлобья. Руки сами сжались в кулаки. Надо заступиться за бабушку, а то такое чувство, что внук её побить может.
До двенадцати часов мотали нервы, сынок не спал. Разрешили идти к нему, спать ложиться. Через какое-то время вновь подняли, приказали ей ложиться в постель к хозяину. Любава наотрез отказалась.
– Раз так – собирай своего выродка, метись отсюда, чтобы больше не появлялась!
– Вовка, совсем ополоумел? Куда она ночью с ребёнком-то.
– Заткнись, пока тебя тоже не выкинул. Пусть катится куда хочет.
Алёша соскочил с кровати, стал одеваться. Вышли на улицу, темно, тихо.
– Что, сынок,  делать-то будем, куда пойдём?
– Я знаю куда. Пойдём, мама, к бабе – подружке моей. Она пустит, – как заправский маленький мужичок, ребёнок повёл мать за собой.
Послушалась, пошла. Сын постучал в единственное окно маленького домика. Загорелся свет в окне.
– Баба, это я, Алёшка, открой, я с мамой пришёл, – четырехлетний малыш рассуждал как взрослый мужик.
– Батюшки, вы чего это ночью блудите, случилось чего?
– У бабы Поли внук пришёл, выгнал нас, – Любава не успела ничего сказать, всё объяснял Алёша.
– Проходите, вон на мою койку ложитесь, я на печь полезу, – не стала слушать о том, что они могли бы на печи спать.
Утром, плача, старушка жаловалась, что у неё только одна комнатёнка, что не может оставить их, тесно.
Денег с собой не было, вышли от бабы Поли в чём были. Мать с сыном шли вдоль дороги по городу. Назад вернуться после вчерашнего боялись. Прошли мимо дома Николая – на двери висел замок. Шли дальше, не зная куда. Устали, сели на лавочку. Мать прижала сына к себе.
– Замёрз, сынок?
– Нет, мама, тепло, не замёрз.
Посидели ещё. Любава думала, что делать, где найти кров с ребёнком.
– Знаешь, мама, сейчас бы хлеба хоть кусочек, я бы тебе отдал.
Не выдержав, мать расплакалась.
– Милый ты мой, ты-то за что так страдаешь! Из-за своей непутёвой матери. Забыла даже деньги с собой взять, голодный ты у меня. Что делать-то? Пойдём.
Недалеко жила Люда Бортникова. Поднявшись по лестнице, постучала.
– Здравствуйте, а Люда дома?
– Че надо? Нет! Я замуж её отдала. Чё припёрлась? Ещё и с ребёнком шляешься, иди отсюда! От  Кольки сбежала. Такого мужика ей сосватала!
– Тёть Зин, дай что-нибудь моему сыну поесть, – набравшись наглости, мать смотрела на пьяную разлохмаченную бабу.
– Каво тебе надо? Вали отселя, пока дружки мои не пришли.
Подойдя к столу, Любава нагло взяла лежавшую там баранку. Спустилась с сыном с лестницы. Сидя на той же лавочке, Алёша ел баранку с маком, предлагая матери.
– Вы чего тут сидите? Давно уже. Туда шла – и вот обратно иду, а вы всё сидите. А ну пойдём ко мне, расскажешь, – перед ними стояла молодая беременная женщина.
В доме напоила чаем, Алёшка задремал, навалившись на колени матери.
– Положи ребёнка на диван. 
Любава рассказала, что случилось.
– А сама ты откуда, почему не едете домой?
Женщину звали Натальей. Муж погиб. Она, будучи беременной двойней, осталась одна.
Любава с пятого на десятое рассказала, что произошло, как осталась с сыном на улице.
– Ехать мне некуда, дома нет. Отцу с мачехой не нужна, своих детей много. Куда деваться – не знаю. Самое главное, сынишку пристроить надо. Завтра на работу, его с собой не потащишь по снегу.
– Сходим завтра к одному моему знакомому. Жена умерла, ему уже за семьдесят лет, бодрый такой. Уберёшь в доме, помогать будешь, а он и с ребёнком останется. Он, я вижу, у тебя самостоятельный.
– Ещё какой самостоятельный и умный! Бабушка когда два дня у сына в гостях была, я его  одного дома оставляла. Чай, правда, в кружки наливала, на печь ставила, чтобы тёплый был, не ошпарился. Сам даже из чайника наливал. Оставался один – куда деваться, на работу надо было.
У деда дом был большой, грязи, правда, скопилось много. Любава за два вечера всё убрала, навела порядок. В выходные собиралась побелить. Общительный Алёшка сразу нашёл с дедом общий язык.
С работы Любава поехала за вещами к бабушке. На двери висел замок, но Любава знала, где баба Поля оставляет ключ. Ребёнка нужно было переодевать, да и самой вещи нужны. На столе стояла немытая посуда, кровати были не заправлены, в доме – не убрано. Любава убрала – старуха вернётся, помочь некому, самой придётся делать. Стала собирать чемодан, сумку. Из чемодана исчезли: материна икона, кукла-грузинка, новая ткань, из которой собиралась сшить сыну рубашку, и платок, что не отдала Зое Даниловне. Жалко было икону. Это всё, что осталось от её родной матушки.
Собирала, плакала. Денег тоже не было – исчезли вместе с кошельком. Как же быть? Зарплата только через полмесяца.
– Прости меня, баба Поля. Получу – принесу, – Любава подняла портрет, там бабушка всегда хранила свои деньги. Взяла оттуда десять рублей. Записку писать не стала: побоялась, что внук увидит, найдёт деньги у старушки.
Алёшка ждал мать радостный, смастерили с дедом какую-то вертушку. В магазине случайно купила творог и сметану. Мясо у деда было, овощи свои, рядом с домом – огород. Вечером сварили борщ. Деньги дед брать отказался. Детей у него не было, и он был рад, если Любава в доме убирать будет. С Алёшкой, он сказал, с удовольствием останется.
На следующий день заказала переговоры с отцом, пошла на работу через переговорный пункт. Почти сразу в двери показалась мужская чёрная голова, и голос с акцентом проговорил:
– Дэвушка, я хочу с тобой знакомиться, – смеясь, бабы вытолкали «неруся» за дверь.
Любава разносила почту, мужчина шёл следом, пытался о чём-то говорить, но Любава так рыкнула на него, что тот вскоре отстал. Вечером, выходя через служебный вход, на крыльце столкнулась с тем же мужчиной. Он стоял с букетом цветов. Вновь «отшила». Шла, думала: «Что я такого делаю? Или веду себя как-то не так, что всякие липнут?» Она считала, что нерусские привязываются только к нехорошим женщинам.
«Неужели, я такая ветреная?»
Вскоре забыла о мужике, хлопот хватало. В субботу собрала грязное дедово бельё, сняла шторы, стирала. Постучав, в дом ввалился мужик с огромным букетом роз, коньяком, фруктами, что-то ещё было в пакете. Не обращая внимания на Любаву, подошёл к хозяину, стал знакомиться. Тот, увидев выпивку, пригласил гостя за стол. Алёше вручил пакет с конфетами.
– Я вот чиво пришёл к тэбе, отец. Мине внучка твоя понравилась, отдай её за миня. Ни в чём нуждаться нэ будэт, тэбе буду памагать, ребёнка нэ обижу, соглашайся!
Любава со злости шлёпнула мокрое бельё в машину.
– Эй, а меня никто спросить здесь не хочет?
– Молчи, женщина, мужчины говорят! – у Любавы даже речь пропала от такого.
Допив бутылку, пьяный дед выпроводил гостя за порог.
– И кого ты сюда водишь? Я с таким условием тебя пускал, чтобы никого здесь не было. Оказывается, ты ещё та штучка.
– Никого я не звала! Сам ввалился, я его даже не знаю! А Вы зачем его за стол приглашали, пили с ним? Надо было сразу выпроводить.
Схватив цветы, выкинула за дверь. Деда совсем развезло, стал орать.
– Я тебя для себя взял! Думал, поженимся, дом на тебя запишу – живи.
От удивления и брезгливости Любка села на стоящий рядом стул. Соскочила, стала собирать вещи. Одев ребёнка, кинулась бежать из дома от такого хозяина. В голове перепуталось: «он же намного старше моего отца». Алёшка молча бежал за матерью, та тащила ребёнка за руку.
– Мама, мы куда? Ты ведь деду не достирала, – хорошо, что ребёнок маленький, ничего ещё понять не может.
Как же стыдно-то! Запыхавшись, Любава постучалась в дом к Наталье, та открыла дверь.
– Что случилось, почему – такая и с сумками?
Плача, рассказала о случившемся, ругая себя за то, что не видела, как «нерусь» выследил, где она живёт.
– Наташа, пусти переночевать нас с сыном.  Завтра уволюсь, уеду.
– Куда ты поедешь, кому там нужна? Квартиры тоже нет. Здесь хоть какая-то работа, а там вновь пойдёшь в разнорабочие?
Хозяйка стала собирать на стол. Попросила Любаву остаться пожить у неё в доме.
– Завтра в роддом ложусь, печь топить некому. Кто встретит из роддома? Да и детей в холодную избу не принесёшь. Поживи несколько дней. Вот сына куда девать будешь? На работу-то ходить надо.


12.

Собрав утром Алёшку, пошла на почту. Бригадир сразу же повела Любаву к Вирютину – начальнику почты. Бабы уже несколько раз спрашивали Любаву – видела ли она начальника. Ничего не подозревавшая женщина отвечала, что, устраиваясь на работу, отдала заявление секретарю.
В кабинете за столом сидел широкоплечий мужчина лет сорока.
– Вот, пожалуйста, работать некому – а она увольняться собралась, – с порога начала бригадир. – Участок снова без почтальона будет. Текучка вон какая, никто работать не хочет. Зарплата маленькая, никаких условий. Вот, ещё одна уходит. Жить негде, ребёнка девать некуда. Раз садика нет – оставайтесь с ребёнком Вы, – решительно выдохнула. – А она пойдёт почту носить. Пошли, Люба.
Боевая женщина  посадила Алёшку прямо на стол. Взяв Любаву за руку, увела за собой.
– Как же там сын-то?
– Ничего, он у тебя уже большой, начальник справится. Зато, уверена, что садик сейчас найдут.
Любава разбирала почту, когда позвонили, потребовали её к директору. В кабинете сидели две женщины из горсовета.
– Временно даём место в садике, проходите сегодня комиссию. Мест нет, просто девочка одна болеет – на неделю возьмем.
– А у меня другое предложение – отдайте сына в детский дом, временно. Тем более что у вас квартиры нет. Будете приходить по выходным, забирать ребёнка. Не пугайтесь, это не навсегда, никто его у вас не отнимет.  Будет как в круглосуточном садике, в любое время сможете сами туда прийти.
– Нет, в детдом я его не отдам.
– Люба, как сына устроишь в сад – зайди ко мне, – директор сочувствующе смотрел на неё.
Алёшка играл на полу какими-то статуэтками, ещё чем-то. Любава, забрав сына, пошла на почту. Бабы, встретив её, смеялись. Они уже разобрали газеты, обещали сами разнести её корреспонденцию.
Заскочив к Наталье на квартиру, взяла документы сына, хозяйки уже не было. В этот же день сдали анализы,  за результатами – утром. Доктор сказал, что ребёнок здоров. На следующий день, в обед, сын был уже в садике. Единственное неудобство – водить было далеко.
Вечером сынок пришёл домой в полном восторге. Захлебываясь от счастья, рассказал матери о том, как там хорошо, сколько игрушек и как весело. На работе Любава благодарила сотрудников за помощь. Выдали зарплату. Нужно было что-нибудь из вещей купить сыну, ребёнку не в чем было ходить в садик. В выходной собиралась отвезти десять рублей бабе Поле.
Вирютин вновь вызвал её к себе. Как обычно, начальник сидел за столом.
– Ну что, Люба, устроила сынишку в садик? Не благодари, ты бы сама не смогла. Я вот по какому вопросу тебя вызвал. Ты обратила внимание на то, какие женщины у нас почту носят? Высокие, здоровые. Не тебе – с твоей комплекцией – там работать, сумки тяжелые носить. С сегодняшнего дня перевожу тебя на телеграф. В сумку дамскую положишь телеграммы и будешь налегке по городу бегать. Сейчас пойдём на почту, сдашь всё бригадиру – и в другие двери, поняла? Стой, я не всё сказал. Ищи себе квартиру, можно домик. Углём, дровами обеспечим, не волнуйся, и обстановку, хоть не шикарную, но найдём. И еще… Если ты будешь со мной встречаться – ты поняла, о чём я? – будешь иметь всё, я обещаю.
Сначала от удивления у Любавы округлились глаза, потом от ужаса она их закрыла. Вирютин, взявшись одной рукой за спинку стула, другой опершись о край стола, подпрыгнул, вверху мелькнули короткие ноги, и через несколько секунд перед Любавой стоял маленький, с метр ростом, широкоплечий, с короткими ножками, человечек. Не выдержав, Любава выскочила за дверь кабинета, не соображая, кинулась вниз по лестнице. Очнулась у двери на почту. Сердце бешено стучало, в голове была какая-то каша. Зайдя в здание, села на стул. В огромной комнате уже никого не было, лишь бригадир. Все разошлись по участкам.
– Что, Люба, он тебя напугал, да? Я ведь тебя предупредила, да и бабы спрашивали.  Хотели посмотреть на твою реакцию, извини. Не предлагал в постель к нему? Не обращай внимания, он со всеми так экспериментирует, шутки у него такие. Если что обещал – всё сделает, не сомневайся, – её перебил звонок телефона. Выслушав, женщина рассердилась. – Забрал тебя у нас! Хотя понимаю – у девок на телеграфе запарка. Сдавай сумку. Больше ничего из вещей на складе получить не успела? Иди, работай. Заходи к нам, мы к тебе привыкли, скучать будем.
Через переговорный пункт Любава прошла на телеграф. Там объяснили, что график скользящий, с семи утра до десяти вечера, но работать всего по четыре часа в день. Выдали дамскую сумочку, положили кучу телеграмм с расписками. Обомлевшая Любава стояла, не зная, что делать. Город она не знала, куда идти? Подошла какая-то женщина, вынула из сумочки телеграммы, стала разбирать, сортировать их по улицам, несколько штук отложила в сторону. Здесь же, по телефону, стала читать кому-то отложенные ею телеграммы; расписавшись, бросила телеграммы в корзину. Сходив куда-то, принесла план города.
Любава, стоя у окна, стала его читать. Но сразу все улицы не запомнишь. Ей объяснили, что за каждую телеграмму она отвечает, чтоб строго в руки под расписку, соседям не отдавать. Расписки надо было приносить на телеграф, сдавать.
В первый день она ходила до шести вечера, ноги отваливались. Было жалко денег на  автобус. Люди на работе, дома никого – что делать, идти назад? За Алёшкой ехала на автобусе.  Немного опоздала – воспитатель ворчала, ребёнка нужно в шесть уже забрать. Расписки на телеграф заносила с сыном. Несколько телеграмм вернула. Вечером была уже другая смена, стали выговаривать, что должна была принести к четырём часам. Зашли с сыном в магазин, чего-нибудь  взять на ужин. Любава еле волочила ноги, готовить что-либо не было сил.
Алёша вновь рассказывал матери про садик, а ей нужно было изучать план города. Кое-как затопила печку, принесла воды из колонки, чем попало накормила ребёнка. Вытянула опухшие от усталости ноги. Очень хотелось спать, в голову ничего не лезло. В доме потеплело. Помыла сына, уложила в кровать. Не раздеваясь, села рядом, так и уснула. Проснувшись ночью, разделась, выключила свет, нырнула под одеяло к Алёшке.
Хорошо, что сынок сразу просыпался, с этим проблем не было. Вставали  ещё затемно – в садик к восьми часам. Утром было холодно, спросонья мальчишка дрожал на остановке, мать прижимала его к своим ногам, укрывая от ветра полой пальто. Сегодня выдали пятьдесят телеграмм, все адреса – в разных концах города, в основном – поздравительные открытки. Уже другая женщина разобрала телеграммы, отложив в сторону штук пятнадцать.
– Тебя как зовут? Любой. Ничего, привыкнешь. Я по вот этим обзвоню, их можно не разносить. А вот открытки придётся передавать. Скоро проездной билет тебе сделают, всё меньше бегать будешь. Мы-то уже всё здесь знаем, а тебе улицы сразу не запомнить. Мне тоже приходилось ходить дважды в один дом, чуть не плакала, особенно тяжело в пятиэтажках.
Шла Любава по своему бывшему участку, у самой горы Змеевки, вспомнила про домик. Здесь стояло несколько заколоченных – значит, никто в них не жил. Занесла телеграмму в дом, спросила хозяйку. Пожав плечами, та посоветовала зайти в тридцатый дом, там лучше знают. Забравшись выше на гору, нашла номер дома. Вышла из двери Татьяна, сноха бабы Поли.
– О, Любава, какими судьбами? Давно тебя не видела. Бабушка спрашивала о тебе, скучает, сердится на этого ублюдка. Заходи в дом.
– Да нет, Таня, я ненадолго, спросить только. Вот про тот домишко, пятнадцатый номер. Мне посоветовали к тебе обратиться, снять бы хотела.
– Ну, не знаю, они там летом огород садят, он для них как дача. Жить там невозможно –старый, одна комнатка всего, но печка есть. Попробуй. Я сейчас адрес найду. Я ведь Вовку-то снова посадила, и Васька в тюрьме. Живу одна с сыном, приходи в гости.
– Некогда, я телеграммы разношу, времени совсем нет. Алёшке на неделю место в садике дали – а дальше не знаю, как быть. Может, что-нибудь придумаю.
Любава взяла адрес хозяев, бегом побежала из дома Татьяны. Много времени потеряла, ещё столько телеграмм разносить. Дом хозяев был на улице Ленина, в этот район ходила в последнюю очередь, там Алёшин садик. Снова не разнесла все телеграммы, никак не успевала. Забрав сына, пошла по адресу. Слава Богу, квартира на первом этаже, позвонила.
На пороге – молодая женщина, лет тридцати. Узнав, в чём дело, пригласила в квартиру. Дома пять маленьких детей и старуха – тощая, растрёпанная.
– Ты про какой это дом говоришь? Что возле Таньки-то? Да в нём жить невозможно, завалится совсем скоро. А вот с нами бы пожила? И что, что сын у тебя? У нас пятеро, из-за них и прошу. Мы с дочкой сторожами работаем, иногда смены совпадают, а ребятишек не с кем оставить. Живи у нас, поможешь. Мы с твоим сыном будем оставаться, что сами едим – и вы с нами.
Любава, подумав, согласилась. Скоро в садике откажут, а здесь сынок один оставаться не будет. Может, и правда легче будет ей самой. Обещала, как только хозяйка из роддома выпишется, к ним прийти.
Наташа в этот день родила, Любава ходила в больницу каждый день, узнавала, носила что-нибудь вкусное. Прошло пять дней, её выписывали, Любава на работе взяла выходной. Рано утром, отведя Алёшку в садик, сразу поехала в Янтарный.
У бабы Поли на кухне горел свет. Встретила её старуха со слезами, жалуясь, расспрашивая. Любава тоже плакала, обнимая старуху. Рассказала о том, что приходила за вещами, что материну икону украли, деньги. О том, что взяла без её ведома десять рублей.
– Вот, привезла долг. Прости меня, баба Полечка.
– Я ведь, Любонька, к себе после тебя двух девок на постой брала, они меня обокрали и исчезли после энтово. Милицию звать не стала, их и так Бог накажет.
Разговаривать, не было времени, бабушка со слезами провожала Любаву, просила заходить. Попрощавшись, та отправилась в дом Натальи, натопила жарче печь, убрала в доме, помыла полы, приготовила обед. Пошла в роддом встречать мать с детьми. В магазине выпросила полкило конфет, дошла до заведующей – объяснила, что роженицу кроме неё встретить некому. Поверив, та продала ей бутылку красного вина.
Наташа вышла на улицу с одним ребёнком, второй свёрток несла медсестра. Любава передала ей конфеты и вино для врача, забрала дитёнка на руки. В душе стало тепло, приятно, вспомнила себя после родов, второй раз за день плакала. Осторожно несла ребёнка на руках с чувством, которое могут испытывать только женщины. Идти было недалеко, да и на улице  – безветренно, тепло; свежий воздух, который может быть только в горах.
– Спасибо, Люба. Если бы не ты, меня и встретить-то некому было бы.
В доме тепло, чисто. Развернув детей, мать расслабилась, вытянула ноги и сидела, прикрыв глаза.


13.

Жила Любава с сыном на квартире Людмилы, с её детьми и матерью. Старшему мальчику – девятый год, умница, уроки делает самостоятельно. Мать ему – не помощница: всего пять классов окончила – и то в интернате для умственно отсталых. Второй девочке пять лет, она глухонемая. Не всё понимает, глаза всё время грустные. Двое мальчишек-близнецов – это два действующих вулкана.  Дерутся между собой, других не трогают.  Пока спят – в доме мёртвая тишина, но стоит им проснуться – хоть святых выноси. Мальчикам по три годика.
И младшая,  годовалая девочка, очень спокойная. Редко кто её на руки берёт, всё время сидит в своей кроватке. Голос подает, лишь когда есть хочет или мокрая.
Ждали, когда у Любавы будет выходной – тогда начиналась стирка. Выходили с Людкой за дом, натягивали между деревьями веревки. Бывало, что и пяти не хватало, чтобы повесить всё выстиранное белье. Выводили детей на улицу. Бабка Валя садилась на стул, брала в руки гармошку и осипшим голосом горланила «Златые горы», больше ничего не умела. Дети пускались в пляс, лишь глухонемая кружилась, не слыша музыки, но ей тоже было весело.
Алёша, придя из садика, играл со всеми, кроме близнецов. Им было не до него – всё время заняты только собой. Девочка Оля привязалась к нему, мальчик её не обижал. Пытался что-то объяснить ей, ремонтировал сломанные близнецами игрушки, та внимательно глядела ему в лицо.
Баба Валя решала в семье всё одна, деньги хранились у старухи. И за чем-либо в магазин отправляла старшего внука Андрея. Бабка сильно пила, курила только папиросы, кашляла и харкала кровью. Но туберкулеза у неё не было, что-то не в порядке было с желудком. Старуха была злой, привередливой, своенравной. Дочь Людмила постоянно молчала, с матерью спорить бесполезно – а  может, она и не умела. Но хорошо умела рожать детей.
Муж Людмилы приходил один раз в месяц, после зарплаты жены и тёщи – на день, два. Погуляв с тёщей, обмыв её получку, переспав с женой, вновь уходил.  Жил с другой женщиной.
Рядом со щупленькой, маленькой Людкой, мужик выглядел огромным жирным тюленем. Белое лицо, будто мытое молоком, не выражало никаких чувств. Всегда спокойный, сорокалетний мужик приходил к детям. Брал на колени подошедшего к нему ребёнка, так же безразлично опускал на пол. Ни улыбки, ни злости на его лице Любава не видела ни разу.
Лишь когда пил с тёщей, лицо его краснело; на упрёки, маты старухи – что-то мычал или бормотал непонятные слова. Когда совсем она его доставала, уходил, садился в зале на диван. Брал кого-нибудь из детей себе на колени. За всё время Любава видела его два раза. Детям ничего не приносил, достаточно было алиментов, на которые тёща подала после рождения глухонемой девочки.
Любава на работе уже освоилась, знала почти все улицы города. Выдали проездной билет, по которому ездила бесплатно.
Принесла в дом, в центре города, телеграмму. Дом был старинный, двухэтажный. Кое-как нашла квартиру,  в подвале. Открылась дверь, на грудь  Любе прыгнула большая белая собака.
– Мальчик, нельзя! Заходи. Он не кусается.
Собака – белый пудель – лишь облизала её  лицо. Любава погладила кудрявую шерсть. На пороге встретил Александр – муж её хозяйки, Людки. Рядом стояла какая-то баба его возраста. Пригласили пить чай – отказалась, недавно из дома. Выйдя, собралась пойти  на почту сдать расписки на телеграммы. Остальные утром занесёт. На крыльце телеграфа сидел кобель Мальчик, ждал её. Пришлось отвести собаку домой.
– Ничего не поймём, никогда за чужими  людьми не бегал. Здесь же – ты только ушла, прыгнул, лапами открыл дверь и исчез.
Утром Любава занесла расписки на телеграф, взяла новую партию телеграмм.  Пудель уже ждал её у двери. Отводить его домой не пошла – не было времени, много работы. Собака не отходила от неё ни на шаг. У многоэтажных домов ждала, когда та вернётся. Заскакивала в автобусы, ехала вместе с Любавой, забившись под сиденье, выходила вместе с ней на остановках.
На работе над этим смеялись, заставляли идти к Вирютину – чтоб ещё ставку доплачивали.
У Любавы был выходной, собака просидела на крыльце целый день, пока за ней не пришёл хозяин с ошейником.


На улице начало таять, но утрами было холодно, морозно, Любава ходила до обеда в войлочных сапогах.
Пришлось как-то идти за плотину, туда автобусы не ходят. Разнесла телеграммы, решила сократить дорогу. Тропинка по льду была запорошена снегом. Заторопившись, Любава не обратила внимания на стоявшую, вмёрзшую в лёд   палку. Сделала несколько шагов, лёд сломался, провалилась по грудь в воду.
От берега недалеко, ноги стоят на камнях – а вылезти не может. Лёд ломается, людей  рядом – никого. Бросила сумочку на дорожку. Как же быть? Ведь околеет, не выберется. Хорошо, что течения нет, задёрнуло бы под лёд. Мальчик скулил, пытался на брюхе подползти к ней.
– Мальчик, нельзя! Уйди – провалишься! – закричала на него Любава.
Лёд  ломался, никак не могла лечь на кромку. Показалось, что с одного края лёд толще, развернулась спиной к собаке – и тут почувствовала, что он схватил её за воротник и тащит на себя. Неизвестно как, но очутилась спиной на льду, повернулась на живот, поползла по дорожке назад, к берегу. Захватила на локоть сумку, руки уже не гнулись, замёрзли. Сразу пошла на телеграф. Стояла у батареи,  с пальто капала оттаявшая вода; руки отогрелись.
– Иди домой, переодевайся. Через два часа придёшь, телеграммы некому разносить.
Любава знала, что в этой смене работают злые, вредные женщины – но не до такой же степени! Спорить не стала, пошла домой.
В дом зашла, стуча зубами. Бабка была на работе, Людка сегодня дома. Помогла ей раздеться, расстегнула сапоги. Мальчик был с Любавой, ребятишки кинулись к собаке. Тот сначала зарычал на детей, но потом притих, лёг у порога. Одежду пришлось снимать полностью, Людка налила кипяток, заставила Любаву пить чай с мёдом, стала на батарею развешивать вещи.
– Людка, мне ведь на работу велели, через час уже надо там быть.
– Как на работу, они что – звери?
Любава согрелась, вот только в чём идти на работу – не знала.
– Ладно, надевай моё, я никуда не пойду сегодня.
Надела её пальто – рукава короткие. Хорошо, что сапоги того же размера. Любава угостила собаку косточкой: если бы не она – неизвестно, что бы было. Завела Мальчика домой. Попросила, ради бога, чтоб кто-нибудь забрал Алёшку из садика. Работы много, самой вовремя не успеть. Хозяин согласился, Любава написала записку в сад, чтоб отдали ребёнка мужчине.
Утром в саду Любаву за это ругали: детей кому попало не отдают.
– Я на работе не успеваю, смены-то разные, бываю иногда в другом конце города.
Просили, чтобы такое больше не повторялось. Сказали, что девочка на днях выходит, места больше не будет.
Любава совсем расстроилась. Стала спрашивать у хозяев ключ от их дачи. А ребёнка куда девать – не знала. Но баба Валя успокоила.
– Где наши ребятишки, там и твой будет, не помрём с голоду.
Любава иногда ходила по ночам за бабу Валю на работу, когда та была пьяной. Подружилась с бригадиром Иваном Николаевичем, тот принимал смены, звонил на посты. Уже немощный, старик всё работал, помогая детям. Почти всё знал о Любаве, бабка доложила.
– Переходи к нам работать. Я на пенсию совсем уйду – тебя за себя оставлю. Вижу ты, девка, сообразительная. На почте восемьдесят рублей платят, а на моем месте – сто десять. Продукты в ОРСе  дешёвые брать будешь. Никому так не продают со склада мясо и колбасу, как геологам и нам, подумай.
Не прошло и недели после того, как Любава искупалась в плотине. Алёша уже не ходил в садик. Утром, собираясь на работу, Любава потеряла сознание. Людка побежала к соседям, вызвала скорую помощь. Врачи привели женщину в чувство. 
Как в тумане, видела, что её грузят на носилках в машину. Пыталась что-то сказать, не получалось. Вновь ничего не помнила.
Хорошо почувствовала себя лишь в больнице. Позвонила на почту, бригадира попросила дать отцу телеграмму, продиктовала адрес, фамилию. Позже узнала, что лежит не в городе, а в селе Барановка. Мест в городской больнице не было. Любава забеспокоилась: её же будут искать в городе. Врачи не хотели слышать о том, чтоб отпустить больную домой.
– Ты чего выдумала? У тебя воспаление лёгких, двухстороннее. Случись что худшее – виноваты мы будем. Вот и рожать больше не сможешь, остудила себе всё! Где же тебя так угораздило?
Любава рассказала про плотину, собаку,  про то, что сын  маленький с чужими людьми остался.
– Ну, ничего, не выбросят же они его на улицу! Потерпят, пока мать в больнице. Сами вызвали скорую – знают, где ты.
– Да не знают, искать будут! Думают же, что я в городе.
Никак не могла врачей убедить. Сил не было спорить, часто засыпала, ела плохо, хотя кормили в деревне хорошо, вкусно. Через четыре дня, почувствовав, что на ногах стоит уже крепко, расспросила местных больных про автобус. Село находилось недалеко от города – большое,  колхоз богатый, автобусы ходили через час в город. Любава рвалась домой  к сыну. Подсознательно чувствовала, что что-то случилось, что не всё в порядке, но сделать ничего не могла.
Позже узнала, что приезжала сестра Рая, искала её в больницах, у бабы Поли. Та тоже ничего не знала, ничем не могла ей помочь. Выбросила вместе с сумкой в помойку  мясо гуся, которого везла сестре, уехала назад, в Сентелек. Любава же на пятый день, после обхода,  собралась на улицу, в магазин. Села на автобус, уехала в город.
– Явилась, нашлялась, о ребёнке вспомнила! – разлохмаченная баба Валя сидела за столом, рядом с ней молодой мужик.
– Нигде я не шлялась, из больницы сбежала сегодня, – Любава обнимала подбежавшего сынишку и глухонемую Олю, которая тоже прижалась к её ногам.
– Ни в какой ты больнице не была! Людка ходила, не было тебя там.
– Да меня в Барановку отвезли, я что ли виновата в этом?
– Вот, Любка, смотри жених красивый какой! С бабой не повезло, развёлся.  Если ты ещё и от такого откажешься – не знаю тогда, какой тебе нужен.
– Баба Валя, я тебе уже не раз говорила. Никто мне не нужен, не води никого!  Не буду я знакомиться и пить с вами не собираюсь.
– Знаю я всё про тебя. Не приводишь сюда никого, прикидываешься, а сама неделями с ребёнком не бываешь, на работу не ходишь. Приходили к нам с работы-то, сумку забрали. Даже не все телеграммы разнесла. Ругали тебя, сказали, что уволят. Так что, милая моя, не выкаблучивайся, а делай, как тебе говорят. Вот замуж выходи и сиди дома, суп вари.
– Сынок, я на работу сбегаю и сразу приду.
– Мама, не уходи! Не хочу больше здесь один оставаться, я с тобой хочу! Бабка снова в угол поставит.
– Нет, сынок, я быстро приду, обещаю!  Жди меня, – Алёшка заплакал, Любава хлопнула дверью, побежала на остановку.
На телеграфе работала та самая женщина, что заставила продолжать работу после плотины.
– Явилась? Что вы хотели, Любовь Федотовна? На работу? Кто вас примет после того, как почти неделю прогуливали. Никто ни ваши телеграммы не разнесённые, ни расписки не принёс. Нам за телеграммы не доставленные выговор влепили. А вас по статье уволили. Завтра к девяти часам утра на ковёр к директору.  Совещание по вашему вопросу будет. Сейчас  – можете быть свободны.
– Я в больнице лежала.
– Где бюллетень, справка?
– Нет.
– О чём можно с вами говорить?
Любава вышла на крыльцо, постояла, опустив голову, поехала домой, к сыну. Вечером пошла в ночь на работу за бабку, та была пьяной. С Людкой встретилась на посту, та сдавала смену.
– Люба, ты где была? Я все больницы облазила, никто ничего о тебе не знает.
– Да меня же в деревню тогда увезли, мест в городской не было. Я из больницы сбежала. На работе сказали, что меня уволили. Теперь никто освобождение на эти дни не подпишет, так что прогулы будут. Чёрт с ним, ненавижу себя.
Людка пошла домой: за детьми бабка не посмотрит, пьяная спит. Бригадир слышал всё, о чём они говорили.
– Не переживай, дочка. Я завтра к начальству пойду, пока тебя сторожем поставим. А потом за себя затолкаю, на свое место. Справишься?
– Я, наверное, к отцу поеду.
– Не торопись, завтра к вам домой приду, бабке надо мозги прочистить, вторую смену не выходит на работу.
Вечером на пост пришёл Мишка Чипугов, молодой коренастый мужик. Почти каждый вечер от безделья приходил поболтать. С женой развёлся, жил рядом с экспедицией, за орсовским магазином, у матери. Любаву видел уже не первый раз, знал о ней от бабки и Людки.
– Привет, Люба. Снова за бабку вкалываешь, не надоело ещё? День по городу бегаешь, ночь здесь дежуришь. Спать-то когда?
– Да я успеваю, иногда за столом прикемарю, а когда спокойно – на кровати посплю.
– Рассказывай, что нового в твоей молодой цветущей жизни.
– Какая цветущая, засохла вся, вот одежда болтается, скоро в рехмошки превратится, – засмеялась Люба, потрогав на себе пальто. – С работы выперли, завтра совещание, хрен я пойду на него. Из больницы сбежала, даже справку не взяла. А там слушать, как будут пропесочивать, не хочу.
– Делов-то! Молодая, ещё  успеешь наработаться, другую работу найдёшь.
– Без работы мне нельзя, сынулю кормить надо. Он у меня маленький, а я одна, не на кого рассчитывать больше. Документы никак собрать не могу, чтобы на алименты подать, времени всё нет. Часть какую-то собрала, заявление написала, тяну чего-то.
С Мишкой за разговорами время быстро летит. Помогает ворота открыть, машину запустить или выпустить. Любава лишь записывает номер и время, берет пропуска. Вдвоём ходят, осматривают территорию, не так страшно. Только в четыре ночи Мишка домой собрался.
– Ладно, поспи немного, машин, кажется, больше не будет.
Любава сдала смену. Людка уже сварила завтрак, бабка кряхтела, лежа на кровати, голова болела.
– Люба, вот твои бумаги, в сумке лежали. Остальные – женщина приходила, когда ты в больнице лежала, забрала на работу. Бабка рылась, раскидала, я собрала, а то ребятишки порвали бы.
Слава богу, хоть паспорт на месте и Алёшкино свидетельство о рождении. Не было конверта с адресом Усть-Кана и заявления на алименты. Но Любава адрес и так помнила, успокоилась. К директору не пошла, за трудовой книжкой потом как-нибудь сходит. Чувствовала себя плохо, голова раскалывалась, в ушах звенело, тело всё ломило, ходить было тяжело, весь низ болел. Легла на кровать, но уснуть не могла, шумно. Алёша прилёг рядом, обнял мать – соскучился.
– Мама, ты заболела, не уйдёшь от меня больше? Мне плохо совсем без тебя.  Я даже спать не мог, плакал, только тихо, чтоб никто не слышал, а то бабка сразу в угол ставит, – шептал на ухо, жаловался матери сынок.
– Нет, Алёшенька, больше никуда не уйду, просто я в тот раз ничего не помню, увезли меня.
– Я знаю. На машине, я в окно видел, хоть и темно было. И  врачей видел, они за тобой приходили. А потом бабка материла, орала на меня. А я, мама, не огрызался, молчал. Молодец я, да?
– Ты у меня всегда молодец, умница.
К вечеру пришёл Людкин бригадир, бабка кинулась усаживать его к столу, лебезила.
– Не волнуйся, я не к тебе пришёл, к вашей вот квартирантке.
– Ну как же, я угодить должна, начальство моё как-никак.
– Ты, Валентина, лебези теперь перед ней. Она начальницей будет, недельки через две, знай.
– Это пошто так, кто сказал?
– Люба, я завтра в восемь заеду за тобой, в милицию пойдём, к Канунову Василию Дмитричу.
– Зачем, что я натворила?
– Не бойся, не натворила, устраиваться пойдём на работу.
Утром Любава стояла перед кабинетом капитана, тряслась. Иван Николаевич что-то долго уже был в кабинете, не выходил. Наконец дверь открылась, её пригласили. За столом, на стуле, меж двух окон, сидел мужчина в форме, с красивым добродушным лицом, лет пятидесяти.
– Здравствуй, Люба, проходи, вон стул, рядом садись. Можешь о себе не рассказывать, что мне нужно – я уже всё знаю. Пойдёшь во вневедомственную охрану? Сразу хочу предупредить:  тяжело, работа ночная, ответственная. Но и кое-что в плюсах. Двадцать лет работы, и ты на пенсии. К зиме дублёнку получишь, а самое главное: пятьдесят процентов квартир от любой организации в милицию предоставляется. Будешь работать – скоро получишь, пока месяца три в малосемейке поживёшь, соглашайся.
Любава пожала плечами.
– Я не знаю. Меня, наверное, с почты по статье уволили, я ещё не ходила, трудовая там.
– Это ерунда, а трудовую книжку потом заберёшь. Я Вирютину позвоню.
Любава, радостная, мечтая о квартире, доехала до дома.


14.

Дверь открыла испуганная Людка. У порога – толпа народа, сразу увидела Алачева. Испуганного Алёшку. Уши заткнуло будто ватой, в голове зашумело, плохо соображала.
– Я тебе предлагала временно отдать ребёнка в детский дом! Сейчас бы этого не было.
Какие-то бумаги требовали подписать. Любава сидела, склонив голову, зажав руки коленями. Алачев водил Алёшку за руку, не отпуская от себя, собирал в сумку вещи, Людка помогала.
– Она пьёт, мужчин домой водит?
– Не пьёт она совсем. Только три дня не было, ребёнок у нас был. Где была – неизвестно. Я вот адрес в сумке у неё нашла и дала телеграмму, чтоб отец приезжал, забирал, – бабка Валя, сидя за столом, разговаривала с какой-то женщиной из райсобеса.
Рядом с Любавой крутилась Катька, сестра Алачева.
– Люба, не беспокойся, он им даром с матерью и женой не нужен. Сашка тебе отомстить решил. Погостит – заберёшь потом, –  будто сквозь вату слышала Любава шёпот Катьки. 
Голоса у Любавы не было, пыталась что-то сказать – не получалось, мысли путались. Страх, ужас, ненависть – всё перемешалось в голове, в висках стучало, сердце бешено колотилось.
– Тебя, оказывается, ещё и с работы уволили? Пока не будет постоянной работы и своей квартиры, о ребёнке можешь забыть, поняла? – на Любаву смотрела  злыми глазами третья незнакомая ей женщина.
Перед глазами – пелена, но Любава справилась, поморгала, проглотила в горле комок, в голове немного прояснилось. Попыталась встать со стула – не получилось, ноги не слушались. Говорили что-то ещё, кричал Алачев, наклоняясь к лицу, брызгая слюной. Алёшка жался к ней. Катька взяла её под руку, повела на улицу, остальные шли за ними. На остановке Катька затолкала ей в рот зажжённую сигарету – кажется, курила; кашляла – ещё не  выздоровела.
Пришла в себя только на автостанции. Алачев сидел с Алёшей, рядом Катька. Любава стояла недалеко в стороне одна.
«Что же делать? Надо что-то делать! Они же сейчас Алёшку моего увезут!»
 В кармане пальто – мелочь и какая-то бумажка. Это же Мишка номер телефона написал! Любава, подойдя к автомату, достала из кармана две копейки.
Объявили посадку на автобус, тут появился Мишка, какие-то парни стояли рядом с ним.
– Люба, что случилось, кто твоего сына забирает? Мы его сейчас прикончим здесь, да я за тебя порву его!
– Не надо, Миша. Отец его забирает. Не тронь – посадят. Да и не хочу, чтобы  Алёша видел, – Любава подбежала к окну, те были уже в автобусе.
– Мама, не плачь, я у папки погощу и к тебе приеду, не плачь только.
Автобус тронулся, Любава бежала следом, пока обо что-то не запнулась. Навзрыд орала за автостанцией. Мишка никак не мог её успокоить. Не знала она, что с сыном не сможет увидеться, нормально общаться, прижимать его к себе, целовать, ложиться вместе с ним спать… Никогда! Не могла ничего поделать, ненавидела себя за свою слабость, бессилие.
– Я её убью, зарежу, тварь такую! Отсижу, но буду знать, что никому больше не будет от неё вреда! Ненавижу, поганку, алкашку!
– Ты кого это собралась резать? Мне скажи, я тебе помогу.
– Бабку Вальку, это она, пока я в больнице лежала, адрес Алачева вытащила. Рылась в моих документах, телеграмму ему дала, что сын брошен, чтобы забирал его. Я её убью всё равно, отомщу, простить не смогу!
Мишка схватил Любаву за руку, силой заволок в автобус. Всю дорогу лежала у него на коленях головой. Мишка рукой гладил её растрёпанные волосы. Шли по каким-то заснеженным переулкам, мимо стареньких  покосившихся домов.
– Тётка, пусти нас. Я сегодня на сутки на работу ухожу, на тебя надеюсь. Не смей никуда её из дома выпускать, а то натворит делов – не расхлебается.
Хромая, маленькая пожилая женщина впустила к себе в дом. Сочувственно смотрела на Любаву, на её красное от слёз лицо, опухшие нос и глаза.
– Иди-ка, на кровать ложись, – властно приказала.  Раздев Любаву, запихнула в комнату.
Отупевшая от горя женщина сразу провалилась как в пропасть. Открыла глаза – темно. Долго лежала, не понимая где она и что произошло. Вспомнила: снова слёзы, стала задыхаться, кашлять. Резкий свет ослепил глаза, в комнате с чашкой  в руке стояла хромая женщина.
– Возьми, Люба, выпей настой, я заварила. Ты ведь совсем больная, – участливый голос ещё больше подстегнул её, Любава горько расплакалась.
Женщина обняла её, успокаивала, гладила, как маленькую, по голове.
– Поплачь, Любушка, легче будет... Плачь, моя хорошая. Я всё знаю, Миша рассказал про тебя, много ты настрадалась.
В несколько приёмов Любава выпила горький горячий настой, снова уснула, уже спокойнее. На следующий день тётя Лида, так звали женщину, целый день провела у кровати Любавы. Той не хотелось никуда идти, да и сил не было. Пила какие-то лекарства, отвары, таблетки, снова проваливалась в чёрную бездонную  яму, плакала. Просыпаясь, видела рядом кого-то. Ей казалось, что она маленькая, что рядом сидит мама, а может – баба Маша. Кто-то говорил, что нужен врач, что нужна скорая помощь. Потом отчетливый женский голос ответил:
– Врач ей не поможет, время нужно. От воспаления я её сама вылечу. Здесь другое – внимание, любовь нужна, ласка.
Любава вновь ехала из Сентелека на коне, везла маленького Серёженьку у себя на груди. Было очень холодно, мёрзла не только открытая спина, но и  руки, ноги. Почему-то не чувствовала тепла маленького сынишки. А потом вдруг на покосе ставили сено, Любава косила литовкой траву. Ужасное пекло, дождь будет. Она мокрая от пота и дождя, бежит, но останавливается от крика свекрови. Та бьёт, материт её за то, что мало накосила, а муж смеётся, издеваясь, кричит.
– Бей, мамка, бей её сильней, пусть знает, как свекровь не слушать.
На третий день только поднялась Любава. Села на кровати, ничего понять не может. Почему она в какой-то чужой комнате? В голове пусто и внутри как-то холодно. Есть хочется ужасно.
– Ты куда это собралась? Рано тебе ещё подниматься, лежи, я всё принесу.  Есть хочешь? Сейчас.
– Простите, а вы кто? Я вас не знаю, где я? – голос чужой, хриплый.
Зашёл какой-то мужчина. Его она знает, где-то видела, но кто он  – не помнит. Сел рядом, взял её за руку.
– Ну ты, Любушка, и напугала нас! Чуть не померла. Я за бабкой какой-то ходил, она помогла, – Мишка рассказал, что произошло, Любава вспомнила, что увезли от неё сына, но восприняла это спокойнее, чем прежде.
– Люба, скажи, тебя чем-нибудь угощали, поили, кормили те, кто за сыном твоим приезжали?
– Нет, я ничего у них не брала. С Сашкой мы почти не говорили, у Катьки, кажется, ничего не было.
– Бабушка одна здесь была, хорошая, знаткая очень. Сказала, что если бы не позвали её, тебя бы уже, наверное, не было. На смерть сделали, так что вспоминай, что у них брала. Я соседку-врача приглашала, та послушала тебя – бронхит, сказала, воспаление прошло. Она и посоветовала бабушку пригласить.
Любава поела, но через полчаса вновь есть захотелось. Тётя Лида радовалась выздоровлению женщины. Мишка сидел рядом, подавая еду, готов был из ложки кормить.
– Лежи, Люба, я пойду покурю.
– Вспомнила! Катька мне сигарету в рот засовывала, я курила на остановке, кажется, – неуверенно сказала. – А, может, во сне видела…
– Значит, не во сне, раз больше ничего не брала. Ну, Бог им судья, – тётя Лида села рядом, гладила руку больной.
– Мне ведь идти надо, к Людке, там мои документы. Что-то делать надо, ехать куда-нибудь, квартиру зарабатывать, чтоб Алёшу забрать.
– Тебе сейчас никуда нельзя ходить – слабая. Поправься немного. Хорошо, что Миша тебя не оставил. Я думала, что от него ничего хорошего ждать не придётся. А тут  как забегал! Он ведь сегодня на работе должен быть, отпросился. Всегда такой грубый, наглый. Мать его такая же – мы с ней сёстры, а не общаемся. Я ведь калека, она меня не признаёт.
Любава смотрела на худое доброе лицо женщины.
Мишка ушёл в ночь на работу. Любава спала спокойно, без снов. Следующий день провела в комнате у тёти Лиды. Та работала, шила шапки на дому. Стала показывать Любе, как это делают. Всё шьют руками, швы маленькие, частые.  Любава быстро научилась, стала помогать. Занимаясь делом, рассказывала о своей жизни. Тётушка умела слушать, и та говорила и говорила – даже  о том, о чём никому не рассказывала.
Руки у тёти Лиды были тоже больные. Вечером, когда резала хлеб, она сильно порезала ножом палец. Крови было очень много, никак не останавливалась. Любава взяла её руку, стала заговаривать рану на пальце. Помогло – не прошло и пяти минут, кровь унялась. Забинтовали.
– Ну вот, когда я снова за шитьё теперь возьмусь? Вот так всегда. Руки плохо работают, всё время то порежу, то ещё что – неделями работа стоит.
– А как же вы без денег-то?
– Да ты что, Люба, я пенсию хорошую получаю, мне хватает. А это я так, для души. Мало у нас в городе шляпниц-то: я и ещё одна – та почти слепая, вот мне и заказывают больше. А люди-то ждут.
Не пустила тётушка Любаву и на следующий день никуда, закрыла дверь на ключ изнутри и себе в карман положила.
– Мне Миша строго наказал, чтоб без него тебя не выпускала.
Мишка пришёл к вечеру. Выдали зарплату – к сыну ходил, подарки ему носил, гулял с ребёнком.
Любава собралась идти.
– Я с тобой пойду. Одну не пущу, а то ты можешь что-нибудь сделать, о чём потом всю жизнь жалеть будешь.
Дверь открыла Людка, стала плакать, уговаривала пожить с ней.
– Не могу, Люда. Я на тебя не обижаюсь, но бабе Вале ни за что не прощу.
– Её уже за тебя наказали! В больнице с язвой пропадной лежит, операцию сделали. А мне ребятишек оставить не с кем, на работу сегодня выходить. А ты чё такая бледная, худая совсем?
– Да так. Ладно, останусь, ночью за тебя отдежурю.
Мишка заулыбался, понял, что злости в Любаве уже не осталось.
Иван Николаевич бегал вокруг Любавы. Убежал  домой, принёс сумку с едой Любаве. Знал, что у бабки с Людкой кроме чая и хлеба ничего не было.
– Да я ночами никогда не ем, не хочу почему-то.
– Ты сегодня постарайся поспать, утром сразу отсюда поедем устраивать тебя, ничего слушать не хочу.
Любаву сразу же пригласили в кабинет к капитану Канунову.
– Ты почему не позвонила сразу, как только они пришли? Я бы пол-отдела поднял, не отдали бы мы сына твоего. Ничего – получишь квартиру, я сам с тобой за ним поеду. Не волнуйся, поможем.
Любава заплакала: не ожидала, что могла бы получить от кого-то помощь, всю жизнь надеялась только на себя. Василий Дмитриевич подошёл, погладил её по голове:
– Ничего, всё будет в порядке.
Написала заявление, пошла на почту за трудовой книжкой. В коридоре милиции встретила Березикова, того самого милиционера, что был у бабушки  Поли  с Алачевым. Он был тоже в курсе, позвонили ему утром из райсобеса.
– На ловца и зверь! Думал, где тебя искать. Ты почему мне не позвонила? Я же тебе говорил: если что случится – звонить.
– Поздно теперь, тогда – как обухом по голове, ничего не соображала да болела ещё.
– Ладно, поживём – увидим. Ты где работаешь, всё на почте?
– Нет, я сегодня к вам устроилась, во вневедомственную охрану.
– Вот и хорошо, встретимся, я сейчас занят очень.


– Тебе Вирютин велел сначала к нему зайти, – сказали в отделе кадров.
Секретарь сразу же впустила к начальнику.
– Ну, что с тобой произошло?  Работала  ведь хорошо. Почему вдруг прогулы и на совещание не пришла?
– А чего ходить-то? Мне на телеграфе сразу сказали, что статья будет. Я из больницы сбежала, никакого документа теперь не дадут.
– А почему не сказала, что в больнице лежишь, не позвонила оттуда?
– Я звонила, кто-то приходил с телеграфа домой. Расписки, телеграммы не разнесённые забрали.
– Странно, мне никто об этом не сказал. Надо было ко мне лично прийти, всё объяснить – никакой статьи не было бы. Сейчас уже поздно, в трудовую записали. Ладно, иди работай, я исправлю всё потом. Чего же не пришла раньше?
– Мне Ивлева сказала не ходить на работу, что выгнали. Я и не пошла.
– Да, эта скажет. Подобралась же смена. Даже я её побаиваюсь, что о тебе – молодой и неопытной говорить! Сказал же, всё улажу.
– Я за трудовой книжкой пришла. Меня уже во вневедомственную охрану взяли.
– Ну, Канунов, вот наглец! Несколько человек уже у меня увёл. Не прощу! А что тебя к себе забрал, то правильно. У нас ничего не светит, а там скоро квартиру заработаешь. Да и у них работа легче. Иди, всего тебе хорошего! Жалко, что не осталась здесь.
Любава забрала трудовую книжку – с тридцать третьей статьёй. Нисколько не жалела о том, что ушла с телеграфа. Уставала сильно и с сыном были проблемы. А вот теперь – ни сына, ни проблем. Любава остановилась. Она что-то последнее время стала легко себя чувствовать. Ведь он там без неё скучает, она тоже ночами просыпается, но ни разу не подумала о том, сытый ли он, не бьют ли, не ругают его? У них же это в порядке вещей. Как же он там без мамы?
Задумавшись, не заметила, что идёт в обратную сторону, к телеграфу. На крыльце сидел Мальчик. Сразу кинулся к ней, завизжал, бросился облизывать руки, лицо.
– Милый ты мой, больше недели не виделись. Часто бываешь здесь? Ждёшь меня? – Любава села на ступеньки, стала обнимать собаку.
– Ну, наконец-то встретил хозяйку, каждый день сидит здесь, – с телеграфа выходила бывшая Любавина коллега, раньше виделись иногда. Не повела Любава Мальчика к хозяевам, знала: всё равно сбежит. Занесла трудовую в отдел, отдала секретарше.
Пошла к Наталье. Как она там с малышами, справляется ли? Та встретила её объятиями.
– Ты чего долго не приходила, что нового? Что-то случилось? Осунулась вся.
Раздеваясь, рассказывала о себе. Наталья заплакала.
– Не плачь, дети спать не будут, молоко пропадёт.
– Молока-то давно нет, они у меня искусственники. Вон какие толстые растут, посмотри.
Долго глядели на спавших малышей, тихо разговаривали.
– Люба, я ведь замуж вышла. Из деревни парень приехал, он давно меня, оказывается, любил, только я об этом не знала. Как узнал про мужа, стал разыскивать. Парень-то хороший, кому ещё я с двумя детьми нужна? Предложил замуж, подумала и пошла.
– Ну и правильно, лишь бы по сердцу был и деток твоих не обижал.
– Ты что, он их на себя записал! Придёт с работы, умоется – поесть забывает, сразу к ним! А меня на руках носит. С тем мужем не была так счастлива.
– Я очень рада за тебя. А то всё думала, переживала – как ты с двумя-то.


15.

Любава ходила по городу, думая о Наталье. Хоть кому-то счастье. Мальчик был рядом.
Весна, всё тает, тепло. Надо куртку надевать. Она всё в пальто зимнем ходит. Совсем себя запустила, горе никого не красит. Не обращает на себя внимания, как старуха стала. Вспомнив про сына, забыла о себе.
У неё сын с этим уродом  Алачевым. Как он там без мамы?
Людка, собираясь на работу, плакала: детей не с кем оставить. Ещё и маленькая заболела.
– Ладно, Люда, сиди дома, я отдежурю.
Хозяйка подала сумку с едой на смену. Любава сразу же отправилась на дежурство. Пришлось ехать на автобусе. Раньше через лог напрямую ходили, сейчас – растаяло, снег провалился, не пройти. Мальчик забрался под сидение в автобусе и там уснул. Видать, несколько суток не спал, ждал Любаву, а здесь успокоился. У экспедиции вышла, думая о сыне, забыла про собаку. Обычно он всегда выскакивал за ней, здесь же, наверное, проспал. Вспомнила о Мальчике, когда автобус уехал. Может, домой прибежит, или к телеграфу?
– Ты снова на смену вышла? Сегодня только дежурила, – Иван Николаевич принимал смену, обзванивал посты.
– У Людки ребёнок заболел, дома её оставила. Я за неё подежурю.
– Всех-то тебе жалко! Они тебе подлость делают, а ты их жалеешь.
– Людка-то не причём. Да и ребятишек жалко.
– Садись, пока есть свободное время, буду учить тебя помаленьку.
В бригаде шесть постов: экспедиция, ОРС, автошкола, геологоразведка, ДОСААФ , рудник. Бригадир приходил на центральный пост – экспедицию, остальные посты обходил пешком, дальние – обзванивал.
– Я Канунову про тебя всё рассказал, что бабка с Людкой говорили. Он по своим каналам пробил. Где жила раньше – запрос в милицию делал, сельсоветы, характеристику собирал. Так что всё про тебя знает, что я не ведаю. Бригадиром не каждого возьмут. Ты нам подходишь, и ему понравилась. Не переживай, всё у тебя получится.
Две недели бабка Валя лежала в больнице после операции. Любава почти жила на работе, деньги кончались – еду скоро купить не на что будет. Всё время за столом вспоминала сынишку, не голоден ли он? Есть самой не хотелось, кусок в горло не лез. Вещи на ней болтались, обвисли. Вскоре баба Валя вышла на работу и Любаву перевели приказом в бригадиры. Иван Николаевич пришёл сдавать бригадирство.
– Я тебе, Люба, первое время с отчётом помогать буду. А сейчас давай, всё принимай. Здесь и принимать нечего, по бумагам тебе всё раньше объяснил.  Сегодня при мне обзвонишь посты сама, представишься. Да, вот ещё, шкафчик-сейф, с оружием и патронами. Мы им никогда не пользуемся – так, для солидности, обязанности.
Иван Николаевич открыл сейф. Там находилось  пять ружей  разного калибра и пять мешочков с патронами.
– Кто же их последний раз отсюда вынимал? Меня бы отец за такое отношение к оружию выпорол бы. Масло-то оружейное – веретёнка – есть? Шампур или ещё что?
– Не знаю, Люба. Масло я достану – кажется, дома есть, для швейной машинки. А остальное – смотри сама, если понимаешь. Я сюда ни разу не заглядывал, – оправдывался перед соплюхой дед.
– Оно и видно, что сто лет никто не брал их. Ладно, время будет – почищу, масло принесите только.


– Ты чем это занимаешься? – Мишка остановился на пороге, изумлённо смотря, как Любава протягивает жирную тряпку по стволу ружья.
– Чем, чем. Не видишь что ли, ржавчиной аж покрылись. Колец сколько в стволах! Второй день вожусь, никак до ума не доведу.
– Тебе это надо? Никому не было дело до них, а тебе что, приспичило? Пусть бы и дальше стояли так же.
– Нет, Миша, не могу видеть такое. У меня отец охотник, и я привыкла, что оружие любит чистоту и смазку. Слышал про такое?
– Да? А вот таких баб я ещё не видел.
– Я тебе не баба, я охранник.
– Не охранник уже, а бригадир.
Людка дежурила в бабкину смену, в ОРСе. Сидела с Любавой в сторожке экспедиции. Люба, хорошо почистив, смазала снаружи все части ружья, поставила в сейф.
– Остальные завтра, если время будет.
Зазвонил телефон, Людка подняла трубку.
– Алё, сторож. Бригадира? Здесь!
– Алачева слушает... Скоро домой поеду... Хорошо, жду.
Звонили с поста, должны были  приехать с проверкой. Любава заволновалась: мало ли чего, вдруг что не так. Мишка сразу же ушёл. На посту не должно быть посторонних. Людка побежала проверять орсовскую территорию. На уазике подъехала  милиция. Трое парней, один шофёр. С умными лицами  строго спросили:   всё ли в порядке? Бригадира предложили подвезти домой.
– Как звать-то тебя, бригадир? – спросил один из ментов, когда Любава села в машину. Та назвала себя.
– А нас: Николай, Сергей и Толик, а это Саша – шофёр. Да не бойся ты, не обидим. Мы специально приехали, чтобы познакомиться. Будем дружить? Мы парни простые, если что – прикроем. Если что, вызывай по телефону из милиции  тридцать первого. Сегодня все посты объехали, можно расслабиться. За плотину сейчас съездим и тебя домой отвезём.
У плотины остановились. Ребята вышли из машины.
– Давай, Любаня, за знакомство? На Водзаводе бутылочку водки и лимонада взяли.
– Я ведь не пью совсем.
– Да ты  хоть пригуби, никто не неволит.
– Мне чем-то запить надо, из бутылки не могу – газу в лимонаде много.
Стопка была одна, разбили бутылку с лимонадом. Любава выпила немного из стопки, запила из сломанной бутылки. Ребята действительно оказались хорошими, не лезли в душу, не задавали лишних вопросов. Отвезли домой, обещали, если что, помогать. Просили звонить, если на работе задержится. Автобусы по городу ходили до десяти часов вечера.
С другими ППС-никами  контакта не было: начальник, капитан Билан, и подчинённые – надменные парни, особенно один – Толя. Маленький, щуплый лейтенант. Зайдёт на пост, крошечные глазки придирчиво шныряют по углам. Орёт писклявым голосом без всякого смысла. Пробежит по территории, уедут. Зачем были, чего хотели – непонятно, даже в журнале забудут расписаться. Все сторожа  Толю боялись, не дай бог учует запах спиртного.  А в сторожах – деды-пенсионеры и старухи. Многие из них употребляют. Любава тоже чувствовала себя не в своей тарелке, когда они появлялись. Отвечала за шесть постов – спрос с неё.
На пульте в эту смену сидела женщина под стать им. Каждый раз, когда Любава отзванивалась, рявкала на неё, к чему-нибудь придиралась, переспрашивала. Хотя Любава отчётливо, чуть не по слогам зачитывала данные. Кто работал за пультом – ни разу не видела.
Бабка Валя вышла на работу, и Любава ушла с их квартиры, чтобы реже с ней встречаться. Та продолжала прикладываться к рюмке, несмотря на запрет врачей.  Пьяная, всё время кого-нибудь приводила, чтобы познакомить и выдать Любаву замуж.
Собаку Мальчика Любава больше не видела, заходила даже к хозяевам – домой он тоже не вернулся. Скорее всего, его кто-то забрал к себе и привязал на цепь. Любава плакала: потеряла надёжного друга, как родной был, полюбила его. Очень ценила его преданность, винила себя за то, что забыла про него в автобусе. Исправить было невозможно.
Выйдя из подъезда, где жил раньше Мальчик, столкнулась с молодой мамашей. Ребёнок в коляске кричал. У матери руки заняты полными сумками, успокоить не может.
– Давай я помогу, далеко живёте?
– Да нет, с другой стороны этого дома. Не знаю, как на второй этаж со всем этим подниматься буду.
Любава взяла сумки, понесла. Мать, болтая коляску, пыталась успокоить дитё. Подъезда с той стороны не было, лестница с улицы вела на второй этаж. Занесла сумки, поставила на верхнюю широкую ступеньку. Помогла поднять коляску. Мать взяла ребёнка на руки. Любава зашла с ней в квартиру. Две большие комнаты и коридорчик. Познакомились.
Светка жила в квартире с ребёнком одна, без мужа. Мать Светы жила отдельно, в конце города, в частном доме, постоянно контролировала «беспутную» дочь. Молодой девчонке приходилось несладко. Ребёнок – искусственник, каждый день надо было бегать в молочную кухню. Стоило ему заплакать – соседи звонили матери, та срочно приезжала, орала, воспитывая дочь.
Любава искала себе жильё, и Светка предложила пожить у неё. Но надо было спросить об этом у её матери. Не прошло и получаса, как в дверях появилась невысокая плотная женщина со злыми глазами. Ощупывая взглядом со всех сторон Любаву, задавая каверзные вопросы, согласилась, чтобы та жила с её дочерью, назначив плату в десять рублей за месяц. Лишь когда узнала, что та работает в милиции, успокоилась.
Каждый день приезжала с проверкой, проверяла даже Любавину сумку. Ворча  что-то себе под нос, уезжала домой, в следующий раз всё повторялось. Светка после каждого её визита плакала, а потом полдня наводила в доме порядок. Любава сходила в магазин, выпросила несколько пустых коробок. В них сложила вещи, продукты. На полках оставила лишь детские вещи и нижнее Светкино бельё. Придя с обычной проверкой, мать остолбенела: выкидывать и переворачивать было нечего.
– Ты что, ребенка голодом моришь? А сами что жрёте?
– Ребёнок ещё из детской кухни питается, и у самих сварено, голодом не сидим.
Любава научила Светку, что ответить матери. Та от злости подёргалась, ушла домой. Нехорошо, конечно, с Любавиной стороны сталкивать лбами мать с дочерью, но не в её характере терпеть несправедливость. Много раз в жизни уже пришлось с этим столкнуться. Любава работала в милиции, и мать Светы с ней не связывалась; если говорила что-то, то лишь по делу, нормально.
Молодой матери трудно было с малышом одной, и квартирантка постоянно ей помогала. Ребёнок был спокойным. Единственное, что не нравилось Любаве, так это то, что мальчишка ел эту простоквашу. Ему бы мамино грудное молоко или хотя бы свежее коровье. Но малыш с удовольствием опрастывал бутылочку, рос крепким, толстеньким, весёлым. Постепенно Светкина мать перестала наведываться, громить квартиру дочери. Иногда лишь приходила, водилась с внуком.
Часто за Любавой подъезжали машины на работу, даже поздно вечером, ночью. То милицейский УАЗ, то Нива, на которой ездил капитан Канунов, то Волга.  Соседи были в окнах – всё под контролем: когда, кто, во сколько. Жаловаться некому – милиция.
Днями Любава была свободна, времени хватало. Однажды встретила в магазине Людку Бортникову, с которой вместе учились. Лицо бледное, щёки ввалились.
– Люда, привет, ты чего такая? Несколько раз к тебе заходила, дома не бываешь?
– Пойдём, сейчас всё дорогой расскажу.
Оказалось, что из тюрьмы пришёл какой-то зек, материн старый знакомый, намного старше Людки. По пьяному делу мать и сосватала дочь за него. Силой забрал Люду к себе домой. Дома у него – старые родители и сестра без мужа с кучей ребятишек. Целыми днями Людка готовит, стирает, убирает, а ночью ублажает мужика.
– Ты с ним зарегистрирована?
– Нет!
Любава поговорила с ней, убедила девчонку вернуться домой от постылого мужика. Всего-то девятнадцать лет, разве нужна ей такая жизнь? Любаве самой пришлось в своей жизни хлебнуть через край. Людка испугалась – он убьёт её. Но старшая подруга убедила, обещала поддержать. Потихоньку вынесла вещи, передала Любаве через забор, покрутилась по дому и сбежала. Любава решила быть у неё до вечера. Ольга, Людкина сестра, тоже была напугана, в доме оставаться вдвоём боялись.
Мать лежала в больнице после операции, но она тоже не заступилась бы – в Людкином «замужестве» была её вина. Зек, обнаружив, что жена исчезла, пришёл к ним домой.
– Ты почему ушла из дома без разрешения? – с порога, не обращая внимания на посторонних, заорал на неё худой, длинный, страшный мужик лет тридцати пяти.
– Я больше не пойду к тебе, не буду жить там, дома останусь.
– Кто тебя спрашивать будет! Сейчас косы на кулак намотаю, впереди меня побежишь, – стал ходить  вокруг стола за Людкой.
– Ну всё, хватит! Показал свою власть – и будет! Иди отсюда по-хорошему! –  вмешалась Любава.
– А ты кто такая? Каждая шмакодявка здесь будет на меня голос повышать! Ты  знаешь, с кем связалась? Я двенадцать лет отсидел, со мной блатные по ручке здороваются!
– Мне как-то всё равно, кто ты. Не уйдёшь – милицию вызову, там будешь говорить, свое «я» показывать и пальцы гнуть. А девчонку молодую оставь в покое.
– Ну, смотри, в другом месте встретимся.
Почему он не стал спорить с Любавой – непонятно. Было сомнительно, что испугался её или милиции. Телефона у Людки дома не было. Ушёл, стукнув дверью. Людка села у стола, растерянно смотрела на Любаву.
– Ну, у тебя и взгляд, Люба. Даже я испугалась, ни разу тебя такой не видела.
Вернувшись через неделю, мамаша ничего не сказала дочери, не упрекнула, что та ушла от мужика. Любава стала часто навещать Людку, их двухэтажный дом был почти за зданием милиции.
Мужик больше не доставал Людмилу, лишь однажды, придя к её матери, спросил, где работает Любава. Узнав, что в милиции, ходить совсем перестал.


16.

На работе у Любавы было всё в полном порядке. Она сильно тосковала по сыну. Редко оставалась одна, и думы сразу были про Алёшу. Думала о том, что он тоже скучает по ней. О том, кто из него может вырасти, благодаря мамаше и Алачеву. Научат его быть таким же наглым, бессердечным, людей ни во что не ставить, материться. Большему и лучшему не могли научить. Душа за сына болела. При каждом удобном случае напоминала Канунову о квартире, тот обещал не забыть. Оставалась дежурить за кого-нибудь – деньги для неё были не лишними. Однажды поздним вечером к экспедиции подъехали ППС-ники. Любава с дежурившей  вместе с ней Людкой, бывшей хозяйкой, вышли на улицу. Было какое-то непонятное движение в темноте.
– Вы здесь никого не видели, на лошадях не проезжал никто?
– Не было никого, с шести часов здесь.
– Угнали лошадей из колхоза, в город направились. Одного вот поймали, как других найти – не знаем.
Подумав, Любава предложила свою помощь.
– Я сейчас поеду верхом, одна останусь в темноте. Лошадь обязательно ржать начнёт. Другие ей должны откликнуться. Вы слушайте, в какой стороне города. Ночью звуки сильно слышно.
– Баба молодая, а соображает. Я бы не додумался.
– Вы все городские, а я в деревне выросла.
Сев в седло, поехала по асфальту в темноту. Почувствовав на себе опытного седока, лошадь пошла рысью. Любава успокоила её, пустила медленно, шагом. Проехала метров триста, остановилась, стала ждать. Оставшись одна в темноте в незнакомом месте, лошадь забеспокоилась, пританцовывая, заржала. В логу, за плотиной, ей откликнулось сразу несколько голосов. Развернув коня, поехала назад. У экспедиции никого не было. Привязав повод к ограде, зашла на пост. Людка сидела с ментом и молодым цыганом.
– Вот молодец-то! Наши ребята сразу поехали в лог. По рации всем остальным  передали. Весь отдел по тревоге подняли.
Скоро вернулись ППС-ники – всех воров повязали. Сразу на трёх машинах окружили, ни один не ушёл.
– Ну, Любовь Федотовна, премия тебе обеспечена. Было бы звание – лычку или звёздочку получила бы. Спасибо за то, что помогла нам. Начальство, конечно, на повышение пойдёт. А мы так – может, рублей по двадцать получим.
И действительно, Любаву вызвал Канунов, вручил пятьдесят рублей, сказал спасибо, похвалил. Лучше бы скорей квартиру выбил.
Днём делали своими силами ремонт в милиции. Любава с одной из женщин белила потолок в коридоре  на третьем этаже, где находился кабинет начальника милиции. В большом зале, перед кабинетом, у окон был зимний сад. Сердце забилось от радости, давно не видела такого. Висели клетки с птицами: весело, красиво. У стены стоял диван, кресло, несколько стульев. Остальное пространство занимали растения.
На двери – табличка с фамилией Чипугов. Что-то знакомое, где-то уже слышала, наверное, Канунов упоминал или ребята из отдела.
После того, как у неё забрали сына, Любава перестала петь, лишь писала сынишке письма, складывала дома в чемодан: высылать было некуда, читать он сам ещё не умел. Писала ему стихи.

Любимый мой сынок Алёшка,
Проказник мой и баловник,
Моя кровинушка, мой крошка,
Увидеться бы нам на миг.
Ты стал большим, тебе четыре,
А маму видишь иногда.
Ты самый лучший мальчик в мире,
Ты в сердце у меня всегда.
Сейчас зима, но будет лето,
С тобой на речку мы пойдём,
Средь зелени, тепла и света
Мы нашу песенку споём.
Быть может, скажешь мне когда-то:
«Зачем оставила меня
Отцу? Уехала куда-то...
Как можно это всё понять?»
Ты мал ещё, ещё не смыслишь.
Не так легко – взять и уйти.
Ты далеко. Меня не слышишь...
Но жизнь прожить – не поле перейти.

У Любавы в душе была настоящая зима с её холодами, буранами, вьюгами, несмотря на то, что на дворе всё растаяло, и на деревьях распускались листочки. А земля покрывалась зелёным бархатистым шёлком густой травы. Любаве всё казалось серым. Придя домой к Светке, возилась с малышом, улыбалась.


– Какая-то ты странная, Люба. Шутишь, смеёшься даже, а глаза всегда колючие, серьёзные. Почему так? Иногда так взглянешь – холод по спине идёт. Непонятная какая-то.
 Любава сидела рядом с шофёром Канунова, ждала начальство из кабинета.
– Никакой парень к тебе не подойдёт, чтобы познакомиться. На работе слышал – ребята тебя уважают. Всех девчат обсудят – тебя ни разу не затронули, странно как-то.
Любава лишь пожала плечами, ей было всё равно. Нужно было зарабатывать квартиру, потом о себе думать.
Краем уха слышала, что мужики на экспедиции говорили про Сентелек. О том, что Владимир, один из шоферов, на днях едет к геологоразведчикам туда на два дня. Написала ему записку, чтоб приехал на пост поговорить. Может, отпроситься с работы, съездить с ним... Передала записку с мужиками. Целый день ждала, не приехал.
Бабка Валя пришла на работу пьяной, Люба отправила её домой спать – нечего светиться. Не дай бог, начальство явится, всей бригаде премиальных не видать. В ночь дежурила на двух постах одна. У женщины, которая должна работать в ОРСе, ребёнок заболел.
Первый час ночи, тихо сегодня, машины все разъехались. Любава, выключив в сторожке свет, решила немного отдохнуть. Окна большие, освещённую территорию всю видно. Часа через два пойдёт ОРС проверит. Стоило прилечь на кровать, загудела машина, заглохла у ворот. На звонок Любава открыла дверь сторожки.
– Ты мне записку с мужиками передавала, вот приехал.
Ничего не успела ответить, мужик навалился на неё, пытался сорвать одежду. Оцарапала ему лицо, стала сопротивляться.
– А зачем ещё ты меня звала? Так я и поверил, что поговорить.
Ничего не хотел слышать, от него пахло спиртным. Сторожку осветило фарами машины. Любава одёргивала порванную в нескольких местах одежду.  Дверь в сторожку была не закрыта. На пороге появился капитан Канунов.
– Вот чем ты, Люба, занимаешься? Завтра придёшь ко мне в кабинет, – вышел, не выслушав.
Мужика уже не было в домике.
Всю ночь Любава проревела, винила во всём себя, было стыдно. Утром, переодевшись, пошла к начальству.
– Как тебе не стыдно! Я всё видел. Ты сама его пригласила, вот, полюбуйся. Твоя записка? У него жена продавцом в кондитерском отделе работает в магазине. Сходи, познакомься, там такая баба – не чета тебе. Двое маленьких детей у них. Зачем в чужую семью лезешь? Я-то о тебе другого мнения был. Не стыдно? Мне уже говорили, что Мишка Чипугов к тебе на работу приходит, не верил. А с ним вообще связываться не советую, он родной племянник нашего начальника, так что смотри. Ладно, иди, слушать ничего не хочу в оправданье.
Пунцовая от стыда и обиды, Любава вышла из кабинета. Как же так, ведь она могла всё объяснить, а он даже слушать не стал, всегда ведь раньше ей верил. Любава ненавидела всех мужиков, от них можно ожидать только гадости.
  «Твари! Думают, что раз сильнее, могут делать всё, что хотят, а женщины должны терпеть. Хватит! Буду теперь им всем мстить, пусть будет им больно. Я их просто морально убивать потихоньку буду, отомщу!»
Правда, как это сделать – она не знала, только слышала от баб, что можно мстить мужикам, им от этого бывает сильно плохо.
«Научусь» – решила Любава.
Вечером на работу приехали её друзья ППС-ники с проверкой, предложили довезти до дому. Любава отметила в журнале всех дежурных, села к парням в машину.
– Люба,  за что тебя сегодня Канунов отчитывал?
Краснея, Любава рассказала о случившемся.
– Вот зачем ты записку писала! Его вся ментовка знает – всех сдаёт, хоть сам здесь не работает. Сплетничает про мужиков на работе. Шофера; его за мужика-то не считают. Ты в следующий раз о ком-то у нас спрашивай, а то так залетишь – мало не покажется.
– А кто такой Мишка Чипугов, что о нём можете сказать?
– Ну, это тёмная лошадка, частенько в криминале бывает замешан, судим. Вот только дядюшка его всё время отмазывает. Смотри, с ним аккуратней будь. Ничего не делай по его просьбе, а то не заметишь, как в тюрьме окажешься, поняла?
Любка задумалась, пока от Мишки ничего плохого не видела.
– Он мне помог, я чуть было не сдохла.
– Мишка, помог? Ха-ха-ха, с трудом верится. Не хочешь – не рассказывай.  Ладно, поехали.
Любава всё же рассказала Канунову про записку – зачем её написала. Оставшись как-то наедине с ним в машине.
– Вот гад какой! А мне совсем другое говорил! Что ты свидание ему назначила. Просил, чтоб мы подъехали, прихватили тебя с ним на месте. Чтоб убедились, кого бригадиром взяли.
– А зачем ему это? Он ведь меня совсем не знает.
Месяца не прошло после этого случая, как ребята сообщили Любаве, что Вовка из экспедиции уволился – допекли его со всех сторон за болтливый язык. Канунов тоже руку к этому приложил. ППС-ники его каждый раз останавливали, хоть и знали в лицо, требовали документы, докапывались до всего.
– Люб, мы уже не раз его тормозили. Намекнули о тебе, теперь ходит и оглядывается.   
 На душе было противно, неприятно:  нехорошо всё же подлость делать. Ведь это из-за неё мужику пришлось уволиться.
Разговаривала с отцом по телефону, он рассказал, что был в Коргоне, внука видел. Алёшка в садик ходит, скучает по матери.
– Чего же ты, дочка, натворила, что Алёшку у тебя забрали? Стыдно слушать, по Коргону слава идёт плохая о тебе. Почему домой-то не вернулась? Раз совсем невмоготу стало.
– Да неправда это всё, папа, перевернули с ног на голову. По телефону всего не расскажешь.  Я сейчас в милиции бригадиром охраны работаю, квартиру скоро обещали дать, заберу его.
– Ты уж не подводи меня, веди себя хорошо.
Услышав голос отца, поговорив с ним, Любава вновь затосковала, захотелось увидеть всех родных, быть рядом с сыном.
– Василий Дмитрич, увольте меня. Домой хочу, не могу больше. К сыну надо, ему плохо без меня.
– Ты чего, Люба? Потерпи немного, я же квартиру обещал, скоро будет. Чего ты как размазня стала, подожди.
Любава вновь работала. Днём, на людях, легко, а вот как ночь наступает – не знает, куда себя девать, совсем плохо. Мишка, как всегда, приходил к сторожам. Чтоб никто не слышал, Любава позвала его на улицу, пошли вдвоём делать обход.
– Миша, я ничего не могу понять, почему меня многие из-за тебя клюют. Однажды, в автобусе, твоя мать при всех так меня отчитала, мало не показалось. Она у тебя кондуктором работает? На весь автобус кричала, шлюхой называла, рассказывала какой-то бабе о том, что я к тебе в постель залезла.
– Ты на неё внимания не обращай, она дура старая, плетёт не зная что. То бывшая жена у меня плохая, то ещё кто-нибудь, баб-то я домой привожу. Может с кем и перепутала. Я с ней не связываюсь. А может, кто из сторожей ей чего наплёл!  Не город, а большая деревня, сплетни за день расходятся.
– Но ведь и до меня ты к сторожам ходил. Ей-то чего от меня надо?
– Выбрось из головы, пусть треплются языками.
И всё же после их разговора Мишка стал реже появляться на посту, чтоб было меньше сплетен.
Любава распорядилась, чтобы сторожа находились на своих постах, не собираясь кучей в одном месте. Заставляла чаще обходить территорию. Предупреждала, чтобы пьяных на работе не видела – иначе будет увольнять без предупреждения. Пили, конечно, как прежде, но Любава, проводив пьяного сторожа домой, оставалась дежурить сама, никому об этом не сказав. Если была проверка – ссылалась на болезнь сторожа или другое что-то придумывала. Её друзей, ППС-ников, отправили на другой участок города, но они всё же постоянно предупреждали о проверках, и Любава была начеку.
В экспедиции выдали зарплату. Мужики шли с работы, нагруженные сумками:  на складе давали продукты. Любава сидела на центральном посту, Людка отпросилась – какие-то проблемы дома. Должна была прийти позже.
Позвонили ребята.
– Люба, к тебе Билан с бригадой выехал, смотри, до всего докапывается. Ему сегодня разгон был, злой как чёрт.
На территории никого, все уже разошлись. Любава решила пройтись по территории, мало ли  что. У складов, болтаясь, шёл пьяный пожилой мужик.
– Господи, дед, ты откуда взялся? Сейчас менты с проверкой нагрянут, куда же тебя деть-то? А ну, марш в туалет, сиди, как мышь. Я тебя потом открою, – закрыла туалет на вертушку.
У поста остановилась ментовская машина. Не торопясь, Любава направилась туда.
– Так, где сторож? Почему не на месте?
– Я пока за него. Ребятишки что-то натворили, домой её отпустила. Сейчас вернётся.
– Как не приедешь, ты всё время здесь находишься, кого-то отпускаешь.
– Не всё ли равно. Главное, на посту дежурят.
– Значит, всё в порядке, проверять не нужно?
– Пожалуйста, проверяйте, работа у вас такая.
Расписался в журнале, недоверчиво глядя на Любаву. Что-то она глаза прячет?  Немного погодя уехали.
Минут пятнадцать посидела. Не вернутся ли назад? Было уже такое.
– Выходи, дед, и бегом домой, темно уже. Рядом с забором иди, в тени, на дорогу старайся не выходить, а то тебя штормит немного.
Любава дошла до конца территории, вернулась в сторожку. Дед никуда не ушёл, сидел у стола.
– Спасибо тебе, дочка. Меня бы сейчас забрали в кутузку. Знаешь, сколько денег в кармане много? Я ведь буровиком работаю. Ободрали бы как липку, что б я бабке своей потом сказал? Мы там, за складом, с друзьями немного обмыли получку.  Они в дырку вылезли, а мне сюда идти надо, в другой стороне живу. На вот тебе за это колбаски, ешь, – дед положил на стол полную авоську копчёной колбасы.
Любава подскочила:
– Вы что, не надо! Домой, семье несите. Я не за колбасу вас спасала. Просто так, мне ничего не надо.
– Нет, дочка, надо. Я про тебя немного слышал, хорошая ты, а колбаса – это так. Для меня ничего не стоит, нам выделяют. В магазинах-то ничего нет, бери, назад не приму, – дед ушёл, не взяв колбасу.
Любава сидела, глядя на авоську с колбасой. Было неудобно брать. Выходило, что если менты не обобрали, так она  своей «добротой» деда без колбасы оставила. Очнулась от скрипа тормозов. На машине подъехали её друзья.
– Ну как, у тебя всё в порядке? Ты чего такая, случилось что? – Любава, смущаясь, рассказала.
– Ха-ха-ха, вот дурёха-то! Чего расстроилась, подумаешь, дед колбасу оставил. Он по столько каждую неделю получает, ещё старую не успел съесть. Догадалась же в туалете спрятать. Молодец. А у нас тоже проблема, Толю к нам в смену подселили. Мы его сейчас отвезли до дому, и к тебе, два часа ещё патрулируем – и домой поедем. Поехали, отвезём тебя.
– Нет, Людка ещё не пришла, пост не оставишь без охраны.
– Давай адрес, мы за ней съездим, а то пока пешком дойдёт…
Ребята быстро привезли счастливую Людку на работу. Бригадир оставила ей коляску колбасы для ребятишек.
– Мы ведь сейчас на Водзаводе патрулируем, вон, ящик водки целый в машине стоит. Толя не знает о нём – заложил бы. Выпить бы где, машину сейчас поставим, завтра выходной. В склады, за ментовкой, не пройдёшь, там овчарка бегает по проволоке.
– Ну и мужики пошли, собаку испугались.
– Ты что, там такой пёс! За ним один Николай ухаживает, и то если в форме. В гражданское если одет, он его не признаёт, не подпускает к себе.
– На спор я его сейчас уведу. Кило шоколадных конфет должен будешь.
– Не подходи, порвёт ведь, мы виноваты останемся!
Отломив кусок колбасы, она потёрла о кусок рукой, чтоб оставить свой запах, кинула собаке. Понюхав, та съела. Любава вновь отломила, бросила ещё, пёс поймал на лету. Отломив большой кусок, подошла к собаке, подала ей руку с колбасой. Съев, овчарка облизала руку. Любава потрогала нос, потрепала ей уши. Встав мягко лапами Любаве на грудь, облизала ей лицо, виляя хвостом.
Осмелев, Любава взяла пса за ошейник, отвела к будке, закрыла там. После того, как ребята зашли в склад, вновь отпустила собаку. Конечно же пёс после такого угощения не отходил от Любавы. Пить с мужиками не стала, наелась колбасы с хлебом, запивая лимонадом.
– Любка, а ты смелая, почему мужиком не родилась? Ну и ладно, с тебя и так хороший товарищ получается. Вот только взгляд у тебя колючий всё время.
– Да ладно вам подкалывать, вы для меня друзья – и только.
– Обещаем, что не подведём. Всегда обращайся, если надо.
Мужики были уже пьяные, но не грубили ей, не оскорбляли. Любаве пришлось сидеть с ними до конца, иначе собака их не выпустила бы назад.  Оставшуюся колбасу Любава унесла к Светке. Холодильника не было, поэтому колбасу ели три раза в день, чтоб не испортилась.


17.

Алёше исполнилось пять лет. Любава с половины ночи плакала. На работу пошла с опухшим лицом.
– Что случилось, Люба? Пчела что ли ужалила, чего опухла-то?
– Не могу я больше здесь работать, Василий Дмитриевич. Увольте меня, я к сыну хочу, ему сегодня пять лет исполнилось.
– Так, значит, ревела снова. Ну, нет пока квартир, подожди. Ну, хочешь, съездим в выходные к нему на машине? За два дня обернёмся.
– Не получится, ехать через Горный Алтай далеко, а через Сентелек – не выйдет. От Сентелека до Коргона – тридцать километров, сейчас даже верхом на лошади не проехать, Чарыш разлился. А на машине – дороги нет.
– Как это нет? А верхом на лошади я не умею.
Любава рассказала, какая там дорога. Канунов покачал головой, развёл руками.
– Терпи тогда ещё, больше ничем не могу помочь.
Любава терпела, мучилась. Ходила на работу, отвлекалась, часто дежурила на постах за сторожей, отмечала им смену, а они с зарплаты отдавали наличные деньги. Мужики за спор принесли килограмм конфет «Кара-Кум».
Любаву пригласили на склад в экспедиции. Выдали пять банок сгущённого молока, две – колбасного фарша, говяжий язык и два батона копчёной колбасы. На вопрос о цене ответили, что это выдаётся бесплатно, так как она теперь относится к их рабочим. В ОРСе в магазине тоже можно было кое-что из продуктов брать за деньги. Там отоваривали только своих рабочих. Почему Любава раньше не нашла такую работу? С Алёшей никто бы их тогда не разлучил. Да и связей в милиции у неё сейчас много.
В этот раз сторож попросил её подежурить в ОРСе. У дочери – юбилей, нужно его присутствие дома. Любава осталась на работе на ночь. С вечера сделала свою бригадирскую работу, сидела в экспедиции. Людку тоже отпустила домой к детям. Два поста Любаве привычно охранять: одной проще, никто не мешает, слышен каждый звук на улице.
К ночи небо затянуло тучами, пошёл дождь. На улице холодно, противно, выходить не хочется. Любава составляла график дежурств на следующий месяц. На территории ветром качало лампочки, освещение было плохое, ещё и оторвало что-то. Где-то гремело железо, болтаясь на ветру.
Одевшись, вышла на улицу, пошла на звук. Надо, если возможно, достать, закрепить, а то слушать этот звон противно. Звук раздавался в стороне ОРСа, и Любава сразу направилась в ту сторону. Что-то здесь не так! Охранник остановилась, прислушалась. Если бы от ветра гремело, то был бы равномерный звук. Любава завернула за магазин. 
В свете мерцающей лампочки  увидела у заднего входа три мужские фигуры. Они копошились у двери и, кажется, сбивали замок. Любава попятилась, ногой задела лежавшие за магазином, на углу, пустые ящики, отскочила в сторону. Ящики посыпались, загремели, привлекая внимание.
Любава побежала к сторожке. Обогнула магазин, свет фонаря ослепил ей глаза. Запнувшись, упала. Под руку попался камень. Поднявшись, бросила его в окно, зазвенело разбитое стекло. Добежать до домика не успеет. Бегает она плохо, мужики  быстро её догонят. Чувствовала, что её преследуют. Теперь хоть на пульте сигнализация сработает, милиция приедет, помогут.
Любава завернула за угол магазина. Там, в узеньком переулочке – забор экспедиции. Любава нашла оторванную доску, постоянно пользовалась этой лазейкой. Отодвинув доску, нырнула в щель, закрыв дыру обратно. Села с другой стороны забора. Бежать дальше было нельзя: звук шагов по асфальту был бы слышен. Воры могли догадаться, где она. Может, тоже знали эту лазейку. Сердце стучало так, что, казалось, его слышно было вокруг. Пыталась задержать дыхание.
– Не могла она так быстро убежать, где-то здесь спряталась. Если добежит до избушки, ментов сразу вызовет. Искать будем или сматываться отсюда? Тварь, всё испоганила. А кто дежурит-то сегодня? Мужик вроде должен быть хромой, он обычно сюда не ходит.
Заскрипели тормоза. Сквозь щели забора Любава увидела свет от фар машины. Любава побежала по территории экспедиции к сторожке. Назад, через доску, вылезать не стала. Телефон разрывался.
– Алё, это сторож. Машина приехала, сейчас я к ним выйду, всё расскажу.
Выбежала на дорогу, ребята в форме уже заталкивали двух воров в машину.
– Их было трое, это я камень в окно бросила. Иначе не успела бы до телефона добежать.
– А зачем окно-то разбила? Теперь на завтра нам работы добавилось, целый день торчать здесь надо будет, – Толя возмущался, переживая о том, что отдыхать ему не придётся. Один из Любавиных друзей повертел указательным пальцем себе у виска.
Любава не понимала, почему не сработала сигнализация, когда замок сбивали. Позже узнала, что один из воров был грузчиком. Ещё в рабочее время что-то напортачил там. Он же ночью и сбежал от милиции. Но его в этот же день нашли.
На планёрке Канунов при всех сотрудниках хвалил бригадира. Было, конечно, приятно слышать, обещал скоро дать квартиру.


Любава продолжала работать. Когда не оставалась дежурить, иногда приходилось ходить пешком в центр, домой.  Автобусы  в это время уже не ходили, и чтобы сократить путь, шла мимо пивного бара. Он работал до двух часов ночи. Зимой не страшно, пьяные посетители всегда в здании. Холодно, на улицу выходили редко. Сейчас же приходилось идти мимо столиков, пьяных мужиков. Её спасала форма и пилотка, никто не докапывался.  Наоборот, становилось тихо, когда она проходила мимо. Но однажды остановил её вышедший навстречу пьяный зек. В майке, все руки синие, в наколках.
– Ещё раз здесь появишься – на перо посадим, поняла? И вообще, уходи из ментуры, если жить хочешь!
Со страху ноги стали ватными. Любава шла по парку, всё время оглядываясь.  Казалось, что за ней кто-то идёт. Выйдя на дорогу, бегом кинулась в гору.
После этого случая стала ходить по трассе, хоть и далеко.
Днём ходили со Светкой в магазин. Вадик, Светин сын, проснувшись, заплакал. Люба, вытащив мальчика из коляски, взяла его на руки. Полки в магазине пустые, из продуктов ничего нет. Увидела, что Светлана разговаривает с кем-то в отделе обуви. Рядом с ней стояла Люда Бортникова с сестрой Ольгой. Оказывается, девчонки учились в одной школе и даже классе.
– А мы на плотину покупаться пошли, позагорать. В магазин зашли лимонаду купить, да закусить чего-нибудь. Пойдёмте с нами.
– Да Вадику спать пора. Может, он и в коляске на свежем воздухе поспит... От людей подальше отойдём, чтоб не шумно было.
Ольга, Людкина сестра, болела – купаться нельзя, сидела со Светкиным сынишкой на берегу, когда девчонки плавали. Грелись на бетонных плитах, камнях, загорали. Пили принесённое с собой вино. Закусывали огурцами, купленными в магазине. Даже варёная  картошка с луком казалась вкуснятиной на природе. А ещё солёная мойва. Больше в магазине ничего не было.
Любава иногда доставала колбасу или что-нибудь вкусненькое в магазине ОРСа или на складе экспедиции.
Однажды пришли купаться Людкины знакомые девчонки. Работали на Водзаводе, подсели к ним. Поставили на камень бутылку со спиртным. Какая-то крепкая добавка к ликёрам. Тянется, как тёплый мёд. Вкусная, но очень крепкая. Любава отпила глоток – больше не смогла, в голове сразу зашумело. Девчонки пили. И домой Светку с Людкой пришлось вести Любаве и Ольге. Хорошо, что малыш в коляске.
Вечером на работу Любава не пошла, ребёнка оставить было не с кем. Мать спала как убитая. Хорошо, что сынишка сосал бутылочку. Любава сварила картофельного пюре, развела кефиром из бутылочки, накормила малыша. Тот проспал всю ночь до утра. Мать кормила его только кефиром, ребёнку было уже полгода. Любава пыталась убедить её, что ребёнка надо подкармливать, но та её не слушала. Малыш, голодный, часто плакал.
Утром Светка побежала на кухню за кефиром. Обнаружила, что пустых бутылок мало.
– Я всю ночь проспала, он ревел, да? Наверное, голодный был, вот кефир остался. А я, как свинья, напилась.
– Не беспокойся, спал как убитый. А не выпил, потому, что я его с вечера толчёнкой накормила, – Любава, рассказывая, собирала документы, чтоб идти на планерку.
С этих пор мать стала кормить дитя всем подряд. Ребёнок забыл, что надо плакать, и ночами давал матери выспаться. Любава вынимала его из коляски; постелив на пол одеяло, давала игрушки. Скоро мальчик научился ползать. Играя с ним, Любава радовалась, стала даже иногда петь песни – сначала колыбельные.   Светкин ребёнок вновь возвращал её к жизни. Лишь ночами вздыхала: плакать было неудобно, Светка спала чутко, могла услышать.
Канунов как-то сказал ей:
– Вижу, Люба, ты улыбаться стала иногда, в глазах искорки появились, не влюбилась часом?
– Влюбилась. У моей хозяйки полугодовалый сынишка.
– Ну, может, хоть он тебя к нормальной жизни вернёт.


Вечерами на работе стал появляться паренёк лет семнадцати, на велосипеде.   Было видно, что школьник ещё: худенький, высокий. Сказал, что зовут Витьком. Хвостом ходил за Любавой, ведя в руках велосипед; молчал, останавливался, вновь шёл. С работы, если та шла домой пешком, сопровождал. Или предлагал подвезти  её на раме. Позже узнала, что это сын того самого дедули, которого прятала от милиции в туалете. Это отец просил его охранять Любаву. Засмеялась, узнав о телохранителе.
– Иди, Витёк, по своим делам. У тебя, наверное, уже девочка есть? Я тебя освобождаю от твоих обязанностей, отцу ничего не объясняй. Меня ведь тоже могут привлечь за несовершеннолетнего. Ты уже большой мальчик, понимать должен, что под твоей охраной я не могу иметь личную жизнь.
Витёк покраснел, и появляться на посту больше не стал.


Любава однажды вновь встретилась с Николаем у Людки. Зашла к ней из  ОВД, чтобы позвать купаться. Коля сидел с другом Петруськой, коренастым маленьким пареньком. Увидев Любаву, кинулся навстречу.
– Люба, где ты была? Исчезла в один миг, больше не появилась.
– А ты и рад был этому. Стоило захотеть – нашёл бы. Спасибо своей маме скажи за моё исчезновение.
– Я думал, что ты к отцу уехала. А где ты сейчас живёшь?
Сердце у Любавы застучало при виде его. Но, взяв себя в руки, разговаривала сдержанно, как с посторонним. Немного посидев для приличия, пошла домой. Коля выскочил следом.
– Я тебя больше никуда не отпущу.
– Попробуй, посмотрю, как у тебя получится, – Любава посмотрела на Николая свысока, хотя на голову была ниже его.
Захлестнула старая обида. Если бы не его мамаша, с Любавой бы не произошло того, что она пережила. И Алёша теперь был бы с ней. Резко повернувшись, зашла в здание  милиции. Николай зашёл следом, но остановился у дежурной части. Любава пошла на второй этаж, её никто не остановил. Постояла на площадке, спустилась, зашла на пульт. Николай всё ещё стоял у окна, о чём-то разговаривая с дежурным.
– Мальчишки, отвезите меня до дома, очень надо.
– Ты чего, Люба, здесь идти-то два шага. Или случилось что?
Поднялись, не задавая больше вопросов, прошли с Любавой к дверям. Сели в машину. Минут пятнадцать ездили по городу. Поехали не прямо к дому, а вокруг, чтоб не видно было, где остановятся.
– Ты из-за этого парня попросила отвезти тебя? Хочешь – мы его сейчас тряхнём хорошо?
– Не надо. Просто не хочу, чтоб он знал, где я живу.
– Ой, Люба, ты, видать, попала, да?
Через Людку Николай всё же узнал адрес, где живёт Любава. Стал настойчиво встречать её у дома. Любава останавливалась, разговаривала, но в дом не приглашала. И домой к нему не шла, хотя он её звал.
– Спасибо, милый, меня твоя мама так оттуда попросила, что больше не хочется ходить по гостям.
– Меня же тогда дома не было.
– Не поверю в то, что перед этим она ничего тебе не сказала. Или отец не сообщил, как твоя мать выступила перед нами.
Любава не могла простить предательство, она ведь поклялась мстить мужикам.
Николай ежедневно после работы стоял у дома, чтобы увидеться. Любава  возвращалась с работы поздно, часто на машине с ППС-никами. Несмотря даже на дождливую погоду, под лестницей её ждал Коля.
– Я всё равно тебя не оставлю в покое. Ведь я очень люблю тебя.
Любава злилась, резко и грубо отвечала на его признания, уходила. Запрещала стучать в дверь.
– Маленького ребёнка испугаешь. Соседи наряд вызовут. Я на квартире живу. Только попробуй, обещаю, неприятностей не оберёшься. 
Сколько времени стоял Николай, сразу ли уходил – не знала. Ночью в постели ворочалась, не могла уснуть, Николай ей всё ещё нравился.


18.

В конце августа у Светки день рождения. Решили отпраздновать. Светка дала Любаве деньги, та в ОРСе купила продуктов и бутылку красного вина.
Днём приходила Светкина мать, поздравила дочь, понянчила внука. В пять часов вечера Любава сходила в милицию. С дежурного телефона обзвонила все посты. На работе всё было в порядке. В экспедицию не поехала.
Светка наготовила, накрыла стол. Вернувшись из отдела домой, Любава остолбенела. За столом сидели Николай с Толиком. Оказывается, Светка давно уже их пригласила  на день своего рождения. Любаве же ничего не сказала, зная, что та будет против их присутствия. Мужики принесли вино и закуску, подарок для именинницы и два огромных букета роз. Один  из них Коля подал Любаве.
– Прости меня за всё. Я понял свою ошибку, больше не повторю.
И она простила, заулыбалась.
Обнялись с Толиком, очень давно не виделись. Не знала Любава, что Толик давно встречается со Светкой в тайне от Любавы, Николай познакомил.
Ребята принесли магнитофон, тихо играла музыка. Коля не спускал с рук малыша. У Любавы от этого щемило сердце, вспоминалось, как он возился с её сынишкой. Любит Коля детей, сразу видно.
Не спали почти всю ночь, Любава разговаривала с Толиком. Вспоминали, как ездили в Коргон. Любава, быстро опьянев, плакала, её уговаривали, положили спать.
Проснулась Любава от стука в дверь. Рядом с ней, одетый, лежал Николай. Любава поднялась. В кухне на кровати спали Светка с Толиком. Разбудила их, в дверь всё ещё настойчиво стучали. Быстро одевшись, Светка открыла дверь. В квартиру влетела её мамаша.
– Вы что здесь творите? Соседям спать не даёте. Музыка всю ночь орёт! Пьянку устроили! Ты у меня сейчас получишь! Одного в подоле принесла, ещё на мою шею родить хочешь? А ты взрослее её, могла бы поучить уму-разуму! Ещё в милиции работаешь! Хочешь, чтобы я тебя из квартиры выгнала? – орала так, что всех соседей подняла. И те, заспанные, заглядывали в открытые двери.
– Ты, хозяйка, не кричи, у нас здесь все мирно было. Музыка тихо играла, а в  одиннадцать часов совсем выключили.
Надо же было Толику вмешаться в это дело. Светкина мать накинулась на него чуть ли не с кулаками.
– А тебе чего здесь надо? Ещё от тебя, сморчка, она не родила бы!
– А, может, я женюсь на ней? А Вы моей тёщей скоро станете.
– Я тебе сейчас устрою тёщу, зятёк нашёлся! – и вылетела вон, хлопнув дверью. Ребята засмеялись, времени было – шестой час утра.
Любава выспалась, стала гладить вещи себе и ползунки малышу. Бабка разбудила своим криком внука. Малыш поел и сидел, улыбаясь, на руках Николая. Светка поставила чайник, готовила на стол завтрак. За разговором никто не услышал звук машины. В дверь снова постучали. Светка открыла. Мамаша ворвалась в квартиру с милицией.
– Вот, смотрите, что здесь происходит. Я – хозяйка этой квартиры, дочь с ребёнком здесь живёт и квартирантка. А этих парней никто не знает, устроили здесь пьянку.
– Мама, но у меня день рождения. Мы себя тихо вели, никому не мешали, музыку рано, в одиннадцать часов выключили.
Никто её не слушал.
На пороге стоял дежуривший в этот день Толя. Смотрел на всех властным неприступным взглядом.
– Быстро все собрались, сели в машину. Разбираться во всём будем в отделе. Я кому сказал! – Любава стала собирать документы в сумку.
Маленький шустрый Толя, подбежав к ней, схватил за плечо, пытаясь толкнуть.
– Сейчас документы с собой возьму и выйду, – дёрнув плечом, Любава продолжала складывать бумаги.
Не выдержав того, что кто-то может ему сопротивляться, Толя схватил её руку, заломил за спину.
– А ну, пусти. Я сама пойду, а то как врежу другой-то, мало не покажется, – пригрозила Любава.
– Вася, ты чего стоишь? Помогай, держи другую руку, – приказал Толик стоявшему на пороге водителю.
Подчинившись младшему лейтенанту, водитель подошёл к Любаве и завернул  назад другую руку. Теснясь вдвоём на узкой лестнице, впереди себя вели «преступницу» с заломленными руками. Глядевшие ранее в окна соседи, сейчас высыпали на улицу, смотрели, что происходит. Парней и Светку с ребёнком посадили в УАЗик. Любаву Толя приказал посадить сзади, за решётку. Водитель открыл дверцу, Толя держал руки «преступнице». Любава, наступив ногой на подножку, каблуком другой ноги пнула Толика в живот. Тот от боли согнулся, отпустил руки Любавы. Врезав кулаком ему в лоб, села, закрыв за собой дверь. Шофёр, оказав помощь лейтенанту, повёл его под руку, к машине. О чём передавали по рации, Любава не слышала. У отдела стали всех выводить из машины. На крыльце стояла толстая баба и во всю глотку вопила:
– Бессовестная! Милицию позоришь! За решёткой, как преступника, привезли!
Любава не слышала, что ещё та кричала. Поняла  по знакомому голосу, что та работает на пульте. Все стояли у окна дежурки, Любаву же втолкнули в неё, посадили на скамью. Дежурил капитан Билан. Ну и смена же подобралась. Проверив документы, отпустил всех домой. Капитан стал орать на Любаву.
– Вы что так себя ведёте? Как не стыдно, должны всем пример подавать! А вы своим поведением всю милицию позорите!
– Чем это я опозорила? Я что – пьяная, хамлю кому-то или матерюсь?
– Не огрызайся. Хозяйку не слушаешь и милицию избиваешь. Привлечь за такое тебя нужно. Сейчас вот к зэкам определю, узнаешь тогда, – схватил телефон, стал говорить о том, как ведёт себя бригадир.
Та поняла, что разговор был с Кануновым. Поговорив по телефону, Билан обратился к дежурному.
– Канунов сейчас в Барнаул едет, её велел отпустить, сам разберётся. Жалко, что он за неё заступился. А то бы я её сейчас же определил куда следует.
Дежурный молчал, лишь мотал головой.
Любава была свободна, на планёрку тоже сегодня не надо.
Видела, как из двери пульта уходила толстая большеротая баба. Зашла на пульт. Друзья Любавы уже приняли смену. Сидели в кабинете, смотрели на неё, не говоря ни слова. Любаве было стыдно, не знала, как себя вести. Подойдя к зеркалу, сняла с вешалки чью-то фуражку, примерила. В тишине раздался голос: «Фуражечка-то Толина». Будто ужаленная, Любава сдёрнула фуражку с головы, закинула на вешалку. В комнате раздался хохот. Ребята подскочили к ней, стали хлопать по плечу, спине, жать руки.
– Молодец, сумела за себя постоять. Так ему и надо, пусть знает, с кем связываться.
– Нам водила всё рассказал.
– Жалко, что не наша смена была. Мы эту старуху давно знаем, постоянно на свою дочь жалуется. На неё уже никто внимания не обращает, лишь Толя бегает к ней на вызов. Напишет заявление на дочку, на следующий день бежит забирать.
– А ты, Люба, не волнуйся. Ну, посидела бы в КПЗ  немного, ничего страшного.  Мы бы тебе сумку принесли с едой,  в гости бы приходили, скучать не дали бы.
Испуганная вначале Люба повеселела, рассказала, что произошло. Парни успокоили её, объяснили, что Канунов в обиду не даст.
– Немного, конечно, поругается, его обязанность такая. Он за тебя уже и с Чипуговым сталкивался.
– Это как, почему?
– Серёга присутствовал при этом, пусть расскажет.
– Было дело, нас с Кануновым начальник на ковер по одному делу вызывал, решили этот вопрос. Стал говорить про ОРС. Помнишь, когда ты камнем окно разбила? Канунов доложил, как дело происходило, а Чипугов ему: «Когда ты эту вертихвостку из бригадиров уберёшь? Молодая ещё шестью постами руководить, самая большая бригада». А Канунов ему отвечает: «Эта вертихвостка, как Вы выражаетесь, самую отсталую бригаду в передовые вывела, ни одного прогула нет и ни одного замечания при проверке не выявлено. А если бы вы видели, какое оружие у неё в сейфе стало!»
– Где ты Чипугову дорогу могла перейти?
– Не знаю, я его в глаза не видела.
Поболтав с ребятами, Любава отправилась к Людке Бортниковой, домой идти было нельзя. Знала, что Светкина мать так просто не уйдёт, пока не сделает полный разнос дочери. Домой Любава зашла только вечером, перед работой. Светка заплакала, кинулась ей на шею.
– Люба, не знаю, что и делать, мать велела переезжать к ней на днях. Не хочу каждый день терпеть её выходки, а придётся. Ещё и муженёк её, придурок, пьёт каждый день. Хоть вешайся, никакого продыху не видать мне теперь. Тебе велела квартиру искать. Как найдёшь, меня к себе сразу заберёт, ищи подольше!
Любава тоже расстроилась: Светка как сестра ей стала, да и к малышу привязалась.
– Вот кто тебя просил их к себе приглашать? Не было печали – черти накачали.
– Ты бы видела, как твой Коля меня упрашивал, чтобы я его к тебе пустила, да и Толик мне понравился.
– Эх, Светка, Светка, ну поговорила бы прежде со мной. Выкроила бы я время с сынишкой твоим посидеть, а ты бы с Толиком погуляла. Бестолковая, нельзя было мужиков в дом пускать. Знаешь ведь, что соседи такие, всё видят.
– У меня только одна соседка хреновая,  из остальных – никто матери обо мне не говорит. А эта, из второй квартиры, злая на меня, я ведь от её мужика сына родила, а его потом она в тюрьму посадила, он её избил сильно.
– Ну, Светка, так же нельзя поступать! Где живёшь – там и срёшь. Разве нельзя было найти мужика подальше, не в одном доме?
– Так получилось, до сих пор его люблю.
– Ладно, Света, это хорошо, что от любимого. Счастья желаю тебе.
Любава никому не рассказывала о своей прошлой жизни, было больно.  Радовалась за тех, у кого всё было хорошо.
Утром следующего дня на планёрке сидела, вжавшись в стул. Думала только о том, чтобы капитан забыл о ней и при всех не спросил о вчерашнем событии. Стали выходить из кабинета, Любава попыталась прошмыгнуть первой.
– Алачева, а ты останься, – будто кипятком ошпарили спину.
Вернулась, встала у стола начальника. Он даже не предложил, как обычно бывало, сесть.
Дождавшись, когда за последним закрылась дверь, строго посмотрел на подчинённую.
– Ну, рассказывай, что ты снова натворила. Хорошо, что Билан мне домой позвонил, сидела бы сейчас в КПЗ.
Любава, спотыкаясь на каждом слове, кое-как рассказала о том, что произошло.
– Если бы я не знал от других,  из твоего рассказа ничего бы не понял. Ты что творишь-то?
– Да ничего я не творю! Если бы он не стал руки заламывать, я бы его не тронула, – разозлилась вконец Любава. Будь что будет – решила.
Василий Дмитриевич засмеялся.
– Вот такой ты мне нравишься. Не бойся, в обиду не дам. Молодец, сумела за себя постоять. Знаю я эту старуху и Толю тоже. Он и полгода не смог участковым проработать. Я и к себе в отдел его не взял, хоть он и просился. Хорошо, что ты очки не разбила ему, а так наплюй. Я найду, что сказать Чипугову, если о тебе вопрос встанет. Бедный Толя, его на танцах каждую субботу девки долбят, ещё и от тебя досталось. Пойми, он хоть хреновенький, но мужичонка, – Канунов так громко хохотал, что в дверь заглянула секретарша с удивлённым лицом.  Тот махнул рукой и дверь закрылась. Долго смеялся, наконец, успокоившись, спросил.
– Ну, у тебя всё в порядке?
– Нет, хозяйка попросила выметаться из квартиры. Я, наверное, уволюсь, домой поеду.
Подумав о своём, Канунов написал что-то на бумаге, подал Любаве.
– Вот адрес, иди, там отдельный вход у хозяев. Это наша явочная квартира, хозяйке скажешь, что от меня.
Любава, взяв листок с адресом, вышла из кабинета.
В небольшом тихом переулке – маленький деревянный домик с двумя окнами на дорогу. С улицы по коридору – дверь. В большой комнате – кровать, стол, шкаф и зеркало. Одно окно освещало половину комнаты, во второй – полумрак. Всё хорошо, Любава жила и в худших условиях. Бабушка сказала, что за комнату оплачено за полгода вперёд.
– Будешь продукты приносить – и варить для тебя буду.
Любаве плохо одной, а тут хоть какое-то общение, согласилась. В комнате –  водопровод и слив, совсем прекрасно. Хозяйка оказалась приятной женщиной. За несколько вечеров, незаметно для Любавы, узнала обо всей её непутёвой жизни. Сидела, молчала, лишь качала головой или изредка задавала ненавязчивые вопросы.
– Вот что, девочка, мне тебя сам Бог послал. Что знаю – тому научу, если сама этого захочешь. Помирать мне скоро, а передать свои знания кому-то надо. Не каждому это дано, а у тебя, я вижу, получится.
Варвара Федоровна смотрела на Любаву своими уже тусклыми от старости глазами, но взгляд был пронизывающий, видящий, казалось, насквозь.
– Писать ничего не будешь, что тебе дано знать – в памяти твоей останется. На всю жизнь. Может, слова какие-то забудешь – своими заменишь. Вижу, ты – девка смышлёная, в жизни перенесла столько, что не каждому до старости пережить. Самой тебе в жизни пригодится, и людям поможешь. Никому не навязывайся, если придут просить о помощи – не отказывайся.
Любава сразу вспомнила свою бабу Машу, это её слова. Вгляделась в лицо Варвары Федоровны. То ли морщинки одинаковые, то ли  взгляд. Может, в старости люди похожи друг на друга? До того родным и близким повеяло на Любаву от пожилой женщины, заплакала.
– Вы так сильно похожи на мою бабу Машу. Я ещё небольшой была, роднее и ближе её никого у меня не было. С раннего детства за подолом её таскалась, она меня тоже пыталась чему-то учить. Маленькая была, мало что помню.
Сильно сдружилась Любава со своей хозяйкой, та ждала всегда её с работы, звала пить чай.
– Ты, Люба, не беспокойся, я ведь ночами почти не сплю, мне в радость с тобой поговорить, как родная мне стала. Мои-то дети ко мне редко приезжают, внук вот – пьяница. Иногда заходит, деньги с меня трясёт. Я поэтому в милицию комнату сдала, чтобы боялся немного. Бил сколь раз меня уже…
Расставались с хозяйкой за полночь. Долго после таких разговоров Любава не могла уснуть. Ворочаясь, вспоминала, думала о сыне. Плакала тихо в подушку. «Как он там без меня, кровиночка моя? В такой семье не может ему быть хорошо». Будь хороший отец – не пьяница и забулдыга – Любавино сердце не болело бы так. Что она могла поделать, ведь квартиры своей не было. Она расписалась, что не заберёт сына, пока не заработает своё жильё. Так стосковалась по ребёнку – сил нет. Увидеть бы, обнять. Ночами вновь стал сниться Серёженька.
Утрами её будила хозяйка. Раньше Любава сама просыпалась. Теперь же засыпала лишь под утро. Не вытерпев, написала заявление на увольнение.
– Ты что это, Любаша, выдумала. Не подпишу. Я тебе уже на складе дублёнку подобрал. Скоро к зиме будут форму менять, зимнюю получишь. Не будешь работать – заплатишь семьдесят рублей и носи. Не подпишу, пока две недели не отработаешь.
– Не могу больше, без сына не могу! Давно его не видела, ночами не сплю, отпустите. 


19.

Прошло несколько дней. Канунов уговаривал, рвал заявление, обещая поторопиться с квартирой. Любава с надеждой вновь продолжала работать.
В районной больнице не хватало санитарок, обратились за помощью в милицию. Канунов предложил Любаве подежурить санитаркой ночами, денег заработать.
Первое дежурство прошло спокойно. Работала в роддоме. Ночью никто не рожал, даже немного поспала.
Через неделю пригласили на ночь в хирургию. Поздно вечером привезли на мотоцикле с коляской огромного мужика в одних трусах. В бане ударило током.
Узкое высокое крыльцо. Кое-как на носилках протиснулись вчетвером – до того тяжелый дядька. Положили на кушетку. Подошёл дежуривший врач, но было уже поздно, мужчина умер.
Всю ночь за столом с Любавой просидел парень со сломанной ногой на костылях. Любава боялась остаться в приемной одна. Больше просила не отправлять её на ночь в хирургию.
Неделю работала днём в лаборатории. Первые дни, когда мыла пробирки из-под крови, её подташнивало, потом привыкла. Варила капустный сок для желудочников , научилась даже брать кровь из вены. Медсестёр не хватало, и Любава, сделав работу санитарки, помогала девчонкам. 
Сдружилась  с медсестрой Мариной, у которой была длинная, чуть не до пола, русая коса. Любава каждый день в обеденный перерыв расчесывала и заплетала Марину. Никто из персонала не хотел помогать, не умели. Марина же была очень благодарна Любаве за помощь. Раньше каждый день приходилось вставать в половине шестого утра, чтобы привести волосы в порядок и успеть на работу.
Канунов с квартирой всё тянул, лишь обещал. Любава вновь написала заявление на увольнение. И вновь через несколько дней капитан порвал заявление при ней. Любава не могла больше ждать квартиры, в экспедицию ходила через раз, дежурила за Людку – та заболела. Днями работала в больнице, уставала. Ночами всё равно спать не могла. Стала нервной, раздражительной, на каждое замечание огрызалась. Канунов – и тот заметил.
– Люба, ты почему такая стала? Нетерпеливая какая-то. Ну подожди ещё немного. Малосемейку освободят скоро, я же обещал.
– Не могу больше, – Любава закрыла лицо руками, заплакала.
– Ну, ты чего, не реви. Ещё недельку подожди, я что-нибудь придумаю.
Канунов сел рядом на стул, обнял её за плечи. Выпустил из кабинета, лишь когда она успокоилась. Секретарь с недоумением посмотрела на её красное заплывшее лицо.
В магазине встретила Николая.
– Люба, ты куда снова исчезла? Я тебя найти нигде не могу.
– Я каждое утро в отделе, на наряд хожу. Захотел – нашёл бы, – рявкнула  в ответ Любава. От неожиданности тот оторопел.
– Что-то случилось? Пойдём, поговорим, – Любаве не хотелось ни с кем  разговаривать, вышла из магазина.
Коля шёл следом. Но видя, что она ни разу не оглянулась, отстал. Любава  торопилась на переговоры с отцом.
Обычно ходила разговаривать с ней Рита. В этот раз Федот сам пришёл.  Давно дочь не звонила, не случилось ли чего? Поговорив о домашних, спросил дочь – как она там?
– Дочка, был в Коргоне, внука видел у Сашкиной сестры. Крикнул ему, а он от меня бегом убежал, догонять не стал. Грязный ходит, оборванный, в резиновых огромных сапогах. Жалко на него смотреть, нелюдимый какой-то стал, – Любава не могла вымолвить и слова, комок застрял в горле. – Смотри, дочь, не получается там у тебя – езжай домой.
С телеграфа Любава шла, ничего не видя перед собой, на автопилоте. Заскрипели тормоза, выскочил мужик из машины, стал материться. Кто-то повёл Любаву через дорогу. В кабинете Канунова уже не было, не было и секретарши. Любава спустилась вниз. Навстречу шёл один из ППС-ников.
– Привет, Любань, мы сегодня вечером за тобой заедем.
Кивнув  в ответ головой, прошла мимо.
Дома стала сбрасывать вещи в чемодан, сумку.
– Любушка, ты куда это собираешь сумки?
Захлёбываясь слезами, кое-как рассказала хозяйке о случившемся.
– Господи, помоги ты ей! Ты же не уволилась с работы-то?
– Там нет уже никого. Не могу больше терпеть, к отцу поеду. А там хоть пешком – да схожу к сыну. Сил нет, извелась вся.
– Езжай тогда! Ещё молодая, стаж заработаешь. Деньги-то есть на дорогу? Езжай с Богом!
Автобус до станции Третьяки уходил через полчаса. Любава купила в дорогу бутылку лимонада и пирожков. Знала, что до следующего утра негде будет поесть.
В Алейск приехала ночью, оставила сумки в камере хранения, пешком отправилась на край города, в экспедицию. Мужики собирались ехать в Сентелек, было пять утра. Сережка, молодой сентелекский парень, согласился  взять её  и заехать на вокзал за сумками. К вечеру были уже в Сентелеке.
– Быстро ты, дочь, приехала, вчера только разговаривали. А как же работа, трудовая? Всё бросила! – Федот замялся, понял, что натворил. Ничего теперь не поделаешь.
– Может, назад поедешь, на работу?
– Нет, папа. Квартиру всё обещают, обещают, а толку нет. Я Алёшу должна увидеть, не могу больше.
– Ладно тебе, отец, не доставай ты её. Не видишь – почернела вся, – заступилась Зоя Даниловна.
Сёстры крутились рядом с Любавой, но, видя в глазах пустоту, отстали. Лишь Генка не отходил, был рядом, вопросов не задавал.
Через два дня Любава с Геной верхом, на одной лошади, поехали в Коргон. У Любавы на сердце была тревога. Увидит ли она своего любимого сыночка, дадут ли встретиться? Дорога дальняя, всё время Любава рассказывала брату о своей работе, о том, как жила. Генка слушал, тоже рассказывал о том, как учится, о том, как сёстры его постоянно унижают, смеются. Перед самым Коргоном вдруг замолчал.
– Ты чего, Генадька? Я ведь про танцы спрашиваю, а ты молчишь.
– Любаня, а можно я с тобой к Алачеву не пойду?
– Почему это? Не бойся, он тебя не тронет, не позволю. Я в Змеиногорске кое-чему научилась, не боюсь теперь его.
– Да нет! Я ведь ему про тебя чего попало написал, маленький был. Он меня напоил и диктовал, а я, дурак пьяный, писал. Прости, сестрёнка.
– А ну, успокойся! Пусть только заикнётся, сразу на место поставлю.
Генка поверил сестре, повеселел, стал болтать о чём попало. В начале деревни встретился Шестаков Сергей по кличке Митроха, поздоровались. Любава спросила его о сыне.
– Да мы сейчас только с ним говорили, от Катьки бежал к бабке. Он у бабки своей и живёт. Сашка-то женился, девчонка родилась. В избушке Маньки Горбатовой живут. А ты надолго? Молодёжь жалеет, что тебя в Коргоне нету. В клубе скучно стало, грязь везде, одно кино крутят.
– Ладно, Серёга, я ненадолго, завтра назад поедем. Алёшку хотела увидеть.
– Тебе, может, помочь?
– Не надо, я сама, меньше сплетен будет.
Поздоровались с Затеевыми, оставили у них лошадь. Любава, взяв сумку, пошла с Геной к бывшей свекрови. В доме холодно, Алёша босой, в одних трусах, спрятался в другой комнате, завидев их.
– Чё надо? Припёрлась! Не отдам тебе Лёшку, – свекровь окрысилась на бывшую сноху.
– Сынок, Алёша, иди скорей сюда!
– Зачем ты приехала? Ты не моя мама, моя мама умерла, уходи! – дрожащим испуганным голосом закричал ребёнок, выглянув из двери, держась ручонками за косяк. Лицо побледнело, губёнки от страха тряслись, вот-вот заплачет.
– Сыночек, я живая! Ты чего это? Вы что, твари, ребёнку внушили? Вас убить за такое мало! Алёша, иди ко мне!
– Нет, вот моя мама, а ты тётка чужая. Моя мама умерла, – Алёшка вынес фотографию Любавы, держал руками, обнимая.
– Ты даже не похожа на неё! Моя мама красивая, а ты старая, страшная.  Уходи, я боюсь тебя.
От таких слов Любава зарыдала, села на стул. Свекровь, ехидно улыбаясь, обняла раздетого мальчонку.
– Правильно внук говорит, иди отселя, больше не появляйся, без тебя вырастет.
– Как вам не стыдно, чему пацана учите? Мать живая, а вы её похоронили. – Генка обнял сестру. – Пойдём, Люба, отсюда.
– Алёша, мы у Затеевых будем. Приходи, я буду ждать.
На пороге появился Алачев, ему сообщили, что Любава в Коргоне.
– Зачем явилась? Сын тебя уже забыл, полгода не видал. Катись, таскайся дальше по мужикам, пьянствуй. Алёшку теперь не увидишь. У меня Генкина расписка есть. Скажи, Гена, ведь ты писал, что она убить сына хотела и сама сдохнуть?
– Ты, тварь! Генке тогда двенадцать лет было! Я тебя посажу за то, что ты споил несовершеннолетнего, заставил силой писать, на суд подам.
Любава отдала сумку с гостинцами сыну. Генка почти силой вывел её из дома. Слёзы лились из глаз, отворачивалась от встречных людей. Было стыдно глядеть в глаза, ведь все её в селе знали. Представляла, что наплели про неё в деревне эти уроды. У тётки села за домом на брёвнышке. Никого не хотела видеть, ни с кем говорить. Подошёл Мишаня, сел рядом.
– Миша, есть сигареты? Дай.
– Сестрёнка, да я же не курю. Сейчас приду, спрошу у кого-нибудь.
Принёс спички и «беломорину» . Подкурив, Любава закашляла: крепкие; выбросила.
– Что делать-то будешь?
– Не знаю, Миша, я ведь бумагу подписала, что без квартиры не заберу Алёшу. А ему здесь совсем плохо, ещё и меня рядом с ним нет. Он меня не признаёт, говорит, что я умерла.
– Вот ведь, гады, как ребёнка настраивают.
Миша поднялся с брёвнышка, сжал кулаки.
– Люба, смотри, Алёшка бежит!
Любава соскочила, побежала навстречу сыну. Тот, забежав в переулок, оглядываясь, махал ей ручонкой. Мать кинулась к сыну, схватила его на руки, стала целовать.
– Я, мама, сбежал от них, пока бабка сумку твою в уборную выбрасывала. Я не давал, а она всё равно отобрала. Папка домой ушёл, а я к тебе побежал. Давай скорее уедем, не хочу с ними жить.
– Не могу, сынок, тебя пока забрать. Нет у меня дома. А если убежим, меня в тюрьму посадят. Ты же не хочешь, чтобы я сидела в тюрьме? Помни только, что я тебя сильно люблю, больше всех на свете. Буду приезжать пока, чтобы увидеть тебя. Запомни, что я не умерла и не умру. Они всё врут тебе, не верь.
– Я, мама, тоже люблю тебя. Я с яблочкой  каждый день про тебя говорю. Ты её у бабы Насти посадила, у колодца, правда?
– Живая яблонька-то! Да,  сынок, я садила яблоньку, для тебя.
Мать держала сына на руках. По дороге к Катькиному дому, растопырив руки, утячьей походкой, ковыляла Стюря. Алёша, выскользнув из рук матери, побежал в конец переулка, чтобы его не заметили. Сына Любава в этот раз больше не видела.
Вечером дала тёте Кате двадцать рублей. Может, хоть иногда, когда увидит Алёшку, что-нибудь купит ему. Тётка сидела дома, никуда не ходила, не могла. Почти сразу, как пошла на пенсию, ей ампутировали ногу по недосмотру врачей. Та пообещала Любаве просить Надьку или Наташку – будет давать им деньги, чтобы конфет покупали для внука.
Любава с Геной отправились утром в Сентелек. На душе матери ещё основательнее поселились тревога и беспокойство. В этот раз Гена ехал в седле. Конь шёл медленно, Гена не торопил его, чтобы не трясло, и сестре было удобнее следовать сзади, на одной сторонке.
Миновали сад на Федихе. Навстречу им ехали на телеге доярки с утренней дойки. Остановились, чтобы поздороваться.
– Ты, что ли, жена Алачева? – спросила Любава худую конопатую бабёнку.
– Я, и чё?
– Беги, девчонка, из этого клубка змеиного, пока не поздно, – та лишь пожала плечами, отвернулась.
И все же после этого у Любавы поднялось настроение. Доярки поздоровались, ни о чём её не расспрашивали, но по глазам и улыбкам было заметно, что все они на её стороне.
Видела Любава, что Алачевская жена – забитая, пришибленная особа. Любава нервно смеялась, шутила. Генка, увидев изменившуюся сестру, говорил не замолкая. Незаметно доехали до села.
– Чё, съездила-то зря? Видела Алёшку-то? Пошто не привезла?
Любава  промолчала, прошла в комнату, чтобы не отвечать на вопросы мачехи. За неё рассказывал братишка. Зоя Даниловна стала материться. Подошла к падчерице, села рядом с ней на кровать.
– На чёрта за него замуж шла? Дурак  полный, теперь мстит тебе. Знает, что шибко больно делает. Ох, Любка, говорила тебе, не слушала. Теперь сопли на кулак мотаешь. Алёшка-то за что страдает? Приезжай домой – не выкинем. Здесь квартиру  поди, дадут, работать пойдёшь.
Мачеха позвала за стол, есть не хотелось. Отца дома не было, на работе.
Из Барнаула приехала Рая, тоже жила у отца. Работала в сельском совете техничкой. Рита – поваром в совхозной столовой. У Нины ещё зимой родилась дочка – Людочка. Жили с Аркашей в двухкомнатной квартире. Хотя всё хозяйство было у свекрови. Они молодые, времени не было за скотом ухаживать.
В доме у Федота – постоянно гости. Кто-нибудь да жил из родственников. Приезжали и из Владимировки, гостили неделями. Из Коргона – Агафьины сыновья, работали в совхозе. Ни разу Зоя Даниловна не выгнала никого, не сказала, что не справляется. Всех встречала, кормила, привечала. Никому не отказывал в просьбах и Федот. Готов был последнюю рубаху свою отдать, чтоб другим хорошо было.
Кроме того, в дом приходила толпа ребятни, друзья и подруги  детей. Взрослые девчонки, парни – к Ритке, Рае.
Лишь Генка не общался с ровесниками. Времени не было: отцу помогал или во дворе управлялся. Ребята к нему редко ходили, сам иногда сбегал из дома, когда совсем надоедало всё до чёртиков. Чаще всего с соседским мальчишкой ходил на рыбалку. Девчонок-ровесниц стеснялся, свои сёстры надоели. Не видеть бы их совсем. Начинают вечером в клуб собираться – подсмеиваются, заразы.
– Генка, иди сюда, помоги бюстгальтер застегнуть, чулки погладь.
Стыдно было, краснел. Со временем просто не стал обращать на это внимание. Специально пошевелит шторой, покашляет – они визжат.
В клуб не ходил. Семнадцать лет парню. Его одноклассники давно с девочками встречались, ему – стыдно было. На самом деле идти в клуб было не в чем. Единственные брюки – на все случаи, и болотные сапоги – в них на танцы не пойдёшь.
Любава, увидев всё это, промолчала. Денег оставалось мало, сама на распутье, чем помочь брату – не знала.
Вечером сели за стол, отец стал разговаривать с дочерью о том, как ей дальше быть.
– Что, дочка, делать-то будешь? Работу, скорее всего, потеряла, там больше делать нечего, езжай за трудовой книжкой. Ворачивайся, здесь устраиваться будешь. Пока с нами поживёшь, а там видно будет.
Генка собрался тоже уезжать из дома – с сентелекским дружком в Новокузнецк.
Проводив брата, Любава поехала в Змеиногорск. На работе её не было неделю. Зашла в кабинет к Канунову.
– И чего явилась? Поздно. Что теперь делать будешь – не знаю. По статье уволил, за прогулы. Ты где была-то?
– Я к сыну ездила, плохо совсем ему там.
– Почему меня не предупредила?  Я бы тебе отгулы дал. У тебя вон сколько их накопилось. Изменить ничего уже не смогу, Чипугов приказ подписал.
– Я к Вам заходила, никого уже не было, сразу же уехала.
– Эх, Люба, Люба… Я к тебе как к дочке относился. Иди забирай свою трудовую. А может, сторожем останешься?
– Нет, Василий Дмитриевич. Домой, к отцу поеду, там к сыну ближе.
Секретарша тоже стала ругать её:
– Ты почему так сделала? Надо было заявления у меня регистрировать. Тогда бы Канунов не смог ни одно из них порвать. Сколько ты их писала! Все ведь изорвал, не увольнял.
Любава удивлённо смотрела на неё. Об этом она не знала, а секретарь ей не подсказала раньше. Оказалось, что в трудовой книжке была запись о том, что принята сторожем. О том, что переведена из сторожей в бригадиры, приказа не было. Но Любаве было уже всё равно. Получила расчёт, вышла из милиции.  Хорошо, что машин не было – все в разъезде, хоть с ребятами не пришлось прощаться. Наверное, заплакала бы.
Сходила к Людке, у неё дома сидел высокий красивый незнакомый Любаве парень. Людка стала встречаться с ним, не спрашивая об этом мать.
– Ты собралась уезжать, а как же Коля? Он несколько раз был, про тебя спрашивал, найти тебя не может.
Любава осталась у Людки ночевать. Утром съездила к бабушке Поле. У неё на двери висел замок. Соседки сказали, что сынок к себе её забрал. Дом сдают теперь семейной паре. Поехала в центр, нужно попрощаться с бабой Варей. Но и здесь на двери висел амбарный замок. Через дорогу жила старушка, которая часто ходила к Варваре Федоровне. Увидев в окно Любаву, сама вышла с палочкой из дома ей навстречу.
– Приехала чё ли? Садись на лавку-то, в ногах правды нет. Я ведь из-за тебя у окна кажный день сижу, жду. Федоровна велела обязательно тебя дождаться. Знала, что приедешь.
– А где она сама-то?
– Дак, не дождалась тебя, померла. Недели после тебя не прожила. Я у ей кажный день сидела. Про тебя токмо и разговоров было. Жалела шибко, что не смогла тебе помочь. На вот, рукотёрт  новый, передала перед смертью. Ишо записочка с молитвой была, да дочка моя случайно выбросила, не серчай уж больно, ненароком она. Шибко Варвара горевала, сразу слегла, потом уж встать не смогла. Врачи в больницу звали, отказалась. А ты не плачь, не родная ведь. Дочка ейная пожитки  все на машину погрузила, на свалку свезла. Уж девять дён, как померла, вчерась было. Никто боле здеся не появлялся. Вот и мне таперь помирать можно, последний наказ подруги выполнила. А ты иди с Богом. Иди.
Слёзы застилали глаза. Ну почему так? Как только попадётся Любаве человек, которому она начинает доверять, обязательно что-нибудь случается.
«Неужели баба Варя из-за меня умерла? Жалко, многому научила старушка, многое рассказала… Но её не стало. Спасибо тебе за всё, Варвара Федоровна. Прощай и прости!»
Все зимние вещи у Любавы исчезли – ведь забрала только чемодан и сумку. Ладно, постель и обстановка у неё в Сентелеке есть.
В ту же ночь уехала из Змеиногорска.
С Николаем встречаться не стала: вновь уговорит остаться, ей сейчас это не нужно. Найдёт себе другую, угодную матери, полюбит.


20.

Ночевать пришлось в Алейске, билетов на автобус не хватило. Машины  из Сентелека в экспедицию пришли вечером. Лишь утром бензовозы залились соляркой. С ними и уехала Любава домой. Её ждали, сёстры радовались. Лишь мачеха молчала. И Надька, её дочка, фыркала, даже не поздоровалась. Ну и ладно, делов-то целая куча.
Пришла соседка Лидка Орлова. Глаза – заплывшие, лицо – и без того круглое, плоское, мордовское – опухло.
– Зойка, опохмели чем-нибудь. Не могу, болею. Надо отчёт делать, а голова не соображает совсем. Вчера с Мишкой погуляли маленько.
– Ты же вечером к нам трезвой приходила, когда успела только, – засмеялась Зоя Даниловна, наливая Лидке в стопку водку.
– Ладно тебе, успела вот. Со мной выпей за Любкин приезд, наливай себе, давай.
– Нет уж, я не буду, да и за чё пить-то. Лишний рот в доме.
– Не стыдно тебе про рот-то говорить? Без денег не живёшь. Мясо, рыбу Федот каждую неделю добывает. Хозяйство вон какое держите. Девки всё по дому делают, ты только утром корову доишь – и то не каждый раз, молчи уж. Тебе ли обижаться. Думаю, и Любка долго не загостится и работу себе найдёт. 
Выпила стопку, лишь утёрла губы ладошкой, закусывать не стала.
– Ты, Любка, давай устраивайся. Временно пойдёшь подменять моих поярок. Я ведь теперь бригадиром работаю.
Любава на следующий вечер побежала на работу. Гуте Пастуховой срочно был нужен выходной. Телятки маленькие, месяца ещё нет. Красивые все, бестолковые – не приучены к вёдрам, но шустрые. Любава боялась, что, оставшись  с группой одна, что-нибудь перепутает, сделает не так, как нужно. Лидка успокоила, обещала быть рядом, подсказывать. Трудно очень, телята лезут все в одно ведро; убрала, что делать – не знает.
– Чего стоишь-то? Бери палку и бей по лбу или ушам, – Альбина Николаевна, передовая телятница, помогала Любаве ставить вёдра в кормушку.
– Им же больно.
– А как иначе? Жадные и два ведра могут выпить, потом сдохнут. Смотри, ты ещё не привыкла. Засунул телок голову в ведро, пьёт – мочи ему лоб обратом, чтоб не ошибиться. Отвернёшься – он уже другого телка отпихнёт, ещё выпьет, чужую норму. Гляди в оба, привыкнешь – легче будет.
Телят в следующих клетках помогали поить Любаве другие телятницы. На следующий день Любава полностью справлялась сама. Отставала, конечно, от остальных, но работала увереннее.
Через два дня попросили ещё поработать, за другую телятницу. Понравилось в телятнике – тепло, сухо. Над каждой клеткой – огромная лампа. Пойло для питомцев греется паром. У теляток в клетке построены настилы – там совсем сухо;  детёныши ложатся, отдыхают. Они такие милые! Чистить зайдёшь – бесятся, облизывают тебя, пытаются бодать; интересно. Просидит Любава с ними в клетке –  вот и отстаёт от других баб. Но поярки не ругаются, лишь подсмеиваются над ней.
В совхоз не оформлялась, рабочих на ферме хватало. Ей же хотелось работать с телятами.
Вечерами за столом вся семья собиралась. Обсуждали прошедший день, советовались, решали все семейные проблемы.
– Не пойму, дочка, в кого ты у нас такая выродилась? Из общей чашки есть не умеешь. Всё как-то с краешку, часто пустую ложку ко рту подносишь. Это я о жизни с тобой говорю. Будь немного посмелее, понаглее, что ли. А то заклюют совсем. Не такая уж ты и смирённая, где-то и зубы умеешь показать. А за себя не можешь постоять.
– Да в тебя, папа, наверное. Ты ведь сам последнюю рубаху снимешь, отдашь другому.
– А ведь правду она говорит, Федот. Никогда сам не утаишь ничего.
Отец смущённо крякнул, прищурив глаза, почесал затылок. Все сидящие за столом  засмеялись.
– Что, научил дочь? Сам-то не лучше! Мяса-то сколь осталось дома? Вчера с горы принёс только – всё раздал почти, – жена хлопнула Федота по плечу.
– Ладно тебе, ещё как-нибудь схожу. Голодом не живём, всё у нас хорошо. Людям тоже свеженины охота. Кто как может – так и живёт.
Отдыхать мужику не приходилось: семья большая, обуть, одеть, накормить всех надо. Днём – на работе, вечером в тайгу уходит на промысел. Лишь в субботу, после бани, оставался ночевать дома.
Иногда Федот возвращался домой лишь под утро. Когда ребятишки вставали в школу, он уже управлялся со скотом. Невысокого роста, крепкий, ладно сложенный. Добродушное лицо с искрящимися прищуренными глазами, каштановая густая волнистая борода, за которую в Сентелеке был прозван – Карлом Марксом. Рядом с ним постоянно крутилась молодежь. Своя ребятня ждала, когда отец будет дома. Стоило ему присесть, Танюшка сразу забиралась на колени. Маленький Серёжка  жался к отцовым ногам: ему первому на колени к отцу нельзя, он – мужик. Отец и его усаживал себе на колено, вот счастье-то. Старшие наперебой хвастались, жаловались, рассказывали о своих проблемах.
Как только была возможность, Любава просилась с отцом на охоту. Зимой не отказывал, на санях место есть. Вновь Любава, как прежде, гладила свою «тозовку», клала под сено, садилась рядом с отцом. Вот только не везло ей. Всегда отец добывал, она лишь костёр разводила и печёнку с почками жарила. И всё же была счастлива. Всё это напоминало беззаботное детство. Тоска по сыну временно отступала, Любка забывала в это время обо всём на свете. Гладила не стрелявшую, смазанную маслом «тозовку».
На обратном пути накладывали у своего стожка сено, везли домой. Заодно проверяли и капканы, если ночь была лунной. Любава иногда безмятежно засыпала на возу. От сена пахло летом, солнцем, цветами. Если дочь спала, отец ехал молча, лишь перед домом окликал коня. Любава сразу же просыпалась.
– Пап, я чего – уснула, что ли?
– Вздремнула немного на природе. Не замёрзла?
– Нет. Не надо мне бежать, греться, как маленькой – тепло.
– Ладно, да мы уже и дома.
Ругался отец редко – и то без матерков. Скажет слово – сразу все кто куда. Чаще доставалось жене, когда та была пьяной, и старшим девкам, если в доме был беспорядок. За то, что к дочерям приходили ребята, не говорил ни слова. Те вели себя тихо, не шумели. Может, потому, что сами по себе такими были. Федот часто подсмеивался над взрослыми девчонками.
– Всяку всячину понабрали себе, лишь бы деньги куда попало тратить. Бигули какие-то у них, мантажкой головы чешут. Это ещё что такое? Замуж вас не возьмёт никто. В доме бардак развели, не стыдно? Скажут: Аксёновские – лентяйки, ишь, кудри-немудри навели, сажей лучше бы брови намазали! А то какие-то бубнушки подавай им! Синяки на глазах носят – скажут люди, что отец побил.
Девчонки, наряжаясь на танцы, хохотали, закрывая шторы в комнату. Мальчишки уходили на улицу, ждали на крыльце. Звали с собой и Любаву, но та не шла, оставалась дома.
Как-то её вызвали в сельский совет, предложили работу в интернате ночной няней. Согласилась.
Отец работал зимой в школьной кочегарке истопником. Потому времени у него свободного было много.
В совхозном доме  Раисе с Любавой дали старую двухкомнатную квартиру. Стена под окном в одной из комнат  светилась на улицу, сгнила. Надолбили мёрзлой глины, в дыру наложили поленьев, замазали. Дом побелили. Заселились. Ставить-то нечего. Отец отдал Райке диван и шифоньер. Любава решила забрать у Надьки свои вещи.
Надька жила с Федькой Черемновым, маленьким мужичонкой, похожим на цыгана. У них рос сынишка. Никто не пошёл с Любавой за мебелью, отца не было дома. Уговорила дальнего родственника, Ваську Черепанова.
Дождалась, когда приедет с работы Зоя Даниловна, взяла коня с телегой. Та спросила: 
– Зачем тебе конь?
– Надо мне, – всего лишь ответила. Думала, что Надька поможет ей вынести и погрузить мебель.
Дома они были вдвоём с мужем.
– Надь, я за вещами приехала.
– За какими это вещами? Ничего тут твоего нет, не дам.
– Как это не отдашь! Они же мои.
– Вот хрена тебе лысого! Моталась, моталась где-то, теперь требовать явилась! Мои они и всё… А я тебе за вещи деньги в Змеиногорск высылала. Не отдам.
– А ну, пойдём на почту. У них все документы хранятся. Никакие деньги ты мне не высылала. Вася, пойдём, – Любава взялась за край стола.
– Я в письме выслала, ты врёшь. Получила деньги и ещё забирать всё собралась. Федька, не давай.
Надька подлетела, схватила Любаву за волосы. Одним приёмом та уложила сводную сестру на пол.
– Успокойся, я своё заберу, чужого  мне не надо. Опрастывай шифоньер, а то на пол из него всё выкину.
Надька вновь кинулась на неё с кулаками. Любава взяла её за голову, стукнула лицом о своё колено, из носа потекла кровь. Надька заревела, отскочила. Схватив полотенце, зажала им нос. За это время Любава с Василием вынесли стол и тумбочку. Раньше с тумбочкой была этажерка, но Надька успела её отрезать. Любава с пола собрала несколько своих половиков. Остальные лежали в другой комнате.
– Федька, чего стоишь-то, ведь она всё сейчас заберёт! Мужик ты или нет?
Федька подскочил к Любаве, вырвал из рук сковороду и половник.
– А ну, уйди, сморчок, раздавлю как клопа! Ты это покупал, что руки протягиваешь?
Федька замахнулся на Любаву, с ней он был одного роста. Тем же приёмом Любава уложила на пол и его. Но тот, выпустив всё, что было, из рук, уцепился за куртку, уронил Любаву на себя. Долго катались по полу. Оседлав Федьку, Любава кулаком врезала ему в глаз. Но мужик вывернулся, оказался сверху. Схватив за грудки, головой ударил о плинтус. Торчащий гвоздь поранил голову, потекла кровь.
Васька, испугавшись, оттащил Федьку, тряхнул за шиворот. Тот, поняв, что не справиться одному, взял с ним шифоньер, понёс к телеге.
Надька вновь кинулась к Любаве, когда та забирала стиральную машину.
– А ну, брысь, ещё получишь! Остальное оставь себе, раз заработать не можешь. Я вот только мамины шторы сниму – это всё, что у меня от неё осталось. Не мешай, сказала, а то врежу!
Любава с Васькой вынесли тахту и постель. Всё было грязное, в пятнах. Но  что Любава могла сделать? Сама виновата, оставила. У дома их ждала Райка, она не пошла с ними грузить вещи, не хотела портить с Надькой отношения.
Любава обставила своими вещами маленькую комнату, Раиса заняла зал. В зал поставили большой Любавин стол. Полировка стола вся была в жирных пятнах, посередине – светлый круг: видимо, ставили горячую сковороду на газету или ещё что-то.
– Васька, а ты чего, не мог за неё заступиться? Вон, как голову разбили! – обрабатывая рану, Райка возмущалась.
– За кого заступаться-то? Она одна им обоим наваляла по самое «не хочу». Это случайно получилось. Надька половики к полу прибивала, вот гвоздь и остался.
– Как наваляла, не ври. Надька-то здоровее Любки, да и Федька мужик.
– А ты у неё спроси как, я даже рот открыл от удивления.
– Ладно вам! Нашли, о чем говорить! Кровь остановилась – и ладно.
Федот привёз дочерям дров. Распилил, немного расколол – на большее времени не было, нужно смену принимать. У девчонок в комнатах стало уютно, хоть мебели и было мало.
Любава собралась выходить на работу. Медосмотр прошла, ждала результатов анализов – без этого к детям не пустят. Были каникулы, выходные дни. Новый год, всё же.
Райка стала встречаться с Васькой Мандзюком – закарпатцем .
Закарпатцы понаехали в деревню, строительством занимались. Сентелекские девки повыскакивали за них замуж. Зарабатывали те много, по несколько тысяч за месяц. Сначала Васька увязался за Любавой, тенью за ней ходил. Она даже побаивалась его. Чёрный, страшный, как чёрт, идёт сзади и молчит. То под воротами стоит вечером. Несколько раз сталкивался с Любавиным отцом, отходил в тень.
– Ты чего, мужик, не заходишь? У нас для добрых людей всегда двери открыты, – охотничьей походкой подкрался однажды к нему Федот.
Васька, вздрогнув, молча  ушёл.
– Девки, чей жених там в окна заглядывает? Трусливый какой-то, не бритый, на обезьяну похож.
– Да это, наверное, Васька-хохол, он возле Любки крутится.
Петька Еремеев, белобрысый  щупленький паренёк, ни на шаг не отставал от Райки. Каждый день приносил новые пластинки для проигрывателя, приходил за старыми. Искал любой предлог, лишь бы увидеть Раю. Может, на этот раз не прогонит? Раиса же любыми путями старалась избавиться от навязчивого ухажёра. Раньше хоть Генка был дома, и Петька уходил к нему в комнату, разговаривал, то и дело глядя в сторону девичьей спальни. В новую квартиру Петька не приходил, не было причины.
Как-то, когда все уже спали, в окна кухни ярко засветили фары машины, раздался громкий сигнал. Федот вышел на улицу.
– Кого здесь по ночам черти носят? Добрые люди все уже спят давно, чего кому надо? Собак сейчас натравлю, убирайтесь подобру-поздорову!
– Это я, Вася. Любу мне позовите. Не выйдет сейчас ко мне – я вашу хату на машине раздавлю.
– А ну, вон отсюда! Я тебя сейчас самого, как клопа, раздавлю! – рассердился Федот.
Машина отъехала от ограды, остановилась в стороне. Постояв ещё немного на ветру и морозе, Федот зашёл в дом.
– Любава, это что ещё такое? Что за женихи к тебе ночью на машинах приезжают?
Любава встала с кровати, надела пальто поверх сорочки. Пальто оказалось Светкино, малое. Подошла к калитке. С другой стороны стоял пьяный Васька.
– Ты чего здесь весь край собрал? Спать людям не даёшь! Чего надо?
– Я, Люба, без тебя жить не могу! Боялся признаться, а вот сегодня выпил –  сказал.
–А ну, мотай по-хорошему, влюбленный ты наш! Зато я терпеть тебя не могу! Ещё раз что-нибудь подобное повторится – при всех на танцах опозорю, понял?
Васька закрыл лицо руками и пошёл к машине. За рулём сидел кто-то другой. Любава ждала, когда машина уедет. Продрогшая, вернулась в дом. Отец сидел за столом, курил.
– Дочка, надо бы себя скромнее вести. Замужем была, что люди скажут?
– В том-то и дело, что была. Могут всю грязь вылить, все помои. И вот такие твари думают, что им всё позволено.
– Иди, спать ложись, не злись.


Ритка тоже повзрослела. Стала встречаться с Витькой Барсуковым, он на четыре года был старше её.
Как-то вечером Рита зашла за сёстрами, чтобы пойти в кино. Любава пошла с Ритой, а Рая осталась дома.
С ними в кино пошла Людка Копейкина, которую мать никуда не отпускала вечерами, разве что к Любаве с Раей – и то ненадолго. Чернявая девчонка с красивой фигурой понравилась молодому приезжему киномеханику; стали тайно, чтоб не узнала мать, встречаться. Людка умоляла Любаву говорить, если мать спросит, что вечером Людка бывает у них дома. Врать Любава не умела, поэтому предупредила сразу: она промолчит, скроет, но если её мать будет настаивать, допрашивать – ответит правду.
В этот вечер толпа девчонок и ребят, присоединившихся к ним по дороге, ввалились в клуб. Людка сразу поднялась в кинобудку. Витя подсел к Ритке уже после того, как начался фильм, рядом был ещё кто-то. После фильма, как обычно, столпились у дверей клуба.
– Люб, нас с тобой приглашают на день рождения, – Рита смотрела на сестру умоляющим взглядом.
– Какой, чей день рождения? Без подарков кто же ходит? Никуда не пойду и тебе не позволю одной идти.
– Любань, ну ты что? Пойдём к Вовке Кондратьеву, это брат мой, не могу же я не пойти. А без Риты – не пойду, и без тебя тоже. Родителей его дома нет, пойдём.
– Люба, это я попросил Виктора позвать тебя. Я всё слышал, мне подарки не нужны. Я недавно из армии вернулся. Ты меня не знаешь, а я тебя знаю давно.
Перед Любавой стоял крепкий парень с копной рыжих волос. Круглое простодушное лицо  вызывало доверие;  на щеках, как у девчонки – румянец. Сашка, киномеханик, спустился с Людкой из кинобудки, позвали и их. Подошла маленькая полненькая Нина Чернакова – Володина соседка. Было ещё несколько парней. Через речку Сентелек по мостику все отправились домой к Володе.
В большой комнате были накрыты столы, в доме – никого нет. При свете Любава разглядела красивое лицо хозяина. Он сидел рядом, всё время что-то подкладывал ей на тарелку, угощал. Ненавязчиво разговаривал. Постоянно танцевал только с ней. Ребята пили водку. Девчонкам налили, как сказал Володя, домашнего вина. Любава пила совсем немного.
Весело прошло время, пора и честь знать. Хозяин запретил помогать убирать со столов. Стали собираться домой. У Людки сломался на сапоге замок. Чего-то суетились, Сашка держал Людкину ногу у себя на колене. Кое-как собрались, вышли на улицу. Перед уходом заставили выпить всех по полной стопке. Любаве показалось, что в стопке  было что-то крепкое, перехватило горло. На улице вдруг закружилась голова. Чувствовала, что мгновенно пьянеет.
– Я ведь только немного вина пила, а совсем пьяная.
– Да они тебе последнюю стопку самогонки крашеной налили. Я видела, это Колька.
Один из незнакомых Любаве парней. Нинка подхватила Любаву под руку. Решили проводить сначала Нинку. Та обиделась, на Вовку она имела свои виды.
Людка с Сашкой ушли в сторону. Остались Любава с Ритой и Витя с Володей. Пройдя через мост, Витя пошёл проводить Риту домой, к её отцу. Володя вызвался проводить Любаву один.
Раисы дома не было. Сил хватило дойти только до тахты. Дальше Любава ничего не помнила.


Сквозь сон услышала какой-то шум, разговор. Постепенно приходя в себя, обнаружила, что в постели лежит не одна, рядом кто-то был. Провела по себе рукой:  слава Богу, одета. Но кто же может быть рядом? Её внимание отвлекли какие-то непонятные звуки, мычание. Потом отчетливо услышала:
– Я с ней был, где она? Её дома нет, нигде нет. Где моя Райка? Я за неё всех поубиваю. Подайте мне её сюда! – по голосу Любава поняла, что это Васька.
«Но что он говорит о моей сестре? Подлец! Да я ему сейчас за неё голову оторву!»
Любава поднялась, встала на кровати, перешагнула через лежащего человека, наступила на пол. Под ногой было что-то твёрдое. Склонившись, взяла в руки мужской сапог. В темноте шла на голос. Васька сидел в коридоре на лавке, голова лежала на столике; надрывно в голос плакал.
– Нахрена, ты сюда запёрся? И с какой это Райкой ты был? Козёл! Она у нас ещё девчонка! Вали по-хорошему отсюда, пока я тебя здесь не пришибла!
– Да я с ней был, она моя теперь, – оскорблённая за сестру Любава стала бить Ваську по голове сапогом, что держала в руке.
– Ах ты, обезьяна небритая, убирайся немедля! Я тебя сейчас прибью за Райку! Как ты, тварь, сюда попал? – Любава била и била его по голове. Он, закрывая  голову руками, скатился под стол.
– Да остановите же её кто-нибудь! Убьёт ведь, правда, тигрица!
Только тут заметила у дверей  на улице ещё парней. Из рук выхватили сапог. Наконец догадались включить свет. Сзади Любавы с сапогом в руке стоял Володя.
– А ты чего здесь? Не ушёл почему домой?
– Я боялся, что тебе будет плохо, охранял.
Ребята уже все стояли в коридоре, хохотали.
– Ну ты, Володька, даёшь, охранять её решил! Видел, что она с Васькой сделала?
Подняли пострадавшего; сгибаясь, прикрывая голову руками, тот выскользнул на улицу.
– Вы как открыли? Я что – забыла закрыть?
– Нет, это я закрыл дверь, когда ты уже спала.
– Мы Ваську на улице нашли, он и повёл нас сюда, Райку требовал. Он и открыл как-то.
Любава вышла на улицу, но Мандзюка уже след простыл.
Райка вернулась лишь утром. Где была – не сказала. Любава тоже ничего говорить не стала. Но отношения с сестрой после этого стали натянутыми. Делали всё вместе, но общего языка не находили. Райка всё время была недовольна чем-то. Пыталась указывать Любаве, как ей вести себя с людьми, просила не привечать в дом молодежь.








































ЧАСТЬ 5


1.

Зима в этом году тёплая, снега почти нет. Лишь у заборов, за домами, да в лесистой стороне  гор – под сивером. В валенках по дороге не пройдёшь: камни – сразу сносятся. Федот ходит в алтайских ичигах из козлиных шкур – тепло, мягко, и влаги не боятся.
Речки постоянно вспучиваются, если нет прорубей: лёд поднимается, трескается, делаясь бугром, покрывается наледью. Утрами надо льдом стоит густой туман. Вершины гор – красно-розовые от всходящего солнца, а в долинах – ещё темно. Лишь к обеду поднимается солнце над Сентелеком – и то ненадолго, быстро уходит за гору, на запад. Ещё долго освещает небо, отчего деревня стоит в полумраке. 
Любаве днём в осенней курточке не холодно, а вот как ночью работать? Райка, сестра, отдала ей своё старое с цигейковым воротником красное пальто, всё в пятнах. Пробовала Любава его почистить от пятен – не получилось, а в таком – стыдно ходить.
Бабы отдали деньги за то, что теляток поила. В быткомбинате купила искусственный каракуль по цене два рубля тридцать копеек за метр. Шириной полметра. Подумала и обшила пальто каракулем. Воротник отпорола, сделала башлык. Райка, увидев своё пальто на сестре, в котором раньше было стыдно на работу ходить, рот от изумления открыла. Её новое пальто, с  мехом чернобурки, выглядело бедненько рядом с ним.
– Я у тебя своё пальто назад заберу, мне на работу не в чем ходить. Надо было из Змеиногорска свои вещи привозить, – со злостью сказала Райка.
Всегда была завистливой, у Ритки постоянно забирала понравившуюся ей вещь, пусть даже и малую ей.
– Забирай, только я всё это отпорю.
– Как это – отпорешь?
– Бессовестная, ты же его не носила! А как увидела, во что я его превратила – нужно стало, – разозлилась сестра, думая о том, что ничего больше у Райки брать не будет.
– Ладно, носи, – буркнула Райка, отвернулась.
Любава заметила, что и Ритка от неё что-то скрывает. Придет вечером, с Райкой пошепчутся, уходят вместе.
«Что я такого могла им сделать? Райка из-за пальто дуется, а Ритка-то из-за чего?»
Приходил Вовка Кондратьев, всегда трезвый, сидел молча, глазами следил за Любавой, что бы она ни делала. Брал топор, колол дрова. Охапку заносил в дом, растапливал по-хозяйски печь. Любаву не подпускал.
Выключив в комнатах свет, сидели прямо на полу возле печки у открытой дверцы, смотрели, как весело горят дрова. Любава читала свои стихи, пела или просто молчали. Володя просил, чтобы она о чём-нибудь рассказывала; сидел, слушал. Его присутствие было приятно Любаве. Ни разу даже руку к ней не протянул, но было заметно, что он боготворил её. Пытался как-то расспросить об Алачеве. Но о подробностях их жизни Любава не могла рассказать. Рассказала о сыновьях, доверилась скромному рыжеволосому парню. Сам иногда  рассказывал что-нибудь смешное, о себе почти не говорил.
Любава призналась, что в субботу собирается ехать в Коргон. Должны были приехать знакомые Надьки Березиковой – она к родителям собралась. Пока льдом дорога есть – съездить необходимо, упадёт – до самого лета не будет возможности увидеть сына.
– Давай, Любаша, я с тобой съезжу. Может, чем помогу. У меня тоже в Коргоне родственники живут.
– Нет, Володя, не надо мне помогать, я сама, – Любаве не хотелось, чтобы кто-то видел её слёзы, и то, как там её унижают, позорят.
В магазине по случаю купила комбинезончик сыну – вязаный, красивый. Умоляя продавца, выпросила килограмм конфет. Больше купить было нечего – в магазине пустые полки. Зоя Даниловна связала Алёше носочки. Любава, распустив свой свитер, связала сыну шарф.
В уазике полно мужиков. Любаве неудобно: они делают комплименты, предлагают встречаться, но ей сейчас не до этого, все думы о сынишке, никакого настроения. Высадили у Затеевых. Тётя Катя дома не одна – внуки Клавины в гостях. Любава угостила детишек конфетами.
– Люба, а Алёшка, кажется, у Катьки.
Схватив сумку, побежала к золовке. Как обычно – голая ребятня скакала с печки на пол, на грязную, не заправленную постель. Кое-как среди мельтешащих ребятишек узнала своего сына. В одних трусах, как все – чумазый. Наконец подбежал к матери. Любава сгребла сына в охапку, стала целовать.
– Не салуй так, совсем зализала, – смущённо отпихивался сынишка.
Любава, смеясь, радуясь встрече, жулькала, обнимала Алёшку.
 Катька плакала, курила одну за одной.
– Дура я, виновата, мать с дитём разлучила. А ты после всего со мной разговариваешь!
– Ладно, Кать, чего там. Успокойся, прошлого не вернёшь.
– А ты какая-то другая стала. Уверенная, что ли…
– Жить немного научилась. Сейчас или ты, или тебя…
Алёшка, надел на голое тело комбинезон, бегал по избе, хвастаясь шарфом.
– Мама мине фартук привезла, у вас нет такого!
– Сынок, шарфик, а не фартук.
В дом залетела Стюря, схватила Алёшу за руку, стала собирать домой.
– Быстро одевайся, где твои шмутки? Отец велел домой идти, а то наторкает.
– Баба, я здесь хочу, с мамой.
– Я тебе сейчас покажу маму! Твоя мать в могиле, это – чужая.
– Ты, тварь, сейчас сама в могилу ляжешь! Не тронь сына, пришибу за него, – грозней тучи стала Любава, спрятала Алёшу за свою спину.
Свекровь, видя отпор, как-то нелепо покружилась у порога и скрылась за дверью. Алёшка прижался к ногам матери. Та обняла его обеими руками.
– Иди, Лёшка, домой. Бабка жалуется, что отец снова пьёт – нам с тобой обоим достанется. Опять в подполе сидеть будешь.
– В каком подполе? Ты чего, Катя, говоришь?
– Ничего, так и есть, он знает! – показала пальцем в Алёшину сторону.
Мать прижала сына ещё крепче.
– Ты уж, сынок, потерпи. Я постараюсь быстрей квартиру свою заработать, на суд подам.
Насупившись, Алёша одевался.
– Я домой пойду, – сын опустил голову. Любава заплакала.
Всего полчасика побыли вместе. Целуя на прощанье, дала в руки сумку с оставшимися гостинцами. Шарф подвязала на шею сыну. Наклонилась, чтобы поцеловать.
– Мама, я завтра утром убегу к тёте Кате. Ты не уедешь?
– Не знаю, сыночек. Смотря когда машина за мной заедет.
Вечером к Затеевым прибежала Стюря, от порога на пол кинула комбинезон и пустую сумку.
– Забери. И чтобы ноги твоей больше не было, а то Сашка убьёт.
– Ты кто такая? Ишь, раскомандовалась в чужом доме! – сидя за столом, Катерина погрозила костылём.
Надя подняла вещи с пола. Настасья трусливо выскользнула за дверь. Любава сидела, опустив голову.
– Ох, племянница, горше материнской судьба твоя. Та умерла, не дожив до старости, да хоть дети до конца с ней были.
Любава ушла на улицу, в туалете долго ревела. Наташа с Надей просили её открыть, выйти. Не могла она, чтобы люди видели её слезы, не привыкла с детства. Успокоившись, вышла. Долго бродила с девчонками по улице, пока не стемнело.
В доме уже горел свет, сели ужинать.
– Я, Люба, на Алёшку комбинезон сама надену, не переживай. Стюрю в деревне никто не любит, какой-то собачьей жизнью с сыном своим живёт. Катька у них не такая – мягче, проще.
Рано утром за Любавой заехали. Она всё время стояла у окна, выглядывала сына. Он не пришёл. Молча ехала в машине – от неё отстали, видя, что она не расположена к разговорам.
В глазах вдруг потемнело, тяжело стало дышать. Очнулась Любава на льду. Во рту жгло, лицо кололо на морозе – мокрое. Сначала смутно, затем всё яснее – увидела склонившееся мужское лицо, с тревожным взглядом и шевелящимися губами. Чувствовала какое-то безразличие:  ничего не хотелось делать, сил не было двигаться. Словно сквозь вату начала различать голоса. Наконец отчётливо услышала:
– Хорошо, что валидол был у Кольки.
Любава села на холодный лёд, одёрнула задравшийся край пальто. Поглядела на стоявших вокруг мужчин и Надьку.
– Что случилось-то? Я почему вся мокрая? Дайте попить.
– Да ты в машине грохнулась. У тебя что, сердце больное?
– Ничего у меня не больное, я, наверное, просто уснула.
– Ага, уснула. Еле откачали.
Немного придя в себя, Любава села в машину. Её довезли до самого дома и подняли на смех, когда предложила деньги.
– Убери, не такси. Сердечко своё береги, обследуйся лучше!
Любава, поблагодарив, пошла в дом. Ничего у неё не болит – вот только медкомиссию проходила, всё в порядке. В машине, видимо, укачало.
В доме было прохладно, Райка не топила печь, у отца снова ночевала. Придёт – опять орать будет, что холодно. Любава разожгла дрова, наложенные в топку заранее, поставила чайник на плиту. Не раздеваясь, прямо в пальто легла на кровать…
Сыпала цыплятам пшено, а они громко клевали. Почему так громко? Лишь бы стекло не разбили клювами. Маленький петушок поднял голову и закричал:
– Открой, Любка, открой дверь. Ты что, не слышишь? Пьяная, что ли, приехала?
Кое-как очнувшись, поняла, что это к ней стучат. Шатаясь, поплелась к двери. В дом зашли Райка с соседкой.
– То ли чокнулась – так спать. Чуть окна не высадили.
Любава сняла с плиты почти пустой чайник, села на стул у стола. Была какая-то апатия ко всему.
– Ну чё, как съездила? Видела Лёшку-то? Чего молчишь?
– Потом, не могу сейчас.
Пошла, вновь легла на кровать, бросив пальто рядом с ней.
– Чё это с ней? И правда, как пьяная. Ладно, пускай спит.
Проспала Любава до позднего вечера, но ей не стало легче. Одевшись, пошла к отцу. Пожаловалась мачехе, та вновь лечила её угольками. Домой не отпустила, велела ночевать у них. Свободного места было много. Отец с вечера уехал на охоту, а Зоя Даниловна, видя состояние падчерицы, ни о чём не стала её расспрашивать. Оклемается – сама расскажет.
Есть Любаве не хотелось, хотя с самого утра маковой росинки во рту не было.
После лечения Любава хорошо спала всю ночь. Утром чувствовала себя легко.
– Дочка, возьми мясо и рыбу. У тебя же завтра именины, приготовите себе что-нибудь с Райкой. Поди гости должны прийти?
– Нет, папа. Какие гости, мне в ночь на работу. Первый день выхожу. Не появлюсь же к детям пьяной.
– Бери, не жить же на одной картошке и лапше.
– Спасибо, папа, возьму. Да только я не привередливая, ко всему привыкла.
– Знаю я, доча, знаю, – часто-часто заморгал отец, отвернулся, заподкашливал и пошёл на улицу.
Зои Даниловны дома не было, оправдываться не перед кем. Любава, чтоб не встретиться с мачехой, пошла дворами. Было неприятно. Анька с Надькой брали, что хотели, ей же, как воровке, приходилось прятаться.
В доме никого не было. Любава растопила печь, пожарила хариусов. Перебрала весь свой небогатый гардероб. Что одеть? С детьми работать придётся, надо что-нибудь строгое, не вызывающее. Хотя у неё все вещи скромные. Отложила чёрную юбку и тёмно-синий свитер.
После поездки в Коргон ещё не пришла в себя. Легче, конечно, стало после лечения Зои Даниловны, но в душе за сына – кошки скребли. Бедный ребёнок, не видит ни любви, ни ласки, матери нет рядом. Каким он там вырастет? Слёзы потекли, Любава, вертя головой, вытирала их о подушку.
На крыльце зашаркали ногами, раздался чей-то смех. Подскочив, Любава, плеснула на лицо воды, вытерла полотенцем. На пороге – все три родных сестры.
– А мы, Люба, за тобой. Собирайся.
Нинка – в нарядной новой шубе, в песцовой шапке. Рита и Рая рядом с ней – бедные родственницы.
– Куда собирайся, мне сегодня в ночь на работу.
– Пошли, от меня и на работу уйдёшь. Специально для тебя готовились, скрывали. У тебя же сегодня ночью день рождения.
Слёзы вновь накатили. Сёстры ей праздник готовили, а ведь это она должна столы накрывать и всех приглашать. Стыдно-то как!
– Собирайся, живо! Слышать ничего не хочем. Вставай, одевайся.
Растерянную сестру стали силой раздевать. Увидели отложенные вещи, здесь же на неё надели. Любава, подчиняясь, лишь крутилась, нервно смеясь. Было только пять вечера, до работы ещё оставалось время. Столы у Нины уже накрыты. Аркаша с Витей Барсуковым играли с  маленькой Людочкой. Сразу сели за стол, поздравили с будущим днём рождения.
– А это от нас подарок, – Нинка подала свёрток.
Заставили Любаву примерить ситцевое платье с короткими рукавчиками. Вновь посадили в нём за стол. Любаве неудобно, особенно при чужих мужчинах. Все пили, закусывали. Она от спиртного отказалась. Обиделись – ведь это её день. Выпила вместо вина компот. Нельзя ей,  чтобы запах был. Позже появился Васька Мандзюк, танцевал с Райкой, а сам жадными глазами наблюдал за Любавой. Было видно, что Рая злилась, но повода к ревности не было, сестра внимания на Ваську не обращала. Вышли с Риткой на улицу.
– Я, Люба, просила, чтобы Вовку пригласили, но Аркашка так окрысился, да и Нинка против Володьки была. У Аркашки с Вовкой какие-то свои счёты ещё со школы. Они ведь все трое – одноклассники.
– Рита, правильно, что Вовку не позвали, ни к чему лишние сплетни. Ты же знаешь нашу Нину.
После, в девять часов, Витя с Ритой пошли провожать Любаву. До работы идти далеко, школьный интернат почти на краю деревни.
На улице тихо, тепло, ветра совсем нет. Сверху медленно падают крупные хлопья снега. Особенно большими они кажутся у фонарей. Так бы и идти, медленно-медленно, никуда не торопиться, мечтать. Но Любаве на работу нельзя опаздывать, нужно менять дневного воспитателя – Светку. Большеротую огромную бабу. Ребятишки её боялись и ненавидели.
– Вот за этим столом всю ночь сидеть будешь. Смотри, чтобы большие мальчишки в комнаты к девчонкам не ходили – посадят нас с тобой обеих, если что случится. Пойдём, покажу. Вот этих двух мальчишек маленьких ночью будить в туалет надо. Ещё что? Да, если ночью холодно будет, сходишь в кочегарку. А то кочегары напьются и спят, заразы. Разбудишь, отматеришь кочегаров, заставишь работать. Всё, утром в семь часов приду.
Наоравшись на детей, выключив в комнатах свет, Светка ушла.
Минут через пятнадцать дети стали выходить из комнат. Увидев за столом дежурную, закрывали дверь в комнату или просились в туалет. Тишина воцарилась лишь к двенадцати. В начале первого раздался стук во входную дверь. Не открывая её, Любава спросила, кто пришёл.
– Это участковый, у вас всё здесь в порядке?
– Да, всё тихо, дети спят.
Участковый ушёл. Любава вновь взяла лежавшую на столе книгу. Сегодня день такой: шуликуны-ряженые ходят – вот он и проверяет, успокоилась Любава. Лишь бы детей не разбудили. Прошло совсем немного времени, вновь постучали. Снова, наверное, участковый.
– Люба, открой на минутку, это я – Володя Кондратьев.
Не будешь же кричать через дверь, открыла.
– Ты чего пришёл? Нельзя сюда, ребятишек можешь разбудить, участковый только сейчас был.
– Прости, я ненадолго. Вот, поздравить тебя пришёл, сегодня уже четырнадцатое. С днём рождения! Можно я в щёчку чмокну? – Володя расстегнул куртку, вынул изнутри красную живую розу.
– Ой, спасибо. Ты, где её взял, красоту такую, зимой?
– Дома, на окне растёт, – доволен, что подарок понравился.
Немного постоял в коридорчике, ушёл. Настроение поднялось, спать сразу расхотелось.  Смотрела на стоявшую в стакане розочку. От неё шёл густой нежный запах. Не хотелось даже читать… Как давно ей никто не дарил цветов! Последний раз – Алачев перед свадьбой, в Барнауле, покупал три красных мака – и всё. Посмотрев на цветок, вновь заулыбалась.
Ровно в семь часов  пришла Светка, разделась и сразу стала открывать двери в комнаты.
– Доброе утро, подъём! Умываться, на зарядку готовьтесь, живо, живо! – Светка приказывала громко, властно, сразу включала свет. Господи, разве так можно? Ведь дети спят, испугаться могут.
Собравшись, Любава пошла домой. Дома тепло, вчера натопила. Разделась, легла в кровать. Сквозь сон слышала, как Райка кого-то тихо провожает.
«Неужели Васька ночевал? Она что – сдурела»?
Но сон уже захватил её в свои объятия.
В обед Раиса пришла из сельсовета. Любава, вешая на окно тюль в своей комнате, сказала:
– Рая, ты чего это творишь-то? Зачем Ваську у себя оставляешь ночевать, о чём думаешь? Сплетен потом не оберёшься.
– Ты лучше бы молчала! Вовка тогда с тобой ночевал, когда ты Ваську чуть сапогом не убила!
– Да Вовка ко мне как к девчонке относится! Мы с ним одетые тогда спали. Он и сейчас до меня пальцем не дотрагивается.
– Так я и поверила! Станет кот у сметаны ходить, чтоб не попробовать. Чё он каждый вечер здесь делает? Песни поёт?
– Не только песни, и стихи читаем.
– Не ври мне! Ты уже замужем была, просто так он ходить не будет. А меня с Васькой не трогай, что хочу – то и буду делать.
– Не будешь! Я за тебя отвечаю, вместе живём.
Неожиданно Райка схватила сестру за волосы, дёрнув, уронила на пол. Любава не успела даже среагировать, оказалась под ней. Сил у Райки было столько, что Любава не смогла пошевелиться.
– Смотри, будешь ещё выступать на меня – придавлю, как котёнка.
С этих пор не стала связываться с сестрой – ненормальная, спорить бесполезно. Считает, что поступает правильно, слушать никого не хочет – ну и пусть! Её жизнь, ей жить.
Вечером Любава пошла на вторую смену. Цветка на столе не было. Жаль. Утром забыла домой забрать. Вновь покоробило, как воспитатель кричит, грубо разговаривает с детьми. Сегодня дети заснули раньше. Любава думала о сестре: как уберечь её от необдуманных поступков? Закусила удила, слушать никого не станет. Любава и сама была такой раньше, делала всё наоборот, когда её пытались учить или наставлять. Раздался негромкий стук в дверь.
– Кто там?
– Я, Володя.
Любава открыла дверь.
– Ты зачем снова сюда пришёл? Я же говорила, что нельзя.
– Я пришёл с днем рождения тебя поздравить.
– Но ты уже вчера поздравил, – засмеялась Любава, закрыла на крючок дверь.
Володя был белым от инея. После выпавшего снега на улице – сильный мороз. Не выгонять же его сразу, пусть согреется.
– Я хочу первым и последним тебя поздравить. Вот тебе цветок ещё, – из-за пазухи вынул розу.
– Ты у матери все цветы оборвал, ругаться будет.
– Они в моей комнате растут, не заметит. Да и ругаться не будет, она меня никогда не ругает.
Любава вздрогнула, в дверь снова постучали. Схватив Володьку за рукав, осторожно ступая, повела его в умывальную комнату.
– Кто там?
– Участковый, откройте.
Сердце Любавы учащённо забилось. «Неужели видел, как я Володю впустила?» Любава открыла дверь. Участковый – в инее, попросил посидеть, погреться. Деваться некуда, поставила у стола стул. Хорошо, что роза у Володи в руках осталась. Участковый просидел минут пятнадцать.  Шёпотом спрашивал о чём-то, Любава машинально отвечала. Видя, что сторожиха не проявляет интереса, ушёл.
– Вот я испугалась! А если бы из ребятишек кто-нибудь проснулся, пить пошёл? Влипла бы! Не ходи сюда больше, меня с работы могут уволить!
– Извини, Любаша, не приду больше. Я ведь не знал, что так строго.  Мы раньше постоянно сюда ходили, – Володя отдал розу и ушёл.


2.

С первой получки Любава вновь собралась в Коргон. Февраль выдался суровым, лёд ещё стоял. У отца взяла коня, на санях с утра выехала. Весь месяц собирала гостинцы сыну. В магазине иногда что-нибудь вкусненькое продавали.
Миша Затеев в этот раз пошёл с сестрой к Алачеву. Алеша был у отца дома. Сын не подошёл к матери, выглядывал из двери малюсенькой комнаты. Любава пошла к нему сама, но Алачев преградил ей дорогу.
– Не пущу! Больше никогда здесь не появляйся, не дам даже видеть его! У него теперь другая мать – вон, моя жена. У нас ребёнок родился, а ты здесь никому не нужна. И он тебя за мать не считает, потаскуха.
– Сашка, ты что говоришь? Нельзя же так, ведь он сын её, – Миша попытался встать на сторону сестры.
– Защитничек нашёлся, валите из моей избы вон!
Мишка схватил сестру за рукав:
– Пойдём, сестрёнка, отсюда. Сходим за депутатом.
Комок подступил к горлу. Любава нагребла рукой снега, засунула в рот. Открылась дверь избы, Алачев выкинул на дорогу оставленную сумку. Всё, что было в ней, рассыпалось, стеклянная банка с джемом разбилась. Ничего не стали подбирать, ушли из этого проклятого дома. Женщина отправила брата домой, надеясь решить свои проблемы сама.
Любава пошла к Грише Поломошнову. Он теперь парторг – может, сходит с ней, поможет. Хоть бы с сынишкой разрешили поговорить нормально… С трудом разыскала родственника.  Узнав, зачем Люба пришла, тот ополчился на неё.
– И ты ещё идёшь ко мне за помощью? Я таких матерей близко к детям не подпускал бы! Рассказывают о тебе сёстры родные, как ты запиваешься, что мужики из твоей постели не вылазят! Маня в гробу, наверное, переворачивается, если видит, что у неё дочь такая. Одного ребёнка угробила – в могиле лежит, и Алёшку отобрали! Алкашка, как тебя земля только носит!  Чего бежишь за мной, как собачонка? Не жди от меня никакой помощи! Я всё сделаю, Сашке помогу, чтобы тебе сына не отдавали!
Любава бежала за братом, как побитая, плешивая собака, слушая его упрёки.
– Ага, ты за свою жену Аньку заступаешься, ведь это из-за неё Серёженька умер! Сам такой же змеёй стал, как они все! Будьте вы прокляты! – Любава села на большой камень рядом с дорогой, закрыла лицо руками.
Люди стояли и молча смотрели на всё это. Никто не заступился за неё. Поднявшись, поковыляла к Затеевым. Ноги не шли, её почему-то качало, как пьяную.
Время позднее, ехать в Сентелек опасно – конь в темноте мог в полынью угодить.
Стыдно, очень стыдно о чём-то рассказывать. Тётя Катя всё время выспрашивала. Сил не было, не хотелось ни с кем разговаривать. Жаловаться не умеет, да и не поймут.
Любава вышла из дома тётки, на улице было темно. Шла, спотыкаясь, натыкаясь то на забор, то на брошенную кем-то, чурку. Дошла до Алачевской избушки.
В одном небольшом окошке – неплотно закрытые шторки. Но через грязное окно, засиженное ещё с лета мухами, плохо видно. Сквозь щель видать движущиеся фигуры, но разглядеть кто это – нет возможности. Слышно, как на кого-то матерится Алачев, но слов не разобрать, плачет маленький ребёнок. Почти приткнувшись к окну, мать пытается разглядеть сына. Ничего не получается – и всё же она не уходит.
От земли окна были совсем низко – стоять неудобно; рука с рамы сорвалась, стукнула по стеклу. Любава отскочила в темноту.
– Кто здесь ишо шарится? Сейчас выйду, морду набью!
– Да птичка, наверное, стукнулась.
Дверь закрылась. Больше ничего не слышно. Не видно – шторку плотно закрыли. Скоро и свет погасили. Любава, так же спотыкаясь, пошла к тётке.
– Ты где была-то, ночью? У Алачева поди? Смотри, пришибёт этот зверь – не найдут тебя потом.
Кивнув, разделась, легла на пол, где ей постелили. В темноте всю ночь думала, всё прошедшее мелькало перед глазами.
– Ты пошто одна-то ходишь? Позвала бы хоть девчонок с собой.
– Тётя Катя, не переживайте вы за меня, ничего же не случилось.
– Я ведь, Любка, твой костюмчик Женьке Клавиной отдала – в пору, да и девчоночий он.
– Ну и ладно.
А в душе обида. Хоть бы раз сказала, что Алёшу чем-нибудь угостила! Ведь он часто бывает у Катьки, Сашкиной сестры. И видят они его постоянно – живут рядом.
Миша запряг в сани отцова коня – Рыжку, Любава отправилась домой. На душе тяжело: не смогла с Алёшей поговорить, обнять ребёнка, прижать к себе. Никого нет вокруг – лишь она, лошадь и ветер. Дала волю слезам, ревела в голос, разговаривала сама с собой.
У отца распрягла  коня, завела в пригон, сбрую занесла в избушку, в дом заходить не стала. Лошадь напилась в полынье; сильно не гнала – сухая. В яслях лежало приготовленное для коня сено. Дома, раздевшись, легла на кровать, сразу же уснула.
Вечером пришёл Володя, стал расспрашивать о поездке. Ему она почему-то всё рассказала. То ли потому, что умел слушать, то ли потому, что понимал её. Не сказала лишь о том, как с ней разговаривал Гриша. Не стыдно, нет – просто тяжело было вспоминать его упрёки, боялась зареветь. Володя, жалея, наверное, Любку, прижал её голову к своей груди.
– Люба, выходи за меня замуж. Мы Алёшу твоего заберём, не сомневайся, я всё сделаю для этого.
Любава, испугавшись, оттолкнула от себя парня.
– Вовка, ты что буровишь? Я ведь старше тебя и замужем была. Тебе девчонку молоденькую искать надо, не пара я тебе.
– Никого мне кроме тебя не надо. Я ещё в школе в тебя влюбился, ты не замечала. Следом ходил, убегал с уроков. Завтра уезжаю на три месяца в Барнаул учиться, приеду – поговорим. А ты подумай.
В эту ночь он остался у Любавы, утром рано уехал.
Ребятишки в интернате привязались к Любаве. После отбоя звали её к себе в комнаты. Девчонки рассказывали свои секреты, советовались. Малыши просили сказку рассказать. Мальчишки-старшеклассники – любили просто посмеяться, поболтать перед сном. Утрами старалась, минут за пять до подъёма, разбудить детей сама. Тихо просила просыпаться; не включая свет, щекотала высунутую из-под одеяла пятку. Девчонкам вообще лезла под одеяло холодными руками, если те не хотели вставать. Визжали, со смехом соскакивали. Лишь потом включала свет. Иногда воспитательница заставала детей уже построившимися на зарядку. Светлана Александровна стала приходить из дома позже.
Нравилось Любаве с детьми работать. Малышам помогала делать уроки, мальчишки готовы были ночами не спать, слушать её. Девчонки отпрашивались вечером погулять по улице. Любава понимала молодёжь. Кому хотелось в их возрасте в десять часов спать ложиться, особенно весной? Отпускала на час-два погулять, лишь бы не попадались никому. Никто ни разу не подвёл Любаву, не рассказал об их секрете.
Любава была выходная. На улице – ещё светло, Райка к отцу ушла. Последнее время они почти не разговаривали. Вообще сестра от неё всё скрывала – не то, что Рита. Она приходила каждый вечер к Любаве, позже появлялся Виктор, и, если у Любавы был выходной, гуляли  втроём по деревне. А в непогоду – сидели дома.
Райка дома почти не ночевала.
К Любаве прибежала Светланка.
– Меня, Люба, за тобой папа отправил. Айда к нам, скорей, там Райка с Васькой Мандзюком женятся.
– Как женятся, ты чего болтаешь?
– Ну, правда! Дядьки с тётками пришли и Васька, с бутылками.
Быстро собравшись, со Светой пошла к отцу.
За столом действительно сидели гости. Закарпатцы с местными жёнами. Поздоровавшись, Любава зашла в комнату к девчонкам. Райка сидела на кровати, красная от смущения.
– Райка, ты что, замуж за него собралась? Он же тебе не пара.
– Тебе-то откуда знать, кто мне пара. Я его люблю и ладно.
– Зачем тогда Светку за мной послали, если моё мнение никого не интересует?
– Сестра должна присутствовать.
Пригласили всех к столу.
– Что, дочка, скажешь? Решать-то тебе, поступишь всё равно по-своему.
Райка подошла к Ваське. Тот обнял её за талию.
– Я согласна, – почти прошептала невеста.
Свадьбу играли у Федота дома, в марте – надолго откладывать не стали. К сестре на свадьбу приехал из Новокузнецка Геночка. Повзрослел, серьёзным стал. Любава лишь поздравила  молодых, подарила деньги – сами купят, что надо. Выпила стопку за счастье молодых и пошла в ночь на работу. Деваться некуда, бабка Маша – напарница – не подменила. Светка, принюхиваясь, смотрела на женщину.
– Я думала, ты пьяная придёшь, сестра же замуж выходит.
– Напилась бы, если б не на работу.
Утром сразу побежала к отцу. Сегодня блины у тёщи, надо помочь. Дома все ещё спали, на столе – ворох грязной посуды, воды нет ни капли. Схватив ведро, Любава побежала доить корову, потом стала растапливать русскую печь, чтобы блины напечь. Разводила на блины тесто, когда проснулся отец.
– Я думал, что Зойка поднялась, а это дочка с работы пришла.
– Папа, воды нет в доме, скоро гости придут, а у нас ничем-ничё.
В мятом платье, опухшая ото сна, на пороге появилась Зоя Даниловна.
– Люба, ты уже блины заводишь? Счас, доча, мы всё сделаем.
Проснулась Рита, подскочила Светка, немного погодя и Нина подошла. Зоя Даниловна встала у печи с блинами. Молодые девчата быстро убрали, помыли посуду. Стали готовить салаты. К приходу гостей и молодых всё было сделано. Света с Танюшкой и Рита помыли полы.
Зоя Даниловна, уже прибранная, свежая, будто и не пила вчера, встречала гостей у порога. Любава стояла рядом с ложками в руках. Некоторые из гостей покупали ложки сразу у порога. Молодых пропустили не издеваясь. Над остальными чудили, кто во что горазд. Откупались деньгами, подарками, обещаньями в долг. Трясли гостей, чтобы больше денег молодым было. На старые дрожжи гости быстро захмелели, пошли танцевать под гуцульскую музыку. Кто-то из мужиков, схватив Любаву, пустился в пляс, тряся её как грушу. Не умела – непривычно как-то, сразу увернулась от такого партнёра. Старшую сестру заставили выпить за вчера – и за сегодня следом. Не спавшая ночь, Любава опьянела. Ушла сразу домой.
Дома было прохладно, Любава, затопив печку, разделась, нырнула под холодное одеяло. Сколько времени проспала, неизвестно. Кто-то настойчиво будил её, открыть глаза не было сил –  хотелось спать. Через силу проснулась, у кровати сидел Федька Черемнов – Надькин мужик, рядом – Генка.
– Отстаньте, я спать хочу, с ночи.
– Какой спать? Сестра замуж выходит, а она спать! Придумала тоже… Вставай, пошли на свадьбу. Вчера тебя не было, и сегодня – хвостом вильнула, ушла.
– Где вильнула? Вы все спали, а я готовила, хотя с работы пришла. Не мешай, Федька, высплюсь – приду. Дай хоть два часика поспать, сил нет.
– Я же сказал – не дам. Пошли на свадьбу, тебе говорят. Я мужик или кто – всё равно заставлю идти, спать не будешь!
Это окончательно разозлило Любаву. Не выдержав – всё равно сна уже не было – она поднялась на кровати в одной сорочке. Генка, закрыв рукой глаза, выскочил на улицу. А разъярённая Любава показала Федьке «такого мужика», что тот, еле волоча пьяные ноги, убрался из дома. Любава, накинув халат, позвала брата в дом.
– Геночка, ты зачем его привёл сюда? Видишь, какой он пьяный. Хоть бы помог мне, драться пришлось с ним.
– Я ведь не знал, что ты спишь. Мне никто не сказал, что ты в ночь работаешь. Приехал недавно, вот и поплёлся за ним. А кому помогать-то надо было – большой вопрос. На тебе ни царапины, а у него – вся рожа в крови, куртка порвана, – Генка смеялся, обнимая сестру.
– Ну, ты как там? В письмах-то ничего не расскажешь, всё ли в порядке?
– Всё нормально, сестрёнка. Работаю на заводе. Одна женщина, как мама, опекает меня. Видишь, какой мне свитер связала.
Ещё долго болтали Любава с Геной, соскучились очень. Рассказала про Алёшу. Генка  зубами заскрипел, сжал кулаки.
– Я, Люба, из армии приду, сильный буду. Я Алачеву за всё морду набью.
– Нет, ягодка ты моя, не набьёшь. Характер у тебя мягкий, не драчливый. Не сердись, правда.
Спать уже не хотелось, и Любава с Геной пошли на свадьбу. Гости местные почти все разошлись, остались только приезжие, и те, кто не смог самостоятельно дойти до дома. Лежали – кто на полу, кто на лавке, а кто и прямо за столом, делая на лице маски из того, что осталось в тарелках.
Помогла Рите убрать и перемыть посуду. Пол вымыть не было возможности, оставили так – лишь подобрали с него обрывки газет, мусор и валявшуюся одежду. Управились во дворе со скотиной, и Любава, забрав с собой Риту с Геной, отправилась домой. Младшие – Света, Танюшка и Сережа – были у Надежды. Молодых тоже не было. Васька снимал домик – ушли туда. Готовить вечером не стали, принесли еду со свадьбы – полно всего осталось.


3.

После Райкиной свадьбы Гена вновь уехал в Новокузнецк, там его ждала работа.
Освоившись на новой должности, Любава ходила в телятник, подменяла поярок. Утром не успевала на машину – детей в интернате одних не оставишь, а Светка приходила ровно в семь утра. Любава шла пешком через всё село. Дома, переодевшись, тащилась ещё пять километров в потёмках по пустынной каменистой дороге на комплекс. Бывало, подвезёт какой-нибудь проспавший скотник или молоковоз. Бабы за это время многое успевали сделать, но обрат для группы, где работала Любава, нагревали. Шустрая в работе, та догоняла поярок, и к концу  её не приходилось ждать. Днём хватало часа-полтора, чтобы выспаться, и она бралась за новые дела.
У Нины заболела Людочка. В садик водить нельзя, Нина с Аркашей работают. Муж поначалу категорически был против того, чтобы оставлять дочку с сестрой жены. Но девать ребёнка было  некуда, и пришлось ему смириться, только с условием, что Любава будет приходить к ним – Людочке привычнее находиться дома.
Любава, не зная о том, что Аркадий был против её нахождения рядом с их ребёнком, согласилась. Девочке исполнилось три года, но она, кроме «папа», «мама» и «дай», никаких слов не говорила. Любава стала с ней разучивать слова, частушки, небольшие стишки. Малышка быстро всё схватывала, и через три дня стала кое-что выговаривать. Позже Любава узнала, как злился на неё зять.
Весной, когда на улице стало тепло, Людочка гуляла в огороде с соседским мальчиком Русланом – по фамилии Гаврюшкин. Любава зашла в гости, сёстры сидели на кухне, пили чай. В дом, со слезами, вошла Людочка.
– Доча, что такое? Почему вся грязная и плачешь?
– Ага, меня Усран Гавнюшкин наторкал, – заматерилась Людочка.
– Вот, послушай, тётушка! Научила на нашу голову ребёнка говорить, мы теперь такое выслушиваем, – Нинка не знала, как себя вести, смеяться или плакать. – Аркаша – так вообще чуть в обморок не падает от дочериных высказываний.
– Ничего, это скоро пройдёт, матерки забудет, главное – говорить стала.
– Ну конечно, а в садике как? Она же не в моей группе.
– Ты думаешь, что другие дети не матерятся? А ещё воспитатель! Лучше меня должна знать! Или ты говоришь для того, чтобы меня унизить? Больше не останусь с ребёнком.
Нинка поняла свою оплошность, стала оправдываться, но Любава, обидевшись, ушла домой. Так и не изменилась сестра, всё время старалась, хоть в чём-то обвинить Любаву.
Вечерами, когда не была на работе, в доме собиралась молодёжь. Постоянно – Рита с Витей. Петька Еремеев стал приходить, когда Рая замуж вышла, с братом Серёжкой. Людка Копейкина,  Нинка Чернакова, ещё ребята и девчонки, у которых не было пары. Мальчишки брали топор, кололи дрова. Ждали, когда Любава управится с делами, шли на улицу. Когда было тепло, ходили по льду на другой берег Сентелека, в скалах жгли костёр, разговаривали, пели песни. Мальчишки иногда приносили с собой бутылку вина, хлеб, сало; когда всё это выпивалось и  съедалось – шли домой. Сходили как-то без Любавы, но было скучно, все быстро разошлись по домам.
Никто, кроме Вити с Ритой, не встречался – и всё же было весело. Это как-то отвлекало Любаву от мыслей о сыне до самой ночи. Рита о своих отношениях с Виктором, не советовалась с сестрой – да и зачем, всё было на глазах Любавы. И вдруг, неожиданно, к Федоту в дом пришли сваты. И когда только успели сговориться?
– Да у нас же вот только свадьба прошла, Раису выдали! Не потянем две за один месяц, – остолбенел Федот, глядя на скромницу – дочку.
Виктор к отцу Риты в дом не заходил, о нём даже не знали ничего.
Рита, опустив голову, стояла в дверях кухни.
– А мы свадьбу и не будем делать. Вечер посидим у нас, у вас можно и не гулять даже, – рассудила сватья, Витина мать.
– Не могла, дочка, годок подождать? – Федоту не по себе. Как же быть-то? Все дочери родные, не обидеть бы какую.
Долго говорили, обсуждали.
– Чё сделаешь, не нам решать – они за нас всё решили. Нам надо только помочь им, да отпраздновать.
Сваты ушли.
Зоя Даниловна никак не могла успокоиться.
– Ты чё, Ритка, делашь-то? Не будет с Витькой у тя жизни. Нельзя в один месяц две свадьбы играть. Стары люди ишо так говорили. Да не пара он тебе. С Нинкой Черепановой уже  маленько жил. Она сама дрова колола, а он – лентяй.
– Буду сама колоть, люблю я его.
– На любви-то шибко не уедешь! Скоро пройдёт, если голодом сидеть будешь. Любка, хоть ты, как старшая, скажи ей.
– Знаешь, мама, а мне Витька нравится. Хороший парень, не грубый, не нахал. На моих глазах встречаются, если что – я бы давно заметила, разлучила.
– Тьфу ты! А ещё сестра! Сама забыла, как жила. Хошь, чтобы и сестра домой через год прибежала с ребёнком на руках?
– А мне, мама, кажется, что они хорошо жить будут.
– Делайте, как знаете, не жалуйтесь потом.
Скромный вечер делали у Витиной сестры – Любки Барсуковой. Всё прошло спокойно, без шума. Квартира Любкина на краю села – в Косолапово.
Незаметно и Рита отошла от Любавы, навещала лишь изредка. Или Люба к ним заходила –  чаще, чем к Раисе или Нине.
Однажды к Любаве перед работой зашла Тайка Маханова. Толстая, всегда грязная, неухоженная бабёнка – дальняя родственница Володи Кондратьева. Любава не удивилась: к ней часто кто-нибудь заходил, кто работал на ферме, остановка рядом с её квартирой.
– Проходи, Тая. Ты, что-то рано сегодня, до машины ещё много времени.
– Да хочу кое-что тебе рассказать. Ты ведь с Вовкой Кондратьевым встречалась? Вся деревня знает. Он матери своей  в письме о тебе написал.
– О господи, зачем?
– Она к моей матери приходила. Говорила, что она на порог тебя к себе не пустит, не нужна ей сноха такая.
– А я никому навязываться не собираюсь. Пусть жену ему сама ищет.
Больше на эту тему Любава разговаривать была не расположена. И действительно, зачем ему нужна такая, как она? Молодой парень, спокойный, недавно из армии. Она сама ему об этом говорила, а он всё пишет ей из Барнаула, где учится на курсах телефонистов. И все же в душе у Любавы заскребли кошки. Обидно стало, ведь никому дурного не делала. Володину мать видела один раз – и то мельком. Обо всем написала в Барнаул. Просила парня подыскать себе там невесту.
Любава была на выходном, вечером решила никуда не ходить. Начало темнеть на улице, Любава только закрыла двери, как вдруг – стук.
«Снова молодёжь. Ведь вчера ещё сказала, что не пойду никуда».
– Люба, открой, пожалуйста. Это я – Володя.
– Ты же на учёбе должен быть?
– Я твоё письмо получил – сразу поехал, на бумаге не смог всё рассказать. Я с матерью разругался из-за тебя. Ни разу в жизни слова против ей не сказал, а здесь обнаглел. Пусть в мою жизнь не вмешивается. Она и мне сказала, что если тебя приведу – не сын ей больше.
– Володенька, сядь, успокойся. Мать тебе добра желает, я её понимаю хорошо. Что теперь можно сделать? Ничего. Ты мне тоже не безразличен, ты очень хороший. Но против неё я не пойду, не встану между матерью и сыном. А ты делай так, как она велит. Я тебя очень прошу.
– Люба, Любушка, но я ведь тебя люблю! И против матери пойду. Ты бы знала, как я писем жду от тебя. Как перечитываю каждое, жду следующего, наизусть все знаю.
Любава заплакала, от такого признания на душе стало горько.
– Володенька, прошу тебя, иди домой, пожалуйста. Я же сказала, что не будет того, что ты хочешь.
Выставила Володьку за дверь, а сама всю ночь плакала. Вспоминала бывшую свекровь, её  отношение. Не заслуживает Любава семейного счастья. Почему ей должно быть хорошо, когда сыну её плохо? На следующий день Володя уехал. На его письма Любава перестала отвечать. Пыталась не вскрывать их совсем – не получалось. Читала, мысленно с ним говорила.
На улицу ходить перестала. Молодёжь иногда к ней заходили, но, посидев немного, прощались, пеняя Любаве, что она стала не такая, как прежде.
В деревню жить приехали Володины, и Любава стала встречаться с их сыном. Молодой парень, на пять лет моложе Любавы, как-то незаметно влился в их компанию. Привела его Нинка Чернакова. Через неделю признался Любаве в любви. Решила немного подсмеяться над парнем, поиздеваться. Незаметно для себя, увлеклась.
Кондратьев, приехав и устроившись работать на радиоузел, несколько раз приходил к Любаве, но ему она не открывала, прогоняла: боялась не удержаться и кинуться к нему в объятия. Завидев издали его фигуру, поворачивала назад или скрывалась в первом же переулке. И всё же встреча состоялась.
Как-то зашла она к Рите с Витей. Володя сидел в комнате, что-то ремонтировали с Витей. Завидев Любаву, подскочил со стула. В общем разговоре на Володины вопросы отвечала сухо, резко. Немного посидев у сестры на кухне, собралась уходить. Рита решила проводить её.
– Люб, ну чего ты? Я ведь вижу, что он тебе нравится. А он, как придёт к нам, только о тебе и спрашивает. Кого ещё тебе надо?
– Нет, Риточка, не всё так гладко. Его мать против меня, а я знаю, что это такое. Лучше грубить ему буду, быстрее отвыкнет.
Не всё поняла сестрёнка, лишь головой покачала.
А у Любавы вновь неприятности. Притягивает она их к себе, что ли?
Сначала Васька избил Райку, в синяках к отцу прибежала. В то время Любава как раз была там. Не спросила даже за что. Увидев плачущую сестру, схватила зонт – на улице ливень – и  кинулась к Васькиному дому. Чернакова Нинка, завидев дорогой Любаву, увязалась за ней. Ничего не объясняя, зашла в калитку, Нинка не отставала. Любава с ходу врезала кулаком Ваське в глаз. На пальце – Володино серебряное кольцо, подаренное им когда-то. Васька закрыл лицо руками, Любава била его по голове зонтом.
– Я тебя научу, как сестру мою бить! Я тебе все руки за это переломаю, козёл такой! Ты зачем её замуж брал? Чтобы издеваться?
– Она даже картошку сварить не может! Положила пять штук и полную кастрюлю воды налила.
– Ах ты, урод! Из-за этого бить? Тяжело самому отлить воду было? Подсказывать надо, а не руки распускать, – Любава треснула Ваську ещё раз, отчего зонт, не выдержав, сломался.
Пообещав Ваське в другой раз совсем прибить, ушла домой. Нинка бежала следом за злой Любавой.
– Люб, ты за что его так?
– Райку избил!
Вечером прибежала Раиса – злая как чёрт.
– Ты за что Ваську избила? У него весь глаз чёрный! Пришла домой – а он лежит, жалуется.
– Из-за тебя конечно! Пусть знает, как руки распускать.
– Не смей в мою жизнь вмешиваться! Лезешь везде, где тебя не просят. Может, ревность у тебя, что я за него замуж пошла? А тебя не взял, вот и бесишься.
Любава не ожидала от сестры такое услышать.
– Райка, как тебе не стыдно? Мне тебя жалко стало, сама так жила. Мне он даром не нужен.
Пообещав Любаве наподдавать в следующий раз, Раиса ушла. Любаве же было и  смешно, и обидно. Жаль, что зонтик даром сломала – японский, его здесь не купишь. Достала по большому блату в городе.


4.

Однажды с Нинкой Чернаковой пришла совсем молоденькая девчонка. Танька Румм – соседка Володи Кондратьева. Володя вновь вечерами стал приходить с ними к Любавиному дому.   Вёл себя тихо, незаметно. Лишь глазами всё время наблюдал за Любавой.
Сначала Любава думала, что Таньке лет пятнадцать, отведя Нинку в сторону, спросила об этом: малолетки в компании не нужны.
– Ты чё, Люб? У неё уже ребёнок есть. Пацану года три, наверное.
Танька вела себя слишком развязно. Имея смазливую мордашку, липла с поцелуями к ребятам. Старалась как-нибудь унизить девчат, особенно скромную, молчаливую Людку  Копейкину. Иногда доставалось по поводу наряда Нинке. Настроение у молодежи портилось, доверия, как раньше, не стало. Парни недоумённо переглядывались, девчата смущённо оглядывали себя. Нинка позвала Любаву за хворостом для костра.
– Давай её надолбим, а?
– Нина, но ты же сама её сюда привела. Драки не надо, я что-нибудь придумаю.
Скомкано  прошёл вечер. Ребята отстранились от Таньки. Она заинтересовалась Володькой Кондратьевым. Из Барнаула тот привёз компактный кассетный магнитофон, первый в деревне. Танька сначала трещала о новой музыке. Потом обняла Володю за плечи, приникла к  его плечу головой.
– Сосед, ты меня сегодня до дома проводишь? А то я боюсь идти одна.
Любава не слышала, что он ей ответил, но в душе закипело. Ребята затушили ещё горевший костёр. Танька взяла магнитофон в руки и никому не отдавала. Не дойдя до Любавиного дома, все разошлись, остались лишь Любава, Володя и Танька.
– Не хочешь ко мне зайти? – шепнула парню Любава.
– Зачем?
– Да просто, сказать что-то хочу!
– Володя, я тебя у ворот подожду, – магнитофон хозяину не отдала.
Это ещё больше разозлило Любаву. Дома, говоря ни о чём, задерживала парня, пока на улице не стихла музыка. О чём думал парень в эти минуты, Любава не знала. Может, надеялся на что-то, иначе сразу бы ушёл. Минут через пятнадцать после того, как стихла музыка, Любава попросила Володю уйти.
– Сколько ты можешь надо мной издеваться? Как я теперь магнитофон заберу? Не буду же по окнам стучать.
– Ничего, Володя, завтра заберёшь.
– Для чего ты меня просила остаться? Чтоб теперь прогнать?
– Нет, Володя, чтобы Танька ушла, не хотим её видеть в нашей компании.
– Меня тоже больше не будет.
Горько было  на душе у Любавы, что парня подставила, но вернуть его не имела права. А лучше будет для всех, особенно для него – переболеет, успокоится. Хороший он человек, всю жизнь помнить о нём будет  только хорошее.  Навсегда останется в сердце – светлым пятнышком.
Через неделю, как ни в чём не бывало, к Любаве пришла Райка. Принесла угощенье: конфеты шоколадные и вафли.
– Васька зарплату получил, мне сапоги вот купил, итальянские. Дядька же его на завмагше женился, у меня теперь во всех магазинах блат. Что хочешь достану. Вот только проблема у нас, жить негде. Дед Ваську выселяет. Ломать собрался дом. А нам куда – не знаю.
– В совхозе же квартиры есть пустые.
– Ты что, Люб? Гнилушки одни, мы же эту квартиру с тобой вместе ремонтировали. Давай мы с Васькой сюда перейдем, в зал? Ты всё равно в комнате живёшь. А кухня общая будет, не подерёмся поди из-за кастрюли? – Райка громко захохотала, угощая сестру конфетой.
– Ладно, не жить же вам где попало. Новые дома строятся – он же их и строит. К лету дадут вам новую квартиру, а пока у меня поживёте.
– Вот и хорошо, скажу Ваське. Через недельку будет у него выходной, переедем.
На следующий день Лидка Орлова попросила Любаву помочь сделать отчёт. Прогуляла, сдавать надо, а у неё ничего пока не готово. Любава сидела с отчётом до обеда. Вдвоём сделали быстро, осталось Лидке лишь переписать своей рукой.
Любава шла, задумавшись о том, как ей к Алёшке попасть. У ребёнка в мае день рождения, а дорога льдом уже пала – не проедешь. Летником в это время не ездят. Сейчас в тайге снег  лежит, тропинки нет. А лёд вскроется – совсем не проедешь до середины июня. Что же делать? Может, хоть подарок с кем-нибудь передать? Так хочется сына увидеть…
Лишь у самого дома очнулась от своих мыслей Любава. Это чье? Не поняла. Райка сказала, что переедут в конце недели. Да и мебель вроде не Райкина. Непонятно. Чьи же всё-таки это вещи? Зайдя в калитку, одеревенела.
«Да это же моя обстановка! Кто, зачем, почему?» Дверь закрыта изнутри, на стук никто не выходит.
Любава встала в растерянности. Ведь с Райкой же договорились, что они к ней переедут. Неужели… Любава не могла поверить. «Нет, сестра на такую подлость не способна. Не может такого быть».
Любава вновь стучала в дверь, окна. Всё было бесполезно. Села на тахту.
«Нет, нет, не верю! Что же делать, куда идти? Тварь, не прощу! Сестрой считать больше не буду. Куда же мне идти-то, что делать?»
Риты с Витей дома не было – на работе, отца тоже, а мачеха гуляет. У соседа взяла лошадь с телегой. Время к вечеру, надо кого-нибудь найти. Одной не погрузить. Как назло, на улице –  никого.
Наконец встретился пьяный Витька Рязанцев, кочегар интерната. С помощью Витьки Любава кое-как погрузила часть вещей. В дверях дома стояла пьяная мачеха.
– Не пущу, пошла отселя! – заматерилась она. – У Надьки отобрала шмотки – мне здеся они не нужны, вези куда хошь. Тебя мине не жалко после этого. 
Молча сгрузили  в ограде.
– Любаня, что случилось, сестрёнка? – с чемоданом в руках  подошёл Геночка. Ему скоро в армию, уволился, приехал, чтобы служить из дома идти.
Гена, бросив чемодан, поехал помогать сестре. Дорогой Любава рассказала, что случилось. Генка чуть с телеги не рухнул.
– Райка так с тобой поступила?
– Да, Геночка. Сейчас кто может – тот меня камнями и грязью закидывает. Позволено даже тому, кто в жизни ничего не стоит.
– Любаня, я за тебя заступаться буду. Не бойся, я уже взрослый.
– Ладно, братец, я верю, – засмеялась сестра, скривив в горестной улыбке губы.
Зоя Даниловна так и не пустила Любаву в дом. Узлы с тряпками, связанные Райкой, Любава с Геной занесли в предбанник – вдруг дождь.
Трое суток жила Любава у Лидки Орловой, пока не приехал отец с работы. Ничего не хотела слышать мачеха. Твёрдо стояла на том, чтобы в дом Любаву не пускать. Федот велел дочери занести свои вещи к нему в избушку, где хранилась упряжь и инструменты. Всегда у него там было подобрано, всё лежало и висело по местам.
Свободного места было мало, но тахта всё же вошла, тряпки Любка распихала куда попало.
Скрипел зубами Федот: не плохая Зойка вроде, но удила закусит – сладить не может. Да и дочку жалко: ну не сложилась у неё судьба, не убивать же её за это. И Зойку понять надо, надоело ей с чужими детьми возиться, своих – орава, внуки здесь же.
Однажды не было Федота дома, Зоя Даниловна отдала Анькиных детей в детский дом. Анька неделю пила, на работу не выходила. Старший Андрюшка брал младшую Олю за ручонку, и  в огромных резиновых сапогах на босу ногу вёл по грязи к дедам. В доме – холодно, не топлено; есть нечего, мама не варит. Лишь повсюду пустые бутылки. Приходили из сельсовета к Зое Даниловне, но та лишь отмахнулась.
– Забирайте, здесь со своими расхлебаться не могу.
И действительно, девки-то замуж повыходили, помогать по дому некому стало – только  Галька одна – чужая-то. Со Светкой ровесница почти. Маленькая она, щупленькая. Светка – и та больше неё ростом. Далеко на ней не уедешь. Да и Нинка не спит, всё время грозится забрать у них Гальку. Устала Зоя Даниловна, для себя хочется пожить, да где там!
Любава примостила будильник на отцовом верстаке. Утрами и вечерами – в телятнике, ночью – в интернате. Днём, бывало, ляжет на тахту вздремнуть, да не тут-то было. Серёжка с Танюшкой лезут – рядом полежать хочется. Галинка прибежит, пожалуется на Светку. Да и дела дома ждут.
Генка понимал состояние Любавы, не мешал сестре спать. Если был рядом где-то, то и малых к ней не подпускал. В таких случаях в ход шла тяжелая артиллерия. На крыльцо выходила сама Зоя Даниловна, и во всю мощную глотку начинала орать – особенно, когда была пьяной. Соседи выглядывали из дверей, окон.
– Федота снова дома нет, Даниловна в разнос пошла, всех детей сейчас «строить» будет.
Генка  уходил на гору за сараем, Любава закрывала дверь избушки на крючок. Больше всех доставалось Гале. Девочка шла, мыла пол, посуду, убирала, стирала. Любаве было жалко сестру, но сил у самой уже не было – хоть немного бы поспать.
В мае Федот набрал отару частных овец и коз. Заработки неплохие, дома чаще будет. Вся семья собралась у брошенной базы: ремонтировали, городили загон.
В эти дни и приехал к Любаве из Змеиногорска Коля Мишкин. Она и не ждала, они с ним даже не переписывались. Адрес у Людки Бортниковой взял. Любава не знала, как на это реагировать. Николай же, не растерявшись, попросил у Федота и Зои Даниловны руки их дочери. Любаве было  не по себе: столько времени не виделись, не встречались даже в Змеиногорске. Мачеха отвела её в комнату.
– Переходи в избу, не позорь меня. Позвал – иди. Неча из себя корчить. Одной – вон как тяжело! Забудь обиды-то.
Мачеха показала на кровать в комнате Галинки и Светы.
Николай вился ужом, старался угодить Зое Даниловне. Ходил с Федотом городить огород, набирать овец. Он пока был в отпуске, потом собирался съездить и уволится, шоферить здесь хотел.
– Пока у нас поживёте, а там квартиру дадут. Лёшку заберёте, – рассуждала Зоя Даниловна.
В ночь Федот ходил на охоту, взял с собой и Николая, вернулись ни с чем. Николай мачехе понравился, быстро нашли общий язык. Федот молчал, испытующе глядя на него. Лишь сказал:
– Смотри, дочка, тебе жить.
Любава же не знала, как себя вести. Нравился когда-то Николай ей сильно, доверилась. Но после всего, что с ней произошло, как-то и чувства поостыли. Может, старше, умнее, опытнее стала. Вспомнила, что обещала себе мстить всем мужикам. Как сейчас быть? Если откажет Коле, мачеха вновь выгонит в избушку. Там ночами уже холодно спать, даже под тёплым одеялом. Решила: будь что будет. Пустила всё на самотёк, устала с жизнью бороться. Раз хочет мачеха отдать её замуж – так тому и быть.
Побыла Любава замужем две недели, а муж-то и уехал обратно домой. Снова виноватой осталась.
– Какая ты баба, удержать возле себя мужика не смогла?
– Да он же тебе, мама, обещал вернуться, как только уволится, – надсмехалась над ней Любава.
– Чё-то письма даже не шлёт.
Любава забыла о Николае: подумаешь, пройденный этап. Осталось непонятное чувство брезгливости к себе и где-то глубоко – надежды, что он всё же вернётся. Лучшего мужика ей не найти, а этот, хоть и предатель, но не бьёт, не издевается.


Дети уехали на каникулы, в интернате и школе наступило время ремонта. Любава трудилась наравне с учителями и техничками. Надышавшись за день краской, вечером бежала на телятник подменять кого-нибудь. Гена прибегал на летний лагерь, где летом находились телятки, и после работы с ним шли на гору, за овцами. Сопок пять-шесть проходили, прежде чем находили отару. Неприученные овцы разбредались, не хотели идти с горы, а некоторые, окотившись, прятали ягнят в зарослях. Приходилось искать, а потом нести на руках ещё слабеньких сосунков. Уставшие, голодные, пригоняли отару к загону. Федот осматривал овец, считал, оставался на ночь в кошаре.
Однажды, когда овцы были почти в деревне и проходили мимо горы, близко к деревьям, с дерева вдруг спрыгнула рысь и здесь же, на глазах у людей, средь бела дня, разодрала овечку.  Оторвав большой кусок мяса, скрылась в тайге.
Люди опешили от такой наглости. Можно считать, лето на дворе, звери не голодают – не то, что зимой. Может, у неё рысята, а тут попалась лёгкая добыча. С тех пор отару стали гонять по дороге, не давая ей разбредаться.
Случилась другая напасть. Жил в конце села у самой горы мужик с семьёй. Держал много овец, в табун не сдавал – слишком накладно. Бродили по горе сами, иногда смешиваясь с Федотовой отарой. Просмотрит Федот – считай, нет овцы, у Кожеева искать надо. Овец Кожеев берёг, для этого держал стаю волкодавов у дома. Своих овец собаки знали, не трогали, а вот чужих… Перебежав через гору, стая напала на отару, которую пас Федот. Сельский совет не помог, все слова были впустую, не доказать. Может, это волки овец дерут. Стал тогда брать Федот с собой «берданку». Собак не убивал: жалко, голодные – хозяин почти не кормит, вот и приходится самим еду добывать. Как-то ранил несколько собак, прихватив на месте – успокоились не стали овец рвать.
В деревне жил козёл Захарка, пока в табун не отправили – беды с ним было много. Детей, женщин гонял, бодал своими огромными рогами. В отаре же замены ему не было – вожак. Заберутся Любава с Геной на гору – отары нет. Видимо, лежат где-нибудь.
– Захара, солнышко, ты где? Айда, покурим, – Гена знал, чем козла подманить.
– Ме-ке-ке, – отзывался Захар, со всех ног мчался к мальчишке.
Генка подкуривал сигарету и с огнём отдавал козлу. Тот, несмотря на огонь, с аппетитом съедал её. Вёл пастухов к отаре. А когда сигарет не было, Генка летел под гору вверх тормашками. Разозлившись, козёл поддевал его рогами.
Каждый вечер ходила Любава с Геной за овцами. Иногда, правда, ездили верхом на Рыжике. На крутых склонах приходилось вести коня в поводу, это сильно мешало. Однажды ушли овцы так далеко, что брат с сестрой никак не могли их найти, все сопки облазили. Случайно увидели отару в узком логу, внизу, у речки Чесноковки. Спустились к ним, а как заставить их подняться назад вверх – не знают. Через речку идти нельзя: на другом берегу сенокос чей-то – потопчут. Темнеть скоро будет, не оставишь же здесь овец на ночь. Взяла Любава Захарку за рог, потихоньку перебрела с ним воду. Козла не отпускала, чтобы назад не вернулся. Посвистывая, Гена стал подгонять животных. Овцы покружили немного, но, видя вожака на другом берегу, осторожно, одна за одной, перешли брод.
– Вы где  застряли? Я ведь овец не смогу посмотреть, темно уже, – возмущался Федот.


Вода спала, и Любава поехала в Коргон. В дом её не пустили, и сына она не увидела. Слышала, как Алачев орал на ребёнка, но слов не разобрала. Осталась ночевать.
В темноте дошла до Алачевской избушки, но собачонка не позволила войти во двор. Отдала Катьке сумку для Алёши, сомневаясь, что ему что-то из неё достанется. Всю обратную дорогу плакала. Проезжая через притор, ей хотелось броситься с коня в эту мутную холодную воду и больше не жить в этом проклятом мире. Где нет ничего хорошего, кроме душевной боли и унижений. Опомнилась.


5.

В Сентелеке всё было по-прежнему. Жили все по-разному и люди были разные. Кто – с болью и обидой в душе, а кто – с подлостью и жадностью. Последние – старались унизить, отобрать, обмануть, лишь бы самим хорошо было. И спали такие люди спокойно, не чувствуя за собой никакой вины и радуясь тому, что другим плохо.
Любава – для того, чтобы забыться – вся уходила в работу. Уставала так, что, едва  коснувшись головой подушки, засыпала. Вымотала себя настолько, что стала терять сознание. Несколько раз приходила из бани грязной: падала на улице, и  сколько лежала на земле – неизвестно. Никому ничего не говорила, пока однажды её не подобрал отец. Отправили в район в больницу. Оказалось, что давление совсем низкое, и это рано или поздно могло плохо закончиться. Любава думала, что давление упало, потому как она часто забывала поесть.
Вновь жила в отцовой избушке, ходила на работу и с братом за овцами.
Гена приходил от овец, снимал с себя тяжёлые болотные сапоги и сидел дома – вечерами  никуда не ходил. Неужели родители не видят, что сыну обуть нечего? Парню восемнадцать лет, а он на танцы не ходит. Всё это она высказала отцу с мачехой за ужином.
– И правда, Зойка, парень у нас  ноги в резине угробит, надо ему ботинки какие-то купить.
Зоя Даниловна зыркнула, поджала губы.
– На чё я ему брать-то буду? Пущай идёт зарабатывает.
– Ему же в армию скоро, он на овечках кожилится . Здесь работает, ночью сторожит, когда я на охоту уезжаю, мне одному не под силу было бы. Собери деньги и купи ему туфли.
Любава позвала Гену в магазин – как раз в день привозки товаров. Зоя Даниловна на крыльце продовольственного магазина собирала деньги за овец.
– Сегодня туфли не заберёте – продадим, откладывать не будем.
Любава, оставив Генку в магазине, кинулась к мачехе.
– Мам, Генке туфли померили! Срочно деньги нужны – тридцать пять рублей, а то продадут.
– Ты чё, свихнулась – таки деньги за сраные туфли? Тапки за три рубля возьмём, до армии поносит.
– Мам, хорошие туфли, правда.
– Не дам, нет таких денег у меня.
– Мама, отец каждый месяц по восемьсот рублей зарабатывает, считать я пока не разучилась. Не дашь – сейчас, такое здесь устрою! Народу-то  много, получку получили. Лучше по-хорошему иди сама купи, если мне не доверяешь.
Лицо мачехи сделалось пунцовым. Ничего не сказав, пошла за Любавой в магазин. Крутила, вертела – не нравились ей туфли: дорогие. Но других не было, пришлось брать.
Генка в первую же субботу, счастливый, пошёл на танцы. 
– Любаня, если бы не ты!
Любава тоже была рада за брата. А то приходили мальчишки за ним вечером, он отказывался, отговорки придумывал, чтоб никуда не ходить. Стыдно было признаться, что идти не в чем.
Летом приехал к Гене друг из Новокузнецка – Вовка Рудов. Остался жить в Сентелеке у отца Гены. Помогал Федоту с овцами, стал ходить с Геночкой в горы за отарой.
Любава вновь поехала в Коргон, взяв у отца лошадь. Кто-то из коргонских ребятишек сказал ей, что видели Алёшу – купался на проточке. Любава, привязав коня у Затеевых, побежала туда – благо, что недалеко. Сын, завидев мать, бросился бежать в заросли в одних трусах. Кое-как догнала.
– Сынок, ты что? Это же я, мама, – говорила сыну Любава, глядя ему в глаза.
– Нет, моя мама умерла! Ты мёртвая! Ты за мной пришла?
– Сынок, сыночек, я живая! Милый мой! Ты что, сыночек? – Любава зарыдала, обняв худенькое тельце сына. Тот дрожал: то ли от холода, то ли от страха.
– Ты, правда, правда, живая? Не утащишь меня в могилу?
– Господи, сынок, потрогай, я тёплая, живая! Никуда я тебя не унесу, успокойся, я же тебя люблю, ты мой единственный, – Любава давилась слезами, прижимая к себе сынишку.
Долго сидели в кустах, разговаривали. Мать кормила сына, закутав его в свою кофту. Алёша всё доверчивее прижимался к матери. Бледное его личико порозовело, но он всё время испуганно оглядывался.
– Сыночек, побудь со мной ещё немного! Я не знаю, когда смогу приехать. Да и увижу ли я тебя ещё?
– Я, мама, боюсь, что папка узнает, бить будет больно. Он меня заставил тётю Таню мамой называть, я не хотел. А ещё у меня сестрёнка есть. Надоела, всё время водись с ней, поиграть не пускают, – жаловался ребёнок матери.
А та не знала, чем помочь собственному дитю. Ещё бы сидели, но по берегу раздался крик:
– Алёшка, ты где? Я тебе сейчас такое устрою! На полчаса ушёл – битых два часа нету. Иди сюда, говорю!
Сын сразу сжался:
– Мама, ты не ходи туда! Я сейчас в кустах отойду и с другой стороны выйду, ты тут сиди.
– Алёша, я вот здесь сумку землей немного прикопаю, завтра заберёшь под вот этим кустиком. Дай я тебя ещё раз поцелую! Ну, беги.
Любава рыла ямку, плакала от того, что он совсем ещё маленький – её сынок, а уже приходится врать, хитрить. От того, что он такой худенький, а раньше был таким толстяком. И всё равно была рада тому, что наконец увидела, обняла свою кровиночку.
Любава зашла поздороваться с тёткой и сёстрами, но обедать отказалась: пора было возвращаться домой. Конь отдохнул, хлеб на дорогу есть, попить можно в любой речке или ручье – поехала назад.
Лето – темнеет поздно, если что – Рыжка дорогу домой и в темноте найдёт. Тревогу за сына испытывала мать, но она была счастлива, что встретились с ним.
Любава совсем разболелась к осени – всё холоднее спать в неотапливаемой избушке. Федот, не говоря никому ни слова, отправился в сельсовет.
– Дочка моя у вас в школьном интернате работает. Дайте ей хоть какое-то жильё. Ну не берёт их мир с Зойкой, ничего я не могу поделать.
– Чего же ты раньше, Федот Григорьевич, не обратился к нам? И она молчит. Где она сейчас живёт?
– Да у меня в избушке с инструментами и сбруей. Всё лето там спит. А сейчас холодно стало – изба хоть и рубленая, но не топится. Вот дочь и заболела.
– У нас в интернате комната свободная есть, где труды проводят, там с другой стороны интерната  вход. Завтра же перевози дочь туда. Печки нет – отопление.
Обрадованный отец поспешил сообщить дочери. Утром Любава отпросилась с работы – да и делать там почти было нечего: комнаты в интернате были готовы, осталось только в коридоре пол помыть. Перевезли Любавины вещи на отцовском коне – Рыжке, в телеге.


Гена с сестрой вновь пошли за овцами. Отару отец принял, остался осматривать овец.
– Идите, ребятишки, дома пельмени Зойка наварила, ешьте.
Голодные, подошли к калитке. Навстречу вышла Анна с большущей чашкой ещё горячих пельменей, домой понесла. В доме никого, на плите пустая кастрюля. Любава заплакала.
– Ладно, я – баба, молока наемся. Но ведь тебе ещё расти надо! Молоденький, целый день с отцом работаешь, поесть – и то не оставят. Всё отцу расскажу, хватит издеваться! – возмущённая сестра обняла Генку за голову.
– Ты, сестрёнка, не беспокойся. Скоро в армию, там дорасту. А сейчас жижки от пельменей похлебаю с хлебом.
Генка, посмеиваясь и подкашливая, как отец, успокаивал сестру.
Через неделю Генадьку проводили в армию, в погранвойска, на Дальний Восток. Любава редко заходила к родителям, наслаждаясь тишиной и отдыхая в своей комнате. Вновь вечерами стали заходить друзья, но лишь для того, чтобы позвать её на танцы. Любава боялась приглашать к себе кого-либо: школьная комната всё-таки, вдруг выгонят.
Днём иногда заходил Вовка Рудов. Разговаривали о Гене и так, ни о чём. Посидит, уйдёт помогать Федоту дома, или на кошаре.
Готовила Любава на электрической плитке. Часто – жарила яйца или приносила с работы сливки, собранные с фляги. Молоко во флягах ставили в холодный ручей. Холодные сливки с горячим свежим хлебом – нет ничего вкуснее. С телятами Любава забывалась, пела песни, радовалась маленьким существам, которые облизывали её, тыкались лбами в бока, в живот.
– Любка, смешно смотреть на тебя! Чего с ними нянчиться, разговаривать? Они всё равно тебя не понимают. Палку бери, бей по лбу сильнее, а то ведь обожрутся, – Альбина – передовая поярка: знала, как ухаживать за телятами, учила Любаву.
– Им же больно будет! И всё они понимают, только сказать не умеют. Я уж как-нибудь сама с ними.
– Смотри, я тебе говорила. Не жалей ты их, бей. Лоб намочи обратом, чтобы заметить. Телёнок своё выпьет – у другого ведро отберёт. Перепьёт – сдохнуть может, – Альбина ушла к своей группе.
Пожилая поярка, дорабатывающая до пенсии, как всегда пьяная, еле шевелилась, тяжело переставляла ноги.
– Ты, Люба, не обращай на неё внимания. Будто без её подсказок не обойдутся! Пой свои песни. Наши-то телятки слушают тебя, спокойными становятся, – бабы засмеялись.
–  Правда, Таисья, веселее как-то, матерков в телятнике не слышно. Пой, Любка.
– Только песни её шибко нудные, плакать хочется, – подколола Альбина.
– От её жизни навзрыд рыдать надо, – парировала бригадир Лидка Орлова.
– Кто ей виноват, жила бы с мужиком.
Дальше Любава не слышала, ушла к телятам в дальнюю клетку.
Вечером зашла к отцу домой. Федот сидел за столом с початой бутылкой водки, обросший щетиной, злой. Исподлобья глянул на дочь.
– Садись, дочь, рядом. Может, выпьешь?
– Ты чего, пап, с чего я пить буду? А где мама?
– Наторкал я её, убежала. В доме, ишь, грязь какая, ребятишки голодные, хозяйство неуправленное, а она шляется где-то, пьёт, две ночи дома не ночевала. Нинка Галину забрала, в сельсовет пошла. А ты что творишь? Совсем зашалалась, мужиков принимаешь в школьной квартире, Совесть потеряла!
– Папа, ты чего?! Неправда это, – Любава опешила.
– Нет, правда, люди видели. Вовка Рудов уже несколько раз был у тебя. Среди бела дня ходит. Башкой своей думай маленько, что делаешь. Он же намного моложе тебя. Вот за космы оттаскаю – может, поумнеешь.
Отец был злой. Любава не знала, что ответить, краснела, слушая его. Злилась на себя, но слов не находила, лишь смотрела вниз на пол. Федот не унимался, упрекал дочь, говорил о муже, сыне. Неожиданно из дальней комнаты появился Рудов. Никто не знал о его присутствии. Размахнувшись, ударил Федота кулаком в лицо.
– Не смейте, дядя Федот, о ней плохо говорить! Неправда всё это, она хорошая! Чушь всё, о чём говорят! В обиду её не дам даже отцу! 
Федот от удара упал на пол.
Любава схватилась за голову. Выскочила на улицу, побежала домой. Ей было стыдно за отца, за себя, за Рудова. Ни разу в жизни за неё никто не заступался,  но это уж слишком, ударить её отца! Почему же она сбежала? Ведь должна была заступиться, помочь папе. Подлая, трусливая предательница!
Неделю не заходила в дом к отцу. Узнала, что Вовка ушёл на квартиру к алкашам, жил там. Зоя Даниловна вернулась домой, ходила трезвой. Говорили, что супруги подрались между собой,  и Федот поэтому ходил с синяком под глазом. Любаве было стыдно, но отец  после этого ни разу не упрекнул дочь ни в чём и не вспоминал о произошедшем.


6.

Дождь, дождь, противный, нудный. Целую неделю льёт, ни на минуту не выглядывает солнце. Небо тёмное, тучи нависли над Сентелеком серой ватой. Редко увидишь прохожего на улице. Машины буксуют на дороге, разбивая огромные колеи, застревая в вязкой грязи.
Любава плетётся в резиновых сапогах на телятник. Идти невозможно, сапоги вязнут в чёрной жиже. Дорога – вдоль горы, выше и ниже её ноги скользят по траве, как бы не упасть. А дождь всё идет. Душно, жарко, трава сырая. Неприятно, но идти на работу надо.
Уставшая идти по грязи, Любава приходит к летнему лагерю. Дрова сырые, не горят даже с соляркой. Почему с утра не положила под крышу? Ветром бы продуло. Бабы ругаются, проклиная погоду.
– Ты уже, девка, как заправская поярка. Научилась всему, костёр вперёд всех разводишь. Догадалась бересты надрать.
– Меня отец научил. На белках климат ещё хуже, давление. Приспичит – разожжёшь. Спички в газетку заворачиваю, на груди несу.
– Мы у тебя угольков возьмём?
– Конечно, берите.
Вечером, после пойки, бабы домой шли вместе. Таисья Тимофеевна старалась не отставать от молодых.
– Что, Тимофеевна, не успеваешь? Ночью-то с молодым мужиком не тяжело? Справляешься? – подсмеиваются бабы.
– Что вы, бабы, он у меня на квартире живёт.
– Знаем мы твою квартиру, спите в одной кровати.
Бабьё  хохочет, беззлобно поддевая женщину.
Любава думает о своём. Пригласили в совхозную контору. Ей дали возможность выбрать квартиру в новом четырехквартирном доме. От удивления и радости оббежала все четыре ещё недостроенные квартиры. Выбрала солнечную – с окнами на восток, к горе. Весной на горе черемуха зацветает – белым-бело, а запах вечерами – голова кружится. Название улицы под стать – Черемушки. Неужели и у неё скоро своя квартира будет?
Утро выдалось жарким, на улице было душно. Обычно в горах прохладно. Но сегодня даже птицы не пели – снова дождь будет.
На работу идти недалеко, лишь обойти вокруг интернат. Светлана, воспитатель, уже пришла, командовала  школьными техничками. Пришла и директор школы, немолодая увядающая одинокая женщина. Ученицы несколько раз говорили Любаве, что та встречается с Витькой – кочегаром, тридцатилетним холостяком. Ну и кому какое дело? Вместе с директором Светка и технички ушли в школу делать ремонт, Любава осталась в интернате одна – мыть пол. Акустика хорошая в пустом здании, можно петь во всё горло – никто не услышит.

– Моя любовь, любовь моя земная
Со мной простилась где-то на пути…

Любава мыла пол без швабры – так промывалось лучше. Обернулась прополоскать тряпку в ведре, перед ней стоял завхоз – Петр Иванович Стрельцов, пожилой мужчина.
– Хорошо поёшь, артистка прям.
Покраснела, засмущалась, думала, одна в интернате.
– Я ведь, Любушка, специально зашёл, давно присматриваюсь. Машина у меня есть, давай как-нибудь съездим на пикник вдвоём? Красивая ты, мне нравишься.
– Как Вам не стыдно? Женатый, дети взрослые. У меня отец моложе Вас! – разозлилась Любка. Обидно, выходит, если не замужем – всем можно приставать.
– Ну, ну, не пожалей, – мужик стоял посреди коридора, преграждая дорогу к двери.
От ненавидящего взгляда женщины завхоз отступил, потом развернулся, кинув на прощание: «Подумай», ушёл.
Бросила мокрую тряпку со зла на пол, с остервенением начала скоблить присохшую известь. Не выдержала, села на мокрый пол, заревела.
– Что им всем нужно от меня? Почему не дают жить спокойно? Унижают, противно… – в голос ревела женщина, не понимая, что это всего лишь жизнь.
Успокоившись, домыла, ушла домой. Ничего делать не хотелось.
Вечером пришла соседка Неля, жена главного ветврача.
– Люба, в баню пойдёшь? Мы уже помылись.
– Спасибо, с удовольствием, – собрала вещи, вышла вместе с Нелей.
Соседка нигде не работала, сидела дома с двумя маленькими детьми, общением была не избалована. После бани Люба зашла к соседям сказать, чтобы свет в бане выключили.
У входной двери в интернат Любаву ждали Серёжка Иванов с Вовкой Володиным.
– Люб, мы за тобой, все ждут только тебя. Серёжка Еремеев курицу где-то взял, зажарим на костре.
– Сейчас оденусь, пойдём.
У двери лежала старая батарея отопления – обувь от грязи оскабливать. Любава взялась за ручку двери. Очнулась на кровати. Серёжка Иванов стоял на коленях, вытирая пот со лба тыльной стороной ладони.
– Ну, ты и тяжёлая! Вроде, худая…
Ничего не понимая, Любава начала подниматься, одёрнув на коленях задравшийся халат.
– Лежи, лежи, куда ты?
– Чего случилось-то?
– Откуда мы знаем? Дверь даже не открыла, грохнулась на батарею со всего маху, испугала нас. Болит что?
– Ничего не болит, я сейчас оденусь.
– Нет, не пойдёшь! Бледная вся. Лежи.
Мальчишки ушли одни без Любавы.
«Вот опять началось, это я перенервничала сегодня» – подумала Любава.
Не заметила, как уснула.


Вновь работа, работа, мысли о сыне, мокрая ночами подушка.
До того, как Любава поселилась в школьной комнате, там жил совхозный механик-практикант – молодой парень, только после окончания техникума, Пётр Плотников, родом из Тулаты. Интернатовские мальчишки и девчонки, отпросившись у Любавы, бегали вечерами к нему в гости. Когда задерживались, Любава шла за ними. Так и познакомилась с невысоким миловидным парнем. Понравились друг другу, стали встречаться. О серьёзных отношениях мыслей не было. Парень молодой, ему нужна девушка из хорошей семьи. Мать Петра – директор Тулатинской школы.
Воспитанный, образованный молодой человек. Зачем ему женщина с такой репутацией, как у неё. Петру дали квартиру, а Любава заняла его комнату. Приходить к ней запретила, встречались у парня. Стучал в окно её комнаты, женщина выходила на улицу. После танцев Любава старалась уйти раньше из клуба. На Петины вопросы о том, почему не хочет, чтобы их видели вместе, отмалчивалась. Несколько раз пытался говорить о своих чувствах к ней, но Любава закрывала ему рот рукой. Встречались редко – работа.
Не каждый день, но ходила на телятник, когда просили подменить кого-нибудь.
Четырехквартирный дом строился, Любава ждала.
Забегала к отцу, последнее время он ходил сам не свой. Зоя Даниловна часто гуляла, когда Федота не было дома. В деревне сплетничали о том, что она таскается с Кимасовым, – красивым немолодым одиноким мужиком, работающим скотником на телятнике. Любава в это не верила: о ней тоже всякое говорили.
У Риты с Витей родилась девочка, назвали Галинкой. Витя поступил заочно в Бийский лесной техникум, работал в лесхозе. Дали им квартиру в Косолапово – в конце Сентелека. Нина с Аркашей воспитывали Людочку, отцова Галинка жила у них. Раиса была беременной, Васька Мандзюк часто пил, гонял жену, но Любава больше не вмешивалась.
Съездив в Коргон, вновь не увидела сына, лишь сумку с гостинцами тётке отдала.


Начался учебный год. Ночами дежурила, днём отсыпалась.
Гена писал из армии часто. Иногда присылал от девочки, с которой переписывался, письма, просил совета. Сестра понимала брата: до армии с девчонками не встречался, вот и не знал, что им писать, и как вести себя с ними. Что она могла ему посоветовать? У самой опыта не было. У Гены всё было хорошо, служил кинологом на границе. Каждое письмо Любава носила читать отцу – тот обижался, что сын ему редко пишет.
Светланка, Танюшка и Серёженька подрастали. Танюшка, любимица отца, веснушчатая девчушка, не слазила с отцовских колен, когда тот бывал дома. Огненно-рыжий Серёжка был копией матери, лишь цветом волос – в отца. Светланка – тёмная, лицом похожа на обоих родителей.
В доме Федота, как только старшие дочери разъехались, всегда было не прибрано, грязь.  Частые скандалы.
Анька вышла замуж за Степана Черепанова, дальнего родственника Федота, родила девочку. Оба пили беспробудно. Не останавливало даже то, что у неё забрали двоих детей.
Любава ходила по деревне с низко опущенной головой, боялась смотреть людям в глаза. Чувствовала себя виноватой, униженной, недостойной. Лишь с детьми, в интернате, раскрывала себя, улыбалась, шутила. Они отвечали ей любовью. Малыши кидались на шею, тащили за руки в свои комнаты, хвалились успехами, жаловались на неприятности. Девчонки постарше делились сердечными секретами. С мальчишками из старших классов занимались приемами борьбы, кувыркались в коридоре на матах. Девчонки присоединялись, было весело. Смеялись сдержанно, чтобы не разбудить малышей. Никто из учеников не рассказывал, чем они занимались после отбоя. Ребятишки засыпали счастливыми. Часа в три-четыре утра Любава иногда ложилась в кровать к одному из малышей, чтобы согреться. Заворочается – тихо будила, поднимала в туалет. Бывало, согревшись, засыпала, но слышала каждый шорох. Если кто-то шёл по коридору, скрипела дверь чьей-нибудь комнаты – вставала, шла на своё место. Когда было холодно, ходила в кочегарку, будила пьяных кочегаров или сама кидала в топку уголь, включала мотор. Чаще всего ночью в кочегарке не было Витьки Рязанцева, о котором говорили, что он встречался с директором школы. Ночную няню заботило только тепло у детей, до чьих-то личных отношений – не было дела.
Вещи для себя Любава покупала очень редко, чаще брала ткань в быткомбинате, шила и кроила сама. Прострачивать бегала к отцу, у Зои Даниловны была швейная машинка.
– Опять Любка обнову себе сшила, не хуже магазинного платья получилось! Всё кавалеров завлекает, – подсмеивалась мачеха.


День прибавился, солнышко всё дольше задерживалось на вершинах гор. Голые деревья потемнели. Серебристый снег стал сначала голубым, потом посерел. Тёмные сугробы твёрдые, можно идти не проваливаясь. Но сугробы – кое-где, в основном – каменистая дорога и небольшие наносы. По краям сугробов – неровные грязные узоры. Галки и вороны орали с самого утра, стайки воробьёв разгребали на дорогах навоз. В воздухе – сырой запах весны. Густой туман стелился с утра над Чесноковкой и речкой Сентелек, вода вспучилась, текла сверху льда. Солнце над селом показывалось лишь к полудню. Но вершины гор с утра озарены розовым светом. Хотелось прыгать воробьём, смеяться, но нельзя – Любава уже не ребёнок. Шагала быстро, мелкой семенящей походкой, издали – будто плыла.
– Материна у тебя походка, – крякнул смущённо отец, подкашливая.
Он запрягал  в сани лесхозовского Калмыка.  Мишка Барабанов прятал в головки саней под сено своё ружьё.
– Пап, возьмите с собой меня, – Любава догадывалась, куда собрались мужики.
– Охота мёрзнуть – езжай, – буркнул Федот. – Только ружья нет для тебя.
Любава уже сидела в санях, гладя кинувшегося к ней Ладика – беспородного пса. Мишка подсел рядом. Федот, стоя на коленях в конце саней, расправил вожжи. Конёк, не торопясь, затрусил по дороге. Федот давно перестал сбрасывать дочь с саней, чтоб та согрелась: взрослая. Ехали молча до самой Татарки.
Любава осталась с лошадью, развела костёр. Мужики ушли в лог за добычей, у Федота – Любавина «тозовка». Псина с охотниками не пошёл – как ни звали, улёгся у морды коня на сено, зорко следил за Любавой и костром.
Раздался выстрел… и тишина. Ладик навострил уши на приближавшийся шум. Вдруг  метрах в десяти появился огромный куран – самец косули. Остановился, внимательно посмотрел на Любаву, костёр. Высоко задрав голову так, что рога легли на спину, не торопясь пошёл в гору. Ладик, очнувшись от наглости козла, залаяв, кинулся вслед. Женщина завороженно смотрела на удаляющегося зверя. Немного погодя, появились охотники.
– Промазал Михаил, не ждал с той стороны курана, – расстроенный Федот положил ружьё в сани, Калмык зафыркал.
– Да он рядом был, мне хоть из палки стреляй! Красивый, гордый, даже Ладика не испугался, спокойно ушёл, – Любава разгребала палкой ненужный уже костёр. – Размечталась печёночки на костре жаренной поесть.
– Я так и думал, что женщин на охоту нельзя брать – не повезёт, – забурчал Мишка.
– У тебя руки кривые, а Любка виновата, – засмеялся Федот. – Всегда её с собой брал, с самого детства. Да ладно, ребятёшки, в другой раз повезёт. Хоть сена с одёнка  надёргаем, давеча приметил.
Смеркалось, когда охотники вернулись домой.
– Дядя Федот, я ружьё у тебя оставлю? Не нести же по деревне.
– Ладно, почищу, подберу.
Любава даже поужинать к отцу не зашла, домой побежала – сегодня в ночь идти на работу.


7.

Весна нынче пришла  дружная, дожди быстро растопил снег. Яркое солнышко после обеда  припекало так, что хотелось снять куртку. Резало глаза. На лицах прохожих – улыбки, как в праздник. По дороге с горы весело текли грязные ручьи, собираясь в низине в огромную лужу. Земля мёрзлая – лужа всё больше; наконец вода пробила себе дорогу в плотном снегу, хлынула вниз к ещё замёрзшему Сентелеку. По льду уже не пройти – наледь, да и края речки подтаяли, провалиться можно.
Скот бродил по деревне, подбирая вытаявшие клочки сена. Пили воду из луж, ручьёв. За зиму коровы стали грязные, после отёла – были худые, шерсть клочьями свисала с животов, боков. Птицы садились на спины животных, выдёргивали клочья шерсти, унося в гнёзда.
Стая собак кинулась на заблудившегося молодого кобелька, отставшего от хозяина. Щенок не успевал огрызаться; поджав хвост, припадал к земле. Вернувшийся мужик отбил собачонку, схватил за шкирку, бросил в сани. Отмахиваясь от собак бичом, понукнул коня. Хорошо, что у той собачонки есть хозяин, который может заступиться в трудную минуту.
В школе случились неприятности, собрали педсовет. Одна из интернатовских девочек забеременела от мальчика из интерната. Любава хлопала глазами: ничего подобного не ожидала, даже не заметила, что они дружат.
– Вы знаете, Любовь Федотовна, что вас за это посадить могут? Ночами вы за детей отвечаете, нечего спать было! – пунцовая от злости, орала на Любаву директор.
Та не знала, что ответить. Пригласили ребят в кабинет директора, стали расспрашивать.
– Да… мы встречались, спали вместе ночью, в смены бабы Маши, когда она пьяная приходила. Подождёт немного, посидит после отбоя за столом – и к маленьким мальчишкам в комнату уйдёт. Спит там, не слышит, как мы ходим. А Любовь Федотовна лишь на стол голову положит, дремлет. Дверь скрипнет – просыпается сразу, не походишь у неё.
Что с детьми решили, Любаве не доложили. Как ни спрашивала – ничего не узнала. С бабы Маши спрос маленький – пенсионерка, оставили дорабатывать до конца учебного года. Дети возмущались, особенно девочки. Мальчику-десятикласснику разрешили доучиться, а девочку родители забрали домой. Живот уже был заметен.
Не до сна на дежурстве стало, всю ночь за столом сидеть приходилось, глаз сомкнуть не могла Любава. Ребятишки притихли, ходили осторожно, не шумели, чувствовали себя виноватыми. Даже малыши, не понимая, в чём дело, драться перестали, атмосфера была напряжённая. Светка строжилась до самого отбоя, уроки проверяла, телевизор детям смотреть не давала. У Любавы с ней и раньше не было доверительных отношений, теперь же и вовсе не о чём разговаривать стало. Утром задерживалась, приходила в минут десять-пятнадцать восьмого. Детей Любава будила сама – хоть этому дети были рады. Но на машину Любава всегда опаздывала, ходила на телятник пешком.


Квартиру Любавину достроили, печь сложили, оштукатурили – осталось затереть, побелить, покрасить. Строители загородили забор, достраивали  сарай. Скоро новоселье. Чуть ли не каждый день бегала Любава в новую квартиру, радовалась большой светлой комнате и такой же кухне. На суд подаст, скоро Алёшеньку заберёт к себе. Там тоже люди сидят – поймут, помогут.
Какая же в этом году весна тёплая, солнышко яркое, птицы поют веселее, чем прежде. И люди улыбаются ей.
Забыла обиду Любава, простила сестре с зятем. Как только Раиса родила дочку, стала приходить к ним, помогать с ребёнком. После обеда, перед работой в телятнике, забегала к Райке с Васькой поводиться с Нелей, их дочуркой. Толстощёкая, черноглазая, с тёмными волосиками, Нелька вредничала перед родителями, а с Любавой вела себя смирно.
У Раисы – стирка, Любава укачивала ворочающуюся Нелю. В дом зашла Светка, следом – Сашка Алачев, пьяный. У Любавы от страха защемило сердце. Что ему ещё надо? Поздоровавшись с  хозяйкой, спросил о ней. Подошёл к Любаве, сел на стул.
– Меня Светка привела, тебя искал.
– Что от меня тебе надо? – Любава зло сверкнула глазами.
– Н-не могу я без т-тебя, л-люблю до сих пор, поедем в К-коргон.
– Что, бить некого стало? Танька не по зубам? Уходи, ненавижу! – с отвращением оттолкнула вставшего на колени у кровати мужика.
– Я же с-сам приехал, из-за т-тебя. С Танькой р-разошёлся. Все н-нормально будет, п-пальцем б-больше не трону т-тебя.
– Четыре года обещал! Уходи, я презираю тебя, ненавижу. После всего, что ты сделал со мной! Ещё смеешь думать, что я смогу с тобой жить! Живи с Татьяной, двое детей у вас. Почему сына не привёз?
– Ишь, к-какая умная, сына ей н-надо! Хрен тебе, а не сын! Пока с-сама не явишься, не п-приползёшь. В ногах валяться не будешь – не приму, если с-сейчас не п-поедешь.
От отвращения и ненависти Любава ушла в другую комнату, не слышала, о чём тот говорил с сестрой. Райка после ухода бывшего зятя накинулась на Любаву.
– Ты чё, совсем чокнулась? Да ради Алёшки только сошлась бы с ним! Забрала бы сына, потом ушла! Дура! Гордые мы какие!
– Да мне противно с ним рядом находиться, не то что в постель ложиться!
– Могла бы ради ребёнка, и потерпеть. Какая же ты мать после этого!
– Тебе, Рая, меня не понять.
Любава ушла от сестры. Дорогой глотала нахлынувшие слёзы, думала о том, что, когда получит квартиру, всё равно заберёт сына. От Райки зашла к Лиде Орловой – бригадиру молодняка. На крыльце Оксанка с Наташкой, Лидкины дочери, играли в куклы.
– Привет, девчонки! Мать дома?
– Ой, Люба, мы уже соскучились, чего долго не приходила? Мамка с отчётом сидит, нас из дома выгнала, чтоб не мешали. А папка пьяный спит. Заходи.
Обняв девочек, Любава зашла в квартиру. За кухонным столом сидела Лида среди вороха бумаг. Лидия включила чайник.
– С тобой хоть чаю попьём, а то некогда. Девок накормила, Мишка готовый пришёл, есть не стал, до койки кое-как доплёлся. – Рукой скинула со стола бумаги.
– Что делаешь-то, самой ведь разбирать потом.
– А, это черновики, и так наизусть знаю.
Лидка месяц пила. Лишь во время весовой её можно было застать трезвой. За сутки делала и сдавала отчёт. Была очень умной, могла сделать карьеру, но пьянка мешала. Любава рассказала ей об Алачеве.
– Я в окно видела Светку, а его не узнала. Вот тварь, никак не может оставить тебя в покое!  Подай на суд, забери сына, – советовала подруга.
– Ты же знаешь, Лид, квартиру получу – сразу подам. Сейчас он не оставит нас с сыном в покое, даже если заберу.
– Тебе, Любка, замуж надо выйти, на суде пригодится.
– Да кто меня возьмёт с такой репутацией? За алкаша – сама не пойду, хватит одного.
– Мне-то не рассказывай! Вон хоть за Вовку Кондратьева. Я видела, как он на тебя в магазине смотрел. А Петька Плотников, наш новый механик, чем плох? Знаю я всё, давно встречаетесь, не женатый.
Любава лишь махнула рукой.
– Пустое всё это, не для меня. Им девчонок молодых в жёны брать надо.
Орлиха покачала головой.
– Совсем ты себя ни во что не ставишь! Ходишь, голову в землю опустила.
– Людям стыдно в глаза смотреть.
– Дура ты! Нормальная баба, не виновата ни в чём – жизнь так сложилась. Был бы мужик хороший рядом – глядишь, и голову бы подняла.
Лидка рассказала о Зое Даниловне, о том, что та пьёт, что с отцом дерутся, что ребятишки сами по себе, что у Надьки живут, когда Федот на работе. Зимой он в кочегарке школьной работал.
Любава вечером зашла к Аксёновым домой. Корова  в сарае не доенная орёт. Взяла ведро, подоила. Кинула сена в ясли. Ворота в загон открыты – значит, скотина на речке напилась; закрыла, вроде всё. Затопила печь – в доме холодно.  Посуда не мытая на столе. Выключила свет, прикрыла дом на щеколду, направилась в кочегарку к отцу. Федот на работе был пьяненький, рядом за столом сидел школьный завхоз – Петр Иванович Стрельцов. На столе – початая бутылка водки. Поздоровавшись, Любава позвала отца на улицу.
– Ладно, дочка, здесь говори, и так все знают.
– Я там управилась со скотом, печку затопила, дверь прикрыла, дома никого нет.
– Тогда я не пойду домой, поесть взял с собой.
– А ты, Любава, из интерната уходить собралась, слышал? – проявился Пётр Иванович. – Светлана Александровна жаловалась на тебя. Не справляешься с ребятишками. Пьёшь на работе, ночами не бываешь на дежурстве.
– За что это, Пётр Иванович, сплетни про меня собираете? Не за то ли, что на природу с Вами отказалась ехать? Так у меня отец моложе Вас.
Любава смотрела на завхоза ненавидящим взглядом.
– Вот, вот, я старше тебя, права не имеешь говорить со мной в таком тоне. Ведь благодаря мне ты в интернате комнату получила, я хлопотал.
– А Вы, Пётр Иванович, Сентелек хорошо знаете?
– Хорошо, почти всю жизнь здесь живу, – не чувствуя подвоха, ответил завхоз.
– Если на три буквы вас пошлю, не заблудитесь?
Любава не ожидала сама от себя такого, тем более в присутствии отца. Выскочила из кочегарки, хлопнув дверью, быстро пошла домой. Стыдно было, что такое говорила человеку старше себя вдвое. А ему не стыдно предлагать что попало?! Вот отец от неё такое услышал, как ей после этого в глаза смотреть папе? Мучилась Любава от своей выходки, но, в то же время,  считала себя правой.
Поплатилась она за свой поступок. На весенних каникулах заставили её делать генеральную уборку в интернате. Дали ведро с разведённой  подсинённой  известью.
– Где грязные стенки, подбели пятна.
– Но ведь известь-то голубая, она же другим цветом высохнет, – недоумевала она.
– Говорят, делай. Светлой станет – и ладно, черноты не видно будет.
В умывальнике и коридоре Любава побелила стены полностью, отмыла полы. Времени ушло много, к концу каникул одной во всех комнатах побелить не получится. В каждой комнате по три-четыре кровати,  их надо было отодвинуть, подбелить стены, помыть пол, потом задвинуть  и застелить их свежим бельём. Стала подбеливать пятна: может, когда высохнут, не сильно будет видно?
Домывала в коридоре пол, когда пришли с проверкой директор школы, завхоз, воспитатель. Ходили, придирчиво всё осматривали.
– Ты что тут натворила! – заорала Светка из девичьей комнаты.
Любава кинулась туда бегом с тряпкой в руке.
– Что здесь за синие пятна? – директор тыкала в стену пальцем.
– Я говорила! Такую извёстку дали, не моя вина.
– А ты сама что – тупая?!
Долго орала директор, в конце заявила:
– Ты уволена по статье.
Обидно Любаве чужую вину на себя брать. Ведь целыми днями до вечера одна все каникулы мыла, убирала. С размаху бросила тряпку среди комнаты.
– Сама домоешь, меньше времени водиться с Витькой Рязановым будет.
Ревела, лежа на кровати.
– Всё у меня не так. Почему я такая непутёвая? Светка ведь приказала, а сама сейчас молчала, будто в рот воды набрала. Ненавижу всех и себя бы убила!
Наревевшись, уснула, даже не раздевалась и не мылась.
Проснулась ночью от стука в окно.
– Кто там?
– Это я, Любушка, Пётр, открой, – Любава кинулась к входной двери, она была не заперта.
– Заходи, Петя. Не обращай на меня внимания – проблемы.
– Да у меня тоже. Вот пришёл сказать, что уезжаю я.
– Не поняла, куда это?
– Отец у меня умер. Уволился я, к матери поеду в Тулату, ей сейчас помощь нужна, поддержка. Поедем со мной?
– Ты чего, Петя, зачем я поеду? Да и новую квартиру получаю. Сам знаешь, какое у меня положение.
– Ты знаешь, я ведь люблю тебя. Хочу, чтобы женой моей была.
От неожиданности Любава села на кровати, заплакала, закрыв лицо руками.
– Нет, не могу, – мотала головой. Как же горько на душе, ей этот парень нравился, но нельзя. Что ему мать скажет? Директор Тулатинской школы, разве захочет она иметь такую сноху?!
До самого утра уговаривал Любаву парень. Обиженный, ушёл домой. Так будет лучше, нельзя Любаве сейчас думать о себе, нужно сына вырвать из этого гадюшника и жить только ради него. Вот вновь неприятности с работой, всё это на суде будет известно из характеристики.
«Что делать – ума не приложу. Да ладно, Бог милостив. Даже есть не хочется. Куда пойти, как же теперь с работой быть? Как отцу в глаза смотреть, людям?»
О Петре  думы. Обидела парня, но днём идти к его дому нельзя – увидят. Да и что ему сказать, как успокоить?
Отца дома не было, мачеха – трезвая, обед готовила. Анька спала пьяная на полу кухни.
– Пошто не приходишь-то, обиделась чё ли? – Зоя Даниловна сегодня была довольная: Федот зарплату принёс, на охоту уехал.
– Да некогда было, целыми днями в интернате убирала, а всё равно не угодила. Уволили меня с работы, мама.
– Чё опять натворила? – всплеснула руками мачеха.
Как могла, рассказала обо всём.
– И куды теперь пойдёшь? – покачала головой, ругаться не стала. Даже за стол Любаву посадила, села сама пить чай.
Падчерица вымыла составленную в кучу грязную посуду. Пошла в комнату к Танюшке с Серёгой, обняла их. Они в куклы играли.
Лидка Орлова уже знала о случившемся.
– Явилась наконец-то. Завтра свою квартиру иди белить, красить. Утром в контору сходишь, заявление напишешь, я подпишу. Телятницей к себе возьму, группу набирать будешь. Любава, радостная, кинулась к Лидке, обняла за шею.
– Спасибо, Лида! Я справлюсь?
– Куда ты денешься! Неделю тебе хватит, чтоб ремонт сделать в квартире, переехать?
– Хватит, я быстро всё сделаю.
Такие хорошенькие и шустрые телятки, их было всего пятеро.  Но Любава знала, что это её группа, и она за них в ответе. В клетке было ещё сухо, пили только молочко неразбавленное, ничего не ели – маленькие, всего по десять дней. Завтра ещё должна привести из профилактория.
Настроение у Любавы прекрасное: на новой работе всё хорошо. В новую квартиру перешла. Огород скоро посадит, уже пахать в деревне начали.
– Лида, как думаешь, писать можно в суд?
– Нет, рано ещё, поработай с полгода. Тебе же характеристика нужна, справка о зарплате.
Бабы помогали молодой телятнице советами, делились опытом. Она, в благодарность, бегала по чужим клеткам, чистила, разносила сено. Больше всего помогала Таисьи Тимофеевне.
На душе было светло. Маленькие питомцы откликались на её голос, тыкались, как в мать, мокрыми мордочками, облизывали шершавыми языками руки, лицо, стоило ей склониться в клетке. Но тяжело приходилось с маленькими телятами – некоторые ещё не умели самостоятельно пить из ведра. У Любавы таких – целая клетка, десять голов. В другой клетке телок запоносил, Любка из дома возила банку с отваром из зверобоя и чаги. Женька – ветврач – редко появлялась у клеток с Любавиными телятами. Крутилась рядом с Альбиной Шестаковой. Альбина набрала свою группу вперед Любавы; телятки были слабенькие, она резко перевела их на обрат – вот и  запоносили.
– Снова Альбина перекормила телят кашей. Думает, быстрее вырастут. Как в передовые попадает – непонятно. Всё время так. Вроде, опыт большой… На врачах и выезжает, не дают сдохнуть телятам.
– Зато к нам не дозовёшься, все ветеринары возле неё крутятся. Камалыч – тот, если приедет, все группы обойдёт, каждого телка просмотрит.
– На то он и главврач.


8.

– Папа, ты куда собираешься?
– На кудыкину гору, кукушек щупать, – Федот привязал собаку на цепь.
Дочь знала, что отец не просто так это делает.
– На зорьку глухариную.
Собак на ток Федот не брал – всю охоту испортят, птицу распугают.
– Меня возьмёшь, а?
Отец внимательно с любопытством глянул на дочь.
– Взрослая ты ведь уже, неужто тянет? Давно не просилась, а работа как же?
– Я с завтрашнего дня на выходных. Теляток приучила, Нинка Черепанова группу набирает, за меня осталась. У неё только пять теляток.
– Ладно, только теплей одевайся, в ночь поедем. Снег ещё в горах лежит, холодно, кобылёнку у Мишки Барабанова возьму, унты мои наденешь.
Светло ещё было, а Любава уже к отцу прибежала. Тот проверил, как она одета. Теплая куртка на ней, варежки в кармане, вязаная шапка, свитер, просторные тёплые штаны на резинке, всё тёмное.
– Зойка, носки шерстяные дочери дай, а то в унтах замёрзнет лежать.
– Дурью мается, с отцом, как мужик, на охоту ездит. Не бабье это дело, – заворчала мачеха, достала с русской печки тёплые носки.
Темнело, когда два всадника выехали из дома, направившись вверх по речке Чесноковке. Под Любавой отцов Калмык, как всегда, затрусил мелкой рысью, она передёрнула повод – перешёл на шаг. Отец не разрешил ей ехать на молодой Барабановской кобыле. Ну, да ладно – главное на охоту взял.
– Я хотела в Коргон на выходных съездить, вот не успела, лёд падает.
– И не рискуй даже. Что толку-то, Алёшку все равно бы ты не увидела, спрятали бы. Потом целый месяц ходила б, как в воду опущенная, а то и в синяках.
Странно, отец никогда на эту тему не говорил с дочерью. Думала, не замечает ничего, своих проблем много. Думала, безразлично ему, что с дочерью происходит, лишь упрекает в неправильности к жизни.
Дальше  ехали молча, думая каждый о своём. Любава думала об отце: поседел весь, волосы отросли, редко стрижётся. Любаву не просит, как прежде. Брови стали лохматые, в каштановой густой бороде – серебряные прожилки, морщины вокруг глаз. Тяжело ему, отдыхать некогда. Не видела, чтобы отец болел. Лишь в веселых прежде глазах печаль появилась, усталость. Зоя Даниловна совсем распоясалась. На Любаву стала «рычать», стоит ей ступить на порог отцовского дома, лишь при отце молча уходила в дальнюю комнату. Что у них происходит? Пытались бабы сплетничать, но Любава этого не любила, затыкала рот каждому, кто начинал разговор об отцовской семье. Пусть в своих разберутся.
Лошадей оставили в логу, привязав к кусту, надев на морду каждому торбу с овсом. Федот, расседлав коней, сложил в кучу седла. Потники отдал дочери, сумку и ружья понёс сам.
Долго поднимались на гору, скользко. Любава шла вслед за отцом, запинаясь о камни. Темно, связанные ремнем потники, переброшенные за спину, тянули вниз. Несколько раз падала – хорошо, что варежки надела, иначе поранила бы о камни руки. Федот выбирал дорогу пологую, ведь следом шла дочь. Она хоть и привыкла ходить с отцом, но всё равно её жалко.
– Здесь будешь лежать, дочка. Из кустов не высовывайся, птицу вспугнёшь. Не проспишь зорьку-то?
Подсмеиваясь над дочерью, обрубил нижние ветки ёлки, под которой делал лежанку для дочери. Сложив лапник под елью, накрыл сверху потником. Мелкие ветки воткнул в подтаявший днём снежок.
– Видишь впереди себя делянку с камнем? Там токовать будут. Глухарку не трогай и в петуха, который сильнее всех, не стреляй, – который раз напоминал отец дочери.
Ушёл в другое место, оставив Любаву одну. Ничего не могла разглядеть в темноте Любава, всматриваясь в ту сторону, куда показывал ей отец. Еле заметный шорох. Это папа идёт, мягко, почти не слышно.
– Доченька, перекусить надо, ночь длинная. Не замёрзнешь?
Достал из сумки еду. Всё холодное. Ничего, привычные к такому. Сверху на ноги дочери бросил второй потник.
– Пап, а ты? Холодно ведь.
– Я лапником накроюсь, мужик ведь, не страшно. Тебе остывать нельзя, заболеешь.
Поели, говорили шёпотом: глухарка рядом, не спугнуть бы.
– Я тихонько свистну, проснёшься.
– Не буду я спать.
Отец ушёл. 
От земли  потянуло холодом. Любава сдвинула ветки плотнее. Подоткнула верхний потник вокруг себя. Тишина. В небе – яркие большие звезды и луна огромная, светлая. Всё так близко, кажется, протяни руку – достанешь. При свете луны Любава разглядела поляну впереди себя и большой камень. Дальше темно, деревья вокруг. Где же отец лежит?
– Фубу-фубу, – Любава вздрогнула от звуков.
Вот дура, испугалась, это же филин. Рано он что-то, весна тёплой будет. Захлопали крылья ночной птицы – на охоту вылетела. Где-то хрустнула сухая ветка, какие-то шорохи. Ночью слышно далеко. Чавканье, мелкие звериные шажки небольшого зверька. Успокоившись,  согрелась, задремала. Пока шла в гору, жарко было, позже замёрзла, не двигаясь на земле. Были какие-то обрывки сна, приятные девичьи воспоминания.
Проснулась в темноте, вокруг – полная тишина, луны не было. Кое-как поняла, где она находится, почему лицо холодное. Прислушалась, где-то рядом должен быть отец. Тихо-то как.  Перед рассветом всегда так, всё замирает. Вновь провалилась в уже тревожный сон.
Разбудило Любаву хлопанье крыльев над ней – проспала! Нет, раздался тихий свист отца. Пожевав холодные губы, свистом ответила. Впереди еле проглядывалась поляна, разглядеть ещё  что-либо, было трудно.
Вновь послышалось хлопанье, ещё и ещё. Стало уже видно, что на поляну садятся большие птицы – глухари. Разглядела на скалке, большом камне, курочку. Та вертела своей небольшой головой из стороны в сторону. У подножья камня выхаживали три глухаря. Один, распушив веером хвост, был в стороне, наблюдая за соперниками. Трое петухов медленно топтались друг около друга, распушив хвосты и подняв перья вокруг головы. Завораживающее зрелище. Светало медленно, но уже стало различимо яркое оперенье птиц, красные надбровные дуги и бороды.
Два глухаря, кидаясь друг на друга, танцевали перед самкой, бороздя крыльями по земле. Любава смотрела на танец птиц, открыв рот от удивления. Третий отошёл в сторону, хромая и тряся окровавленной головой. Один из глухарей начал сдавать, но всё же пытался ещё сопротивляться. Сидевший поодаль глухарь, взмахнув крыльями, подлетев, устремился к победителю. Любаве хотелось схватить «тозовку» и выстрелить в него, ведь победитель устал – окровавленный, израненный. Прежде спокойная глухарка встрепенулась, заинтересованно вытянула голову, поднялась на лапках. С новой силой началась схватка.
Глухари танцевали, кидались в драку, издавали воинствующие звуки. Раньше Любава ходила на ток с отцом, но такого видеть не приходилось. Как же красиво. На черной проталине – перья птиц, рядом на снегу – капли крови, как ягоды брусники. Жалко, но танец птиц превосходен. Подлетая вверх, распластываясь по земле, кружась, глухари выписывали такие «па», каких не увидишь больше нигде. И всё же бывший победитель не сдался, волоча крыло, хромая с окровавленной головой, наступал на молодого сильного петуха. Наконец молодой глухарь покорился, отступил, отлетел в сторону. Глухарка снялась с камня, подлетела к почти лежащему глухарю. Тот медленно стал обходить её вокруг. То опуская, то поднимая голову. Перья на шее пригладились, хвост – веером, клюв – к небу.
Раздался выстрел. Сидевший неподалёку глухарь упал, следом за ним – другой.  Новобрачные и один из побеждённых, взмахнув крыльями, взлетели в воздух.
– Ты чего, дочка, не стреляла?
– Да я, пап, забыла даже, красиво так!
Федот засмеялся:
– Эх, охотница, с голоду помрёшь в тайге. Ладно, посмотрела хоть – и то хорошо. Ружьё чистить не надо. Не замёрзла?
Лошади покрылись инеем, на рассвете – морозец. Дорогой Любава делилась своими впечатлениями от увиденного. Отец поддакивал, что-то подсказывая, нехотя поддерживая беседу. В последнее время он стал молчалив, редко шутил.
Дома уже все на ногах, Светка с Танюшкой в школу собираются, Зоя Даниловна хлопочет у стола, печи. Веселая, смеется.
– Мамка, заплети косу, – рыкнула Светка на мать.
– Иди, Светик, я заплету, – сестра взяла расческу у младшей.
– Ты чего, дочка, рычишь на мать, разве тебя так воспитывали? – Федот строго поглядел на девочку.
– Да она не выспалась сегодня, Серёжка орал ночью, – ластилась к отцу Танюшка.
– Мамка опять ночью шлялась где-то, – не выдержала Светка.
– На двор уж сходить нельзя, – Зоя Даниловна застыла с поварёшкой в руке.
Помрачнел Федот, заскрипел зубами. Вышел, одевшись, на улицу, завтракать не стал. Выпив чаю, Любава легла в ещё не остывшую Танюшкину постель. Не миновать беды, если она не останется у отца в доме. При детях отец не ругался с мачехой. Уснула быстро, но ненадолго. Скандал всё же произошёл. Серёжка разбудил своим криком, у мачехи в кровь разбита губа.
– Папа, не надо, ничего же ведь точно не знаешь.
– Не лезь, дочка, знаю я всё давно. Не хочет ребятишек воспитывать нормально, пусть идёт на все четыре стороны, держать не буду.
Мачеха, почуяв поддержку со стороны падчерицы, заплакала, встала позади Любавы. Федот вновь ушёл из дома. Не знал он, что дочка осталась спать у них. Редко заходила к отцу.  Огород, дом ещё новый, работы много. Прибежит выпросить у отца ножовку, молоток, гвоздей.


Как-то пришёл Федот к дочери в новый дом посмотреть, как она устроилась.
– Ты уже помидоры высадила, не замёрзнут?
– Я их, папа, на ночь закрываю.
– А Зойка боится, ходить за ними некогда, запилась. Хоть каждый день бей её, не понимает.
– Не надо, папа, кулаками ничего не добьёшься, обозлится только.
– Думаю, уехать, что ли, к сёстрам, во Владимировку, нет жизни больше.
– А этих куда? У тебя ещё трое маленьких. Кому они нужны?
– Танюшку с Серёжкой заберу, когда устроюсь.
– У меня сейчас квартира новая, пусть две комнаты, но большие. Переходи ко мне, если жизни нет.
– Нет, дочка, наверное, всё же уеду на родину.
Любава не знала, что ответить.
– Я вот тебе ящик с инструментами принёс, не ходи и не побирайся. А это я домой заберу.
Забрал ножовку, топор и молоток, что Любава брала у него раньше. В ящике с ручкой лежали все инструменты для плотника и самодельный рубаночек. Небольшого размера, как раз по Любавиной руке. Дочь радовалась подарку отца, перебирая в ящике. Всё предусмотрел, даже гвозди разных размеров.
– Спасибо, папа, где бы я такое взяла, даже в магазине не купишь. Топориком этим ещё в лесхозе ты учил меня столбики тесать.
– Помнишь? Вот и ладно, рад, что угодил, – смущенно подкашливая, ухмылялся Федот, а в глазах – слёзы. – Ты уж, дочка, думай головой, немного хитрее будь, не руби с плеча, проще жить-то надо.
Пошёл в сторону своего дома. Плечи как-то вниз опустились. Смотрела Любава вслед отцу, ничего не понимая. Для чего он ей сейчас такое про жизнь сказал?


Любава купила в комнату обои. Стены не ровные, клей достать не удалось, сварила клейстер. Наклеила газеты. Опыта никакого. Обои, как смогла, наклеила. Высохли, морщины разгладились, ни у кого в деревне нет. Все белят комнаты известью.
– Надо себе тоже купить обои, поможешь наклеить? Себе я моющие обои достану, – соседка Наталья Белокопытова зашла в гости с дочуркой Юленькой.
Работала завмагом в продовольственном магазине. Могла себе купить, что хотела.
– Ты, Люба, не стесняйся, говори, что надо – продам.
– Да мне, собственно, и не надо ничего. Вот когда к Алёше поеду, может, придётся обратиться.
– Договорились, всё, что могу. Даже из вещей девкам накажу, деньги заранее дашь.
Обрадовалась Любава, наконец-то хоть в этом проблем не будет.
Любава не ждала, когда рабочие сделают ремонт в доме, сама белила, красила. Лишь печку делал приезжий, совхозом нанятый пожилой мужик. Мучился, зуб болел у него сильно. Налила в стопку водки, зашептала.
– Клеветница-еретица, ешь своё сердце, пей свою кровь, возьми свою ломоту, а до него, раба божьего Андрея, тебе дела нет, аминь.
Заставила подержать во рту водку, проглотить. Через пять минут дедок заулыбался.
– Ты чем, дочка, меня напоила? Ведь зуб-то перестал болеть.
– А теперь кушать садитесь, – пригласила работника к столу.
Через неделю и Наталья заселилась в квартиру.
В четырехквартирном доме лишь две квартиры пустовали, никак ремонт не доделают. Через стенку у Любавы – семья Пахоруковых: Олег, Люба и двое  детей. У Натальи – Люда с Николаем Арестовы, у тех, тоже двое ребятишек. Соседи все молодые. На улице Черемушки весна, смех, крики – весело.


На работе Любава сдружилась со всеми, даже телятницы постарше смеялись над шутками молодёжи, заводные девчата работали.
Подросла трава, теляток решили переводить в летний лагерь. Всё время стояли в клетках, выпустили в загон, прежде накрасив краской телят, каждой группе – своя метка. Надышавшись свежего пьяного воздуха, телята прыгали по загону. Подъехали скотники на лошадях, ветврачи. Выгнали из загона.  Кружатся телятки, жмутся друг к другу, испуганные, не понимают, что от них требуют. Бежать некуда, кругом люди. Взяла Любава ведро пустое, палочку, стала стучать по ведру, кликать своих подопечных. На её голос телята пошли, следом другие. Любава на дорогу, телятки за ней.
– Молодец, девчонка, ишь, как группу свою приручила к голосу, – старый скотник ехал рядом на лошади.
– Да она их, даже когда поит, палкой не бьёт, – Таисья Тимофеевна еле поспевала за молодой напарницей.
Любава охрипла звать телят, девчата пытались заменить её, ничего не получилось. Потеряв голос, Любава просто шла впереди, постукивая в ведро. Иногда останавливаясь, чтобы её телятки были первыми, видели хозяйку.
Дорога дальняя, около десяти километров, устали и телятницы, и их подопечные. В лагере помогали разделять все, кто гнал телят. Остались и на первую пойку. Одичавшие животные не знали, что от них требуют. Кое-как справились, напоили. Домой пошли уже по темноте.
Три дня не выпускали из загона телят, чтобы привыкли. Даже сено возили в клетки. Бабы целыми днями находились в лагере с телятками. Обед с собой приносили.
Восемь групп теляток в лагере, дежурят по очереди, каждая через восемь дней. Вечером нужно садиться на коня верхом, собирать телят, пасущихся в горах. В четыре часа дня – зной, жара невыносимая, ни ветерка, душно.
Наевшись за день сочной травы, напившись холодной свежей воды из речки, телята, разбившись на кучки, отдыхают в тени деревьев, пережевывая свою жвачку. Сытые животные, не хотят идти в лагерь. Телятницы греют обрат в больших дежах .
– Нати, нати, на-на-на, – кричит Любава, стукая палочкой о ведро.
Голос звонкий, эхом разносится в горах.
– Реча, Реча, Реченька, – зовёт женщина свою любимую красную тёлочку.
Услышав хозяйку, поднимаются, потягиваются, а потом опрометью сбегают с гор к лагерю – хозяйка зовёт. Остаются некоторые зазевавшиеся, их дежурная пастушка подгоняет на коне.
Тяжелее всех приходилось Любаве. Никак не хотели бежать её телятки на другие голоса. Позже, прежде чем ехать собирать телят, Любава стучала в ведро, кричала. Иногда даже ехать не приходилось, все были на месте. Любавин загон с телятами был крайним.
Дожди в горах шли часто. В загоне сыро, грязь. Телята не всегда шли под крышу, ложились отдыхать прямо в загоне. Подумав, телятница вечером выпустила группу на волю.
«Светло ещё, уже не жарко, травы поедят, утром соберу».
Утром следующего дня, идя на работу, бабы пугали ее: «Украли твоих телят, разбрелись, звери съели, чем платить будешь, посадят».
Все телятки были на месте, лежали у калитки. Запустила, посчитала – все!
– Везучая ты, Любка, смотри, что придумала.
Чистенькие, сытые, справные. Радовалась своей смекалке, слушались её подопечные. Бабы жаловались.
– Тебя хоть на выходные не пускай. Тяжело нам без тебя собирать телят, к твоему голосу приучены.
– А вы со своими телятами разговаривайте ласково, а не материтесь, вас тоже любить будут.
– Ты им и песни поёшь, у каждого почти имя есть, разве запомнишь.
Любава смеялась, ведь не завидуют ей бабы. Знают, что со слезами в голосе поёт она песни, не от радости.


9.

Июнь. Будто ватой окутаны сопки. Острые вершины розовеют от восходящего с востока солнца. На западе всё ещё темно. Небо чистое, синее-синее, без единой тучки. Медленно опускается туман к подножью гор, всё больше освобождая  лесистые отроги. Наконец-то лучи добираются и до скал, деревьев, а затем и заглядывают в лога, поросшие мелким кустарником. Жизнь у подножья уже бурлит, как чистый ручеёк, бегущий по камням. На все лады щебечут птицы, жужжат пчёлы, шершни. Бабочки-белянки кучами садятся на вытоптанную телятами грязь у ручья. Воздух пропитан запахом трав. Вся зелень мокрая от изморози. Телятницы – в резиновых сапогах, земля холодная, в загонах слякоть. Бабы возвращаются с работы домой, рассказывают о своих планах на день.
– Ты, Любка, всю ночь с парнями прогуляла, наверное? Спать сейчас ляжешь, заботы нет.
– Грядки сначала полью, роса сегодня нехорошая. А ночь я спала, никого у меня нет.
– Ой, врёшь, однако! Так мы и поверили тебе. Молодая, одинокая, – подсмеивается Альбина.
– По своим девкам судишь, Алка? – заступается бригадирша.
С шутками дошли до села.
Зайти к отцу хочется, но его, наверное, дома нет – с овечками в кошаре. Зоя Даниловна разговаривать с Любавой не будет, может и за дверь выставить, злая она в последнее время. Любава сняла висевшие на заборе вёдра, побежала на речку за водой. Дом стоял у горы, и солнце ещё не охватило своим жаром овощи в огороде. На растениях ледяные капли. Быстро полив грядки, вошла в дом. Какая-то пустота, тревога. Есть не хотелось. Раздевшись, нырнула в прохладную постель.
«Что же со мной происходит?» – подумала встревоженная женщина.
Под подушкой взяла карты и раскинула их. На сердце – туз и девятка пик. Ерунда какая-то. Несколько раз вытаскивала из собранной колоды карту. Туз! Сунула карты под подушку и моментально уснула.


Во сне подавала руку отцу, провалившемуся в обрыв, но достать до его руки не могла. Отец просил у дочери помощи. Рядом с Любавой, на краю обрыва, стояла Марфа, Любавина мать.  Улыбалась, говорила о том, что дочери не помочь ему, руки не достанут до отца.


В окно кто-то громко стучал, Любава не могла проснуться. Кое-как открыв глаза, глянула на часы. Четыре часа дня, на работу бежать надо срочно. В окно снова громко постучали.
– Любка, да проснись ты, что ли! Отец застрелился! – орал Васька Мандзюк – Райкин муж.
В ушах зазвенело. Надев первое, что попало под руку, кинулась на улицу. Босиком побежала  по дороге. Кто-то встретился, схватил за руку, спрашивал о чём-то.
Двери открыты настежь, в доме люди. Любава забежала в зал. На кровати что-то закрыто  белой простынёю, из-под неё торчит голая отцова нога. На стульях сидели сёстры, плакали. Любава, подбежав, сдёрнула простынь. Отец навалился головой на стену, как-то боком, неестественно. Глаза закрыты, будто спит. На лбу – запечённая кровь, а на стене – кровавые пятна мозга. Любава схватила свою голову руками, закричала. Простынёй кто-то вновь закрыл тело отца. Слышала обрывки слов, предложений.
– Она виновата, убила папу.
– Прихватил её с любовником.
– Сволочь, довела!
У Любавы было мутно в глазах. Одна мысль, что виновата она. «тозовка» лежала на коленях у отца – её ружьё. Зачем тогда она его оставила? Нужно было забрать домой! Туз! Этот проклятый пиковый туз! Почему же не зашла утром с работы?! Всего этого не было бы! Милиция! Что им здесь надо? Забирают её «тозовку». Люба не может папе ничем помочь. Отца тоже уносят в кузов машины. Ему теперь ничего не могут сделать, ему всё равно. А она, дочь, не может спасти, подать руки. Лучше б он уехал во Владимировку, это она уговорила его остаться! Как же теперь они все будут без отца? И она, Любка, самая вредная, самая противная из дочерей. Любава закричала, заплакала. Кто-то схватил её за руку, прижимая голову к мягкой груди.
Ничего не понимая, шла в гору, на телятник, сидела возле клетки. Бабы поили её телят, копошились рядом с ней, что-то ласково говорили.
Лида Орлова оставила ночевать у себя дома. Оксанка с Наташкой легли спать с Любавой на большую кровать, жались к ней, обнимали, гладили по голове. Иногда Любава плакала, но, в основном, молчала, смотрела в одну точку, думала.
Днём была в отцовом доме. Зоя Даниловна, чёрная от горя, ходила, опустив голову,  стараясь реже попадаться на глаза Федотовым дочерям. Всё, что было на душе у девчонок, было выслушано ею. Все обиды, грязь, обвинения. Лишь Любава молчала, считая себя виновной в смерти отца.
– Собирайся, поедешь отца из морга забирать, – мачеха подала Любаве сумку с вещами.
– Дай денег, там платить нужно.
– У тебя своих что ли нет? – Зоя Даниловна сунула ей в руку деньги.
Любава и не подумала, что надо было сходить в контору, выписать. У самой было мало. Посадили в машину, поехала с шофёром в Чарыш.
Долго ходила вокруг морга. Потом платила за что-то.
– Люба, а ты Генке телеграмму в армию не будешь давать?– спросил водитель.
Какие-то справки, заверенные главным врачом.
Поехали на телеграф. Генин адрес знала наизусть. Дала телеграмму о смерти отца. Загружали гроб на машину, снова платила.
– Садись в кабину.
– Нет, я с папой, – Любава села  в кузов  рядом с гробом.
Машина шла медленно, долго. У калитки дома – много техники, людей. Со слезами встречают машину с гробом Федота.
– Зачем Любку – дочь – отправили за отцом, совсем свихнулись? – лёля Кея обнимала крестницу.
– Куда деньги потратила? – забирая сдачу, рявкнула мачеха.
– Гене телеграмму ещё дала.
– Ты чё, чокнулась совсем? Зачем это? Его всё равно не отпустят с Дальнего Востока.
– Ему знать надо, сын всё же.
Заматерившись, Зоя Даниловна оттолкнула падчерицу.
Гроб стоял в зале, народу – не протолкнуться. На кухне готовили обед. Любава чистила картошку, морковь, лук.
– Пошто так мелко режешь, разварится, – это командует бабка «Клык», Нинкиной свекрови мать.
– Как умею, так и делаю.
Бабка везде свой нос суёт, всё время недовольна Любавой. Будто остальные всё правильно делают.
«Вот и похоронили папу, моего единственного, любимого отца».
Белого света не видела Любава, заливаясь слезами от горя.
– Поедем, Любушка, в Чистюньку. Я ведь тебе вторая мать, поедем, – лёля Кея обнимала горем убитую Любаву. – Братка Ваня тебе тоже поможет, да и Шурка.
– Нет, лёлечка, я на суд подавать буду, Алёшу забрать надо от этого изверга. Квартиру получила, работаю. Далеко от вас в Коргон ездить.
– Как знаешь, девка. Только у нас быстрее сына заберёшь, брат поможет, – тётка одна пришла в дом к Любаве.
Иван Михайлович не хотел больше заходить к Любаве в дом. Видел, как она в Коргоне жила – как первобытная. Ни на такое он рассчитывал, помогая ей учиться.
– Никто тебя замуж не толкал за него, сама выбрала, – как-то упрекнул сестру Иван.
Разъехались все сразу после поминок. Любава мыла посуду, убирала со столов.
– Люба, прости, я не успел к похоронам, – рядом с ней стоял Николай Мишкин.
– Откуда ты узнал об отце?
– В Чарыше сказали. Я уволился, к тебе ехал, насовсем.
– Опоздал, никто мне не нужен, – зло ответила женщина.
Николай всё же остался жить в Любавиной квартире. Ухаживал за ней, исполнял все прихоти, готовил завтрак к её приходу с работы, угождал. Ничего не менялось, женщина относилась холодно, не откликалась на его внимание.
После похорон отца у Любавы разболелись зубы. Глотала таблетки.
На девятый день приехал Геночка, отпустили с армии. Снова слёзы, Генка ревел как маленький. Сёстры уговаривали, плакали, жалели брата. К кому ему возвращаться после армии?! Прожив три дня, вернулся на службу.


Боль от потери отца постепенно притуплялась, но забыть всего сразу Любава не могла. Своим вниманием и заботой Николай облегчал тяжесть утраты, даже ходил с ней на работу. Устроился в совхоз водителем.
Давно не была Любава в родительском доме, соскучилась. Иногда Светка или Танюшка забегали к ней. Сестра угощала, кормила, целовала их.
Как-то после работы, накормив, выпустила поросёнка на улицу. Задворками пошла к отцову дому, Серёжку давно не видела. Да и хотела узнать: может быть, чем помочь мачехе надо.
Открыв дверь, опешила. За столом сидели Анька с матерью и Кимасов. Зоя Даниловна соскочила со стула, схватив Любаву за локоть, вывела на веранду.
– Ты, доча, вовремя пришла. Хотела Светку за тобой отправить, – заикалась пьяная мачеха. – Вот, сватается ко мне Володька Кимасов. Не знаю, что и делать-то. Ведь Федоту ишо сорок дён нету. Чё скажешь, посоветуешь?
– А что я могу сказать, мама? Решай сама, жить-то тебе. Никто в этом не советчик, да и детей у тебя трое. Поднимать их надо, растить.
– Да люди-то что скажут!?
– Люди тебе не придут помогать.
– Ой, Любка, – заплакала мачеха. – От тебя не ожидала. Больше всех тебя лютой ненавистью не любила, а ты вон как со мной. Разве можно так? Прости меня.
– Ладно, мама, всё хорошо будет. Отца не вернёшь, а судить тебя я не вправе.
Ушла домой Любава, не заходя на порог отцова дома. Долго ревела, лёжа на кровати. Ничего не отвечала на вопросы Николая, пришедшего на обед. Надо жить дальше.
Прибегали сёстры, возмущались мачехиным поведением.
Деревня гудела: Зойка при Федоте таскалась с Кимасовым. В гроб его загнала, до сороковин в дом любовника привела. Горько было слушать, больно.




10.

И после сорока дней отцу у Любавы вновь разболелись зубы, ночами не спала.
– Люба, ты с кем ругалась на поминках? Ведь они у тебя не всё время болят, я уже заметила, – бригадир помогала с телятами, сил не было терпеть боль.
– Да ни с кем. Лишь бабка Клык всё время мне указывала: «то не так, другое не этак».
– Сходи-ка ты к бабке Фоминихе, она тебе поможет. Врачи здесь беспомощны.
Пошла утром после работы к бабушке Фоминых. Та и спрашивать ни о чём не стала. Велела ей с утра принести масла сливочного, не солёного, самой сбитого. Вечером зачерпнула Любава с фляги, стоявшей в холодной речке, верхнее молоко. Фляги с молоком каждый день маленьким теляткам привозили.
В банке сбила сливки в масло. Понесла бабушке. Нашептала та на масло, велела дома во рту намазать. Пошла Любава домой, по краю деревни, чтоб с людьми не встречаться, не  разговаривать ни с кем.
Сделала всё, как старушка велела. Легла, закрылась с головой одеялом. Боль была такой нестерпимой, хоть на стенку лезь.
В доме одна, Николая в командировку отправили. Не выдержав, орала. Измучавшись, обессилев, уснула, как только боль отступила. Проснулась в темноте, вся мокрая от пота. Вечернюю  пойку проспала.  Как же её телятки, напоил ли их кто? Сил не было, кое-как добралась до бака с водой. Вернувшись к кровати, намазала во рту, съела кусочек масла, вновь уснула.
Утром побежала ещё затемно на работу. Никого, лишь сторож, пожилой дядька, спит в избушке. Телятки на месте, напоены, вот только вёдра не помыты. Разожгла Любава костёр под бочкой, налила обрат греть. Побежала разжигать другие костры: бабы скоро придут, меньше хлопот. К тому же, кто-то ведь поил её теляток.
– Пьянствовала что ли вчера? – Альбина не могла упустить случая подколоть нелюбимую ею Любку.
– Заболела сильно.
– За ночь выздоровела?
Не могла простить фотографии Любавы в местной газете – как лучшей поярки. В этом квартале у Альбины случился падёж поголовья.  Да и привес у Любавиных телят был больше, ведь на ночь она отпускала их пастись.
– Ты, Люба, в больницу сегодня сходи, справку возьми за вчерашний день. А то Альбина такое устроит, всю контору на уши поднимет. Хоть телят твоих и не поила, – Лида пришла на работу уже в конце пойки: вдруг кто снова на работу не вышел, или ещё какие-то проблемы.
– Кто мне справку в больнице даст? Ведь я у бабки была. Уснула после этого, ночью только проснулась.
– Ну не знаю, прогул ведь будет.
В обед пошла Любава к соседке, Любке Пахоруковой, медсестре.
– Что делать, не знаю.
– Биллютни я не выписываю. А вот справку могу, дома напишу.
Отнесла Любава справку Лиде Орловой домой.
Но всё это так просто не закончилось. В больнице разбирали поведение медсестры Пахоруковой: на каком основании она написала телятнице Алачевой освобождение от работы. Кое-как замяли это дело. Бабы на работе заступились. На собрании животноводов Альбине ультиматум поставили: будет «съедать» Любаву – подменять её никто не будет и помогать тоже. Бывают такие случаи с телятами – одной не справиться, а ветврача, как всегда, в это время не бывает. Приработалась Любава в коллективе, друзей заимела.
– Собирай-ка, Люба, документы на суд. Характеристику сама напишу и заверю, справку о зарплате в конторе возьмёшь, – Лидка Орлова обрадовала бестолковую в этом деле женщину.
В приподнятом настроении прибежала домой, кинулась на шею Николая.
– Коля, я документы на суд собираю, в Усть-Кан подавать буду.
– Постой, какие документы, на какой суд?
– Да из-за Алёши, на Алачева.
Молчал Николай, о чём-то думал.
– Я ведь, Любаша, виноват тогда был перед тобой. Мать взбесилась, ну ты помнишь. Знаешь что, давай вместе в Коргон съездим. Может, Сашка по-хорошему сына вернёт? Я поговорю с ним.
– Ты меня не слышишь? Бесполезно это всё, я уже пыталась, – взорвалась Любава.
Но, подумав, согласилась.
В выходные взяли лошадей в совхозе. С надеждой на лучшее, Любава с Николаем быстро доехали до села, лошадей оставили у Затеевых. Взяли сумку с гостинцами, пошли к Любавиному мужу.
– Подожди, Люба, а магазин далеко здесь?
– Мимо будем проходить.
Николай вышел из магазина с бутылкой водки. Не пошла Любава в магазин, не хотела лишних разговоров.
– Зачем водку взял?
– Может, пригодится, – не стал прятать, нёс в руке.
Любава повела его дорогой, где Алачев не мог видеть их из окон своего домишки. Постучав, вошли в дом. Растерянный, обросший Сашка явно не ожидал гостей.
– П-проходите, р-раз п-пришли, – придвинул один стул, стоявший у стола. Прищуренные опухшие глаза смотрели на руку Николая, в которой была бутылка.
В доме грязь, мусор. Чёрные от копоти стены, засиженные мухами, грязные окна с серыми шторами. На столе – ломаный кусок хлеба.
– Лёшка, беги за луком в огород, – зверьком смотревший Алёша кинулся за дверь избы.
Через грязное окно Любава видела сына, в траве искавшего лук-батун. Застиранная в пятнах майка, порванные сбоку трусишки,  сам – не мытый. Сердце защемило.
Николай подал руку Сашке, представился.
– Мы вот о чём поговорить хотели, – Николай демонстративно поставил на стол бутылку. – Люба собирается на суд подавать из-за сына. Я её уговорил к тебе съездить. Может, вернёшь Алёшу без суда? Ведь она мать.
– Да я чё? Можно, конечно. Я п-понимаю, по-доброму-то, я-я н-не буду против. Забирайте. Вот т-только к осени в школу н-надо.
– Разберёмся. Может, выпьем за хорошее начало?
Алачев подскочил, засуетился, достал две грязные стопки. Внимательно посмотрел в сторону Любавы.
– Ты-то б-будешь?
– Она не пьёт.
Любава  смотрела на сына. Алёша подошёл к матери. Слышал разговор отца, прижался к ней.
В дверях появилась Татьяна с девочкой на руках.
– Опять пьянка? Надоело, – в темноте не разглядела гостей. – Лёшка, Аньку возьми, – подала  подбежавшему мальчику ребёнка.
– Цыц, баба! Ишь, хайло раскрыла, – Алачев стукнул кулаком о стол.
Татьяна схватила стоявшее в углу ведро, исчезла за дверью. Мужик, уже самостоятельно наливая из бутылки, не обращал внимания на то, что стопка собеседника так и осталась полной.
– Да я разве против, чтобы сына Любке отдать. Это мать моя не хочет Лёшку отдавать. Здря она всё это затеяла. Забирай, Любка, сына, не буду больше держать. Приеду – видеть дашь мне его?
– Конечно, ведь твой сын, приезжай, – впервые подала голос мать.
– Чё-то я не распохмелился, – вертел пустую бутылку в руках Сашка.
– Пойдём, в магазине ещё тебе возьму.
Танька уже собирала Алёше вещи в сумку.
– Давно говорила Сашке отдать Алёшку матери. Воспитывать мне его не разрешают: не твой, говорят, не имеешь права. Сам пьёт каждый день, а пацан болтается где попало. Свекровка тоже против меня ребёнка настраивает, он её только и слушается.
Забрав ребёнка, Любава пошла с ним к Затеевым, следом Николай вёл Алачева. Тот решил проводить Алёшу. В магазине мужики взяли ещё бутылку.
– Ты, Сашка, дома выпьешь, а нам ехать ещё.
Тётя Катя собирала на стол.
– Поедите, потом поедете. Алёшка в сапогах резиновых на босу ногу. Я сщас ему носки дам.
Миша по просьбе Любавы вывел лошадей, заседлывал. Зашёл в дом поговорить с гостями. Алачев сидел на крыльце у своей сестры, пил водку, купленную Николаем.
– Мы, тётя Катя, дорогой поедим. Ехать надо скорее, пока Сашка не передумал.
– Миша коней заседлает и поедете. Дорога дальняя – поешьте.
Наскоро, не чувствуя вкуса, Любава проглатывала еду. Главное, она сына сейчас заберёт. Никто больше не сможет его у неё отнять. Её трясло от напряжения, счастья. Всё время прижимала к себе Алёшку, мешая ему кушать. Миша уже заседлал одну лошадь. Все вышли на улицу. Тётка на костылях доковыляла до ворот проводить племянницу.
В конце улицы бежала на своих кривых ногах, размахивая руками, Стюря. Схватив за ворот пьяного сына, стала трясти его.
– Пропойца проклятый, сына свово за бутылку отдал! Будь ты проклят! Забирай счас же домой иво! Прокляну тебя! Лёнька, айда ко мне, – визжала свекровь, топая ногами, разбрызгивая слюни.
Сынок прижался к матери, заплакал, шёпотом говоря:
– Мама, я с тобой хочу, не отдавай меня.
– Нет, сынок, я увезу сейчас тебя, отец же согласился.
– Лёшка, чё бабка г-говорит, не слышишь што ли? Быстро айда сюда, а то ведь я ремень возьму, – заикался мужик. Шатаясь, пошёл в сторону сына. Остановился на полдороге, увидев рядом с Любавой Николая.
– Не подойдёшь – сейчас пойду, повешусь!          
С силой выдернув у матери руку, сын бегом кинулся к отцу.
– Папа, не надо! Я тут, не поеду никуда, с тобой останусь, – ребёнок, плача, обнял отца. За руку повёл по дороге от матери.
Свекровь подхватила Сашку под руку с другой стороны.
Любава кинулась вслед за сыном, но Николай удержал, остановил её. Схватив с земли камень, запустила вслед Алачеву. И не промахнулась, попала в голову. Сашка упал.
Склонившись над сыном, Стюря причитала:
– Убивица, сыночка мово убила! Паскудина! Люди добрые, помогите, видите, что творится!
Любаву держали Миша с Николаем вдвоём.
– Не могу больше, сил нет! Хоть убить бы его, что ли.
– Не пойду к тебе никогда. Я не люблю тебя, с папкой останусь. Ты убийца! – кричал Алёша. Гладил голову сидевшего на земле отца.
Миша, заседлав лошадь, силой посадил сестру в седло. Николай, сев на своего коня, взял в руки повод лошади сожительницы. Лишь в дороге успокоилась мать, замкнулась в себе. До самого дома не разговаривала с мужчиной. Во всём винила Николая.
– Какой же из тебя мужик, даже заседлать лошадь не можешь. Если бы раньше уехали, сын был бы сейчас со мной.
Все оставшиеся выходные Любава не разговаривала с Николаем. Молчал и он. Приходил на обед, ел и вновь уходил на работу. Вечером ложились спать в разные постели.


11.

Собрала документы на суд, отправила письмом в Усть-Кан. Каждый день заглядывала в почтовый ящик.
Повестка на суд пришла только через месяц.
Николай  поехал на суд с ней. Отпускать одну было нельзя: мало ли что может натворить в ярости.
– Не бойся, Люба, мы через суд сына заберём. У тебя характеристики с работы и сельского совета хорошие. Квартиру получила, заработок большой.
На работе бабы советовали Любаве найти свидетелей из Коргона. Односельчане знали её, видели, как жила с Алачевым, многие сочувствовали.
Посоветовавшись с тётушкой, вечером пошла к бывшей соседке.
Тётя Зена встретила Любаву, как родную дочку.
– Проходи, моя хорошая. Исхудала совсем, то ли не ешь ничё?
Любава рассказала о своей беде. Попросила о помощи.
– Милая ты моя, я ведь совсем старенькая, больная. Еле хожу, ну какой с меня свидетель? Помирать уж пора. Не дай бог, до Усть-Кана не доеду. А сына свово – забирай от них. Не нужон он здесь никому.
Долго ещё разговаривали со старушкой.
Пошла Любава от неё, к другим соседям – Головиным.
– Знаем мы, как вы жили, но в свидетели пойти не сможем. Он же дурак, подожжёт нас после этого. Нет, Люба, поищи кого посмелее. Может, кто и согласится, не побоится всё рассказать.
Ещё просила людей Любава пойти к ней в свидетели. Сочувствовали, понимали её, но, зная дурной характер Алачева, отказывались. Боялись последствий.
Вернулись к тётушке потемну, ни с чем.
– Родню в свидетели брать нельзя, да и куда я безногая поеду. На-ка, племянница, вот тебе две таблеточки. Перед судом их выпьешь. Спокойной будешь. А ты, Николай, не бросай её. Уснуть может от них.
Утром, на автобусе, поехали в район. Почему в автобусе нет Алачева? Неужели не приедет?  На одиннадцать утра назначено слушание дела. Зашли в здание суда.
Алачев с мамашей  были уже там. Алёша стоял рядом с бабушкой. Любава позвала сына к себе, но тот отвернулся в сторону.
Подошёл неопрятного вида мужчина.
– Вы – Любовь Федотовна?
– Да.
– Адвокат Вам не нужен?
– Нужен. Но я не знаю, к кому обратиться, и сколько он будет стоить.
– Договоримся потом, после суда. Я Ваше дело читал, в курсе всего.
– Что-то нужно ещё от меня?
– Ничего, мы это дело выиграем.
Любава воспрянула духом. Не знала только, хватит ли ей денег на адвоката.
Стюря не отпускала Алёшу от себя, строго следя за каждым движением Любавы.
Пригласили в зал суда. Николай заставил Любаву выпить обе тёткиных таблетки. Зачитали иск, стали слушать свидетелей. В светлом шерстяном плаще с грязными серыми пятнами, в резиновых, испачканных в навозе сапогах, вышла Лидка Шестакова. Санитарка из Коргонской  больницы, помощница Аньки Поломошновой (Алачевой).
– Она не имеет права воспитывать сына, надо ребёнка оставить отцу, – заявила неопрятная баба. – Она угробила младшего ребёнка, он умер по её вине. Заставляли её врачи ехать с ним в больницу, в район, так она отказалась, даже расписку написала.
– Где, где эта расписка? Не было такого, – еле слышно, осипшим голосом, прошептала Любава. Таблетки начали действовать. Её конечно же никто не услышал.
Затем в зал вошёл опухший от пьянки мужик  из Усть-Кумира.
– Я в своё время был секретарём комсомольской организации. Александр Алачев в Коргоне был секретарём. Очень ответственный руководитель, уважаемый человек, – врал мужик.
Знала его Любава, за пьянку из секретарей выгнали. Что могла сказать? То, что всю работу вела она, а он лишь комсомольские взносы пропивал?! Кто ей поверит? Проверять не будут, свидетелей-то нет у неё.
Сил не было говорить, голос совсем пропал. Лишь слушала, в каких хоромах Алачевы живут, что условия для ребёнка все созданы, да какие прекрасные отношения в семье. Новая жена очень хорошо к мальчику относится, не против воспитывать и дальше.
Характеристику писал секретарь партийной организации – Поломошнов Григорий Григорьевич.
«Тварь, паскуда! За что она раньше могла его уважать? Скорей всего, Анна, жена, его уговорила.  Боялась, самой придётся отвечать».
Ещё в начале суда Любаве заменили адвоката, не объясняя причины. Новый адвокат – молодой мужчина – даже не открыл папку, лежавшую перед ним, не проронил ни слова. Свидетели были лишь со стороны отца. Даже Стюря высказалась, пообещав помогать в воспитании внука.
Любава  из истицы превратилась в обвиняемую.
Неожиданно поднялся и попросил слова пожилой мужчина. Представился инспектором по делам несовершеннолетних.
– Почему вы судите эту женщину? Неужели не видно, что она не пьёт, ведёт себя адекватно? Изучив её дело, пришёл к выводу, что лишать материнских прав её не за что. На каком основании сын должен оставаться жить с отцом?
Выслушав его, поднялся судья.
– На том, что родители имеют равные права на ребёнка. На этом основании постановляю! Оставить ребёнка жить с отцом! Мать имеет право видеться с сыном в любое время, брать к себе на каникулы – с разрешения отца.
Любава плохо слышала, о чём говорил судья, поняла лишь самое главное.
Алёшу ей не отдали.
Слёзы застилали глаза, ничего не видела перед собой. Слышала, как мужчина предлагал ей обращаться за помощью к нему, если муж будет запрещать видеть сына. Легко ему говорить. Он –  в Усть-Кане, почти в ста километрах от Коргона, а ей ещё из Сентелека приехать нужно. В Коргоне ещё местное начальство есть, во главе с Гришкой Поломошновым. Он на стороне Алачева.
Не дойдя до комнаты гостиницы, в которую привёл её Николай, Любава упала в коридоре. Очнулась, когда в комнате горела лампочка под потолком. Рядом на кровати сидел Коля. Помнились обрывки прошлого. Им не дают комнату на двоих – не регистрирован брак.
Потом чужие, незнакомые лица над ней. Позже Николай рассказал, что вызывали врачей, потому что Любава потеряла сознание. Ставили уколы, приводили в чувство. По настоянию врача им дали комнату на двоих.
Утром Николай уговаривал Любаву идти к тому мужчине, который предлагал ей помощь, обо всём ему рассказать. Но Любава больше ни во что не верила и никому не хотела верить.
Мать Алачева рассказала на суде о том, как сноха убивала её любимого сыночка. Вот только то, что сынок был мертвецки пьян, выпив две бутылки водки, умолчала.
– Знаешь, Коля, я в это змеиное гнездо больше не полезу, уж больно смертельно жалят. Вырастит сын, может, поймёт?
– Не переживай, мы на пересуд подадим, адвокат же сказал. Он тебя спрашивал, ты согласилась.
Ничего не помнила Любава.


Через месяц пришёл ответ из областного суда. Никто не знал, когда он состоялся, не было даже повестки. Любаву известили о решении: по данным районного суда вынесли то же постановление, что и прежде.
Выходит, она такая плохая мать, раз ей нельзя быть рядом с сыном. Но где же тогда искать справедливость?
Возненавидела Николая. За то, что ему была безразлична её судьба. Ведь он даже рта не раскрыл в её защиту на суде. А мог бы многое сказать – говорил же ей наедине, обещал. Стюре никто слова не давал, но она, не спрашивая суд, говорила. А этот… Зачем он ездил с ней – чтоб слышать, как её уничтожают? Нет. Не нужен ей такой мужчина!
Вот если бы отец был жив. Поехал бы обязательно с ней на суд, заступился бы за дочь и внука.
Мечтала Любава, но не была, правда, уверена в этом.
Похудела от пережитого, лицо стало серым, глаза ввалились.
Лишь на работе с телятами немного приходила в себя, отвлекалась.
Лидка Орлова как-то пригласила зайти к ней в гости. За столом с её мужем Михаилом сидел Володя Кондратьев. Пили водку, предложили  выпить с ними и Любаве. Лида налила ей в стопку.
– Выпей с нами немного, у тебя завтра выходной, выспишься. Не помешает тебе расслабиться, стресс снять после всего.
После выпитой стопки сидела пьяная в комнате на диване, ревела. Рядом с ней – Володя. Гладил по голове, уговаривал.
– Я, Любаша, слышал, что суд прошёл не в твою пользу. Не захотела быть рядом со мной, а я бы всё для тебя сделал. В первую очередь, женился бы на тебе, а не так бы жил, как ты сейчас с Николаем.
– Зачем я тебе такая нужна: невезучая, непутёвая?
– Хорошая ты, я ведь тебя давно люблю! Ты ещё девушкой была, а я завидовал Сашке Лямкину. На гармошке играл, гулял со взрослыми ребятами в компании.
– Не помню я тебя, Володя, – Любава плакала, он успокаивал, вытирая ей слёзы.
Лидка зашла в комнату.
– Иди, Вовка, домой. Видишь, пьяная она, пусть поспит. Хотел, чтобы я привела её – всё, хватит. Увидел, поговорил – и будет с тебя.
К вечеру Любава выспалась, отправилась домой. Николаю говорить ничего не стала, незачем знать ему об этом.
Через неделю Николай вернулся с работы пьяным.
– Ну и что скажешь? Говорят, ты от меня с другим таскаешься? Запомни, я этого не допущу. Не прощу и убью тебя сразу. Потаскуха!
– С чего это ты такое придумал?
– С Мишкой Орловым пили сегодня, вот он-то мне всё и рассказал. Думала, я не узнаю? Никогда Вовка к ним не заходил, а тут явился, да ещё с бутылкой. Чтобы с тобой встретиться.
– Да не было ничего у нас! Поговорили, только и всего.
– Вот тварь! Врёшь мне всё! Правильно, что Сашка у тебя сына забрал, потаскуха ты!– со всего размаху ударил Любаву кулаком по голове, да так, что она упала.
Стал пинать резиновыми, с железными вставками в носках, шахтёрскими сапогами.
Любава пыталась встать, уворачивалась от ударов.
– Ненавижу тебя, животное! Вовка в сто раз лучше тебя, человечнее.
Больше ничего не помнила.


12.

Очнулась на больничной койке в Чарышской районной больнице. С пробитой головой  и синяками по всему телу. В палату зашёл доктор.
– Ну, голубушка, кто же тебя так избил? Будем милицию вызывать, заявление писать!
– Никого не надо вызывать, я сама стала падать почему-то.
– Не удивительно, у тебя давление очень низкое. Если так продолжаться будет, организм не выдержит.
Пришла в себя Любава, лечение помогло. Позвонила в Сентелекскую больницу, там её соседка Любка Пахорукова работала.
– Колька сбежал куда-то. Дома его не видно после того, как наши мужики ему за тебя взбучки дали. Тебя на дороге подобрали, без сознания была.
– Люба, в сарае поросёнок маленький сидит, покорми его, пока меня нет дома. Другой на улице бегает, тот большой уже.
– Того я кормлю, а вот о маленьком не знала. Хорошо, я всё сделаю. Выздоравливай.
Через неделю к Любаве пришли, она вышла в коридор. На подоконнике, с сумкой в руках, сидел Николай.
– Ты меня, Люба, прости. Пьяный был, ничего не помню. Дурак. Мне Лидка Орлова потом всё рассказала. И про Вовку тоже, ты не виновата ни в чём, – Колька стоял перед ней на коленях. Унижался, плакал.
– Домой езжай, там поросята, кормить их надо. Прощу. Вот только любить тебя больше не смогу.
– Не люби, только не прогоняй. Я один буду любить тебя, – лысина на его голове покраснела. Любаве стало противно и жалко его.


Когда Любава выписалась из больницы, дома её ждал сюрприз.
Из Змеиногорска приехала мать Николая. Жила у них, пока хозяйка лежала в больнице.
В доме не было швейной машинки и штор на окнах. Их Колька пропил.
Надежда Ивановна ходила по квартире как полноправная хозяйка.
– Это на мои деньги куплено, Николаю давала. Ладно, не сердись, новые шторы купим. А ты обязана относиться к мужу уважительно, подчиняться ему. Поколотил – значить, было за что. Сынок у меня умный, заботливый, ласковый. Спасибо скажи, что живёт с тобой. Разве такая, как ты, ему нужна? Я сразу ему сказала, что ты нехорошая, не пара моему сыну. Ведь не послушал родную мать, уехал к тебе. Дома-то вон какая девочка была у него, не чета тебе. Бегала за ним, как собачка, услужливая. Ни разу замужем не была, красавица. Месяца не прошло – не стал с ней жить, дурак.  Нашёл себе – ни рожи ни кожи, – мамаша ходила по квартире размахивая руками.
– А ну, собирай свои вещи, уходи отсюда по-хорошему. Я уже не та бестолковая девчонка, что раньше была. Убери её с моих глаз! Веди куда хочешь или ты уйдёшь вместе с ней навсегда.
– Куда я её сейчас уведу на ночь глядя? Что ты, мать, наделала! Не лезла бы куда не просят.
– Хоть в гостиницу совхозную, мне всё равно. Только в доме я с ней вместе находиться не буду, – наглой стала Любава. Иначе – так и будут бить и унижать. Хватит, надо себе цену знать.
Увёл Николай мать в гостиницу, сам назад вернулся.
Ещё несколько дней прожила свекровь в селе, уговаривала сына вернуться домой, к родителям. Не поехал.
Прожили Любава с Николаем осень, зиму. Перешёл на зиму Николай с машины в кочегарку работать. Возвращался с работы всегда чистым: мылся в душе, прежде чем домой идти. Этого у Николая было не отнять – следил за собой, был аккуратным. Вот только пить стал часто, каждую смену.
Кочегарка – недалеко от Любавиного дома, через речку Чесноковку. Но Любава не ходила туда, не проверяла мужика.
Говорили в селе, что в смену Николая постоянно были пьянки, собирались местные забулдыги. Деревенская шлюшка – Валька с прозвищем Боцман – будто бы постоянно там находилась.
Любаву это ничуть не волновало. Пусть живёт, как хочет, лишь бы её не бил.
Из армии пришёл её любимый братец Геночка. Встретили. Рада Любава братику, стал жить с ними. Не может же он жить в отцовском доме с мачехой и с её мужиком – Кимасовым.
Пожил немного у сестры, тесно стало. Комната одна, в кухне кровать не поставишь. Ушёл жить к Раисе, там просторней.
Колька стал пить ещё больше. Утром уходил из дома, а возвращался к ночи, нетрезвый.
Обратила Любава внимание на его поведение. Стал царапать себя, пытаясь делать это не заметно для неё. Присмотрелась внимательней.
– Ты это какую заразу в дом принёс, где наловил?
– Сама, наверное, принесла, меня заразила.
– Да нет на мне ничего, давно в одной кровати не спим. Иди в больницу, лечись. Не подпущу к себе близко.
Николай схватил её за волосы, стал стукать об порог головой.
В это время открылась дверь, на пороге стоял Гена.
– Ах ты, тварь! Сестрёнку мою бить!
Высокий Николай не ожидал от низенького плотного парнишки такого удара. Кувыркнулся в комнату, задрав вверх свои длинные ноги.
– Быстро собрал свои манатки! Убирайся вон отсюда! И чтоб ноги твоей здесь больше не было. Иначе убью!
Никогда не видела Любава своего брата таким. Всегда скромный, тихоня. Перед ней сейчас стоял злой, похожий на отца в гневе, её брат – Генадька. Неужели армия так может изменить человека?
Получив отпор, Николай молча собрал свои вещи. Не прощаясь, вышел.
Больше Любава его никогда не видела.


Гена стал жить с сестрой в доме.
Всё было бы хорошо, да повадилась ходить к ним в гости молодая доярка – Танька Рум.
На работе Любаве помогала. То сено теляткам принесёт, то в клетках почистит, а то и вёдра помоет.
– Я к тебе вечером забегу, в карты поиграем.
– У тебя же парнишка маленький дома?
– Да ему уже два года, мамка с ним сидит.
– А Серёжка Фоминых? Искать тебя будет. Ты же с ним крутишь?
– Да ну его! Замуж зовёт. А мне это не надо – трусы да носки его грязные стирать. Я ещё молодая, не нагулялась.
Вечером играли в карты, Танька болтала без умолку. Время позднее.
– Тань, утром рано на работу вставать, не выспимся. Иди домой.
– Ой, а я боюсь, на улице темно. Далеко ведь идти-то мне.
– Генадька, может, проводишь её до дому?
– Хорошо, сестрёнка. Я-то высплюсь, мне так рано не вставать, – Геночка ушёл с Татьяной, но уже через полчаса был дома.
– Ты чего так быстро пришёл?
– Да она чего-то там замешкалась. На улице темно, не видно, куда идти. Я за руку взял и быстрым шагом, по-солдатски, довёл её до дома.
– Она рысью, что ли, бежала за тобой? – засмеялась сестра.
– Да откуда я знаю. Темно ведь, не видно.
Несколько раз приходила Танечка домой к Любаве, но та старалась проводить её засветло.
– У тебя, братец, девочка есть в Чарыше, ждала из армии. А такая, как Танька, тебе только жизнь испортит.
На следующий день у Любавы был день рождения. Братик интересовался – будут ли отмечать.
– Да какое там, Гена. Мне не до радости. Папу похоронили, сына не вернула, в пору самой вешаться.
– Ты чего, сестрёнка, раскисла? А ну, возьми себя в руки! Не ты ли меня всегда учила, выплывать из любой воды? А сама сейчас что?!
Вечером Гена собрался идти в совхозную кочегарку.
– Мороз сегодня сильный, дровами не натопишь, за угольком схожу. А ты, сестричка, подтапливай печку пока, – Гена взял ведро, вышел на улицу.
«Тринадцатое число сегодня. Все черти, говорят, собираются. Можно раз в жизни попробовать. Интересно: получится или всё ерунда?»
Любава поднесла к щепкам зажжённую спичку. В печи стало разгораться. Зашептала слова, зовя к себе в дом Володю Кондратьева. Закрыла дверцу печи.
В дверь дома постучали, снова Геночкины штучки.
– Отсюда брюхом, – шуткой ответила  женщина.
Двери открылись, на пороге – Володя. Онемев от испуга, смотрела на него с открытым ртом.
– Здрасьте. Я вот до клуба дошёл, забыл, что сегодня танцев нет. А потом ноги сами понесли к твоему дому, – заикаясь от смущения, Володя смотрел на Любаву.
– Проходи, садись, раз пришёл, – больше ничего произнести была не в силах.
Без стука открылась дверь, вошёл брат с ведром угля. Поздоровавшись, отнёс ведро к печи.
– Холодно сегодня. Вот, в кочегарку сходил.
Разговор не клеился. Посидев ещё немного, гость ушёл.
– А зачем он приходил?
– Ой, Генка, что я натворила, ужас! – смеясь, Любава рассказывала о случившемся. – Чуть в обморок со страху не упала. Человек или чёрт зашёл?! Только дверцу у печки закрыла! Думала, что это ты  со своими шуточками.
– Ты, сестрёнка, больше так не делай, это не шутки. Мало ли что.
На следующий день брат в подарок принёс плюшевого бело-голубого зайца. Любава заплакала, прижав игрушку к груди.
– Зачем ты, Геночка, деньги тратишь на подарки мне? Самому нужно одеться после армии.
– Мне, сестричка, для тебя ничего не жалко. Роднее у меня никого нет.


13.

Пережили суровую зиму. Февраль кончался, дни стали длиннее. Солнышко светило ярко, снег почернел. Днями – капель с крыш. Весна идёт! Вскоре и ручьи зазвенели.
Шум, гам, лай собак, мычание коров. На улице птицы галдели так, что остальные звуки не всегда можно было услышать.
Танька вновь стала постоянной гостьей у Любавы. Никакие отговорки не помогали. Под любым предлогом появлялась в доме. Сидела до темноты, Гена провожал её домой, всё дольше задерживался.
– Геночка, опомнись! Ты что делаешь? Ведь не нужен ты ей! Поиграет тобой и бросит. Назло Серёжке Фоминых крутится возле тебя. Он ведь ей замуж выйти за него предлагал, не пошла. Не нагулялась, видите ли. Понял парень, что на рожу – красивая, а в душе – пустая. Решил жениться на учительницы приезжей, Танькиной соседке.
– Да я знаю всё, Любаня. Не дурак, понимаю. Меня так просто не окрутишь.
– Ох, и бестолочь ты, Генка! Не таких охмуряли. Не успеешь оглянуться.
Вечером вновь появилась Таня. Не обращая внимания на хозяйку, смело прошла в комнату, села рядом с парнем.
– Геночка, у меня пальчик болит, сегодня на работе корова чуть не сломала мне его, – елейным голоском промолвила она.
Сунула красивую узкую ручку к Гениным губам. Не посмотрев даже в сторону сестры, нежно поцеловал Танькины пальчики. Любава промолчала, усмехнувшись. Готовила у плиты ужин, видела всё это через открытую дверь комнаты. Решила к столу гостью не приглашать.
Гена дул в какую-то дудку, принесённую Татьяной. О чём-то тихо разговаривали.
– Ген, у меня зубик заболел, – намеренно громко пожаловалась подружка.
Не выдержав, Любава с ножом в руке заглянула в комнату.
– Генка, у меня геморрой заболел, ты всех лечишь?
Гена зло глянул на сестру, взял Таню за руку, стали собираться.
– А поесть забыл?
– Потом.
Ушли. Любава села, задумалась. Неужели брат обиделся? Не думает о том, что она добра ему желает. Всю ночь не спала, ворочалась, Гена не ночевал дома. Может, к Райке ушёл, чтоб её не слушать?
Утром на работе Таньки не было, была выходная.
Райка – на дойке, сестра побежала к ней.
– Нет, даже не заходил, – Раиса пожала равнодушно плечами.
Расстроилась Любава: вот и попал братец в сети любви.
Подошла Нинка Чернакова.
– Ты чего мечешься, Люба? Я же вижу, что-то случилось.
– Генка не ночевал дома.
– Фи, новость сказала. Давно уже все о них знают. Румовская хвалилась, что назло Фоминых Генку присушит, женит на себе.
– А какого хрена молчите? Я бы ей сушилку-то порвала! Его и присушивать не надо – не опытный, бестолковый.
– Думала, ты знаешь. Он ведь до армии не дружил даже с девчонками.
– После работы ко мне пойдёшь, дело есть.
Нинка была не замужем, жила с родителями. Зашли к Любаве домой, взяла с Гениной кровати трубу. Так в рабочей одежде и отправилась к Тане.
– Нина, ты к ней постучи, мне она не откроет.
На стук Танька открыла.
– Проходи, Нин, мы ещё спим, – не оборачиваясь, скинула халат, переступив через Гену, нырнула под одеяло. Отстранив Нинку, Любава сунула дудку в лицо Тани.
– Забери свою фиговину, а моего брата оставь в покое! Легко мальчишку окрутить, который слаще морковки ничего не видел. Гена, я жду тебя дома.
Танька, уткнувшись в плечо Гены, плакала. Любава со злостью стукнула дверью, ушла домой. На работе вечером Нинка на ухо прошептала ей:
– Танька мне по секрету сказала, что Генка от тебя к Райке собрался уходить.
– Понятно. Там ему воля вольная будет. У меня же свободы такой нет.
Гена пришёл домой в темноте, собрал чемодан.
– Прости, сестрёнка, люблю тебя больше всех. Но в свою жизнь лезть и всё портить не позволю, даже тебе. Я уже взрослый.
– Дурак ты, Генка, я тебе добра желаю. Не ломай ты свою судьбу. Баб много на свете, найдёшь себе хорошую. Эта же – тварь конченая, неужели не видишь?
– Не оскорбляй её, а то поругаемся. Может и искалечу. Но жизнь-то моя, поступлю по-своему, как я хочу, – взял чемодан, ушёл.
Любава плакала. Всегда понимала брата, поддерживала его, а он прислушивался к её мнению. Почему же в этот раз не смогла убедить его, уберечь от такой глупости? Ведь ей очень хотелось, чтобы её любимый братец был счастлив.
– Серёжка Фоминых женится на Людке-училке, восьмого марта у них свадьба, – Нинка Чернакова знала все новости.
– Ну и дай бог, любви им и согласия! – порадовалась за дружка Любава.
Хитро улыбаясь, Нинка ушла. Любавины мысли были заняты вчерашними новостями. Ей передали, что Гена живёт у Райки вместе с Танькой.
Приехав на вечернюю пойку, попросила телятниц согреть её дежу с обратом. Сама направилась в родилку , где работала Таня.
– Разве я тебе не ясно объяснила? Зачем тебе мой брат нужен? Ведь ты не любишь его. Просила же тебя по-хорошему оставить его в покое.
– Что хочу, то и делаю. Твоим братом могу и попу вытереть, моё дело, – играя на публику, засмеялась Таня.
Любава схватила её за шиворот, подтащила к жёлобу с навозом.
– Ты сейчас сама с этой лужи напьёшься, тварь потасканная. Ещё раз тебе говорю, оставь Генку в покое. Убью ведь!
В гневе Любава могла сделать что угодно. Танька взмолилась, обещая оставить Гену и не общаться с ним больше. С горем пополам бабы оттащили Таньку от разъярённой Любавы. Нинка с Гутей Пастуховой, носившей молоко для телят, под руки повели Любаву из родилки. Вырвавшись от них, схватила попавшееся пустое ведро. Кинулась с ним на огрызавшуюся Таньку.
Не могла успокоиться и дома, вспоминая произошедшее. Собралась было спать ложиться, услышала стук в двери. На пороге – Геночка, держа за руку прятавшуюся за него Таню. Сестра вопросительно посмотрела на него.
– Мы, Люба, пригласить зашли тебя на нашу свадьбу, к Рае. Регистрация будет восьмого марта, приходи.
От неожиданности Любава села на стул.
– Никогда я не буду на вашей регистрации! Слышишь меня, брат? Тобой она обещала вытереться! Жалею о том, что тебя, паскуда, в жёлобе не утопила, – обратилась к невесте.
– Мы пригласили, а там твоё дело. Придёшь – рады будем.
Дождавшись, когда гости ушли, женщина заревела навзрыд, стала причитать. Будто  хоронила брата. Ведь мама бы ей не простила никогда, что Люба не смогла уберечь его от беды. Много он с такой женой горя хлебнёт. Наревевшись, уснула, забыв даже двери запереть.
Утром, на машине, Альбина громко сообщила всем, что Генка Аксёнов женится на Таньке Рум. Нужно деньги собирать им на подарок. Любава промолчала – явно в её огород камушки.
Зоя Даниловна помогала со свадьбой, зашла к падчерице.
– Любава, ты пошто ещё не у Раисы? Пошли, все девчонки там – варят, готовят, на столы ставят. Гостей встречать надо будет, молодых. Ты ведь старшая, с тебя и спрос больше.
– Нет, мама, я против этой свадьбы, и ноги моей на ней не будет.
– Ты чё, счастья брату не желаешь? Пошли, готовить надо.
– Вот потому и не пойду, что счастья ему желаю. С ней – лишь горя хватит.
– Ох, Любка… Вот была ты вредной, а теперь ишо и злой стала. Делай как знашь.
Не видела, как прошла свадьба у брата. Целый день провела у себя в доме. Молила Бога, чтобы хоть чуть-чуть, хоть маленький кусочек счастья братцу её достался.
Надолго Таниной любви не хватило. Отправила через неделю мужа в Новокузнецк – на работу устраиваться. Сама с сыном осталась жить у Раи.
Геночка устроился на работу в милицию, получил комнату в общежитии. Подыскал для жены работу в библиотеке и место в садике для ребёнка. Стал дожидаться их.
А Тане прекрасно жилось и в Сентелеке. Оставляла ребёнка с золовкой, ходила вечерами в клуб на танцы.
Однажды Раиса не дождалась Татьяны, вышла из дому встретить её. У ворот, в обнимку с мужчиной, целовалась любимая сноха. 
Таня ушла жить к родителям. А в скорости исчезла из Сентелека, объявив всем, что едет к мужу.


Конец лета, но погода стояла прекрасная. Никаких признаков, что скоро осень. У Любавы отпуск. К сыну на первое сентября планировала съездить. Получится ли увидеть кровиночку свою? Не знала. Болела душа и за брата. Писем он ей не писал, обиделся сильно. Сёстры тоже ничего о нём не знали. Взяла Любава у Риточки адрес и поехала  в Новокузнецк прощенья просить у снохи с братом.
– На улицу Лумумбы не поеду. Да здесь недалеко, дойти можно, – заупрямился таксист. На доплату тоже не согласился, лишь засмеялся. – Никто туда не поедет. Иди, говорю, пешком или езжай две остановки на трамвае.
Схватив чемодан и сумку, пешком отправилась искать эту чёртову улицу с заковыристым названием. Ноша тяжёлая: гостинцев сентелекских с собой привезла, останавливаться и отдыхать приходилось часто. Шесть утра, на улицах города никого не было. Подходила близко к домам, чтобы прочитать название улицы. Из-за деревьев номеров домов не видно. Спросила у одинокого прохожего. Дом под номером четыре дробь один был совсем рядом. Наконец-то с братиком увидится! На вахте – строгая женщина. Выпытала обо всём. Кто, к кому, зачем? Потребовала паспорт. Набрала номер: «Алё! Мне бы Аксёнова с пятой комнаты. К нему женщина приехала, говорит – родственница».
– Вот, возьмите ключ. Первая справа дверь, идите, отдыхайте. Гена скоро сам будет.
Большая светлая комната, ухоженная, чистая. Выходит, Танька неплохая хозяйка. Над кроватью – портрет родителей. На другой стене – портреты Тани и её сына. Посидев немного, Любава стала разбирать сумки. Открылась дверь, обрадованное лицо брата мгновенно омрачилось при виде сестры. Любава поняла, что он ожидал совсем не её увидеть. Взяв себя в руки, обнял сестру.
– Любаня, ты почему не позвонила? Я бы встретил. Как добралась?
– Пешком шла, такси почему-то не ездят к вам, даже больше заплатить предлагала.
– Это же ментовская общага, никто сюда не поедет.
Постепенно вернулось доверие между братом и сестрой. Гена повеселел, стал расспрашивать о сёстрах, знакомых, деревенских новостях. Любава поняла, что Таньки здесь нет, но не знала, как спросить о ней у брата.
– В деревне говорят, что Танька к тебе уехала. Она что, на работе сейчас?
– Надо мной здесь тоже подсмеиваться стали. Жду каждый день. Переговоры заказывал, но она не пришла. Где же она тогда есть? Выходит, только паспорт замарал, печать поставил, – насупился Геночка, опустил голову.
Видно, влюбился крепко в Таню. Любава плакала, обнимая брата. Слёз его не видела, но было заметно, как ему тяжело. Заходили друзья, он познакомил их с сестрой. Шутил, улыбался. Утром ушёл на работу.


Любаве была нужна сметана – брат к ужину вернётся, хотела накормить чем-нибудь вкусненьким. В магазине – лишь сливки, сметана кончилась. Поставила банку со сливками на окно, в тепло.
Посадила братца вечером кормить. Всего наготовила, лишь осталось салат заправить.
– Гена, на окне сметана, подай.
Брат взял бутылку, недоумённо глядя на сестру.
– А где сметана?
– Да не было в магазине, вот сливки взяла.
– Ой, Любаня, какая ты всё же деревня, наивная. Где ты видела, чтоб из городских сливок сметана получилась? – до упаду хохотал брат.
Не поверив, всё же открыла бутылку. Противная простокваша, свернувшаяся в тепле творогом. Обнявшись, вместе хохотали, у Геночки даже слёзы на глазах появились.
– Ну, ты как, сестрёнка, живёшь?
– Да как и прежде, ничего нового.
– Говорят, у вас с Витькой Лукашовым серьёзное  что-то?
– Уже всё, нет ничего. Он и со мной, и с Нинкой Соколовой встречался. Не нужно мне такое счастье.
– Вот и правильно, о нём, когда он жил с Катькой, плохо говорили в деревне.


Вспомнила Любава, как однажды пришёл к ней Виктор пьяным, уснул на кровати, пока она ужин готовила. А ночью в окно, рядом с которым спала Любава, постучали. Одевшись, она вышла на крыльцо.
– Люба, я за тобой приехал, ты очень нужна мне, – на крыльце стоял Петя Плотников, бывший совхозный механик, с которым прежде  встречалась женщина.
– Ты откуда взялся, ночью-то?
– Да на машине приехал, за тобой. Поедем со мной, пожалуйста. Я тебя с мамой своей познакомить хочу, она у меня очень хорошая. Я о тебе ей уже всё рассказал.
– Петя, я замёрзла, но в дом пригласить тебя не могу. Там у меня спит пьяный мужчина, не поговорить.
– У тебя кто-то есть? Понимаю.
Любава пожала плечами.
– Ведь от тебя ни весточки не было: больше двух лет прошло.
– А я о тебе не забывал. Пойдём в машину, поговорим. Замёрзла совсем, – Петя взял её за руку, повёл за собой. Посадил в кабину грузовой машины. – Поедем со мной, ну, пожалуйста! Не шучу, за тобой я приехал.
– Петя, так нельзя. Поставь себя на моё место.
Парень обхватил её голову руками, осыпал всё лицо поцелуями.
– Да пусть он спит дальше! Утром проснётся – домой уйдёт.
– Даже не в нём дело, я его не люблю. Мне в четыре часа утра на работу надо.
– Где ты сейчас работаешь? Я думал, как прежде, в интернате. Каникулы сейчас.
– Теляток пою, недавно группу набрала. Даже если бы захотела ехать с тобой, с ними никто не останется.
До самого утра просидели в машине с Петром. Разговаривали, целовались. В четыре часа Петя поехал домой. Дорога дальняя, трудная в горах. Может быть и надо было Любаве бросить всё, уехать с ним. Но подумала: а вдруг не сложится жизнь у них? Рисковать она не имела права. 
Никого больше у Любавы не было. С Виктором разорвала отношения сразу же после приезда Петра. Проспал всё на свете!


– И сейчас ты, сестричка, одна? Может, познакомить с кем-нибудь тебя? Ребята у нас хорошие.
– Нет, Геночка, мне угодить сложно. Да и Сашка Лямкин стал ходить возле меня, смеюсь над ним – не отстаёт.
– Ты, сестрёнка, уже большая, ни в чьих советах не нуждаешься.
– А ты, мой братец, не убивайся по ней. Подумаешь, печать в паспорте. Лишь бы ребёнка твоего у неё не было, остальное перемелется.
– Я ведь полюбил Таньку, и сына её – как родного. Думал, что нормально жить будем.
– Понимаю тебя, братик мой. Вот и остерегала тебя от неё, знала, что ничего у вас с ней  не получится, и тебе больно от этого будет. Так я и думала, что гадость какую-нибудь она тебе сделает. Моя вина в этом есть.
– Ты-то здесь при чём? Ведь одна ты была против Таньки, будто видела наперёд всё. Не надо было мне мешать. Чего хочется – возьмёшь. Не разглядел, сестрёнка, назло тебе, наверное, женился.
– Всё теперь знаешь. Найди в ней недостатки или сам придумай – быстрее забудешь. Может, я и не права, но мне кажется, что не приедет к тебе она. Думай только о себе, оглянись вокруг – сколько девушек хороших.
Вернулась Любава от брата расстроенная.
Сходила пешком в Коргон. Но Алачев и близко к сыну не подпустил. Встретив у забора, пообещал убить, если она отсюда не уберётся. Утром сидела в школьном саду, смотрела, как родители ведут детишек на первое сентября. Вот и Алачев с женой и Стюрей идут с сыном, с её сыном, в школу. А она, как вор, выслеживает, выглядывая из кустов. На улице дождь, промокла.  Вот и всё, они зашли в здание школы. Подрос немножко сын, но худенький очень. В этот же день вернулась в Сентелек. Надо бы привыкнуть жить без ребёнка, но сердце ныло, болело.
   

14.

Вот и отпуск скоро закончится, надо в доме ремонт сделать. Побелила, подкрасила. Банька протапливалась. Любава домыла пол, расстилала половики. Дверь открылась, на пороге – Сашка Лямкин.
– Здравствуй, Любаша, куда это можно поставить? – в руках большой посылочный ящик. На немой вопрос женщины прошёл, поставил ящик на стол. – Я сейчас.
Ушёл. За двором затарахтел гусеничный трактор. Люба не слышала, когда он подъезжал. Ничего не понимая, женщина села на стул. А в ящике-то что? Подошла к столу: полный хариусов. Огромные рыбины, даже хвосты не входили в ящик, загибались. Такие лишь в речках на белках  водились.


С Людкой Яковлевой, Сашкиной сестрой, вместе работала Любава на телятнике. Стала Людка в подруги к ней набиваться, в гости к себе приглашать, как на работу шла – всегда к ней заходила.
Рассказывала в подробностях о своих отношениях с мужиками. Неприятно было слушать, но приходилось – пять километров шли пешком.
Незаметно переводила разговор на брата Сашу, хвалила его, рассказывая о его тяжёлой жизни с отцом и мачехой. Как-то вечером Людка привела с собой Сашку. Пришли с вином, у мужика в руках – гармошка.
– Люба, у тебя завтра выходной, давай отдохнём культурно.
Сашка на гармони играл превосходно. Люда запела низким бархатным голосом. Любава подтянула альтом.
– Ой, девчонки, вам вместе в клубе надо выступать, спелись хорошо.
Сашка стал без сестры заходить к Любаве. Вечером как-то заехал на мотоцикле.
– Вот, Любаша, «Восход» себе купил. Садись, на работу тебя довезу.


В деревнях редко двери в доме закрывали на замок, лишь когда надолго отлучались. Так и у Любавы было, в магазин пошла – на палочку прикрыла. Никто не заходил в дом, если хозяев нет.  Гости издалека могли зайти, дождаться, чай попить. Никто за это не осуждал, не обижался.
Обнаружила как-то Любава у себя в буфете деньги. Кто положил – не знала, сама деньги в буфет никогда не клала. Трогать их не стала: может, найдётся хозяин.
Людмила набирала группу телят – их было ещё немного, поэтому управлялась быстро. В этот день помогла Любаве, чтобы пораньше вместе идти домой. Дорогой вновь завела разговор о своём брате.
– Вот чем он тебе не нравится? Он же такой хороший. На гармошке, баяне играет, а красавец какой! Мы, Лямкины, все красивые!
– Не спорю, играет хорошо, красивый. Даже слишком для мужика. Но и пьёт хорошо.
– Да некому его в руки взять. Вот если бы ты взялась за него, знаешь, какая пара бы из вас была.
Даже не думала о Сашке, как о мужчине, не привлекал он её своей красотой. Близко с ним не общалась – лишь по молодости, когда с ребятами толпой гуляли. Сашка был на два года её моложе, незаметно ходил  где-то рядом с ними, играл на гармошке.
Любава собиралась идти к сестре Рите в Косолапово, у Люды там жили отец с мачехой. Решили идти вместе. После работы, сделав дома дела, Любава направилась к Люде. В гостях у неё сидел брат.
– Некогда мне идти к отцу! Совсем забыла, бельё ведь ещё вчера замочила, стирать надо.
– Давай, Люба, я тебя отвезу, идти-то далеко.
В конце деревни свернул на другую дорогу, что вела на Тёплую гору. На её просьбу остановиться лишь прибавил скорость, увёз на вершину горы.
– И что ты этим хотел сказать? – возмутилась женщина, холодно глядя на водителя.
– Ничего, думал, что тебе понравится.
– Что именно?
– Ведь я тебя с ветерком прокатил, не тряхнул ни разу, все рытвины объезжал.
Любава захохотала.
– Я думала, за чем другим, а ты прокатить решил! Спасибо, а теперь к Рите вези.
Сходила у сестры в баню, долго после этого пили чай, болтали. Рита пошла проводить сестру. На мотоцикле их догнал Сашка.
– Ладно, езжай, пешком далеко идти, – Рита обняла сестру, заулыбалась.
Сашка довёз Любаву до самого дома. Поблагодарив, закрыла калитку, зашла в дом, даже не обернувшись.
Следом за ней – соседка, Наталья Белокопытова.
– Чё ты с мужиком так обращаешься, бессовестная? – Наташка-хохотушка, хватаясь за живот от смеха, повалилась на кровать.
– Ты чего, с каким мужиком?
– Сашка Лямкин не мужик тебе что ли? Подвёз королеву, а та даже взглядом не наградила, – смеялась Наталья. – У вас никак любовь, а? Видела, как он глазами тебя поедал.
– Лишь бы не подавился, – парировала Любава.
– Витечку ей подавай! Да он не лучше Сашки, губастик.
– Наталья, ты чего сегодня на меня взъелась, не пойму!
– Не видишь, что я сегодня пьяная? На работе день рождения отмечали, вот и хохочу. Будешь пить со мной? Айда, по рюмашке. Юльку у матери оставила, ко мне вечером Володька прийти должен.


Любаве некогда было гулять. Она баню из сарайки перестраивала. Толик Крайсман, сосед, у себя в ограде из брёвен рубил.
– Давай, соседка, кто вперёд мыться в новой бане будет?
– Тебе не стыдно: мужику с бабой тягаться?
– Стыдно, соседка, но ведь никакая баба, кроме тебя, себе баню сама не строит.
Отгородила часть сарая под свинарник, другую – большую часть – обшила рубероидом.  Сверху рубероида – сухие лиственничные доски. Раз – по гвоздю, другой – по пальцам молотком.  Искры летят от ударов, гвоздь гнётся, а в доску не идёт.
– Кто же сухие доски прибивает, тем более листвяжные? Они же как камень, – сочувствует сосед, глядя на её чёрные в синяках ногти и пальцы. – Ты хоть плосками гвоздь держи, не так гнуть его будет. А зачем толью  обшила? Баню затопишь, от жары вонять будет, – давал советы Толик.
Отца нет, подсказать теперь некому, кроме соседа.
Пришли Рита с Витей, просила зятя помочь ей со строительством. Бензопилой Витя выпилил доски на полу – под печку, и на потолке – для трубы. Помог прибить нащельники на потолок, чтоб опилки не сыпались, одной делать – несподручно.
– Ну ты, Люба, молодец! Плохо ли, хорошо ли – своя банька будет, жару для одной-то хватит.
Довольная Любава. Скоро в своей бане мыться будет.


Смотрела на ящик с хариусами Любава, ничего понять не могла. С ладонь в ширину, чёрные, с красными и жёлтыми пятнами на плавниках. В низовье рек – хариус мелкий. Хочется, конечно, жареных харюзочков поесть. Но куда Сашка уехал, почему ящик не забрал с собой? Мысли путались, в голове одни вопросы.
Через полчаса подъехал Сашка, занёс в дом мешок с чем-то. Поцеловал Любаву в щеку.
– Я, Люба, к тебе жить пришёл, сейчас трактор в МТМ  отгоню – вернусь.
Обалдевшая от неожиданного предложения, женщина молча смотрела на него, слов не находилось. Сашка уехал. Любава метнулась к соседке. Наталья среагировала довольно спокойно.
– И чего? Ты-то что теряешь? Сколько на чёрте не проедешь, всё пешком не идти. Пришёл – живи с ним. Из кого выбирать-то, все они одинаковые. Ну, грязнуля он, ничего – отмоешь, отскоблишь, – Наталья вновь расхохоталась.
– Ты, подруга, будто старше меня. Рассудила – как размазала.
– Иди домой, встречай мужика, я вечером к вам приду.
Чувствовала себя Любава не в своей тарелке. Не получится ли так, что славу только наживёт?
Вернувшись, Сашка сходил после хозяйки в баню. Вместе нажарили хариусов, к ужину пришла соседка.
– Ну, совет вам да любовь, – поставила на стол бутылку с вином. – Для себя берегла, но по такому случаю – грех не выпить. Предупредить хочу сразу. Сашка, смотри, обидишь соседку – будешь иметь дело со мной! Я баба крутая, одной левой придавлю.
На работе к такой новости отнеслись по-разному.
– А что, может и сладится. Ты поёшь хорошо, он на гармошке играет.
– Разве ж в этом дело? Грязнуля он и алкаш! Напьётся – под заборами валяется, хоть и молодой ещё. В семье-то с материнским молоком к ней, водочке родимой, приучены.
– Ладно вам, хороший у нас Сашка. Она его в руки вот возьмёт – пить сразу бросит, – заступилась за брата Людка.
– Ну, ну, однако. Кто бы хоть раз сам бросил? – бабам лишь бы посудачить.
– А Любка-то улыбаться стала, бабы. Может, и впрямь оживёт, с мужиком-то.
– Что-то, как отец помер, с Колькой не ожила.
– Отец помер, не до этого ей тогда было. Она уж лет шесть одна живёт, да и с сыном вон как вышло.
– Молода ещё, тяжело одной-то.
– Кто её заставляет одной жить? Вовка-то рыжий бегал как за ней! Не плохой ведь парень, не пьющий.
– Не люб, видать, был… – судачили бабы меж собой, к Любаве с такими вопросами не подходили. Знали: так рыкнет, что мало не покажется.
Сашка для неё старался, как мог. Утром отвозил на работу на мотоцикле, помогал с телятками, увозил домой. Уходил на работу. С работы встречал, ужин был готовый, в огороде – всё полито, прополото.
– Отдыхай, Любушка!  Устала? – заваливал рыбой, на работе успевал наловить.
В буфете часто появлялись деньги – не большие, но всё же. Вот и понятно, чьи они были. Сначала Любава не брала их. Сашка, заметив, велел тратить.


 Соседка купила себе новую, современную мебель. Старую предложила им. В магазине ничего купить было нельзя, лишь по большому блату. Или несколько лет в очереди нужно было  стоять. Подумав, взяли у неё сервант и пылесос. Недели не прошло после покупки, Наташа прибежала с работы.
– Люба, я тебе оставила два кресла, палас и холодильник, срочно нужны триста восемьдесят рублей.
– Ох, Наташа, только завтра смогу. Деньги на книжке, сейчас уже время позднее, сберкасса не работает.
– Я свои деньги пока внесу. Забрать вещи нужно сегодня, срочно.
Сашка был на работе, побежала Любава к Толику Крайсману.
– Сосед, выручай, конь с телегой  срочно нужен!


– Откуда это всё взялось? – Сашка переступил через сложенные у порога вещи в упаковках.
– Из магазина, – хлопотала вокруг радостная хозяйка.
– А деньги где взяла, ведь дорого, наверное?
– Я же работаю, на книжку деньги откладывала.
Любава сняла со сберкнижки все свои сбережения.


В гости стали приходить Сашкины родственники. Старший брат Дмитрий однажды заявил:
– Ты, сноха, плохо родню встречаешь. На стол не накрыла, бутылки не вижу.
– Ну, вот с этим, родственничек, облом. Никогда без повода пьянки здесь не будет, запомни это и другим передай.
– Да! Сурьёзная ты баба, оказывается. Тяжело брату придётся с тобой. Не боишься, что уйдёт?
– Нет, Митрий Васильевич, не боюсь. А уйдёт – скатертью дорога, держать не буду. Сам пришёл.


Проводила хозяйка гостя, настроение было испорчено. Вечером сказала Сашке:
– Вот что, милый, я не против твоих родственников, но встречать их каждый день у меня времени нет. А поить их водкой никогда не буду, запомни.
Сашка промолчал, но было заметно, что он не доволен. Показалось ему, что она женщина мягкая, податливая. Подумать только, оказалась вредной и жадной. Не вернуться ли ему назад, к отцу? На следующее утро Любава разговаривала с ним как прежде, будто не было разговора о родне. В этот же день пришёл отец Сашки.
Маленький, худенький, с всегда смеющимися глазами. На крыльце снял обувь, что понравилось Любаве, прошёл в дом. Митрий и даже Сашка могли пройти в комнату в сапогах.
Дед скромно сел на стул,  поставленный  снохой у стола. Любава уже собирала на стол.
– Не гоношись, сношка, я поговорить с тобой пришёл, присядь, – Любава села на другой стул. –Хорошая ты девка, доживать век, думаю, мне придётся с тобой. Ни с дочерьми, ни с другими снохами не хочу. Тебя давно знаю и отца твоего помню, простая ты. Прошу только, держи Саньку в руках, но и от нас не отворачивай, я ведь родитель его.
– Что Вы, дядя Вася, с чего такое взяли?
– Да Митрий вчерась сказал, что ты не велела нам ходить сюда.
– Да не так всё было! Я сказала, что никакой пьянки здесь не будет, – Любава засмеялась.
– Это правильно, они ведь все в мать пошли, запиваются. Я тоже пью, но не могу всё время, как мои дети, – дед заплакал.
Любаве было жалко его, стала успокаивать старика. Придя в себя, он пожаловался:
– Анисья тоже с ними пьёт, ничё сделать не могу.
– Да Вы уж не переживайте, всё уладится.
Долго ещё разговаривали Любава с Сашкиным отцом. Успокоился старик, выплеснул снохе все обиды и проблемы, ушёл домой. Призадумалась Любава о том, в какую семью она попала. Сашка ничего не говорил, не рассказывал о себе, своей семье. Пыталась женщина поговорить о его прошлом, не получилось. Странные  какие-то  у них были отношения: ведь любви не было, но она чувствовала себя с ним хорошо, спокойно. Её не обижал, чего ещё желать.
Семью строить надо, года уходят. Детей уже не будет по прогнозу врачей. Придётся всю жизнь ей по сыну страдать. Он вырастит, поймёт ли мать, сможет ли простить? Алачев настроил сына против неё, научит его и негативно к людям относиться, ненавидеть всех, презирать. Всё время думала об этом Любава, но выхода не находила. Съездила в Коргон одна, без Сашки, чтоб сына не травмировать. Алёша даже не подошёл к ней, лишь косо посмотрел в её сторону. Да сколько же можно не видеть, не общаться с дитём? Будто прокажённая!
Пошла мать к учительнице Алёшкиной домой, узнать о сыне. Анфиса Васильевна встретила её доброжелательно.
– Ты, Люба, почему ко мне перед судом не пришла? И что, что другие не поехали? Я его, пропойцу, не боюсь! Знала б, когда суд, сама поехала бы, нельзя ребёнку в таких условиях жить! Подумаешь, Поломошнов – директор школы, плевать на него хотела, я за справедливость. Алёшка твой – хороший мальчишка, только смотреть некому за ним. Живёт он с бабкой, отец с мачехой не видят почти его, а Настасья Васильевна – сама знаешь какая. Забирать тебе его надо.
Много ещё чего говорила учительница – та самая Анфиска, которая не испугалась Котянина, директора школы, и явилась на уроки в короткой юбке.
Шла Любава от дома учительницы, обливаясь слезами. Ничего не смогла изменить, исправить. Мысленно просила сына  простить её.


15.

Вернувшись из поездки, Любава заболела. Её всё время рвало.
– Ты чего съела такого? А может, это на нервной почве? Или сглазили тебя в Коргоне? – Лидка Орлова беспокоилась за телятницу, работать-то некому будет. – Завтра на медкомиссию поедем, не дай бог тебя в больницу положат. Кем я тебя заменю.


– Так, девушка, мы беременны. Рожать будем или аборт?
От неожиданной новости Любава села в кресле.
– Как беременна, Вы не ошиблись?
– Да нет, леди, у вас ребёнок будет, – засмеялся  мужчина-гинеколог. Красная от смущения  женщина выскочила из кабинета.
– Чё, в больницу поди заставили ложиться? – Лидка беспокоилась о бригаде.
– Нет, Лида, всё в полном порядке, я здорова, – обняла подругу за шею, ничего ей не сказав, ушла на улицу. Не верилось ей, в голове помутилось.
Бабы садились в машину, чтобы ехать домой, смеялись, шутили.
– А он меня спрашивает: «Эта женщина, что перед вами была, сколько лет одна живёт? Кое-как нашёл, где проверять». Ха-ха-ха!– животноводы  обсуждали тихую, скромную, пожилую женщину.
Сидела Любава в машине, ни с кем не разговаривая, прислушиваясь к себе, на все вопросы лишь кивала головой.
– Что это с ней?
– Да ну её, чумная какая-то сегодня.
Целую неделю Любава никому ничего не рассказывала.
– Любка, ты не беременная, случаем? – Лидка, всё время наблюдавшая за телятницей, вычислила.
– Да, Лида, у меня будет дочка.
– Ну да, так сразу и определила! Я рада за тебя, рожай.
– Я знаю. Про Алёшу тоже сразу поняла. Вот только… о Серёженьке не знала, пока не зашевелился.
– Успокойся, нельзя тебе сейчас расстраиваться, береги себя.
Вечером завела с Сашкой разговор о детях. Тот отмахнулся.
– Какие дети? У меня уже сын есть от первой жены, алименты плачу. Не нужны пока, для себя пожить надо.
– Саша, я беременная и буду рожать.
Молча воспринял муж это известие, никак не отреагировал.
– Ну и ладушки, спасибо за понимание, для себя рожу, – обиделась женщина – первый разлад в их семье.
– Любка, ты беременна?! – Наташка плясала вокруг соседки. – Я так рада, меня кумой возьмёшь! Даже разговаривать об этом не будем.
Лидка по всей деревне разнесла новость. Рита после работы прибежала, чтобы увидеть сестру, порадоваться за неё.
– У нас сегодня пельмени на ужин. Вечером ждём в гости, приедете?
– Ой, хочу пельменей, обязательно приедем.
Лишь некоторые осуждали Любаву, в их числе Нина и Рая.
– Какой  ребёнок может быть, ей аборт надо делать! Показала уже, какая из неё мать. Родит и снова бросит.
В глаза об этом ей не говорили, от людей узнала. Тяжело слышать такое. Ведь это же  родные сёстры.
Приехав от Риты с Витей и только зайдя домой, сразу выскочила на улицу.
– Ну вот, а ела пельмени с таким аппетитом. Не в коня корм, – Сашка жалел её, видя, как она мучается.
Он тоже уставал от её капризов, ночью приходилось вставать. То воды подать, то конфет шоколадных – а где их возьмёшь? В магазине – шаром покати, пустые полки. Наталья выручила Сашку, когда тот пожаловался ей. Дома у неё в трёхлитровых банках конфеты стояли, есть некому.
– Пошли, мать, ко мне. Какие конфеты хочешь?
– С чёрной начинкой.
Какое счастье, никто так никогда за ней не ухаживал. Много было внимания и от Сашки. Смирился, даже рад был, что у него ребёнок появится.


Поздняя осень. На улице холодно, темнело рано. Животноводы с работы возвращались по темноте. Ещё в сенях Любава почувствовала неприятный запах. Открыв дверь, ужаснулась. На полу, собрав в кучу половики, валялся чужой мужик. На столе – закуска, бутылки, стаканы. Вокруг стола сидели пьяные мужики.
– Что здесь такое, это что за праздник? – возмутилась хозяйка.
– Ты шибко-то не ори. Друзья зашли, получку получили, сидим, обмываем, – властным тоном поставил в известность Сашка.
– А ну, быстро встали и пошли вон отсюда! Здесь вам не забегаловка.
– Вот змея-то! А ты говорил, что она у тебя хорошая.
– Чё разоралась тут, заткнись! Хозяин я или кто? Не нужен я тебе – могу совсем уйти. Рожай тогда одна.
– Можешь валить на все четыре стороны! Пьяного терпеть не буду, – со злостью сказала Любава, убирая посуду со стола.
– Ну и хрен с тобой, уйду, – схватил початую бутылку, подхватил захрипевшую гармонь, ушёл, хлопнув дверью.
Любава, сев на стул, задумалась. Ведь все её предупреждали, что он – пьяница. Недолго счастье длилось.
Сашка не пришёл и на следующий день.
Вечером после работы Любава поехала с доярками в Косолапово. У Лямкиных в доме было весело, музыка – в две гармони, песни, толпа мужиков и баб. Кто поёт, кто пляшет. На столе – бутылки, закуска. Лишь зашла в дом, всё смолкло.
– Чё пришла-то? Садись, выпей с нами. Деды пенсию получили, и нам в лесхозе получку дали, – Сашка улыбался, склонив голову на отцов баян, в руке – стопка с водкой.
– Пошли-ка, милый, домой, хватит пить.
– А ты здесь не указывай! Ишь, командирша какая! Дома командовать будешь, – бабка Анисья еле поднялась со стула, шатаясь, пошла на Любаву с поднятым кулаком.
– Сядь, Оня, не троньте её, никому не дам сноху обижать, – Сашкин отец встал на защиту Любавы. – Иди, сын, домой, не спорь, подчиняйся. Хочешь жить по-человечески – иди. Всю жизнь не пропьёшь. Иди, сынок, прошу тебя, женщина она хорошая.
Отец выпроводил сына из дома. На мотоцикле доехали быстро. Стоя перед ней на коленях, Сашка просил прощенья, обещая больше не пить.
– Так вот, мои условия таковы! Не пьянствовать в доме с друзьями и деньги приносить все. Нужны деньги не мне, а твоему будущему ребёнку. Ясно выражаюсь?
– Да, Любонька, всё будет так, как ты хочешь.
Любава всё время нервничала. Сашка обещал не пить, срывался. На несколько дней исчезал  из дома, а, возвратившись, просил прощенья. Настоящая нервотрёпка. Лучше быть одной – спокойнее.
Третий раз ложилась в больницу для сохранения ребёнка.
– Алачева, ты снова у нас? Так я и думала. Сколько тебе можно говорить, убеждать? Нельзя с такой работой детей рожать. Ведь каждую неделю будешь на сохранении лежать. Срочно меняй работу.
– Галина Викторовна, не могу я сейчас уйти с работы. Телятки привыкли ко мне. Через месяц сдам группу, там и в декрет пойду.
– Вот, баба, надорвалась ведь уже! Кто тебе дороже, ребёнок твой или телята совхозные?
Женщины, лежавшие в одной палате с Любавой, засмеялись.
– Она их тоже усыновит.
– Выписку буду готовить только на лёгкий труд. Иначе до самых родов оставлю в роддоме.
Последнее время ухаживать за телятками помогал Любаве Сашкин племянник – Славик. Он уже больше месяца жил у них. Мать с отцом запивались, мальчишка пытался остановить их, но безрезультатно – приходил со школы и заставал уже пьяными. У парня – экзамены весной, а заниматься нет возможности. Вот и перешёл жить к дядьке, здесь и школа рядом.
Мальчишка умненький, а в доме – как хорошая хозяйка. Каждый день полы моет, Любава не нарадуется. Воды принесёт, дрова, ещё и готовить помогает.
– Славка, ты лучше уроки делай, я сама справлюсь.
– Успею, тёть Люб, мне немного осталось. На работу сегодня на мотоцикле дядь Сашином поедем.
Сашка в тайгу на работу уехал, в Загриху . Умоляла его жена не ездить и дома остаться:
– Вдруг со мной ночью что случится, как я Славке должна объяснять? На бригаде тоже люди, поймут, работа и в селе есть.
Собрал вещи и уехал.
– Любка, у тебя в семье не Сашка мужик, а его племянник: ни на шаг от тебя не отходит, вон  как помогает, молодец парнишка.
– Достанется такой кому-то – счастливая будет, –  Любава хвалила мальчишку. – Я без него как без рук! Всё сам делает, даже не подсказываю.
Любава отдала свою группу: работать с телятами больше не могла, слишком тяжело, да и постоянные боли в животе.
Неделю ходила в контору, сидела в кабинете техники безопасности до обеда. Лучше бы работала, чем вот так сидеть, молчать, слушать деревенские сплетни.
– Где я тебе лёгкий труд возьму? С твоим животом даже полы мыть не сможешь, – инженер по технике безопасности тоже была недовольна присутствием в её кабинете телятницы.
– Все бабы как бабы – работают до родов, а этой – лёгкий труд подавай, надоела, – хозяйка кабинета, выйдя в коридор, забыла захлопнуть за собой дверь. Вернувшись, услышала неожиданное.
– Можешь ставить мне прогулы, но здесь я больше сидеть не буду, не приду.
Поняв, что Любава всё слышала, та замялась.
– Да я понимаю всё. Ты дома будь, не ходи сюда больше, тяжело ведь сидеть. А выхода я поставлю.
Обнаглела Любава. Раньше себе такого не позволяла.


Отправили Любаву в декретный отпуск. Сашка, приехав на выходные в бане помыться, вновь уехал в лесосеку. Спорить не стала.
Славик на весенние каникулы к тётке в Коргон отправился. Собрала Любава сыну гостинцев, вещи кое-какие через Наталью купила.
– Не тяжело тебе, Слава, будет нести? Ведь пешком – тридцать километров до Коргона.
– Да  нет, тёть Люб, за плечами не тяжело. Мы с Лёшкой пойдём, поможет.
Лёшка – сводный Славин брат.
Оставшись в доме одна, решила выбелить, перестирать всё.
– Ты с ума совсем сошла?! Я думаю, кто там что двигает, гремит? – Наталья всплеснула руками. – Пузо на лоб лезет, а она шкафы передвигает. Я что здесь одна с тобой делать буду? А вдруг что случится!
– Да всё в порядке, соседка. Я так сама хочу, чтоб никто мне не мешал, потихоньку.
– Меня хотя бы позвала! Да и где твои сёстры? Могли бы прийти, без тебя всё сделать, побелить, убрать.
– Ещё чего, будут мою грязь выворачивать, сама я справлюсь.
– Где грязь-то у тебя, откуда бы взялась? – Наталья пригласила соседку к себе. – Я котлет нажарила, Юлька в садике, пошли обедать.
– Дал же бог соседку, я и так толстая стала! Ну, пойдём.
Весёлая эта Наташка, никогда не унывает. Жить с мужем не стала, одна воспитывает дочку. Собрала Юлькины вещи, отдала Любаве для маленького. Когда ездила по работе в Чарыш, купила ткани, помогла нашить соседке распашонки, чепчики, пелёнки.
– Вот, соседушка, теперь можешь и рожать.
– Что бы я делала без тебя? Кумой придётся тебя брать.
– Стала бы я просто так тебе помогать, никуда теперь от меня не денешься, – заливисто хохотала Наташка.


16.

Рано пригрело солнышко. Весна тёплая, быстро снег растаял. Лёд на речках треснул, поплыл, за неделю льдин не осталось.
Сашка в лесхозе работал, пил каждый день. На обед домой редко приходил, вечером являлся еле тёпленький.
Огород вспахали. Любава со Славиком достали из подпола картошку, а садить её – не с кем. Неделя до родов осталась, Любаве тяжело.
– Мы сегодня у меня посадим, завтра тебе поможем. Сиди, можешь вот разрезать крупную картошку, – Наталья садила в своём огороде с подружкой, Светкой Брум. Нарезав в два ведра, Любава понесла картошку в борозду.
– Ты зачем вёдра схватила? Родишь мне сейчас здесь, – соседка, ругаясь, кинулась навстречу.
– Всё, кумушка, в порядке, – утиной походкой отправилась к куче с картошкой.
– Сядь вон на крыльцо и сиди! Ничего больше не дам тебе делать! Завтра и твою  картошечку посадим. А он, гад, пусть дальше пить продолжает.
Вечером пьяный муж улёгся спать на Славкину кровать, тот ночевать остался у родителей. Уснуть Любаве не давал храп мужа, ворочалась у себя на кровати.
«Какое-то беспокойство. Переутомилась, видать, сегодня. Да и своя картошка не посажена. Зла не хватает на свою беспомощность. Совсем расквасилась, изнеженная стала! Завтра с утра никого ждать не буду, начну садить картошку сама, никто меня не торопит. К вечеру посажу, а сейчас спать надо».
Но сна не было.
Вот и всё, началось! Рано почему-то, но никуда от этого уже не деться. Когда теперь она сможет увидеть сына? Сам он к ней не приедет никогда. С маленьким ребёнком на руках не сможет преодолеть эти тридцать километров даже верхом на лошади.
Время – три часа ночи, петухи пропели, скоро будет светать. Любава включила утюг, нужно всё приготовить, выгладить.
– Саша, вставай. Сходи в баню за тазом и шампунем, мне голову нужно вымыть.
– Совсем свихнулась? Ясно, что беременные с причудами, но не до такой же степени, – сонно проворчал мужик, переворачиваясь на другой бок, вновь захрапел.
– Просыпайся, говорю тебе! Схватки начались, иди за врачом.
– Рано ещё схваткам быть, не выдумывай.
Любава сорвала с мужа одеяло.
– Быстро  встал! Иди, за чем отправляю. Сама бы сходила, да боюсь, там темно, – заплакала.
Сашка проснулся. Не выспавшийся, плохо соображал, скандалить не стал, сходил в баню за тазом и шампунем. Вновь лёг на кровать.
– Хватит спать, вставай! Иди за врачом, машиной. В роддом поедем.
– Вот привязалась! Сама не спит и другим мешает.
Любава ничего не могла добиться от пьяного ещё мужика.
– Сашка, да пойми ж ты наконец, схватки у меня начались, рожать буду!
Кое-как проснувшись, стал одеваться.
– Чё делать -то? Куда идти?
– Домой к Надьке-акушерке иди, объясни всё. А то скажет, чтобы утром в роддом ехала сама.
Надька пришла через час. Проверив Любаву, сделала вывод.
– Плод лежит поперёк, кесарить  будут.
– Не довезёте вы меня. Может, дома родим?
– Никаких дома. Говорю же, резать тебя будут. Где там Сашка с машиной?
Любава велела мужу взять сумку с детскими вещами.
– Сейчас-то зачем брать? Приедет в роддом за вами – привезёт,  – ворчала акушерка.
– Я знаю, что до больницы не доедем, в дороге родить придётся. Во что заворачивать дитя будешь?
Любава встала на колени, на сиденье рядом с шофёром. Трясло в «уазике» ужасно, ехали медленно. Конец мая, дороги разбиты, гору Тёплую размыло потоком от ручьёв. Опасно, крутые повороты, по грязи машина идёт юзом. Медленно, осторожно, на тормозах, «уазик» спускался под гору. Любаве невыносимо хотелось пить, губы потрескались, в горле пересохло. Молча переносила боль, лишь кусала губы. Схватки почти не прекращались, только ненадолго ослабевали.
– Надя, я пить хочу, надо остановиться, – боль усилилась, поэтому слова её прозвучали со стоном.
– Потерпи немного, Люба. Под гору спустимся, к реке – остановлюсь. Тормозить сейчас нельзя: развернёт на склоне, перевернёмся, – ответил за врачиху шофёр Николай Удочкин.
Тошнота подступала к горлу, уши от давления закладывало, снова схватка, боль нестерпимая. Любава в кровь искусала губы. Наконец машина остановилась у речки.
– Сашка, принеси ей воды в кружке с реки.
– Мне самой нужно выйти на улицу.
Надежда помогла ей выйти из машины, взяла у Сашки кружку с водой.
– Лишь глоток выпей, больше нельзя тебе, кесарить будут.
Машина вновь тронулась в гору. Теплёнок – затяжная гора, не очень высокая, но в распутицу подъём труден. Медленно полз в гору «уазик», шофёр часто переключал коробку скоростей. Любава теряла сознание, снова приходила в себя. Сашка с другой стороны сиденья держал её голову, чтобы не разбила.
– Господи, как же долго, когда только доедем? – стонет роженица. Вновь впадает в забытьё.
В мутном, молочном рассвете различаются очертания чёрных гор на сереющем небе.
– Всё, стойте! Остановитесь, говорю! – Любава на ходу открывает дверцу машины.
– Ты куда?! Сдурела совсем! – кричит Николай, на скорости останавливая машину.
Держась за низ живота, роженица соскальзывает с переднего сиденья. На улице холодно, на земле иней лежит. Пытается открыть дверь салона.
– Да рожаю же! Откройте мне!
Дверца открывается, из машины выскакивает акушерка, убегает вдоль по склону горы. Любава пытается влезть в салон машины. Сашка, сняв с себя куртку, бросает на пол, помогает жене лечь на неё.
– Помоги же мне раздеться! – в панике пытается освободиться от одежды.
Сашка, не растерявшись, помогает, но не успевает раздеть жену. Дитё выходит на волю в руки отца.
Какие-то крики, кого-то зовут, Любава не понимает.
Пытается подняться, Сашка держит её голову. Она чувствует прохладу, ветерок с улицы.
– Закройте двери, ребёнка застудите, – обессиленная, падает навзничь. Рядом с ней  акушерка пытается помочь ребёнку.
– Кто у меня? – еле слышно спрашивает мать.
– Девочка.
– Почему она молчит, не плачет? Надя, помоги!
Раздаётся слабенький писк ребёнка. С облегчением Любава вздыхает. Слава богу – жива. Слышно, как Надька разговаривает с мужиками.
– В рубашке родилась, это и спасло её. Вод нахлебалась, пуповиной вся обмотана была, аж синенькая.
–  Надька, делай, что хочешь, спаси доченьку мою! – умоляет Любава. – Коля, ты почему из машины не вылез? Стыдно мне.
– До стыда ли! Ты хочешь в речке искупаться? На тормозах держу, на самом склоне машина стоит. На Берёзовской горочке родила. Не дотерпела до Чарыша.
Дальше Любава не слышала. Очнулась, когда проехали село Берёзовку.
– Всё, стойте, ещё рожать будем.
– Кого рожать? – испугался Сашка.
Надька, усмехнувшись, передала младенца отцу. Помогла роженице освободиться от плаценты. Развернули матрац, положили Любу на него, закрыли её, трясущуюся от напряжения и холода, простынёю.
– Это всё дома уберёте, пусть пока в машине лежит, я позже расскажу, что сделать, – наказывала врачиха Сашке.
Как же долго ехать ещё. Каждый камушек, каждая кочка отдавались болью внутри Любавы. Прислушивалась к младенцу. Молчит.
– Надя, она живая?
– Всё нормально, ты спи.
– Ага, уснёшь здесь, в такой тряске.
– Ты, Люба, потерпи, не асфальт ведь, – Николай пытался вести машину аккуратнее, но по такой дороге не получалось.
– Ещё целых пятнадцать километров, терпи, моя Любушка, я люблю тебя. За доченьку спасибо, – Сашка плакал, целуя руку Любавы.
Наконец-то в Чарыш заехали. Но там ещё хуже, по разбитому асфальту машина стучала, готовая развалиться.
– Когда уж доедем? Вы что, в Алейск меня везёте?
– Скоро, Люба, скоро, уже в Чарыш заехали.
Под руки завели в здание роддома.
– В дороге родили, – оправдывалась Надька, передавая младенца медсестре.
– Раньше не могли приехать? Всё время эти деревенские тянут до последнего.
– На неделю раньше срока родила.
Любаву на каталке подняли на третий этаж. В душе была горячая вода, Люба помылась сама, хотя санитарка стояла рядом. Заснула сразу, лишь только добралась до кровати.
Хотелось есть, желудок до боли сводило от голода. Проснувшись, смотрела в потолок, не понимая, что с ней, где она находится.
– Девчонки, позовите врача, проснулась наша новенькая.
– Дайте попить, – сил не было, слабость во всём теле. – Есть хочу.
– Потерпи, обед скоро.
Женщины расспрашивали её обо всём. Откуда она, почему раньше в роддом не приехала?
– Всё, потом поболтаете, – в палату вошла врач.
– Почему не обработана?
– В дороге родила, утром привезли.
Гинеколог ледяными, словно железными, руками до боли стала мять живот роженицы.
– Больно же, аккуратнее можно?!
– Ох, какие мы нежные, терпи. Холодную грелку на живот. Надо сразу было. Противостолбнячный укол, срочно, – вытерев руки о поданное медсестрой полотенце, ушла к другой роженице.
После осмотра врача пришла медсестра, больно всадила под лопатку укол, бросила на живот мокрую ледяную грелку.
– Ты её в пелёнку заверни, а то и выброси совсем, спрячь. Воспаление подхватишь, им-то  что, не болеть, – советовали соседки по палате.
К вечеру, выспавшись, Любава уже ходила по этажу, разглядывая, что и где находится. В обед ей ребёнка не принесли, мотивируя тем, что с её резусом грудью ей кормить нельзя. Да и молоко ещё не появилось. Всё же потребовала у медсестрички, чтобы дочку ей принесли.
– Мне можно кормить, у мужа тоже кровь с отрицательным резусом, посмотрите в карточке.
– Да слабенькой она родилась, сама не сможет сосать.
Любава расстроилась, вспомнила, как кричал голодный Алёша. Тогда она была неопытной, не знала, как и чем кормить младенца.
Вечером на кормление ей принесли ребёнка.
– Доченька моя, давай будем кушать.
– Нашла доченьку! Посмотри, мальчика тебе принесли, у его матери молока нет.
– Где же моя? Принесите мне мою дочку!
– Тебе трое суток нельзя кормить её своим молоком, резусница .
– Да сколько же вам можно говорить! – рассердилась мать.
Утром Любава пошла к доктору.
– Вы почему мне ребёнка на кормление не носите? В карте указано: муж кровь сдавал, у него тоже резус крови отрицательный, лишь группа другая, – сердито заявила Любава.
Пришлось врачу подниматься со стула, брать её карту, читать.
– Ладно, в обед принесут, – успокоила врачиха.
Доченька не хотела сосать грудь, всё время спала, Любава сдаивала в маленький ротик молоко.
– Рефлекса сосательного никакого, спит, – жаловалась мать, разглядывая крошечное личико дочери с закрытыми глазками и кнопочкой носа.
Дочка на отца похожа – тёмненькая. Счастливая будет. На день пограничника родилась. Красавица. Не верила Любава своему счастью, не сон ли это?
В роддоме ночью ходила, спать не могла. Медсёстры уходили на первый этаж чай пить, оставляя детское отделение без присмотра. Дети, проснувшись, плакали. Любава боялась зайти туда, но долго никто не появлялся. Не выдержав, открыла дверь. Обошла все кроватки с плачущими детьми. Кому соску дала, кого на другой бочок повернула. Успокоив детей, вышла.
Мамочки, узнав о её похождениях в детское отделение, подходили с просьбой.
– Люба, сходи, там мой плачет.
Шла, успокаивала. Однажды попалась.
– Ты что здесь делаешь? Нельзя посторонним сюда ходить. Ещё раз увижу – врачу скажу.
– Правильно, скажи. Не забудь сказать о том, что тебя на месте целый час не было. Дети одни были, плакали.
После этого для Любавы  вход в детское отделение был свободным.
– Беспокойная мамаша какая-то, нервы лечить тебе надо.
А Любава, просыпаясь ночью, прислушивалась к ночной тишине: не плачет ли её девочка?  Никак не верилось ей в своё счастье, готова была спать рядом с детским отделением. Хорошо, что медперсонал не знал о её прошлой жизни. Не могла мать иначе себя вести, боялась, что вдруг проснётся и останется без дочери. Страшно становилось при одной только мысли потерять дитё.
Брат Гена приехал из Новокузнецка, узнав, что у сестры родилась дочка. Он и дал ей имя – Евгения.
Изменилась жизнь у Любавы. Всё внимание – доченьке. Боль, нестерпимая душевная боль притупилась. Более спокойно стала относиться к потере сыновей. Младшенького сыночка не вернуть, остаётся жить горькими воспоминаниями. Алёша уже подрос, десять лет исполнилось в начале мая. Надеялась на то, что вырастит, поймёт, и, может быть, простит её, и сам приедет к ней.
Не знала мать о том, что воспитание отца не позволит ему понять чужую для него женщину.

Эпилог


Дочке не исполнилось и года, когда Любава в очередной раз поехала навестить сына. Он был с отцом у бабушки. Алёша кинулся на мать с кулаками, матерясь при этом. Стюря с Сашкой стояли рядом, одобрительно улыбаясь. Ошарашенная таким приёмом мать выскочила из дома.
Пыталась несколько раз приезжать к сынишке, но он не хотел её видеть. Уходил после её приезда к яблоньке, что росла у колодца в саду, которую когда-то посадила Любава. Плакал, высказывая все обиды на мать, ревновал к родившейся сестрёнке, обнимая дерево.
Не смогла больше вынести мать такое отношение, ведь сын подрос, делал всё осмысленно. Да и сёстры в Сентелеке унижали, упрекали, считая Любаву никудышной матерью.
Чтобы дочка не видела всего этого, Любава с семьёй уехала из села.


Дети выросли. Женечка вышла замуж, родила сыночка Ромочку.
Алёша после службы в армии привёз из Сентелека в Коргон женщину с ребёнком. Женился.
Няня Шура вышла замуж, вырастила сына и двух дочерей.
Братка Ваня, проработав всю жизнь в Чистюньке председателем колхоза, умер от инфаркта, ненадолго пережив свою мать, лёлю Кею. Ему было всего пятьдесят три года.
Рита с Витей всё ждали сына, но родилось у них три дочки – Галя, Римма и Алёна. У Нины с Аркашей после Людочки родился сынок Саша. Рая, кроме дочки, родила сына – Серёжу.
Генадька долго жил один. Несколько раз подавал на развод, но Татьяна не появлялась на суде. Развели их без её присутствия. Встречался с девушкой Мариной, она родила ему дочку Алёну. Но вместе жить не стали, разошлись. Лишь в сорок лет женился на молодой медсестре Оле. Родился сынок Женечка.
Зоя Даниловна дожила до глубокой старости в своём доме. Бросив пить, Анна со Степаном ухаживают за ней и по сей день.
Постарев, Стюря больше не могла держать хозяйство, ухаживать за огородом. Жить бы ей на пенсию, но дети и внуки забирали всё её пособие: кому на бутылку, кому на школу, кому на платье, туфли… Старуха оставалась без гроша. Сидела голодная и холодная на своей кровати. Так и умерла никому не нужная.
У Алачева с Татьяной родилось три дочери. Пил мужик беспробудно, семью гонял, дрался. Допился до белой горячки. После смерти матери совсем с катушек слетел – тосковал сильно. Однажды, разогнав всю семью, требуя выпивки, не выдержал – повесился, не дожил и до пятидесяти лет.
У Алёши с Мариной родился сынок Серёжа. После смерти отца уехали жить к родителям Марины. Маленький Серёженька походил на свою бабушку Любу. Любава стала частой гостьей у них. Приезжали и сын со снохой к ней.
В старости Любава наконец стала счастливой.



Август, 2018 г