От мамы - помню это о дяде

ОТ МАМЫ – ПОМНЮ ЭТО О ДЯДЕ…

     Самым молодым он был из тех солдат, оставшихся в живых от их взвода, сидевших в воронке от снаряда и самым нетерпеливым – все высовывался, посматривал, чтобы понять картину бушующего боя и высмотреть своих. Под Цимлой шёл тот бой, сейчас это город Цимлянск. Его предупреждали – одёргивали, но он не в какую. Старые солдаты знали, что нужно переждать артобстрел и выбираться к своим из этой, неудавшейся атаки. Он увидел с нашей стороны танк, с красным флагом на башне, крикнул «Наши» и высунулся чуть выше, аж на отвал выполз, приподнялся чтобы помахать, услышал врыв… и ВСЁ…
    …Очнулся в колонне – на шинели, несли его другие солдаты, которые на его вопрос, тихим от слабости голосом «Где я?», уныло ответили «В плену, браток».
     Он заскрипел зубами и застонал, но рядом шедший, его одёрнул, сказав, чтобы благодарил Бога потому, что немцы почему-то не пристрелили его, а велели взять в колонну, видимо для того, чтобы ношей такой изнурять по очереди тех, кто ещё силы имел и представлял опасность при конвоировании. Но ему не в милость показалась такая милость от Бога тогда.
     Ранен он был в спину осколком, чуть повыше поясного ремня, справа от позвоночника, потерял много крови и был не движим. Пригнали колонну пленных на поле, близ какого-то села. Там стояли три скирда соломы, приказали вкопать столбы вокруг них и натянуть колючую проволоку. Временный лагерь. В этих скирдах, в вырытых норах и обитали пленные. Его выхаживали, как могли свои, хотя надежды, что выживет, не было никакой.
    Оклемавшись, он как-то смог послать домой весточку, что находится в плену в таком-то месте – местные женщины, приносившие пленным кое-что из еды, способствовали им, в чём могли и благодаря их стараниям, его родные узнали эту горькую новость.
    Мама моя, в то время не полных шестнадцати лет девчонка и собралась к нему, хотя до этого  ездила только в ближайший, за двадцать пять километров, город Пятигорск. До города шла пешком с двумя корзинами через плечо. В корзинах были продукты, которые собрать смогли всем маленьким хутором, что близ станицы Суворовской.
     На железнодорожной станции подходила к паровозу, машинисты все наши были и она спрашивала, не по пути ли ей с ними до такого-то места. Говорила, что едет к пленному брату. Дядьки, если дорога совпадала, то просили охранника – немца, взять девчонку к себе в паровозную будку. Охранники разрешали и вольно брали себе, понравившееся из тех корзин. Если было не по пути, то машинисты подсказывали, где и когда будет формироваться товарный состав в нужную ей сторону.
      Так она и добралась. Пришла к воротам лагеря. Охрана свистом вызвала двух инвалидов на костылях. Она сказала, что приехала к брату и назвала фамилию – Лубянов Миша. Инвалиды ответили, что есть такой, был «плохой» – думали, не выживет, но обошлось. 
      Они показали ей на вытоптанную тропку в пятнадцати метрах вдоль колючки, мол, иди, напротив скирд встань и с пятачка не сходи – нельзя к ограде подходить. Забрали уже только одну корзину с оставшейся провизией, снова тоже «проверенную» охраной и ушли.
      Стоит она на том вытоптанном небольшом пятачке и видит, идёт от скирд какой-то «доходяга» в шинели. Подошёл и встал, напротив, на таком же расстоянии. Она вся в беспокойстве «Где же брат?» и уже было с огорчением подумала, что её обманули и успела попросить у Бога прощения за тех инвалидов, потому что видела, какие «скелеты» у скирд находятся.
       Вдруг слышит голос брата «Надя, ты не узнаешь меня?», обомлела, присмотревшись, только по глазам, да голосу и узнала брата. Заплакала, а он стал успокаивать её, дескать, не плачь, выжил я, только не знаю для какой жизни.
       Постояли так, поговорили с полчаса – долго не разрешали, да у него и сил говорить долго не было и ушла она в слезах, с приветами к родным от него…
       Осенью, когда стали наступать холода, по лагерю скомандовали становиться в очередь к воротам и слух прошёл, что сортировать будут и вроде совсем не годных отпустят, а других погонят дальше. Так и произошло. Дядя, когда встал в очередь, загадал: если Бог есть, то его отпустят. Добрался как-то домой, попросил у бабушки крест и надел его.

      Мне – школьнику младших классов, не верилось, что так могло произойти, но мама говорила – дядя рассказывал, что охрана за продукты отдавала местным женщинам пленных, ими выбранных. Я потом и в литературе такие воспоминания читал, думаю –  объяснялось это тем, что немцы считали войну почти выигранной на то время и такие люди, как дядя никуда не денутся от последующего «вольного» рабства, а для армии они уже были не годны.
     Со станицы даже не угоняли молодёжь в Германию потому, что нужна была в будущем рабсила для кубанской земли.

     Дядя не пошёл ни в какую немецкую администрацию и остался на хуторе, хотя потом староста его видел, но ввиду его плачевного состояния не придал особого значения, а может и не знал, что он не состоит на учёте.
      Когда освободили Северный Кавказ, дядя пошёл в станицу и где нужно рассказал свою историю. Его взяли в трудовую армию, к тому времени он уже выглядел относительно нормально, но для строевой был не годен потому, что у него в теле находился осколок. Он так и прожил с ним всю жизнь.

    Тогда много людей было в трудовой армии, продолжали работать после войны, восстанавливали всё, иногда рядом с пленными немцами, которых по слухам кормили лучше потому, что они были под патронажем Красного креста, и те и другие не знали, когда отпустят домой.
     А тут стали ходить слухи, что осужденные раньше за мелкое воровство, получившие не большие срока – около года, отсидели их в качестве таких же работяг, день в день и гуляют на воле. Стали некоторые прибегать к таким, теперь, уже уловкам. Дядя тоже решился потому, что не известно было, когда отпустят, поговаривали, что может и десять лет пройдёт. А дома его ждала невеста, переписывались они.
       Взял он на плечо два коротких шланга от компрессора и стал ходить с ними по стройке и всё не может попасть одному «бдуну стервозному» на глаза. Был у них в отряде такой и имел на своём бдительном счету не одного уже «крестника».  Но наконец попался и не мог, нарочно, толком ответить, куда он несёт эти шланги, а как выяснилось, что и приказа ни от кого он не получал, то и засчитали ему всё –  по бдительному счёту тех времён, как попытку хищения социалистической собственности.
        Судили в то время быстро и вскоре дядя оказался в Норильске, на шахте. Их опускали в шахту раньше вольных, подымали позже, а работали они рядом, считай вместе. Работал дядя хорошо, не был блатным и получил предложение перед освобождением, что если захочет, может после устроиться на рудник. Так он и сделал, когда побывал на родине и женился. Приехал на Север с семьёй и работал до выхода на пенсию. Награждён был орденом «Шахтёрская Слава».
      
      Шахтёры по тем временам зарабатывали хорошо. Дядя помогал нашей семье деньгами: и вещи присылали нам, в основном получалось, что для меня и выглядел я в детстве на деревенском фоне иногда модным пижоном.
     Помню, что впервые я увидел полиэтилен, когда дядя прислал несколько больших мешков из него – для хозяйства. Диковинка редкая – вся деревня удивлялась этому чуду. Такие мешки с водой взрывали в шахте, чтобы осадить водой пыль после основного взрыва. Бракованные – дырявые  поступали в продажу.
      Ещё помню, что присылали наши родственники с Севера посылки, часто с продуктами и в одной, кроме прочего, была большая солёная красная рыба – нельма, наверное, но она нам не очень понравилась с непривычки. Простая селёдка с картошкой казалась вкусней – темнота деревенская, что с нас возьмёшь.
      Всегда с теплом вспоминаю своих родственников и помню слова соседок и почтальонки «какой, Надя, у тебя хороший брат», никому в деревне не присылали посылок и это удивляло всех. Удивляло односельчан также, что родственники заезжали к нам в гости из такой дали.

…Похоронен дядя Миша в городе Фастове на Украине – в Советском Союзе. Царствие ему небесное и земля будет пухом. Не узнал он, что не стало той Страны, за которую воевал, которую восстанавливал, в которой жил и работал. …И не узнал, как на Украине стали относиться к людям с простой русской фамилией. Может, только это и есть –  то, самое хорошее, что досталось ему за ту трудную жизнь: не узнать, что сделали со Страной и не узнать, что дом, в строительство которого тоже вкладывали деньги сын и дочь, продолжавшие работать на Севере, пришлось продать и не думать, чтобы обосноваться к пенсии, в выбранном и отстроенном им для своей семьи, месте…
…Мама моя, царствие ей небесное, простая пенсионерка, навещала их семью в Фастове несколько раз – за три тысячи километров летала к ним на самолёте, да ещё и внука малого с собой брала и обходилась ей такая поездка в одну пенсию, в оба конца. Такие «трудные времена» были для простого народа в Советском Союзе – только они стали налаживаться, только социаКлизм стал превращаться в более менее нормальный социализм, а их сделали ещё трудней… и наступил для кого-то капитализм, а для всего народа капитаКлизм…
      Теперь нам –  их детям, тоже пенсионерам, даже на меньшее расстояние не добраться друг к другу, чтобы повидаться: не та пенсия, не та жизнь, а может и не так крепки стали, к сожалению, родственные связи, они были покрепче у того  поколения, видимо потому, что спаяны общими бедами, трудностями и горестями пережитыми… Да и мы не те – мы больше сломлены, чем они, которых –  как только не ломало время, жизнь, война, нужда и… власть…
…Как много от этой власти зависит и всё она у нас не такая какая-то, но раньше –  при той власти, народ терпел нужду ради какого-то улучшения в будущем, которое действительно наблюдалось. А сейчас ради чего?...  Терпеть этот развал и грабёж Страны?!...

(2)