Дедушка Самуил

   
          Двадцать восьмой номер автобуса проехал отрезок    узкого шоссе, затем потянулась грязная, желтая стена, автобус замер  и водитель объявил: «Бейт-кварот».  Анна  заторопилась на выход, шелестя   целлофаном, в который были завернуты  красные розы.  Она открыла металлическую калитку кладбища и, не торопясь, пошла по асфальтированной дорожке. У папиной  могилы никого не собиралась увидеть. А тут она даже приостановилась. Может быть, задумавшись, пропустила нужный ряд? Это исключено. Вот на повороте  примета - дерево с  треснутым  стволом.  У каменной скамеечки стоял пожилой человек.  Высокая статная фигура. Черная шляпа лежала на скамейке, а он в  кипе  стоял и курил, покусывая  тонкие губы. Смотрел на могильную плиту. Анна прошла по узкой дорожке и, коснувшись его локтем, остановилась рядом. Стала разворачивать цветы.
         - Простите, если  мой вопрос покажется вам  бестактным, но кем приходился  вам покойный?  - вдруг повернулся к ней  незнакомец, не поздоровавшись, не представившись. Голос был тихий и в тоже время раскатистый, а потому красивый с  едва уловимым непонятным чужим акцентом, который ранее не доводилось слышать Анне. Но не это поразило. Она с  изумлением  смотрела на незнакомого человека. Почему он  стоит у родной могилы? Зачем стоит? Наверно из человеческого любопытства. Просто  из любопытства интересуется, кто похоронен в ней. Роза выпала у Анны из  рук. Человек  быстро наклонился, поднял цветок,  вложил в  её  ладонь.
             - Это  мой отец, - почти прошептала  она. Дрогнули густые поседевшие брови. Рука  с погасшей  сигаретой задрожала. Старик   стал оборачиваться вокруг себя в поисках  места,  куда бы ее бросить.            
           -Михаил бен, бен - он прищурился, наклонился к могильной плите, стараясь прочесть  высеченную на белом мраморе надпись.
             -Бен Самуил,- добавила Анна. 
             -Да,- протянул старик, наклонив голову, - сын Самуила. Он замер. Анна смотрела на маленькую черную кипу, на аккуратно зачесанные назад густые и белые, как снег волосы. На коротко   стриженную бородку.
          -Вечная ему память. Старик низко поклонился. Постояли в молчании.
               -А от  чего  он умер?
Новый вопрос вдруг не показался Анне праздным. Она поймала себя на мысли, что вопросы незнакомого человека неожиданно перестали раздражать. Напротив, за какие-то полторы, две минуты  почувствовала неизвестно откуда взявшуюся необходимость рассказать этому опрятному, аккуратненькому старичку что - нибудь о себе, о папе. На кладбище не было ни ветерка. Не слышно  ни шума проезжающих машин, ни  гудков, ни  чириканья птиц. Они стояли, не проронив ни слова.  Анна подумала: «Какой – то звуковой штиль. Если говорят – молчание золото, то кладбище – это золотые прииски. Наверное, кладбище это прииски. Идеальное место, где можно высвободить душу от невысказанной боли, от груза тяжелых мыслей. От всего того, что  не всегда можешь выразить человеку близкому, родному. «Папочка, папуля», - мысленно произносила   Анна, вызывая из памяти, как из небытия давнишние картинки, прекрасного детства, когда они были вместе – папа и она.
           -У папы  обнаружили заражение крови. Он заболел  после   работ по ликвидации  последствий Чернобыльской аварии. Папа  был не просто ликвидатор. Отец  был одним из конструкторов   и строителем  защитной каскадной стенки, позже  названной  саркофаг. Спасал Европу от облучения. Заболел сам. Ему стали колоть лекарства. Сделали несколько уколов, но они закончились. Начали колоть другое лекарство.  Кончилось и оно. Тогда закончили третьим. Давайте присядем, - неожиданно  предложила она старику и опустилась на нагретую солнцем скамейку. Тот  обернулся, присел рядом, взял в руки шляпу и нервно стал вращать ее в высохших, длинных пальцах. Пальцы  заметно дрожали.
               -С таблетками было то же самое. Может, с точки зрения медицины оно и ничего, но с точки зрения больного... Папа  знал свой диагноз – лейкемия, рак крови. Потом сломался энцефалограф. Чинили его, чинили, да так и не починили. Ну, ничего. Больные, страдающие заболеваниями мозга, обходились и без энцефалограмм.
Вскоре папу  с такими же безнадежными больными  советские власти отправили на остров Валаам   умирать. Дабы они не мозолили глаза остальным гражданам своими увечьями.
               -Девочка моя, ныне весь мир это огромный Валаам, куда их отправило неблагодарное и безумное человечество, - вздохнул старик, и глаза его без того черные сделались еще темнее.- Героем был твой папа. Старик потянул из кармана пачку сигарет, щелкнул зажигалкой и снова закурил. Анне  тоже вдруг очень захотелось покурить. Сигарет с собой не было, а просить у старика постеснялась. Точнее,  не очень хотела  дымить перед  ним.  Продолжила:
                - Собственно мы в Израиль привезли  больного папу с единственной целью спасти его. Но не смогли ничего сделать. Ни мы, ни доктора. Папа умер.
              - Стало быть, Самуил  ваш дедушка,- задумчиво повторил старик. Вы помните его?
               - Нет, я его не знала. 
Человек внимательно взглянул на Анну и едва улыбнулся уголками губ. Улыбка вышла горькая.
                - Я уже   старый. Вот уйду,  и  меня  тоже никто не вспомнит.
                -Ну, почему же! Вас будут помнить дети, внуки. Я   деда никогда не видела. Все что я знаю о нем – это  из рассказов бабушки Евы.
        Она замолчала. По руке пополз муравей. Откуда он  взялся? Смотрела, как  взбирается на большой палец. Влезал, словно покорял Эверест. 
             -  Бабушка   вспоминала, что он был арестован в 1936 году. На момент ареста папе было тогда лет 12-14. Он всю жизнь  помнил  отца. После войны  бабушка и папа  пытались достучаться в архивные службы Министерства внутренних дел и в другие всякие  инстанции, но ничего не получили кроме одной единственной справки.  В ней  говорилось, что мой дед Самуил Басин умер от загадочной инфекционной болезни в 1939 году. Место его захоронения неизвестно. Дедушка  работал врачом.
               -А за что он был арестован?
               -Все до идиотизма  просто  и безжалостно. Он получил срок за то, что был  сыном революционерки! Надо сказать - в этом была доля правды. Оказывается его мама, моя прабабушка, была среди осужденных за цареубийство Александра второго. Она была революционеркой -  народовольцем. Народовольцы боролись с самодержавием. По-моему, в этом абсурдном, не поддающемуся никакой логике поводе - вся истина карательной, бесчеловечной Сталинской системы. Им важно было найти причину  для того, чтобы исковеркать жизнь молодого еврейского парня, мирно лечившего людей в Карельском селе.  Сталин и иже с ним  полагали, наверное, что  страсть к бомбометанию передается по наследству. Жаль, что это в действительности не так. Душегубы  справедливо боялись  за свою жизнь. Дед бы им отомстил за все. Тиран  заслуживал   троекратного метания  бомбы в  его   усатую рожу.
               -Значит Самуил –  был сыном  революционерки, - дрожащей рукой старик разгладил  бороду. – Какая   несусветная  глупость! – прикрыл он на мгновение глаза. -  Знаешь, девочка моя, тогда  говорили – был бы человек, а статья всегда найдется.
Муравей   спустился с пальца  и   бежал по ладони, маленький и рыжий.
               -Дедушка  не просто сидел   в лагерях и тюрьмах. Он лечил заключенных. Самоотверженно испытывал на себе опасные  вакцины и прочие методы лечения. Рассказывали, вел себя так, будто  искал смерть. У него кроме папы была еще больная дочь, старше папы года на три. От рождения она страдала церебральным параличом. Когда фашисты гнали   евреев  по дороге в концлагерь,  ее  сбросили вместе с коляской с моста  в  реку  Юуван-йоки.  Сегодня мы живем с бабушкой в Израиле. А мама  умерла незадолго до нашей репатриации. 
     Старик немигающими глазами посмотрел на Анну. Она почувствовала, как дрожит ладонь, которой он гладил  ее.  Далеко за каменным забором   раздался длинный  автомобильный гудок. Он беспардонно  вспорол кладбищенскую тишину.
           -Это за мной,- разгоняя рукой сигаретный дым, сказал старик.  Посмотрел на часы,  поднялся с лавочки, взял в руки шляпу, подошел очень близко к фотографии на обелиске,  долго  вглядывался в лицо. Снова раздался автомобильный сигнал. Старик распрямился, надел на кипу шляпу.  Анна увидела слезы на впалых щеках. Постояли молча. Потом вышли на аллею и направились к выходу.
         -Когда   надели шляпу, я увидела, что вы  похожи на портрет Линкольна с 5-ти долларовой  купюры,- заглядывая старику в лицо, улыбнулась Анна. - Такая же борода, такое же волевое  и суровое лицо. Вам раньше об этом не говорили? Сказать подобную глупость ей захотелось только для того, чтобы  одетый во все черное старик чуточку приободрился, повеселел. Ей это немного удалось.  Показалось, что глаза его потеплели.
           -Вы находите? Я  чаще смотрю в эти бумаги  на их цифры, чем на портреты. Сказал это с  еврейским сарказмом, с известной еврейской интонацией. - Сегодня я намного богаче, чем Авраам Линкольн,- добавил старик, и снова протянул руку погладить Анну. Они вышли за ворота. За воротами старика    ждал  голубой  микроавтобус. Прощаясь, он прижался к Анне щекой, пощекотал  бородой.
                -Девочка дорогая, вспоминай меня,- шепнул он.  И снова  были скупые слезы.
                -Позвоните мне! Вот  номер  телефона. – Она протянула вырванный листок из  записной книжки. Старик сунул его в кармашек пиджака  и обещал звонить. Машина сорвалась с места и выскочила на шоссе.
           - Я даже не спросила, как его зовут, - глядя ей  в след, спохватилась  Анна и сдернула   с головы шелковую косынку.
         Ни завтра, ни  когда-нибудь потом старик не позвонил. Анна уже  стала забывать эту встречу на кладбище, как вдруг, спустя какое-то время, ей   пришло уведомление на получение заказного письма. И вот она держит белый конверт с американским штемпелем в углу.  Достала розовый листок с незнакомым ровным почерком, стала читать.
           «Дорогие мои Ева и Аннушка! Я, ваш муж и дед Самуил Баскин, а по-американски Bas, сижу сейчас  в своей kitchen и пишу  эти  запоздалые, горькие строки.  Я не   умер, не  сгинул  где-то в  русской тайге, на  лесоповале. Я выжил, потому что  спрыгнул с поезда во время очередной пересылки. На каком-то полустанке счастливый случай свел меня с таким же отверженным, сбежавшем, как и я из мест заключения московским раввином Моше Белаковером. Судьба была благосклонна к нему, а стало быть, и ко мне. Потому что  в 1940 году он взял меня с собой в Америку. Это он долгие  годы спустя, до самой смерти удерживал меня, переполненного невыносимой тоской и виной перед тобой, дорогая Ева, от опрометчивого, пагубного шага возвращаться в  родное  село  Сердоболь. Теперь  оно, кажется, называется  Сортавала.  «Энкведешники вздернут тебя на дыбе в подвалах Лубянки» говорил он мне. Плевать я хотел  на энкеведешников! Более всего стреножило  сердце  твоя  единственная записка, дорогая Ева, которую ты умудрилась предать мне через    зам. начальника поезда  во Владивостоке  некого  Осадчего. Я до сих пор помню его фамилию, как и каждое твое слово в том письме. Ты заклинала меня, ради больной нашей дочери  Эстер, ради  сына Михаила  не пытаться  вернутся в родные места, иначе жизнь их  будет исковеркана и загублена. Прошло много лет.  Я мог напомнить о себе и  вернуться, но  перед глазами всякий раз вставало твое слово,  написанное  жирными  чернилами «никогда».    Видишь, я не ослушался тебя, дорогая Ева. Я поступил против твоей воли  только в   мае 1995  года, когда по звонку доктора Рувина  прилетел  на похороны нашего сына. Я наблюдал за вами из  немногочисленной группы людей, которые пришли попрощаться с Мишей.  Не смог даже бросить горсть земли. Я не приближался  к тебе, дорогая моя Ева, боясь быть узнанным! Наверно зря. Я с  трудом распознал тебя. Как ты изменилась! Да и того молодого Самуила, которого ты помнишь, (если помнишь) давно нет в помине. Я   не  сразу  узнал  и тебя, дорогая моя внучка Анечка!  Прости меня, дорогая  девочка, за то, что  в свой последний приезд  ни словом не обмолвился,  кто я и зачем  стою  у могилы твоего папы и моего сына.  Уже слишком поздно. Уже все слишком поздно. Слово «никогда» имеет магическую силу. 22  года я –  вдовец. У меня  два прекрасных сына,   четыре внука  и  теперь судьба даровала встречу с тобой, с драгоценной    моей  внучкой. Храни тебя Бог!  В 1993 году к нам в Бостон  приезжала на Международный съезд  врачей – пульмонологов делегация  докторов из Израиля. Он  проходил у меня, в моей частной клинике. На этих встречах я познакомился  с  доктором Рувином. Тебе хорошо знакома эта фамилия, дорогая Ева. Доктор Рувин  в больнице Тель а – Шомер наблюдал наряду с другими докторами - онкологами  Мишеньку. Как-то мы сидели с доктором в пабе, тянули виски, и  я рассказал ему  о  своих потерянных  в России  детях. Представляю его изумление и  радость,  когда он, вернувшись домой,  взял в руки Мишину историю болезни. Его привлекла фамилия Баскин. Вместе с фамилией  там все совпадало с моим  сбивчивым рассказом. И даты, и места, и сроки. И снова это слово «never» .
Я медлил, вспоминал слово «никогда» и никогда не прощу  себе  за то, что    не успел обнять живого сына.  Не прощу себе, что по звонку  Рувина прилетел только на  похороны.   После  его настойчивых звонков.  Всю жизнь я  нес свой  крест, крест сына, имеющего  несчастье быть  сыном  матери, которая была  знакома   с революционеркой, террористкой  Гесей Гельфман.  Простите меня, внучка Анечка и дорогая Ева.  Встреч больше не предвидится. Во всяком случае, на этой земле.  Я тащу  этот  крест, мне  осталось несколько шагов  до Голгофы. Дорогая Ева! Как бы я  хотел лежать  в еврейской земле, рядом  с   Мишенькой,  чтобы уже никогда,  ничто не разлучило нас. На  моем  рабочем столе - завещание. Там немного. Я ведь всего был доктором медицинских наук и имел хорошую клинику – медицинский центр пульмонологии. Это деньги тебе, дорогая внучка, на заграничное образование правнуков и тебе Ева, чтобы ты смогла прожить остаток жизни безбедно,  в достатке. Не мучайся, дорогая моя, угрызениями совести – я ни в чем никого не виню… Как бы там ни было… мое  вынужденное отрешение от семьи некогда счастливой… протянувшееся через    целую  жизнь, никого  не  спасло.  Ни тебя, ни наших детей… я очень устал… сижу на  кухне... затушил огонь газовой плиты, но  газ не  перекрыл.   Я пишу и уже плохо вижу  строчки. На что похоже это… вкрадчивое … ровное  шипение от конфорок…с   пола  к   моим глазам  подступает   сладковато - приторный  запах …».