Оставляющее след...

               
Поезд прибыл на Курский вокзал теплой майской ночью. В  Москве бушует настоящая весна. Уже 12 мая. Мы возвращаемся с Кавказа из горного похода. Физиономии огрубевшие, обветренные, очень загорелые. На лицах следы медленно проходящих последствий действия сильнейшего горного Солнца и ослепительного снега: облезающая с носа кожа и распухшие губы. Рубец одного из этих ожогов остался на моем лице навсегда.

Идем молча, взявшись за руки, с неподъемными рюкзаками и  мешающими при ходьбе ледорубами по ночной Москве. Медленно шагаем по Садовому кольцу в сторону Таганки к его дому. 

Наверное, совсем недавно прошел весенний дождь: влажный асфальт, в воздухе стоит острый запах прибитой пыли, озона и молодых смолистых тополиных листочков. В мелких лужицах на темном асфальте золотятся огни фар мелькающих в ночи машин.

Наконец мы добрели до серого трехэтажного дома в Тетеренском переулке. Это старый особняк с яркой сине-зеленой полосой изразцовых вставок. Входим в просторный, с широкой фундаментальной лестницей, холодный подъезд. Тусклый свет уличного фонаря со стороны внутреннего двора пробивается сквозь пыльные псевдовенецианские окна, освещая лестницу.Медленно поднимаемся на второй этаж.

Третий час ночи… Он открывает дверь своим ключом, и мы оказываемся в темной прихожей. Стараясь не шуметь, снимаем рюкзаки, сбрасываем пропахшие потом и дымом костра штормовки, стаскиваем вибрамы и тихонько пробираемся в кухню этой старой коммунальной квартиры. Плотно закрыв за собой дверь, споласкиваем над допотопным умывальником руки и лицо, промокнув их стареньким «вафельным» полотенцем. Он зажигает газ и ставит чайник на плиту. Мы устраиваемся на табуретках поближе к кухонному столику у окна  и в ожидании чая полушепотом переговариваемся.

Мне и спокойно, и тревожно одновременно: закончились счастливые походные дни, насыщенные яркими впечатлениями, открытым общением и чувством настоящего глубинного единства, временами непосильной физической нагрузкой и постоянным ощущением того, что мы с ним вместе. Теперь надо мной навис курсовой проект по «Теории нелинейных электрических цепей». Внутри холодеет при мысли о том, что этот предмет у нас ведет преподаватель - «зверь», что негативные последствия пропущенных семинаров почти неминуемы, и что летняя экзаменационная сессия уже не за горами. Но ощущение настоящей пронзительной тоски вызывает мысль о предстоящем расставании…

И от ясного осознания того, что всего через несколько коротких часов эта ночь кончится, и придется ехать домой, а затем в институт, что предстоит надолго расстаться и довольствоваться лишь ограниченными встречами или тесным пространством телефонного канала, - от всего этого становится еще тревожней и тоскливее.

Мы пьем крепкий горячий чай с душистым яблочным домашним вареньем.
Старые настенные часы ритмично выталкивают минуты в предрассветное небытие. Я нахожусь в каком-то приторможенном полузабытьи и почти не слушаю, о чем он мне говорит.

Выходит в накинутом поверх ночной сорочки легком ярком халатике его мать. Поздоровавшись и перекинувшись с ней несколькими фразами, мы идем за ней и на цыпочках пробираемся через темную комнату, где похрапывает его дед, в дальнюю, смежную. Здесь уже приготовлены две раздвинутые раскладушки, на каждой из которых лежат тонкие шерстяные одеяла, подушки и стопки сильно накрахмаленного постельного белья.

Он закрывает дверь. Слабый свет ночника падает на его красивый лоб и блестящие черные глаза… В течение нескольких секунд мы молча смотрим друг на друга. Затем, не сговариваясь, быстро расстилаем на одной из раскладушек одеяло, оставляем одну подушку, сбрасываем шерстяные носки и свитера и заваливаемся – в чем есть – вдвоем, накрывшись другим одеялом.

Оставшиеся три часа мы лежим молча, практически не сомкнув глаз, тесно прижавшись друг к другу и  стараясь лишний раз не шевелиться.
Мы лежим, временами синхронно проваливаясь то ли в сон, то ли в какое-то забытье, ощущая биение сердец друг друга, не нарушая эту хрупкую гармонию глобального единения ничем, кроме редких поцелуев.