Из моей жизни

…Едва ли не с первых дней моей школьной учёбы, почерк мой сделался буквально притчей во языцех – через несколько минут и сам не мог прочесть написанное мною же самим. А дело-то всё было вот в чём.

Мои родители поженились, учась в институте. Отец, правда, перед поступлением в институт отслужил в армии, а перед армейским призывом успел год отработать на заводе. В дальнейшем это ему очень пригодилось, поскольку, по тогдашним законам, учёба в институте, так же как и армейская служба, засчитывалась в трудовой стаж лишь тому, кто до армии и до института успел приобрести этого трудового стажа хотя бы год. А больничный же оплачивался в стопроцентном объёме от заработной платы лишь тому, кто уже имел общего трудового стажа не менее восьми лет, и при этом ещё являлся членом профсоюза. Поскольку членами профсоюза тогда являлось фактически всё взрослое население страны, что, само по себе, было, несомненно, хорошо, то в случае болезни – особенно, болезни тяжёлой и продолжительной – актуальность приобретал именно вопрос о восьмилетнем трудовом стаже, который успел у моего отца, как бы между делом, накопиться в первые же годы работы после окончания института, что, как я уже сказал, в трудную минуту сослужило ему, да и всей нашей семье, великую службу. Впрочем, об этом – немного позже.

Как я позднее узнал, связь между моими родителями возникла именно во время учёбы в институте – и всё как-то по глупости, да, говоря откровенно, больше по пьяному делу, чего потом ни мать, ни отец и сами не отрицали. Оно бы и окончилось ничем, если бы не случилось, в конце концов, той злополучной беременности, в результате которой на свет и появилась та весьма сомнительная и зловредная личность, что пишет в данный момент эту самую историю.

Отцу моему следует отдать должное. Он не подался «в кусты», как сделали бы, несомненно, на его месте некоторые, а честно признал свою ошибку, равно как и свою ответственность за её результат, оформив с моей матерью отношения ещё до моего появления на свет. Правда, в доме моего деда по отцу – а у него был свой собственный дом, где мой отец и вырос, и жил до случившегося – родители как бы не прижились. Позднее я узнал, что не прижились исключительно из-за моей матери, привыкшей к жизни в комфортабельной городской квартире.

Кое-что придётся сейчас рассказать и про моего дедушку по материнской линии. Хотя, по-правде сказать, не очень-то хочется это делать – заведомо неблагодарное занятие. Но приходится. В противном случае, боюсь, некоторые вещи, о каковых речь пойдёт дальше, будут понятны не до конца.

Дедушка мой был кадровым военным, относившемся к той породе военных людей, которые бывают храбрыми сверх всякой меры, но … лишь на поле боя, в мирной же жизни, особенно – в жизни домашней, они – сама бесхарактерность и бесхребетность. Плюс к тому – слепая привычка к послушанию перед всяким вышестоящим начальством, доведённая временами до какого-то вселенского абсурда. Родился он ещё до революции, на Западной Украине, в знатной, но обедневшей семье польского шляхтича, который, по причине безденежья, всю свою сознательную жизнь служил в должности управляющего на одном из заводов.

Не знаю всех подробностей, но факт остаётся фактом: в самом начале Первой Мировой Войны отец моего дедушки оказался в действующей армии, разумеется – в офицерском чине, хотя, насколько мне известно, не очень уж и высоком. Через год примерно пришла похоронка. А потом, представьте себе, выяснилось, что он жив, правда – не вполне здоров, ввиду того, что сказывалось полученное на фронте ранение, которое, и в самом деле, имело место быть. Только обитает он где-то в другом городе, под другой фамилией, и… с другой женщиной. Вот, собственно, и всё, что дошло до нас. Наверное, то была какая-то потрясающая любовная история, достойная пера самых великих романистов. Но лично я, за отсутствием достаточного количества достоверного материала, предпочитаю не прибегать к фантазиям, ограничившись лишь скромной констатацией тех, более чем скупых, фактов, каковыми располагаю в действительности.

Дедушка мой тогда остался в семье за старшего. К тому же, и его мать прожила потом совсем недолго. У него были ещё два брата и сестра.

Как ни странно, но лишь революция дала ему возможность продолжить прерванное образование. Так и стал мой дедушка кадровым военным, окончив Одесское Пехотное Училище. Кстати, существует ли оно сейчас, в нынешней «незалежной»?

В ближайшее время после окончания вышеозначенного училища, мой дедушка женился. Сразу оговорюсь: не на моей бабушке – с ней он встретился гораздо позднее. Всех обстоятельств той его женитьбы никто в нашей семье до конца не знал. Эту тайну дедушка унёс с собой в могилу. Позднее бабушка рассказывала, что с дедушкиных слов ей удалось ещё в первые годы их совместной жизни узнать, что, вступая в брак со своей первой женой, дедушка пребывал в полной уверенности, что она – актриса, на деле же оказалось – всего лишь театральная костюмерша. К тому же, ещё и жидовка. Отношения у них складывались наикошмарнейшим образом, в результате чего дедушка начал попивать – увы, от этой пагубной страсти он так и не смог избавиться в полной мере, фактически до конца своих дней. Случалось, и – не будь тем словом помянут – погуливал. Его первая жена, желая отомстить, однажды написала на дедушку донос… Это было в предвоенные годы. С Польшей отношения были крайне сложные. А тут ещё – печально известное дело Тухачевского, готовившего вооружённый переворот, к счастью вовремя провалившийся. А дедушка-то мой, как я уже сказал, был поляк. Кроме того, и с классовой точки зрения его происхождение выглядело, мягко говоря, далеко не безупречным.

Дальше было несколько месяцев, проведённых в переполненной до отказа тюремной камере, где политических держали вместе с уголовниками, делая это вполне сознательно и целенаправленно, поощряя со стороны последних всевозможные отвратительные выходки. Впрочем, об этих весьма неприглядных страницах нашей истории сказано и написано достаточно много, и по делу, а чаще – нет, и у меня вряд ли получится прибавить ко всему сказанному и написанному прежде меня другими что-либо принципиально новое. Были в дедушкиной жизни и печально известные «допросы с пристрастием». Хотя, этого-то «добра» у нас хватало во все эпохи. И сейчас хватает ничуть не меньше, а даже ещё больше. Так что, руководствуясь исключительно чувством элементарной исторической справедливости, я не стану и на этом особенно заострять ни своё внимание, ни внимание уважаемых читателей.

Ещё немногим раньше дедушка окончательно потерял связь со своими братьями, поставившими вопрос ребром после какой-то очередной низости со стороны своей новоявленной как бы родственницы: или ты с нею расстанешься, или – братьев у тебя нет. Вскоре и его сестра вышла замуж за военного капельмейстера, тоже, между прочим, поляка, и тоже рождённого на земле Западной Украины, тоже принципиально не пожелавшего поддерживать какие бы то ни было родственные отношения с человеком, который связал свою жизнь со столь подлой и грязной женщиной, притом ещё и жидовкой.

Всё это, думаю, вполне определённо подтверждает отмеченный мною выше прискорбный факт того, что дедушка мой, действительно, был абсолютно не приспособлен к гражданской жизни, проявляя в ней на каждом шагу просто фантастическую бесхребетность и бесхарактерность. Хотя, на фронте, пожалуй, мало, кто мог сравниться с ним как по части храбрости, так и по части командирского таланта. И надёжнейшим подтверждением тому служило, служит и будет служить всегда великое множество орденов, – и советских, и польских (дедушке, ведь, и в польской армии послужить довелось) – украшавших дедушкин праздничный пиджак, который сам он надевал лишь в особых случаях. Он никогда на моей памяти не носил военную форму. Не знаю, в чём тому была причина. Но это было так.

Говоря о той малоприятной странице дедушкиной биографии, что успел затронуть выше, скажу в заключение ещё несколько интересных, хотя, и не очень симпатичных, мягко говоря, вещей, без которых мой рассказ был бы неполным.

Дедушке исключительно повезло. Через некоторое время его выпустили из тюрьмы, вернув все документы, включая партбилет – он уже не один год к моменту описываемых событий состоял в партии. Велели на следующий день вернуться в свою воинскую часть и приступить к выполнению своих служебных обязанностей так, как будто ничего и не было, и на протяжении всей дальнейшей жизни хранить строжайшее молчание об этом ужасном происшествии, и во всех каких бы то ни было анкетах и прочих документах указывать неизменно: «судим не был, под следствием не состоял».

Вот, собственно, и всё, что удалось бабушке выяснить из скупых дедушкиных рассказов в первые годы их совместной жизни, и что, спустя много, много лет, уже после того как дедушки не было в живых, она пересказала мне. В дальнейшем, по крайней мере, по её собственным словам, дедушка и вовсе избегал разговоров с ней на подобные темы. Не знаю, конечно, и не могу знать, чем объяснить подобное везение, о котором большинство людей, оказавшись в ситуации, аналогичной той, в которой оказался мой дедушка, не могли даже мечтать. То ли, и вправду, благоволение судьбы, то ли, в самом деле, редкостное везение, каковое тоже иногда случается в жизни, то ли, быть может, он был с бабушкой всё же не вполне откровенным, чего-то ей не договаривая. Вообще-то, строить догадки и различного рода предположения – дело неблагодарное. И не люблю я сам подобными вещами заниматься. Потому, опять же, предпочту ограничиться констатацией тех немногих вещей, которые известны мне на самом деле, по крайней мере – в том виде, в каком они до меня дошли.

Ещё, помню, рассказывала бабушка, как однажды на фронте, встретившись с каким-то своим давним одесским знакомым, с которым не виделись ещё с довоенных времён, дедушка представил ему мою бабушку словами: «Знакомься, Ваня, это – моя жена», после чего у того знакомого аж засияли глаза, и он, не скрывая своего восторга, говорил: « Так, значит, ты женился второй раз! Какой же ты молодец! Как ты здорово сделал, что бросил ту недобитую паскуду! Давно пора было! Давно пора!».

А после войны, уже вернувшись из Польши, где задержаться пришлось аж до 48го года – не отпускали в польской армии, куда дедушку перевели с первых же дней её создания, и где ему, вместе с моей бабушкой, поскольку она была уже его законной женой, пришлось принимать присягу, - а потом ещё послужив во Владикавказе, носившем в те годы имя Орджоникидзе, и ещё немного – в Зернограде, и лишь после того, оказавшись в Новочеркасске, довелось пообщаться с такой организацией как КГБ. Причём, повестка оттуда пришла на бабушкино имя. Дедушка же, не зная в чём дело, пошёл с нею вместе. Там бабушку спрашивали, знает ли она тех-то и тех-то людей, называя их имена и фамилии. Она отвечала, что слышит о них в первый раз. Так оно и было. Дедушка, находившийся тут же, присутствуя при этом разговоре, вскоре сообразил, что к чему, и вмешался в разговор одной лишь единственной фразой: «Это – моя вторая жена, мы познакомились на фронте, и о тех делах она не может знать ничего», на что следователь, даже слегка растерявшись, ответил: «Так бы сразу и сказали». И тут же, обратившись к бабушке, произнёс: «В таком случае, вы, действительно, не можете знать никого из тех людей. К вам больше нет вопросов. Идите». Надо думать, дедушкина первая жена была ещё та штучка. А, ведь, я не сказал о том, что, помимо всего прочего, у дедушки от того брака был сын – стало быть, мой дядя.

Звали его Генрих. Я звал его: дядя Гарик. Его жену звали Евдокия. Отчества её, если честно, я так и не узнал. Тогда было вполне достаточно того, что я обращался к ней: тётя Дуся, сейчас же – спросить об этом не у кого. Да и не очень нужно. К тому же, наши жизненные пути не так уж и часто пересекались, пока и вовсе не разошлись – окончательно и бесповоротно.

Кое-что, однако, для полноты картины, придётся сказать и о дяде Гарике, и о его семье.

Как позднее мне рассказывала бабушка, уже живя в Новочеркасске, дедушка отправился в Одессу с целью навестить своего сына. А вернулись они вдвоём. Говоря по-простому, дедушкина бывшая жена его спихнула. Воспитывай, мол, сам. Тогда дедушка хотел устроить его в ростовское мореходное училище, известное в просторечии как «Седовка», поскольку носит оно имя адмирала Седова. Но Гарик получил из Одессы письмо от своей мамани примерно такого содержания, дескать, не поддавайся, сынок, от тебя желают избавиться. Гарик послушал свою мать, и, самым натуральным образом, удрал – к ней же, в Одессу. А, ведь, дедушка, на самом деле, собирался сделать из него человека, намереваясь вырвать из прежнего сомнительного окружения, оградить от вредного влияния всяких интриганов и проходимцев, искренне полагая, что флотская жизнь поможет вытравить из его души и характера еврейские начала. Увы…

В дальнейшем он учился в обыкновенной школе, потом – в каком-то ремесленном училище. Дальше шло вообще что-то непонятное. С годами он начал пить. К тому моменту как я увидел дядю Гарика впервые, он пребывал уже в достаточно солидном возрасте, успев дважды по решению суда отбыть срок в ЛТП, куда, как, возможно, некоторые ещё помнят, отправляли на принудительное лечение злостных алкоголиков, на которых уже не действовали никакие другие меры.

У дяди Гарика с тётей Дусей было двое детей – сын Гена, и дочь с таким странным именем Рина. Оба они были значительно старше меня. Исходя из сказанного, я доводился им, насколько понимаю, двоюродным братом. Гену и Рину я видел всего лишь однажды. Сначала – Гену. А Рину – гораздо позже, спустя несколько лет. Знаю, что, ещё учась в школе, Гена пристрастился к наркотикам – тогда это была такая редкость! И вместе с тем – такая дикость! Он тоже подвергался принудительному лечению. Позднее и сам попытался заработать на перепродаже этого зелья, но по дороге его сцапали с большой партией на руках – дело кончилось судом и весьма основательным сроком. Он отсидел. Выйдя, опять взялся за старое. Жил – как придётся, и на что придётся. Вскоре умер. Через некоторое время скончался от цирроза печени и дядя Гарик. Рина – пожалуй, самый серьёзный человек в этом, с позволения сказать, семействе – вышла через некоторое время замуж, и уехала в Новороссийск, по дороге специально сделав крюк, чтобы повидаться с нами, а я же, по закону житейской подлости, тогда был в больнице. К тому же, Рина объявилась у нас без предупреждения, и всего – на пару часов. Свой новый адрес она не оставила. Почему? – Это уж, сами понимаете, вопрос исключительно к ней самой. Бабушка говорила, что, растерявшись и оторопев от неожиданности, так и не догадалась спросить у Рины этот адрес её нового местожительства, опомнившись лишь после отъезда Рины, успокаивая, правда, себя надеждой, что Рина, наверное, ещё когда-нибудь нам напишет. Матери моей тоже в тот вечер, по какому-то странному стечению обстоятельств, тоже не оказалось дома, а отец уже с нами тогда не жил. К величайшему сожалению – как моему, так и бабушкиному – Рина нам так и не написала. Признаться откровенно, я был в неё чуточку влюблён.

Тётя Дуся и прежде писала крайне редко. Телефона у неё никогда не было. Теперь и вовсе перестала писать. У нас, к тому же, каким-то непостижимым образом, пропали не только все её прежние письма, но и вообще все бумаги, в которых только мог значиться её адрес. Да, собственно, никто из нас трагедии в том не усмотрел. Как говориться: была без радости любовь, разлука будет без печали. Правда, Рину вспоминаю и сейчас. Где она? Как сложилась её жизнь?

Заканчивая рассказ об одесских делах, коснусь ещё одного факта, способного, на мой взгляд, пролить дополнительный свет на некоторые нюансы всего того, о чём уже было сказано.

Когда дядя Гарик – тогда, разумеется, ещё никакой не дядя, а просто Гарик – достиг своего совершеннолетия и мой дедушка имел все законные основания для прекращения выплаты алиментов, его бывшая жена, это исчадие сатаны – а иначе не назовёшь! – предъявила ему судебный иск, мотивированный тем, что, якобы, живя с ним, потеряла здоровье. Хотя, если по справедливости и по факту, то скорее - всё было наоборот. Она даже документы медицинские добыла, подтверждающие обоснованность её претензий. Дело, в общем-то понятное: жидовке, проживавшей в таком насквозь прожидовленном городе, каковым изначально являлась и является Одесса, получить такие документы от знакомых ей врачей-жидов особого труда не составляло. В принципе, все её козни не так уж и трудно было разоблачить в суде, что дедушка и намеревался сделать. Но бабушка моя ему отсоветовала, жалея его и так порядком потрёпанные нервы. Мол, плюнь, не связывайся. Будь выше этих несчастных денег. Пусть эта чёртова жидовка подавится. Ни много, ни мало, почти сто рублей, теми, полновесными советскими деньгами пришлось платить моему дедушке каждый месяц на протяжении большей части своей жизни, пока эта жидовская гадина не нашла свой позорный, бесславный конец. А конец её, и в самом деле, был позорным и бесславным. Рядом с нею в тот момент никого не оказалось. Тело в пустой квартире успело разложиться. В довершение ко всему, и документов её не нашли. Потому и хоронили под девичьей её фамилией. Это произошло уже при моей жизни, где-то года за три – за четыре до того, как дедушка сам неизлечимо заболел, слёг и уже больше не встал никогда.

Скажу ещё вот что. Уже давно ловлю себя на мысли о том, что лично мне представляется достаточно спорным (это, как минимум – достаточно спорным) такое рассуждение, бытующее среди многих людей: мол, надо быть выше всяких дрязг и обид, пусть берут, быстрее подавятся. Нет, друзья мои, никто не подавится. Не подавится хотя бы потому, что, как известно, аппетит приходит во время еды. А если же будешь выше того, что кто-то там обошёлся с тобой несправедливо, или, того хуже, присвоил то, что по праву должно принадлежать тебе, то тех мерзавцев как раз именно этот вариант и устроит больше всего. Пока ты будешь где-то там парить в облаках, они будут обустраивать свои подлые дела здесь и сейчас, в том числе, и в первую очередь, и за твой счёт, равно как и за счёт многих и многих других идеалистов, подобных тебе. Нет, не зря, видно, утверждал классик, сказавший, что идеализм – это пустоцвет на живом древе жизни.

Собственно, если говорить газетным языком, такова была моральная и идейно-нравственная среда, в которой я появился на свет, и в которой прошло моё детство. Но, спешу вернуться к тому, что пока ещё недосказал про моих родителей.

…После моего появления на свет, мать окончательно забросила институт, и больше уже не училась нигде и никогда. Отец, как бы тяжело ни было, всё же осилил учёбу, часто подрабатывая грузчиком на молзаводе, поскольку гордость не позволяла ему принимать материальную помощь от своих родителей, и тем более – от родителей своей жены. Работа на молзаводе устраивала отца в тот момент его жизни, прежде всего тем, что там практиковалась подённая оплата в конце рабочего дня. Можно было отработать всего несколько часов, и уйти. Разумеется, на размере оплаты это тоже прямо отражалось.

После окончания института, отец получил распределение в один из посёлков, находившихся далеко на севере – всего лишь в семи километрах от границы с Коми АССР. Отца это не очень-то обрадовало, хотя бы потому, что, во-первых – он плохо представлял себе северную жизнь, а во-вторых – считал, и, пожалуй, считал совершенно логично, что если уж занесла судьба в такую даль, то уж лучше бы в подобном случае оказаться ещё чуть дальше, на те же злосчастные семь километров, которые, всё равно, ничего принципиального не значат, но зато, там уже получать на законных основаниях все северные надбавки. Тем не менее, жизнь, как и история, не знает сослагательного наклонения. Произошло только то, что произошло. Родители уехали. Поначалу меня оставили на попечение бабушки с дедушкой. В этом тоже был смысл. Ехать на север, фактически – навстречу неизвестности, зная заранее, что, в лучшем случае, не меньше года придётся жить, снимая угол в чужой квартире, и при этом ещё брать с собой ребёнка, к тому же – рождённого на юге, так же как и его родители, да ещё с успевшей к тому времени обнаружиться серьёзной болезнью почек и с обнаруженной чуть позже не менее серьёзной болезнью сердца, сопровождающейся какими-то чрезвычайно странными шумами! Естественно, на это готов решиться далеко не каждый. Если честно, я бы, в своей нынешней взрослой жизни, тоже не решился.

Родители забрали меня только через год, когда отец уже получил своё собственное жильё. Конечно, не собственное в теперешнем буквальном понимании этого слова. Оно было ведомственным. Половина дома с отдельным входом. Дом тот строился на двух хозяев и принадлежал лесхозу, в котором работал мой отец, и был там на хорошем счету, невзирая на то, что здесь он окончательно дал волю своему пристрастию к спиртному, что было у него едва ли не наследственным. Да и мать моя от отца не отставала.

Дом наш стоял на самом краю огромного клеверного поля. Вдалеке виднелась дамба, протянувшаяся в обе стороны, насколько хватало глаз, уходя за пределы видимости. Мне тогда казалось, что за той дамбой начинается какой-то совсем иной, неведомый для меня мир. Но побывать там довелось лишь однажды, когда ехали мы на попутном грузовике по осеннему бездорожью в областную больницу – я тогда сильно заболел, поселковые врачи были бессильны.

В нашем доме, на стене самой большой и как бы главной комнаты висела коллективная фотография, какие делают после окончания института – огромная как плакат, будто утыканная небольшими аккуратными кружёчками, из каждого кружёчка смотрело лицо того, или иного выпускника, в том числе был и кружёчек с лицом моего отца. Это я запомнил на всю жизнь.

Впрочем, я уже говорил о тех северных делах в моих прежних рассказах. Не буду повторяться.

Ближе к зиме у нас случился пожар. Отец, в очередной раз напившись, попробовал разжечь печку бензином. Едва не спалил весь дом. Сам обгорел настолько, что из районной больницы его срочно отправили в областной ожоговый центр, где делали пересадку кожи.

Я окончательно расхворался. Почти не вставал. Вскоре за мной приехала бабушка.

Помню, когда возвращались мы с ней в поезде, как услышал, что едем уже по Ростовской области – меня словно подменили. То, всё сидел в купе тихий, молчаливый, будто немой, а тут ожил как ртуть, и всё спрашивал: «Ну, скоро? Ну, когда же?! Когда?! Когда же наконец приедем?!».

С тех самых пор у меня появилась какая-то очень нехорошая дрожь в руках. Внешне она была незаметна. Но она была. Из-за этого у меня с самого начала выработался просто отвратительный подчерк, который оставался таковым даже спустя много лет после того, как эта злополучная дрожь постепенно пошла на убыль. И даже когда она окончательно сошла на «нет», подчерк всё равно оставался неровным и некрасивым, а самое ужасное – практически непонятным. Выправился он, более или менее, лишь тогда, когда мне было уже за тридцать.

Стоит ли говорить, какие неприятности у меня были в школе на этой почве. Однажды – было дело! – ещё в третьем классе, наша тогдашняя учительница – а все знали, что она откровенная карьеристка, психопатка, да и просто самодур в юбке, среди родителей, особенно тех, кто входили в родительский комитет, буквально ходили легенды об её беспринципности и угодничестве перед начальством, о уж о степени её чудовищного самодурства, так же, как и об её дичайших истериках мы сами знали как никто, знали по себе – заставила с десяток учеников, не блиставших, мягко говоря, особой успеваемостью, а в их числе и меня, переписать в течение выходного дня всю тетрадь для работ по русскому языку.

Специально для более молодых читателей напомню, что в те годы школьникам полагался лишь один выходной – в воскресенье. Губить его ради такого издевательства! Нет уж, увольте!

Можно сказать, что я оказал сопротивление. Ничего переписывать не стал. А в понедельник просто-напросто не пошёл в школу, отправившись бродить по городским улицам. Зная количество уроков и их продолжительность, а также – количество перемен между ними и продолжительность этих перемен, я вычислил, во сколько должен был вернуться домой с занятий, а затем спрашивал у прохожих о том, который сейчас час. Правда, не распознал вовремя один нюанс, состоявший в том, что на следующий день, помимо всего прочего, придётся чем-то объяснить ещё и причины моего вчерашнего отсутствия. Но на следующий день я решил эту проблему ещё проще – снова не пошёл. Не пошёл и на третий день. Тем более, что накануне обнаружил на одной из городских улиц установленные совсем недавно электронные часы с огромным циферблатом – так что согласовывать время стало теперь совсем легко.

Для большей убедительности я, пристроившись в парке на скамеечке, писал в школьных тетрадях – по русскому и по математике – какие-то задания, позаимствованные мною из школьных же учебников, которые, по мере возможностей, старался выполнять с максимальной добросовестностью, после чего давал сам себе и домашнее задание, записывая его в дневник, и, придя домой, тоже его выполнял. Так что мой прогул как бы и не был совсем уж прогулом в строгом смысле этого слова.

Кто знает, сколько бы продолжалось это моё приключение, и чем бы оно закончилось, если б не один весьма досадный инцидент… Не зря говорят, есть такие друзья, что с ними и враги не нужны… Впрочем, обо всём по порядку…

Примерно через квартал от нас жила одна моя одноклассница. Вернувшись в тот день с занятий, она разговорилась со своей мамой о школьных делах, а та возьми и спроси:

-А как там наш сосед Толя поживает?

Она, как ни в чём не бывало:

-Да что-то приболел. Уже третий день не показывается.

-Ну, так сходи к нему, отнеси домашнее задание.

Она пришла минут за десять до моего прихода, с дневником в руках. Моя мать ей:

-Ты что, Машенька, заболела?

А она, ничего не подозревая:

-Нет, тётя Нина. Это ваш Толик болеет уже третий день.

Дальше, как полагаю, ничего рассказывать не надо – всё понятно и так.

Когда страсти улеглись, и это, достаточно неприятное, происшествие окончательно ушло в историю, отец как-то пошутил. Объясняя мне – не помню уж, как получилось, что зашёл у нас с ним такой разговор – некоторые, непонятные для меня слова, например такие, как «эволюция» и «инволюция», он говорил:

-Если «эволюция» - это движение вперёд, то «инволюция» - это наоборот возврат назад, можно сказать: возвращение к предкам; примерно, как у тебя: наши предки – скифы и сарматы – кочевали по степи, а ты в прошлом году кочевал по улицам.

Шутка, конечно, хорошая и очень даже остроумная. Но факт остаётся фактом: я оказал сопротивление. Пусть – стихийно и неосознанно, а оттого – и не очень умно. Но оказал. Так, возможно впервые в жизни, проявился мой бунтарский нрав, замешанный на природном духе противоречия, что в нашем роду был у многих, что называется, в крови.

Ещё на севере, помню, как начнёт мать что-то доказывать отцу, а он ей:
-Знаю, что неправ. А всё равно по-своему поступлю. Пусть будет неправильно, зато – по-моему!

Если честно, и у меня временами проявляется подобная закваска. Хотя знаю, что это нехорошо.

…После выхода из ожогового центра, отец не остался на севере. Они с матерью вернулись в Новочеркасск. Вскоре отец устроился на работу в тот же самый инженерно-мелиоративный институт, в котором и учился. Через некоторое время его назначили директором орехового сада, принадлежавшего институту. Между прочим, когда его назначение только обсуждалось, он, помню, будучи по своей природе человеком далеко не церковным, да и вряд ли вообще верующим, ходил в наш Собор, чтобы поставить свечу перед иконой Николая Чудотворца. Так сильно отец хотел попасть в тот ореховый сад. Но, попав, проработал там совсем недолго. Из-за чего-то не поладил с более высоким начальством. Можно, конечно, было всё как-то уладить, но помешал отцовский горячий норов. Отец швырнул на стол заявление о своём уходе, при этом ещё и высказал всем и каждому, невзирая на лица и должности, что про кого из них думает, и почему думает именно так, а не иначе, не стесняясь в выражениях, разумеется, предварительно выпив для храбрости.

Совсем скоро после этого, отец снова устроился на работу – на этот раз, совсем не по специальности – в зону для заключённых. Работал он там в Отделе Технического Контроля. В его обязанности входило, проверять качество продукции, выпускаемой в промышленной части зоны.

Как и все лагерные работники, отец не жил на зарплату. Зеки – неофициально, конечно – наряду с основной работой, делали перстни, медальоны, кольца, цепочки, кулоны, брелки, ножи, включая охотничьи, финки и запрещённые законом выкидные, большое количество всевозможных сувениров. Делали и на потоке, и по индивидуальным заказам. Всё это скупалось лагерными сотрудниками за наличные деньги, а за тем ими же перепродавалось на воле в несколько раз дороже. А те деньги, что они платили зекам, в самое ближайшее время у них сами же изымали. Причём, изымали в достаточно корректной форме, так, что зек ещё за это благодарил. Механизм был очень простой и отлаженный до автоматизма. Зек говорил: «Начальник, мне бы…»,  а далее называл то, чего бы ему хотелось: «сальца», «колбаски», или ещё чего-нибудь, а иногда бывало, что «винца», «водочки», «коньячку», а чаще всего просто «чайку», из которого в зоне варят так называемый «чифир» - чёрный как дёготь напиток, содержащий огромное количество кофеина. От передозировки «чифира» иногда умирают. В ответ «начальник» называл сумму, конечно же, многократно превышавшую цену того продукта, который всё тот же начальник покупал на воле и проносил через проходную, через которую по инструкции категорически воспрещалось что бы то ни было проносить и выносить. Там надлежало обыскивать как при входе, так и при выходе. Но на проходной работали тоже живые люди, и им тоже ничто человеческое было не чуждо, и они, естественно, тоже были в доле. Некоторые, наиболее отчаянные, случалось, и наркотики проносили.

Доводилось отцу, так же, как и другим работникам лагеря, по просьбе некоторых зеков, «навещать» их родственников, проживавших неподалёку. Такие посещения и вовсе оценивались в астрономические суммы.

Был там один закоренелый рецидивист, а в нашем городе у него жила родная сестра, разошедшаяся со своим мужем ещё много лет назад, одна воспитывавшая малолетнего сына. Он очень просил моего отца сходить к ней, и передать свёрток, обещая солидный «магарыч». В том свёртке было не меньше полусотни прекрасных рандолевых перстней-печаток, по самым скромным прикидкам сотня кулонов, ни чуть не меньше крестиков самых невероятных, самых причудливых форм, сотни две-три мельхиоровых цепочек, а ко всему перечисленному прилагалась ещё и изрядная сумма наличными деньгами. Зная о том, сколько на нашей городской толкучке стоили подобные изделия, можно было с уверенностью сказать: тот человек посылал своей сестре целое состояние. Стоит подумать, в чём он при этом отказывал себе, пребывая в лагерных условиях, где жизнь была – далеко не мёд.

Так и оказался мой отец в доме той женщины. И вдруг понял он – это любовь… Та самая, которую так и не встретил в дни своей студенческой юности, столь печально загубленной целой чередою ошибок, совершённых в те, всё более и более удаляющиеся во времени, годы.

В тот год отец, будто предчувствуя скорую развязку, взяв очередной отпуск на работе, в первый же день предложил мне сходить вместе на пляж. Мать с нами не пошла. Отношения между ними делались всё более натянутыми.

А как здорово было там, на городском пляже! Играла музыка. Вокруг сияли весёлые, улыбающиеся лица. Улыбалось солнце, отражаясь в блестящей, искрящейся воде. В ларьке продавали мороженное и прохладительные напитки, тут же жарились шашлыки. Команда спасателей носилась туда-сюда на вёсельной лодке, беспрерывно совершенствуя своё мастерство, которое, впрочем, по крайней мере - на моей памяти, им так и не понадобилось.

На следующий день мы снова пошли на пляж. И так – во все дни отцовского отпуска.

А осенью родители расстались. Теперь, кстати, и пляжа того тоже больше нет.

Следующей весной слёг дедушка. Оказалось – рак. Через полгода его не стало.

Мать попыталась снова съездить на север. На этот раз – одна. И так она хотела, чтобы – подальше, в Тюменскую область. Через год вернулась совсем больная.