Девятый всадник-2. Глава 4

CR (1818)
Все мои неприятели чем-то схожи между собой. Это люди, источающие блеск и апломб, считающие себя хозяевами жизни, которые никому никогда ничего не должны. Они стремятся набиться мне в друзья, хватают за запястья и, как и многие, начинают поверять мне тайны о том, что грозит мне, якобы, из одного только дружеского расположения. Эти люди первоначально вызывают во мне плохо скрываемую зависть. Не то, чтобы у меня было много причин кому-либо вообще завидовать: я полагаю, что и так одарен судьбой сверх меры во всех отношениях. Но мне присущи сомнения; тем же, кого я ненавижу, никаких терзаний по поводу своих поступков и места в мире, не приуготовлено в силу их причудливой природы.
Таков был и есть Меттерних; таков был его гораздо менее известный «двойник» Анреп-Эльмст.Память о нем стерлась, и его имя осталось только в родословных росписях его семейства, и то замаранное черным, словно даже ближние желали о нем позабыть.
Итак, когда я так и не стал с ним стреляться, и тот начал уговаривать меня от вступления в когорту Рыцарей, оказалось, что он связан узами родства с небезразличной мне в ту пору Фредерике ван дер Сханс. К слову, после нашего весьма страстного свидания она призналась, что питала ко мне горячую любовь все те годы, которые прошли между моим пребыванием в доме ее отца и нашей встречей в Митавском дворце. Ни замужество, ни свалившиеся на нее одно за другим несчастья не разрушили ее желание быть рядом со мной. Поступки Фредерики говорили куда красноречивее слов; к моему великому облегчению, она не желала бросать мужа ради меня и, казалось, понимала, что, помимо физического влечения, я ничего к ней не испытываю. Ее это не задевало; все же, она была умной женщиной, знающей, чего хочет, и весьма трезво оценивала обстоятельства.
Все клянут муки несчастной любви, и, признаться, я и сам бывал жертвой жестокосердия возлюбленной.  Однако еще хуже быть любимым той, которую не любишь. Притвориться, что испытываешь ответные чувства, дабы воспользоваться ею, - выбор подлеца. Отвергнуть немедленно — признак бесчувственности. К счастью, в тот раз с меня никто не требовал никаких ответных клятв, не ловил в моих глазах отблеск столь же пламенной любви. Фредерика как была трезвомыслящей, умной и самостоятельной, так ею и осталась. Она же предупредила меня о том, кто такой Анреп, и пролила свет на все, что было им сказано. Далее перескажу ее рассказ.
После моего отъезда дела в Нидерландском королевстве свернули предсказуемо не туда. Опасаться за свою жизнь все-таки приходилось. И, как раз в ту пору, доктор ван дер Сханс принял у себя некоего студента Лейденского университета. Им и был вышеозначенный граф Ойген. Правда, о том, что он граф и носит звонкую двойную остзейскую фамилию, никто не знал. Тот назвался выходцем из Бремена Иоганнесом Эвертом. Он же, как я понимаю, дал понять доктору, что принадлежит к Рыцарству — верно так же, как и дал понять мне. Фредерике он сразу не понравился. К слову, незадолго до явления лже-Эверта состоялась ее помолвка с Леннертом, только-только получившим степень доктора медицины. Тот был ассистентом его отца, она знала его с детства и всегда понимала, что будет его женой. Это обстоятельство не помешало ей влюбиться в меня, что неудивительно — в борьбе за девичьи сердца военные всегда одерживают верх перед штатскими. Правила приличия, однако, мешали ей отвергнуть руку и сердце Никлааса ван Леннерта, и она их покорно приняла, ни словом, ни взглядом не выдав никаких подозрений.
Эверт, по словам Фредерики, был подозрителен не только ей, но и ее жениху, который сразу же, после первого же совместного ужина в семейном кругу, сказал, что тот — не студент, не штатский и относится к куда более знатному обществу, нежели утверждает. Это откровение, высказанное Фемке ее отцу, не изумило последнего. Тот привык общаться с теми, кто не тот, за кого себя выдает, и подобный маскарад ничего ему не говорил.
Когда доктор почувствовал, что ему грозит опасность, было уже поздно. Что заставило его резко сменить свое расположение к Эверту, не знала сама Фемке. Она только слышала, что накануне гибели ван дер Сханса тот долго и страстно говорил о чем-то в кабинете с их гостем. Тот выехал со двора поздно вечером. Рано поутру, 19 февраля 1796 года, доктор отправился куда-то, приказав старшей дочери паковать вещи. На вопрос, что случилось, отец ответил, что им вскоре придется идти в бега. Сразу же после ухода отца девушка послала служанку на поиски жениха, но Леннерт второй день проводил у постели тяжелого больного в другой части города, поэтому встретиться с ним не удалось. Доктор ван дер Сханс не явился ни в обед, ни к вечеру. Стрелки часов в гостиной приближались к полуночи, и его дочери сходили с ума от беспокойства, когда явился Эверт и сообщил к прискорбию, что  доктор убит.
Первой реакцией Фредерики, по ее словам, было выплеснуть в лицо ему все подозрения и домыслы, но она сдержалась и заявила, что полагает, будто он носит не свое собственное имя.
Далее Анреп, наконец, сообщил, причем со всей помпой, кто он таков. Смешав сентиментальность с апломбом, он попросил руки Аннелизы, к которой, оказывается, питал всегда наиглубочайшую симпатию.
Фредерика растерялась, но ей хватило сил собраться и спросить, почему же тот пользовался чужим именем и почему не попросил руки ее сестры раньше, у их отца. Тот пробормотал что-то о «тайном обществе» и о том, «как опасно нынче в Европе быть аристократом». Словом, все те предлоги, которые я слышал от многих. Фемке резонно возразила, что пока о помолвке не может идти и речи, но граф применил весь свой дар убеждения, дабы она дала обещание, что после похорон доктора свадьба состоится.
Через два месяца состоялось двойное венчание — Фредерики с доктором Леннертом и Аннелизы с графом Анрепом. Так что в чем-то одном он не соврал.
…Я помню этот длинный летний вечер, который мы провели вдвоем с Фемке. Я ее только слушал, а она продолжала говорить, местами замолкая, дабы справиться с эмоциями.
-Я никогда не прощу себе, что дала согласие», - добавила она после упоминания о свадьбе сестры. - Я не имела никакого права.
-А что же Аннелиза? - спросил я. - Она любила его?
-Я не знаю, - пожала моя собеседница плечами. - Как ты помнишь, моя сестра всегда отличалась молчаливым нравом. Как понимаешь, она не могла плениться одной его наружностью...
Она усмехнулась горько и добавила тихим голосом:
-Ее зрение с годами стало еще хуже, чем ты можешь помнить. Она уже больше не могла сама передвигаться по дому, и пришлось нанять компаньонку, чтобы та ей помогала.
При этих словах Фредерика посмотрела в сторону и сказала:
-В сущности, это я виновата, что Аннелиза ослепла. Это случилось, конечно, нечаянно, но все равно, вина моя.
Далее она рассказала, что в восемь лет заболела скарлатиной сама и заразила младшую сестренку.  Болезнь нередко оканчивается смертью или различными осложнениями, в том числе, слепотой. И моя подруга не могла простить себя за то, что сама отделалась более-менее легко, а сестра ее получила осложнение на глаза, приведшее почти к полной утрате зрения.
Сделаю небольшое отступление и отмечу, что людям свойственно винить себя иррационально за беды и несчастья ближнего. Нам кажется вопиющей несправедливостью, почему с ними такое произошло, и мы в поисках логичного объяснения обвиняем себя во всех грехах, а пуще всего — в непредусмотрительности.
Вот и Фредерика поддалась этому общему греху. В ответ на мои утешения тогда она расплакалась, что показалось мне столь странным и ужасным, что и у меня в глазах появились слезы. Моя голландская приятельница — не из тех женщин, кто злоупотребляет слезами, ее проще представить в гневе, чем в тоске.  Я обнял ее, мы посидели молча с полчаса, а потом она произнесла:
-Ах, ну почему же тогда тебя не было с нами! Почему тебе пришлось уехать! Знала бы, сделала бы так, чтобы ты так скоро не поправился, продлила бы, право, твою болезнь.
-Теперь мне стоит тебя побаиваться, - пошутил я, а сам подумал: как сложилась бы моя жизнь, если бы Фредерика заняла в моем сердце место госпожи де Сент-Клер. Ведь встреча с Брендой была чистой случайностью, прихотью судьбы. Возможно, все было бы легче. Или  сложилось столь же трагично. Невозможно угадать.
-Слишком поздно. Теперь уже слишком поздно, - горько проговорила Фредерика и продолжала свой рассказ:
-Мы продали дом и имение в соседней провинции. Граф настоял на том, чтобы разделить это имущество. Он постоянно допытывался у меня, остались ли от отца какие-либо бумаги, а, если остались, то не могла бы я их передать ему. К счастью, отец догадался уничтожить то, что было действительно важно. Я притворилась, что не знаю, какие бумаги надобны Анрепу, и передала ему всякие ненужные документы и медицинские выписки. Не знаю, как он отнесся к моему поступку. Он никогда не осмеливался меня шантажировать в открытую. Особенно когда я сама вышла замуж, и он породнился со мной.
-Почему они уехали в Вюртемберг? - спросил я.
-Мне казалось это самым естественным. Граф сказал мне, что родом оттуд».
-Так он русский. Точнее, русский подданный. Имения его родителей находятся в здешних краях.
-Еще один обман с его стороны, - криво усмехнулась Фемке. - Мне стоило бы выяснить, почему он отказывается ехать в Россию.
-Он в немилости у государей. В отличие от меня, - после этих слов я почему-то преисполнился к Анрепу жгучей завистью. На что он намекал, произнеся фразу про то, что совершил нечто, на что никогда не осмелится Иоганн? Вариантов было немного — или интимная связь с представительницей правящей фамилии, либо открытый конфликт с кем-либо из власть предержащих. И впрямь, ни я, ни мой братик не пошли бы на это ни в жизнь. Ведь это смерть и бесчестье. Но в том-то и была суть — граф Ойген преступил некую границу, которая была установлена над нами. А значит, в чем-то требовал свободы.
-Как бы то ни было, Аннелиза мертва, и мне только стоит винить себя в безвременной смерти. Вот судьба..., - она посмотрела мне прямо в глаза. - Я должна была охранять сестренку от всех несчастий, но вот что получилось.
-Отчего же она умерла? Неужели ее убил муж?
-Косвенно — да, - госпожа Леннерт не отводила от меня взгляда ясных голубых глаз, все знающих и все видящих. - Как мне сообщил Анреп, ее смерть наступила от последствий неудачной беременности.
И это, конечно, известно тебе по словам Анреп», - подхватил я.
Она только кивнула.
-Я слышала, после похорон сестры он познакомился с некоей знатной дамой и, вопреки всем условностям светского траура, уговорил отдать за себя ее юную дочь.
-Не удивлен, - я хотел рассказать, что же надобно было Анрепу по мою душу, но не знал, как это сделать, не нарушив всей секретности. Фемке многое знала о деятельности своего отца, но далеко не все, судя по всему. Поэтому я только произнес, что, ежели подобный поступок имел место быть, то Анреп становится все более подозрительным. Потом я добавил:
-К сожалению, здесь я связан по рукам и ногам. Поэтому ничего не могу с ним сделать.
-И я тоже, - вторила мне Фредерика. - Но ничего. Рано или поздно вся правда выйдет наружу, и этому негодяю ничего не останется сделать, как бежать. Или принимать свою смерть с достоинством.
Я тогда мог только подтвердить, что выстрел остался за мной.
Я сделаю его через два года, рискуя многим, если не всем.
Та юная девица, к которой посватался Анреп-Эльмст после скоропостижной смерти своей первой супруги, стала моей женой. И счеты с этим графом я свел после собственной свадьбы на его нареченной.
...С Фредерикой мы распрощались очень жарко. А потом я был взят в оборот к Двенадцати, шпаги их скрестились на моей груди, и моя жизнь перестала быть прежней. Навсегда. Хотя я и не сразу это осознал.

Митава, август 1798 года.
Посвящение вспоминалось Кристофу сном,  сладостность которого соседствовала с кошмаром. И он повторялся, обрастая все новыми невероятными деталями, становясь все длиннее, наверное, длиннее, чем все происходило на самом деле.
Потом, по трезвому размышлению, он понимал, что его, скорее всего, опоили чем-то, не позволившим ему узнавать и запоминать лица, последовательность событий, голоса и слова, которые были сказаны этими голосами. Одно он только осознал — крестообразный разрез на груди, прямо по шраму, оставшемуся от былой раны, из-за чего все болело и кровоточило так, как в первый раз — реален. И боль эта реальна, равно как и легкая лихорадка, вызванная тем, что рану потревожили столь бесцеремонно.
Затем, когда запомнившиеся фрагменты начали повторяться наяву, он все понял. Когда он начал встречать людей, скрывшихся за мантиями — белыми, с красными крестами — и рыцарскими шлемами, и стал догадываться, чьи же именно глаза виднелись из-под забрал, кто же именно держал шпагу, обагрившуюся его кровью. Нет, это не сон и не выдумка: все было в реальности и, значит, неотвратимо. Как неотвратимы рождение и смерть.
...Тогда он уже собрался выезжать в Петербург из Митавы, изрядно ему поднадоевшей. А еще этот случай с Анрепом, на которого охотился его адъютант, прямо на оленя, и попытка вмешаться в интригу. До отъезда оставалось лишь несколько часов, и он с чувством облегчения лег спать, отчего-то чувствуя, что в этот-то раз сможет выспаться, и никакие кошмары его не потревожат.
Но все равно ночного пробуждения миновать барон не смог. Открыл глаза немедленно, словно кто-то толкнул его в бок. Из щели между запахнутыми портьерами струился бледный свет. От темной глади зеркала на темный паркет ложилось какое-то белое пятно. Кристоф даже в детстве не боялся темноты, но сейчас, когда пригляделся и предметы в комнате приняли свои очертания, он понял, что в этом свете из окна и в глади зеркала есть нечто, заставляющее его сердце биться быстрее и замирать где-то под ребрами. Он закрыл глаза, стараясь забыть, вновь окунуться в сладкий плен сна. Сперва это подействовало, Кристоф даже задремал. Но полностью уснуть не получилось: привиделась темная башня, и бледный свет в узком окне под крышей, и там, в этом окне, должно скрываться нечто невообразимо ужасное, такое, чего быть не должно ни в коем случае. Он не видел этого ужаса, но знал, что ужас этот находится за темными стенами зубчатой башни, и сам осознание его вновь разбудило. Кристоф, еще не открывая глаз, тяжко вздохнул и потянулся невольно к краю столика, на котором стоял пузырек опия, выданный его любовницей Фемке в ответ на жалобы на бессонницу. Он уже пару раз пользовался этим средством и оценил негу и расслабленность, нисходившие на него через несколько минут после приема, а также крепкий, без всяких видений, сон. Единственное, Фредерика взяла с него клятвенное обещание, что к опию он будет прибегать, лишь когда станет совсем плохо, потому как, по ее словам, «это много хуже вина». Вдруг чье-то холодное дыхание повеяло на него, барон мигом раскрыл глаза и увидел длинное белое светящееся пятно перед собой, в очертании которого он узнал покойного шевалье, недавно покончившего со своей жизнью. Явление призрака отчего-то не испугало его, наоборот, вызвало облегчение — теперь-то страх можно назвать и что-то с ним сделать. «Уходите», - подумал барон. - «Я не причем. Не я похищал вашу возлюбленную. Не я заставил вас покончить с собой». «Но вы знаете, кто это сделал», - мысль, родившаяся в голове Кристофа в ответ на те слова, которые он даже не произнес, явно исходила откуда-то извне. «Ан...?» «Ни слова», - видение приставило прозрачный палец к синеватым губам. - «Вас очень ждут». «Где?» «Там, в башне». Затем оно развеялось в воздухе.
Следующее, что запомнил Кристоф из этой ночи — он, уже одетый и вооруженный, идет по парку. Ночь очень теплая, светлый месяц парит на сиреневом небе, ярко и удушливо пахнет цветами. Отчего-то предстала перед ним Фредерика ван Леннерт в костюме Флоры, и розы, покрытые росой, она держала в руках, и розы были из его давешнего бреда, красно-белыми, он узнал их быстрее, чем ее саму. Она держала цветы прямо за стебли, покрытые длинными шипами, и эти шипы кололи ей руки, тонкие струйки крови, вытекающие из ее пальцев, пачкали просторные рукава ее белого муслинового платья. Она слабо улыбнулась ему и пошла вперед, а Кристоф последовал за ней. Девушка не оглядывалась, и с каждым шагом роняла по одному цветку из руки. Когда букет кончился, Фемке обернулась к нему.
-Что все это значит? - спросил он.
-Ты избран», - добавила девушка и провела по его лицу окровавленными ладонями. А затем поцеловала его — кажется, он не был в этом уверен, потому что далее почувствовал, как теряет сознание.
Очнулся он в той самой комнате, куда когда-то заходил, еще добрых шесть лет назад, в имении своего кузена. Он знал, где находится, и не мог понять, как был перенесен сюда. Ведь оттуда до Митавы - верст восемьдесят, не меньше. Все те же портреты на стенах, все тот же круглый стол. За ним восседают одиннадцать фигур, облаченных в белое. Два канделябра на стене еле рассеивают мрак. А в середине стола — символ, слишком уж знакомый Кристофу. Он не помнил по прошлому разу, что он там присутствовал, но не удивился. Вообще, он отчего-то перестал удивляться.
-Ты жаждал свободы и ты ее получишь, - говорил тот, что напротив. - Ни царь, ни Бог, никто тобой не будет повелевать, ведь ты сам —  и царь, и Бог.
 -А за что я? - прошептал он.
-За то, что ты рыцарь, - произнес ближайший к нему человек. В его голосе слышалось сочувствие, и Кристоф отчего-то проникся к нему симпатией.
 -Так вы все рыцари, - барон оглядел их, пытаясь опознать и думая, что это ему удастся. - Достоин ли я быть среди вас?
-Вы задаете толковые вопросы, - послышался голос с другой половины стола, оставшейся в тени. - Можете быть уверены — достойны.
 -Но я же ничего не знаю, - Кристоф говорил так, словно кто-то подсказывал ему ответы.
- Но уже многое умеете, - произнес его сосед.
Кристоф тут вспомнил об Армфельте. Ежели он здесь, так сможет все ему объяснить. Он спросил, и на этот раз вопрос принадлежал ему, а не был вложен в его уста кем-то другим, извне:
-Кто же из вас Девятый?
 -Это вы.
Напротив себя он увидел портрет своего деда. И почувствовал, как все меркнет перед глазами.
Все, что он запомнил далее — блаженную тьму, из которой его вырвал яркий свет, отражавшийся от одиннадцати мечей Рыцарей-Братьев.
«Ступай, Брат наш, из тьмы к свету». И он присел в гробу, куда его положили. По груди его текла кровь и было немного больно. И эта боль позволила ему осознать себя, понять, что все произошедшее случилось наяву. Он оглядел одиннадцать фигур в белых плащах и впервые осознал то, что они из плоти и крови, как и он сам. Понял он, что они на самом деле не похожи друг на друга. Двое из них приблизились к нему, оба высокие, крупные мужчины. В одном из них Кристоф узнал соседа по круглому столу. Другой же протянул широкую ладонь, в которой  рука барона почти исчезла, помог ему встать и проговорил:
-Кристоф-Рейнгольд, поздравляю. Вы теперь один из Знающих и Способных. Выговор его был типично остзейским, что приободрило Кристофа. Значит, он в окружении живых, а не призраков, и ему это не снится и не грезится в бреду. 
-Все проходили через это, и все чувствовали то же самое, - сказал другой, столь же высокий, как и тот, который его поздравил, но более худощавый. Кристоф запомнил его зеленые глаза, яркие, почти без примеси другого цвета. Кого-то он ему напоминал, но он позабыл имя. Да и вообще, по ближайшему рассмотрению, каждый из братьев выглядел смутно знакомым Кристофу.
Его, наконец, облачили в то же самое. И дали прочесть длинную клятву на латыни, половину слов из которых он не понимал. После «Amen» он уже ничего не помнил, а, очнувшись, обнаружил себя уже в карете, на пути в Петербург. Позже, пытаясь сопоставить всю последовательность событий и обнаруживая длинные пробелы, Кристоф долго спрашивал себя, как же все оно вышло. Слуга его клялся и божился, что ничего не видал, что барон изволил почивать до утра и никуда из комнаты ночью не выходил. Других свидетелей произошедшего было полно, но ни к кому из них барон не мог прибегать за помощью, потому что знал - никто из них ничего не подтвердит и не опровергнет. Одно он мог сказать с точностью — Рыцарем в ту ночь он стал. Девятым рыцарем, как уточнили те, кто разомкнул свой тесно сплоченный круг, чтобы принять его к себе.