заграница на Карповке

Теперь, когда я строго слежу за дозой поглощаемой информации из соц. сетей и жёстко фильтрую её источники, несомненным удовольствием стало чтение таких авторов, как Наталия Цендровская. Она пишет о Петербурге, его истории, домах, людях, и всегда с особенной любовью -- о Блоке. Именно это нравится мне больше всего, потому что Блок жил в тех местах, которые с детства для меня родные, и которые я считаю самыми петербуржскими, самыми мистическими и непознаваемыми, как непознаваема и мистична Женщина.

>>> В начале июля 1917 года в Петрограде было душно даже ночью, едко пахло гарью - в окрестностях города горел торф. В ночь на 1 июля под окнами Блока, на берегу Пряжки, долго и сладко целовались. "Женщина вся согнулась - таким долгим и томным изгибом закинулась на плечо мужчины и не отрывает губ. Как красиво. А я сижу при двух свечах".
Сидел Блок при свечах, потому что отключили электричество, а у него было бесконечное количество работы по редактированию стенограмм Чрезвычайной следственной комиссии. Это были стенограммы допросов представителей старой власти, сидевших в крепости. Почти каждый день по поводу этих стенограмм в Зимнем дворце происходили заседания Комиссии. В работе было много неразберихи, от которой копилась усталость. Блок был в городе один, Любовь Дмитриевна играла в театре, во Пскове, звала его туда, описывая очарование древнего города. Блок собирался поехать. но события вдруг начали разворачиваться стремительно.
Поздно вечером 3 июля пришла Л.Д. Дельмас, пела "Оду к радости". Могли ли они посреди мировой войны представить, что через сто лет Европа - без России - будет единой, и это будет ее общий гимн. Но Блока в тот вечер, кажется, больше увлекало то, что происходило у него за окнами. За Банным мостом, на Матисовом острове, около почтового двора, грузовики наполнялись людьми, которые уже в ночи с криками укатили в город. Он знал, по слухам, что еще днем выступил Московский полк, что-то начиналось. "Дельмас, воротясь домой, позвонила: на улице говорят: «Долой Временное правительство», хвалят Ленина. Через Николаевский мост идут рабочие и Финляндский полк под командой офицеров, с плакатами: «Долой Временное правительство». Стреляют (будто бы пулеметы). Также идет Московский полк и пулеметная рота (рассказывают на улице). Я слышу где-то далеко «ура». На дворе – тоскливые обрывки сплетен прислуг. Не спит город".
На следующий день опять заседание в Зимнем дворце, стрельба в городе, трамваи не ходят - из дома и обратно пешком. По городу носятся автомобили, набитые солдатами. Слухи, слухи. Слухи в кофейне на Вознесенском. В вечерней "Биржевке" известие о том, что "будто бы побили на Невском кронштадтцев". (Это мы помним по фотографии К. Буллы: множество убитых и раненых на мостовой, другие разбегаются.) И поверх всех этих слухов один наиболее настойчивый - о немецких деньгах, на которые устраиваются все эти события. И тоскливый почти стон: "Как я устал от государства, от его бедных перспектив, от этого отбывания воинской повинности в разных видах. Неужели долго или никогда уже не вернуться к искусству? <...> Ко мне в комнату, пока я работаю, влетел маленький воробей, и я сейчас же почувствовал тоскливость минуты, грязь государственную, в которой я к чему-то сижу по уши, стал вспоминать Любу".
В один из дней члены Комиссии до вечера были в крепости, где большевики не пустили их к заключенным. "Слухи об арестах, освобождениях, опять арестах. Когда мы вышли из крепости (в 8-м часу вечера), сияло солнце, мирные кучки толпились, дворец Кшесинской завоеван, побежали трамваи. Я долго гулял… Газеты празднуют победу. <...> Слух об аресте Ленина…"
Гулял Блок и в последующие дни - в местах, где прошла юность: "Прелесть закатного неба, много аэропланов в вышине, заграница на Карповке, грусть воспоминаний в Ботаническом саду и около казармы, наши окна с Любой".