Будем жить

  Чёрно - белые фотографии на полировке стола. Прямоугольники глянца, почти все одного размера и качества. Девять на двенадцать -- так удобней хранить во внутреннем кармане, а те, что побольше --  со сгибом посередине. Лица, фигуры, горы, вертолёты, снова лица и снова горы. Полевые погоны, звёздочки, панамы, фуражки, портупеи, разгрузки, ремни. Комбинезоны лётные и комбинезоны технические. Пулемёты, автоматы с изолентой на сдвоенных рожках, палатки, щитовые домики, горы. Взлётки, рулёжки, стоянки. Горы. Зелёные, красные, жёлтые и серые, седые. Пот, жара, оазис, пальмы. Бронежилеты на голое тело, шлемы, каски, ЗШ, вещевые мешки, лопасти винтов, горы. Госпиталь, белое и красное, скальпель, пила, костыли и протезы. Боль, страх, горечь, омерзение, ненависть, жалость.День, неделя, месяц, два -- почему так быстро пролетают ночи. Жара, вертушки хотят пить, им нужна вода и еда. Самолёты падают с неба, чтобы сесть, вертолёты бегут, чтобы взлететь, воздух разряжен, горяч и движки слабеют и груз сверх нормы, но надо. Лица, лица, оружие, бомбы, горы. Боль в груди, застарелая щемящая грусть и под ложечкой пиявка и иголки в кончиках пальцев. День, ночь, неделя -- живой, привыкаешь, перестаёшь считать, не замечаешь времени. Привезли раненых, отправили груз двести, снова -- день живой, вылет -- живой, два живой...
           Первые в жизни стихи, первая песня, это твои стихи, твоя песня. И звенит первой струной ненастроенная душа твоя.
Крутишь колки, подтягиваешь нервы, стынет душа, черствеет. И аккорды у неё уже -- соль, соль, соль, реже фа, реже ре...Нет минора, а жизнь просит -- дайте музыку, разожмите кулаки, заплачьте, впустите мелодию в ваши сердца, освободите натяжение, сколько можно, порвётся струна, поранит.
      Чёрно -- белые странички твоей жизни. Застывшие кадры. Сейчас тебе уже за пятьдесят. Ты был, ты есть, ты выжил. И ещё выживешь.Ты умеешь, научен, привык. Позовут -- пойдёшь, прикажут -- выполнишь. А уже не зовут, не приказывают, угомонись, старче. Чего тебе надобно ? Хороший дом, хорошая жена -- что ещё надо мужику, чтобы достойно встретить старость ? Ковыряйся на грядках, ходи на рыбалку, налей коньяку или водки, бахни стакан, пусти огонь по жилам. Зачем ты достал эти чёрно -- белые кусочки застывшего времени ? Ты и так помнишь лица погибших друзей, каждый раз пятнадцатого февраля вспоминаешь с болью, кто не дожил, не дошёл, не долетел, не дополз до этого дня. И затаённая горечь пополам со стыдливой радостью в твоём сердце -- живой, вот он я, дышу, говорю, помню, думаю. И вот здесь, на этом фото ты, и вот, и здесь тоже. Молодой, улыбаешься, немного гордишься, ты -- равный среди равных, ты живой среди живых. Вот твой экипаж, вот твоя вертушка, вот здесь ты с другом. Ваши кровати стояли рядом в училище, вы ходили в гости к местным красавицам, одна даже стала твоей женой на втором курсе. Снова горы. И дальше его нет на твоих фотографиях, его вообще нет. И ты не хочешь вспоминать, а память услужливо подставляет подножку и ты видишь сгоревший борт твоего друга и его тоже. Нет, ты не хотел смотреть на то, что осталось от его молодого, красивого лица и тела, ты боялся взглянуть, осознать, что он мёртв и завтра не смочь заставить себя подняться на борт своего вертолёта. И ты осуждал себя за болезненное любопытство, когда память помимо твоей воли жадно впитывала подробности смерти, маниакально толкая твою вторую, животную сущность: " взгляни, ещё посмотри, а вот, видишь, а ведь ему было больно, он же кричал от всего этого." И ты плакал, а может, нет, но комок в твоём горле не таял и ты запивал его после и упрямо не смотрел на его стакан с ломтиком хлеба сверху стеклянных граней. И теперь третьим тостом ты поминаешь его первым, и всех следующих тоже помнишь, но имена их ускользают и горечи всё меньше с каждым годом -- время убило яркость красок твоих переживаний. И тебе уже не стыдно за это, как раньше, в начале, когда первый раз, уже в Союзе ты навестил могилки своих сослуживцев.
  -- Это ты, деда ?-- удивляется внук, сидя уютно на диване, крепко обнятый твоей правой рукой и гладит пальцами твоё фото.
  -- Да, это мы, и вот здесь я, а здесь мы, а вот Мишка, а это Санёк, -- и ты наполняешься теплом и ласковой, щемящей, томительной тоской по тому времени, по юности своей и простоте и беспечности тогдашних помыслов.
И ты вновь летаешь, пикируешь, заходишь на посадку. Но не стреляешь. Внук знает от бабушки, что ты был на войне, но сам ты не рассказываешь об этом. Зачем это всем, это твоё, всякое любопытство вызывает у тебя чувство ревности, царапает, посыпает солью твою зажившую болячку и саднит потОм.
    И ты не пройдёшь уже лётную комиссию, хотя втайне надеешься, что ещё ого-го и силён ещё и почти нет одышки, когда поднимаешься на третий этаж. А на пятый ? А помнишь, два года назад кололо в сердце и воздуха вдруг не хватило. И ты со страхом осознал, что не носишь с собой никакие таблетки. Да и не покупаешь пока ничего сердечного. И ты ещё переносишь простуду на ногах, как и раньше, двадцать и пятнадцать и даже, десять лет назад. Но жена твоя уже держит в аптечке мази для твоей больной спины и ты уже не раз задумывался бросить курить. А в прошлом году даже не курил несколько недель, но потом отпустило и ты вновь пыхтишь, как паровоз.
    Ты всё так же беспощаден в суждениях, яростно обличаешь несправедливость. И еще свежо в памяти, когда после войны тебе казалась дикой и неправильной мирная жизнь. И ты не понимал, как можно жить теперь, после той вседозволенности и кажущейся безнаказанности, когда перешагнёшь черту и тебе ничего не будет за это. И как надо было привыкать смотреть в небо только, чтобы увидеть солнышко и безгрозовые тучки, и ничего более не услышать и не высмотреть войны. А уже через год такой жизни ты собирался подать рапорт с просьбой снова лететь в ту страну, откуда вернулся целым, но искалеченным душой. И только рождение сына и слёзы жены не позволили тебе сделать это. А может, не только ? Может, ты уже тогда понимал, что эта война не нужна тебе, но боялся сознаться самому себе и думал, что это просто малодушие, боязнь оказаться не таким везунчиком, как в первый раз.
    А помнишь тех шестерых спецназовцев, которых вы сняли с горного пятачка, размером меньше твоей однокомнатной квартиры. И все они были ранены не единожды, а двоих, уже негнущихся, укрытых с головой накидками, ты помогал затаскивать на борт, даже не замечая огоньков из- за соседней скалы и не слышал пения пуль вокруг. А помнишь, валялся в госпитале с желтухой, а в соседнем отделении гремели костылями  одноногие мотострелки и десантники и самому старшему из них было всего 22, да и то, он был лейтенантом. Да и тебе самому то было чуть больше, всего 24, а ты уже был старик, опытный, обстрелянный бортовой, хозяин прославленной двадцатьчетвёрки. И пока ты подставлял ягодицы под острые иголки шприцев, на твоём борту хозяйничал другой и перед самым твоим возвращением их сбили. И ты потом уже, в новом экипаже, гнал с Чирчика новую лошадку войны. И был ещё позже контужен, но дождался замены уже не летая, но в строю, на аэродроме под Джелалабадом. А потом, на вокзале в Ташкенте дал в морду майору, когда тот не лестно отозвался о твоей беременной попутчице -- прапорщике строевого отдела. Ведь он мог бы застрелить тебя из своего табельного, да и ты мог и сделал бы это, если бы не сдал оружие еще на сборном пункте перед перелётом в Союз. Майор испугался тогда тебя, полуоглохшего, с жёлтым лицом и дергающейся в нервном тике правой щекой, и слов твоих неожиданных:
      -- Ты, клоп вонючий, кто такой ? Вижу, что начальник патруля, вижу, что майор, а человек то в тебе куда делся ?, -- и твоя правая уже ровняла углы его подбородка.
    Смешно тебе ? А тогда не до смеха было, когда пьяненького тебя били ногами трое пацанов у подъезда твоего дома. Но ты не кричал тогда, лишь прикрывал голову и живот, подставляя под удары локти и колени. Что им надо было ? Вряд ли что- то конкретно. Им добавляло куражу сознание стадного всемогущества и уверенность в лёгкой победе над ветераном - афганцем, пожилым уже дядькой, который даже не отозвался на их просьбу о сигарете. Не потому, что игнорировал сопляков, а просто ничего не слышал уже левым ухом, как раз с той стороны, где они стояли, когда ты шёл мимо. Потом они просто устали и ушли, оставив тебе запах своего пота и твоей крови из разбитых дёсен и губ. И ты долго ещё плёлся до своей двери, держась за стены и перила лестницы, не потому что лифт не работал в очередной раз, но потому, что тебе надо было время прийти в себя, привести в порядок своё лицо и одежду. Ты не хотел, чтобы о случившемся знала жена, ты всегда щадил её психику, никогда не показывал, как тебе бывает больно. Но ты ошибался -- она поняла всё сразу, как и раньше всё понимала, но делала вид, что не произошло ничего из ряда вон, чтобы не ущемлять твоё мужское самолюбие. Так она поддерживала тебя всегда, зная и веря -- ты мужчина, ты воин, ты опора и надежда её и всей семьи, и страны, и государства. И ты верил. И в девяностые ходил на станцию разгружать вагоны с углём, чтобы было на что купить еду. Государство назначило тебе пенсию, ты уже в тридцать с небольшим был пенсионером. Но пенсии той, выплачиваемой с большой задержкой, хватало на коммунальные и кое - какую одежонку.
      Вот она, эта фотография -- ты на Кировском вокзале. Ещё не старая лётная куртка и тёмно- синий комбинезон годились тебе на все случаи жизни. И у жены не было работы, и часто болел малой, и твоя печёнка, испорченная афганской желтухой, и безденежье, и ворьё кругом, и какой- то современный НЭП, как ядом медленного действия травили твои идеалы и принципы. И ты ещё ходил в школы, когда приглашали выступить на каком- нибудь уроке мужества. И на тебя во все глаза смотрели мальчишки, насмотревшиеся на видео фильмов про Рэмбо. И среди них те трое, ещё салаги совсем, а потом уже подростками, топтавшие тебя ногами в зассанном подъезде. Так что, они стали лучше после твоих рассказов ? Или хуже ? Нет, но твои идеалы и вера им уже не годились, не стали примером, а других им не дали, не смогли привить, потому что уже и сами взрослые не верили ни во что. Страна разваливалась, как карточный домик, границы исчезали и создавались новые. И вот уже твои друзья и сослуживцы и ты оказались по разные стороны баррикад. И вот уже цветные фотографии, на них твой сын, и это тоже война. И у него были бы те же вопросы, если бы он вернулся.
     -- Деда, это мой папа ?, -- внук сердечком чувствует родную кровь, а может, помнит ещё.
Мать его частенько навещает родителей своего первого мужа, то есть тебя и твою Марину, но жить одной с дитём в этом неуютном мире ей не под силу. И теперь у твоего внука два папы -- один на фотографиях и другой тот, что дарит ему игрушки и любит его маму. Но это уже мир цветных фотографий, а ты всё ещё живёшь на чёрно- белых и мыслишь чёрно- белыми, и ничто в мире, ни одна война не убедит тебя в существовании многогранности оттенков. Да пусть они и есть, эти всякие серые, сероватые, чёрно- буро- беловатые, но ты жил и будешь жить в своём мире родоначальников спектра.
     И тебе уже не снится война, и уже кажется она чем- то произошедшим не с тобой, а с тем, другим, что остался молодым на чёрно- белых фотографиях. А ты уже старый и мудрый, смотришь на него и улыбаешься. И не горчат уже воспоминания о том времени, тебя уже нет там, ты здесь, в мирной жизни. А он всё летает, стреляет и валяется в госпиталях и любит там и песни там поёт под гитару. А ещё он машет тебе рукой оттуда, из прошлого, из войны и тоже улыбается тебе и всегда смотрит так, словно спросить хочет: " ну, как Я там ? "А ты отвечаешь ему, себе, сыну своему, внуку своему, друзьям, братишкам:
 " Я нормально, пацаны, будем жить ! "