ЛСД пьеса

Предисловие

Поскольку общественная реакция на этот текст абсолютно предсказуема, я решила сразу обозначить тот уровень, ниже которого разговор на болезненно затронутую в нем тему не может состояться в принципе. Должна сразу предупредить добропорядочного зрителя, что я рассказываю историю о людях, которые употребляют ЛСД, в ней присутствует даже персонификация духа этого психотропного вещества в качестве одного из действующих лиц, второе действие пьесы воспроизводит состояния, которые испытывают люди под действием данного вещества и выстроено в ритмах смены фаз этих состояний. Ко всему прочему, герои пьесы откровенно рассуждают о том, что дает им это вещество, а некоторые монологи могут быть восприняты и как откровенный призыв к его употреблению. Одним словом, имеются все формальные основания обвинить автора в пропаганде наркотиков (хотя, строго говоря, психотропные препараты к таковым можно отнести лишь с очень большой натяжкой). Кроме того, шокирующий финал пьесы - это со стороны автора совершенно аморальный способ эпатировать публику и снискать себе скандальную славу, как очевидно для любого добропорядочного критика. В довершение всего, автор отлично себе представляет, как уважаемому критику понравится сама фабула: был честный, порядочный парень, замечательный музыкант, не пил, не курил и даже с девочками не баловался, но вот его товарищи по группе, которых он считал своими лучшими друзьями, вдруг оказались не теми людьми, за которых он их принимал, и парень с горя бросается в омут с головой, со всеми, как говорится, вытекающими...  Да, автор в курсе, что современный читатель и зритель все с большим трудом воспринимает что-либо, кроме сюжета, и зачастую не готов к тому, что содержание и форма, внутреннее и внешнее действие могут очень далеко расходиться между собой. И тем не менее реальная жизнь полна подобными несоответствиями. А эта история из реальной жизни. В то время и в том месте, к которым относится ее действие, подобные события могли происходить. И происходили. Не стану утверждать, что они продолжают происходить здесь и сейчас, хотя и это не исключено. Не стану, потому что для начала хотела бы, чтобы читатель и зритель отнесся к пьесе как к дани истории. Со времен «цветочной революции» прошло полвека, она уже стала историей. Сочтите этот текст окном, через которое вы в нее заглядываете. А поскольку с оценками событий недавней истории даже у историков практически всегда возникают сложности, призыв к безоценочному восприятию, звучащий в финале открытым текстом, не должен вас особенно смутить. И, в конце концов, пусть вас утешает то, что это история «про них», а не «про нас». Действие происходит в Калифорнии, это «их» нравы, «их» пороки. Успокоив таким образом свое моральное чувство, вы можете спокойно заглянуть в окно. Но, должна предупредить вас сразу, что «ураган Неизвестного» способен захватить и унести довольно далеко. Если этого не случится, вы скажите, что зря потратили время и спокойно пойдете дальше. Однако в том случае, если образы героев, их судьбы, дух места и времени очаруют вас настолько, что вы напрочь забудете о своих моральных принципах, автор вполне готов к тому, что, проснувшись на другое утро, вы возмущенно стряхнете с себя эти чары и скажете себе, что они оторвали вас от реальности, а теперь вы в нее вернулись и еще яснее видите, насколько они пагубны. Вы можете сказать, что эта пьеса не учит ничему хорошему, и более того, она несет в себе дьявольское искушение. Да, автор предвидит такую реакцию на свой текст, она закономерна и означает только одно: вы, уважаемый читатель, зритель и критик, не готовы к теме разговора и пытаетесь подменить содержание формой, чтобы этот разговор не состоялся. Я, автор, хочу говорить с вами не о психоделических препаратах, не о наркотиках и наркомании; не о суициде; и тему эвтаназии я тоже не обсуждаю. Я говорю с вами о свободе. И попросила отнестись к пьесе как к путешествию в прошлое с одной задней мыслью: такой экскурс по возвращении назад заставляет буквально физически ощутить, насколько человеческое общество «разучилось свободе» за минувшие полвека. Сама тема свободы в истинном смысле этого слова табуирована, а слово стало пустым звуком, и чтобы вдохнуть в него жизнь, хочешь не хочешь, приходится пройтись по самым больным и острым для общества темам, рискуя отвлечь внимание от основной и главной темы, вот в чем парадокс. Прикосновение к ней невозможно без шока и эффекта эпатажа, потому что необходима экспрессия, чтобы нанести удар, способный пробить или хотя бы повредить новые чудовищные слои глянца, в который закатало себя общество со времен той наивной и героической попытки снять их с себя, пусть даже вместе с кожей.  В контексте понимания свободы как обнаженности, открытости, неприятия лжи образы главной героини и главного героя поднимаются на архетипический уровень обобщения, и столь шокирующий финал оказывается неизбежным, потому что «цветочная революция», как и все остальные мировые революционные движения конца 60-х – начала 70-х, и культурные, и общественно-политические, потерпела поражение. И последствия этого поражения - тема, о которой мало кто отваживается говорить по-настоящему честно. Уже поэтому рассказанная здесь история - не только дань прошлому. Пусть же каждый читатель, зритель и критик сам ответит для себя на вопрос о ее актуальности.

LSD
Пьеса в двух действиях

«Мгновение внутренней свободы,
Когда разум открыт для бесконечности мира,
И смущенная душа обречена бродить в поисках учителей и друзей…
Мгновение свободы,
Когда узник слепнет при взгляде на солнце
Как крот, вылезший из норы.
Первое путешествие ребенка вдали от дома
Это и есть мгновение свободы».
Джим Моррисон, «Открывание люка»

Действующие лица:
Рэй Мак-Гиллер, блюзовый гитарист, родом из Чикаго, 26 лет
Фредди Джонсон, его земляк и друг детства, рок-поэт, 26 лет
Одри Вильямс, натурщица и фотомодель, под 30 лет, выглядит моложе
Стив Уоллес, свободный художник, около 40 лет
Брендон Саммерсон, поэт-битник, около 40 лет
Эд Гордон, поэт-хиппи, 25-26 лет,
Люси Стар, хозяйка кафе, выглядит лет на 30
Пит Гриффит, молодой человек, отягощенный множеством амбиций, 23 года
Джо Рассел, торговец наркотиками, выходец из бедной семьи, около 30 лет
Джим Хидсли, торговец наркотиками, 25-26 лет
Сьюзи, хозяйка квартиры, потрепанная женщина неопределенного возраста
Идущий В Тени, индеец
Эпизодические посетители кафе
Действие происходит летом 1969 года, в Лос-Анджелесе.
Действие I
Кафе. На заднике вывеска «У Люси». Лакированные столики. За столиками модно одетые люди, молодые и не очень. Они сидят в раскованных позах, курят, пьют, разговаривают. Это художественная богема и все здесь друг друга знают. Свет неяркий, интимный. Звучит музыка («Дорз», «Криденс» и т. д.). В глубине сцены стойка. За стойкой Люси, хозяйка кафе, занята приготовлением коктейлей. Передние два столика, на авансцене, свободны. Правая кулиса – вход с улицы.
Входят под ручку Фредди Джонсон и Одри Вильямс (Одри в мини-юбке, виляет бедрами, как на подиуме). Они отвечают на приветствия присутствующих и усаживаются за левый столик на авансцене друг напротив друга, в профиль к зрительному залу.
Одри: Ох, как давно я здесь не была! Недели две, это точно. Сейчас у меня много работы. Наконец-то подписала контракт с Голливудом.
Фредди: Поздравляю! Я всегда знал, что ты станешь звездой.
Одри: Ну, об этом говорить пока рано.
Фредди: Наверное, здорово устаешь?
Одри: Если честно, то да. Но сегодня у меня в самом деле отличное настроение.
Фредди: А я думал, твоей улыбке нельзя доверять – это профессиональная привычка. Правда, выглядишь ты шикарно.
Одри: Спасибо, Фредди, я тебе охотно верю. Ну, давай, выкладывай, что там стряслось с твоим другом. Я, кстати, случайно его не знаю?
Фредди: Вряд ли. На тусовки вроде этой Рэй никогда прежде не ходил. И если сегодня согласился на мое предложение, значит, дело совсем дрянь.
Одри: Подожди, это тот самый Рэй Мак-Гиллер, из «Стоунз-Стрит Блюз Бэнд»?
Фредди: Тот самый.
Одри: Ты часто упоминал о нем, но ничего конкретно не рассказывал. Помню твои вечные фразочки: «а вот Рэй говорит так…», «на моем месте Рэй сделал бы это и это». Я еще спрашивала тебя о нем, а ты отвечал только: «О! Рэй классный парень!» Но из всего, что я слышала о нем от тебя, у меня складывается образ какого-то твердолобого пуританина. По-моему, он слишком уж правильный и принципиальный, этот твой Рэй.
Фредди глубоко вздыхает. Лицо его становится озабоченным. В этот момент к их столику подходит Люси.
Люси: Привет, ребята. Вы не скучаете?
Одри: Привет.
Фредди: Привет, Люси. Рассел не заходил?
Люси: Нет. Его многие ждут.
Фредди: А который час? Я оставил свои часы в машине. Не люблю носить их на руке.
Люси: Вот совпадение! Я тоже. Мои на стойке. Ребята, который час?
Несколько голосов из-за дальних столиков: Без пятнадцати семь.
Люси: Ну, что будете заказывать?
Фредди: Пожалуй, пока только кофе. (Обращаясь к Одри) Ты не голодна?
Одри (с внезапным раздражением): Нет!
Люси уходит к себе за стойку. Одри провожает ее странным взглядом, в нем и злоба, и любование.
Фредди: Одри, ты что?
Одри: Не могу смотреть на нее спокойно.
Фредди: В лесбиянки записалась, что ли?
Одри: Перестань! (Как бы сама себе) Все же очень она странная. И красивая. Но я совершенно ей не завидую. Чем-то она меня волнует. Не знаю… (Спохватываясь) Давай не будем обсуждать это, Фредди. Мы говорили о Рее Мак-Гиллере.
Фредди: Да. Ты сказала, что он чересчур правильный и принципиальный. Так и есть. От этого все его беды. Особенно сегодняшняя. Но тебе он все равно понравится, Одри, я уверен. Понимаешь, звоню ему сегодня, а у него голос как из могилы. По-моему, он разругался со своей командой. И возможно, что навсегда. А они вместе уже почти семь лет, сама понимаешь… Вместе играли в Чикаго, сюда приехали, концерты, гастроли, слава, деньги – все у людей было. Рэю сейчас двадцать шесть, я его с восьми лет знаю, вместе выросли. Как он все это переживет, представить не могу.
Одри: Да в чем дело? Из-за чего разругались-то?
Фредди: Для тебя это, может быть, глупость, только ты не смейся, пожалуйста, Одри. Надо знать Рэя, его характер. Представь себе, людям предложили гастроли по восточным штатам, платят отлично, но поставлено маленькое условие: Рэй должен убрать из своей программы всего одну песню, «Цветы на асфальте». Может, ты слышала? (Тихонько напевает мелодию)
Одри (морща лоб): Да, что-то знакомое.
Фредди: Они ее уже много где исполняли. Это антивоенная песня, против Вьетнамской компании. Между прочим, стихи мои. Очень жесткий текст. Я его специально для Рэя написал. Теперь жалею… Музыка, разумеется, его. Так вот. Рэй уперся как баран. За ним дело и встало, он же лидер группы. Его ребята хотят заработать, им нигде еще столько не платили. Ко всему прочему на днях он узнал, что их новый продюсер замешан в тайной торговле оружием. Никого кроме Рэя это особенно не смутило. А он готов повеситься от одной мысли, что таких людей семь лет считал своими самыми близкими друзьями. Оказалось, что для них главное – деньги.
К ним подходит Люси с подносом и ставит на столик две чашечки кофе. Одри опускает глаза.
Фредди: Из всего, что они зарабатывали, он почти ничего не брал себе.
Люси уходит за стойку. В это время в кафе вваливается подвыпивший Брендон Саммерсон.
Брендон (громко): Привет всем! (ему отвечают)
Брендон (усаживается за второй свободный столик на авансцене, спиной к Одри, кладет локоть на стол, подпирает раскрытой ладонью подбородок и орет): Люси! Налей мне виски, солнышко!
Одри (с иронией): Да твой Рэй прямо монах какой-то. Он, наверное, не пьет, не курит и вообще девственник!
Брендон (не поворачиваясь, задумчиво, без претензии на ответ): Ну, это зря…
Фредди: У Рэя отвращение к спиртному с раннего детства. Его отец был алкоголиком. Если бы ты знала, Одри, среди какого дерьма он вырос, ты говорила бы по-другому.
Брендон (громко, всем и никому): Все мы плаваем в дерьме! Но кое-кто на золотых подносах.
Фредди: Саммерсон, ты невыносим, как всегда.
Брендон: Ну разумеется, Джонсон. Всем известно, какая я свинья.
Одри: Когда ты пьян, Брендон, а Фредди трезв. Не действуй ему на нервы, пожалуйста, а то его сейчас понесет.
Брендон (разворачиваясь вместе со стулом и глядя на Фредди): Не волнуйся, Джонсон, дружище. Я знаю, что моя рожа не действует как успокоительное, особенно на тонкие натуры. Станет совсем хреново – девушку не мучай, лучше кропай стишки. Ручка-то у тебя есть? Вон, я вижу, из кармана торчит. А блокнот я тебе свой могу одолжить, еще чистый, не начатый. Нет, я серьезно! Это помогает. Ты же должен понимать: поэзия врачует душу. А хочешь, могу прочесть тебе мою новую поэму. Называется «Жизнь и смерть выхлопной трубы».
Фредди: Спасибо, Саммерсон, в другой раз. Я сейчас собираюсь немного закусить, а твоя поэзия не способствует пищеварению.
Брендон (самодовольно): Уж это точно. А может, ты выпьешь со мной?
Брендон подсаживается к ним за столик на своем стуле.
Одри: Я выпью. Давай по виски, Фредди.
Фредди: Ладно. Эй! Люси! Принеси нам два виски с содовой и сосиски!
В кафе входит Джим Хидсли, кивком отвечает на обращенные к нему взгляды, подходит к стойке, тихо разговаривает с Люси, достает что-то из кармана и отдает ей. Как только он отходит от стойки, двое из-за дальних столиков уже пробираются между сидящими к нему.
Брендон: О! ЛСД пришло. Берем?
Фредди: Интересно, почем у него. Честно говоря, я обычно беру у Рассела.
Брендон: Рассел должен подкатить с минуты на минуту. Но по данным моей разведки у него сегодня только героин.
Фредди: Пойду узнаю (встает и направляется к Джиму)
Люси приносит виски и еду, ставит на стол.
Брендон: Люси, выпей с нами.
Люси (качая головой и улыбаясь): Спасибо, Брендон.
Брендон хватает ее за руку, но она мягко высвобождается с помощью другой руки и уходит.
Одри: Пей, Брендон, и не цепляйся к людям.
Брендон (делая виноватое лицо): Не буду, золотко, не буду.
Одри: И не фамильярничай.
Брендон: Ты сегодня строгая! Если хочешь, можешь меня побить.
Одри: У тебя что, приступ мазохизма?
Фредди возвращается к столику и садится на свое прежнее место.
Фредди: У Джима, говорят, отличная марихуана. Я взял попробовать.
Брендон (оживляясь): А ЛСД?
Фредди: Попозже. Он еще придет через полчаса.
Джим и компания из четырех человек выходят из кафе.
Брендон (провожая выходящих взглядом): Вон, сейчас дунут на свежем воздухе. Может, и мы покурим?
Фредди: Сначала дождемся Рэя.
Брендон: Это монаха-то?
Одри: Его самого. Только ты поаккуратней, смотри, выражайся, а то Фрэд тебе шею свернет – это его друг детства. И довольно знаменитая личность. «Стоунз-Стрит Блюз Бэнд» слышал? Это его команда.
Брендон: Как же! Джонсон еще для них тексты писал.
Фредди (поднимая стакан с виски): Выпьем. Пусть всем сегодня будет легко. Особенно ему.
Одри и Брендон тоже поднимают свои стаканы. Пьют. Пауза.
Брендон (с внезапным воодушевлением): А ведь у Мак-Гиллера (он соло-гитарист, верно?) – у него в самом деле обалденная техника, насколько я понимаю в музыке!
Фредди: Я бы начал с того, что у Рэя железная воля. Тебе нравится его техника? А ты знаешь, что этого парня в тринадцать лет сделал инвалидом его собственный отец? Такой подлой скотины, как папаша Рэя, я в жизни не встречал. Он постоянно нажирался и избивал свою жену. Рэй всегда вступался за мать. Он очень ее любил. Как-то я поневоле стал свидетелем одной из таких сцен… Кажется, если б меня так ударили хоть раз, я не собрал бы костей. А я тогда был гораздо крепче Рэя. На третий год нашего знакомства, в одиннадцать лет, Рэй подружился с черными музыкантами и стал учиться у них играть на гитаре. Мы жили рядом с цветным кварталом. У Рэя оказались незаурядные музыкальные способности, а его страсть к музыке черных не знала границ. Видимо, его папаше это очень не понравилось. Хотя, возможно, то была просто слепая ярость… Он раздробил Рэю суставы трех пальцев на правой руке. Не знаю, чем он долбанул его по кисти. Рэй никогда не рассказывал, как это произошло. Его лечила негритянка, знахарка. Никто не верил, что он снова будет двигать пальцами, тем более – играть на гитаре. Никто не знает, что делала с ним негритянка. Только Рэй постоянно тренировал свою руку, превозмогая боль, и невозможное произошло уже через полтора года. И всю свою жизнь он отдавался только одной страсти – блюзу. Ни женщины, ни деньги, ни месть, ни зависть, ни слава никогда его не волновали. Для Рэя играть – как дышать. Это чистая правда, я ничуть не преувеличиваю. Да, у него обалденная техника, ты верно заметил.
Молчание. Одри достает из сумочки сигареты и спички, нервно закуривает.
Брендон (философским тоном): Интересно, где грань, за которой человек перестает бояться боли и начинает любить ее? Наверное, Рэй любит боль гораздо больше, чем я.
Одри (нервно): Замолчи, Саммерсон! Все это пустая болтовня. Ты любишь только ее.
В кафе входит Джим Хидсли. Фредди молча встает и идет к нему. Джим разводит руками.
Фредди (возвращаясь на место): Все. ЛСД у него больше нет. И сегодня не будет.
Брендон: На Рассела можешь не рассчитывать, я тебя предупредил. Надо было брать сразу, не хлопать ушами.
Фредди (уверенно): Если ЛСД нас хочет, оно само к нам придет. Вот увидите. (Принимается за свои сосиски)
Брендон: Вообще-то Джонсон прав, Одри. ЛСД – такая интересная дамочка… Она сама приходит и уходит. Ты ее хочешь, Одри?
Одри: Кажется, да. Но в последний раз, две недели назад, мне было так страшно! А у меня такая работа, Брендон: я должна выглядеть уверенно и производить впечатление. А я тогда вся на куски рассыпалась. Знаешь, что это такое?
Брендон: Знаю. Аккуратней надо с ней, Одри. Она хитрая! Посмотри на нашу Люси: улыбается, сияет глазами. А что там за ее улыбкой – никогда не поймешь. Может такое выкинуть…
В это время Люси, несущая напитки к одному из столиков, роняет поднос. Громкий звон разбитого стекла. Гаснет свет. Музыка, негромко звучавшая все это время, смолкает. Все ахают. Мгновение тишины и мрака.
Брендон: Вот! Поняли?
Голос из-за дальних столиков: Черти и вилы! Люси! Что с электричеством?
Люси (растерянно): Не знаю. Вода разлилась. Должно быть, брызнуло на удлинитель. Наверное, это короткое замыкание. Прошу прощения, ребята. Сейчас принесу свечи.
Тот же голос: Давай, я посмотрю. Показывай, где у тебя щиток и пробки.
Люси зажигает несколько свечей, ставит на стойку, передает на столики.
Люси: Спасибо, Стив. Идем.
Люси со свечой в руке ведет Стива за левую кулису.
Брендон: Джонсон, ты что, пожираешь сосиски? В темноте? Чтобы никто не видел? Одри, ты слышишь? Он чавкает! (хохочет) Вот они, тонкие поэтические натуры!
Одри: Брендон, дай ему поесть спокойно. Не хватало, чтобы он из-за тебя подавился!
Загорается свет. Опять звучит музыка. Свечи остаются гореть на столах. Фредди отодвигает тарелку и вытирает рот салфеткой.
Фредди: Как ты мне противен сегодня, Саммерсон!
Брендон (улыбаясь): Я стараюсь, Джонсон (снова хохочет; Одри морщится и укоризненно качает головой).
Люси собирает осколки с пола. Она порезала палец на правой руке и держит его во рту. Никто не смотрит в ее сторону. Фредди и Брендон, не сговариваясь, одновременно закуривают. Не замеченный никем, в кафе входит новый посетитель. Он видит Люси с порога, тихо подходит к ней, наклоняется, молча достает из кармана белый платок, вытирает ей губы от крови и перевязывает порезанный палец. Затем быстро собирает осколки и высыпает в мусорную корзину. «Спасибо, сэр!» - говорит ошеломленная Люси – она видит его впервые. Никто так и не оборачивается в их сторону. Новый посетитель встает, оглядывает столики и направляется к авансцене.
Фредди (вскакивая с места): Рэй! Ну, наконец-то! Привет, Рэй!
Рэй (грустно): Привет, Фредди. Прости, я немного опоздал… (жмет Фредди руку)
Фредди: Знакомься, это Одри. Я уверен, вы подружитесь.
Одри: Привет, Рэй.
Рэй (немного смущенно): Привет, Одри.
Фредди: А это Брендон. Постоянно треплет мне нервы. Раздолбай еще тот. Поэт-битник, как он сам себя величает. А фамилия у него Саммерсон, представляешь?
Брендон (поднимаясь и отодвигая немного в сторону свой стул): Ну, Джонсон, ты и нахал. Я тебе это припомню! Привет, Рэй. Проходи, присаживайся.
Рэй (разглядывая Брендона): Привет, Брендон (жмет ему руку и садится между Фредди и Одри, рядом с Брендоном, лицом к зрителям)
Фредди: Что-нибудь еще случилось сегодня, Рэй? Скажи.
Рэй (со странной улыбкой): «Стоунз-Стрит Блюз Бэнд» больше нет. (Пауза) После моего отказа они все насмерть переругались между собой.
Снова пауза.
Фредди: Я знаю, ты сейчас чувствуешь себя разрушителем. На самом деле все неоднозначно. Ты поймешь это сегодня же ночью.
Рэй (проводя ладонью по лицу, словно что-то с усилием снимая с себя): Все. Я больше не буду об этом думать.
Брендон: Молодчина! Тогда выпьем. Да? Вот и отлично. (Громко) Люси! Четыре виски!
В дверях появляется Джо Рассел. К нему приближаются несколько человек и выходят на улицу вместе с ним.
Брендон: Героин прикатил. Схожу-ка и я, разведаю, на всякий случай. Нам всем сегодня неплохо бы взять ЛСД.
Молчаливое согласие. Брендон устремляется вслед за вышедшими. Люси несет четыре стакана с виски, ставит на стол. Улыбается Рэю, он улыбается ей.
Фредди: Это мой друг, Рэй Мак-Гиллер, Люси.
Люси: Рэй Мак-Гиллер?! Классно! А я Люси Стар.
Голос из-за дальних столиков: Люси! Три виски!
Люси уходит. Рэй берет стакан. Возвращается Брендон.
Брендон: Уже пьете? (Садится) Нет у него ЛСД, как я и говорил. Ну, (поднимает стакан, Фредди и Одри присоединяются) за тебя, Рэй. И за знакомство.
Все пьют. Рэй выпивает залпом. Все с удивлением смотрят на него.
Брендон: Ну ты даешь!
Еще несколько посетителей встают и уходят, шумно разговаривая. В их разговоре часто упоминается ЛСД. Кафе опустело. За дальними столиками осталось три человека. Входит Эд Гордон, длинноволосый человек в пестрой одежде.
Брендон: А-а, птички-бабочки-цветочки! Хиппи прикатился! Ну, здорово, Гордон!
Эд: Привет.
Брендон: Поздно встаешь, пташка божья. Проспал ты свой кайф!
Эд: А мне не надо. У меня есть.
Брендон: Хитер, крылатый лис! А мы вот с носом сегодня. Может, конечно, что и выгорит… Слушай, Эд, а у тебя много? Не продашь? Если совсем пусто будет, выручи, а?
Эд: А много надо?
Брендон: Четыре.
Эд подходит вплотную к столикам и пристально смотрит на сидящих.
Эд: Фредди! Одри! Привет! Чего молчите? Я без очков ничего не вижу.
Фредди и Одри здороваются с Эдом.
Эд: А это кто? Никак узнать не могу.
Фредди: Ты вряд ли знаком с ним, Эд. Это мой друг. Его зовут Рэй.
Эд, порывшись в карманах, достает круглые очки и надевает их.
Эд: Привет, Рэй. Теперь буду знать.
Рэй: Здравствуй, Эд.
Эд: Это вам ЛСД нужно, ребята? Четыре дозы у меня будет, говорить не о чем. Правда, не с собой. Вы ведь не спешите пока?
Фредди: Нет.
Эд: Попозже слетаем. Это на Седьмой авеню, здесь недалеко. Да ты ведь был у меня, Фредди, помнишь? (Фредди кивает)
Брендон: Ну, волосатый! Я буду у тебя в долгу.
Эд (машет рукой): Ерунда! Хотите марихуаны?
Фредди: Я взял сегодня у Джима Хидсли. Народ хвалит.
Эд: Моя тебе точно понравится. Если хочешь, потом и твоей попробуем. Ну, кто с нами? Идем, прогуляемся!
Фредди (Рэю): Люси не любит марихуану. Она разрешает здесь курить, но никто этого не делает. Не принято.
Фредди, Рэй и Брендон встают.
Одри: Я не пойду. У меня что-то голова разболелась.
Рэй: Хочешь, я попробую тебя полечить?
Фредди: Соглашайся, Одри! У него волшебные руки – мгновенно снимают боль.
Одри: Нет. Пусть сама пройдет. Я подожду вас здесь.
Фредди (остальным): Ладно. Пойдем.
Фредди, Рэй, Брендон и Эд выходят из кафе.
Одри: Люси! Принеси мне фруктовый коктейль! Два коктейля!
Тихонько напевает какую-то мелодию, пока Люси занята заказом. Люси ставит перед ней стаканы.
Одри: Благодарю, Люси. Послушай, может быть, ты составишь мне компанию? Делать тебе все равно нечего (оглядывает пустое кафе). Присаживайся, Люси.
Люси садится на место Рэя.
Одри: Люси, бывает у тебя такое, что ты чего-то хочешь и боишься? (Молчание). Ты любишь ЛСД?
Люси как-то странно смеется. От ее смеха становится жутковато.
Одри: Люси, побудь со мной немного. (Наклоняется и нюхает ее волосы) Какими духами ты пользуешься? Мне почему-то очень знаком этот запах! Как он меня волнует! Не могу вспомнить, откуда я его знаю. Хочу и не могу! (В упор смотрит на Люси)
Люси (еле слышно): Хочешь…
Смотрят друг другу в глаза. Вдруг Люси целует Одри в губы, потом быстро встает и уходит.
Одри (закрыв глаза): Запах клубники… Розовый шелк… Можно ли от этого умереть? Было бы хорошо.
Входит Пит Гриффит, небрежно кивает кому-то, сидящему в глубине кафе, и направляется к Одри.
Пит: Привет, Одри! Э-э, ты что? Спишь или глюки ловишь?
Одри (монотонно, без интонаций): Привет. Ты любишь клубничный коктейль? Попробуй, я еще не пила.
Пит: Клубничный коктейль это, конечно, хорошо (садится напротив Одри и берет стакан), но неплохо бы еще ЛСД.
Одри: Нам обещали четыре дозы. Как насчет пятой, не знаю.
Пит: Кто обещал?
Одри: Эд.
Пит: Ясно. По-моему, он меня не переваривает с тех пор, как на дне рождения Саммерсона я прочел пару своих новых вещичек. Он теперь делает вид, что считает меня графоманом. Но я-то отлично вижу, что ему так слабо! Он уже пропил и проторчал свои мозги и загоняет всем, будто они для поэзии они вовсе не нужны, главное, мол, чувства, поток чувств! (Нервно хихикает) Ты понимаешь, Одри?
Одри (с неожиданной силой): Знаешь что, Пит? Я благодарю бога за то, что не пишу стихов и никого не достаю своей гениальностью. От ваших поэтических понтов меня уже просто тошнит.
Пит: Да-а? И давно?
Одри: Периодически. И, к слову сказать, Эд среди вас, пожалуй, единственный, кто видит и слышит еще кого-то, кроме себя. Он пишет стихи не ради своих идиотских амбиций. Вот что я думаю моими куриными мозгами – так, кажется, ты однажды выразился.
Пит (присвистнув): Да у тебя недотрах сегодня, что ли? Я могу помочь.
Одри: Эта ночь у меня уже занята. Становись в очередь, если хочешь.
Пит: Похоже, ты возомнила себя секс-звездой. Контракт, говорят, с Голливудом подписала, и прочее…
Одри: И прочее. А что еще остается делать среди вас, гениев, бедной шлюхе с куриными мозгами? Быть вам подстилкой, жилеткой для соплей, сестрой милосердия? Может, мне тоже хочется цветов и громкой музыки!
Пит: Ну, в общем, по-человечески понять можно. Ладно. Оставим это. Скажи лучше, как по-твоему, Гордон продаст мне дозу?
Одри: Не знаю.
Пит: Понты понтами, но он ведь никогда никому не отказывал.
Одри: В отличие от тебя.
Пит (брезгливо): Ну, я же не хиппи!
Одри: На твоем месте я бы не стала просить чего бы то ни было у человека, которого ты так презираешь.
Пит: Много чего приходится делать в жизни. Ты же на своем месте спишь с нами со всеми, хоть тебя и тошнит!
Из глубины сцены к столику выходит Стив Уоллес (который чинил свет)
Стив: Чего ты орешь на нее, Гриффит? Сцепились как кошка с собакой!
Пит: Я не виноват, что у нее любовники импотенты. Слушай, ты (хватает Одри за руку), ты, Мерлин Монро местного розлива! Ты вообще кончаешь когда-нибудь? Может, попробуем?
Одри (вырывая у него свою руку): Да пошел ты!
Стив: Насчет нее не знаю, а вот тебя, парень, кажется, просто кумарит.
Одри: Вот это точно. Он только о кайфе и думает. Взял бы героина у Рассела. Ах, я забыла! Ему нужно ЛСД, чтобы включить свои гениальные мозги!
Стив: С этим сложно. А вот марихуаной могу угостить очень неплохой. Здесь такую не продают – Хидсли ее курит сам, в одно жало.
Пит: Серьезно?
Стив: Вполне. Мне не жалко, я курю редко. Куда отсыпать?
Пит начинает нервно шарить по карманам.
Стив (доставая бумажный пакетик): О, да тут уже немного осталось. Бери всю. Прогуляйся, покури, парень. Тебе полегчает.
Пит (пряча пакет в карман): Спасибо, Стив. (Быстро уходит).
Стив: Мне тоже уйти, Одри? Кажется, тебе сегодня все надоели.
Одри (слабо улыбаясь): Ты еще не успел. Правда, я не одна. Сейчас вернется Фредди с компанией. Ты мог бы к нам присоединиться, только будет тесно.
Стив (сдвигает вместе два столика, расставляет стулья): Ты это имела в виду? (Садится)
Одри: С кем ты сегодня?
Стив: Неважно. Там я уже надоел. Когда надоем здесь, то уйду совсем. (Пауза) Ты какая-то странная сегодня, Одри.
Одри: Я чертовски устала, Стив. (С горькой усмешкой) Ну вот, сейчас я начну плакаться тебе в жилетку!
Стив: Ничего. Иногда это нужно. Не все же тебе самой быть жилеткой.
Одри: Кажется, мне нельзя принимать ЛСД.
Стив (внимательно глядя на нее): В тебе сидит страх. Раньше его не было.
Одри (начинает говорить испуганно и быстро, словно крадет откуда-то слова): Ты прав. Я стала раздваиваться, и это невыносимо. Одна часть меня хочет забыться в любви, утонуть в ней с головой, а другая презирает весь мир и саму себя еще больше, глумится, издевается над первой. Она иногда вырастает, выходит наружу и висит надо мною огромной черной тенью. Да, мне страшно. И это началось из-за ЛСД. Правда, не сразу. Первое время я просто летала на крыльях, и не было ничего, что могло бы опустить меня на землю. Прежде я жила где-то посередине и на поверхности. Но в прошлое уже не вернешься. Я хочу любить и знаю, что то, что я считала любовью всю мою жизнь, это только игра. Чтобы растворяться в любви по-настоящему, мне нужно ЛСД. Я не могу делать это сама и вряд ли научусь. Я смотрю на вещи реально. Но с другой стороны я не знаю наверняка, не всплывет ли во мне сегодня или завтра то, другое, темное. Я боюсь, что однажды оно овладеет мною целиком, без остатка и навсегда, понимаешь? Только что Гриффит как-то выудил его из меня. А ты затолкал обратно. Спасибо тебе. Но я все думаю: можно ли от него избавиться?
Стив: Вряд ли. Так или иначе, это происходит с каждым из нас, Одри. Но если ты пересилишь свой страх, ты отнимешь у своей темной половины ее силу. Она питается страхом, разве ты не поняла?
Одри: Да. Но выслушай меня, Стив. Мне нужно сказать это. Потом я все забуду. Завтра же, или уже сегодня. Я знаю. Мне самой странно, что я говорю тебе сейчас. Может, это вовсе и не я?
Стив: Не думай об этом, Одри. Я тебя слушаю.
Одри: У меня нет мыслей в голове. Слова сами летят с языка. Видишь ли, я познакомилась сейчас с одним парнем, другом Фредди Джонсона. Наверное, вот это и есть любовь с первого взгляда… Я ни за что бы не поверила, что так бывает. Я хочу любить его. Это такой человек, которого стоит любить по-настоящему. Мне сейчас кажется, что я родилась только для того, чтобы встретить Рэя. Его зовут Рэй. Когда Фредди знакомил меня с ним, я почувствовала, что ему хочется поцеловать мои руки, и мне стало стыдно, что я такая грязная, низкая перед ним. Он не понял этого, только понял (я не знаю как), что мне будет неловко и сам опустил глаза. У меня было ощущение, будто он извиняется передо мной. Наши души разговаривали в этот миг. И потом, когда мы сидели за столом. Он видел меня как будто всю целиком, соединяя заново. От него исходила такая нежность, какой я ни в ком еще не встречала. Нежность и сила. Но что-то во мне непрестанно глумилось, выставляя все происходящее неловким, нелепым, смешным! (Всхлипывает)
Стив (отечески гладя ее волосы): Хорошо, что ты это рассказала, поборола свою гордость. Она мешает тебе не меньше, чем страх. Просто перестань сомневаться в том, что чувствуешь. У тебя сегодня огромный повод для радости. Может быть, самый большой за всю твою жизнь.
Одри сжимает его руку.
Стив: Спроси саму себя, Одри, что ты выбираешь. И ответь себе честно. Один раз. И не мучайся этим больше. Ну! Не мне, Одри. Себе…
Длинная пауза. Лицо Одри становится спокойным, заметно светлеет. Она постепенно разжимает ладонь и выпускает руку Стива.
Во время всего их разговора стоит полная тишина (до этого Люси периодически включает и выключат магнитофон). После паузы звучит «Love street» Doors, в два раза громче, чем музыка прежде, половина песни (звук постепенно убирается). Затем Люси гасит свечи и убирает со столов. Двое из-за дальних столиков встают и, тихо, полушепотом разговаривая, выходят. Люси ставит пленку с Дженнис Джоплин. Под первые аккорды песни входят Рэй, Пит, Брендон, Фредди,  Эд и Джо Рассел.
Пит: О! Джоплин!
Эд: Как она поет, ребята! Просто душу вынимает!
Фредди: Я недавно был на ее концерте. Что там творилось!
Пит: Да, поет сильно. И в постели она ничего.
Брендон: Ты что, спал с ней?
Пит: Да. И не далее, как вчера.
Рэй, идущий чуть впереди (сразу за ним – Пит, потом Брендон), резко поворачивается, останавливаясь (все тоже останавливаются), и смотрит в глаза Питу.
Рэй: Ты врешь.
Рэй внешне спокоен, и в то же время ясно, что внутри у него все закипает.
Пит (нагло): Нет, не вру. Вчера, на дне рождения у ее гитариста, с которым она сейчас. Все перепились и уснули. А я был с ней!
Рэй (так же веско и прямо): Врешь.
Пит (уже несколько обескураженно): Почему?
Рэй: Во-первых, у него день рождения зимой. А во-вторых, Дженнис не спит с кем попало, когда кого-то любит.
Пит: А ты уверен, что она прям уж так его любит?
Рэй: Неважно. По-моему, всем все ясно.
Брендон (Питу): Успокойся, парень. Здесь ты сел в лужу. Он в самом деле знаком с Джоплин. Это же Мак-Гиллер из «Стоунз-Стрит Блюз Бэнд», которые, правда… Впрочем, какая разница?
Компания начинает рассаживаться. Фредди знакомит Рэя со Стивом. Они добродушно приветствуют друг друга. Одри сияет.
Стив: Пит, по-моему, тебе еще и выпить надо – ты ни черта не расслабился. Деньги-то у тебя есть? (Пит молчит, надувшись). На вот, возьми себе виски. Впрочем, я бы тебе посоветовал пиво. А то как бы ты не озверел в конец.
Пит: Катился бы ты со своими советами! (Но деньги берет и направляется к стойке Люси)
Стив: Рэй, ты, кажется, рассердился на него за Дженнис? Не обращай внимания. Ты его просто еще не знаешь. Мы уже привыкли. Делаем вид, что все нормально. Ему и по башке давали за такие вещи. Бесполезно! Его не переделаешь.
Брендон: А по-моему, так с ним и надо. У этого цыпленка и так уже мозги раком встали от наглости.
Эд: Нет, мне жаль его. Какие красивые стихи писал! Может быть, таких людей кайф только портит? Внутри он очень хрупкий человек.
Брендон: Ясное дело. Ты же хиппи, всех любишь: и божьих коровок, и травку (марихуану особенно, разумеется), а заодно и дерьмо всякое.
Эд (тихо смеется): Почему ты так любишь это слово?
Брендон: Не знаю. Любовь зла.
Фредди: Эд, неужели он не действует тебе на нервы?
Стив (опережая Эда): Брендон, ты зря стараешься. Он любит всех. Тебя тоже.
Фредди: Ладно. Давайте выпьем.
Стив: Не зови Люси. Я сам схожу.
Идет к стойке, где Пит разговаривает с Люси, приносит поднос со стаканами и бутылкой, разливает и садится.
Брендон: Кстати, Рэй, как тебе марихуана? Ты ведь в первый раз попробовал?
Рэй: Честно говоря, я не понял. Я и пью-то второй раз в жизни. Сначала в голову ударило, а как покурил, так вроде опять протрезвел.
Брендон: Это бывает. Когда я впервые дунул, меня тоже не зацепило. Только удивился: и чего люди курят эту штуку? И потом курил – тоже ничего. Только на третий раз как унесло меня! Забыл, где голова, где ноги.
Фредди: Выпьем (пододвигает всем их стаканы). За все, что делает нас живыми.
Стив: За тебя, Одри.
Одри: А я – за вас.
Пьют. Джо Рассел, мрачно сидящий на крайнем стуле, слева, пьет с ними, ставит стакан, встает и задумчиво прохаживается по пустому пространству кафе. Пит тотчас же отходит от стойки с бутылкой пива в руке и занимает освободившийся стул.
Брендон: Гриффит хочет ЛСД! Не спеши, парень, все будет в порядке. Но сначала нужно заглянуть внутрь себя и осознать, что ты идешь Домой. И приготовиться. По крайней мере, вытереть ноги.
Пит: Я надеюсь, у Гордона есть половик перед входной дверью… Послушай, Саммерсон, ты сегодня с утра накачиваешься?
Брендон (игнорируя тон Пита): Да, я пью, чтобы смыть со своего языка чужестранный акцент. И не могу смыть. Он как капелька крови на волшебном ключике Синей Бороды. Но я иду Домой! (Наливает себе еще из бутылки) Я слишком долго шлялся по вонючим лающим городам и автострадам. Дольше вас всех. Мне много нужно, чтобы вернуться.
Эд (тихо): А может, все же хватит, Брендон?
Брендон (качает головой): Я сам знаю все о пределах. Их не существует. Понимаете ли вы, о чем я говорю?
Фредди: Ну, если ты, наконец, перестал паясничать и глумиться, значит, речь идет об ЛСД.
Пит: Ежу ясно! «Прийти Домой» у Саммерсона означает закинуться ЛСД.
Брендон: Рэй, это случится с тобой сегодня. Ты вспомнишь, откуда ты. ЛСД придет и откроет твои двери. Ты почувствуешь пронзительный ветер Свободы над океаном Неосознанного. До сих пор ты жил лишь на маленьком островке своего ума. Что бы ты ни делал и что бы ты ни думал о том, что делаешь, все это безотчетное стремление коснуться вод Неизвестного, омочить в них хотя бы ноги. Ты узнаешь, что все вещи совсем не таковы, каковыми кажутся. Этот мир (я имею в виду то, что мы считаем миром) – говно и гниль, раздутый труп, который давно провонял. Мы задыхаемся в его смраде, захлебываемся в блевотине слов, слепнем от мельтешения мыслей, вбитых нам в голову в раннем детстве. Вспомни, как это было. С каждым из нас. Ласковый голос матери… Небо – голубое… Небо имеет цвет, этот цвет называется голубым. Смотри на небо! Ты видишь его? Если ты его видишь, ты не можешь думать о нем. Это нельзя совместить. Не видеть! Смотреть и думать! Черное и белое! Не греши! Сделай свое лицо вежливым. Твоя одежда должна быть приличной. Если ты видишь что-то – этого не существует, это лишь игра твоей фантазии. Не смей врать! Говори только правду, которую тебе рассказали родители, школьные учителя, радио, газеты, кино и книги. Церковь и розги… Страх. Стыд. Привыкание быть одним из… Боязнь одиночества. И вечное одиночество. Боль. Притворство. Попытка вписаться в замкнутый круг. С виду вполне удачная. Коллективный самогипноз миллиардов сознаний. Так это случилось с нами. Мы давно уже забыли, что просто погружены в одну огромную галлюцинацию с автомобилями, авиалайнерами, небоскребами, полицией, нищими, прессой и ТВ. Мы думаем, что живем в Соединенных Штатах Америки, штате Калифорния. Политика и география.… Чувствуешь, как ноют рубцы в мозгах? В этом месте было настоящее знание. Оно вырвано с корнем из памяти и покоится на дне океана Неосознанного. Нырнув, ты сквозь толщу воды сможешь увидеть его золотое сияние. Но даже если ты коснешься сокровища на дне, то сделаешь это не словами. Его нельзя вытащить на поверхность целиком и нельзя отколоть от него кусочек – оно неделимо и бесконечно, и этим отличается от трупного яда, которым отравлен наш ум. Единственное, что я могу сказать тебе оттуда, это то, что мир, тот, который действительно реален, когда выходишь из-под гипноза, мир – живой, живее нас самих, насквозь пропитан жизнью, шевелится, дышит, говорит. Стоит только заткнуть свои судорожно скрипящие мозги, хоть на миг добиться от них тишины. ЛСД сделает это для тебя. Неизвестно, что случится с тобой потом. Жизнь… Смерть… Бесконечная дорога в то, чему нет названия…
Пит: Все, поехало-понесло! Что ты, Саммерсон, тут вкручиваешь? Да ты просто гонишь! И авторство твое очевидно. ЛСД тут не при чем. Вот виски – еще понятно, ты основательно накачался. А кайф он кайф и есть. Процесс чисто химический. Лежи себе, расслабляйся, смотри мультики, закрыв глаза, тащись, пока не отпустит! Чего еще выдумывать? Разве что сюжеты для стишков.
(Встает и раздраженно уходит к стойке Люси)
Фредди (Рэю): Я присоединился бы почти ко всему, что сказал сейчас Брендон. Ну как, Рэй, ты еще не думаешь, что попал в компанию психов?
Рэй: Нет. Мне трудно опровергнуть то, что говорит Брендон. Хотя еще вчера я постарался бы найти доводы против, и нашел бы. А сегодня в этом отпала нужда. Раньше я и не подозревал, какое приятное чувство возникает, когда нарочно оставляешь какой-то вопрос открытым, без ответа.
Фредди: Вот только злости Брендона я не разделяю. Если ты уже вышел за рамки навязанной тебе ложной реальности, то чего кулаками махать? Ты же теперь свободен! Пора забыть боль, пережитую во время плена.
Брендон (наливая себе еще виски): Да нет, Фрэд. Этого нельзя ни забыть, ни простить. Я желал бы иметь такое философское бесстрастие. У меня есть лишь его маска. Отличная маска, вы все с ней знакомы куда лучше, чем со мной. Она раздражает вас и в то же время нравится, потому что я чувствую боль, и это просвечивает сквозь мой цинизм. Просто я ненавижу насилие, а оно повсюду. Оно стоит за ласковым материнским голосом у нашей колыбели, когда все только начинается. Насилие – это принуждение к бесконечной лжи. Все переполнено им через край. Миром правит страх, только он один, тайный или явный. В воскресной школе и во Вьетнаме, среди горящих джунглей. Да, двери открываются, мы выходим из-под власти навязанной нам реальности. Но дальше происходит то, в чем мы так боимся себе признаться. Мы так привыкли к насилию, что боль необходима нам. Мы оборачиваемся на то, из чего только что с таким трудом вырвались, и видим: тот мир рушится, летит в бездну. Нужно выбирать: идти дальше или вернуться назад. Но мы стоим и смотрим. Зрелище чудовищно и прекрасно. И боль заставляет нас чувствовать себя живыми. Но мы могли бы навсегда уйти в Неизвестное. Мы знаем, что рождены для него, и это знание уже не закопать обратно.
Одри: Мне страшно слушать тебя, Брендон.
Фредди: Да, это именно то, что мешает нам идти дальше. Страх!
Брендон: Большинство людей ни за что не признаются себе в том, что именно страх заставляет их двигаться, меняться, действовать. Страх и боль, которая всегда рядом с ним. Добропорядочные леди и джентльмены говорят: «Нет! Нами движут любовь, долг, принципы, идеи! Мы же не животные! Мы разумные и благородные. Мы цари и хозяева на земле. Мы создали наше общество, чтобы нам, возлюбленным детям бога, жилось на ней удобно». По ночам они предаются похоти, узаконенной, освященной похоти, скучно и вяло, под гнетом супружеского долга, призванного сгладить ее скотское происхождение, столь оскорбительное для их добропорядочности. А их пятнадцатилетние сыновья совокупляются с соседскими дочерями по отцовским гаражам, зная, что поступают недобропорядочно и заслуживают осуждения, но тем слаще запретный плод. Сквозь страх и остатки стыда они уже идут прямой дорогой к цинизму и разврату. Одних страх держит в ежовых рукавицах морали, других будоражит, толкая за  рамки безопасного и привычного.  И лишь для того, кто проходит сквозь страх и овладевает его силой, не существует ни страдания, ни наслаждения – они слиты воедино.
Одри: Но как победить его, если весь этот мир держится на нем?
Брендон (смеется): Забудь этот мир и образ себя в нем, и взгляды людей, которые его тебе отражают. Ты слишком часто смотришься в зеркало и веришь, что видишь там себя. Пойми, что это не ты.
Одри: Однажды это было со мной под ЛСД. Сквозь мое отражение стало проглядывать что-то зловещее. Вампир с кровавыми губами и алчно горящими глазами. Я не понимала, лезет ли он в мое тело или уже во мне. А вдруг это как раз и есть настоящая я? Мои руки потянулись к собственному горлу. Если бы ни Стив…
Стив: Одри тогда чуть не задушила себя.
Одри: Гриффит сказал, что у меня с тех пор съехала крыша.
Брендон: Интересный оборот! Разве, принимая ЛСД, ты сама не срываешь свою крышу и не даешь урагану Неизвестного унести ее подальше?
Фредди: Гриффит прибивает свою гвоздями и благополучно смотрит мультики, чего и нам желает. Только он не знает, что и крыша, и гвозди, и его благоразумная предусмотрительность – все это тоже галлюцинация.
Одри: Иначе он тоже испугался бы.
Эд: Как это странно. Вы так много говорите о страхе! Мне даже не верится, что речь идет об ЛСД. Со мной ничего подобного никогда не было. Я испытывал печаль, одиночество, очарование других миров, но страх – никогда.  Когда я в первый раз попробовал ЛСД, я попал в свое раннее детство, самое раннее, которого никто из людей обычно не помнит. Дальше я оказался в утробе матери, потом носился в стремительно меняющемся пространстве, пока не нашел свою прежнюю смерть. Она была доброй и ласковой. И другая, прежняя жизнь пролетела передо мной кадрами забытого немого кино. Я испытал щемящую, пронзающую насквозь ностальгию. Я был женщиной в холодной северной стране, где стоят долгие снежные зимы, а время течет размеренно и неторопливо. Я вспоминал ту мою прежнюю жизнь постепенно, день за днем: и ее спокойные ясные дни, и те долгие морозные зимы с их сверкающими снегами и бесконечными звездными ночами, и синие как вечернее небо глаза моего сына вернулись в мою память, как будто не было ни смерти, ни скитаний между мирами, ни нового рождения. Я вспомнил и другие мои жизни, но пока не так отчетливо и подробно,  лишь отдельными кадрами. Бывает, я попадаю в совсем другие, далекие, миры, которых нет и не было здесь, на Земле. Они завораживают и ошеломляют меня своей красотой, но никогда не пугают. Я не боюсь ни заблудиться в них, ни умереть. Ведь раз мы живем не один раз, умереть – это значит всего лишь снять с себя это тело. Я знаю, что приду сюда еще, потому что люблю эту Землю, а если так, она позволит мне родиться на ней заново. Что бы ни случилось с этим моим телом, у меня будет новое. Наш путь не кончается смертью. Чего же мне бояться? Я не понимаю, о каком страхе вы говорите.
Брендон: Вот она, святая невинность! Я ни за что бы не поверил, если бы не видел своими глазами, как на антивоенной демонстрации весной прошлого года трое полицейских пинали этого парня ногами и дубасили резиновыми дубинками. Ему расквасили нос и губы и, кажется, даже вышибли зуб, а он улыбался, вот точно как сейчас. Я был с ним рядом и тоже огреб не слабо, но, в отличие от него, не испытывал столь ангельской любви к нашей полиции. Кое-кто из вас наверняка помнит всю эту историю… Впрочем, сдается мне, Эд, в отличие от меня,  перед демонстрацией основательно закинулся СЛД, и его так перло, что те дубинки ему были как слону дробина.
Эд тихо смеется, думая о чем-то своем.
Стив: ЛСД тут по большому счету не при чем. Все зависит от тебя самого, от твоей внутренней силы и от твоего выбора. ЛСД вырывает тебя из рамок привычного и бросает в открытый океан, полный манящих тайн и смертельных опасностей. Плыть или тонуть тебе приходится самому. ЛСД только лишь расширяет твое время и пространство, но как таковое оно не пугает и не избавляет от страха. Оно – дух, не добрый и не злой, дающий нам возможность понять, что добра и зла не существует там, где мы привыкли их видеть. Оно ведет нас за руку по длинному коридору со множеством дверей на каждом шагу, и за каждой дверью нас может ожидать все, что угодно. Если что-то пугает нас, то мы с леденящей ясностью сознаем, что это что-то сидит в нас самих, и сидит глубоко. В нашей власти прокрутить назад свое время и вспомнить, когда и где это что-то овладело нами и пустило в нас корни. И более того – да, мы можем освободиться от него! ЛСД это своего рода машина времени. Но оно не щит и не оружие. Бороться и побеждать нам приходится самим. Можно и проиграть. Никто не даст нам никаких гарантий. ЛСД может сделать нашу жизнь концентрированной, насыщенной бесконечными метаморфозами. Мне кажется, что за два года с ним я прожил лет двадцать, которые без него тянулись бы вяло и блекло. Я чувствую, что от моей жизни осталось уже немного. И дыхание смерти за плечом делает меня еще живее. Многие теперь стали говорить, что ЛСД опасно. Да, оно опасно тем, что наращивает нашу скорость восприятия до космической, и наша судьба более всего зависит от умения тормозить, обгонять и делать крутые повороты, когда только ветер свистит в ушах. Тем более что никто не учил нас управлять своим вниманием. Большинство из нас выросло пассажирами старого доброго привычного трамвая, медленно ползущего по знакомым с детства рельсам, благополучно дремало в пути, проезжая изо дня в день одни и те же остановки и сквозь сон лениво спрашивало себя: «Интересно, а правда ли, что все – в моих собственных руках? Это очень красивая песня. Но, конечно, только лишь песня, слишком уж романтичная, чтобы иметь отношение к реальности за окном». В детстве каждый из нас не просто верил этой песне, а знал, что в ней поется чистая правда. Некоторые сохранили в себе это детское знание. Эд Гордон – из их числа.
Брендон: Это потому, что он хиппи?
Стив: Брось паясничать, Брендон. Ты отлично знаешь, что я думаю об этой братии. Большинство из этих болтунишек о свободной любви – беспардонные сексуальные хулиганы с ангельскими улыбочками на испитых физиономиях, вечно жаждущие кайфа и девочек. Этот типаж хорош для одного-двух шаржей, на большее он меня не вдохновляет. А Эд Гордон – это Эд Гордон.
Эд: Да ладно вам!
Брендон: Смотри, смотри, ты смутил его! (Хохочет) Он даже покраснел, бедняга! Или мне кажется? Представь, если я скажу: Стив Уоллес – классный парень, но он такой молодец - один единственный из этой богемной шушеры. Все свободные художники просто раздолбаи и бездельники, да еще и поголовно страдают голубизной.
Фредди: А как насчет битников?
Брендон: Пожалуй, о них мы лучше промолчим. (Смотрит на Рэя) И о блюзменах тоже. (Наливает себе еще виски) Кто-нибудь будет пить?
Одри: Налей мне капельку, Брендон.
Брендон (наливая): Что, детка, все пытаешься заглушить свой страх?
Стив: Не надо больше об этом.
Брендон: Не буду. (Пьет)
Молчание. К столику подходит Люси (Пит один возле стойки).
Люси: Я слышала, вам нужно ЛСД. У меня есть. Отличная вещь. Такого вы еще, наверное, не пробовали. Недорого.
Брендон: Много?
Люси: Вам хватит.
Брендон: Так что, Гордон? Может, мы не поедем к тебе? Тем более что у нее что-то новенькое?
Эд: Берите, конечно. Я и сам возьму попробовать.
Люси: Отлично!
Люси уходит к своей стойке. Брендон, Эд, Фредди и Стив следуют за ней. Джо Рассел стоит посреди кафе. Поворачивается лицом к зрителям. Курит и трясет пепел на пол. В кафе тихо. Одри берет правую руку Рэя, кладет себе на колени, гладит.
Одри: Какие у тебя гибкие сильные пальцы! Даже не верится…
Рэй: Откуда ты…
Одри: Откуда я знаю? Фредди рассказал мне. Не сердись на него. Я не буду говорить об этом, если ты не хочешь. Я смеялась над твоей историей со «Стоунз-Стрит Блюз Бэнд». Видишь, какая я? Меня всегда раздражали истории о честных и прямых поступках, за которые человеку приходится дорого платить. И тогда Фредди рассказал мне о твоем отце и о черных… Как будто дал мне пощечину. И вот я думаю, Рэй: как мне быть рядом с тобой? Мне так стыдно!
Рэй: И мне.
Одри: Тебе??? Передо мной?!
Рэй: Да. Мне трудно объяснить, почему. Ты такая чистая и беззащитная, такая красивая внутри. Мне кажется, никто не видит этого по-настоящему. Все принимают тебя за что-то другое… Я наблюдал, как мужчины смотрят на тебя, и опускал глаза: я ведь тоже мужчина. И еще… Ты напомнила мне о моей матери.
Одри: Она умерла?
Рэй: Да.
Одри: Я чувствую, что одним своим присутствием заставляю тебя погружаться в пучину горьких воспоминаний.
Рэй: Ты смягчаешь их горечь.
Одри: Ты… любишь меня?
Рэй: Это очень странное и сильное чувство. Со мной такого еще не было.
Одри: Нет, я должна что-то сделать сама с собой. Не хочу, чтобы это чувство было таким острым и ранило тебя, Рэй. (Встает) Я сейчас вернусь.
Одри выходит из кафе. Следом за ней – все кроме Рассела.
Джо: Рэй, можно сказать тебе пару слов?
Рэй: Я тебя слушаю. (Встает и подходит к Джо; оба стоят посреди кафе друг напротив друга, в профиль к зрителям)
Джо: Уходи отсюда, парень, пока не поздно. Это дружеский совет. Спроси кого хочешь здесь, давал ли я когда-нибудь дружеские советы своим потенциальным клиентам. Подумай сам – мне это не на руку. Чем больше эти детишки богатеньких папочек, взбесившиеся от безделья и возомнившие себя богами на земле, вгонят себе в кровь наркоты, тем лучше идут мои дела. А загнутся от нее – туда им и дорога.  Сам я этой заразой не балуюсь, в отличие от Хидсли – он такой же, как они: удрал от своего папаши, крутой правительственной шишки, чтобы не стричь волосы и ходить на рок-тусовки в семнадцать лет, когда беднягу заставляли учиться и платили за его учебу бешеные бабки. Эти пчелы воюют против меда, но только на словах. Они от рождения имели все, о чем такие как мы с тобой не смели и мечтать, однако в благодарность этому миру, где они привыкли кататься как сыр в масле, считают его одной сплошной кучей дерьма. Все, на что они способны, это обдолбаться и трепаться о свободе, которой им, сколько ни дай, все будет мало. Я не знаю, как твоего приятеля Джонсона занесло в их компанию. Сдается мне, с таким же успехом он мог бы беседовать с тараканами у себя на кухне. Кажется, у этого парня с самого начала не все дома. Его спасает только легкость характера! А Одри Вильямс… Ладно, ничего не буду о ней говорить. Твое дело. Просто ты понравился мне, парень. Подумай, ведь всего, чего ты добился в жизни, ты добился сам, своими руками и своим трудом. Тебе некогда было убивать время на пустые разглагольствования с претензией на философию, плавно переходящие в маразм. Такие как ты всегда могут найти себе применение получше. У тебя сейчас проблемы? Ну, расслабься чуть-чуть, и иди дальше! Ты решил расстаться со своей прежней командой? Найдешь людей, будет другая. Играй свою музыку, которую ты так любишь, и она поможет тебе пережить эту боль. Если тебе сейчас кажется, что твоя жизнь зашла в тупик – поверь, пройдет время, и ты посмотришь на все это совсем другими глазами. У тебя будет все, что тебе нужно, стоит только захотеть по-настоящему. Прими мой совет. В тебе достаточно силы, чтобы самому разруливать свою жизнь, и ты умеешь это делать. Только не связывайся с местной компанией. Она не твоя. Как и та штука, которая сводит людей с ума. Ты понял меня?
Пауза.
Рэй: Спасибо, Джо. Но я не меняю своих решений. Я уже решил.
Джо: Я предупредил тебя.
На пороге появляются Фредди, Одри и прочие.
Фредди: Рэй, идем!
Рэй (Джо Расселу): Удачи тебе.
Джо: Что ж… До встречи… (Рэй с компанией уходит) Кажется, еще один… Ну как, Люси, ты довольна?
Люси: Уходи, Рассел. Я закрываю кафе.
Джо выходит. Люси, странно посмеиваясь, направляется к левой кулисе. Гаснет свет. Занавес.
Конец I действия

Действие I I
Комната в квартире Сьюзи, одной из подружек Брендона. На стенах – фотографии рок-музыкантов, картины, подаренные хозяйке знакомыми художниками. Посреди комнаты – диван, рядом кресло. На кресле – небрежно брошенная старая гитара. У левой кулисы – туалетный столик и большое зеркало над ним. Больше мебели нет. Из правой кулисы выходит растрепанная Сьюзи в халате и шлепанцах на босу ногу, с нечесаными, висящими сосульками волосами  – она явно недавно проснулась после очередной вечеринки в ее квартире, затянувшейся до утра. За ней идет Рэй.
Сьюзи: Ты куришь, Рэй?
Рэй: Нет.
Сьюзи: Молодец. А я курю. Только у меня кончились сигареты. Я просто умираю, как хочу курить!
Рэй: У Одри, кажется, были.
Сьюзи: Тогда мне придется оставить тебя одного. Ненадолго. Надеюсь, ты извинишь меня за это. Да, кстати, а ты точно не голоден?
Рэй: Точно. Не беспокойся.
Сьюзи: Ну, смотри, не скучай. Скоро придет Брендон и остальные. Посиди, отдохни немного.
(Уходит за левую кулису).
Рэй медленно оглядывает комнату. Взгляд его останавливается на гитаре. Рэй долго смотрит на нее. Садится на диван, бережно берет гитару в руки, гладит ее, как живое существо. Берет несколько блюзовых аккордов. Гитара расстроена. Настроив ее, Рэй играет медленную импровизацию, играет со сдержанной страстью, печалью и нежностью. Закрывает глаза и уходит в музыку. Однако вскоре возвращение Сьюзи прерывает его общение с гитарой: внезапно почувствовав на себе ее пристальный взгляд, Рэй открывает глаза и видит Сьюзи прямо перед собой.
Сьюзи: Ты действительно гений! Ни за что бы не поверила, что из этой раздолбанной коробки можно извлекать такие звуки! Знаешь, Рэй, а я твоя поклонница. Честно говоря, я и мечтать не смела о том, чтобы ты пришел ко мне сюда. Вон там, на стене, под Чаком Берри – твоя фотография, ты не заметил? Я сделала ее на концерте «Стоунз-Стрит Блюз Бэнд» в августе 67-го. (Садится на диван рядом с Рэем. По его лицу пробегает тень). Что с тобой? Я что-то не то сказала?
Рэй (не без усилия): Не обращай внимания. Это мои проблемы.
Сьюзи: Как ты потрясающе играешь! Поиграй еще!
Рэй (качает головой): Извини.
Сьюзи: Но ведь только что, когда я оставила тебя одного, ты играл! Неужели это из-за меня? А на сцене? Там ведь столько народу смотрит на тебя! Ты же не смущаешься!
Рэй: На сцене это по-другому. Не знаю, Сьюзи. Не могу сейчас.
Сьюзи (со вздохом): Жаль! (Придвигается к нему вплотную, кладет ему руку на плечо).
Рэй: Откуда у тебя эта гитара?
Сьюзи: Не помню. Кто-то мне ее подарил. Или забыл? Давно. Лет пять она уже здесь валяется. Никто на ней играть не может – там же пятая струна почти не держится. А ты ее даже настроить умудрился!
Рэй: Почти.
Сьюзи: По-моему, с этой деревяхой уже ничего не сделаешь, она никуда не годится.
Рэй: Я бы доказал тебе обратное. Это очень старая гитара, авторская работа. У меня даже есть предположение относительно мастера.
Сьюзи: Можешь не говорить мне всяких имен и названий, я все равно в этом ничего не смыслю.
Рэй: Но твоя гитара действительно очень редкий инструмент с поразительно чистым голосом даже сейчас, когда на ней стоят грубые дешевые струны, а колки нуждаются в замене.
Сьюзи: Странно. Никто до тебя не говорил мне, какой драгоценностью я владею.
Рэй: Она слишком редкая. Настолько, что мало кто может оценить ее по достоинству. У Элиаса Сэндерса, моего учителя в Чикаго, была гитара, похожая на твою, а ее создали в Испании в середине XIX века. Он очень берег ее и доставал только в особо торжественных случаях, а в кабаках играл на самой обыкновенной, каких полно на каждом углу. Однажды мистер Сендерс позволил мне поиграть на той старой гитаре. Всего несколько минут. Это было как… как в детстве прочесть вечернюю молитву в Сочельник, когда ты еще верил, что этой ночью все молитвы сбываются. Я вспомнил его, давно забытое детское чувство благодарности за то, что еще только будет, когда коснулся этих струн.
Сьюзи: Знаешь что? Бери ее себе.
Рэй: Да ты шутишь?
Сьюзи: Зачем же? Ты единственный, кто может оценить это сокровище. Оно здесь никому не нужно, а под твоими чуткими пальцами в самом деле еще запоет. Пусть сбудется твоя детская молитва. Я всегда знала, что ты музыкант от бога. Да не смотри ты на меня так, Рэй. Все равно ее здесь или сломают, или пропьют. Лучше я подарю ее тебе.
Рэй (ошеломленно): Ты не знаешь, что делаешь! Я ни чем не заслужил этого! (В неожиданном страстном порыве целует Сьюзи руки)
Сьюзи (блаженно): О, какие у тебя нежные губы! Теперь мне будет, что вспомнить перед смертью.
В комнату входит Одри. Сьюзи сразу несколько отодвигается от Рэя.
Одри: Однако, вам тут не скучно, как я вижу.
Сьюзи: Оказывается, эта штуковина (указывает на гитару) – бесценный клад, ей не меньше ста лет, и Рэй может ее починить. Да он же играл на ней только что, и она чертовски хорошо звучала, ты разве не слышала?
Одри: Я, видно, как раз в это время мылась в душе и слышала только шум воды.
Сьюзи: И много потеряла! Ну вот, я и осчастливила нашего гостя, подарила ему это чудо.
Рэй: На самом деле мне все же неудобно принять такой подарок.
Одри: Да ты не знаешь, что здесь творится почти каждую ночь! Я удивляюсь, как ее еще не раздолбали в щепки. Если ты не заберешь ее отсюда, этим и кончится.
Одри садится на диван по другую сторону от Рэя.
Сьюзи: Рэй, ты сказал, что у твоего учителя была гитара наподобие этой. Кто он, твой учитель? Он черный?
Рэй: Да.
Сьюзи: Прости меня, Рэй. Пусть я покажусь тебе старомодной дурой, но наградой мне станет память о том, что я была откровенна с таким человеком как ты. Меня здесь все считают чуть ли не хиппи. И я действительно широка во взглядах, и на расовый вопрос в том числе. Я могла бы переспать с негром. Запросто! Это было бы даже здорово. Но назвать его своим учителем? Тут мое воспитание держит меня крепко. Нет, это не укладывается в моей голове. Глупость, конечно! Ведь при чем тут цвет кожи? Если человек что-то знает и умеет, почему бы не учиться у него? И тем не менее… я бы не смогла. Мое детство выпало на сороковые и это сидит во мне слишком глубоко. В большинстве из нас, так я думаю. Поэтому я даже завидую тебе, Рэй.
Рэй: Завидуешь?
Напряженная пауза. Рэй смотрит на Сьюзи в упор долгим, тяжелым, пристальным взглядом. Потом отводит глаза и начинает говорить, сначала как будто задумчиво и отстраненно, почти холодно.
Рэй: Я вырос в чикагских трущобах, по соседству с цветными кварталами. Мать рассказывала мне, что когда она вышла за отца замуж, он почти не пил, работал электриком на фабрике и, в доме каждый день было из чего приготовить и завтрак, и обед, и ужин. Для меня ее рассказы про те счастливые времена звучали как сказка. Я редко видел своего отца трезвым. Он больше любил пить, чем работать, а с его характером не мог продержаться ни на одном месте и месяца. Деньги он предпочитал добывать другим способом и спускал их с собутыльниками на выпивку. На хлеб для нас с матерью их часто не оказывалось. В иные дни у нас в доме не было ни крошки. Моя мать бралась за любую работу, какую могла найти, но ей платили гроши, и работа находилась не всегда. Но она верила в справедливого бога, который любит бедных. Мать горячо молилась за всех обездоленных, каждый вечер поминая в своих молитвах наших соседей из черного квартала. Я хорошо помню, как она называла имена вдов рядом с именами осужденных за разбой и ограбления. Полиция часто находила среди цветных виновных в преступлениях, которые совершались в соседних кварталах, и суд никогда их не оправдывал. Но моя мать верила в другой суд. Она ни разу не сказала об этих людях ни одного худого слова. В отличие от моего отца, который был одним из тех «честных граждан», кто не упускал случая взять на себя хлопоты властей. Расправы затевали такие же воры и насильники, только белые. Живя по соседству с черным кварталом, белому бывает достаточно найти подходящую жертву, на которую можно повесить свои собственные грехи  и натравить на нее толпу, чтобы доказать свою «честность». Ведь полиция не станет разбираться – это же был всего лишь «черномазый ублюдок»! Я узнал об этом так рано, что моя вера в справедливого бога разбилась вдребезги. Мне было восемь лет…
Пауза. Сьюзи хочет что-то сказать, но не решается. Рэй продолжает свой рассказ; в его голосе прорывается сдерживаемая страсть и все отчетливей звучит вызов.
Рэй: Да, мне было всего восемь, когда на моих глазах заживо сожгли человека. Его звали Чарли Джефферс. Я слышал, он родился где-то на Юге, приехал к своей тетке и прожил в Чикаго не больше года. Совсем молодой парень. Он был высокого роста, статный и красивый и очень подходил для того, чтобы обвинить его в изнасиловании и убийстве белой женщины. Кто-то пустил слух, будто видел в ту ночь из своего окна, как он бежал за ней по улице, и этого оказалось довольно, чтобы толпа оскорбленных белых мужчин ворвалась в дом его тетки и выволокла его наружу. В тот день мой отец был трезв и  при деньгах, что случалось нечасто. Кажется, он даже собирался купить мне что-то из одежды, потому что я вырос из всего, что у меня было. Помню, мои штаны тогда доставали мне лишь до щиколоток. В то лето я ходил почти в лохмотьях. Мы шли вместе с отцом по улице, и он держал меня за руку, когда все это началось. Совсем близко от той улицы послышались шум и крики. Мой отец бросился туда, откуда они доносились, как стервятник, почуявший падаль. У него сразу загорелись глаза. Он побежал, не отпуская моей руки и таща меня за собой. Это было буквально через улицу, за углом. И еще прежде, чем мы успели завернуть, раздался жуткий, нечеловеческий крик. А в следующий миг я увидел толпу вокруг охваченного огнем человека, ветер донес до меня запах бензина и горящих волос. Мой отец одним махом растолкал зевак и тут же оказался в первом ряду, в кругу тех, у кого в руках были длинные палки. Живой факел метался во все стороны, стремясь вырваться наружу, но его вталкивали обратно в центр круга. Он кричал пронзительно и непрерывно. Я видел, как горит на нем одежда и кожа, видел пульсирующие болью зрачки в белках его глаз совсем близко. Они смотрели прямо на меня, эти обезумевшие глаза, и я не мог от них убежать, потому что мой отец продолжал намертво сжимать мою руку. Мне казалось, они молят меня о помощи. Этот невыносимый крик и этот взгляд  длились бесконечно долго, так долго, что я испытывал желание выхватить палку у кого-нибудь из стоящих рядом и прервать мучения умирающего одним ударом. Но я был маленьким и слабым. Я оглянулся на толпу вокруг. Если они люди, стучало у меня в мозгу, то должны сделать это. А они смотрели с ненавистью и наслаждением, как мечется в жестокой агонии еще живой человек, возбужденно выкрикивали грязные ругательства. Я видел улыбку на губах моего отца и сальный блеск его глаз, и это было так же страшно, как те, другие глаза сквозь языки огня. Слезы брызнули у меня по щекам, и я закричал что было сил, как я ненавижу их всех, подлых убийц. Не знаю, успел ли меня услышать умирающий. Как раз в этот миг душераздирающий крик оборвался, несчастный упал на бок и перестал шевелиться. Все обернулись в мою сторону. Мой отец ударил меня наотмашь по лицу и велел заткнуться. Но я продолжал кричать и плакать навзрыд. Отец сказал, что если мне жаль поганую черномазую скотину, то я сам не многим лучше и еще отвечу за это. Он рванул меня за руку и потащил домой. Всю дорогу я не переставал всхлипывать, и слезы катились у меня по щекам. Дома отец снял ремень и предупредил, что исполосует меня как зебру, если я не возьму свои слова назад и не попрошу у него прощения. Мои слезы сразу иссякли. Я поклялся себе, что лучше умру, чем попрошу прощения, и крепко стиснул зубы. Прежде, когда отец брался за свой узкий ремень, у меня всегда холодело в животе и подгибались колени. Но тогда я не почувствовал страха. И боли я тоже не чувствовал. Совсем не чувствовал. Мое тело было как чужое. Я продолжал видеть даже с открытыми глазами горящее в огне лицо, чувствовать на себе взгляд, который молил о помощи, в ушах у меня все еще звучал дикий, оглушительный крик. В нем была такая боль, перед которой любая другая переставала быть болью. И все же если бы я чувствовал боль от ударов ремня, мне было бы легче. Так мне казалось. Но я будто так и остался стоять в той толпе и гореть от стыда за то, что я стою в ней и ничего не могу сделать. Стыд был сильнее, чем ненависть к моему отцу, хотя в этот день я впервые понял, как ненавижу его. До позднего вечера тот человек был со мной, умирал и не мог умереть. И даже ночью, во сне, он не оставил меня. Только на следующее утро я вернулся в себя. Я понял, что вернулся, потому, что не мог ни лежать на спине, ни сидеть – так сильно отделал меня мой отец. Мои рубцы ныли не меньше недели. И это в самом деле помогло мне пережить мой стыд перед тем человеком. Но его смерть навсегда сделала меня другим. Я продолжал чувствовать на себе его взгляд. Через несколько месяцев я совершенно случайно узнал имя настоящего преступника. Им оказался один из приятелей моего отца. Во время расправы над Чарли Джефферсом я видел его в первом ряду, с палкой в руках. Вскоре он куда-то исчез из Чикаго, потом вернулся и через несколько дней был убит в перестрелке. Это торжество справедливости не воскресило во мне веру в справедливого бога. Но хорошо помню, что именно в день, когда оно совершилось, идя как раз по улице, по которой шел с отцом в тот злополучный час, я впервые услышал звуки гитары и банджо, к которым почти сразу же присоединился саксофон. Звуки захватили меня с первых нот и повели за собой так далеко, что я забыл обо всем на свете. Не могу передать, что я тогда почувствовал, но роднее этих звуков я никогда ничего не слышал. Я бросился искать, откуда они несутся, и оказался в черном квартале, в узком переулке, в двух шагах от того страшного места, в которое все это время попадал во сне почти каждую ночь. Помню веревки с бельем и каких-то черных ребятишек младше меня, игравших под окнами старого, облупленного дома. Звуки доносились из приоткрытого окна на втором этаже. Я увидел там радио. Мягкий бархатный голос пел какие-то очень простые, хорошие слова, а музыка омывала их, как море. Я стоял и слушал, застыв на месте, пока песня не кончилась. И тогда другой голос произнес имя, которого я, конечно, не мог не слышать, потому что в Чикаго оно было на слуху у всех: Элиас Сэндерс, «Сэндерс энд Бенд». Я наверняка слышал раньше и эту музыку, но она совсем не трогала меня. А в тот день я как ото сна очнулся. Бархатный голос зазвучал во мне, как будто был моим собственным внутренним голосом. С того дня я только и хотел его слушать, снова и снова. Я стал пропадать в черных кварталах, я бродил целыми днями по городу и вскоре уже знал все дома, в которых были пластинки моего кумира, все дворы, где звучало местное радио, по которому песни «Сэндерс энд Бэнд» передавали часто, все кабачки, в которых играли черные музыканты. Уже через два-три месяца я знал наизусть многие их песни и самозабвенно подпевал всякий раз, когда слышал, узнавая каждую с первых аккордов. Я выведывал обо всех их концертах  и караулил их на улицах возле заведений, где они выступали и куда порой мне даже удавалось пробраться. Я был готов на все, чтобы снова и снова видеть их лица. Я уже не боялся своего отца и не думал о том, что ждет меня, если он узнает о моих похождениях. Я любил их самих так же, как их музыку, и они казались мне самыми лучшими людьми на свете. Саксофонист, клавишник, барабанщик, брат мистера Сэндерса, Джон, который играл на банджо и губной гармошке, а при случае выводил потрясающие соло на трубе – все они были черные и все излучали вокруг себя мягкое, но неотразимое обаяние. А мистер Сэндерс с его сверкающей улыбкой, озорными шутками и тихой печалью, глубоко затаенной в больших темных глазах, был для меня как солнце, в чьих лучах я грелся. В первое время я не осмеливался подходить близко и грелся украдкой, лишь издали. Но меня неодолимо тянуло к этому солнцу. Мне все чаще снилось по ночам, будто я играю и пою вместе с ним и его музыкантами, и это было такое счастье, больше которого нет ничего. В тех снах я редко видел себя со стороны, а когда видел, я был черный, как они. Мне казалось, что нужно непременно родиться черным, чтобы так играть и так петь. И когда я просыпался после тех снов, мне хотелось плакать оттого, что я белый. Но я чувствовал и не мог не верить своему чувству, что во мне живет другой, черный, и он рожден для этой музыки, чтобы служить ей, как священники служат своему богу, а белая кожа – лишь оболочка, за которой спрятан от всех тот, другой, настоящий я.  Если бы я только мог ее снять! Тогда бы все увидели, что мой отец мне не отец, и мне не было бы стыдно уже за одно свое имя. Так я мучился до тех пор, пока однажды, в вечер Сочельника, на глазах у всего веселящегося черного квартала, для которого в честь праздника «Сэндерс энд Бэнд» играли как для своей родной семьи, не набрался такой неслыханной смелости, что подошел к самому мистеру Сэндерсу и попросил научить меня играть на гитаре. Мне было тогда одиннадцать лет. Я ужасно волновался, потому что не мог не думать о том, что всем известно о моем отце, о его лютой ненависти к черным, и уши у меня горели от стыда. Я произнес на одном дыхании целую речь. Я сказал, что чувствую призвание к черной музыке, не могу без нее жить, преклоняюсь перед мистером Сэндерсом и его товарищами и больше всего на свете жалею о том, что я родился белым. Я дрожал от страха быть отвергнутым и до сих пор удивляюсь, как у меня тогда хватило духу сказать все это, да еще на людях. Но мистер Сэндерс посмотрел на меня одобрительно, обменялся озорными взглядами со своей командой, ослепительно улыбнулся и, как ни в  чем не бывало, пригласил меня приходить к нему домой завтра вечером. Словно он только и ждал случая позвать меня к себе в гости! Я просто обалдел от счастья! Так он стал моим учителем, этот веселый щедрый человек, чьим бархатным голосом пела сама душа Чикаго. Правда, и он часто бывал доволен мною, с первых же дней высоко оценил мое рвение и не раз говорил, что у меня действительно призвание к черной музыке, даже более явное, чем у обоих его родных сыновей, которых он учил играть чуть ли не с пеленок и которые были меня старше. А после того, как мой отец, в конце концов откуда-то узнав, где я пропадаю столько времени и потеряв голову от ярости, изувечил мне правую руку, мистер Сэндерс пришел ко мне сам. Отца тогда не было дома, но я ужасно боялся, что они встретятся. А выходить на улицу я стыдился, потому что на мне не осталось живого места, и мое лицо было как один сплошной синяк. Мистер Сэндерс едва не заплакал, когда меня увидел. Но я сказал ему, что все равно буду учиться у него, потому что хочу играть вместе с ним музыку черных. И тогда он повел меня к Сидни Роллинс, целительнице в черном квартале. Она лечила травами, молитвами и заклинаниями. Я ходил к ней каждый вечер в течение полутора лет. Ей я обязан всем, чего добился. Ей и моему учителю, мистеру Сэндерсу…
Молчание.
Сьюзи: Извини, Рэй. Видит бог, я не хотела задеть тебя за живое.
Из левой кулисы выходят Фредди, Брендон, Стив и Эд.
Брендон: Сьюзи, крошка, ты что, клеишься к Рэю? Иди-ка лучше ко мне, моя кошечка.
Сьюзи встает навстречу Брендону, они обнимаются, целуются, гладят бедра и ягодицы друг друга. Сьюзи что-то шепчет Брендону на ухо, оба смеются.
Фредди: Вообразите только – все это время мы успокаивали миссис Гриффит, матушку Пита. Она позвонила сюда в минуту нашего прихода и попросила Сьюзи позвать Стива Уоллеса. Видно, за Стивом прочно закрепилась репутация всеобщего папы! И битых полчаса мы вчетвером по очереди уверяли миссис Гриффит, что Пита здесь нет, и к ночи он, скорее всего, заявится домой во всей своей красе.
В глубине сцены, никем не замеченный, появляется Индеец и проходит справа налево. Появляется он одновременно с компанией, но на заднем плане, и идет очень медленно. Приближаясь к левой кулисе, он резко поворачивается лицом к зрителям. Это происходит одновременно с началом реплики Эда.
Эд: Т-с-с-с! Тише! (Слышен бой часов и постепенно нарастающий холодный вибрирующий звук, свет постепенно гаснет). Слышите? ЛСД входит в наши двери.
Музыка (Жан-Мишель Жар). Голубой свет. На сцене нет мебели. В центре – Люси, Дух ЛСД, одетая в свободное розово-лиловое платье, с нарисованной на лице радужной полумаской. Люси танцует медленный танец. Вокруг нее Одри, Рэй, Фредди, Брендон, Сьюзи, Стив, Эд; двигаются по часовой стрелке, как планеты вокруг Солнца. Постепенно круг сужается. Резкий пронзительный звук – все простирают к Люси руки и замирают. Люси обходит их, также по часовой стрелке, касается каждого своими руками, дотрагивается до волос, лба, век, губ. Под ее прикосновениями люди снова оживают и продолжают двигаться по кругу, но уже в ритме, заданном Люси (в ее изначальном ритме, которого она не изменяет). Круг становится спиралью, растущей в ширину, и, в конце концов, Люси остается одна. Гаснет свет. Музыка меняется: звуки и голоса раскладываются на фазы, раздаются со всех сторон. Вновь загорается свет – сцена пуста. К голубому добавляется розовый и во время всего следующего явления эти два света постоянно меняют свою интенсивность и пропорциональное соотношение: в момент появления Эда Гордона свет становится розовым, Брендона и Сьюзи – холодно-синим, Стива и Фредди – пурпурным и лиловым, подвижным, меняющимся (особенно Фредди), Рэя и Одри – голубым, мерцающим, космическим, звездным.
Из правой кулисы появляется Эд Гордон и плавно движется к левой по полукругу. Его движения изящны. Он кружится вокруг своей оси, но это не ассоциируется с вальсом. Тихо смеется.
Эд (посреди сцены, запрокидывая голову вверх): Я вижу вас. Можете не прятаться. Привет! (Несколько голосов, разложенных на фазы, отвечают ему на непонятном языке; он продолжает двигаться). Мы давно не виделись. У вас теперь совсем прозрачные крылья. У меня таких некогда не будет… Пожалуйста, летите сюда (протягивает руки вверх). Я люблю ваши радужные глаза. Как странно все отражается в них! Ваши глаза говорят мне, что я такой же как вы. Правда ли это? Или вы смеетесь надо мной? (Тонкий хрустальный звон вокруг Эда. Потом – звук, напоминающий шум крыльев).
Эд (уже у левой кулисы, с благодарностью и детским восторгом): Вы сегодня берете меня с собой? Мы полетим вместе? Вот здорово! (Скрывается из виду).
Появляется Фредди и движется по той же траектории. Он смотрит в глаза невидимому существу, касается его волос. Это существо кружится вместе с ним.
Фредди: Я так давно искал тебя! Помнишь, мы встречались раньше? Твой портрет висел в холле отеля. Не помню его названия. Никто из постояльцев не думал о тебе, о том, что ты реальна. Они пили кофе и смотрели в окно. Почти всегда по утрам шел дождь. Мокрый асфальт, продрогшая на ветру зеленая листва каштанов… Но нет, я никогда не видел этого. Меня там не было. Ведь я боялся тебя, твоих пронзительных стальных глаз, твоих поцелуев, когда ты касаешься моей кожи раздвоенным змеиным языком. И все же я влюблен в тебя, леди Смерть. Потому что мне нравится чувствовать твое дыхание. Я люблю стихи, которые оно мне навевает. Дай мне твои губы. Дай мне знать… Еще чуть-чуть… (Исчезает, целуя невидимое существо).
Брендон и Сьюзи появляются под чувственные стоны, как будто окруженные сонмами невидимых инкубов и суккубов, предающихся бурной оргии. Брендон идет, Сьюзи катится перед ним, как разматываемое веретено. Брендон, время от времени, подталкивая, пинает ее ногами. Уже у левой кулисы Сьюзи резко вскакивает на четвереньки, сбрасывает с себя халат, швыряет его вперед и уползает следом, в одном нижнем белье, с воплем: «Вперед! Мы прорвемся!» Брендон следует за ней. Ее выкрик подобен камню, упавшему в вязкую жидкость. Он тонет в звуках всплесков и колыханий потревоженных недр какого-то темного омута.
Стив проходит по полукругу в полной тишине, в то время как на заднем плане из правой кулисы к левой по прямой движется Индеец. Их движения перекликаются, порой почти синхронны, полны грации и силы. Стив и Индеец одновременно появляются и одновременно исчезают.
Рэй и Одри. Рэй чуть впереди. Они летят, взявшись за руки. Космическая музыка. Ощущение невесомости.
Одри: Рэй, они смеются над нами!
Рэй: Нет…
Одри: Они говорят мне: ты все равно не улетишь далеко в Неизвестное. Скоро придется возвращаться. Земля под нами. Маленькая, но все еще видна. А я хочу забыть о ней, будто ее вообще никогда не было.
Рэй: Посмотри, она нежно-голубая. Когда она летит внизу под нами, впереди все кружится и как бы перестает существовать. Только сейчас я понимаю, что это такое – Родина. Это она, Земля. Не Чикаго, не Лос-Анжелес, не Соединенные Штаты… Куда бы я ни попал на всей этой голубой планете, каждая часть ее тела, прекрасная и неотделимая от остальных частей, оказывается, знакома мне. Нет такого места, где-бы я не жил когда-то. Я помню все языки. Языки племен, которые ничего не знали друг о друге, пока были живыми.
Одри начинает говорить на языке, не похожем ни на один из известных. Рэй отвечает ей на нем. Останавливаются и молчат. Потом словно что-то стряхивают с себя и обращаются друг к другу, но не могут сразу выговорить имена – странный язык еще владеет ими. Наконец
Рэй: Одри!
Одри: Рэй! Это ты? Я здесь!
Рэй: Не бойся. Летим дальше!
Одри: Земля не отпустит. Нити жизни связывают меня с множеством мест на ней. Нити натягиваются все сильнее. Это щемящее чувство всеобъемлющей ностальгии! Времена и страны… Лица и могилы… Восходы и закаты солнца…
Рэй: Боевые трубы и звуки свинга с граммофонной пластинки…
Одри: Это прошлое или будущее?
Рэй: Я забыл, что это такое.
Одри: Космос не пускает нас дальше.
Рэй: Мы же уже побывали на Планете Хрустального Звона.
Одри: Зачем ты дал ей название? Ты уничтожил ее!
Рэй: Но ведь ты хочешь проникнуть еще глубже. А там – Смерть.
Одри: Да! Я слышала, это сказали мне: «Если хочешь, ты можешь войти. Сейчас двери открыты». Я хотела! Но именно тогда Земля под нами, далекая-далекая, стала так невыносимо реальна со всеми своими городами, странами, лицами, именами… Все, что есть на ней, потянуло меня назад. Это любовь, Рэй! Почему она отрывает нас от свободы?
Рэй: Мы скоро узнаем это. (Отдаленный гул голосов) Слушай! Сколько голосов говорит сразу, и ни один не лжет. Только выбери нужный ответ на свой вопрос!
Одри: Как будто бог решил раздолбать мою голову знаниями.
Звук, словно самолет падает на землю. Рэй и Одри резко хватают друг друга за руки и зажмуриваются. Звук удара о землю раскаленного металлического тела. Тишина. Одри робко ощупывает пальцами лицо Рэя. Потом открывает глаза.
Одри: Кеннет, это ты! Живой… Ты вернулся.
Рэй обнимает ее, бесстрастно, как во сне или исполняя ритуал.
Одри: Ты не узнаешь меня? Я изменилась. Десять лет прошло. Я так ждала тебя, Кеннет. Посмотри же на меня, посмотри на свою Мэри.
Рэй: Мэри…
Одри: Что они сделали с тобой? Они отняли твою память?
Рэй: Мэри… Какое хорошее имя… Мы проиграли войну.
Одри: Да что ты? Наша армия победила! Если бы ты видел, какой праздник был в городе в этот день!
Рэй: Да? Ну что же, отлично... Значит, победа. Не помню только, на чьей стороне я воевал. Теперь уже все равно.
Одри: Я знаю, это контузия. Но главное – ты вернулся. Ты видишь меня, Кеннет?
Рэй: Мэри… У тебя голубые глаза. И медные волосы плывут по белым плечам.
Одри: Ты видишь!
Рэй: Я помню…
Одри: А в доме у меня все по-прежнему. На окнах малиновые занавески. Тебе они всегда нравились. Помнишь, как мы сидели за столом перед твоим уходом? В последний раз.
Рэй: В последний раз…
Одри: Да. Это было в конце мая, Кеннет.
Рэй: Кеннет? Кеннет умер. На войне.
Одри: Что ты такое говоришь?
Рэй: Я убил его. И теперь я – это он. А он – это я.
Одри: Тебе надо отдохнуть, ты устал с дороги.
Рэй: Да, я убил Кеннета. Но ты тоже убила Мэри. И взяла ее память.
Одри: Что ты говоришь? Разве ты не знаешь, что смерти нет?
Рэй: Ну, хорошо.
Одри: Иди ко мне. Я хочу тебя.
Рэй: Давай станем змеями.
Одри: Как ты отлично это придумал!
Извиваются, переплетаются телами. Звук змеиного шипения. Свет гаснет. Темнота. Громкий топот ног.  Свет загорается снова (неярко). Рэя и Одри уже нет. В глубине сцены появляется Индеец. Он идет, как и прежде, от правой кулисы к левой; идет боком, выставив вперед левое плечо, спиной к зрителям. По его движениям ясно, что он мастурбирует. Одновременно с Индейцем на переднем плане появляется бегущий Брендон; за ним, бешено сверкая глазами, гонится Сьюзи, босая, в нижнем белье. Они выбегают из левой кулисы и исчезают за правой. Индеец успевает пройти лишь несколько шагов. Снова темнота и удаляющийся топот. Пауза.
Свет. На авансцене, по центру, сидят Рэй и Одри. Одри прижимается к Рэю. Они полураздеты.
Одри: Как я люблю тебя, Рэй!
Рэй: И это уже было с нами. Как странно!
Одри: Это невероятно: любить друг друга в разных временах, там и здесь… Тебе грустно, Рэй? О чем ты думаешь? О том, что все повторяется, все одно и то же, без конца, и мы даже не помним ничего, и то, что узнали сейчас, тоже забудем?
Рэй качает головой. Берет руки Одри в свои.
Одри: У тебя было много женщин?
Рэй: Ты первая.
Одри: Неужели правда?
Рэй: Женщина была для меня волнующей тайной. Теперь тайны нет.
Одри: И от этого тебе грустно?
Рэй: Кажется, да.
Одри: Я понимаю. Хотя… Все равно это немыслимо! Неужели ты никогда никого не любил?
Рэй: Любил. Но не смел поднять глаз. Я чувствовал свою вину и испытывал стыд перед женщинами.
Одри: Почему?
Снова пауза
Рэй: Я, кажется, соврал про тайну. Мне не поэтому грустно. Просто ты опять напомнила мне о моей матери. И мое чувство вины – это вина перед ней. Всю мою жизнь. Я только сейчас это понял. Ты очень красивая. У тебя нежные ласковые руки. И голос. Но твое тело – брошенный дом, ты редко в нем бываешь. Оно прекрасно, но стыдно владеть им, когда ты где-то далеко. Хочется отправиться на поиски. Но ты одна и любишь свое одиночество. Хочется сделать для тебя что-то невероятное, но боишься осквернить твою свободу.
Одри (пристально глядя ему в глаза): Ко мне никто еще так не относился. Спасибо тебе. Но к чему это чувство вины? Что случилось с твоей матерью?
Рэй: Я не смог уберечь ее. Ее душа была так же свободна, как твоя. А если учесть, в каком мире она жила… Глядя на нее со стороны, любой сказал бы, что нет женщины более забитой и несчастной. Но она жила верой. Одной лишь верой. Как ты.
Одри (ошеломленно): Как я?
Рэй: Ты не признаёшься себе, но это правда. Сейчас, с тобой, я видел бога. Однажды так уже было со мной, когда я лежал, закрыв глаза, и чувствовал только физическую боль и ненависть к отцу. И вдруг руки матери коснулись моих волос, так же, как твои. Все исчезло, и появился свет. Он был живой, двигался, шел ко мне, и с его приближением росло счастье. Он предстал передо мной светящейся человеческой фигурой. Я сказал ему: «Господи!» Он улыбнулся, и его глаза взяли мою душу, чтобы я отдохнул от боли, от ненависти к отцу и страха за мать. Как я боялся за нее! С самого раннего детства у меня было это жуткое предчувствие, которое, в конце концов, не обмануло меня.
Одри: Ты говоришь о ней, и я вижу ее. И мне передается твоя любовь к ней. Она была маленькой и хрупкой. Почему она вышла замуж за твоего отца?
Рэй: Она сказала однажды, что так велел ей бог, чью волю нельзя понять умом. Первые два года они очень любили друг друга. Так она говорила. Это было еще до моего рождения. Потом отец стал пить, все больше и больше. Он напивался и бил ее. Чем дальше, тем чаще с ним случались приступы белой горячки, и тогда он стремился во что бы то ни стало убить мать. Уходя из дома, я всегда испытывал страх и молился, чтобы этого не случилось в мое отсутствие, когда некому будет помешать ему. Да, я молился, хотя уже не верил в справедливого бога, молился от страха, но истово, всем сердцем. Что еще мне оставалось? И вот однажды я вернулся с репетиции (мне было тогда шестнадцать, и я уже начинал играть вместе с учителем и его командой), вернулся и увидел старый полицейский «Джип» в нашем дворике. Сердце у меня оборвалось. Еще поднимаясь по грязной, воняющей отбросами лестнице, я услышал голоса соседок. «Что за сумасшедшая страна!  - говорили они. – Ведь всем было ясно, что Дугласа Мак-Гиллера давно пора упрятать за решетку! Но за его разбойные делишки сидит черномазый. Да и с самого дня свадьбы на Дугласе было написано, что он когда-нибудь убьет Энни». Отца уже запихали в «Джип», видимо, прежде хорошенько дав ему по башке, потому что во дворе не слышалось брани и проклятий. Когда я вошел, мать лежала на столе. Голова ее была проломлена чем-то тупым и тяжелым, и две соседки смывали с лица кровь холодной водой. С той самой минуты, когда я смотрю на женщин и любуюсь их красотой, это лицо встает передо мной. Оно – совершенство, слишком беззащитное в мире насилия и поруганное. И это лицо моей матери. Она дала мне жизнь и сама была для меня еще большим сокровищем, которого я не сумел сохранить. Я не считал себя в праве после этого приближаться к другим женщинам. Но я счастлив, что ты заставила меня сделать это. Мне почему-то не страшно... Все  эти годы я жил только музыкой. После похорон я не мог оставаться один в стенах, где все напоминало мне о прошлом. Я переселился к черным, по соседству с мистером Сэндерсом и его братом. Мой поступок никого особенно не удивил, так как меня всегда считали «парнем с прибабахом».  Через пару лет объявились еще двое таких же сумасшедших, как я. Это были Микки Кларк и Элтон Сэйлен; они тоже считали величайшим несчастьем своей жизни то, что не родились неграми и молились на мистера Сэндерса как на бога. Мы подружились и, с благословения моего учителя, начали вместе играть блюз. Позже к нам присоединились оба сына мистера Сэндерса. Так начинались «Стоунз-Стрит», которых теперь больше нет… Они спасали меня от чувства вины. Я бежал в блюз и жил в нем, чтобы не помнить залитого кровью лица и опущенных век, которые уже не поднимутся, распахнув глаза, полные чистого небесного света – он померк навсегда.      
Одри: Я знаю, любимый! Мы с тобой одно целое. Я пришла к тебе, когда у тебя не осталось ничего, кроме утрат. Пришла, чтобы сказать тебе: ты ни в чем не повинен.  Там, где мы их ищем, нет добра и зла. Силы правят миром. С высоты можно видеть, как они борются. Но здесь, на земле, никто ничего не знает. Все, что случилось с нами, должно было случиться. А красота, хрупкая и беззащитная, на самом деле сильнее всего. Она не умирает, а возвращается домой, в мир, где все склоняется перед ней. И это такое счастье…
Рэй: Говори, говори со мной! Твой голос… он звучит так, словно ты говоришь уже ОТТУДА.
Одри: Иди ко мне. Забудь все. Ты больше никому ничего не должен. Нет стыда и сожалений. Есть только любовь. Она ничего не требует, если ты не хочешь дать это сам. Закрой глаза. (Целует его в губы).
Откуда-то издалека доносится голос Фредди, поющий мелодию «Дом восходящего солнца».
Одри: Ты слышишь?
Рэй: Да. Фредди поет.
С этого момента над Одри начинает расти черная тень.
Одри: Почему я думаю о нем? Да, я любила его. Но это уже в прошлом. А ты такой чистый… Еще вчера я думала, что живу только для него! А он… он просто взял и подарил меня тебе.
Рэй: Скорее, меня – тебе. И хорошо сделал.
Одри: Взял и подарил. Как вещь. С лучшим другом ему не жалко поделиться хорошей вещью…
Рэй: Фредди…  Мы выросли с ним в одном дворе, вместе ходили в школу. Он был мне как брат. Да и сейчас он мне как брат.
Одри: Он влюблен в тебя как в женщину. Я даже ревновала его к тебе. А теперь я его понимаю. Очень хорошо понимаю… Закрой глаза. Давай попробуем еще раз улететь отсюда. (Целует его)… Нет! Я не могу.
Рэй: Тебе стыдно. Ты считаешь меня слишком чистым! Но ведь ты только что сама говорила, что нужно отбросить стыд. И это верно – он лишь мешает, заставляет копаться в себе и топтаться на месте. Кто сказал тебе, что стыдно любить? Ты, такая, какая есть, способна любить всех и отдавать себя всем. Это абсолютная любовь.
Одри: Откуда ты знаешь, на что я способна? (Рэй молчит). Как ты красиво это назвал – абсолютная любовь! А голос внутри меня говорит мне: «Ты обыкновенная ****ь».
Рэй: Это чужой голос. Зачем ты впустила его в себя? Кто мог бы сказать тебе такие слова? Разве это те, чье мнение тебя заботит? Знаешь, ведь это и есть свобода – не зависеть ни от чьих мыслей. Даже от своих собственных, потому что и они – не твои. Просто не присваивай их. Ты сама только что меня этому научила.
Одри: Бывает, что учить проще, чем учиться. Ты хороший ученик. Тебе достаточно понять, чтобы сделать. А я уже давно все поняла, но изменить ничего не могу. Ты сказал, что мое тело – брошенный дом, а я живу где-то далеко и редко в нем бываю. Это правда. Здесь, на земле, они сильнее меня, эти мысли и голоса. Я не могу прогнать их, свору наглых жильцов, захвативших мой дом. Скажу тебе больше – они меня в него не впускают. Поставили новые замки и запирают двери. Ты подобрал отмычку, но это ненадолго. Разве ты не видишь, сколько их там? И когда ты обращаешься ко мне настоящей, которой на земле нет места, они начинают кричать на меня своими гадкими голосами, они мстят мне за твою любовь.
Рэй: Да, я вижу. Они слышат мой вызов и делают тебе больно. Прости меня!
Тень, которая то увеличивается, то уменьшается в размерах во время этой части диалога, вдруг резко сдувается.
Одри: Все. Сейчас это пройдет. (Закрывает лицо руками, потом отнимает руки и пристально смотрит Рэю в глаза; говорит полушепотом). Рэй… Я чувствую их ответный вызов. Я могу не справиться, понимаешь? Но… Ведь ты не оставишь меня, если…
Рэй молчит. Чувствуется, что он колеблется.
Одри: Рэй, ты же слышал, мне сказали сегодня, что я могу войти. Двери были открыты. Это ты удержал меня всею огромной Землей, всеми ее местами и временами ты позвал меня назад. Я спросила тебя, почему любовь отрывает нас от свободы, а ты сказал, что мы скоро это узнаем. И мы узнали. А теперь ты молчишь. Но я знаю, что если не справлюсь, ты сможешь… сделать это. Этого никто не смог бы, только ты. Обещай мне, что не оставишь меня!
Рэй (тихо, но твердо): Обещаю.
Тень над Одри исчезает.
Из обеих кулис выходят Эд, Стив, Фредди, Брендон и Сьюзи. Садятся полукругом, рядом с Рэем и Одри. Молча закуривают. В глубине сцены появляется Индеец. Он стоит и смотрит сидящим в спину. Вибрирующий звук. Все вслушиваются в него. Мгновение молчания разума. Звучит бесстрастный голос Люси:
Смотри, как рушится мир.
Становится плоской Земля…
Земля
Наших ослепших страстей.
Звенят, разбиваясь, хрустальные слезы детей.
Смотри, как брызжут осколки
И змеи теряют свой яд.
В пещеры прячутся волки
И мертвые птицы летят.
Летят… летят… летят…
В никуда.
Как растворяются города
В том, что мы звали рассветом!
Смотри, как рушится мир.
Никто не знает об этом.

Тишина. Вдруг Рэй резко оборачивается и видит Индейца.
Рэй: Кто он?
Брендон: Он сумасшедший. Не знаю, что он здесь делает. Иногда мне кажется, что его не существует, это фантом. Но он живет среди нас, как мухи или тараканы. И так же действует на нервы, когда замечаешь его.
Стив: Он реальнее всех нас, вместе взятых. Когда он смотрит мне в спину, я знаю все о земле, по которой мы ходим.  Когда-то она была совсем другой. Он помнит ее. Он пришел сюда из очень далекого прошлого. Я не могу объяснить, как это удалось ему. Никто никогда не узнает, сколько ему лет. И, разумеется, он здесь не просто так. Уже одним своим присутствием он напоминает нам о том, что каждый из нас пришел в этот мир со своей собственной целью и, в конечном счете, свободен и неуязвим. Нам всем стоило бы поучиться у него искусству оставаться незаметными – оно бывает необходимым на пути к цели. У него даже нет имени, в которое его можно было бы поймать. Я, правда, прозвал его про себя Стоящим В Тени.
Фредди: Откуда тебе так много о нем известно?
Стив: Он сам этого захотел. Без его воли ты даже не обратишь на него внимания. Я как будто вспомнил…
Фредди: Ты имеешь в виду, что когда-то, очень давно…
Стив: Возможно… Нет, он не позволяет мне касаться этого словами.
Ситв пристально смотрит в глаза Одри. Она медленно встает и начинает двигаться в ритуальном танце. Индеец в глубине сцены тоже танцует – он словно ведет Одри куда-то с помощью своих движений, перетекающих в ее тело. Но в отдельные моменты в танце Одри проскальзывает что-то еще, не исходящее от Стоящего В Тени – какие-то судорожные конвульсии и гримасы, особенно контрастирующие с плавностью и раскованностью движений Индейца. В эти моменты над Одри  появляется и мгновенно вырастает черная тень. Создается впечатление, что Индеец и Тень борются между собой, и Одри – поле этой битвы. Индеец своим танцем погружает ее в состояние раскованности и открытости, а Тень сковывает ее движения, делает их неестественными, эмоционально фальшивыми, внешними, механическими, порой напоминающими движения машины, готовой вот-вот сломаться. Рэй пристально наблюдает за Одри. Тем временем на авансцене продолжается разговор.
Стив (задумчиво): Иной раз смотришь вокруг, и все представляется таким незначительным, словно ты Гулливер среди лилипутов.
Фредди: Бывает и наоборот.
Стив: Верно. И это, кажется, гораздо ближе к истине. Тем более смешно лежать песчинкой у подножья горы и видеть во сне, будто ты бог. А мир вокруг такой огромный и захватывающий!
Фредди: И хрупкий. Словно весь из тонкого стекла или фарфора.
Сьюзи: И ты, наверное, чувствуешь себя в нем слоном?
Фредди: Я же говорю, каждый раз по-разному. Бывает и так. Хотя то, что мы видим окружающее зыбким и подверженным разрушению – напоминание о нашей собственной хрупкости. Ведь ничто так не волнует нас, не внушает такого трепета, как близость смерти.
Стив: Смерть – запредельная цель всякого стремления. Вожделение долгожданного покоя…
Фредди: Сладкая иллюзия среди бесконечной игры форм. Хотя… Я верю в нее вопреки всему, о чем кричит в мои уши Бесконечность. Без веры в смерть жизнь, та, что здесь и сейчас,  теряет свой неповторимый вкус. 
Стив: Поэты – мастера создавать в своем воображении то, чего им не хватает. Я же все время смотрю вокруг и вижу: ничто никогда не достигает безусловного покоя. Сожги клочок бумаги – он станет пеплом; пепел смешается с почвой и даст жизнь растениям, которые будут снова поглощены ею или послужат пищей животным, но и те вернут свой долг земле, когда станут прахом. Можно описывать этот процесс долго, пока он не предстанет перед глазами бесконечной спиралью, чье движение никогда не остановится. Даже падение атомной бомбы ничего в нем не изменит: мутации и трансмутации вписываются в него так же, как и все остальные изменения форм. Просто Земля станет чем-то другим, так же, как и ее сознание, которое составляют сознания всех ее частиц, каковыми являемся и мы, люди, так же, как какие-нибудь медузы в море и песчинки на дне, деревья в лесу и минералы в недрах гор. Все перетекает из формы в форму, лишь меняя одну на другую. Трудно говорить о том, чего не видишь глазами, но, сдается мне, не стоит обольщаться надеждой на покой в других мирах. Эта сладкая сказочка о рае, которой священники манят усталые души в свое стадо – такая же ложь, как и все прочие. Земля являет нам закон всей Вселенной. Смерти нет. Есть лишь дверь, через которую мы выходим из старого дома, чтобы войти через другую в новый.      
Эд: Мы ходим из дома в дом, и, куда бы ни пришли, мы везде – дома. Разве есть другой покой, кроме тепла родного очага? Ни в одном из миров я не встречал еще таких существ, которые, подобно людям, тосковали бы по небытию.
Брендон: Брось, Гордон! Будто ты не знаешь, что вожделение и страх – две стороны одной медали. Наше тело, пусть оно лишь только дом и временная форма, боится боли и разрушения. Для него смерть существует. И на страхе перед ней стоит весь этот дерьмовый мир. Мир лилипутов, строящих из себя гулливеров. Ведь они делают это от страха, но притворство лишь усиливает страх. Лилипуты все равно останутся лилипутами. Они придумали атомную бомбу, чтобы отомстить слишком большому для них миру за то, что он не помещается в их крошечные головки, и теперь у них есть веские основания бояться небытия и в то же время вожделеть его как подтверждения собственного величия.  Мы все, так или иначе, заражены этим безумием. Оно как чума. Нам нужно слышать дыхание смерти прямо в ухо, чтобы чувствовать себя живыми, потому что мир, в котором мы жили и все еще продолжаем жить, с детства отравил нас своей мертвечиной. Мы ищем противоядия, на глаз высчитывая дозу. У каждого она своя. Кому-то довольно лишь слегка пощекотать себе нервы, а кому-то…
Эд: Но, послушайте, ведь нет ничего, кроме страха перед переходом и потерей прежней формы! Ты четко разложил, Брендон, как его вывернули. Но что он такое сам по себе, если Вселенная каждый миг танцует перед нашими глазами свой спиральный танец, о котором говорит Стив? Неужели одного лишь ожидания неизбежной боли и разрушения достаточно, чтобы мы ослепли?
Брендон: Тебе кажется, что этого мало? Впрочем, помня другие свои жизни, я бы, наверное, тоже смотрел проще на такую мелочь, как предстоящую необходимость снять с себя тело. Но придется напомнить тебе о том, что смерть стирает нашу память, а забвение это и есть небытие. Для большинства людей оно спасительно. В головах лилипутов нет столько места. Знание о бесконечном хождении по одним и тем же кругам, которым предстает в плоских умах спиральный танец,  породило бы лишь еще большее стремление к небытию.
Фредди: А может быть, оно все же побудило бы нас для начала научиться снимать с себя хотя бы маски, которые мы надеваем и которые надевают на нас другие, а потом эти маски прирастают намертво и заменяют нам родную кожу, так что снять их удается только вместе с ней. Тогда, глядишь, и замкнутые круги разомкнутся, и снять с себя тело будет уже не страшно. Ведь это в сущности один и тот же танец. Тот, который танцует змея, когда ее старая кожа становится слишком тесной.
Рэй (не отрывая взгляда от танцующей Одри): Да, слишком тесной.
Одри двигается, как будто идет по подиуму, виляя бедрами и улыбаясь широкой кукольной улыбкой. Полное впечатление, что она не живой человек, а марионетка. Тень над ней становится громадной. Индеец перестает танцевать и замирает на месте, потом отступает к левой кулисе, пятясь назад, и исчезает.
Сьюзи(с нервным смешком): Как бы я хотела снять с себя эту кожу! Она и правда уже слишком старая и жмет так, что скоро затрещит по швам!
Брендон: Это довольно болезненная процедура, детка. Слышала, что сказал Фрэд? Она почти как смерть.
Сьюзи: Нет, он не так сказал. Ты всегда все передергиваешь, Брендон!
Брендон: А ты думаешь, это плевое дело? Ну, так давай, попробуй! Что, не знаешь как? Вон, спроси у Рэя, он, кажется, и вправду умеет…
Рэй (громко): Одри!
Одри останавливается. Тень съеживается и исчезает. Одри, словно пробудившись ото сна, медленно оборачивается и удивленно смотрит на Рэя.
Одри: Рэй?
Стив: Так. Кажется, нам лучше оставить их наедине.
Эд: Идемте, покурим марихуаны, если хотите. У меня еще немного осталось.
Стив, Эд, Фредди, Сьюзи и Брендон поднимаются и уходят в правую кулису. Свет гаснет, а когда загорается снова, на сцене все как в начале II действия. Рэй и Одри сидят на диване. Ее голова – у него на груди.
Одри: Как мне хорошо с тобой, Рэй! Я вошла в волшебный мир, куда уже давно отчаялась найти дорогу. Это не может продлиться долго. Я знаю, что так не бывает. Но, господи! Хоть немного еще! Просто видеть твои глаза…
Рэй: Ты устала…
Одри: В твоих руках я чувствую себя ребенком в колыбели. Я отдыхаю. Это крошечный островок мира в океане тотальной войны. Здесь и сейчас. Но волны в любой миг могут захлестнуть его. Да, я устала вечно бороться, это верно. Лицемерить и ненавидеть свое лицемерие. Гримасничать, улыбаясь всем и всех презирая, весь мир, всех мужчин, которым я отдавалась, а больше всех – себя самое. Знаешь, Рэй, кто мой отец? Я никому еще этого не рассказывала. Его зовут Томас Вильямс. Ты слышал это имя? Он настоятель церкви святого Петра, глава общины. Я выросла в пуританской семье, можешь себе представить? Меня учили скромности и стыду. Сколько себя помню, я только и слышала о том, что пуще смерти должна бояться плотского греха. (Нервно смеется). Но я была плохая, порочная девочка! В шестнадцать лет влюбилась в сына директора школы. Он был годом старше меня. Мне казалось, что это со мной навсегда, что я не могу жить без него. Я верила в любовь. Только в любовь! Конечно, я отдалась ему по первому требованию, и чуть не сошла с ума от счастья. А парень в тот же вечер похвастался своей легкой победой старшему брату. Вот так он поступил со мной и с моей верой – он посмеялся надо мной. Уже назавтра вся школа обсуждала эту новость. Можешь себе представить, какая жизнь у меня началась? Я чуть не наложила на себя руки. Моя мать вытащила меня из петли, когда я уже почти задохнулась.  И опять мне со всех сторон кричали в уши и про стыд, и про грех, и про страх божий. Я сбежала из дома, поклявшись себе, что лучше умру в сточной канаве, чем вернусь. Мне было уже не жаль себя и ничего не страшно. И беречь мне больше было нечего. Я ездила автостопом, бродяжничала с хиппи. По сути, я была девочкой на панели, причем бесплатной, но мне нравилось называть это революцией. Все эти кобели, которые пользовались мной, как сливным бачком, внушали мне, что мы делаем революцию, и я притворялась, будто верю. Я заставляла себя верить… Потом, став старше, я начала делать карьеру. Мне повезло – подвернулся один раскрученный фотограф. А мои навыки пришлись очень кстати… (Хихикает и всхлипывает одновременно). У меня работа, профессия! (Плачет). Отличная профессия! Я должна выглядеть уверенно и производить впечатление! (Вскакивает с дивана и шагает к зеркалу). Выглядеть, выглядеть, понимаешь?! Как роскошная глянцевая вывеска!
Начинает позировать перед зеркалом. Принимает позы как для модных журналов, судорожно меняет одну за другой. Корчится. Хохочет. Слезы текут по ее щекам. Двигается как марионетка. Над ней снова растет черная тень.
Рэй: Одри!
Одри: Что «Одри»?! Ты опоздал! Что, все еще не понял? От твой Одри давно уже ничего не осталось. Ее закатали в глянец, как в скорлупу! Она давно задохнулась, твоя Одри! Смотри, сколько там слоев! Тысячи! Эти взгляды… Ты же видел, как они все на нее смотрят. Даже твой Фредди, который тебе как брат! И каждый взгляд – еще одна оболочка, плотная, как кокон. Их не разбить, не содрать даже с кожей! Одри не шевелится. Она лишь выглядит! Ты! Ты даже не знаешь, что это такое – «выглядеть»! Откуда тебе знать?! А кто вытащит наружу ту девочку, которая гниет там, под глянцевой крышкой? Кто?! Эти кобели только трахают ее труп!
Позы Одри становятся все более гротескными и порнографическими. Тень заполняет собой почти все пространство. Рэй шагает к Одри, крепко берет ее за плечи, с силой поворачивает к себе. Тень сдувается и исчезает. Одри несколько мгновений смотрит на Рэя остановившимся взглядом.
Одри (робко, шепотом): Неужели ты ее видишь?   
Рэй: Вижу.
Одри: Ту девочку, которая верила в любовь?
Рэй: Верила и верит.
Одри: Как ты можешь ее видеть? Ведь она умерла?
Рэй: Это неправда. Ее видит тот мальчик, который верил в справедливого бога. Я тоже думал, что он умер. Но он жив. И девочка жива. Ты мне не веришь? Ты слушаешь эти лживые голоса, которые глумятся над твоей верой?
Одри (проводит пальцами по волосам Рэя, обнимает его): Я не могу не верить тебе. Но они облепили меня, как моллюски утопленника, они ползут в мое счастье, эти черви, разъедают его как кислота. (Оборачиваясь вокруг, с силой): Эй, вы! Прочь!!! Я свободна! Слышите, свободна! И я ни о чем не жалею! (Рэй поддерживает ее за плечи, они отходят от зеркала). Да, Рэй, та девочка, которую ты видишь, не жалеет ни об одной минуте своей жизни. Она любила, как могла, принимала и понимала каждого, давала отдохнуть на своей груди, дарила свое тепло, свои ласки, минуты сладкого забвения, слушала исповеди, полные горечи и мрачного цинизма, сочувствовала, плакала и шутила! Она не умела жить иначе.
Рэй: Ты маленькая жрица любви, а жрица не принадлежит себе.
Одри: Они всегда кричали и продолжают кричать мне в уши, что это не любовь. Но что же тогда? Их благочестие – точь-в-точь тот же самый глянец. Те же личины и позы. Та же фальшь. Ложь. Холодная пустота, завернутая в блестящую обертку.
Рэй: Забудь о них. Я сейчас уберу эти мысли.
Они садятся на диван. Рэй медленно гладит голову Одри правой рукой. Некоторое время они сидят молча.
Одри (закрыв глаза): Фредди говорил, я помню, что у тебя волшебные руки. Я закрываю глаза и вижу яркие растения, цветущие где-то в африканских джунглях, где я никогда не была. Если бы ты знал, какой восторг я чувствую! Какое невиданное буйство красок! Скорость роста фантастическая! Кровь стучит в висках. И одно единственное открытие будоражит сознание: Я – живая! Ты – живой! Нет, это невозможно осознать!!!
Рэй: Ты хочешь чего-нибудь, Одри?
Одри: Нет. Мне больше нечего желать. Хватит одного того, что я знаю: ты сделал бы для меня все что угодно. И ты это сделаешь. Ты такой сильный, Рэй! Сильнее Брендона. Сильнее их всех. Твои тонкие руки могут то, что не под силу никому. Я знаю, ты будешь жить долго и свободно. Ты встретишь отличных ребят, и вы уже не расстанетесь из-за такой ерунды как деньги. Да, миром правит страх. Но пусть это будет не страх бедности и забвения, а страх разлуки с музыкой и друг с другом. Ведь чтобы вместе играть блюз, нужно очень сильно любить друг друга. Ты смотришь на меня, как смотрел сегодня на эту гитару. Почему мои слова смутили тебя? Мне приятно! Все, что ты делаешь, нравится мне до безумия. И то, что ты не стал утирать мне слезы, когда я плакала. Твой взгляд заменил мне холодный душ. Я не люблю жалости… В твоих глазах сейчас такая печаль…
Рэй: За эту ночь я узнал больше, чем за всю мою жизнь.
Одри: Стив говорит, что знание причиняет боль человеческим существам, живущим в рамках своего разума: мы не приспособлены для знания, потому что отучили себя от Безмолвия, где оно обитает. Мгновение кажется нам вечностью, за ночь можно состариться на десять лет. Так и эта ночь. Она прошла как жизнь, полная любви, настоящей, чистой, той, кроме которой ничего больше нет. И счастье мое превышает границы дозволенного на земле. Оно невыносимо! Но, знаешь, Рэй, мне теперь абсолютно все равно, что будет дальше, после этой ночи. Понимаешь?
Рэй: Да. Мне тоже все равно, что будет дальше.
Одри: Я прожила свою жизнь. От нее ничего не осталось… Кроме… Но если бы кто-нибудь мог себе хотя бы представить, что это такое – превратить всю свою жизнь в одно мгновение свободы и утопить ее в океане любви… Я слишком красиво говорю о том, что выше красоты, что не вмещается ни с какие слова. Рэй… Твое имя как мягкий ветерок, несущий прохладу в разгар жаркого дня. Я вижу, что ты делаешь для меня! Ты не сможешь долго сдерживать этот напор. Волна идет за волной, и они нарастают. Но я знаю, что с тобой мне нечего бояться.
Рэй приближает губы к губам Одри. Целует ее, нежно и осторожно.
Одри: Рэй, любимый! Ведь ты готов, правда? Ты сделаешь для меня то, что обещал? Тот мальчик не смог сделать этого для бедняги Чарли Джефферса, потому что был маленьким и слабым, а ты сможешь. Теперь в твоих волшебных руках такая сила! Я верю в нее, как в любовь. Я знаю, ты не станешь ждать, когда я снова начну корчиться в языках этого огня. Ты не позволишь им больше терзать меня! Ты спасешь свою Одри, маленькую птичку, запертую в горящей клетке. Твоя Одри – это ее душа.
Одри и Рэй сливаются в последнем бесконечно долгом поцелуе. Как только Одри отрывается от Рэя, над ней мгновенно нависает громадная черная тень, заполняя собой все вокруг.
Одри: Смелей, любимый. Пора. Пока не поздно. Я хочу умереть счастливой!
Рэй протягивает руки к горлу Одри и душит ее. По его лицу текут слезы, но руки остаются твердыми. Одри не сопротивляется. По его телу пробегают судороги. Тень начинает уменьшаться. Одри умирает с блаженной улыбкой на лице. Тень съеживается, поднимается над телом Одри и улетает.
Предрассветные сумерки. Рэй стоит над мертвым телом Одри. Плачет. (Музыка Альбинони, Адажио). Становится на колени, целует ее.
За кулисами голоса Сьюзи и Джо Рассела. Джо выходит из правой кулисы, останавливается напротив Рэя, смотрит на труп, потом на него (та же мизансцена, что в конце I действия). Рэй уже не плачет.
Джо: Ну, что я говорил тебе, дурак! Эта штука сводит людей с ума. Ты не поверил мне. И вот, теперь с тобой бесполезно разговаривать. Ты хоть понимаешь, что надо живо сматываться отсюда и вообще из Калифорнии? Это убийство…
Рэй не отвечает. Глаза его полны боли, но на губах появляется странная улыбка. Над ними звучит голос Одри, которые слышит только Рэй:
 Там, где мы их ищем, нет добра и зла. Силы правят миром. С высоты можно видеть, как они борются. Но здесь, на земле, никто ничего не знает. Все, что случилось с нами, должно было случиться. А красота, хрупкая и беззащитная, на самом деле сильнее всего. Она не умирает, а возвращается домой, в мир, где все склоняется перед ней. И это такое счастье…
Пауза. Джо и Рэй смотрят друг на друга в тишине. Рэй берет с дивана гитару себе на плечо, медленно поворачивается и уходит в левую кулису. Джо смотрит ему в след. Музыка. Занавес. Музыка продолжает звучать.

Посвящаю эту пьесу памяти моего друга П. и многих других, ушедших в Неизвестное и встреченных мною у его границ.
Исходный текст рукописи окончен 27/XII/1994
Авторская редакция: конец октября – 4/XI/2018