Репортаж из ада

…Через пару недель своего пребывания в первом отделении, напросился ходить в больничные мастерские, выше уже упоминавшиеся – это ещё одно средство хоть какого-то спасения от здешней скуки. Правда, со временем и оно приедается. Именно здесь встречаются мужчины и женщины – так они находятся в отделениях строго изолированных друг от друга. Иногда случаются и романы. Ещё встречаются и общаются между собой здесь мужчины и женщины – те, кто работает на кухне и во дворе. Но это тема для отдельного разговора. Работающие на кухне и вовсе здесь чувствуют себя как короли. В вышеупомянутом «отстойнике», между прочим, есть две палаты для тех, кого оставляют там до самого конца их лечения, им и полотенца дают, а ещё им дают, хотя и не всем… ни за что не поверите, если скажу, что им дают… А дают им ключи от дверей в отделение. А вместе с ними – и право входить и выходить, когда им вздумается. Но, только в пределах больничного двора. Это здесь называется – и официально, и неофициально – «свободный выход». Но и работать эти люди вынуждены на самых чёрных работах – и как слесаря, и как сантехники, и как водопроводчики, и как грузчики, и как строительные рабочие, если затевается какой-нибудь ремонт или строительство. А ремонт и строительство не прекращаются здесь никогда, поскольку ремонтно-строительные работы во все времена служили и служат просто универсальным инструментом для списывания бесконечного количества казённых денег и растаскивания казённых же стройматериалов, во все времена привлекая внимание и интересы мафиозных кланов, а где психиатрия – там и мафия. И работать тем людям приходится совершенно бесплатно. Разве, что - на кухне их усиленно кормят. Что правда – то правда. Этого у здешнего начальства не отнять. К этим же работам иногда привлекают пациентов и из нашего первого и из третьего отделений – целиком мужских, и женщин из второго, которое – целиком женское. Правда, делается это уже на условиях так называемого «полусвободного выхода». Это почти то же самое, что «свободный» с тою лишь небольшой, но весьма существенной, разницей, что ключей от отделения не дают, и всякий раз, намереваясь выйти, нужно спрашивать разрешение у санитара, дежурящего возле дверей.

В связи с этим считаю нужным рассказать об одном достаточно курьёзном случае, произошедшем в нашем отделении.

Кажется, я ещё не сказал, что наша новочеркасская психиатрическая больница формально имеет статус областной больницы. Значит, сюда поступают больные со всей области. А точнее говоря, из всех её городов и сельских районов, где нет своей больницы аналогичного профиля. А нет её практически нигде.

Так вот. В нашем отделении был один парень из города Волгодонска. Он вообще-то рассказывал, и другие из тех, кто лежали у нас, будучи привезёнными из того же Волгодонска, подтверждали, что у них нет психиатрической больницы, но есть психиатрический приёмник. Скажу сразу: у других и того не было. Но тому парню, – кстати, звали его Олег – собственно, от наличия или отсутствия в его родном городе психиатрического приёмника было ни жарко, ни холодно, поскольку он сам поступил к нам из другого заведения. Он – из так называемых «принудчиков».

Что-то совершил. Что именно? – Толком не знаю, гадать не берусь. Но что-то совершил, и за что-то был под следствием. По каким-то причинам следователь усомнился в его психическом здоровье. Была назначена экспертиза, и Олега направили сюда. После некоторого времени, проведённого им всё в том же «отстойнике» - это неизбежно для всякого, поступающего сюда – его перевели в десятое отделение. Это отделение – следственное. Там ещё более строгие правила, чем во всех остальных. Людей, находящихся там на обследовании – а там только обследуют, но не лечат – никуда не выпускают, ни к каким работам не привлекают, а если возникает острая необходимость всё же сводить куда бы то ни было, скажем – в рентгенкабинет, или на флюорографию, то выводят их хоть и в сопровождении санитара, как и всех прочих пациентов из всех других отделений, но, в отличие от прочих, только с руками, связанными за спиной, и – тоже, в отличие от прочих – строго по одному человеку. Для свиданий в десятом отделении необходима справка из милиции, подтверждающая наличие кровного родства, или пребывание в законном браке с тем, кого намереваешься навестить, а к ней – ещё и письменное разрешение от следователя.

Олег пробыл там около полугода. Было доказано, что он, действительно, нездоров, что и явилось причиной совершённого им преступления. Вообще-то рассказывали, что там была, на самом деле, какая-то очень большая драка, и вроде даже – с поножовщиной. Тем не менее, болезнь Олега была признана излечимой. Это значило, что специальная комиссия должна была назначить ему срок принудительного лечения. После окончания этого срока, в соответствии с действовавшими нормативами, комиссия собиралась снова, и принимала окончательное решение относительно того: наступило излечение, или – нет. Если, по мнению комиссии, излечение не наступало, то она собиралась снова, принимая дополнительное постановление о судьбе того человека, о котором шла речь. Обычно это было или продление срока принудительного лечения, или – бессрочное отправление в специализированную психиатрическую больницу, которая в те годы была одна на весь Советский Союз, и находилась в городе Черняховске Калининградской области, в здании бывшей тюрьмы со стенами полутораметровой толщины – оттуда редко кто выходил, хотя бывали и такие, и я их тоже встречал, побегов же оттуда история не знала. Если же человека признавали излечившимся, его лечащий врач, оформляя надлежащим образом все, положенные по такому случаю, документы, отправлял их в суд, затем, они вместе с тем пациентом ожидали повестку, после получения которой врач являясь на заседание суда, всё излагал на основании медицинского акта, заверенного компетентной комиссией. Суд выдавал своё решение в письменном виде, и человек шёл домой. Правда, ждать повестку он должен был всё же, находясь по-прежнему в больнице. Иногда срок этого ожидания оказывался в несколько раз длиннее, чем назначенный и уже полностью отбытый срок принудительного лечения.

Был – между прочим, в нашей же палате – один человек, тоже из числа принудчиков, которому назначили срок в полгода, и когда этот срок истёк, и врач торжественно объявил ему об этом во время обхода, а затем изложил фактически всё то, о чём я только что рассказал, этот человек, начиная именно с того дня и часа, стал все таблетки, что ему, как ни в чём не бывало, продолжали выдавать по-прежнему (уколы ему отменили гораздо раньше), запихивать себе под язык, и, отойдя в сторону от раздающей лекарства медсестры, тут же перекладывать их в карман своей одежды лишь для того, чтобы, вернувшись в палату, выбросить их в окно. Следует заметить, что поведение его было по-своему логичным. Если компетентная комиссия признала его уже излечившимся, зачем ему тогда пить лекарства?! Причём, не нужно забывать, что психотропные препараты – это далеко не анальгин, и не аспирин или цитрамон, которые можно глотать по каждому поводу, а то и вообще без всякого повода, хоть целыми пачками.

Но я возвращаюсь к принудчику Олегу из города Волгодонска. Его срок шёл к концу. Он работал во дворе, пользуясь означенным выше «полусвободным выходом». И вообще-то вёл себя достаточно тихо. А однажды исчез. Потом явился глубокой ночью. Пьяный, что называется, вдрыбодан.

Был большой скандал. Когда Олег протрезвел, то на все вопросы упрямо отвечал: пил у своих знакомых, живущих в Новочеркасске, недалеко отсюда – адрес их не скажу, фамилию – тоже. Что тут можно было поделать!

Огласки, естественно, не хотели. Да и многим бы тогда не поздоровилось. Решили, никаких мер не принимать, дабы не возникало лишнего шума. Но Олега полусвободного выхода лишили, и вообще отстранили его от дворовых работ. Да и санитарам, особенно тем, кому часто приходилось бывать во дворе, наказали построже следить за этой разношёрстной компанией.

Но я, как уже успел сказать, работаю в мастерских, следовательно, ко мне всё это не относится – там несколько другая специфика.

Завтрак в отделении окончен. Лекарства выданы. Уколы сделаны. Возле дверей толпятся те, кто включены в список на посещение мастерских. Санитар проверил. Ещё раз для верности пересчитал. И даже произвёл перекличку, отметив тех, кто сегодня идти не хочет – им за это ничего не будет, а он за их исчезновение в течение сегодняшнего дня, случись таковое, ответственности не несёт. Все формальности улажены. Идём.

Вот шагает Юрка Роговой – кажется, в принципе, нормальный парень, а всё равно, какой-то не такой, не знаю и сам, в чём именно, но вот – не такой, и всё. А это – Гена Богуславский, наша достопримечательность. Он играет на аккордеоне. Музыку сам сочиняет. И слова – тоже. Вернее, уродует и слова, и музыку, прежде сочинённые другими. Сам он объясняет это примерно так. Мол, услышит где-то хорошую песню, и хочется ему ту песню петь самому, наигрывая на аккордеоне, одна только беда – часть слов запоминает сходу, а другая часть напрочь вылетает из головы. Так он мелодию наигрывает, а слова, какие помнит – поёт, а какие не помнит – сам додумывает, и потом записывает их на бумагу. В конце концов, оказывается, что сочинённые им слова просто не укладываются в уже существующую мелодию – так Генка и мелодию под них переделывает, заново её записывая. Ещё, подлец, нотную грамоту знает! И, что удивительно, иногда выходит довольно остроумно. Например, что-то про каких-то художников и сапожников. Я уж не помню ту песню. Да и с самого начала не помнил – только урывками. Что-то на мотив знаменитой «Не кочегары мы, не плотники…». Там, помню, строчка такая была у Генки: «А на соборе два художника позолотили два креста, а под забором два сапожника…», - дальше, хоть убейте, не помню. Что-то там ещё про этих сапожников, которые потом говорят: «Мы сапоги сошьём по-новому, позолотим у них верха…». Ах, да – вспомнил ещё одну строчку, совершенно непонятного содержания: «Громоотводы ставят плотники себе на крышу с чердака…». К слову должен сказать, в тот год на нашем городском соборе начали золотить купола и кресты. Так что песня Гены Богуславского, хоть и представляла из себя, по-моему, самую настоящую абракадабру, но всё же до некоторой степени возникла, надо полагать, не совсем чтобы уж на пустом месте. Но, конечно же, не за эти, с позволения сказать, сочинения он сюда угодил. Вообще-то имеет он и ещё один талант. Тоже – по части игры. Кроме аккордеона, он ещё классически может играть на нервах. И если у него возникнет такое желание, тогда – берегитесь все. Один из наших ему как-то раз так прямо и сказал:

-Ты, Генка, если постараешься, бегемота можешь до истерики довести, не то, что – человека.

Тяжёло с ним иногда бывает. Очень тяжело.

А вот шагает ещё один из наших – Лёня Нелепов. Ох, и оправдал же он совсем недавно свою фамилию!

Продержали его здесь полтора года. Он жил один. Таких отсюда, как правило, вообще не выписывают. Но, как известно, не бывает правил без исключений. Он и был таким исключением. Почему говорю: «был» - сейчас узнаете.

     Жил он в своём частном доме. Теперь не живёт там. Не живёт хотя бы уже потому, что сейчас он живёт здесь. Во всяком случае – пока. А что потом будет, так то вперёд никому из смертных неведомо.

Так вот. Продержали Лёньку полтора года. Дом его всё это время под замком стоял. И, представьте себе, Лёньку – как я уже сказал – выписали. Он на радостях в баню сходил – сам потом рассказывал. Дом в порядок приводить начал. Сорняки вытяпывал, которые по высоте уже сравнялись с крышей дома. Деньги в сберкассе получил – ему же пенсию по инвалидности, как, ни как, назначили. За полтора года – это ж сколько накопилось! Герой Лёнька, да и только!

И что же вы думаете? Примерно через пару недель сюда заявляется. Наговорил на себя, что называется, сто бочек арестантов, лишь бы только опять положили. Не сказать, чтоб врачи ему очень-то уж поверили. Но здесь существуют свои, что ли, если можно так сказать, традиции и достаточно давно устоявшиеся правила. В том числе, и некоторые правила определённой игры, которую, опять же – при определённом стечении определённых обстоятельств, начинают вести обе стороны. Среди этих неписанных правил есть и такое, что один, мягко говоря, привирает, а другой – делает вид, что верит; а «привирающий» знает, что тот, кто делает вид, что верит ему, на самом деле, конечно же, не верит, но сам тоже начинает делать вид, что поверил в то, что тот, кто делает вид, что поверил ему, якобы поверил ему и на самом деле. А тот тоже понимает, что другой понимает всё, но начинает в свою очередь делать вид, что не понял, что другой всё понял… И так – по кругу… Вот такая, неимоверно запутанная, а если вникнуть, и разобраться непредвзято – совершенно простая, но достаточно порочная система. При всём при том, на сколько костная, на столько же и вязкая, обволакивающая всех её участников с обеих сторон, не желающих в ней что-либо менять.

Если кто-то ещё не понял, зачем Лёнька так поступил… Всё очень просто и понятно. Он, самым натуральным образом, отвык от нормальной жизни. Я потом немало встречал подобных ему людей. И это всегда ужасно.
А вот и наша мастерская. Женщины уже здесь. Ребята из третьего отделения – тоже. Будет, о чём поговорить. Новостей, как всегда, вагон.

Пока ещё не знаем, что главная новость ждёт нас сегодня после возвращения в отделение.

Пока нас не было, смылся Сашка Тынянский. Он сам откуда-то из под Таганрога. То ли поляк, то ли жид. То ли – и то, и другое сразу. Гибрид, короче говоря. На мой взгляд, судя по его физиономии и повадкам, последняя гипотеза больше всех прочих похожа на правду.

Сам он, как в народе про таких говорят, из молодых, да ранний. Сейчас ему всего лишь семнадцать. Успел на танцплощадке застрелить из обреза милиционера. Сидел в СИЗО. Там стали замечать за ним какие-то странности. К тому же – весьма существенные, усиливающиеся день ото дня. В конце концов, он оказался здесь. И проделал путь традиционный для большинства его собратьев - принудчиков: сначала – традиционный «отстойник», потом – следственное отделение, оно же в здешнем просторечии «десятка», поскольку, как я уже, кажется, говорил выше, носит десятый номер, потом – диагноз, в случае с Сашкой это была психопатия, потом – комиссия, назначившая Сашке принудительное лечение сроком в один год. А отбыв десять месяцев из того срока, Сашка сбежал, что является для большинства принудчиков не только дурным тоном, но и по всем статьям – откровенной глупостью, причём – глупостью даже по дурдомовским понятиям.

Сбежав же, Сашка добрался до дома, где его старший брат, надавав ему затрещин, заявил:

-Ладно уж, гадёныш, если явился – отсыпайся, жри, отдыхай! Но, только неделю! А потом, я тебя сам отвезу.

И через неделю отвёз на своей машине. Сашка не очень-то и сопротивлялся. А, говоря предельно точно: не сопротивлялся вообще.

Скрыть такое происшествие было крайне трудно, если не сказать, что и вовсе невозможно. Компетентная комиссия, собравшаяся в экстренном порядке, приняла решение продлить Сашке срок принудительного лечения ещё на полгода. Через пять месяцев Сашка снова сбежал. Опять заседала комиссия, добавив Сашке ещё полгода. Но и этот срок шёл к концу. Оставалось чуть меньше месяца. А Сашка опять сбежал.

-Ребята, а может – ему здесь понравилось. Вот и убегает каждый раз, как срок к концу подходит, чтоб ему всё продлевали и продлевали, - высказал сегодня за обедом своё предположение Вовка Остапенко.

В логичности этого предположения отказать было трудно. А коль скоро я упомянул Вовку Остапенко, то, в таком случае, боюсь, что теперь будет ещё труднее не уделить несколько слов и ему самому.

Принято считать, и во многом небезосновательно, что наркоманами, как правило, являются люди более или менее молодого возраста. Но, это – как правило. В жизни бывает всякое. Вовке Остапенко – сорок пять.

Сам он при знакомстве только так и представляется:

-Вовка.

Лет в двадцать с небольшим ему «повезло» - упал с чердака и сильно повредил себе голову. Череп был пробит, и осколки черепной кости повредили кору головного мозга. Вовку серьёзно лечили. Через некоторое время, назначили вторую группу инвалидности по психиатрии – такие травмы не проходят без последствий для психики. Долгие годы он пил психотропные препараты, которые ему назначали. Спиртным тоже увлекался. К слову сказать, увлекался изрядно. После того, как у Вовки умерла мать, и он остался совершенно один, начал он использовать выписываемые ему препараты отнюдь не по назначению. А когда их стало не хватать для достижения желаемого эффекта, прикупал их всё чаще на пресловутом «чёрном рынке». Там со временем дошло дело и до анаши, и до гашиша, а там – и кое-чего похуже. Впрочем, таких вещей, как понюхать ацетон, или общеизвестный клей «Момент» Вовка Остапенко тоже не чурался.

Но зовут его здесь все не по имени, а по кличке: «Циклодол». Поясню. Циклодол – это такое лекарство, относящееся к разряду так называемых «корректоров». Оно выписывается исключительно для того, чтобы облегчить побочные явления, неизбежно возникающие от применения других психотропных препаратов. А явления те нередко бывают ужасны. К примеру, то, что называется в психиатрии таким, казалось бы, нейтральным словом, ничего не говорящим непосвящённым людям, как «неусидчивость». А человек, в самом деле, просто не в силах заставить себя усидеть на месте – так взвинчивается его, и без того напряжённая до предела, нервная система. Помню, в «отстойнике» было. Встаёт один из нас, и начинает ходить по палате кругами. Через пару минут – другой. Ходит такими же кругами следом за ним. Потом присоединяется третий. И сами не успели опомниться, как выстроились в ряд, и ходили по палате чётко очерченным кругом. След – в след. Со стороны зрелище было просто ужасающее. Бывает и ещё хуже. От лекарств тянет в сон. Даже на ходу слипаются глаза, начинаешь видеть сны – неизменно, цветные. В то же самое время, от других лекарств возникает всё та же неусидчивость. Встаёшь. Бредёшь неведомо куда – лишь бы хоть куда-нибудь брести. Не видишь впереди себя ничего – всё застилают непрошенные, путаные сновидения. Сделаешь шаг – другой, и останавливаешься, заснув буквально на ходу. Но через минуту, сквозь сон и бред, делаешь следующий шаг. И так – сутками напролёт. А ещё среди побочных явлений бывает и такое, что челюсть сама собой начинает выворачиваться на сторону. То же самое бывает и с мышцами лица, рук, ног, туловища, причём – в самых невероятных и в самых непредсказуемых частях тела. А ещё бывает так называемая «скованность». Это когда все твои мышцы превращаются в единую отвердевшую массу, и ты сам стоишь, точно монумент, воздвигнутый в честь себя самого, будучи не в силах сдвинуться с места ни на миллиметр, и даже пальцами чуть-чуть пошевелить нет ни малейшей возможности. Я знаю обо всём этом по собственному опыту и по опыту многих и многих других людей. А большинство психотропных лекарств – по крайней мере, непосредственно в больницах – вводятся путём уколов, поскольку таблетки иногда всё же удаётся выплёвывать. О, как всё это ужасно! И это называют лечением!

Лекарства из разряда корректоров призваны, хоть в какой-то мере, облегчать вышеописанные явления. Правда, справляются они со своей задачей в большинстве случаев – отвратительно. Зато их бесконтрольное применение в неограниченных количествах даёт не просто наркотический эффект, а даже, можно сказать, эффект, в чём-то превосходящий наркотический.

Те, кто пробовали, рассказывают, что от десятка таблеток циклодола начинаются зрительные галлюцинации. По комнате летают жёлтые голуби и красные воробьи, по стенам ползут зелёные тараканы размером с чайное блюдце. Некоторые, как, например, наш Вовка Остапенко, свидетельствуют из своего личного опыта, что бывает ещё и так:

-Схожу, бывает, к водоразборной колонке за водой. А циклодольчику-то уже успел глотнуть. Вернусь с полным ведром, поставлю его на стол в комнате. А оно – бух, и – на пол. Разлилась вода. Гляжу, а стол-то – совсем в другом конце комнаты. Дальше – больше. Из кошелька достану рубль металлический. Брошу на пол. Пол у меня деревянный. Брошу, значит, а звона никакого не слышу. Кажется, что тот рубль к руке прилип, и не отваливается никак. Хотя, он на полу валяется. К зеркалу подойду, а своего отражения в нём не вижу.

А ведь Вовка Циклодол ещё совсем недавно работал. Между прочим, работал в похоронном бюро. Делал проволочные каркасы для венков. Теперь и работа его пропала, и квартира. Сосед квартиру оккупировал, пользуясь Вовкиным отсутствием, столь явно затянувшимся.

Это ж так называемый старый жилой фонд. Одноэтажные домишки, имеющие, в лучшем случае, частичные удобства. Эти грязные дворики, вечно скандалящие соседи.

Когда Вовкино отсутствие, как уже было сказано, явно затянулось, сосед проломал смежную стену, устроив проход из своей квартиры – в Вовкину. Его же входную дверь замуровал намертво. Дал хорошую взятку кому надо и где надо, чтобы там узаконили подобное мероприятие, за которое по-хорошему следует на площадях вешать, дабы другим неповадно было. Но, это по-хорошему…

Когда примерно через пару лет мне вновь довелось оказаться здесь, Вовку Циклодола я не застал. Выписать его никак не могли по той простой причине, что выписываться ему было некуда. Говорили, что его отправили в психоневрологический дом-интернат для инвалидов.

А времена наступали страшные. Здесь тоже становилось всё страшнее и страшнее. Утверждают, что эмоции – плохой советчик. Тем не менее, в этой, до предела напряжённой, обстановке, когда за чью бы то ни было жизнь нельзя дать и ломаного гроша, они захлёстывают через край, не оставляя ни малейшего места для чего-либо ещё.

Поддавшись эмоциям, и воспользовавшись откровенно наплевательским отношением персонала к своим обязанностям, становившимся день ото дня всё более и более безалаберным, я сбежал.

Стояли первые дни октября. Было почти по-летнему тепло – так нередко бывает в наших южных краях, особенно среди дня. Я шёл окраинными улицами, по возможности избегая встреч с прохожими. Впрочем, те редкие прохожие, что случайно попадались на пути, не очень-то обращали внимание на меня и на мою больничную робу. А я шёл в сторону Ростовского шоссе. Смеркалось. Автомобили зажигали свои электрические глазища, чертившие на мостовой тревожные знаки-отблески. Начинало делаться всё холоднее. Подступало чувство голода. Ноги ныли до нестерпимой боли.

Я начинал осознавать всю бесперспективность своего положения. Возвращаться же назад просто не было сил. Я свернул с дороги. Свернул наугад. И тут увидел чьё-то светящееся окно. Постучал. Открыли. Я честно рассказал о том, кто я, и откуда сбежал. На вопрос, куда же я иду, ответил, что и сам этого не знаю. И я, действительно, не знал. Люди оказались простые и бесхитростные, каких оставалось у нас в прежние годы до нестерпимого мало, а сейчас, боюсь, не осталось и вовсе. Муж и жена – оба примерно того возраста, который называют предпенсионным, и их взрослая дочь. Меня накормили ужином и уложили спать. Наутро, узнав, что в этом доме есть ещё и телефон, я сам позвонил туда, откуда сбежал, и сам себе вызвал «Скорую помощь» с психиатрической бригадой. Там поначалу не поверили, попросив позвать кого-нибудь из хозяев дома, в котором нахожусь. Я позвал, попросив их подтвердить всё, сказанное мною. Они очень не хотели, но вняли моим просьбам, понимая и сами, что деваться-то мне, и в самом деле, всё равно, некуда. Возвращался я в той самой спецмашине «Скорой помощи», прибывшей за мной на удивление быстро, возвращался с чувством абсолютной внутренней пустоты. Моё собственное будущее было для меня глубоко безразлично.

Спустя многие годы, я хотел отыскать тот домик и тех добрых людей. Пройдя пешком весь мой тогдашний трагический маршрут, вернее – ту его часть, что начиналась от городской черты, я нашёл на том самом месте лишь обгорелые развалины. Рядом зияли остовы соседних домов. Хутор, на краю которого стоял тот дом, вымер полностью. Почему? Когда?

Как жаль, что некому теперь было даже сказать: спасибо!

А ещё жаль, что и расспросить не у кого о том, что стало с теми добрыми людьми, как сложилась их дальнейшая судьба? Живы ли ещё? Если живы, боюсь, что очень трудно им приходится в нынешнее подлое время.

Но всё это будет потом, ещё не скоро. А пока что наша бригада вновь гордо шествует к помещению больничных мастерских.

Старожилы нашего заведения – как из числа пациентов, так и из числа сотрудников – рассказывают, что в Сталинские времена это был настоящий завод, где были станки и ещё много чего. Больничный филиал, находящийся и поныне на хуторе Малое Мишкино, имел огромное подсобное хозяйство, в котором были и сады, и огороды, и виноградники, и скотоводческие фермы, и поля, и трактора с комбайнами для обработки тех полей. Больные люди, те, которые болели по-настоящему, а других в те годы здесь и не держали, находились в этом заведении, бывало, и по пять, и по шесть лет, а иногда и больше, так же, впрочем, как и сейчас, но тогда, в отличие от того, что есть сейчас, когда лечат едва ли не всю жизнь, и, всё равно, нисколько не вылечивают, и даже не подлечивают, даже самым что ни на есть маломальским образом, лечили, как уже сказано, по пять, по шесть лет, а иногда и больше, но, в конечном счёте, вылечивали, причём – полностью вылечивали, окончательно и бесповоротно, находясь здесь работали, зарабатывали деньги, которые шли каждому на его персональную сберкнижку, что неизменно оказывалась очень кстати во время выхода отсюда, так же как очень кстати оказывалась и специальность, которую человек успевал здесь приобрести, и которая кормила его потом до конца дней и в последующей за тем нормальной, здоровой жизни. А сейчас… Так… Одна сплошная видимость…