Из жизни Иваньково

     Около шестидесяти лет назад в моей родной деревне Иваньково, что стоит на слиянии речек Ясменки и Прони, реально жило поверие в колдовство, нечистую силу, накладывая на повседневную жизнь необъяснимые трудности, какой-то трепет, боязнь. Некоторые случаи, события приписывались деревенским жителям, будь то пожар или женитьба, неурожай, вызванный засухой или проливными дождями или болезнь скотины. Таких семей было три-четыре и чего греха таить, побаивались их, а они, как мне кажется, зная это, поддерживали такой имидж. Как правило, это были люди малограмотные, неразговорчивые, своим поведением вроде говорившие, что мол мы знаем то, что вам не доступно. А может просто, когда-то, кем-то был пущен слушок толи в насмешку, толи специально и пошёл гулять наговор из года в год, из поколения в поколение, обрастая новыми подробностями. Жили они, как и все, трудились в колхозе, как и все в неурожайный год получали крохи на трудодень, только вот в их присутствии никогда и никто не осмеливался говорить про колдунов, ведьм и их способностях приносить вред людям.

     Конечно, и я знал по разговорам с бабушкой о них. Она меня учила кроме всего ещё некоторым противоколдовским премудростям, которые я очень хотел воплотить в реальность. И такая возможность у меня появилась.

     Сидел я в избе на лавке, когда к нам зашла баба по прозвищу Ходочиха, которую причисляли к колдуньям, что-то попросить. В деревне же ходило мнение, что таким людям ничего не надо давать, иначе беда приключится. Была она женщиной, как говорили шустрой, у неё всё "горело в руках", за что бы ни бралась. Было ей, где-то к шестидесяти, худощава телом, поэтому одежда на ней просто висела, а в длинной холщовой юбке она путалась, потому что всегда куда-то спешила. Бабушку мою звала Лизаветой. Зашла она в избу, скорее влетела порывом ветра и села на табурет, стоящий у двери. И быстро, быстро попросила пригоршню соли, бабушка замешкалась, давать-не давать, ведь соль-то к недобру.
Зашла в чулан, перекрестила кружку с солью и только после этого отдала.

     Ходочиха встала, поблагодарила и готова  была уже покинуть нас. Но я вспомнил бабушкины наставления про колдунов, взял на столе большой кухонный нож и стал ковырять им сучок на лавке. Та, как увидела моё занятие, изменилась в лице, а может мне всё это показалось, но воспоминания ярки до сих пор, глаза засияли, приняли угрожающий вид, волосы вздыбились. Она то садилась на табурет, то вставала, не находя себе места, то говорила:"Лизавета, мне пора", но тут же:"Нет, я ещё посижу!". Сколько это продолжалось не знаю, но бабушка заметив мои опыты строго сказала:"Лёня, это не хорошо". Я положил нож на стол, а Ходочиха не попрощавшись, уже пулей пролетела под окном. После чего бабушка меня предупредила, чтобы я к ней не заходил, хоть и дружил с её внуками.

     Разве я мог пренебречь дружбой! Но, так уж случилось, что пришёл как-то к ним домой, хозяйка погладила меня по голове, ничего не сказав. И той же ночью у меня на спине, между лопатками образовался большой волдырь величиной с куриное яйцо. Такие "подарки" называли килой. Бабушка сразу догадалась, где я был, вывела меня на улицу, помню уж очень ярко светила луна, что-то пошептала, окропила водой из колодца, перекрестила и уложила спать. Боли, как не бывало, а на утро волдырь прорвался и мне стало легко. Что это было, не знаю, может колдовская месть за мои проделки, а может просто обыкновенный фурункул.

     В шестидесятые годы в семье Астаховых умирала мать-бабушка, в общем старая женщина, прожившая более восьмидесяти лет. Умирала тяжело, мучилась, то приходила в сознание, то снова погружалась в забытьё. И вот в минуты просветления она упорно, настойчиво звала к себе одного из сыновей. Всё это время у её постели находилась жена младшего сына Клавдия, а по-деревенски Кланька, женщина про которых говорят, не попадайся на язычок. В избе, когда вот-вот должно было произойти непоправимое, никого не было кроме невестки. Умирающая позвала сына. Кланька же зная, что свекровь по рассказам жителей деревни обладала колдовскими способностями и умирая должна передать обязательно своё умение одному из близких родственников, взяла веник и сунула той в руки. Она обняла веник, зашептала, зашептала что-то непонятное и тихо ушла в мир иной. Кланька же, заговорённый веник бросила в топившуюся печку, он сначала затрещал, а потом произошёл сильный хлопок и из трубы повалил чёрный дым. Кланька испугалась, но после похорон всё же рассказала об этом многим.

     Но был другой, тоже реальный случай с жившей напротив нас старенькой бабушкой Прасковьей Яковлевной, которую при встрече, слывший колдуном иваньковец по прозвищу Паньчок, ласково погладил по спине. К вечеру, у ней, на месте поглаживания, образовалась шишка величиной с кулак и сильные боли. Она пожаловалась на это старшему внуку четырнадцатилетнему Лёньке, рассказав как всё было, а он очень любил бабушку, для него не было роднее и ближе человека на всём белом свете. И он посадив бабушку на телегу, взяв топор, погнал лошадь на другой край деревни, где жил предполагаемый обидчик. Забежал в его дом с топором, грозя расправой если тот не снимет "подарок". Паньчок испугался, побелел, ни слова не говоря, завёл пострадавшую за избу, что-то пошептал, сказав Лёньке, что всё будет хорошо. И действительно, через какое-то время, у приехавшей домой бабушки шишка прорвалась и боль отступила.

     И это ещё не всё. Пришёл как-то Паньчок в правление колхоза за причитающимися ему за работу деньгами, а счетоводы Абрамова А. и Галимова Н. решили убедиться в его особых способностях. Для чего стали демонстративно втыкать иголки в дверной косяк. Увидев это, пришедший изменился на глазах, стал беспорядочно ходить по конторе, размахивать руками, что-то непонятное, толи мычать, толи говорить. И когда экперементаторы прекратили свой опыт, даже не расписавшись в ведомости и забыв за чем приходил, убежал. После этих случаев, уже окончательно у всех жителей деревни утвердилась вера в колдовские чары Павла Андреевича, а проще Паньчка.

     Из той, далёкой, детской поры, я хорошо запомнил деревенские рассказы, касающиеся реальных жителей, яко бы обладающих колдовскими чарами и которые один раз в год, в ночь на Ивана Купалу слетались на свой шабаш в устье реки  Ясменки, впадающей в Проню, к ракитовому кусту, который не единожды, кто-то из иваньковцев грозился срубить, но почему-то не решался. Куст этот благополучно растёт и сейчас на высоком берегу. А тогда разговоры насчёт шабаша велись со ссылкой, то на колхозного пастуха или сторожа, зоотехника или заведующего фермой, вроде как слышавших у ракитового куста не только визги, хохот, улюлюкивание, но и отдельные слова, по которым то и узнавались конкретные жители деревни, подозревавшиеся в колдовстве.