Курятьев

Человек небольшого роста и в камуфляже вышел из кустов на дорожку. Степан Тимофеевич остановился.
– Закурить, – утвердительно сказал человек.
– Не курю.
– Спортсмен?
Степан Тимофеевич даже зажмурился на миг, так прошибло его сожаление: ну до чего шаблонная ситуация... авторы только даром едят свой хлеб, думая выехать на стократно повторённом в литературе!
– Спецназ, – нашёлся он...
Человек в камуфляже посторонился и пропустил Степана Тимофеевича. А когда тот миновал его, вынул из кармана ломик невеликий и этим ломиком припечатал "спецназ" по затылку.
– Эй... а ну!.. – бросил он в кусты.
Выскочил второй, и вдвоём они  занесли Степана Тимофеевича с дорожки и с глаз долой. Минут через десять, пятнадцать двое мужчин вышли из кустов и степенно так, не спеша, пошли по дорожке, беседуя.
– Ну а по календарю прикинуть если, – понимаю, дело долгое и непростое, – так когда ждать можно будет, что дядька пишет?
Степан Тимофеевич обдумал это.
– А пишет... в мае начнётся, а к Покрову кончится всё!
– И в Украине?
– И в Украине. Там даже в первую очередь, потому – обнажено всё, начисто, до полупародии даже... это – недолго.
Они ещё шли несколько времени молча.
– А странно, однако, что так заканчивается, – сказал Степан Тимофеевич, как бы себе.
– И очень странно, – поддакнул второй.
И не понял, а поддакнул. А что так, да почему странно – сразу не скажешь, а по времени кажется, что и понял, – не умом, а – так... интуицией, что ли...
– Впрочем, об этом самом Фёдор Михайлович всё написал, сто пятьдесят лет назад, – Степан Тимофеевич остановился и начал стягивать перчатку с правой руки, – что "вся суть русской революционной идеи заключается в отрицании чести".
– Во-от как даже? Однако!
– Да. А вы не читали? "Бесы"! Там... всё об этом. И что "Русскому человеку честь одно только лишнее бремя". И что "открытым "правом на бесчестье" его скорей всего увлечь можно".
– А вы так всё и помните? Наизусть?
– Н...да...
Степан Тимофеевич закончил стаскивать перчатку теперь и с другой руки.
– Читал когда-то, в своё время, весьма-а... внимательно... Вот и помню. Да я много помню всякого, по большей части совершенно бесполезного для жизни. Книги вообще... мешают, знаете. Отвлекают от... решения насущных и необходимейших вопросов.
– А ведь это мы как у Фёдора Михайловича говорим?
– Да, у него.
– А почему?
– Так... Курятьев...
(В первый раз назвал по имени, да, пожалуй, что и в последний... Запомним. А то потом опять станут говорить, что название не соответствует содержанию текста. Как не соответствует! Очень даже соответствует! Пожалуйста: Курятьев! Всё соответствует.)
– Знаете, это по большому счёту, во-первых, не имеет значения, а во-вторых, всё равно мы объекты автора, а не люди реально существующие и могущие, пожалуй, автора и прочесть, и поправить, и... н-да... сочинить.
– Это вы сейчас – хорошо! Ха-ха-ха... "сочинить"... Сочинить, а потом жить с ним, – не правда ли? Разве не так у него?
– Именно так. А вы, я погляжу, человек осведомлённый в энтих вопросах? Давно из-за границы? – вдруг, неожиданно перебивая тему и темп, прямо и как-то даже грубо бросил Степан Тимофеевич. – Только, чур – не запираться. Перчатки я не просто так снял.
Второй рассмеялся, по-доброму щуря карий глаз. И так с прищуром, артист щукин этакой, глянул сбоку и голову приклонив набок – по-птичьи... "На голове рога", – холодея, подумал Степан Тимофеевич...
– Имена богохульные, не старайся, не прочтёшь, – молвил "щукин".
Он вернул голову на место.
– Не с твоим верхним образованием. А насчёт спрошенного – не беспокойся, Стёпа, мы тута явно... весомо, грубо, зримо. Мы с обозом мнас притаранили, Стёпа. Мнас ты не знаешь что такое, повторю не поленюсь: не беспокойся, меньше знаешь – крепче спишь.
На кресте золочёном сидел ворон. Склонив голову, смотрел на приближение этих двоих. Один в тёплом пальто до земли, боты на ногах, а на голове шапка-"пирожок". Второй... да что в нём, в этом втором! Ну хоть бы и в камуфляже, так что? Сейчас все в камуфляже, тайно и явно...
– Право на бесчестье... Звучит, конечно, сильно, – Степан Тимофеевич поддал носком камушек на дорожке. – Только ведь это по-разному можно истолковать!
Он наклонился и подхватил ещё камушек. Замахнулся на ворона – сейчас кину! – тот даже не скрянулся с места: как сидел, так и сидит. Кинуть кинешь, а не докинешь... Есть чего ворохаться. И Степан Тимофеевич сронил камень с руки на землю...
– Вот... Он. Тоже – на бесчестье пошёл. Но мы же не...
– Там, там другое, – поспешно сказал второй. – Не трожь сакрального, не трожь... предупреждения были, и сбылись. Уйдёшь в землю, как тот камень. Следа не останется.
Степан Тимофеевич усмехнулся:
– А то не уйду? Я не ангел – камни двигать. Куда уйду, там и останусь... до радостного утра. Человек не договорив уходит, не докурив последней папиросы. Вот это обидно, вот этого жаль. А я?
Он остановился и расставил руки.
– Я! Степан Тимофеевич! По сто раз всё обговорено, оскомина от слов этих на языке, и на уме – мозоли, неизлечимые. Мне – уходить не страшно. Мне оставаться – страшно... Я камнем лежу, может быть, на светлом пути мальчика или девочки. Я уйду в землю – тут, может быть, рыбак на этом месте червей накопает *уеву тучу! Сад-огород разобьёт селянин-варвар, начитавшись оного древних римлян Цинциннатуса. А я загородил... Я уйду, мне сто "спасиб" наговорят незнакомые люди.
– Другое там, понял? Он идеальный человек, второй Адам, духовный. А первый Адам перстный, плотский то есть.
– Плотский... Поцелуев... А если он идеальный, так стало быть – без греха? – вспомнил Степан Тимофеевич и от радости весь подобрался. – Ведь без греха?
– Ну, разумеется... Усвоил образ полностью человеческий, при этом оставаясь полностью Богом. Но без греха... Он от Духа Святого, какой грех? Он же не в грехе рождён.
– А-а... Так вот оно что... Михалыч... Вот оно, – вне себя кричал и топал ботами Степан Тимофеевич, кружился дервишем – разметая длинные полы... – А-а... ("Он не страдал, не страдал! Бог – дух, а дух не страдает, это я знаю, знаю... А-а... Вы...думал Его. Сочинил! Человека сочинил, а – не живёт, не живёт...") Не страдал... а-а! Не стра...
Закружился, поскользнулся на земле – и упал... Раздвинув кроны, вышло лицо и глянуло очень внимательно – запоминающе... и ушло куда-то. "Жив, – равнодушно, как о стороннем, подумал Степан Тимофеевич. – Жи-ив..."
И он пошевелил пальцами ног в ботах: жив! "Старая ведьма моих снов... земля..." Сколько раз изымал из тебя блудную твою и холодную наготу, сырую... для?.. акцента? ударения? Апропо, господа: *бать значит – ударять, бить! Вот тебе, тётенька, акцент. Страшна и невыносима безакцентная жизнь. Это не жизнь – существование... Н-но... не моё дело. Проживём – а там, там... расставят акценты! Там – знают...
"Да пьяный, наверное... Идём, Софочка!"
Холодно стало лежать на земле, и он поднялся и стал отряхиваться... Из кармана, задетая рукой, выпала кипа листов тетрадного формата. Без удивления, словно сам ожидал выпадения листов, Степан Тимофеевич поднял кипу и открыл на первом попавшемся, послюнив перед этим палец.
"– Послушайте, – чуть не вскрикнула Лена... – Как вы... как вам не стыдно!
Степан Тимофеевич цинично и нагло расхохотался прямо в лицо ей.
– Мне? Мне – стыдно?! А мне-то чего стыдиться? Не я же...
Понизив голос, он что-то прибавил, что-то оскорбительное, должно быть... За дверью началась толкотня, шарканье ног... и через какое-то (незначительное) время – усиленный и торопливый – шорох одежды...
– По Ленинским местам, – утвердительно кивнул опытный у нас в этих делах Мясо.
– Хорошо преподу, – сказал кто-то. – Студенточек это самое – и ничего!
– Сучка не захочет, кобель не вскочит. Русская народная поговорка."
Степан Тимофеевич сложил листочки аккуратно, потом сложил ещё раз и поглубже упрятал в глубокий карман тёплого пальто. "Человек есть не то, что он говорит, – подумал, натягивая перчатку. – Человек есть то, что он пишет, что никто не читает..."
– Позвольте, – воскликнул он, поворачиваясь на все стороны, словно на ярмарке. – А где же...
Кусты неразборчиво прошелестели в ответ. И кроны качнулись высоко-высоко – там, где похожие на тетрадные листки облака закрывали небо нечитаемым вздором.
Какое-то безотчётное, вместе с тем давно знакомое и оттого ещё больше неприятное чувство вошло с прочитанным в душу. Он и не дочитал и не мог дочитать, по неприятности, по болезненности этого чтения, но так даже и лучше: ведь самое сильное впечатление бывает от угаданного, а не виденного впрямую, – как будто подглядываешь за кем, а сам в подробностях всё и представляешь, с художественным талантом-то – нетрудно ведь представить, да так представить, что, пожалуй, и побольнее настоящего! "Нет, нет, не буду", – отрёкся Степан Тимофеевич.
От лежания долгого на сырой земле, или от прочитанного, но он весь дрожал как в ознобе, а лучше в нервическом припадке, вот когда он подготовляется только, припадок, не начался – но вот-вот начнётся... и тогда... Нет, но что же это? Ведь это мерзость. Как будто голого себя увидел и с женскими половыми признаками. Нищенка, грязная, опустившаяся, битая, – да-да, ещё и бланш под глазом, и губа рваная, – подле винного магазина... И ангелы смеются – чистенькие, беленькие, нежные ангелы бланманже – смеются над ней... О, тоска моя смертная. Как же я ненавижу Тебя, вот за это – ненавижу... "Отсоси, дам на мерзавчик", – ангелы смеются. Да ведь уже и не ангелы, коли такое говорят. Кто же? Два голоса не сольются никогда, всегда один наверху, а другой... "Да у неё зубов нет", – это другой. "Лучше даже. Помнишь, армянское радио спросили – что страшнее атомной войны..."
Ангельский рёв сопровождает Степана Тимофеевича до первого встречного, и только тогда сходит на "нет". Отлетели... ангелы, равнодушно думает Степан Тимофеевич и щупает в кармане плотный бумажный член, тугой, твёрдый – но холодный, как ледяной... пенис беса, как он описывается в свидетельствах. "...не богаты?"
– А? Что, простите? Я недослышал.
– Куревом не богаты?
– А-а... нет. Не курю, извините...


17-20 декабря 2018 г.