2. Душа, как крылья трепыхает

Очень оскорбительно для меня закончилось лето  73 года. Хотел, видишь ли, на одном дыхании вырваться в небо, а получил по заднему своему месту и вывалялся в навозе. Ну да ничего, в журналах порылся, газетки пошерстил – нашел статейку, язвительную, между прочим, о том, как зарубежные богатые бездельники развлекаются полетами на дельтапланах, подвергая опасности себя и окружающих. Говорилось также, что это развлечение настолько буржуазное, что вряд ли у нас в стране оно привьется, потому как советская молодежь твердо наследует авиационные традиции Чкалова, Покрышкина и лругих народных героев-авиаторов. Помню изречение одного из французских буржуазных бездельников: “всего-то надо пятнадцать метров  дюралевых труб, шестнадцать квадратных метров прочной лавсановой ткани, триста метров буксирного тросика и вы можете получить незабываемое наслаждение получасового полета”. Что здесь неясного для смышленого с детства человека, каковым я был, естественно?. 

К первому снегу были добыты трубы, оптимального, на мой взгляд диа-метра – чуть толще лыжной палки. О трубах для крыла следует говорить в священном трепетании перед лицом многотысячелетней эпохи постижения человеком тайны полета. Дело не в том – соответствует или нет по прочно-сти, весу выбранная труба. Труба – это начало крыла, его материальное утверждение распростертости в воздушном пространстве. У птиц кости трубчатые – не это ли есть главный признак летательности? В воспаленном сознании аэрофила труба не просто форма предмета,  ТРУБА – это заклинание, магический пантакль. Что бы не попалось под руку человеку в состоянии аэрофильного возбуждения – он все обратит в трубу. Позже, когда полеты для нас стали обыденностью, а дельтапланов было наделано больше двух десятков, мне доводилось отклонять конструкцию крыла, трубы которой были собраны из сотен цилиндрических колпачков – экранов каких-то реле. Я наступал на горло песне, сотворенной человеком в аэрофильном вдохновении, Не сомневаюсь, в его памяти осталось впечатление как некий бюрократ, начитавшись технических книжек, святотатствовал над выстраданным детищем. А посему не было в природе доводов против трубы чуть толще лыжной палки. Крыло было начато!

Оболочку крыла я пошил на ручной швейной машинке, не обременяя себя теми филигранными приемами, которые применяют при изготовлении парусов для яхт. Пошитое бельевым швом изделие представляло сморщенную вохристую шкуру фантастического птеродактиля, что придавало незыблемую уверенность в его летной функциональности. Уподобляясь великим скульпторам, мы вместе с Аликом Резвовым  отсекли от оболочки все лишние куски и превратили обширное полотнище в неравносторонний ромб, то есть не было на нем ни одной пары равных сторон. Учитывая, что отсекание мы выполняли на веранде пионерского лагеря в морозный зимний вечер по пути с горнолыжной базы, излишняя точность была явно неуместна. По генеральному замыслу это была лишь первая примерка, которая съела пару квадратных метров от необходимых шестнадцати. Но кто будет смеяться над этой технологией пусть почитает классику: ни в одной из эпох, где люди летали не указывается о тщательности изготовления крыльев. Дедал вылепил крылья из перьев, применяя воск. Можно представить, что у него вышло! В природе вообще царит неряшливость в части крыльев – возьмите ворону. Только неумеющий летать вороненок может похвастаться красивыми, одина-ковыми крыльями. Чуть только начинаются полеты приходится довольствоваться двумя огрызками,на которых  и проходит остаток жизни у пернатых. А люди? Мне доводилось видеть, как летали на крыльях, пошитых из лакоткани, полиэтилена, из мешков из-под сахара, из плащевых тканей и из театральных портьер! Так что не в материале и способе изготовления дело. Что–то иное поднимает человека в воздух. Из истории известно о полетах вообще без крыльев. Некий монах воспарил под потолок в присутствии папы римского,  что запротоколировали в скрижалях. У иного крыло как яичко – гладкое да ладное, а летать не может – не хватает того куражу, с которым и на рогоже полетишь.

Первые попытки на новом крыле, ясно дело, не выходили. То трубы согнуться, то на березе повиснешь. А как-то раз пришлось страху натерпеться, когда крыло неотвратимо понесло на двигающийся трос канатной дороги в Бобровом логу. Взвило, вдруг выше опор метров на десять, не меньше, потому как вижу сверху: бегут креслица в обе стороны, а на них куколки сидят. “Так это ж люди” – только и успел удивиться, как вижу стальная труба опоры на меня двинулась. Грохнулся об нее со звоном, крыло своими трубами обвилось вокруг опоры, а я, как американский шпион повис на постромках между скрежещумися блоками и землей. Удар был приличный – лестница на опоре из железных труб прогнулась,  а я в радостной невредимости быстренько сбежал на землю. Позже эту гнутую лестницу показывали туристам с рассказом о том, какие идиоты иногда встречаются в канатно-кресельном деле.

Но случай на канатке только укрепил уверенность в полной безопасности летания на дельтапланах, в самом деле – каркас крыла принимает на себя удар и гасит его, пилот же участвует в ударе, когда импульс уже погашен. Спустя несколько лет, я познакомился с таким же “экспериментатором” – В. Задовым. Он рассказал, как ему довелось летать на Дивногорской горнолыжной трассе, где нет канатки, но зато поперек висят высоковольтные провода. Также как и всех нас, Володю занесло выше привычного и он оказался над проводами ЛЭП. В этой ситуации су-ществует только два варианта: нырять вниз на высокой скорости или перелетать над проводами. Но ни тот ни другой вариант не гарантирует от встречи с препятствием: в первом случае можно войти в смертельно опасное флаттерное пикирование и “размазаться по планете”, во втором случае есть шанс зависнуть и спарашютировать на объект. Задов прошел по второму варианту, в результате Дивногорск три дня сидел без электричества, от дельтаплана осталась вязанка труб, обоженных электрическим разрядом. А Вове хоть бы что – цел и невредим успел даже увязать остатки крыла в пакет – и на электричку. Потом он в качестве всупительного взноса приволок свой дельтаплан к нам в клуб, но ни один кусок трубы не пошел в дело: все было продырявлено и оплавлено. Вот какая сильная штука – дельтаплан, в каком угодно катаклизме спасет. Так что после первых трех четырех полетов начинающий легкоавиатор неотвратимо уверен в безопасности своих полетов.

На этом многие и ловятся. Поймался и я и очень по крупному. Как-то зимой, январе в одном из полетов попал я в порыв ветра, отчего забросило меня с дельтапланом прямо в гущу леса. Ну а там вариантов особых нет: только парашютирование. Ну а если еще и ветер поддает, то влетаешь в дерева, аки болид Тунгусский. Так в тот раз и получилось – несет меня прямо на ствол сосны, я привычным горнолыжным движением от нее отворачиваю, а за первой сосной, впритык, ее сестренка. Об нее меня неразумного и шваркнуло -  промежностью удар принял. Пришел в себя – чувствую остановился  полет, хоть почему-то все кругом кверх ногами смотрится, да чье-то колено в лицо давит. Отмахнешься от него, а оно снова на морде. Наконец, понял что это моя нога свисает откуда-то и обзор заслоняет. Общупал ее – целая, вроде, и простирается из нужного места, только в таком шпагате находится в каком сроду я не видел. А другая нога  накрепко тросом  обмотана, чтобы ее освободить подтянуться надо, а по тросу да в обнимку с тяжеленной ногой этого никак не получается. Припух я в тяжелых размышлениях: все внизу, полета  ожидают терпеливо, думают – готовлюсь долго, а может вовсе отменил старт. Так что висеть предстоит долго. Циркачи, вон, минут по двадцать вниз головой по всему цирку сигать могут, а потом  еще кульбит какой- нибудь сотворят и на ноги с комплиментом вскакивают. На картах Таро жертву изображают: висит мужик на одной ноге, а другую для удобства сзади накрест пристраивает, жить-то осталось ему считанные часы а к удобству тянется.

А мне совсем не удобно было,  не больно, а что-то тянуло внутри с великой занудностью.  Хорошо человек какой-то подбежал и сдернул трос с ноги. Помогал я ему по своей возможности, а самому стыдно за халявство свое: гуляют люди по природе, воздухом незапыленным дышут, а тут всякие придурки на деревьях вниз головой висят.  Тут и друзья мои подоспели: стащили беспощадно дельтаплан с дерева,  завернули меня в парус и поволокли вниз. Да вид у меня от этого, видать, бледный стал. Пришлось Ефремову И. брать меня в охапку, садится на этот парус и принимать все удары от дорожных кочек на себя. Вырубило меня из памяти, видно,  не помню как вниз спустились.

Отвезли в трампункт, ренген сделали. Пока пленку проявляли, мне ногу пытались выровнять, в колене задеревенела и не вытягивается. Два мужика наваливаются и хоть бы хны, как арка бетонная держит. Укол какой-то по-ставили тогда только размякла и вытянулась. А тут, слышу,  докторша пленку на свет смотрит и причитает, дескать молодой такой и будет калека. Я попросил показать: что там такое страшное? Показывают – вижу прежде все свое хозяйство мужское, четко так вырисовано, срамота… Кости скелетные, как и должно быть, только раскрошены как у цыпленка табака. Геройские чувства покорителя воздушного океана во мне еще не распуганы были, поэтому мелочь такая как несколько надломанных костей меня мало смутили,  даже прибодрило  обстоятельство сохранности их на своих местах. Потому как ожидал полного разрушения. Но у врачей своя наука – отвезли в стационарную лечебницу, а там пьяненький дежурный врач простой электродрелью начал просверливать зачем-то мое здоровое колено. Жженой костью запахло, я ему кричу – охлаждение какое-нибудь подай, горит ведь. А он посильнее нажал и проткнул живое тело велосипедной спицей. Потом пристроили несколько железяк, привязали шнур и подвесили гири. Лежу после всей этой суматохи в чистой кровати, никто больше меня не трогает и страшно поесть захотелось. Как только пройдет кто-нибудь в белом халате, я с просьбой обращаюсь: с самого утра, дескать, не ел попал вот в такую оказию, может на кухне найдется что-нибудь поесть. Но все, как сговорились: все ужины давно закончились, ничем помочь не можем. Все-таки нашлась одна добрая душа: приносит сестра  полстакана воды – вот говорит, вода только осталась, остальное все съели,  до утра ждать надо. Воды попил – на том и спасибо.

А в палате жизнь проистекает по установленному порядку, вижу, вдруг все оживились, сестра утки приносит – раздает всем. Я, как и все тоже судно взял, кое-как взгромоздился на него и чую, что все мои ломаные кости внутри зашевелились, того и гляди, наружу вывалятся. Представил себе, что они, как шары бильярдные по дну посудины застучат – вмиг всякая охота отпала этим делом заниматься. Так проникся опасностью, что дней пять судна не просил. От такого воздержания пучить меня стало. Стал просить, чтобы клизму очистительную сотворили, освободили от мучений. Но врачи с умным видом живот пощупают и ничего не назначают – само, дескать, пройдет. Взбунтовался я и объявил голодовку. Через день после этого пригласили специалиста из кишечно-желудочного отделения, чтобы определится, что со мной делать – или к моргу готовить, или оставить, как есть. Хорошо женщина-врач добросовестной оказалась: общупала, объяснила, что в животе гематомы мешают нормальным функциям пи-щеварения, но они недели через две рассосуться и тогда все на места встанет. Перитонита никакого нет. Это развязало мне руки, насел я на санитарку и выпросил у нее ту самую клистирную установку, литров на пять, вроде. Влил все это в себя и не успел судно подложить, как весь сам обделался и постель испоганил. От такого конфуза аж на ноги вскочил: стою голый и простыни клубком сворачиваю, чтоб не увидели моего засранства. Но санитарка давно за дверью на стреме стояла – уж на ее то памяти, небось, такой случай не первый. Быстренько все заменила, подмыла, подтерла и лежу я как огурчик чистенький и освобожденный.

После прочистки полегчало и стал я ощущать нормальность жизни. Осматриваться начал: наша палата была под номером шесть и лежало нас шестеро, все после каких-нибудь аварий. Иные оказались без частей своих конечностей. За период лечения мне пришлось наблюдать этот жуткий переход человека от состояния полноценности в инвалида. Никто не смирялся с первых дней со своими потерями, все надеялись, что закончится больничный срок и пойдет он, как раньше домой делать свои привычные дела. А уходить приходилось без руки или ноги, а иногда в морг. Тяжелая получалась школа на краю жизни и смерти собственного тела. Все получали печать этой школы, независимо от конечного результата. Даже врачи, пребывая в пространстве, заполненном страданиями, невольно подчинялись неизбежной жестокости сокрушения людских судеб. На их глазах  человек медленно продвигался к своей кончине, требуя внимания и исцеления, но никто из представителей живого мира не мог изменить ход предначертанного события. Некто или Нечто управляло исходами. Человек должен быть сокрушен до основания или предостережен в нем.

В этот граничный мир пульсирующий несчастьями я попал раньше, как только предпринял первые попытки взлететь. Тот самый Некто всячески предостерегал от глупости моего намерения. Откровенно тыча меня в чужой или собственный помет. Но сознание мое было еще глухое и слепое,  голос и образ космического разума пока был недоступен. Как и все окружающие, я неотвратимо веровал в свое полное исцеление, но не силами медицины, а заветными снадобьями и волей к успеху. А. Демин принес мне мумие и я его поглощал в больших количествах так, что на простынях отпечаталось тело, как на христовой плащанице. Исцелительный процесс (по крайней мере в моем сознании) продвигался так быстро, что через месяц я потребовал костыли, чтоб начинать ходить. Но у врачей, по их науке этого не могло произойти никогда. На этой почве мы и разошлись. Не дожидаясь окончания срока, меня освободили от больницы, как непутевого больного. Пообещав, что через месяц вернусь для вколачивания блокирующего штыря в бедро, я вырвался из этих ужасных стен, с желанием никогда в них не возвращаться. Впереди меня ожидал интереснейший мир с приключениями и творческими взлетами, где раскрошенные кости таза  не более, чем печать, удостоверяющая при-частность в продвижении к потусторонним мирам. Так я думал кандыбая на костылях по весеннему Красноярску.