Квартирантки из Ленинграда

 
       Я родилась в селе Паутово, на Алтае, за месяц до начала Великой Отечественной войны. Папа Иванов Павел Степанович был шофёр-механик. Служил в Краснознамённой Амурской флотилии. Моряка отправил военкомат защищать восточную границу от японских захватчиков. Мама Иванова Екатерина Михайловна была первая девушка-трактористка, комбайнёр и шофёр в Быстроистокской МТС. В начале войны заведовала нефтебазой в Паутово.

   В марте 1943 года мы с мамой приехали в Быстрый Исток по просьбе моего дедушки, Черепанова Михаила Ивановича. Мне было около двух лет. Трудные военные годы жизни сопровождались постоянным холодом и голодом. Часто в доме не было еды, быстро среди зимы заканчивались дрова. Мама – шофёр по профессии, устроилась работать в "Заготзерно" грузчиком, так как все машины были отправлены на фронт. Женщины Быстрого Истока выполняли вместо мужчин трудоёмкие работы в колхозе, и дома у них дел хватало. За рабочие дни бригадир писал трудодни – денег у людей не было.

В памяти остался второй день после приезда в Быстрый Исток. Мама ушла на работу, не позавтракав, так как еды не было. Заготовок на зиму дед не сделал. Он  жил один на квартире у родных. Мы с ним сидели весь день голодными. Очень хорошо помню, как мы с дедом ждали весь день маму с работы. Я просила у деда есть, а он мне говорил, чтобы выпила воды из ковшика, который плавал в ведре. Вода была холодная, больше одного глотка пить не получалось. Сейчас, когда священник в церкви спрашивает меня, соблюдаю ли я пост, отвечаю, что в детстве приходилось держать пост в течение нескольких лет, поэтому сейчас его не соблюдаю.

   Вечером мама вернулась с работы домой и принесла с собой узелок. Она сказала дедушке: – Вот, сейчас сварю суп. Быстро разожгла огонь в русской печи, поставила чугунок с водой, перемыла содержимое узелка и высыпала всё в кипящую воду. Я стояла рядом и с нетерпением ждала ужина. Суп вылила мама из чугуна в одну большую чашку, из которой мы начали  есть. Кроме  супа  ничего не было. Вкус этого блюда остался для меня на всю жизнь незабываемым. Это была горячая вода, в которой плавали тоненькие картофельные шкурки. Я помню даже сейчас ощущение, какое было у меня в желудке после съеденного супа. Но живот был полон, есть уже не хотелось.
 
   На следующий день опять пили воду из ведра. Вечером мама принесла в своей обуви горсть зёрен пшеницы. Работала в «Заготзерно», но что-либо нести домой, оттуда не разрешалось. Высыпав зёрна в чашку, она промыла их водой, поставила  варить в чугуне.  Вкус сваренных зёрен пшеницы, плавающих в воде, был приятнее, чем сваренные картофельные очистки.

  - Не глотай целыми зёрна! Разжёвывай их, Аля! – учила меня мама, как нужно есть. Мне шёл второй год, зубы у меня уже наросли. Потом в доме появилась мука – мама выменяла её на свою кофту. А вместе с мукой появилось у нас на долгое время новое блюдо – затирка. Рецепт приготовления очень простой. Муку с небольшим количеством воды перетирают в ладонях, потом засыпают в кипящую несолёную воду.

Весной того года вода подошла близко к домам, что стояли за рекой Исток. Когда Исток сливается с Обью, то их воды несут большую беду сельчанам. Дом, в котором мы жили, стоял в воде. Мы  переехали жить к маминой подруге, Ольге Бондаренко. В её доме была комната и кухня, для меня и мамы нашлось место для временного проживания. Где жил дед в это время, я не знаю.

    Осенью этого же года здесь поселились ещё две женщины. Одна из них была молодая девушка, другая же была очень старенькая, сухонькая старушка. Это были мать и дочь – эвакуированные жительницы блокадного Ленинграда. Они жили в кухне. Там стояли железная кровать, стол, табуретки. Русская печка тянулась во всю стену. Старушка лежала целыми днями на кровати. Её дочь уходила утром на работу, а ночью спала на печи. Как их звали, я не помню. Женщины из села называли их – ленинградцами.

    Утром мама, Ольга и молодая квартирантка уходили на работу, а я и старушка оставались дома. – Присмотрите за Алей! Покормите её в обед картошкой! Мама оставляла  две картофелины, сваренные  в «мундире». А мне она строго наказывала, чтобы не беспокоила бабушку и вела себя весь день хорошо. Я тихо играла в комнате, а старушка лежала на узенькой железной кровати, которая стояла в кухне. В обед она поднималась, растопив печь, нарезала на ломтики две картошки, поджаривала с двух сторон на железной печи, затем звала меня к себе, давала два больших ломтика. Поделив на две половины то, что осталось, одну часть она съедала. И это был наш совместный обед. У них тоже не было еды. Люди приносили им немного картошки, но она быстро закончилась, поэтому вторую часть она оставляла для дочери. Я уходила опять в комнату. Мы с ней не играли и не разговаривали.

Вечером, когда на улице темнело, я подходила к окну и ждала с работы маму. Сначала появлялась из-за поворота высокая, стройная фигура молодой Ленинградки. На ней была одета фуфайка, подпоясанная ремешком, и – юбка. На ногах надеты подшитые валенки. На голове была фетровая  беретка, но на улице лежал снег, была зима, а платка у неё не было. Лёгкой походкой она шла к дому, в котором мы все вместе жили.

   Лицо моё озарялось радостью, когда на улице Ленина из-за поворота появлялась мама. Она уже грузчиком не работала в это время, потому что мешок с зерном свалил её с ног –  закружилась голова от голода. Мешок придавил маму, поранил ногу. Мама ростом была один метр пятьдесят сантиметров, а мешок был чуть меньше её. Она хромала, но на работу нужно было идти. Её поставили работать подсобной рабочей у печника – старика. Она быстро научилась класть печи и уже самостоятельно делала кладку новой печи для просушки зерновых культур  в "Заготзерно". Поэтому приходила с работы позднее всех. Объясняла позднее возвращение тем, что быстрее нужно было запустить печь в работу. И так было каждый день, без выходных.

   В конце января 1944 года вернулась девушка с работы очень взволнованной и радостной. Уже с порога дома она закричала: – Мама, радость-то какая! Сняли блокаду с Ленинграда, и теперь можно ехать домой!  И заискрились радостно глаза старушки, впервые за всё время жизни в этом доме появилась улыбка на её лице. Они оживлённо говорили о чём-то в кухне, мне не понятном. Когда мама и хозяйка дома пришли с работы домой, они тоже радовались хорошей новости.
  – Я уволилась с работы, едем домой! – сказала молодая Ленинградка.
  – Да куда Вы в зиму-то поедете!? Дождитесь весны, а то замёрзнете в дороге-то! – советовала мама.

  – Нет, нет. В Ленинград мы поедем сейчас,  не будем ждать весны.
И засобирались квартирантки домой. На другой день дочь купила муку, соседка принесла чашку квашеной капусты. Вечером сели за стол вместе с моей мамой и лепили пельмени с капустой, чтобы им еду в дорогу взять. Затем  пельмени отварила хозяйка дома, сложила всё в большую чашку и вынесла  в сени, чтобы заморозить их. Вот чтобы кто-то ел хлеб, до этого времени я ещё не видела – не было хлеба.

   К вечеру узелок с одеждой был собран, и завтра утром  им нужно было бы уже уезжать из Быстрого Истока, чтобы из Бийска на поезде ехать в Ленинград. Но вдруг  умерла ночью пожилая женщина.  Наверное, сердце матери не выдержало столь радостного известия, как снятие блокады с родного Ленинграда. Приготовления к похоронам на следующий день проходили в кухне при закрытой двери, так что я не видела, что там происходило. Дверь в кухне закрылась, наступила тишина. Я посмотрела в окно и проводила взглядом Ленинградку в последний путь.

  Пожилая квартирантка была такая худенькая и легкая, что наспех сколоченный фанерный ящик с её телом отвезли на кладбище на санках четыре женщины. Ещё и потому что мужчин не было, кто бы мог в этом оказать помощь. Могилу выкопали и закидали гроб землёй мой дедушка, Черепанов Михаил Иванович, и ещё одноногий фронтовик – сродный брат деда. О нём тоже нужно сказать слово. Черепанов Иван Борисович, как и многие мужчины из Быстрого Истока, защищал блокадный Ленинград. Там был тяжело ранен, потерял ногу, но вернулся домой живым! Только на деревяшке, но и вторая нога тоже была покалечена. Более крепких мужчин для организации похорон  в  Быстром Истоке не было.

  На поминки они не пришли. За поминальный стол сели пять человек, считая и меня. На столе лежали ложки, стояла всего одна тарелка, в которой лежали пельмени с капустой. Подогрели часть тех пельменей, которые они приготовили, чтобы взять с собой в дорогу. Каждая из женщин за столом с грустью в голосе говорила поминальные слова, те, что говорят в таком случае, и обязательно упоминали Бога. Вот уже и рядом со мной сидевшая женщина сказала:  «Царство небесное, светлая память рабе Божьей ….». Назвала имя умершей бабушки.

  Слушала её слова и думала, что и мне что-то нужно будет говорить про Бога. Я ведь тоже села за стол, поминать бабушку. А так как  не знала, что должна была сказать, посмотрев на тарелку с пельменями, печально произнесла: – Слава Богу, что бабушка умерла, хоть поедим пельменей! Что тут началось после мной чистосердечно  сказанных слов!? Мама хотела выгнать меня из-за стола. Спасибо женщинам, заступились. Прости меня, Господи! Блокаду Ленинграда сняли 27 января 1944 года, значит, мне шёл в то время третий год.

На другой день, рано утром, к дому подъехала повозка с возчиком в санях, и молодая квартирантка из Ленинграда  уехала из села, оставив тело своей мамы покоиться на старом кладбище. Трудные детские годы военных лет, что прошли в Быстром Истоке, навсегда остались в моей памяти. И каждый год 27 января, в день снятия блокады с Ленинграда, передо мной явственно всплывают незабываемые образы двух женщин, прибывших в Быстрый Исток из блокадного Ленинграда.