Память остаётся всегда

Это мне часто снится.
Пусть это было давно.
Память всю жизнь стучится
В душу мою, как в окно…

(Анатолий Поперечный)



Давненько я здесь не был. Хотя, от того места, где теперь живу, дойти до сюда хорошим шагом можно минут за тридцать – за сорок. Да всё как-то так странно обстоятельства складывались, что никак не доводилось. А сегодня у меня назначена деловая встреча неподалёку отсюда.

Пришёл, как водится, слишком рано и, не зная, куда себя деть, свернул в сторону окраинных улочек, чтобы чуть-чуть прогуляться. Новочеркасск – не Москва, и даже – не Ростов-на-Дону, у нас так: свернул с главной улицы – и вот уже самая, что ни на есть, окраина.

Стоит удивительно тёплая осень, поражая каким-то поистине мистическим теплом даже в октябрьские дни.

А что же виднеется вон там? - Особняк, возведённый, судя по всему, не столь уж и давно – даже строительный мусор ещё не успели убрать. Он окружён высоким забором, поверх которого натянута колючая проволока и даже пресловутая «спираль Бруно», использование которой, кстати, чисто юридически является ни чем иным, как самым настоящим беззаконием.

Кому же досталось это место, пустовавшее прежде несколько лет, с которым для меня было связано очень многое?! – Да, впрочем, разве это имеет теперь какое-нибудь значение?! – Кому досталось, тому и досталось.

Давно было всё то, память о чём оживает всякий раз, когда оказываюсь здесь.

Да… Это был её дом. В те давние теперь уже годы она жила здесь вдвоём со старушкой-матерью. Про её отца, и про то, был ли он у неё когда-нибудь вообще, я, если честно, так ничего и не знал тогда, а теперь – и подавно.

Не сказать, что это была моя первая любовь… Первая любовь, кстати, была в моей жизни значительно позже… Не знаю вообще, как правильнее было бы сказать в данном случае… Да и нужно ли вообще как-то что-то говорить?..

Звали её… Впрочем, это тоже теперь не имеет никакого значения… Как звали, так и звали…

…Она умерла почти неожиданно. Умерла в тот год, когда я заканчивал школу. Умерла от белокровия. Примерно ещё через год не стало и её матери.

А потом… Потом многое было. Была жизнь. Моя последующая жизнь. Жизнь без неё.

Однако, я пришёл к её дому, спустя много-много лет, когда на душе было очень тяжело и всё шло самым ужасным образом, во всяком случае – для меня. Не ладилось в творчестве. Не ладилось в работе. Не ладилось вообще всё и во всём.

Был жаркий летний день. Только что прошёл дождь, длившийся всего-то несколько минут. Город буквально благоухал самыми дивными ароматами, а от земли, тротуаров и мостовых поднимался молочно-белый пар. Тем не менее, духота усиливалась с каждой секундой.

Я шёл по тихой, окраиной улочке, спускавшейся всё вниз, вниз и вниз – к самой речке, что окаймляет наш город своим размеренным течением, почти незаметным для человеческого глаза даже тогда, когда находишься совсем с нею рядом. Вот косогор, с которого открывается зелёная панорама – луга, луга, уходящие в необозримую даль, туда, где небо смыкается с землёй.

А вот и  тот самый дом. Ставни заколочены. Забор местами начавший разрушаться. Калитка… Открываю её, вхожу в сад… Да… Пока ещё это сад. Пусть и заброшенный, отживающий своё. Веранда. На веранде маленький деревянный столик. Кажется, что вот-вот объявятся хозяева, снимут с входной двери висячий замок (кстати, уже основательно тронутый ржавчиной) и дом оживёт. Хотя, знаю, что ничего этого не будет никогда.

Ещё через несколько лет я снова пришёл сюда. Дом стоял, будучи всё также заколочен, но теперь он основательно успел покоситься, и даже казался каким-то, что ли, усохшим и оттого несколько уменьшившимся в размерах. В калитку я больше не заходил. Зато со стороны улицы, под окнами – невероятно, но факт! – подобрал толстую тетрадь в клеёнчатом переплёте, а полистав её, обнаружил, что вся она заполнена её рисунками. Теми самыми рисунками, что делала она в дни нашего знакомства, часто показывая их мне, делала именно в этой самой тетради, почему-то шариковой ручкой, самой обыкновенной шариковой ручкой. Это была её тетрадь! Но как она здесь очутилась?! Тогда я унёс её с собой, на память. Храню её и поныне. Среди тех рисунков есть, между прочим, и мой портрет.

Потом я пришёл сюда ещё раз примерно года через полтора, обнаружив, что дом отрезан от электропроводов. Впрочем, возможно он был от них отрезан гораздо раньше, но в мой прошлый визит я просто не обратил на это внимания, будучи поглощён другими мыслями.

В следующий раз я пришёл сюда года через три-четыре. Пришёл, когда (как и во время прежних моих визитов) переживал очередную трудную минуту своей жизни. На  месте дома зияла пустота. Зато – вот уж удивительно! – дровяной (Или - угольный? Сам не знаю, как правильнее в данном случае сказать!) сарай, покосившийся до невозможности, с крышей, больше похожей на самое настоящее решето, всё ещё стоял – тогда ещё пока стоял – в углу того, совсем, впрочем, небольшого, пространства, что когда-то являлось двором этого, не существующего более, дома. Большинство деревьев безвозвратно засохло. Остальные имели все признаки вырождения. От ограды не осталось и следа. Трава доставала мне, при моём почти двухметровом росте, едва ли не до пояса.

И ещё раз пришёл я сюда через год с небольшим, сделав это глубокой осенью, в сумерках промозглого, сырого, ветряного вечера, сам, если честно, не зная, зачем и для чего. В соседних дворах лаяли собаки. Ветер шелестел завядшей травой так, что казалось, будто рядом со мной кто-то ходит. А я стоял и вглядывался в сумеречную даль, пытаясь отыскать глазами хоть один огонёк там, в низине, за рекой, окаймляющей наш город, где почти всегда с приходом сумерек буквально буйствовали целые россыпи огней, но сегодня почему-то чернела одна лишь сплошная, беспросветная мгла.

И вот сегодняшний мой приход сюда… Вроде и ничего такого нет, сходного с тем, что было на душе во время прежних приходов на это место… Впрочем, и места, как такового, тоже, выходит, больше нет… Нет ни её, ни её дома, ни той пустоты, что была на месте её дома в течение ряда лет… Ничего нет больше… Зато память остаётся всегда…