Глава 4. Душеспасительные беседы на корабле Роял

 Первые две недели пути, прошли почти незаметно. Матросы, вдохновлённые успешным плаванием Колумба, чувствовали себя гораздо увереннее, находясь в неизведанных морских далях. Они беспрекословно выполняли все команды и являли собой, можно сказать, пример образцового поведения. Проводы, устроенные им на берегу, тоже  немало посодействовали этому. Не столь пышные, сколько напыщенные, они заставили проникнуться пониманием великой миссии, к которой  стали причастны.  Церковные богослужения в их честь, восторженные взгляды горожан и уступки во многих прихотях, заставляли чувствовать себя героями, подвиг которых уже начал свершаться. Море, казалось, тоже склонилось перед ними, даря попутный ветер и спокойные, мирные волны.

 Капитан Дьюк ничем не показывал своего удовлетворения ходом экспедиции. Хуан Кастаньеда тоже был не склонен к излишним проявлениям чувств, и не делал никаких поблажек команде. Оставаясь всегда и во всём, как говориться, на  посту, прежде всего он готов был наказывать, а не награждать. Эта черта, присущая многим людям, успешно справляющимся с доверенными обязанностями, делает из них прилежных исполнителей, но  мешает впоследствии стать хорошими руководителями. Люди, находящиеся у них в  подчинении терпят и даже уважают их, но не любят. 

 Настало время рассказать ещё о некоторых участниках экспедиции, которым отводилась важная, если не сказать, решающая роль. Монахи ордена доминиканцев, присутствующие на всех трёх кораблях, были не знакомы с морским делом, но прекрасно разбирались в делах мирских и, надо полагать, духовных. Свою лепту в это спокойствие они тоже, безусловно, вносили, являя пример терпения и выносливости. Не имея привычки к морской качке даже на мелкой волне, они невыносимо страдали, но переносили это испытание мужественно и ненавязчиво. Первые две недели, которые для всех проходили спокойно, для них оказались весьма  схожими с адовыми мучениями.

 На трёх кораблях, как мы уже знаем, монахов было двенадцать. Разделившись, по четыре на каждое судно, они жили своей жизнью, по крайней мере, первые две недели. Из них все  были достойные люди, но мы остановим более пристальное внимание на трёх, которым суждено было сыграть немалую роль в нашем дальнейшем повествовании.

 Отец Филипп, священник почтенного возраста, в прошлом настоятель храма в Тулузе, был широко известен своим нетерпимым отношением к разного рода еретикам, и сердечным, почти бережным, к любому прилежному католику. Такое положение вещей настолько утвердилось в его сознании, что скорее Солнцу пришлось бы всходить на Западе, чем он изменился. Весь мир представлялся ему ареной беспощадной и богоугодной битвы с еретиками, и колыбелью для истинно верующих. Себя он  видел в  первой шеренге создающих условия для такого существования. Любые сомнения, переживания, прощения по отношению к  ужасным  еретикам были не только  не свойственны, но и презренно отвергаемы им. Вся остальная паства, находила в нём до крайности милосердного, внимательного, добрейшего священника и надёжного друга.  Такие две крайности  по отношению к людям, созданным по божественному образу и подобию, были не редкими для тех времён, но своим рвением отец Филипп превосходил многих.

 Отец Бенедикт, инквизитор из Комо, в те времена тоже был довольно известным. Говорить о нём стали после его заявления, что все болезни, которые имеют силу над человеком и скотом,  вызваны чародейством. Суды, проводимые им, неизменно следовали принципу, что ведьму осуждают за поклонение Дьяволу, независимо от того, предполагалось злодеяние или нет. Он с лёгкостью отыскивал  колдунов и колдуний  среди   разного люда, включая, на первый взгляд, благоверных католиков. Доказательства вины почти всегда были добыты им с помощью пыток и никогда не оставались безнаказанными. Пепел костров и смрад темниц, тащились за ним следом, куда бы ни ступала его нога. Он был неумолим в своей жестокости. На момент экспедиции ему исполнилось тридцать девять лет.

 Самым молодым, среди  трёх, был отец Иоанн, которого ранее звали  Джованни Батиста Реве. Семья его, известная в Италии богатством и знатностью, не скупилась на пожертвования ордену. Деньги, земельные наделы, преподносились регулярно и без какого-либо принуждения. Когда пришло время, старший сын был отдан для послушания. Успешно завершив это испытание, юноша стал отцом Иоанном и, нужно сказать, сразу начал несколько отличаться от прочей братии. Он был общителен, не мучил себя аскезой, как делали многие молодые монахи, показывая тем самым, своё рвение. В монастыре он провёл долгие одиннадцать лет, где продолжал неустанно готовить себя к служению Богу и людям.

  Отец Иоанн был склонен рассуждать не только на богословские темы, в которых, к слову сказать, обнаруживал немалые познания, но и любил наблюдать за звёздами в ночном небе. Тем, кто знал его долго,  становилось понятно, что он любит жизнь во всех её проявлениях и смотрит на происходящее не только монашеским взглядом из кельи. На момент отправки его в экспедицию, однозначно можно было сказать, что молодость являлась  признаком его физической формы, но не состоянием ума. Пристальный, вдумчивый взгляд обнаруживал в отце Иоанне натуру глубокую, не склонную к поверхностным измышлениям и чужим выводам. Общепринятые суждения он всегда сравнивал с собственным опытом, и, изучая жизнь, стремился обогатить его. Такие люди  всегда склонны учиться, но очень редко учить. Можно сказать определённо, что своей паствой отец Иоанн предпочёл бы видеть человеческие души, а не поклоняющуюся толпу.

 Отца Иоанна, даже в первые две недели плавания, когда приступы морской болезни были сильны и неотступны, живо интересовало устройство корабля, принцип действия парусов, и прочие премудрости морского дела. Сложно  сказать достоверно, за какие заслуги, или, промахи он попал в число монахов, посланных папой в экспедицию, но своим, даже  внешним видом, он отличался от них, оставляя незапятнанной не только душу, но и одежду.

 Эти три монаха находились на флагманском корабле Гильома Дьюка. Четвёртого звали отец Иннокентий, но он был  настолько обычным, что рисуя его черты мы рискуем обнародовать все уже и без того известные признаки посредственных монахов, с той лишь разницей, что он был из ордена доминиканцев и являлся членом экспедиции.

 Две недели прошли, и словно подведя им итог, на корабле «Роял» произошло событие, которое стоило жизни каменщику и его жене. Команда, по-разному переживавшая это; монахи, которым было изначально приказано магистром ордена не вмешиваться в морские обычаи; помощник капитана и сам капитан, невольно отметили, что в тот же день, на море началось первое волнение. Это был  ещё не шторм,  но налетевший порывистый ветер, и затянувшееся серыми облаками небо, не сулило ничего хорошего. Волны стали значительно выше и их гребни украсила белая пена.  Корабли следовали строгим порядком друг за другом, покачиваясь на волнах, словно неуклюжие утки.

- Проглядели мы бабу. А ведь скажите, как ловко она обвела всех! – с несколько наигранной весёлостью сказал пришедший с ночной вахты матрос Джейк.

- Обвела, как же! Сейчас, поди, накрыли уже стол на морском дне, для празднования! Не сиделось ей дома, - зло сплюнул другой.

- Его вина. Потащил за собой, вот и поплатился! – горячо вставил молодой матрос, по имени Сэмюэл.

- Нет здесь виноватых. Судьба проклятая – вот в чём дело! – тихо, с горечью в голосе  произнёс матрос средних лет, которого звали  Кнуфом. По всей видимости, это было  не полное его имя.

- Не нужно  богохульствовать, сын мой, - вмешался в разговор отец Бенедикт, который вместе с другими монахами располагался в одной из кают полуюта - надстройке в кормовой части, но в этот момент, будто ненароком оказавшийся в матросском кубрике, где и происходил  разговор, - судьба не может  быть проклятой, потому что человек – создание божеское. Ему для жизни даны заповеди, наставления, примеры. Кто прилежен в следовании пути, указанном Богом, благословен будет. А кто нет – тому наказание.

 Голос Бенедикта прозвучал громко, но как-то безжизненно. Словно говорила стена, или подобное ей бесчувственное создание.

- Может, стоит помолиться за их души, - предложил Сэмюэл.

- За души самоубийц молиться не следует, - добавил Бенедикт.

 В кубрике наступило молчание, которое уже никто не хотел прерывать.

  Тем временем, на палубе тоже происходил разговор. Хуан Кастаньеда  неторопливо беседовал с отцом Иоанном.

- Что есть наша жизнь, в огромном потоке прочих судеб! Казалось бы, ничтожная частица, заметная лишь близкому окружению, да и им увиденная поверхностно. Но как мы ошибаемся, отводя себе такое малое место! Если бы каждый из нас поставил перед собой вопрос – для чего он живёт на свете божьем, какой цели посвящает себя, а, следовательно, свою жизнь, эта частица могла бы  возрасти до планетного размера, или стать ещё более ничтожной. Если кто-то мне скажет, что золото, деньги - достойная цель, я укажу на роковую ошибку таких суждений, - спокойно и уверенно произнёс отец Иоанн.

- Но в вашем положении, рассуждать иначе, просто неподобающе. Что должны значить деньги для монаха, который  видит платой за своё служение не денежное вознаграждение, а славу небесную. Ваша сила вероятно, в благодати, а наша, простых, смертных, в количестве золотых монет. Правда не всегда бывает приятной, но она всегда полезна, - ответил Хуан. 

- Так значит, ваша правда в золоте?

- Не вижу в этом ничего плохого. Не я его выдумал, не я ввел в обращение. Но посмотрите вокруг! У кого много золота, тот силён и могущественен. Даже ваш орден вовсе не отказывается от пожертвований, так что уж говорить о нас, простых смертных!

-  В данный момент я говорю только с вами. Следовательно, не рассчитываю услышать мнение большинства. Скажите, всегда ли положение вещей, так, или иначе сложившееся, может оказаться несомненной истиной?

- Конечно. Ведь именно в этом и проявляется Истина - в сложившемся положении вещей. Посмотрите на меня, коли  хотите говорить только обо мне. Будь в моём кармане больше золота, я купил бы собственный корабль, стал на нём капитаном, или, к примеру, купил много кораблей, нанял бы капитанов, а сам сидел и считал прибыль, которая, к слову сказать, измеряется тоже золотом. Это самый подходящий пример, в моём случае.

- Корабли, доходы!  Рассуждая, подобным образом, мы видим только внешнюю сторону, которая вовсе не означает  внутреннего благополучия. Попробуйте заглянуть  в душу.  Её золотом не измеришь.

- Душа? Но золотом покупаются души. Сколько у меня работников, столько и душ. Я на это смотрю таким образом. А моя, в порядке. Я живу в согласии с ней.

- Сегодня, «ваших» душ стало на две меньше. Вы чувствуете себя также спокойно?

 Кастаньеда, не ожидая такого вопроса, смутился. Переминаясь с ноги на ногу, он стоял, словно провинившийся ученик перед учителем. Ему была неприятна эта история с каменщиком и его женой, в которой, как ему казалось, он лично, не был злодеем. Мало того, он искренне сожалел о случившемся. Словно понимая это, отец Иоанн не стал настаивать на ответе, и продолжил:

- Душа бессмертна. Её нельзя ни купить, ни продать. Она создана Богом. Но можно сгубить, или, наоборот, приблизить к своему Создателю. И здесь, в некотором смысле, вы правы. Очень часто люди губят свои души из-за золота.

- Но это их выбор. Впрочем, золото не обязательно портит души. Ведь можно оставаться хорошим человеком, и в то же время быть богатым, - снова обретая контроль над собой, ответил помощник капитана.

 Отец Иоанн посмотрел Хуану прямо в глаза, и после некоторой паузы ответил:

- Это удавалось очень немногим, сын мой.

 В этом долгом взгляде, в звуке голоса, в самих словах, казалось, сосредоточилась боль и страдание отца Иоанна. Его  душа, на мгновенье обнажилась перед Кастаньедой. Но сумел ли помощник капитана понять это? Будь он менее наблюдательным, слова не вызвали бы никакого ответного чувства. Сказанные священнослужителем, они казались обыденными, и просто растворились бы в воздухе, не оставив и следа. Но Хуан был не просто внимательным и чутким собеседником, но и верующим христианином. Он запомнил  слова, и почувствовал прозвучавшую в них  печаль.

 Некоторое время они, молча, смотрели в морскую даль. Затем, взгляды их снова встретились.

- Я рад, что вы оказались на нашем корабле, святой отец, - произнес Хуан, - в море, а тем более в экспедиции, которую выпала честь нам совершать, мне думается, будет немало тёмных сил, с которыми  предстоит столкнуться. В вашем лице я вижу надёжного наставника и пастыря. Какие бы  соблазны нас не одолевали, уверен, что вы укажите правильный путь. Что касается золота, я вижу в нём только средство для достижения цели, но отнюдь не кумира. Смею вас в этом заверить.

 Отец Иоанн смиренно опустил голову и, осенив крёстным знамением помощника, ушёл в свою каюту.

 Хуан Кастаньеда сказал ему неправду. Он уже давно избрал золото своей главной целью жизни и твёрдой основой всех желаний, но признаться себе, а тем более другим, в таком выборе, не хватало сил.

 В каюте капитана тоже произошла встреча, которую мы не обойдём вниманием. К Дьюку пришёл уже не в первый раз, отец Филипп. Их возраст был примерно одинаковым, поэтому, они стали довольно часто коротать время в обществе друг друга. Первое время, когда приступы морской болезни, от которых отец Филипп страдал значительно больше других монахов, мешали таким встречам, но постепенно, привыкая к качке, он начал чаще наведываться к капитану.

- Ещё немного, и я  стану полноценным наставником любого верующего человека, связавшего себя с морем. Похоже, моё тело уже научилось не обращать внимание на эти безжалостные волны - удовлетворённо заметил отец Филипп,  присаживаясь рядом с Гильомом.

- Вы и сейчас являетесь таковым, - подметил не без лести Дьюк.

- Верно, верно. Но когда внутри всё переворачивается, и уже перестаешь считать свет милым и желанным, оставаться таковым значительно сложнее.

- Не хотел бы вас огорчать, однако, считаю нужным предупредить - когда вы сойдёте на берег, и пробудете там несколько дней, от вашей привычки не останется и следа.  Вы  опять подвергнетесь этой болезни, едва отправитесь в новое плавание. Привычка к ней вырабатывается только с годами, проведёнными в море.

 Отец Филипп испуганно посмотрел на капитана.

- Я не знал этого. Вы представить себе не можете, насколько  для меня тяжелы эти муки! И мне, человеку весьма терпеливому, нелегко в этом признаваться!

- Ваше мужество, бесспорно, заслуживает уважения. И чтобы хоть как-то поддержать вас, могу добавить, что никто, в той, или иной мере, не  обходит стороной эту болезнь. Правда, мне попадалось два, или три матроса, которые чудесным образом были избавлены от неё, но это скорее исключение, чем правило.

- Чудеса дозволены только с божеской помощью, и даже не знаю, за какие мои грехи Он попустил мне такое наказание!

 Монах несколько раз перекрестился.

- Однако выпавшую мне долю стараюсь переносить со смирением, и коли будет нужно, пройду её столько раз, сколько отведено  Господом.

- Ничуть не сомневаюсь в этом, - громко заверил Дьюк.

- Сегодня на вашем корабле произошла история, которую трудно не осудить.

 Гильом насторожился. Он понимал, что за каждым его действием будут наблюдать святые отцы, но не видел в истории с каменщиком и его женой ничего предосудительного.

- Я не отдавал приказ лишать их жизни, - тем не менее, начал оправдываться он, благодарно вспоминая, как Хуан отговорил его от такой затеи, - женщина на корабле, словно ведьма в ступе. А я должен блюсти морскую дисциплину. Она соврала, и должна была понести наказание. Причём, справедливое! Каменщика я вовсе не собирался наказывать. Со времён Адама женщина совращала мужчин, и его слабость уже сама по себе наказание. Убиение себя и жены – его выбор, и я не имею к этому никакого отношения!

- Конечно, конечно! Я и не думаю вас в чём-либо обвинять. Даже скорее, наоборот. Я внимательно наблюдал за всем происходившим и не допустил бы вашего падения. Я вижу, что вы честный человек и достойный христианин, и поступили правильно, положившись на волю Бога в её наказании. Самоубийство, же является великим грехом, который падает на свершившего его. Об этом происшествии, конечно, станет известно, кому следует, но ваша роль является справедливой и оправданной.

 Дьюк поцеловал протянутую руку монаха. Затем, как-то сразу оживившись, произнёс:

- А я могу вам подсказать верное и проверенное мной средство, которое способно укротить морскую болезнь, и если не излечить её полностью, то уж точно заметно уменьшить страдания. И не только подсказать, а  пригласить отведать его. Могу без ложной скромности заметить, что в нём вы найдёте только отборное качество.

 Пройдя к длинным рундукам, размещенным вдоль стены его каюты, он приоткрыл крышку одного, и жестом пригласил отца Филиппа посмотреть  содержимое. Уложенные аккуратным образом, в специально сделанных ячейках, виднелись стройные ряды горлышек винных бутылок, которые выбрал и закупил капитан перед путешествием. Считая себя по праву знатоком, он собрал чудесную коллекцию, которую намеревался опустошить за время экспедиции. Так как  она  значительно превышала его возможности в питье, он с радостью пригласил поучаствовать в  этом  монаха.

 И надо же такому случиться, что отец Филипп, из всех плотских наслаждений, дозволенных священнослужителям, уже давно отдал предпочтение вину. Употреблял он его  с любовью и радостью, не отдавая должное  разве что, молодому вину. В остальном, изысками себя не баловал. Пил, не стремясь напиться, а растягивая удовольствие, и конечно, понимал толк в хорошем, выдержанном вине, обнаруживая себя не ценителем, но любителем. Уже само приглашение капитана  лучшим образом подействовало на его самочувствие, и долго не раздумывая, он выбрал первую из попавшихся под руку бутылку, которую они тут же принялись по-дружески распивать.

 На других двух кораблях, нужно полагать, тоже происходили  беседы, которые помогали скрасить путь, и разнообразить жизнь в целом.