Рассказы не о любви

РАССКАЗЫ НЕ О ЛЮБВИ


СЫЧ


– Сыч, – сказала маленькая женщина, напоминающая черенок детской лопатки, – подойди ко мне, поговори со мной, расскажи мне сказку... Но не молчи. Очень тебя прошу, не молчи. Обиделся? Объясни за что. Нельзя обижаться и ничего не объяснять, откуда мне знать, в чём моя вина и что у тебя на уме? И вообще, Сыч, ты должен воспитывать меня на положительных примерах из собственного опыта, а не из того, что  где-то услышал, и кто-то  что-то сказал. А то всё упрёки да упрёки — и только с чужих слов. И мне не понять, отчего то, что хорошо мне, тебе кажется плохим. А без твоей помощи, сам видишь, понять не сумею. Не  ты ли, было время, убеждал меня в том, что общение даёт человеку не одно только моральное удовлетворение, но и позволяет осознать своё место среди людей, а не блудить среди них как потерянный грош.


Похоже, ты смеёшься надо мной, Сыч, но в глубине души не можешь не понять моей правоты. А всё потому, что по натуре ты не вредный и пропащий человек, как думаешь сам о себе, а хороший, это скажет всякий, а как для меня, так лучшего мне и не надо, потому что у тебя добрые глаза, добрые мысли и доброе сердце. И хотя жизнь ожесточила тебя, ты всё же стремишься к добру, но стесняешься проявлять это стремление. Слишком удивительным кажется оно окружающим. Но и ты, и окружающие ошибаетесь. Стесняться в том нечего. Добро — это то, для чего человек создан.


К сожалению, никто и никогда не становится добрым сразу. К этому идут иногда годами, иногда десятилетиями, а могут и вообще не придти, но к тебе, Сыч, ни в какой мере такое предположение не относится. Ты придёшь, обязательно придёшь к добру, вопреки всему, что говорят о тебе другие. И тогда мы с тобой будем самые счастливые люди на этой земле.


Ты добрый, я добрая, всё у нас будет по-доброму, и мы вырвемся, наконец, из этого омута, этой гиены огненной и придём к тому, к чему многие пришли и приходят каждый час, да что там час, каждую минут: к самим себе.


Как это важно — придти друг к другу. Переплести руки и ощутить себя единым целым в пространстве, не ограниченным ни больничным запахом, ни тюремной решеткой. Мы будем свободны, как свободен полет птицы и... Ох, Сыч, я, кажется, заболталась, но это не от слабости, а от уверенности, что, в конце концов, всё закончиться так, как мы мечтаем: станем светло, как... и мы... Сыч, ты что? Зачем? Пусти, чего тебе ещё от меня надо, кроме того, что ты уже взял? О, Сыч, прошу тебя... Не надо! Спасите... Спа... сыч...


– Зачем вы это сделали, Сыч?


– Не знаю, гражданин следователь.


– А кто знает?


– Тот, кто сделал, тот и знает. Я спал. И что-то звенело... звенело... звенело... А я звона не переношу. На что это похоже? На будильник. Я даже руку протянул, хотел отключить. А она за своё, она за своё... Проснулся и удивился: «Ты чья? – спрашиваю». Молчит.  Умерла, значит. Она без ответа ничего не оставляла.


ЧУЖОЕ ИМЯ


Женщина, без сомнения, в прошлом красавица, оглядывается на мой вопрос. Из-под мехового воротника видны глаза с крупными, словно обведёнными циркулем, зрачками.


— Выхожу, отвечает она. Голос её сух и будничен, как и залепленные грязью сапоги.


Мы выходим из троллейбуса и сворачиваем в одну сторону. По-осеннему быстро темнеет. На лице стынут холодные дождевые капли. Машины мчатся, ослепляя друг друга, а прохожие выскакивают из-под колёс, как зазевавшиеся цыплята. Обоюдное спасение от непредвиденной опасности располагает к, сопутствующему движению, разговору, мною начатого с извинением неизвестно за что, и, ею продолженном, неизвестно зачем.

— Простите, если при перебеге вас толкнул.


— Прощаю. Тем более, что привыкла к толчкам.


– Вы терпеливы?


– Скорее, рассудительна. Если толкают без умысла, какие могут быть претензии? Если специально, никакие увещевания не помогут.


– А к какой категории вы бы отнесли мой?


– Умышленный. Мне показалось, будто вы идёте за мной специально, ещё в троллейбусе. Но простила, видя, как для достижение столь скромной цели, рисковали жизнью под вездесущими колёсами.


— А вы наблюдательны, – сказал я. – Успели даже опередить мои намерения. И, тем самым, облегчили знакомство с вами. Выдался, думаю, свободный вечерок, тихий и ласковый, а впереди женщина, подстать погоде и настроению, отчего бы не воспользоваться случаем, если, к тому же окажется, что нам по пути. 


— И нам действительно по пути?


— Похоже на то, раз мы идём рядом.


— Выходит, мы соседи. И давно вы живёте в этом районе?


— Лет десять, пожалуй.


— Странно, что до сих пор не встречались.


— В суете чего только не заметишь.


— А вы пессимист, хотя в прошлом таким не казались.


— Разве у нас с вами есть прошлое?


— Похоже, есть. Если, конечно, я не ошиблась и вы, именно тот человек, который когда-то жил на улице...


Она назвала, и я подтвердил её угадку.


— Какой из меня угадчик, – смеётся женщина. – Вы просто меня забыли, а ведь в детстве мы тоже были соседями и часто играли вместе в парке, неподалёку от наших домов. Помните два фонтана. Всегда безводных, и скамеечку между ними.


– Фонтаны снесли, – сказал я.


– И скамейку тоже.


– Простите, как ваше имя?


– Дина.


– Дина... Я напрягся:  дай бог памяти... Не даёт.


– Смелее! – подбадривает меня женщина.


Если её что-то смутило, то это прошло, почти незамеченным мною.


– Итак, не вспомнили?


– Кажется...


– Когда кажется — крестятся.


Меня умилила эта фраза. У каждого времени свои слова-штампы, слова-погремушки. Произнесённые ею, именно такими они и были в пору нашего с ней детства. Засветился экран памяти, в глубине которой — шустрая, несмотря на полноту девочка в короткой цветастой юбочке и стоптанных башмачках и двумя, словно прикрученными к затылку косичками. И с вечно исковерканным «р» в конце слова. «Коридор» она произносила, как «коЛидор», так что непонятно было, где кончается фонетика и начинается упрямство.


Однажды мы с нею удрали. Родители купили мне велосипед, событие по тем временам, но только для меня, потому что ребята с нашей улицы давно уже освоили этот вид транспорта, и мыслями, ни от кого не скрываемыми заносились до мотороллера. Так что, даже с моим приобретением, выглядел бедным родственником, и первые несколько дней катался в гордом одиночестве, презирая насмешливые, а порой и ехидные взгляды. Однажды, заметив девочку, следящую за мной завистливым взглядом, я проделал вокруг неё несколько пируэтов, ещё больше её раззадоривших, и жестом дал ей понять, что, при желании, может сесть на раму. 


Когда мы поехали, я спросил:


– Не страшно?


– С тобой нет, – ответила так тихо, что я скорее догадался, а не услышал.


Мы пересекли парк из конца в конец, и в тихом закутке боковой аллеи, где над миниатюрным искусственным озерцом склонилась нечесаная голова ивы, она повернула ко мне голову и поцеловала в губы. Я знал женские поцелуи мамы и бабушки, но мне и в голову не могло придти, что существует такая волшебная разница.


Мы ссорились и мирились, но назвать причину размолвок, хотя бы самой последней из них, спустя столько лет было немыслимо. Зато страдания, ими вызванные, задержались в подсознании, независимо от воли и желания. 


Учились мы в разных школах. В те годы оберегали детскую нравственность с помощью раздельного обучения. После уроков я тайком поджидал её возвращение, чтобы, выйдя навстречу, всем своим видом продемонстрировать, если не презрение, то хотя бы безразличие. Этакий старик ХоттЯбыч, летающий на своей мечте, как на ковре-самолёте.


Да  я страдал. Какими словами передать трагедию детского сердца, страдающего от неразделённой любви? Именно тогда стал я искать спасения в стихах, гремящих. Как пустой бочонок на булыжной мостовой.


Финал оказался неожиданно простым. Она исчезла. Я спрашивал. Мне отвечали невразумительно: то ли уехала, то ли переехала. Романтический период моей жизни завершился, когда у других даже не начинался. Неожиданным следствием было то, что я разучился любить, хотя, время от времени, удачно имитировал любовь. Жаль и даже очень!


– О чём вы задумались?


– О вас. Точнее, о нас.


– Значит, вспомнили?


– Как выяснилось, не забывал. Прошлое ушло в глубину памяти, и достаточно было толчка, чтобы всплыло на поверхность. 


– Что же вы вспомнили?


– Нашу любовь.


Женщина рассмеялась. Так смеются, чтобы скрыть слёзы.


– Вы? Любили меня? Да вы не глядели в мою сторону. Кем я была для вас? Гадким утёнком? Заморышем, которого можно пожалеть,  но не приласкать. Вы, как и все прочие, увивались вокруг Маргоши, королевы Марго. Её глупая улыбка и кукольное личико лишало вас всех разума. Представляю, как по трупам таких простаков, как вы, шла она к своему выгодному замужеству.


И я услыхал подробности, меня не заинтересовавшие, хотя бы потому, что в моей жизни не было ни Маргоши, ни, тем паче, королевы Марго. Мы стояли на перекрестке, долженствующем развести нас в разные стороны.


– Жаль, – произношу я, чтобы не длить молчание.


– Мне тоже, – признаётся она. – Как ни странным это покажется, но, после вас, в моей жизни не было ничего, чтобы можно было вспомнить без сожаления. Неужели детское чувство бывает таким прочным? – Она протянула руку, прощаясь: – Спасибо... Спасибо за всё!


И назвала имя, не имеющее ко мне никакого отношения.

Борис Иоселевич