Девятый всадник-2. Глава 2

CR (1819)
   Восстановление Бурбонов на престоле Франции показалось многим фарсом, но их легитимность была доказана, и британский парламент постановил, что хочет видеть на престоле или д'Артуа, или его брата, графа Прованского. Никаких уступок, это было фактически ультиматумом. Я очень хорошо понимаю нашего Государя, который изначально выступал против восстановления Бурбонов на троне Франции. Во-первых, французские подданные уже научились их презирать, да и было за что. Никто из них не решился явиться в назначенный час и спасти тех, кто готов был за них отдать жизнь, кто начертал их герб на своих знаменах и полил кровью одну четвертую часть королевства. Кроме того, народ во Франции расколот на несколько партий, и Луи Восемнадцатый, живущий грезами прошлого века, очень неохотно пошел на уступки той, которая была настроена к нему враждебно. Кое-как монархия сохраняется, но, чувствую, не надолго. 
      Меня полагают «другом Бурбонов» и одним из заступников за них перед лицом Государя и даже Британского Парламента (хотя среди последнего своих сторонников «легитимных королей» хватает). Все потому что я слишком много времени провел при «дворах» что графа д'Артуа, что короновавшего самое себя Луи Восемнадцатого.
    Возможно, мои строки читаются как ламентации старика, скорбящего о временах своей юности, но не могу не удержаться от того, чтобы сказать: сейчас грядут времена посредственностей на верху и ярких личностей на самом низу. Все почти как в 1780-е.  Остался лишь наш Государь в окружении своекорыстных политиков, ведущих себя, словно шулера за карточным столом, а также полных нулей, вроде вышеупомянутых Бурбонов. Ранее у нас был общий враг, с которым бороться могли лишь яркие личности, а «законные государи» в это время были защищены британской армией и флотом и не желали знать о том, что происходило на континенте. Зато нынче пришли на все готовое и еще недовольны тем, что их мало любят. Я не удивлюсь, если завтра с курьером прибудет новость об очередном восстании в Париже. Впрочем, нынче зима, а воевать и устраивать народные волнения в столь суровый сезон могут, разве что, на моей родине.
    Обращусь к событиям лета и осени Девяносто восьмого года, когда я окончательно разуверился в истинном политическом значении Бурбонов, а особенно нынешнего короля. В одно прекрасное утро, когда я, пардон, предавался утехам плоти со своей тогдашней любовницей, на пороге моей спальни предстал камердинер Якоб и протянул переданный через фельдъегеря рескрипт. В нем сообщалось, что меня жаловали в генерал-майоры, минуя  сразу два звания. И что я становился генерал-адъютантом, то есть, правой рукой Государя. Подобные почести предназначались, в основном, для того, чтобы я мог выступать в качестве влиятельной фигуры при дворе прибывавшего в Митаву Бурбона и свободно диктовать волю нашего императора.
       Праздновать новое назначение мне было совершенно некогда, да и не стоило бы. Хотя на меня все смотрели пораженно, словно я совершил нечто из ряда вон героическое или, напротив, несоизмеримо низкое. Естественно, чуть позже начали повторять различные слухи или твердить о гигантском влиянии «Ливенши», то есть, моей матушки. У нее сыновья в министры попадают и делают блистательные карьеры, едва выйдя из пеленок. Ей самой жаловали несколько десятин в Ярославской губернии, в дополнение к поместью Мезоттен в Южной Лифляндии, которое мне поручили осмотреть и описать по дороге в Митавский замок.   Мой брат был пожалован в командиры Преображенского полка, что тоже его вывело из себя. Даже моему зятю Фитингофу перепало камергерство, а Иоганну — звание капитана Семеновского полка и должность адъютанта при Великом князе Александре. В общем, наш фавор был абсолютен, и никто не сомневался в том, что же послужило ему причиной. Только я знал, что влияние матери к моему возвышению имеет самое опосредованное отношение. Слишком многое я пережил перед тем, как получить это несчастное генеральское звание.
    В компанию мне выдали целую свиту, состоящую из десяти человек, так как, очевидно, посылать к «королю» Луи одного лишь меня было бы несолидно. Матушка настояла на том, чтобы в мои сопровождающие включили братца Йохана. Разница между нами в возрасте составляет всего лишь год, но тогда мне казалось, что нас разделяло целое поколение. Он никогда не воевал, не проливал ни своей, ни чужой крови, не знал истинной любви, предательства — словом, ничего, что уже успел испытать я. В свете прозвали его «Жан-Жак», в честь Руссо, так как, по мнению многих, он олицетворял собой воплощенный идеал  писателя — истинное, непосредственное и глуповатое «дитя природы». К тому же, он был рыжий и конопатый, это его мало портило, но выделяло из общей массы, потому стало причиной застенчивости и скованности в свете. К тому же, он явно был влюблен, и мне надо было всеми силами отвлекать его от этой влюбленности. В наследство ему досталось наше фамильное упрямство, так что я даже не догадывался, как это лучше сделать.
Другие мои компаньоны оказались не лучше — все какие-то  дети высокопоставленных родителей. Впрочем, с одним из них, назначенным, кстати, в мои адъютанты, я даже несколько сошелся, но тому во многом поспособствовало его обаяние и умение нравиться всем. Его звали Александр Рибопьер, и от роду ему было всего семнадцать лет. Оставшись круглой сиротой после гибели отца, он был «усыновлен» Двором и быстро стал всеобщим любимцем, благодаря своей хорошенькой наружности и ловкости, чисто галльской. Чем-то он напоминал Фрежвилля по манерам обхождения, из-за этого я наполнился неким предубеждением к нему, но его безусловное восхищение моей особой вкупе с веселым и искренним нравом развеяли мои тревоги.
              Также со мной в Митаву явился мой зять Фитингоф, который встретил нас близ Риги. Моя сестрица осталась на хозяйстве и наотрез отказалась «выходить в свет», на что весьма досадовал ее супруг, а я посмеивался — она поступила ровно так же, как и нужно.
    Всю нашу компанию радовало одно — покамест мы пребываем в Курляндии, то избавлены от плац-парадов и столичных строгостей, введенных Государем. «Можно считать это поездкой в Париж», - бросил мой адъютант, на что я воззрился на него с ужасом. «В Париж прежних времен», - быстро поправился он. Остальные тоже считали нашу поездку увеселительной, и только я предчувствовал, что будет повторение нашего «сидения» в Хартленде — весьма невеселого, надо сказать. Тем более, погода стояла далекой от летней, постоянно лил дождь, как оно и бывает на моей исторической родине, а когда солнце все-таки выглядывало, воцарялась страшная духота, будто в оранжерее.
       Опять же, вопреки надеждам, к моему явлению французская сторона отнеслась крайне пренебрежительно. Казалось бы, блуждания самоназванного короля по Европе должны были приучить его к скромности, но он осмотрел Митавский дворец так, словно мы предоставили ему жалкую хижину, а не обитель герцогов Курляндских. Помещения едва хватило, чтобы разместить всю свиту и слуг, которые он повсюду возил с собой. Помню, как, наморщив лоб, Луи ткнул своим толстым пальцем в превосходные барочные витражи, бросив мне: «Что за безвкусица! Нужно их немедленно поменять». При этом он взглянул на меня так, словно ожидал, что я немедленно побегу распоряжаться покупкой более угодных Его Величеству элементов декора или, что лучше, самолично установлю их. На это я отвечал как можно более любезно, сопроводив свои слова поклоном: «Ваше Величество, герцог Курляндский заказывал эти витражи у мастеров, делавших зеркала в Люксембургском дворце». На миг изумленный взор его поросячьих глазок замер на моем лице — словно он услыхал, как заговорил стол или комод. Он не нашелся, что мне ответить, только потом добавил: -Хорошо, я привыкну. И не в таких местах приходилось жить.
 Я вспомнил, что в Пруссии, по слухам, вся королевская рать теснилась в трехкомнатной квартирке над лавкой. Здесь же ему отвалили целый дворец, и он готов был немедленно начать вести  образ жизни, сообразный его статусу. В тот же день я выдал ему деньги, которыми меня снабдили от лица Государя, и эти средства были сразу же потрачены на всевозможные роскошества. Все придворные церемонии стараниями короля и его свиты были возрождены, в том числе, lever и coucher, и складывалась явственная иллюзия, будто мы пребываем в Версале прежних времен. Регулярный парк, разбитый вокруг Дворца, приемы, на которых помимо французских дворян, столы на сотни кувертов дополняли такое впечатление. На одном из таких lever, когда король, пардон, восседал в неглиже перед зеркалом и его приводили в пристойный вид не менее двадцати слуг, а придворные докладывались о делах, он и обратился ко мне, скромно стоящим вместе с адъютантом в сторонке:
    -Послушайте, а вы что, тот самый de Lieven, который был правой рукой моего брата при Кибероне?
   «О Боже», - подумал я. - «Они никогда не переписываются. Да и на Киберон я не попал, иначе бы с ним не говорил нынче».
Я подтвердил сказанное.
    -У него никогда ничего не выйдет», - проговорил он, словно в пустоту. - Его Высочество отказывается брать на себя ответственность за что-либо.
     На меня король не смотрел, сосредоточившись на своем отражении, еле помещавшемся в зеркале. Я понимал, что могу и не отвечать на его реплику. 
     Прежде я никогда не полагал, что буду когда-либо защищать графа д'Артуа, которого так долго презирал за нерешительность. Но мне так и хотелось вставить: «Зато он хотя бы пытался сделать что-либо для Франции. Вы кочуете из страны в страну, молитесь за свое королевство, но никогда ничего не совершаете ради него, хоть и считаетесь наследником французской короны».
    -При брате нашем, - помпезно заговорил Луи, оглядываясь на примостившегося недалеко от его туалетного столика секретаря с пером и чернилами наготове, который немедленно принялся за работу. - При брате нашем состоит слишком уж много случайных людей, иноземцев и авантюристов. А он удивляется, что ничего не сможет устроить. Мы же здесь все истинные французы.
    И взоры всех присутствующих обратились на меня и моего адъютанта Рибопьера, «не истинных французов». Я заметно побледнел. В тот миг я понимал чувства парижской толпы, ополчившейся на его брата. Если все Бурбоны так вели себя и отказывались свое поведение менять, то понятно, почему, в конце концов, они довели себя до трагедии. Мой адъютант явно сожалел, что при нем нет шпаги, пусть даже церемониальной, ибо по этикету все присутствующие при lever должны быть безоружны.
     -Прошу прощения, - проговорил я как можно более спокойно. - Но далеко не все чужеземцы, как Вы изволите выражаться, пребывают здесь по собственной воле и поручительству. И далеко не все из них вредны.
    Мне хотелось добавить, что во французах-эмигрантах мой Государь справедливо видит разносчиков якобинской заразы, хотя многие мои соотечественники с удовольствием принимают их в свой дом — учить собственных отпрысков, быть компаньонами и даже управляющими. И именно с французскими нравами он и решился бороться, верно полагая, что якобинцы не на пустом месте появились, а стали отражением той среды, с которой боролись. Но это было бы чересчур долго.
    -Конечно, вы правы, - произнес король. - И о вас говорили весьма лестное. Нам надобно отправить вас в Неаполь.
    «Час от часу не легче», - опять подумал я. - «Что мне делать в Неаполе? И я вроде бы не его подданный, чтобы он так вольно распоряжался моими перемещениями».
    -Вам необходимо встретить нашу племянницу Мари-Терезу. Надеюсь, и она преуспеет от щедрости вашего Государя.
    Ее Высочество Мари-Тереза — дочь Луи Шестнадцатого и Мари-Антуанетты, и могла бы претендовать на престол Французского королевства, если бы не салическое право, отказывающее ей в праве занимать престол. Она странствовала по Европе вместе с ближайшими родственниками, могла бы уехать к д'Артуа в Шотландию, но колебалась, находясь под влиянием другого своего дяди, который нынче и сидел спиной ко мне.
     -Я готов передать письмо с соответствующим распоряжением Вашего Величества своему Государю, - проговорил я. - И далее я лично позабочусь о сопровождении Ее Высочества в столь неблизком пути.
     -Вот как? Вам необходимо так много времени? Впрочем, нам понятно, - произнес Луи, словно опомнившись от морока. - Мы отпишем императору Павлу.
    Далее мне дали понять, что аудиенция окончена. Мы с Сашей Рибопьером вышли из опочивальни короля, и тот не сводил с меня восхищенных глаз.
     -Как вы его... - прошептал он. - Не боитесь ли, что вам этого не простят?
    -А что он мне может сделать?» - я говорил по-русски, зная, что этого языка никто здесь не поймет.
    -Но он же...
    -Мой друг, - проговорил я снисходительно. - Даже такие, как он, ничего не могут поделать, встретившись с прямотой и откровенностью.
      Фраза эта стала моим жизненным кредо. Я убедился в том, что люди испытывают наиболее сильные чувства, услышав или увидев правду. А тот, кто возвещает правду, становится либо их врагом, либо кумиром. Не знаю, как насчет вражды, так как для Луи Восемнадцатого я предстал довольно незначительной личностью, но верного поклонника и друга я себе приобрел. Впрочем, завоевать восхищение семнадцатилетнего юноши — равно как и девицы примерно тех же лет — невелика заслуга.
      О моем поведении при lever Его Французского Величества узнали все мои сопровождающие, из тех, кто не присутствовал при этом, и мнения разделились. Фитингоф напустился на меня, а братец с тех пор начал глядеть на меня еще более «снизу вверх».
          Наше пребывание в Митаве было бы веселым, если бы не бесконечные тонкости этикета, которые мы были вынуждены соблюдать дословно. Все придворные словно сговорились, изображая «маленький Версаль» в нашем маленьком остзейском городке, обитатели которого о таком только читали, но не видели. Разумеется, все окрестное дворянство жаждало получить доступ во Дворец, и меня с моими ближними просто атаковали просьбами, припоминая всю сложную систему родства. Право, такого нашествия моих троюродных кузенов, мужей двоюродных тетушек и внучатых племянников моих дядей я давно не испытывал. Просьбы их, однако, простирались много дальше приглашения на балы и приемы в Schlosse Mitau. Прослышав о моей «стремительной карьере», эти родственники, которые ранее ни о ком из фон Ливенов не вспоминали, стремились разузнать, а не могу ли я как-нибудь подсобить в их делах. У кого были дочери на выданье, всеми правдами и неправдами «сватали» их то мне, то Иоганну. Мы с братом начали нешуточно опасаться, что не покинем Курляндию холостяками. 
      На балах в герцогском дворце бросался в глаза разительный контраст между придворными и нашими курляндцами, конечно, не в пользу последних. Я знал, что мои соотечественники вызывают у monsieurs et medames определенные насмешки из-за их деревенских манер, скверного французского, который придворные притворялись подчас, что не понимают, недостаточно модных туалетов и недостаточной ловкости в танцах. Ответные приглашения в имения отвергались, и даже мой beau-frere Фитингоф повесил нос, когда некий маркиз надменно отказался от предложения провести недели две в Мариенгофе, которым Бурхард так гордился. Мне было крайне обидно видеть, как эти оборванные «сливки общества» из les emigres, мнящие себя «влиятельной силой», брезгуют теми, кто, непритворно восхищается ими и сочувствует их беде. Из-за моего возмущения столь черствой неблагодарностью я вступил в конфликт с одним из сопровождающих. Что интересно, он тоже был из die Balten. Но об этом чуть позже.
Надо признать, меня весьма беспокоило состояние моего младшего брата, который пребывал в настолько подавленном состоянии, что никакое внимание ветреных дочек и жен эмигрантов, никакие игры, танцы и охота были бессильны. Он рано отходил к себе, но не спал, а все жег свечи, что-то писал или читал до самого утра. Собственно, сам я до поры до времени не решался его беспокоить расспросами и нравоучениями, зная по себе, что они будут бесполезны. Но я ощущал смутную тревогу. Невольно наш несчастный брат, покончивший с собой, приходил мне на ум. Я знал слишком хорошо по самому себе, что в минуты отчаяния совершенно не думается ни о Господе, ни о ближних, есть лишь одно желание — поскорее покончить с болью, которую причиняет тебе существование... Поэтому, ничего Йохану не говоря, я попросил моего слугу Якоба потихоньку следить за тем, что он делает, и докладываться мне, если заметит нечто настораживающее. Тот и доносил мне: «Читает, пишет до самого утра» всегда таким тоном, так, словно Иоганн заряжает пистолеты или творит заклинания во славу Сатане. «Ну, читает и пишет, похвальные занятия», - усмехался я. - «А что читает?» Якоб разузнал и это. Мой брат читал Goethe, «Страдания юного Вертера». Тогда мне и стало страшно. Ведь известно, что в этой книге прославляется самоубийство из-за несчастной любви. Но я опять-таки отогнал свои страхи. Менее всего мне хотелось изображать ханжу, врываться в его комнату, отбирать проклятую книжку и отчитывать брата за недозволенное времяпрепровождение. Роли няньки и подопечного, которые на нас навешала матушка, нас обоих и так несколько тяготили, а тут еще вмешиваться в его личную жизнь... Но, чем дальше шло дело, тем более я понимал, что нам необходимо поговорить по душам. Вот это сделать было сложнее всего. Ни я, ни Йохан не отличаемся открытым нравом, располагающим к подобным разговорам. К тому же, все эти годы, что я провел вдали от Петербурга, в войнах, поездках, особых поручениях, сильно отдалили нас, в детстве почти неразлучных. Поэтому я отдалял момент разговора до тех времен, пока совсем не стало поздно.
...В ночь на 16 июля, в разгар сильной жары, когда все окна стояли нараспашку, меня от чуткого и нервного сна пробудил резкий выстрел. Поначалу я подумал, что я снова вижу сон про сражение и перевернулся на другой бок. Но потом опомнился: мы же в Митаве, в герцогском дворце, полном французских эмигрантов! С здесь чего по ночам стрелять? Я растолкал Якоба и спросил, слышал ли он подозрительное, и он забил панику: «Это же оттуда...». Он показал направо, где находились покои, выделенные моему брату. Я немедленно помчался туда, охваченный тревогой. Двери были закрыты, а из-за щели на полу пробивался свет. «Ломать придется», - подумал я, прежде чем дверь распахнулась, и на пороге объявился ничего не подозревающий камердинер Йохана, Клаус. Увидев выражение тревоги на наших лицах, он недоуменно воззрился на нас.
-Где герр барон?» - спросил я. Тот проговорил:
 -А вы разве не слышали? Там стрелялся кто-то, вот герр Йохан и поглядеть вышел.
 Я, не очень доверяя словам этого растяпы, оглядел комнату, и, найдя ее в совершенном порядке, облегченно вздохнул, при этом ощущая иррациональную злость на брата за то, что заставил меня паниковать. Я пообещал себе, что немедленно найду его и обрушу на него весь свой гнев. Покажу ему, как читать книжки про сентиментальных самоубийц. Ежели будет роптать — добьюсь того, чтобы его законопатили в такой гарнизон, где, как говорится, Макар телят не гонял. Хоть за Полярный круг, к белым медведям. Будет знать, как влюбляться в великих княгинь и мнить о себе невесть что! 
Двери покоев, занимаемых шевалье де Шарлеруа, были открыты нараспашку. Народ толпился, переминался с ноги на ногу и шептался. Я не увидел Йохана, но заметил своего адъютанта, весьма ловко поддерживающего за талию некую бледную даму, очевидно, напуганную увиденным. На мой вопрос, что же здесь стряслось, он отвечал только:
-Шевалье покончил с собой. Или же его убили. Кошмар!
Протискиваясь сквозь плотные ряды дам и кавалеров, а также их челяди, я вошел в дверь. В нос немедленно бросился запах крови. Ею был забрызган пышный белый персидский ковер, обивка дивана, вокруг которого уже суетились доктор, слуга покойного, с заплаканным лицом, двое лакеев — и еще какая-то женщина, высокая и худая, в белом кружевном пеньюаре и чепце,  показавшаяся мне смутно знакомой.
На меня оглянулись все, в том числе, и она. И тут я вспомнил, где я видел ее лицо. Амстердам, один доктор из Общества Розы, его дочери... Это старшая. Фредерика, по-домашнему — Фемке. Что она делает здесь?
Она узнала меня первой и проговорила:
-Барон... фон Ливен?
-Фредерика ван дер... ван дер Шанц?, - я силился вспомнить ее мудреную голландскую фамилию и проговорил ее на немецкий манер.
Она слегка улыбнулась, не поспешив меня исправлять, и прошептала:
-Теперь Леннерт.
«Как вы здесь оказались?...»
-Тот же вопрос хотела задать и я, - мы чуть отошли от места трагедии и разговаривали шепотом. - Долго объяснять.
-Аналогично, - ответил я. - Впрочем, здесь не место...
Я оглянулся на тело несчастного, прикрытое почти полностью простыней. Попытался вспомнить его — облик ускользал от моего умственного взора. Таких много, слишком много в этом импровизированном Версале.
Мое лицо, верно, настолько побледнело, что моя спутница взяла меня за руку и проговорила:
-Давайте выйдем отсюда. Все равно ему ничем не поможешь. Пытался стрелять в сердце, но не попал. Это не так уж просто, как понимаете. Ему хватило сил перезарядить пистолет и покончить с собой выстрелом в голову...
Я вспомнил, что слышал всего один выстрел, но мог и ошибаться.
-Сейчас просто чума какая-то, - продолжала mevrouw Леннерт, как ныне прозывалась моя голландская знакомая. - Многие знатные молодые люди стреляются.
Я упомянул про новую книжку Goethe, на что моя знакомая пожала плечами и проговорила:
-Вряд ли одна книга может заставить человека прибегнуть к таким отчаянным поступкам. Говорят, что Шарлеруа был обручен. Но писем от его возлюбленной долго не получал. Потом он отписал ей, оказалось, что она замужем...
Ее позвал доктор, и она, улыбнувшись мне напоследок, что казалось бы неуместным в подобных обстоятельствах у любой другой, вернулась к хладному телу несчастного шевалье. Мне оставалось только гадать, почему же Фредерика присутствует в комнате самоубийцы наравне с доктором. И как она вообще оказалась при «дворе» Людовика.  Впрочем, времени на расспросы и предположения у меня не было, и я поспешил найти брата.
Следующий день оказался столь же суматошным, что и утро. Королю, как видно, не доложили о гибели одного из членов свиты, или же, что более вероятно, рассказали не всю правду. Фредерику я видел несколько раз, и все в компании доктора, мрачноватого великана. Тому поручено было привести тело в порядок, чтобы похоронить несчастного хотя бы в открытом гробу, раз уж религия не позволяла провести ритуал по всем правилам. Моя знакомая сновала туда-сюда с различными принадлежностями, не забывая, однако, при встрече неизменно улыбаться мне. Я не смел отвлекать ее от занятий, думая при этом, что нет ничего удивительного в ее помощи доктору — помнится, отцу своему она тоже весьма активно ассистировала. Но где ее отец ныне? А сестра, полуслепая Аннелиза?
В тот день, оказавшийся у нас волей-неволей свободным, мы с Йоханом направились на конную прогулку. И я вновь почувствовал, что наш разговор откладывать далее невозможно.
Удивительно, что с ближними по душам мне говорить подчас сложнее, чем вести многочасовые дипломатические переговоры с прожженными политиками.
Мы направились к местечку Мезоттен, которое недавно стало владением нашей семьи. Располагалось оно в двадцати верстах от Митавы, так что мы могли не спеша потратить на поездку весь день. Погода стояла в кои-то веки великолепная, и волей-неволей мрачные тучи в моей душе стали рассеиваться. Я подумал, что сей несчастный, верно, должен был совсем с ума сойти, чтобы лишаться жизни в столь прекрасные летние дни, а не в разгар меланхоличной осени или серой зимы. Наш путь пролегал по лесам и лугам, и мы сначала болтали ни о чем — о лошадях, которых я собирался купить у одного из местных помещиков, чье имение мы проезжали, об охоте, когда-то предмете нашего обоюдного интереса, к которому я нынче несколько охладел, а Йохан по-прежнему увлекался. При этом я чувствовал, что и моему брату стыдно за то, что он наговорил мне ночью. Наконец, я, словно невзначай, начал обсуждать женщин и заговорил о своей предполагаемой миссии в Неаполь.
-Ну, это слишком для тебя, - признался Йохан.
-Ты прав, - вздохнул я. - Но я могу похлопотать, чтобы туда отправили именно тебя.
Жан-Жак помрачнел и отвечал, что более всего желает вернуться в Петербург.
-Никто не хочет видеть тебя в Петербурге, - серьезным тоном возразил я.
-Под этим «никто» ты понимаешь матушку? - он поглядел на меня серьезно.
Мы уже приближались к конечной точке нашего путешествия. Дорога шла мимо реки, прозываемой местными Лиелупе, широкой, петляющей между заливных лугов. Мезоттен располагался на другом, более пологом берегу. Мы приблизились к кирхе из красного кирпича, отчаянно нуждающейся в перестройке и небольшому кладбищу.
 Я посмотрел на другой берег, на постройки имения, принадлежащего прежде Медемам. Брат тоже спешился и последовал за мной. Мы еще раз поговорили, сколько здесь душ, какова примерно годовая сумма оброка, и сошлись на том, что при желании можем переплюнуть прославленный Мариенхоф нашего beau-frer'а.
-Но, уволь, этих идолов ставить — это лишнее, - категорично проговорил Йохан. - Да и матушка вряд ли разрешит.
-Она здесь вообще бывала?
-Ни разу. Видела только на чертежах. Но думает нанять Кваренги для постройки дома. Ей очень нравится Элея, милое местечко.
-Да, и барышни там тоже миленькие, - усмехнулся я.
-Медемы — не про нашу душу. Они ж теперь родня самим Курляндским.
Герцогини Курляндские — еще один предмет разговоров здешних кумушек. Все относились к ним так, как к моей бывшей возлюбленной и родственнице Юлии фон Крюденер — эти дамы нарушают все мыслимые и немыслимые правила нравственности, а все почему — потому что «денег некуда девать», как всегда говорила матушка, когда речь заходила о чужой экстравагантности. У нас, строго говоря, в Девяносто восьмом с деньгами тоже все обстояло более чем благополучно, но, казалось, никто из нас, не исключая и меня самого, не мог в это до конца поверить. Все, что пришло, может уйти ровно так же — волей Государя. В тогдашних обстоятельствах такой исход событий был более чем вероятен.
Далее мы начали обсуждать архитектуру, и в ней у нас — что неудивительно — оказались одинаковые вкусы. Заглядывая вперед, могу сказать, что дворец, возведенный в Мезоттене, вполне этим вкусам отвечает, хотя матушка всегда говорила, что ожидала увидеть нечто куда более практичное. Белые колонны, полукруглый купол бальной залы, французские окна, распахивающиеся в сад, внутри — мрамор и малахит, и романтичный английский парк, план которого начертал сам Йохан после своей отставки, когда он здесь зажил большим барином.
... Мы  спустились вниз, к мосту, который до сих пор выглядит ровно так же — деревянные узкие помостки по всей ширине реки. Наша беседа продолжалась в том же ключе — лошади, дома, цены на них — пока я не осознал, что говорю, в основном, я, а Жан-Жак отмалчивается. Потом он произнес:
-Откуда ты знаешь жену доктора Леннерта?
Я понял, что он заметил мой разговор с Фемке и вообще замечает гораздо больше, чем я воображал.
Я пространно заметил, что знавал ее в Девяносто четвертом году, в Амстердаме, не вдаваясь в подробности своей миссии. Сказал просто, что останавливался в их доме. Потом задал встречный вопрос:
-А отчего ты подумал, что она жена доктора?
-Про доктора Леннерта говорят, что супруга его ассистирует ему постоянно. Вот я и убедился в этом воочию.
Потом он осторожно добавил:
-У тебя с ней сложились дружеские отношения, как погляжу. Даже более, чем дружеские.
Я воспользовался случаем, чтобы обернуть разговор на его отношения с великой княгиней. Хотя я не был уверен, что там вообще речь шла о каких-то сложившихся отношениях.  Скорее, о его грезах и ее невольном легкомыслии.
-И до тебя дошли разговоры, - вздохнул он.
-Так это просто разговоры?
Жан-Жак странно посмотрел на меня.
-Ты ее любишь? - продолжал допытываться я. - Она об этом знает?.
В ответ брат слегка приподнял манжету своей рубашки. Я увидел узкую полосу плетеного из каштановых волос браслета на его запястье.
-Mein Gott, - только и смог сказать я. - У вас было уже и объяснение?.
Йохан только головой покачал.
-Как же у тебя это оказалось?
-Она мне передала.
Лицо его носило глуповато-пространное выражение, какое бывает у всех влюбленных. Я понял всю правоту действий моих родственников. Оставалось только догадываться, ходят ли упорные слухи о их романе по всему Зимнему дворцу, или же нет.
Признаюсь, тогда моя злость распространилась не только на Йохана, но и на эту монаршью особу, которой сильно льстило внимание моего брата. Она играла с ним и, верно, прекрасно сознавала, что последствия этой игры прежде всего коснутся его. Как среагирует на новость о связи своей жены Константин, неясно. С одной стороны, юная его супруга несколько тяготила его, с другой — кому понравится, когда она ставит рога сама?
-Вот что. Тебе вообще при Дворе бывать нельзя. Я постараюсь приискать тебе назначение...
-Нет! - вскричал брат. - Все о том говорят, но нет.
-Ты сам погибнешь, и нас всех за собой утянешь.
-С твоим нынешним положением при Дворе? - брат смерил меня взглядом. - Это вряд ли.
-Положение при Дворе непрочно. Наговорят что-нибудь...
-Но я не смогу без нее, - вздохнул Йохан.
-Ты думаешь, что тебе дадут какие-нибудь авансы?, -  проговорил я, все более злясь на брата. Потом я вспомнил — когда-то я тоже принял решение остаться с любимой, чуть не стоившее мне жизни. Какое право я имею судить? Но те воспоминания до сих пор были слишком болезненны для меня, чтобы я им предавался, а тем более — делился.
-Даже не надеюсь, - выдохнул он. Его покрытое веснушками лицо сделалось совсем багровым.
Я опять вспомнил о браслете, сплетенном великой княгиней из пряди собственных волос. Нет, эта девица горазда играть с огнем и пойдет дальше. Если ее, конечно, не остановит здравый смысл или вмешательство кого-нибудь другого.
-Королю Людовику нужно кого-нибудь послать в Неаполь, - заговорил я, как о чем-то постороннем. - Следует забрать там его племянницу Мари-Терезу и привести сюда. Тут он обвенчает ее с сыном, герцогом Ангулемским.
Жан-Жак воззрился на меня удивленно, не понимая, к чему я клоню.
-Ты поедешь вместо меня, - жестко проговорил я проговорил. Лицо брата выразило страшное отчаяние.
-Я думал, ты на моей стороне, Кристхен, - горько бросил он мне в лицо. - А ты, как они все...
Он неопределенно махнул рукой.
Я лишь плечами пожал.
-Я за тебя, поэтому не хочу, чтобы ты нахватался неприятностей по службе из-за такого...
Йохан резко перебил меня:
-Вы все так печетесь о моей карьере, что прямо удивительно! Нет, чтобы признаться, будто ты боишься за себя! Что ты в опалу попадешь из-за того, что великая княгиня изменяет с твоим братом!
Он отвернулся и пошел в лес, туда, где мы оставили коней. Тут бы мне броситься за ним, продолжить уговаривать, но я оставался недвижим.
Я поспешил за ним, взял его за плечо. Йохан отстранил меня рукой, и я заметил, что глаза его были полны слезами.
-Я верю тебе, - произнес я, сам красный как рак от подобного излияния эмоций. - И всегда буду за тебя. Поэтому и вижу — то, что для одних — игра и ерунда, для тебя — по-настоящему.
-Вот как, ты хочешь ее опорочить?
«Я ничего не хочу», - с досадой проговорил я, чувствуя, как меня завели в тупик. А потом просто рукой махнул и пошел отвязывать своего коня.
Мудрецы говорят, что более всего мы нетерпимы к отражению собственных недостатков в других людях. Столкнувшись с упрямством, присущим моему брату лишь в чуть меньшей мере, чем мне самому, я был вне себя от гнева. Всю дорогу назад мы молчали, даже не глядя в сторону друг друга. Под конец пути я заметил, что Йохан от меня где-то оторвался, но мне было все равно. Я решил было: если хочет гибнуть — пусть гибнет. Мое дело — устроить так, чтобы эта гибель не имела пагубных последствий для остальных членов нашего семейства. Потом я обозвал себя за такое решение подлецом и придумал такое: незаметно сделаю все, что в моей власти, дабы Йохан все-таки получил назначение в Неаполь вместо меня. Представлю его как следует королю, дам ему на всякий случай в сопровождающие Рибопьера — этот юноша действительно незаменим в подобных ситуациях — еще навалю на него с десяток поручений. Глядишь, и некогда будет ему вздыхать о великой княгине, чьи изумрудные очи позабудутся в вихре жизни.
Вернувшись обратно в Митаву и пребывая в совершенно расстроенных чувствах, я сцепился с одним господином, из остзейцев, но давно уже пребывающим в свите Людовика. Причем причиной конфликта стало мое исключительно дурное настроение. Жертвой моего дурного темперамента стал граф Ойген фон Анреп-Эльмст, из довольно известной остзейской фамилии, родственник нескольких моих хороших знакомых. Он уже лет десять обретался за границей, окончив университет в Лейдене, будучи представлен при различных дворах. Выглядел он весьма авантажно, внешне чем-то походил на графа Меттерниха, но был лишен и доли его апломба. Такие люди меня крайне злят, ибо я невольно начинаю сравнивать себя с ними и подмечать свои многочисленные несовершенства.
    -Нет, право, господа, я очень хорошо понимаю несчастного Шарлеруа, - говорил он тихим, но веским голосом. - Пребывая в эдакой глуши, как не застрелиться?
       -Тому виной была несчастная любовь, - возразили Анрепу сразу несколько голосов. - Разрыв помолвки... Вероломство.
         -Поверьте моему опыту, monsieurs et medames, - он торжествующе оглядел собравшихся, отчего-то остановив взгляд именно на мне. - Одно дело — страдать от несчастной любви в благодатном климате Неаполя, другое дело — здесь. Неудивительно, что дело окончилось именно так. Ни в чем он не мог найти утешения.
      Естественно, глупцы, считающие себя остроумцами, подхватили разговор и начали охать и ахать: «Да, какой ужас!», «Здесь никак», «А уж общество-то какое...», «И это еще даже не Россия, а Курляндия!». Перешли к перемыванию косточек местным жителям, не смущаясь ни моим с Йоханом присутствием, ни Анрепом, которого признавали за своего.
   Даже любезнейший Рибопьер не выдержал и прервал речения словами:
-Позвольте, господа, но здесь же все устроено с комфортом! Вспомните Любек!
     Его реплика вызвала еще больший поток жалоб, а Анреп, склонившись низко, проговорил, но так, что я услыхал каждое его слово:
      -Вы мало понимаете в жизни и в людях, молодой человек. Впрочем, если слаще редьки ничего не ели, то вам, верно, и такое убожество по вкусу.
    Тут я взорвался. Как я уже упоминал ранее, меня более всего возмущала черствая неблагодарность со стороны оборванных и поистрепавшихся обломков l'ancienne regime'а, этого ожиревшего короля, с которым отказывалась иметь дело даже собственная супруга. Поведение же этой «парикмахерской куклы», как я нарек Анрепа, меня возмутило до крайности. Рибопьер сидел красный и только процедил:
    -Я вас вызову за такие слова... Стреляться через платок!
    -Вы ребенок, сударь, - невозмутимо проговорил граф, и в его лице появилось нечто схожее с моим давним знакомым Меттернихом. - Вам еще жить и жить, а вы планируете, в сущности, самоубийство. Как же огорчится ваша маменька!..
      Тут я прервал поток слов, с размаху дал этому Анрепу пощечину. Тот охнул и уставился на меня еще сильнее. Могу ошибаться, но я разглядел в его взгляде явное восхищение подобной решительностью. Сам же я был растерян. Я вовсе не желал так обходиться с графом и думал предоставить Саше самому разбираться с этим велеречивым дураком. Но некие древние инстинкты оказались сильнее меня. Да еще общее настроение, соединившись с действием вина на мою голову, сняло всякие внутренние ограничения. Помню, как разговор за столом мигом затих, дамы заахали, закрыв лица веерами, а я растерянно глядел на свои ладони и видел, что они белы от пудры, покрывавшей лицо Анрепа. Потом я снова перевел взгляд на жертву своей вспыльчивости. Глаза его блестели, а рука не переставала баюкать пострадавшую щеку. Тот тихо проговорил:
-Барон, вы пьяны.
 Я встал из-за стола, откланялся и ответил:
-Завтра в шесть утра. У розария. Оружие сами выбирайте, равно как и секундантов.
     Только потом я понял, что натворил. В моем нынешнем положении я не имел права драться. Как на это посмотрит король? Что скажет мой император, если до него дойдут слухи? Так ли уж все это важно? Какой-то болван что-то сказал... Но мне было очень обидно за Рибопьера. Хотелось восстановить справедливость.
       В темноте полуосвещенного коридора меня схватили холодные женские руки, я почувствовал головокружительный сладковатый запах розовой воды, и голос Фредерики шепотом произнес: «Christophe, je vous adore...»
       У меня не было воли противиться еще и ей. Я позволил ей увлечь себя в ближайшую комнату, где, не обращая внимания на поток вопросов, которые я пытался ей задать, и на мое слабое сопротивление ее натиску, голландка начала срывать с меня одежду и ласкать меня, причем очень умело, именно так, как мне всегда нравилось. Я быстро забыл и о грядущей дуэли с Анрепом, и о своем любопытстве, и быстро забылся в изнеможении страсти, подарившей мне иллюзию счастья. Только потом, когда мы оба собрались с силами, она поведала мне о себе, о том, как оказалась замужем за королевским медиком Никлаасом ван Леннертом и почему воспылала ко мне такой страстью, в которой ее нельзя было уличить пятью годами ранее. Пикантность ситуации предавало то, что она не переставала называть меня на «вы». Равно как и я ее. Признаться, после такой ночи мне не хотелось умирать самому или убивать ближнего своего, пусть даже и такого пустоголового щеголя, как сей Анреп, но что поделать?