Яблоко

ЯБЛОКО  СОЗРЕВАНИЯ

                Русская земля да будет Богом хранима!
                Боже, сохрани её! На этом свете
                нет страны подобной ей, хотя бояре
                Русской земли несправедливы      
                Афанасий Никитин
               

      Полночь, я возвращаюсь домой пешком. Один под ясным, крупно усеянным звездами летним небосводом... По субботам я встречался со своей любимой девушкой. Шел не «по шпалам», как пелось в песне, а стежками-дорожками. В моей груди выпевалась песня:

                Стёжки-дорожки, трава-мурава...
                Берёзы в серёжках, небес синева.

Лирика! И кто её только придумал. А слово-то, какое... лирика. Иностранное.
Был такой музыкальный инструмент – лира... От скуки, - на все руки... Болталось у меня в голове... наверное. Конечно же, я шёл не стёжкой, а улицей Ворошилова. Завернул на свою родную Слобожанскую. Так она называется потому, что есть окраина, свободная от устоявшегося поселения, так везде в России. В селе Бутово, родине моих предков, отца и матери была тоже окраина, украина, поселение за каменным бугром - окраина. Так повсеместно назывались свободные родовые поселения. Там глухо и тихо. И кроме Всевышнего, казалось, не было ничего... До Бога - высоко, а до царя – далеко... Спать надобно, а то всякие мысли изведут молодца... Я ускорил шаг. Вот она колыбель моего детства... Под фонарём со «шляпкой» на столбе, вросшем в землю на рельсовых «пасынках» за самодельным столом стучали в домино наши соседи мужики, дядьки – простые рабочие из бывших крестьянских семей... Я тоже сельский, от земли... Стук костяшек, в густой тишине, вспыхивал, как выстрел. Аукались далью в густом тополином молчании, и в неприкасаемой и священной их неподвижности... Я не знал, что обозначает слово «домино»... У кого спросить!
Домино – есть такая игра – вот и весь сказ. Много будешь знать – скорее состаришься, - отвечали на мой вопрос мужики, товарищи... Этой игрой увлекались, чтоб отдохнуть от рабочей изматывающей радостью работы, забыть о ней, от-дохнуть, в духе своём и в телесности своей... К такому я приходил заключению. Когда один ночью идёшь пешком домой, мысли являются всякие... И это хорошо. Человек обязан мыслить. Ведь голова ему дана не зря. Это ведь не тыква, хотя тыква не мыслит, но в ней заложена программа, и она растёт и поспевает по ней, ей хорошо лежится на солнцепёке, как дыне, арбузу... Сладко только подумать... Я был ещё незрелым плодом, юношей «бледным с глазами горящими»... Так именовала меня старшая сестра, словами Брюсова... Но я был загорелым, смолистым. Причём тут какой-то Брюсов. Брюква что ли... Мне вспомнились ни к селу, ни к городу слова кардинала де Ришелье при встрече с миледи, при отъезде её в Англию, чтобы выкрасть у лорда Бэкингема, подаренные ему королевой Анной Австрийской, алмазные подвески. Прощальные слова герцога звучали  с  благодарной ироничностью: - Извините за мечты вслух!..  Может оттого они пришли на ум, что я был мечтающим, и рассказы мои есть тоже – мечты вслух? Нет. Это реальность... А вот домино, что такое, я разгадал...
       Кто хочет стать большим мыслителем, личностью, знающим человеком,- надо обязательно ходить домой пешком. Поздно ночью, откуда бы ты не возвращался, но только пешком. А чтобы ходить пешком, не впадая в соблазн, надо не иметь денег. Это условие. Отсутствие денег не только освобождают от забот, но и  заставляет тебя работать головой, прислушиваться к себе.  Возвращаясь, следует идти тёмными переулками. Поскольку ныне накопилось электричества навалом. Даже не знает никто куда деть его... А потому стали зимой ветки деревьев  испещрять, как росой, горящими лампочками, по таким улицам не ходите. Ходите  - по тёмным. Но чтоб, избави Бог, не попасться врасплох грабителям, идите посредине улицы, переулка, плавно обходите углы, т.е. станьте мышью, оборотничество, у нас издревле на Руси  бывало повсеместно.
            Когда-то я мчался в село, колыбели моего детства в Курской губернии, а потом Белгородской области... Каникулы сто дней... Господи! Да не источится милость Твоя! Это рай незабвенный, земной... Тогда и сейчас,- это мечта... Но нынче нет для этого времени, денег, в которых созиждится, упакованное время... энергия... А оттого и рождаются эти строки, эта благословенная исповедь твари земной...
Нашёл: «Домино, Домино! Будь весёлым, не надо печали... Домино, Домино! Нет счастливее нас в этом зале...». А Домино, это Доминиан – святой человек, Доменико Модунни – певец итальянский, отсюда. А игра в домино и было идиллией, самозабвенностью, тихой гаванью, незрелым плодом, но счастливым путём к своему созреванию. А я и был таковым... Сердечная мелодия медленного вальса, кружилась во мне. Косьма и Доминиан, Кузьма и Демьян. Зоя Космодемьянская, русская Жанна д,Арк... Душевная раздирательная, солнечная мелодия вальса «сынов Авзонии счастливой». А Россия? Счастливая страна? Да, но она есть пауза в битвах. Она - на руси, на юру, между востоком и западом, на открытой местности: «Русь моя, деревянная Русь! – Я один твой певец и глашатай! И звериных стихов моих грусть, Я кормил резедой и мятой». Это Есенин написал и обо мне, о нас. Этот мученик слова, в котором жизнь. Или: «Ну,  обними меня, мой милый, ну посмотри в мои глаза, Один лишь ты, один любимый, и разлюбить не в силах я...» - пела Изабелла Юрьева на пластинке... «Тёмная ночь» Марка Бернеса...
Эту песню знали все мои одноклассники, вот ещё из кинофильма «Два бойца»:

                Шаланды полные кефали
                В Одессу Костя привозил,
                И все биндюжники вставали,
                Когда в пивную он входил...

А «вставали» они потому, что он, Константин, давал им работу. У него были шаланды. Он на них выходил в Средиземное море, поскольку кефаль водилась там. Он безпошлинно привозил  эти корабли, шаланды в Одесский порт, а там, с легкой руки Григория Потёмкина - «порто-франко». Об этом я узнал позднее из книг. «Наука сокращает нам опыты быстротекущей жизни»... Жизнь всегда хороша, когда она впереди, когда нет потерь. Когда сегодня, лучше, чем вчера...

         Я воспитывался круто на народных песнях, хороводах, плясках « с гиканьем и свистом».
Вот моё село, суббота, вечер, умолк плеск на реке пральников. Хозяйки окончили дойку. Процедили молоко сквозь марлю. Тетушка приносила мне в кувшине парное молоко. И я сладко его поглощал с пшеничными лепешками  из зерна, из муки нового урожая... хранившим своё будущее в своих ростках. Оттого  из нас выходили мощные пахари и воины русские. Ведь хлеб у нас всему голова. В зерне том, тогда была сосредоточена вся энергия мира. Ныне несколько иное, наверно.
      И вот улица, у лица... По сторонам дома смотрят друг на друга... Но «улица» это ещё и образ демонстрации единения, праздник на виду, показание, праздник, а праздник, это – подражание... Природе. Происходит шествие нарядных девок и парней рядами отдельными... Легкая, ароматная пыль слегка курится под красными сапожками и хромовыми сапогами парней, в  центре и по концам, флангам – гармонисты, растягивающие  меха ловко и порывисто, покачивая шеями, как лошади. В каждом ряду не менее, как по двенадцать парней и девушек. Нарядные девки в монистах, в серёжках, которые покачивались и даже побрякивали в танцах, плясках. Грудастые, румянистые, одна другой лучше и красивше... Выбирай, но оглядывайся... Груди без лифчиков живые, не мыслящие лукаво. Они притянуты вышивными блузками, рубахами, а от плеча до локтя слегка, распушены в гармошку. Длинная улица шествовала под пение голосистое и переливное. Топот пляски, голосистые выкрики, это был развёрнутый хоровод, ход... Голосистые песни в свежем, чистом, и непорочном воздухе, голос человеческий особенно оживает в звуке своем, оплодотваряется пространством духа, дыхания нашей природы, нашего устоя...
Шла повальная хореографическая, круговая пляска... девицы и молодцы, положив руки на плечи друг дружке, вращались кругом, завивались и развивались. Ходи хата, ходи хата, Ходи курица лохмата... «Катя, Катя, Катирина нарисована картина, Офицера полюбила: - Офицер молодой, проводи меня домой. Мой дом на горе, и два гуся во дворе...». Круг ходил  из стороны в сторону в своём ходе. Голоса свивались, акуистично, аукались, перекликались и, соединяясь, неслись, словно бешеная тройка лошадей, пыля и похрапывая, во всю прыть!.. Топот непрекращающийся, а только усиливался, страстно и могущественно. Дол под ногами постанывал, отвечая благодарным, ожившим, как от спячки бурый русский медведь... Казалось, этому не будет конца. А его и нет, поскольку круг замкнут. Вращение земли не остановить смертному, земнородному... Да и незачем... Девушки, как пряхи, как Парки древнегреческие, пряли свою пряжу. Голосистые, да колосистые... Это пострашнее рока, танца...
О Русская земля! Ты за шоломянем еси... «Русская земля, да будет Богом хранима! Боже сохрани её! На этом Свете нет страны, подобной Ей, хотя бояре Русской земли и несправедливы... Да станет Русская земля благоустроенной, и да будет в Ней Справедливость»,- так величественно и божественно произнёс великий Афанасий Никитин. Столп, столпник нашей земли... Слава ему во веки веков!.. Аминь. Да будет так. Слава народу Русскому! А это история народов, которую должен, обязан вместить в себя каждый, если он русский, в себя... прочно и безотлагательно... Это истина реальной жизни нашей на земле...
         – Ну, и девки ж у нас на селе, – восклицают бабы, сидящие на скамейках, – ох, и привольные, да телесные, одна в одну... А голоса-то, голоса, как в церкве. Румянистые, да глазастые... А лытки, лытки - наливные груши дюшес, да и только... Толкачи сверкаюшие, как монисты... Ох уж и тялушки-то...
И молодость их оживала реалистично, как событийность... Вот она кружится, как вихрь, как глас божий ниспадающий на землю... Умолкают соловьи. И месяц смутившись, скрывается за далёкой тучкой, и вновь выходит ещё яснее и краше... Лик его светел...
Воцарившийся праздник тела и души, очищает человека от скверны, которая в нём пребывает. Величален праздник. Как на свадьбе величание жениха и невесты, когда невеста становится вестью, а жених семенем жизни... Ох,ох – покрикивают мужики постаре – публика, но участвующая в общей кругосветности. А звук этот есть сильное выталкивание вздоха, который способствует толчку ног, крепкому и увесистому...
В круг выходят двое -  парень и девушка, он сокол ясный, она Василиса Прекрасная... И поют пританцовывая: «Ох Параня, ты Параня, ты за што любишь Иваня, - Я за то люблю Иваня, что головушка кудрява, бородушка кучерява, кудри вьются до лица. Люблю-ды Ваню молодца...». Хоровод вокруг, покачивается, все идёт ходуном. Головки барышень в кокошниках в ритм отвечают ему... Течёт ярким ручьем поголосье. Подростки девочки пританцовывают рядом и поют на подголосках. Проходят, извините, практику, эти пестрые мотыльки, тоненькие и весёленькие... Гуси-лебеди, аленькие цветочки... «Васельки, васельки, сколько вас в поле мелькало...».
Нас взрослые парни провоцировали, мол, подите, да вон ту погрудастей да испугайте её, схватите за грудки полные, да пахучие. Сказано, сделано... Я и Ванька Надежкин, метнулись в ряды. Хвать за сиську, и сходу назад. Так нас и видели... Смех да грех. Петька мой сверстник и родич моего двоюродного брата Дмитрия Лихошерстова, их род Каменевых, моя тетя Дарья была замужем одного из Каменевых, Никитой. Так этот Петька «продал» мои выходки Дмитрию. Тот отловил меня, хватив за ухо... «Дядь Мить, - похихикивал Петька, - подюжей его, подюжей!». Дмитрий, улыбаясь во весь свой зубастый рот: - А, попался, разбойник! - и пригибал мою голову к долу... Ему и самому, видать, хотелось помучить девичью грудь, но там, в хороводе, отплясывала его невеста... Кстати, «нарвать уши» подростку, или отстегать по жопе хворостиной – дело полезное, оно восстанавливает, налаживает кровообращение, а,  через то и разум. Древняя и забытая медицина  русичей, ариев... Митя меня отпустил, взглянув строго на Петьку.   
– Ладно, - хохотнул он, - гуляй, гуляй, братишка - потрепал меня ласково по моей стриженной голове. И скрылся в толпе. Мужики старые курили самосад и дым от цигарок, повисал коромыслом в воздухе и тут же, изнемогая, таял...
       Гульба медленно угасает. Месяц неслышимо потихоньку заходит за каменный бугор... Слышны частушки, страдания... Парни, разыскав своих девушек, парами шумно расходятся... Вдалеке слышится: «Как со вечера пороша, а с полуночи мятель, А по этой по мятели, Трое саночек летел...»
С другого конца известные  Лидии Руслановой «Валенки», известные всему свету, также как «Калинка»... « Ох ты Коля, Коля-Николай, сиди дома не гуляй, не ходи на тот конец, ой да не носи девкам колец...  Валенки...»
Шёпот, легкое дыханье, пенье соловья, серебро и колыханье сонного ручья...

       А нам что?!  У нас подростков одна забота – пошухарить. Покрасть яблок, груш, огурцов, дынь, и всякой огородины не свойской, а чужой или колхозной, хотя своего хоть отбавляй. Но это охота нас влечёт, а не воровство, это отведать дальнего якобы, неизвестного... Мы -  разведчики, охотники...
В хатах мало-помалу гас свет. А песни далеко- далеко ещё светились...
А где-то ходила одинокая гармонь Исаковского...


ЯБЛОКО  СОГЛАСИЯ

        Так назвал книгу своих стихов мой земляк по Харькову, Зиновий Вальшонок. Я был её редактором. Он очень хвалился этим названием. Володя, - говорил он мне исповедально: - Есть яблоко раздора, которое разрешил Парис, а я назвал это «разрешение» -  «Яблоком согласия». Согласен, - сказал я. И мы расхохотались, как авгуры...

         В школе нас ставили в «угол» учителя, дома – отец. Это очень сильное духовное наказание. Это отлучение от общества, от света, за нарушение правил поведения.
Бог изгнал Адама и Еву из рая за плохое, неправедное поведение. Они вкусили от древа познания добра и зла. И увидели, что они нагие... Они увидели, что они на земле, а не в раю. Конечно Рай – это метафора. Это первое рассуждение человека о том, где, как, и почему, откуда произошёл
он, как сущность. Но мне не понятно, откуда появился в раю змей искуситель, как миф, где он и в чём пребывал, и как он туда проник. И второе, отчего Бог предупредил Адама и Еву, чтобы они не вкушали плод от древа добра и зла. Достаточно указать на древо жизни. Отчего и зачем это предупреждение. Первое и второе принадлежит писателям древности? От Ханаана, Ассирии и Египта  и далее и ближе... Так я думаю. Вот в наших русских народных сказках «серый волк»  говорит царевичу: -Ты коня возьми, а уздечку не тронь.
Он предупредил. Зачем? Не есть ли в этом сермяжная правда. Не хотел ли сказочник этого, зная природу человека? Царевич взял коня и уздечку... И тут пошло- поехало. Ивана-царевича схватили и повели на допрос  к королю...
       Возможно, Бог знал, что в его творении содержится. Как говорят, любопытство погубило Еву. И да и нет. Бог знал, что вечное пребывание в раю, есть застой и небытие. И он знал, что, указуя на древо познания, предвидел действия Адама и Евы. А то, что это исходило от женщины, это уже опыт человеческий, писательский, поскольку мужчину соблазняет своей красотой женщина, но эту красоту в неё вложено Господом, чтобы мы, бараны, оплодотворялись. Это не проповедь нравственности кто кого соблазнил, а может мужчина соблазнитель и совратитель женщины, более, чем она соблазняет мужчину... Что за борьба между полами. Зачем? Разве истина - «Ищите женщину», Шерше ля фэмм»... У французов Гений один Александр Дюма и  его сказка из «Тысячи одной ночи» - «Граф де Монте-Кристо»...
В святости и непорочности нет зла. А то, что человек, чтобы дойти до правды святой, обязан трудиться. Это -- заповедность. И труд русского, это труд монашеский... И труд всему голова. Об этом знают даже дети... Это ясно и проще пареной репы. Знал об этом Ленин и Сталин, и другие подвижники. Только Ленин, как русский христианин, на время стремился освободить временно место в сознании человека, для своего понимания, что есть Истина, а легче это сознание отодвинуть из души рабочего, нежели крестьянина... Со-знание, которое внушил ему Бог, он чувствовал это, а потому пошел один против всех. Ведь идти одному против всех без ощущения Бога в себе никак невозможно. Пример: может ли человек отказаться от награбленного богатства, - нет и нет. Поскольку в этом человеке отсутствует Бог. И такой
себе - это есть его погибель, а потому сказку сделать былью, это задача человеческая. Альфа и Омега. Во времени...
          И так лирическое отступление окончено, далее россказни.

Институт иностранных языков – в начале проспекта имени Сталина...
Новогодний вечер. Я – саксофонист. Мишка бацает на гитаре, Серёга – на контрабасе, Марк - пианист и солист, певец, выброшенный или заброшенный к нам прихотливою волной на берег. И ризу ему свою сушить не придётся, а только еще более её «увлажнить» у скалы искусства... Ударник -  Лёха, он не только ударник социалистического труда, как Стаханов, или сборщица хлопка - Мамлакат... А барабан -  судьбы... Он не заяц на барабане, а белка в колесе, то есть мысь, которая растекашеся по древу...
           Елка зажглась. Она блистает, и в ноздри слегка втягивается запах хвои... Студенты, аспиранты, преподаватели и сам ректор Владимир Васильевич Боярин и гости, из военных училищ тут. А потому, что институт этот, - почти что Смольный, институт благородных девиц. Девушек красивых множество. Это некий гарем, который падишах представил Меджнуну, чтобы он выбрал из них самую красивую, более красивую, чем его любимая невеста Лили... От любви, которая сотворила  в нём менджнуна, то есть, лишенным покоя от любви, сказать мягко... Меджнун, не будь дураком, ответил падишаху:
  – «Господин, на Лили надо смотреть глазами Меджнуна..». В сказке падишах оказался мудрецом. И отпустил его от своего харема.
        Марк негодяйствовал на клавишных инструметах злодейски, за что был изгнан со второго курса из консерватории... Пришлось зарабатывать хлеб свой в джазе, и я всегда кроме прочего приглашал, его, если выдавалась возможность, попадалась очередная «халтура», так мы называли случайный заработок.
Девушки красивые, блистающие - прекрасны, все, как на подбор, в элегантных платьях, серёжках, колье, в наперстных кольцах, легки и подвижны, гибкие, как лозы... хороши телом, породистостью, «в породе, - говорила мама,- сынок, вся красота девки. Это было негласным намёком к тому, какой бы она хотела видеть свою будущую сноху. Тетушка Дарья добавляла к этому: Чтобы она была кукобницей в хозяйстве, рукодельницей... чтоб она тебя любила, а самое главное – ценила бы тебя... Господи, какие слова, сколько в них мудрости, поболе, нежели в неких книгах...
От шара, подвешенного к потолку играл свет, мягкими пятнами кружась в воздухе и по паркету. Елка очаровывала своим убранством. Словом всё располагало, и вносило в душу праздничность.
«Зима, что делать нам в деревне?.. И дева в сумерки выходит на крыльцо: Открыты шея, грудь, и вьюга ей в лицо...» Так восхищенный красотой пел Пушкин. Но мы ребята без печали... Мы работаем для праздника и во имя праздника... Однако радость в нас стояла, как фалернское вино в древней чаше... Работали до росистого пота. В поте лица добывали хлеб свой. Но в данном случае мы праздновали Новый год, и приближали его голосами своими, музыкой.
       Марк, наш вещий Маркус, сидел боком к залу, за своим элегантным роялем. Пиджак висел на спинке стула. Его рубаха и подтяжки взмокли...
Его чуткие пальцы то твёрдо отбивали стокатто, то мягко, как ручей, протекали по клавишам. Ударник Лёха смотрел в зал из-под чёрных бровей, как сыч, и в такт танца, мелодии, подплясывал на стуле, как всадник на лошади... Он изматывал педаль  с колотушкой, которая со стуком билась в бычью шкуру барабана.  Оркестр для этого и существует. Два малых барабана и литавры, тарелки создавали отстук, бойню, и вместе с тем шум, а что такое музыка? Это упорядоченный шум. А, если сказать философски, – глас земнородного, его воззвание к Богу. – есмь!  «Господи... Да святится Имя Твое, Да придет Царствие Твое...». Серёга, контрабасист, плечистый и высокий, «как тополь киевских высот» поблёскивал гладко причёсанными волосами, сдобренные бриолином. Он мягко и невидимо мучил толстые струны своего друга-великана контрабаса. А когда входил « в раж», то вертел его, как  вертит солист балета балерину под своей возвышенной рукой...
Мы после вальса и танго, ударились в «рок». Танец этот, несёт в себе древность, человеческой первородной наивности и отваги, и как все марши, храбр, внушителен и безоговорочен. Он по форме своей несёт ритм. Милодии в нём, как таковой почти нет, только солист, если сумеет, как Эл Пресли её показать, произнести... Рок-н-ролл, и, вообще -  джаз это не духовой оркестр, который возвышает дух, и может мёртвого поднять, как говорили солдаты, уставшие в походе... Джаз эксплуатирует инстинкты. Это не «улица» народного гулянья...  Но в нём есть сильная энергия и напористость, свойственная танцам и хороводов  всех народов, а потому он живуч, в частности рок-эн-ролл... Вот наша великая песня «Вдоль по Питерской» в исполнении великого Шаляпина:   
«Не лёд трещит, не комар пищит, а то кум для кумы судака тащит... Ой, кумушка, ты голубушка...» Пляска. И ритм «рока» возник не на пустом месте... у нас свой «рок» и свой Рок... А наши протяжные песни, это и танго, и вальс... Искусство – величие человеческого духа... «Рок», как танец, взял очень существенное из ритмов народных, столкновение звука и движения, в пляске, их срез, это, как кресало, или чирканье спички о коробок, голос, звук, брошенный в колодец, ствол которого тут же аукаеся, возвращается - эхом, это отдача приклада в плечо, когда звук, одна нота, соскальзывает резко одна с другой, это называется «синкопой». На этом зиждется рок-н-ролл, на синкопе... То есть рок - это синкопированная музыка. Удаление звука в середине слова, перенесение сильного звука на слабый, резко, стэт-с. И пошло-поехало, галоп в чистом виде, скачки... Они несутся безостановочно...
Мы, оркестранты, в данном случае «владели» публикой, танцами... И вот тогда-то  наступает момент истины – импровизация...
 Моё соло, как саксофониста, стоило мне немалых усилий, особенно в импровизации...
Макс – это Шмага. Незнамов представляет Кручининой:
– Знакомьтесь – это Шмага, - артист в жизни, и злодей на сцене. Та к вот,  Максимилиан – нечто схожее с героем пьесы Островского «Без вины виноватые» Шмагой...

В роке идёшь синкопой. Подчиняешься ритму, его молотьбе, а ритм мы несём спиралью, выкручивая  из тела всю его возможность и ближних, и неближних, танцующих, выражающих нашу музыку в движения, - они наши соработники... Взвизг, как «серпом по яйцам», и понеслась, сердце выпускается на волю! И я стегаю, как пастух кнутом, воздух, прах земли и паркета... Но попутно, когда частишь, попутно отдаёшь тянуть воз фортепьяно, ударнику и контрабасу. Пауза ... Идёт, раскатывается ковёр ритма. Чёткий, бархатистыё, как лошадиные сказочные копыта, обутые в мех... Кот в сапогах!.. Морские волны танцующих на привязи нас, «кукловодов»... Нити в наших руках, они на кончиках наших пальцев...
И вот оно: я, сделал незаметный знак Максу и, взмахнув хоботом саксофона-тенора, который взвыл, как голодный волк в заснеженной степи на луну!
Сани неслись в пыли снегов. Кучер надёжен, силён, и слегка пьян... Таким образом, я накрывал всю какофонию и междоусобицу звуков, якобы спасая их и, собирая их в единство... Импровизировать это не есть свобода, это стройный невыход из заданности песенно-ритмической идеи. Голос протяжный саксофона – это византийская поволока. Я даю соло, потому, что беру. И как месяц на рощей печаль, она несётся примиряющее, как сабля на полном скаку... когда казацкая лава мчится в пароксизме чувств на жутких рысях...  И восстанавливает целостность танца...
Игра музыканта, певца, поэта есть, не просто «игра» в «жмурки», скажем, прятаться и искать. А нашёл потому, что не прятался. Мы играем жизнь нереальную, в звуке, идеальную, но это тоже жизнь, она истекает из одного источника жизни. Исскуство, это ра-бота, это тот и этот свет. Ра –  бог солнца, бота- речь, слово, наше У-р-ра... Да настал свет! Сладко и славно. Это наша победа. Аплодисменты. Хлопанье в ладони. Так наши предки вызывали солнце... И это большая награда... А топанье в хороводе и без, этот табун звука чёткого и гулкого, пострашнее «рока»...

       В раздевалке ко мне подошла красивая девушка, становитая и гибкая, с большими тёмно-карими глазами, густыми ресницами. Она, краснея, прерывисто благодарила меня. Вы чудесный музыкант, - она возвела на меня очи и тут же их опустила... Я не слышал её слов. Но голос был чистый, как нагорный ручей и певуч. Меня это слегка поколебало. Я почувствовал, что слегка. Зачем в эти часы предновогодние... На такие привычные признания, я ответил, поклонившись, и пробормотал:
– Благодарю вас... Но она стояла, не двигаясь. Вокруг шумная весёлость и теснота молодая и счастливая... Я кашлянул. Ко мне подкатил Лёха и бросил:
– Одевайся,  сынок,  нас ждут!.. Девушка, её звали  Еленой, полосонула меня взглядом. Что было у неё во взгляде – страдания или растерянность. Понять,- мне было не дано... Однако, « карие очи, очи дивочи, тэмни, як ничка, ясны як дэнь... дэ ж вы навчылысь зводыть людэй»- эти слова малороссийской песни вдруг слегка покачнули меня, моё существо...  Устоять нелегко. Мы оделись и вышли на тротуар Проспекта. Белые, нежные снежинки, падая, устилали стёжки-дорожки мягким и пушистым снежком, как тополиным пухом... В глазах моих посветлело и потеплело... У бровки тротуара стояла белая «Волга». Рядом стоял высокий в дублёнке с пышным воротником ректор Арсений Михайлович. Шофёр открыл дверцу и махнул нам рукой. Рядом с ним уселся грузно Арсений Михайлович.
– Тебе куда, Володимир?
– Рашкина дача, на Слобожанскую... И рядом со мной  – Елена. Я слегка опешил.
– Елена, ты куда поедешь? – пробасил Арсений Михайлович, обернувшись, и поправил свою ондатровую шапку.
– Я – с Володей, произнесла она, как будто ни в чём не бывало.
Мотор, как застоявшийся конь, легко понёс нас вниз «по Волге-реке». Перекатили Харьковский мост, где стояли статуи Богдана Хмельницкого, украинского гетмана и нашего Ильи Муромца... Арсений Михайлович протянул мощную, но тонкую ладонь. Попрощались. Пока, добрый молодец,- произнёс он. И мы с Еленой подошли к моей калитки.
Ветерок тихий, проносил с осторожностью вдоль по улице снежинки. И вдруг Елена запела: «Как со вечера пороша, а с полуночи метель, а по этой по метели трое саночек летели...». Я был сражён напрочь. Какая непосредственность и смелость. Во мне даже колыхнулось  желание поцеловать её. Но извините, моё воспитание, такового допустить не могло... Я распахнул калитку и пропустил вперёд мою незнакомку... В ответ я прочёл ей в отместку Пушкина:
               
                И дева в сумерки выходит на крыльцо:
                Открыты шея, грудь, и вьюга ей в лицо!
                Но бури севера не вредны русской розе!
                Как жарко поцелуй пылает на морозе!
                Как дева русская свежа в пыли снегов!

И тут случилось неожиданное. Елена обвила крепко мою шею, и накрыла своими губами рот мой... Ох, не знаю сколько он длился, но я был если не потрясён, то удивлён весьма... Стоял, как остолоп. И глядел на неё в изумлении. Она же улыбалась беззастенчиво и светло. Да... вот незадача. Я даже не ведал, что и подумать... Порыв. Безоглядность чувства. Опыт. Но скорее искренность. Меня редко подводила интуиция... Я обнял её по- братски... У моего соседа окна светились. заштрихованные мягкою порошей... Доносился весёлый говор и шум... Кажется, радиола несла песню Утёсова: «Только грянет над Москвою утро вешнее, золотятся потихоньку облака... Выезжаем мы с тобою, друг, по-прежнему. И, как прежде поджидаем седока...».
Мои отец и мать отправились в посёлок Залютино к старшему брату батюшки дяде Андрею... Старшая сестра моя Людмила завеялась с подругами к «вентиляторам», будущим лётчикам в Лётное училище... Там был  новогодний... бал. Следственно, можно пригласить Лену к себе... Что я, ничтоже сумняшеся, и сделал. Она запросто вошла и скинула шубу...
Я откупорил шампанское, оно величественно блистало на столе... Чистота в доме была безукоризненной. Стоял легкий и тонко постанывающий запах пирогов. Печь пироги мая мама была мастерицей, да и куличи к пасхе она пекла на удивление прекрасно. Скажем так. Мы с Еленой пили вино, не шампанское. Провожали старый год. Она повеселевшая, но по-прежнему загадочная, не сводила с меня глаз. Мне это было непривычно. А тем более мы были одни. Настенные часы показывали без пяти минут двенадцать... «Пять минут, пять минут...»- доносилось откуда-то... Молчали. Я включил приёмник. Куранты пробили полночь! Мы выпили шампанского и непорочно поцеловались... Иван Рыкунов заколол кабана. Доносился свежий морозный ветерок, доносил запах жареной печёнки и «няни», колбасы, начинённой рубленым мясом с гречневой кашей, как у Сабакевича. Мало- помалу, у нас с Еленой пошел тихий, но содержательный разговор. Признаться, я был несколько смущён... Чувствовал себя не совсем уверенно, что со мной случалось весьма редко... Но чувствовал интимно присутствие Лены. Она была, чем проще, тем загадочней. Я не знал толком как себя вести с ней. Наконец, я нашел ключ к нашей беседе:
 –  Елена, а кем тебе доводится Арсений Михайлович?
– Это мой папа.
– Да... отец, – сказал я, чтобы что-то сказать.
Она, улыбаясь:
– Разумеется... (Вот оказывается что, ларчик приоткрылся). И я тебя знаю давно. Я видела тебя в твоём Строительном институте, на студенческом вечере Восьмого марта... Ты мне очень понравился. Но ты не пригласил меня на танец. И я всегда приходила туда, где ты играл танцы. Даже в парк Горького на открытую площадку... И вот увидела тебя в нашем институте... И мне ничего не оставалось делать, как подойти к тебе и поздравить...
Мне показалось, что она вот-вот заплачет...
–  Папа мой об этом знает...
  – Что знает?
Она умолкла, и тихая слеза сверкнула на её густых, очень красивых, очень дорогих ресницах...
Я испугался самого себя... Вдруг послышался стук в дверь. Открыл. Сам хозяин и его дочь Раиса на пороге. Шумные, весёлые.
 – Володя! О... Да, мы тебя решили позвать-пригласить к нашему столу. Я завалил кабана... Пойдём, выпьем за Родину, выпьем за Сталина...
Таковую речь произнес воин Рыкунов старший... Делать нечего, согласились.
Через минут десять мы с Еленой вошли в их залу... Шла самозабвенная пляска... Елена смотрела на сей пир широко раскрытыми глазами...

                Пойду плясать, да головой качну,
                И глазами и руками завлякать начну...
               
Веранда, залитая светом, подрагивала. Таисия, дочь, и её муж Вениамин отплясывали перед анфиладой танцующих, бьющих безжалостно в дубовые доски пола. Люстра в тупом блеске непонимания подрагивала... Женщины средних лет были упитаны, белые, да румяные. Моё настроение повысилось. Я несколько пришел в себя, и обнаружил в себе прежнюю бесшабашность. Прочь лирику. Праздник есть праздник. Заиграла пластинка. И я, подхватив Елену, как  ветер закружил её в нахлынувшем вальсе. Вальс танцевали все, кто еще мог... А потом мы с моей новой подругой налегли на животворную еду. Хватанули по бокалу шампанского. Супруга Рыкунова нас обслуживала лично. Лучший кусок нам. Еще и подавали после «няни» холодец. Это одно из лучших блюд для меня. Он попахивал копчёностью, поскольку тушу обжигали в соломе, паяльной лампой позднее, обжигали и то через мешковину, рядно...
Мужики попивали, кто водчёнку, кто самогон... Я поспешил с Леной откланятся. Нас не отпускали.
– Ох, Володенька, да какая жа у тибе невеста, хорошая, да пригожая, – Восклицала хозяйка громким тенором. И поцеловала её в раскрасневшую щеку.
– Да, девка красная, хоть куды! – подытожила её сноха...
Мы с поздравлениями нового года отправились ко мне.
– Что, Елена Прекрасная, пойдём до хаты!
– Да куда же ещё! – глубиной своего певучего голоса проговорила она...
Я включил свет. Поставил пластинку Петра Лещенко: «Где же ты теперь, моя Татьяна, моя любовь наши прежние мечты...»
Она порывисто обняла меня... Дальше нет слов. Она отдалась мне со всей своей искренней молодостью. Жертвенно и безоглядно...
Я проглотил жадно бокал шампанского, она пригубила... Сидели рядом на диване. Я спросил:
– Зачем так?
–  Потому, что я  тебя люблю. Об этом я сказала отцу... Он хотел меня отдать замуж за сына своего друга... Но я наотрез отказалась. И сказала, что я люблю другого... То есть тебя, мой Володя...
Заплакала... А ведь я так впервые...
– Да,- тихо ответил я. И поначалу мне стало на душе тоскливо... но затем откуда-то из глубины появилось чувство радости. Я обнял её.
– Елена, позволь слово молвить!
 Она прижалась ко мне, этот маленький аленький цветочек.
– Никогда тебя не брошу, – твёрдо сказал я... Она ещё бы чуть-чуть и зарыдала бы... Но я прижал её к себе, как малого дитя...