Из книги Кит. Хелена

40

Ночью Хелена проснулась от сильной боли в шее – болел зашитый разрез на горле. До вчерашнего дня он никогда не болел. Она встала, набросила на плечи халат и пошла в ванную комнату. Взглянув в зеркало, она сразу увидела его. Шрам стал багровым – удавкой опоясывал шею, – Хелена чувствовала тяжкую пульсацию крови в венах на горле. Она уже успела забыть о существовании этого шрама, – обычно он был не очень заметен.
Лали присела на край ванны. Атар действительно сокращает пути. Все стало очень явным: она любит Соломона – это правда, она впервые сказала ему «любимый» в ту минуту, как полюбила, и не раньше. Она бы не стала лгать. Кроме любви к Соломону, в ней сейчас живет необыкновенная нежность к нему, – такого чувства Лали раньше не знала, и оно так прекрасно, так удивительно! Так... – трудно найти слова. Лали улыбнулась, думая о Соломоне.
А она? Жалкая кукла, сшитая из каких-то кусков, неспособная быть собою даже мгновение. Она только портит жизнь близким людям. Неизвестно, чт; захочет от нее Грачев в следующую минуту... она уже не хозяйка в своем теле. Она ненавидит его, – знает, что он убийца, но испытывает к нему страсть, совершенно необычную страсть, – это как страсть к самой себе.
И это невыносимо! Она недостойна Соломона, недостойна детей, ничего недостойна! Она ничтожество! Ничтожество!
Хелена замерла, увидев свое отражение в зеркале: безумное лицо с косящими глазами, и рука с холодной Соломоновой бритвой на горле, – она начала резать свой шрам, – еще полсекунды и разрезала бы одним резким движением.
Не выпуская бритву из правой руки, Лали быстро подняла левую, и с ненавистью дважды ударила себя лезвием по предплечью. Обильно пошла кровь – Лали несколько минут смотрела на нее, потом перетянула руку выше раны маленьким полотенцем, помогая себе зубами, и вновь присела на край ванны. Весь пол был в крови, ноги Хелены тоже.
Но ей сразу стало легче – наказала себя хоть немного. Постепенно безумие прошло. «Я психически больна, и, к счастью, пока еще способна это осознавать», – подумала она. Хелена просидела еще час в ванной комнате, но вышла снова решительной и хладнокровной, как была прежде. Ванную она тщательно убрала, на руку наложила повязку. «Интересно, сколько я смогу так протянуть»? – подумала она, подошла к кровати, юркнула под одеяло, обняла Соломона и уснула.


*

За несколько месяцев работы Хелена собрала большую и сложную мозаику из остатков разрозненных документов, – для себя она назвала ее: «Жизнь Якова Гуральника». Месяц назад, когда мозаика была почти закончена, она увидела перед собой очень понятного и близкого ей человека. Эти слова вовсе не слетали с ее губ, промелькнула лишь мысль. Она била себя по губам, до боли стискивала виски руками.
Но очень скоро ее приводил в чувство какой-нибудь неожиданный документ, рассказывающий о нем лично, например, выписка из допроса эсера Панафидина в Одессе:
«... Когда шли на акт против представителей власти, Яков часто стрелял, заходя со спины. В спину, то есть. Товарищам это не нравилось, ему говорили, мы не убийцы, это акт: мы осуществляем казнь волей народа. А он отвечает, что ликвидировал, дескать, человека, чего же вы еще хотите: ликвидация – есть ликвидация, а "казнь волей народа" завтра вам сделают газетчики. Яков бомбами не пользовался, стрелял из револьвера. Хорошо стрелял, издали. С акта всегда уходил, даже если была перестрелка. Презирал тех, кто специально не уходит, сдается властям...».
Прошло двадцать лет, и появившийся из ниоткуда офицер госбезопасности, руководитель среднего звена центрального аппарата НКВД Борис Грачев, не привлекая к себе внимания, начал открывать в своем наркомате отделы непонятного назначения, в основном в провинции, в областных и краевых УНКВД, – он курировал их, – там служили чекисты, получали зарплату. Потом отделы закрывались, люди исчезали, исчезали все документы, а после очередной чистки и смены всех руководителей, исчезала и память об этом. Кроме того, Грачев, каким-то образом, создал подконтрольные ему строительные управления в ГУШосДор НКВД, и ГУ Геодезии и Картографии НКВД. Этим управлениям отпускались в больших количествах стройматериалы, выписывалась строительная техника, и они даже производили работы, судя по отчетности, которая попала Хелене в руки. Но потом все исчезало: и управления, и стройматериалы, и техника – оставались только лагеря и тайга. Происходило это всегда в момент чисток на местах. Все объекты оказывались недостроенными, чаще всего даже не начатыми, но уже некому было за это отвечать.
Хелена сразу увидела: его первое направление, с отделами специального назначения, – это сбор информации, второе направление – привлечение денег. Ничего невероятного в этом не было, механизмы и того и другого были достаточно просты, скорее всего, подобное уже не раз делалось в прошлом. Поражало другое: система была настолько идеально выстроена, что не требовала вмешательства извне, не нуждалась во внешнем руководстве. Все управление осуществлялось прекрасно организованным движением бумаг. Это было очень близко Хелене: она только что построила свою систему так же.
Его схема работала, даже когда Грачев годами находился за границей, и продолжала работать до последней смены руководства в НКВД. Хелена никогда не встречала столь талантливого, по- настоящему блестящего управления в этой области, и понимала, что только она может это оценить. Она пока не знала, какую информацию собирал Грачев, но думала, что это, скорее всего, не государственные секреты, а что-то, интересующее только его.
Проходя тем же вечером по коридору управления Хелена впервые услышала голос: не такой, как прежде, – не наитие, или мысль, – она услышала настоящую речь: «Тебе понравилась организация проектов, верно? Даже привела тебя в восторг. В этом мы оба немцы: умеем видеть красоту в идеально организованной канцелярии. В чем причина, ведь мы же евреи по рождению? Может быть – домашнее воспитание на немецком языке, или позже, в студенческие годы, – лекции на этом языке, друзья, говорящие на нем? Да, я забыл, ведь для тебя он родной».
Она бежала по широкой лестнице вниз, этаж за этажом, в единственный в корпусе женский туалет, там лихорадочно мыла руки и лицо, – ей казалось, что она покрыта грязью, будто с головой ныряла в отбросы.
Стоя у окна туалетной комнаты, Хелена выкурила длинную папиросу, – это с ней случалось очень редко, вернулась в кабинет, и продолжила читать протоколы допросов:
«Подследственный Фалькович:
... Не знаю, что там в Баку или в Харькове, как вы говорите, а в Одессе Гуральник на “эксах” просто так в людей не стрелял. Такого не было. Но если кто-то сопротивлялся – всегда убивал наверняка...».
«Он убивает меня наверняка», – подумала Хелена.


*

Вскоре после этого она нашла архив Грачева. Ей сразу пришла в голову мысль, что исчезнувшие из непонятных спецотделов документы где-то хранятся, – конечно, все их найти теперь невозможно, но какие-то бумаги и дела: то, с чем он работал, – должны быть близко, под рукой.
Самым обычным канцелярским путем она получила постановление на обыск в его квартире, и, не ставя в известность свое прямое начальство, подписала это постановление в секретариате Берии. Обыск ничего не дал. Хелена ходила по квартире Грачева, и ей казалось, что вещи разговаривают. Это был дом очень богатого человека. Богатого не по-советски, богатого вообще, привыкшего к роскоши и красивым дорогим вещам, дом человека с несомненным вкусом.
«Он родился и вырос в таком доме, в такой роскоши...», – подумала Хелена, и немедленно услышала в ответ: «Так же, как и ты, Хелена... Поэтому ты сразу все поняла». Она покраснела: это была абсолютная правда.
А утром она проснулась, слыша фразу, которая соединила сон и бодрствование: «Бюро работы Чипендейла».
Лали подскочила в кровати и сразу села, резко поставив на пол маленькие босые ступни. «Соломон уже ушел, – надо будить девочек», подумала она. Утром она сначала шла на работу в Хилков переулок, а на Лубянку приезжала только после обеда или вечером. Когда она поднимала детей, то была строгой, как ее бонна, фрау Остеркамп, но перед тем, как выйти из дома, она крепко прижимала к себе Еву и Юлю, становясь рядом с ними на колени, целовала их, шептала нежные слова на своем родном языке. Каждый день ей почему-то казалось, что она видит детей в последний раз.

*

Хелена знала, что библиотека, а также все вещи, и все предметы искусства, находящиеся в квартире Грачева завещаны Наркомпросу СССР, точнее, Историческому музею, но не предполагала, что часть вещей уже находится в запасниках музея: Грачев передал их в дар. Когда она обнаружила это, то явилась в хранилище музея с оперативной группой, но не для досмотра, а всего лишь для осмотра подаренных предметов и беседы с хранителем. Оперативники выполняли роли статистов – работники музея были очень сильно напуганы.
«Мне сейчас кажется, что я – это он. Меня настоящей почти не осталось. Я делаю отвратительные вещи...». – думала Хелена.
- Извините, а вы были в квартире товари... в его квартире? – спросил пожилой грузный хранитель с печальными седыми усами.
- Была.
- Обратили внимание на прекрасное сочетание мебели и картин? Там, среди прочего, два чудных Коро, Тёрнер и Констебль... и мебель Чипендейла в китайском стиле, – как ни странно, – подходит... правда, это красное дерево необычайно светлого оттенка... – хранитель все говорил и говорил.
Коро и Тёрнера на стенах Хелена и так узнала.
«Ты сидел на диване из розового сандала и смотрел на эти картины, – сказала она Якову, – на своего Коро, на его волшебные и трогательные сумерки над рекой, а до этого четыре года подряд, каждый день, каждый день... – она закрыла глаза, – ты мучил и убивал людей в лагерях. Стрелял им в затылок». Ответа не было.
- А что за вещи из его квартиры хранится у вас? – спросила она.
- Венецианская мебель, коллекция английских каминных часов, и две картины: Пуссен и Рубенс «Смерть Адониса» – авторское повторение меньшего размера. Обе картины самого высокого музейного уровня, Рубенс передан в ГМИИ, – просто еще не перевезли... – грузного хранителя мучала одышка, – ну и еще... разрозненные предметы мебели...
- Среди них есть бюро?
- Есть. Период расцвета Томаса Чипендейла, его трудно отнести к какому-то определенному стилю. Он сам по себе – стиль... В интериор той квартиры этот предмет действительно... не вписывался, хотя сам по себе он изумителен...
- Я хочу на него взглянуть.
- На бюро? – удивился хранитель, – Пожалуйста. Идите за мной.
Они прошли вглубь помещения – пахло пылью, мышами и чем-то химическим. Хранитель громко щелкнул электрическим тумблером, и помещение осветилось сильными лампами.
- Вот оно, – хранитель сдернул серую ткань, и Хелена увидела изящных, но строгих линий бюро из темного ореха.
- Обратите внимание, какая деликатная резьба...
- Откройте его, – перебила Хелена, – она спешила, ей казалось счет ее жизни идет на дни, и даже на часы.
- Отделения заклеены бумажными лентами. Для перевозки. Мы с тех пор не расклеивали... – он развел руками – но если хотите...
Он открыл крышку, выдвинул ящики, и Хелена увидела два десятка аккуратных, четко подписанных картонных папок.
Она официально изъяла документы, но просмотреть в тот день ничего не успела – пришлось вернуться к срочной работе.
А на следующее утро пришло извещение, сообщающее о смерти Дины. И в этот же день Лали полюбила Соломона. Ей казалось, – теперь у нее начнется новая жизнь, и все страшное останется позади. И ее душевная болезнь пройдет. Она горько плакала в тот день из-за гибели Дины, и улыбалась одновременно, сквозь слезы, от наполнявшего ее душу и тело счастья.



41

Но вскоре темнота вернулась, и голос Якова пришел к ней опять.
До этого она успела прочесть все документы и записи в его папках. Две папки назывались «Ледерман». Хелена читала и узнавала удивительные вещи о близких людях. Вся семья Соломона относилась в таблице Якова к разделу «Путешествия души и личности в различных физических телах. Коллективная личность?». В этом разделе было очень много имен и фамилий, – Ледерманы и некоторые другие люди были помечены буквой К. Существовал и другой, отдельный список, который так и назывался: «К.». Первым номером в этом списке был человек по имени Виктор Даль, против его имени в пустой графе не было ничего. Следующим был Исаак Ледерман. Рядом, поверх карандашной пометки «опасен», филетовыми чернилами было написано «раздавлен». Третий в списке – её Лем: «Соломон Ледерман. Слабый, безвольный (?) Непредсказуем. Может то, что не могут другие члены семьи».
Ниже карандашная приписка: «а) Дина Ледерман (Габай). Пустоцвет, неинтересна, неумна. Отправится в лагерь. б) Дети: Юрий, Юлия, (проверить).
Сердце Хелены сильно и быстро застучало внутри грудной клетки – казалось, бьется о ребра. Она почувствовала, что ее левый глаз косит:
«Дина! Боже мой, Дина»!
Четвертым был неизвестный Хелене человек: Лазарь Киршнер. Напротив его имени было написано: «Очень опасен. (уточнить его в гр. Серебрянск.). Медикаментозное воздействие? Начинать осторожно. 32 Rue d’Alleray, 15-e, Paris.
Затем – Реувен, младший брат Соломона, (он был помечен вопросительным знаком), и его семья: «жена Этель Ледерман (Эрлих), мать четырех детей. Все дети мальчики (!) В «А-шомер а-цаир» отличалась леворадикальными взглядами (проверить, не была ли в группе Серебрянского, я ее не помню). Очень интересна. (есть сестра близнец: Эмма Эрлих, проверить на близнецах. Эмма парализована, находится – ? Рига, Латв. Респ. Попробовать психологическое и медикаментозное воздействие.)».
К тому моменту, как она дошла в списке до Евы, Хелена давно была уже вся красная, – по щекам текли слезы. Вместо записи против имени Ева Ледерман (Хальперн) стояли прочерк и восклицательный знак.
«Он ставит над людьми опыты, и аккуратно фиксирует результаты. Он и в лагерях ставил опыты. Ученый, Scheisse ! А мы – его мыши... Я тебя уничтожу, слышишь, даже если сама умру»! – Хелена встала из-за стола – взгляд ее был злым, веки наполовину опустились, левый глаз дергался и косил.
Потом она прочитала и изучила уголовные дела братьев Реувена и Соломона Ледерманов, и их родственника Лазаря Киршнера: сионистов, депортированных из СССР в 1924-м году. Яков аккуратно подшил все дела вместе.
Под конец, она нашла целый скоросшиватель документов про себя саму.

*

Хелена прекрасно помнила, как прошлой ночью второй раз пыталась убить себя. Сейчас она решила, что ее остановил появившийся в ней ребенок, хотя она его еще не чувствовала. И она продолжала считать себя душевнобольной. Но обратиться со своей историей к психиатру она не могла. Соломону утром Лали сказала, что с завязанной рукой пришла еще с работы – неосторожно разрезала ее там гильотиной для бумаг.
Днем Хелена работала над документами для Атара. Вскоре появился и он сам.
- Ашер Имранович, скоро обеденный перерыв – давайте пройдемся по улице: сижу целыми днями в четырех стенах, даже не видела, что лето началось, – улыбнулась Хелена, – А если вы голодны – на обратном пути выпьем кофе с молоком, и что-нибудь съедим в 40-ом гастрономе, или в нашем здании, в буфете. С пропуском я сейчас разберусь, дайте мне его, пожалуйста...
Они вышли из тяжелых дверей на тротуар Фуркасовского переулка и направились в сторону Чистых прудов. В лицо летела пыль и белый пух, сдуваемый ветром с тополей.
Лали неожиданно легко рассказала Атару о том, что случилось с ней ночью. Потом помедлив, вкратце рассказала ему обо всем, что с ней было, начиная с 38-го года.
Ашер Имранович сказал:
- Плохо, что вас не наблюдал психиатр после первой попытки. Вы не виноваты – виноваты ваши близкие. К счастью, я врач. Хоть я и не психиатр, но получил хорошее образование, и довольно много знаю. Первое, что я вам скажу: вы больны, – это правда, но с этим вовсе не нужно умирать, – вы сможете совершенно нормально жить, если не будете пренебрегать лечением. Я вам помогу. Второе: перемещение душ в разные физические тела существует в самом деле. Это не ваша болезненная галлюцинация. И когда я говорил вам о вас и о Грачеве, это не было образным выражением – все так и есть. С новыми чертами вашей личности, которые вы получили от него, вам тоже придется жить.
Лали опешила, услышав такое.
«Вот уж не знаю, что лучше: узнать, что я не полностью лишилась рассудка, или что мое мировоззрение материалистки пошатнулось», – подумала она.
На Чистопрудном бульваре они присели на скамейку.
- Что у меня за болезнь? – спросила Лали, закуривая папиросу, третью за этот месяц.
- Я вам не скажу ее название, чтобы вас не пугать. И в книгах рыться не стоит. Поверьте – все будет хорошо. Завтра я принесу вам лекарство.
Он посмотрел на узкую, совершенной красоты, руку Хелены с длинной желтоватой папиросой.
- Откуда у вас египетские папиросы «Абдалла»? – спросил Атар.
- Их продают в спецраспределителе на Воздвиженке. Но они... дороже советских.
- Хелена Оскаровна, вы росли в богатом доме?
- Да.
- Вам было стыдно, что вы богаты, и поэтому вы вступили в коммунистическую партию?
- Да.
- Я дам вам одно лекарство прямо сейчас, – Атар достал из кармана пиджака пузырек темного стекла. – Там несколько пилюль – я сам их изготовил. Примите одну, если почувствуете, что подступает желание что-нибудь над собой...
- Я уже не смогу ничего с собой сделать – мне не позволяет мой ребенок. Поэтому я начала... резать свое тело.
- Вот и примите, чтобы не резать. Но не принимайте больше одной пилюли в сутки – это опасно.
- Что в этой пилюле?
- Экстракт растения, которое на немецком называют Rosmarinheide – «болотный розмарин» , признайтесь: первый раз слышите... Если вам интересно точнее: там содержится дитерпен. Это совершенно не отменяет основное лекарство, которое вы получите завтра, как я уже сказал... Сейчас вы докурите папиросу и больше не закурите ни одной, пока ребенку не исполнится год.
Хелена послушно кивнула.
- Ведь вы еврейка: расскажите все раввину, попросите совет.
- Раввину?! Мне бы такое никогда не пришло в голову... Разве в Москве еще есть раввины?
- Есть. Но тот, к кому я хочу вас направить, находится в Подмосковье. Впрочем, недалеко – в Малаховке. Пойдите на еврейское кладбище; при входе увидите небольшую постройку – что-то, напоминающее садовый флигель, – он там живет.
- Я попаду к местечковому раввину? В прошлое? – пошутила Хелена.
- Вы попадете в двадцать седьмой год. – совершенно серьезно сказал Атар.




42

Хелена должна была изготовить для Ашера Имрановича американский паспорт: это было несложно – имелись настоящие паспортные книжки. Но Хелена приготовила, никому не доложив, еще два паспорта для Атара: американский и швейцарский – в них осталось только вписать имена.
В своем кабинете на Лубянке она сказала ему об этом – он удивленно поднял брови:
- Спасибо. Теперь вам стоит таким же образом позаботиться о себе.
- Я подумала: если что-то... если мне... Я буду всегда знать, что вы – это вы. И вам могут пригодиться дополнительные паспорта.
- Если это возможно, в нашем тайном американском паспорте назовите меня вот таким именем, – он взял лист бумаги и написал: Augustin Dallet.
- Огюстен Даллe? Ассоциации не очень-то американские...
- У меня уже был американский паспорт на имя Даллe – у этой личности есть история.
Хелена так и написала, подобрав правильные чернила.
Ночи стали короткими, пришел июнь. Она почти не спала: Лали и Соломон, забыв обо всем, слившись в одно существо, до самого рассвета любили друг друга, – нежно, как никогда в жизни: и он, и она.
Но был вечер, когда Соломон уснул мертвым сном – отработал в мастерской две смены подряд.
Лали долго лежала рядом с ним, и вспоминала тех, кто недавно ушел из ее жизни навсегда: отца, Эриха, Дину... Она поймала себя на том, что произносит и свое имя – Лали:
«Лали! Ты ведь тоже там, с ними, почему же ты еще здесь»?
Она встала – ей показалось, что ребенок ее сегодня не спасет. И любовь к Соломону ее не спасет. Она приняла снадобье Атара, но легче ей не становилось. Лали пошла в ванную комнату, как и в ту ночь, села на край ванны и опустила голову. Голова гудела, шею охватил жар, но руки оставались ледяными. Внезапно она вскочила, схватила бритву… и бессильно выронила ее. Сверкающий, синеватый «золинген» громко звякнул о плитки пола. Она больше ничего не могла – этой ночью ее связали, надели смирительную рубашку: ребенок или таблетка – неизвестно.  А днем ее свяжет Яков. У нее не осталось никакой свободы, она превратилась в парализованного человека: голова думает, живет, но бессильна. «Моя будущее – смирительная рубашка», –шептала она.
Хелена разделась, залезла в маленькую сидячую ванну и открыла горячую воду. Комната быстро наполнилась паром, – Лали лежала под дымящейся струей, свернувшись в углу этой ванны, – маленькая, как ребенок. Она беззвучно рыдала, сотрясаясь всем телом, – так плохо и страшно ей еще не было: она чувствовала, что стремительно и необратимо сходит с ума: полностью теряет рассудок. Вот сейчас, в эту минуту. Мысли путались, голова совсем не хотела думать.
Ее рыдания постепенно утихли, – не осталось сил. Хелена встала, опираясь о кафельную стену, и, пошатываясь, мокрая и голая вышла в комнату. С трудом раскрыв свою сумочку, вытащила стеклянный пузырек, и приняла еще одну таблетку. Потом она сделала несколько шагов, и, невесомо, как шелковый платок, упала на пол: тихо замерла в случайной позе, лицом вниз.

*

Лали очнулась на заднем сидении служебного автомобиля, – увидела перед собой знакомый затылок шофера. Одета тепло. Она приоткрыла форточку, повернув маленький стальной лепесток, вдохнула свежий воздух: апрель. За окном был весенний лес, снег еще не растаял. Мимо проплывали бледно-лиловые стволы деревьев, мелькали черные пятна земли. Серое, быстро бегущее небо, – не понять, то ли утро, то ли смеркается. «Зис» кораблем качался на ухабах, – должно быть, грунтовая дорога. Шофер резко повернул – Хелена повалилась на дверцу.
- Это здесь, товарищ Ледерман. – сказал он и остановил автомобиль.
Хелена вышла из машины и пошла вперед по мокрым черным листьям. Через минуту она увидела еврейское кладбище, никак не огороженное. Она точно знала, что еврейское, – видела иврит на камнях, несмотря на близорукость. Вокруг призрачно белели голые стволы берез; у входа на кладбище Хелена различила черный силуэт на темном фоне, – сутулая мужская фигура в кепке. Она подошла ближе – старик с белой бородой в суконном пальто.
- Пойдем к дому, девочка, чего зря стоять, – сказал старик по-немецки.
Он прошел немного по кладбищенской дорожке и свернул в сторону – Хелена увидела маленький дом, похожий на сторожку. На открытой веранде она села в мокрое плетеное кресло, старик сел напротив, – между ними был овальный стол. Старик посмотрел на Хелену из-под седых нахмуренных бровей молодыми темно-синими глазами.
- Вы раввин? – спросила Хелена.
- Раввин, – ответил старик, – а ты жена моего внучатого племянника, и мать его сына, который пока еще не родился.
- Сына? Вы точно знаете, что сына? – Хелена всем телом устремилась к нему, но уперлась в стол.
- Совершенно точно. Расскажи мне о себе, мейдале, мы ведь никуда не спешим.
Хелена начала рассказывать ему о своей жизни, сначала сбивчиво и монотонно; в голове до сих пор звучали слова старика: «сын», «...совершенно точно». Она испытала настоящее потрясение, восторг, когда услышала это.
Впервые, вдруг, в одну секунду, Лали почувствовала себя матерью, и поняла, что это с ней теперь навсегда – никогда не уйдет.
Она говорила без остановки: ей казалось, прошло несколько часов, – раввин внимательно слушал, не перебивая, и кивал. Она не только рассказывала ему о себе, но и делилась своими мыслями, догадками и страхами, – почему-то это было очень легко: она доверяла ему, и совсем его не стеснялась. Когда Лали устала рассказывать, раввин принес из дома кружку холодной воды и сказал: «Попей, мейдале, ты устала. Давай посидим молча несколько минут». Она послушно пила, – от ледяной воды сводило зубы, – и молчала.
Лали слышала невнятный шум голых веток, трущихся друг о друга высоко в небе, дальний свист и чириканье каких-то птиц, тихие короткие щелчки совсем рядом. Она повернула голову, – это была серая белка с рыжим хвостом. Белка молнией сорвалась с места, рыжий хвост мелькнул в метре от лица Лали.
Затем, ветер принес слабый запах костра, запах тлеющих прошлогодних листьев; запах дома, – сладкий и горький одновременно.
Она поняла, что плачет: это просто слезы текут, – но ей былo хорошо. Наконец-то хорошо и спокойно после месяцев пытки! Наконец-то!
- Ты хочешь что-то сказать, Лали. – утвердительно сказал старик.
- Я.. не хочу уходить из этого... – она смотрела на мокрый апрельский лес, – Я не хочу умирать!
- Конечно.
- И еще я должна все показать ему... – она положила ладонь на то место, где был ее ребенок.
Раввин молча кивнул головой.
Хелена вдруг подумала, что раввин не может знать имени «Лали» – так ее звали только отец, Эрих, и Лем. И.… странно: у него прекрасный немецкий, – хоть он сказал совсем немного, но слышно, что говорит образованный человек.
- Пожалуйста, скажите, кто вы на самом деле? - спросила она.
- Что значит на самом деле? Я – это я: рабби Иссахар Дов-Бер Хальперн. Но ты, вероятно, видишь кого-то другого.
«Что ты видишь, мейдале»? – спросил он как-то совершенно безмолвно, не раскрывая рта.
Глаза Хелены стали большими как черные вишни – она впервые чувствовала своего ребенка.
- Я вижу себя. – ответила она.

*

- Я – твое зеркало, – сказал старик, – просто смотри.
Лали посмотрела в его колючие и очень знакомые глаза.
- Знаешь, что вижу я? – спросил раввин: Маленькую Лали ...ты взяла из шкафа книжку стихов Гёльдерлина: тебе пришлось для этого даже встать на стул. Ты начала читать и ахнула, тебе открылись гармония, и красота мира: стало понятно, что есть вещи, которые приходят с небес, и это определило твою дальнейшую судьбу… И ты все еще ею распоряжаешься, Лали: у тебя есть свобода воли. Твою настоящую свободу у тебя никто никогда не отнимет. Никогда.
Раввин, помолчав, встал из-за стола и сказал:
- Тебе пора домой, дочь. Возвращайся к мужу, – ему сейчас очень тяжело: он встал на путь Иова. Может быть, он тебя не услышит, ты уж его прости...
Уходя, Хелена неожиданно спросила:
- Рабби, почему кладбище не огорожено?
- Огорожено. Тонкой проволочкой: ты ее не заметила, – она висит в воздухе.
Ей показалось, что старик чуть улыбнулся, – трудно было разглядеть.

*

Хелена вновь очнулась – голая, на полу, в середине комнаты. И уже светло! Она вскочила и посмотрела на будильник: начало седьмого, сейчас проснется Лем! Стремительно и бесшумно перемещаясь по квартире, Лали убрала следы последней ночи: брошенные вещи, рассыпанные пилюли. Навела идеальный порядок в ванной комнате и только тогда заметила, что по-прежнему не одета. Она оделась и умылась, и даже успела приготовить завтрак, – довольно неумело: обычно это делал Соломон.
Он встал ровно в полседьмого – резко вскочил, так же, как и она, и еще не проснувшись, хрипло спросил:
- Где дети?
Лали непонимающе посмотрела на него.
- Дети!
- Юленька еще спит, если ты ее сейчас не разбудил...
- Где Ева?
- Какая Ева? О ком ты говоришь?
Соломон рванулся к детской и открыл дверь. Постоял минуту и вернулся: медленно и тщательно начал одеваться. Хелена беззвучно закричала – кричало ее сердце: муж поседел у нее на глазах, – проснулся чуть-чуть седой, а сейчас оделся и стоит перед ней, с белой, совершенно седой головой! Она бросилась к нему и крепко прижала к себе. Лицо Соломона было похоже на гипсовый слепок.
- Что? Что, любимый? – она искала глазами его глаза, встала на цыпочки.
- Не смогу тебе объяснить, ты не знаешь, что со мной происходит... – он покачал головой.
«И ты не знаешь, что со мной, любимый», – думала Лали. И не разжимала своих рук.
- Я сейчас быстро схожу на работу, на пятнадцать минут, и вернусь: скажу, что заболел. Не отводи сегодня Юленьку в детский сад, она останется со мной. И ты... пожалуйста, не исчезай... – Лали уткнулась лицом в его грудь и обняла еще крепче, – возвращайся сегодня пораньше.


43

Соломону приснилась Дина. Он увидел ее в каком-то старом иерусалимском доме, может быть даже средневековом: с квадратными комнатами, небольшими окнами и крестовыми сводами. В окна светило летнее солнце: Соломон понимал, что он живет в этом доме. Дина стояла в углу комнаты, одетая в легкое платье, и смотрела на него. Она была юной и прекрасной: так Дина выглядела в двадцатом году, когда Соломон впервые приехал в Москву.
 «Шлойме, покажи мне мою дочь, я хочу ее увидеть», –  сказала Дина. Соломон прошел через кухню, тоже квадратную, как, впрочем, и другие комнаты, и открыл дверь в спальню, выходящую окнами в старый сад, заросший диким виноградом. На большой кровати спала маленькая Юля, сбросив с себя летнее одеяло: воздух в комнате уже нагрелся, было даже немного душно. Соломон посмотрел на сестру, вновь поражаясь ее красоте, как поражался всю жизнь. Дина стояла неподвижно, и что-то шептала. «Не смотри на меня, пожалуйста, смотри на нее». – сказала сестра и вышла из комнаты.
Соломон думал, глядя на Юлю: «Эта девочка доверяет мне свою жизнь, не сомневается во мне, любит, называет отцом... Маленькая красавица моя, я всегда буду рядом, буду заботиться, любить и поддерживать тебя, пока я жив».
Внезапно его охватил безотчетный ужас, он почувствовал, что происходит что-то страшное, но не понимал, что именно.
«Где моя младшая дочь?! Где Ева? Почему Юля одна»?!
Соломон влетел в комнату, где был до этого – Дина стояла около открытой двери, ведущей в сад. Лицо ее было в тени, но Соломон видел, что оно печально. Печальными были даже ее прекрасные загорелые ноги, – Соломону всегда казавшиеся творением Торвальдсена, – стоящие на розовых и смуглых каменных плитах, – одного с ними цвета.
Возможно, он кричал эти слова: «Где Ева», потому что услышал в ответ:
- Когда ты проснешься, Евы не будет, и никто вокруг не будет помнить, что она была: даже ее сестра Юля не будет помнить, даже твоя жена. Она исчезла, и искать ее бесполезно.
Соломон резко повернулся – в углу комнаты, сидел на табуретке Иссахар Дов-Бер.
- Что ты с ней сделал?!
- Ничего я не делал. Неужели ты сам не увидел...? Ева – не человек, она – духовная сущность: Ева – это утоление боли, исполнение сокровенных желаний. До сегодняшнего дня, – твоего желания. Сейчас... Уж не знаю, кто нуждается в ней больше всех... А до тебя – исполнение моего желания. Я всей душой хотел, чтобы она была живой, чтобы росла, как обычная девочка. И она росла. А потом я умер, и она похоронила меня. Сейчас у меня уже не может быть желаний.
Я не сказал тебе правду: после погрома в Мозыре, когда я нашел ее, она уже умерла, – я опоздал. Я принес Хавале на нашу родину, в Айн-Хусуб, и она возродилась, но стала другой, – даже внешне. Ева была мне дочерью много лет. Мы жили в Британской Палестине, потом в Галиции, в Польше. Было трудно выжить: я старик, – она девочка... Слабые и ненужные евреи, – нас выпихивали вон. И тогда я решил уйти в СССР. Я знал, что это за страна – иллюзий не было. Но я хотел, чтобы моя..., чтобы мейн фейгэле ходила в школу, чтобы поступила в университет... Знаю, это звучит очень странно из уст раввина, у бэ хол зот .
Ты сидел день за днем на могиле жены, чувствуя, что остался один на свете. О братьях и сестре ты не думал – забыл о них. И ты страстно хотел... вовсе не живую жену – ты хотел ребенка, маленькую дочь. И моя девочка к тебе пришла, снова сделалась трехлетней. Ее внешность ты сам нарисовал, и она стала такой. Возраст и внешность Евы бывают различными, но она всегда рыжая.
Посмотри на свою сестру, она умерла в неволе, погибла, будучи цветущей женщиной. Ты обещал ей заботиться о ее дочери, и ты делаешь это, – Юля называет тебя «татэ» . Но любишь ли ты ее? Люби живых людей, Шлойме!
- Ева живая! Я никогда не откажусь от нее, и никогда не забуду!
- Что ж, если ты ее любишь, она к тебе вернется, – придет сама. Искать ее бессмысленно, как я сказал, но под вечным деревом, в пустыне, она появится не раз. И для твоей второй дочери, Юлии, это место – древняя родина, так же как для тебя и для Евы, просто Юля там еще не была. Но ты приведешь ее туда, и все покажешь...
- Шлойме... У моей дочери никого больше нет. – сказала Дина и вышла в сад, ослепительно белый на солнце, и голубой в тени.
Соломон сидел сгорбившись, сжав голову руками, локтями упершись в собственные колени: «Ничего этого нет. Я ничего не слышал, – уговаривал он себя, – это неправда, Ева – просто девочка, и я люблю ее больше жизни».
Когда он проснулся, Евы не было.

*

В этот день Хелена сидела на работе, считая часы – ее сердце было с любимым. Что с ним происходит? Наверное, что-то страшное, но он молчит. «Ты тоже молчишь, ничего ему не рассказываешь. Разве раньше ты что-нибудь скрывала от него»? – говорила она себе. Но кажется, все окончательно решилось – она ни за что не оставит его, тот злодей не притянет ее в Париж, и с ума она не сойдет – наваждение отступило. Она будет с Юлей и с мужем, и скоро родит ему сына, - сегодня же и расскажет Соломону об этом.
- Вы уже начали принимать ежедневное лекарство, что я вам принес? – спросил ее Ашер Имранович,
- Да.
- Сначала минимальную дозу; в последний триместр беременности – совсем не принимайте.
- Но те ваши пилюли, другие, для чрезвычайных случаев, почему вы не сказали мне принять сразу две?
- Одной вполне достаточно, вы же целы и невредимы. Я и правда хотел, чтобы вы приняли две. Поэтому и предостерег вас не делать этого, но вы ведь женщина: я знал, что вы не послушаетесь, – Атар чуть улыбнулся.
Хелене стало обидно, она почувствовала себя подопытным кроликом: «Тоже мне, психолог! Шовинист»!
Выдержав паузу, он задал ей вопрос:
- Вы побывали в Малаховке?
Хелена кивнула:
- Мой муж действительно его внучатый племянник?
- Действительно. Я, кстати, тоже – какой-то там внучатый. Ведь я вам говорил, что мы дальние родственники.
Атар сел на стул рядом с Хеленой, посмотрел на нее и спросил:
- Удалось вам стать Хеленой Ландау?
- Да. Мне кажется – да.
- Старый раввин умер в двадцать седьмом году, хотя, в некоторых случаях он умер в тридать пятом.
Фраза показалась девушке непонятной, но внезапно она вспомнила, что старик сам рассказывал ей об этом. Он рассказывал ей много всего, говорил не меньше, чем сама Хелена, но она об этом почему-то забыла, а сейчас помнит каждое слово, произнесенное им.
Атар достал из портфеля небольшую серую книгу и открыл заложенное закладкой место.
- Вот то место в пустыне, о котором вам рассказывал старик.
На желтой странице была фотография не очень хорошего качества – какие-то руины и дерево. Под фотографией было написано: Figure 14. L’ensemble 2, les salles chaude .
- Это римские термы, теперь их уже не увидеть, а дерево стоит.
- Что эта за книга?
- Та самая что вы искали в библиотеке: дневники Музиля на французском языке.
- А нельзя ли мне ее почитать?
- Нет. Пока еще нельзя.
Атар подошел к окну.
- Пилюли вам больше не нужны. Раввин придет к вам теперь и без них, а Хелена Ландау защитит вас от самой себя.

*

Неожиданно ее вызвал к себе начальник: майор госбезопасности Федин.
- Я доложил наркому о ваших материалах, и положил их ему на стол, – сказал он, – Гуральник слишком уж опасный человек. Но теперь это не в моей компетенции. Нарком выслушает вас сегодня в двадцать один ноль ноль.
«Не получится вернутся сегодня пораньше, ну почему он вызвал меня именно сегодня»! – подумала Хелена.

*

Берия был довольно краток:
- Я внимательно изучил ваши материалы. А что, других фотографий нет? – он посмотрел на нее холодным рыбьим взглядом.
- Мне найти не удалось, товарищ комиссар государственной безопасности первого ранга, – Хелена говорила правду.
Фотографий было всего две, обе не очень удачные: на одной он стоял в профиль и отворачивался, – снимок был смазан, хорошо вышло лишь английское пальто фасона «кромби». На втором снимке Гуральник не просто отворачивался, но и уходил от камеры, и была видна только четверть лица. Он шел вдоль какого-то дома.
Берия узнал этого человека: Эмиль Ренд, торговый представитель бельгийской фирмы, поставляющей оборудование на нефтяные промыслы, так во всяком случае он представлялся. Берия одно время собирался отправиться в Бельгию, чтобы продолжить образование и стать дипломированным инженером. А тут этот бельгиец подвернулся: на редкость толковый и обаятельный человек, – они даже подружились. Но это было давно, Ренд потом уехал.
На второй фотокарточке было написано: «1923 г.», причем написано много лет назад, наверное, в двадцать третьем и написано. А дом, на фоне которого сфотографирован Ренд: это его, Лавренти Бериа дом! В этом доме он жил в Баку. Но в двадцать третьем году бельгиец точно не приезжал в Баку под именем Эмиль Ренд, Берия бы знал.
«Присматривал за мной? – подумал он, – И, видимо давно... Ладно, в двадцать третьем, но тогда-то, в восемнадцатом – что он искал? Как-то в голове не укладывается: террорист эсер Гуральник, и лощеный Ренд, – явный иностранец, – одно лицо? Наверняка, еще и британский агент. Интересно, девчонка знала, что это мой дом? Конечно знала, – вторую фотографию специально подложила... Зря ты, дурочка, полезла в это дело...».
- Вы думаете, он британский агент? – спросил Берия.
- Твердых доказательств у меня нет, товарищ народный комиссар.
- Вы здесь сообщаете его адрес в Швейцарии, в городе...
- Нойхаузен-ам-Райнфалль, кантон Шаффхаузен: это недалеко от Цюриха.
Хелена убрала из досье парижский адрес, и указала адрес торговой фирмы Маркуса Лайе в Нойхаузене, на Центральштрассе 12: он действительно был швейцарским гражданином.
- Поедешь в наше консульство в Женеве: с территории консульства – ни шагу. В этот... город тебя отвезут. Только опознай его, и всё. Остальное сделают другие.
«Теперь, опознаю, или нет, – уже не важно: меня сразу убьют»! – подумала Хелена.
Берия опять долго и пристально рассматривал шрам на ее горле, – теперь шрам стал заметнее.
«Он приговорил меня: заранее все продумал». – думала она.
- На сборы – один час. Придет наша машина. Сотрудник привезет вам дипломатический паспорт. Можете идти.
Лали боролась с приступом паники, спускаясь вниз по лестнице:
«Что же делать? Ведь я сама все это устроила! Но теперь я этого совершенно не хочу! Я никуда не хочу ехать! Это невозможно»!






44

Лали вышла из дверей здания НКВД во двор; ей тут же сделалось плохо: стошнило прямо на ступеньках лестницы «Б». Она не совладала с собой, – упала на камни и сползла вниз у выхода из подъезда; на минуту потеряла сознание. Потом Лали встала и посмотрела вокруг: ее машины во дворе нет, – наверное, стоит на улице. Она вышла из ворот в переулок – вот и машина: мотор работает, фары горят. Хелена села на заднее сидение, и вновь лишилась чувств. Она видела Лема.
Голубое небо, синяя вода. На палубе парохода он протягивает плотный, желтый лист бумаги серьезному, мрачноватову мужчине с аккуратной прической, – рисунок, который Лем сделал только что. Еще один лист он дает кудрявому голубоглазому юноше: «Рувка, это тебе». На Остоженке Хелена пришла в себя. Решение найдено.
Дома она побросала какую-то одежду в маленький чемодан, с которым приехала из Чехии. Соломон сидел на стуле в гостинной, на коленях у него улеглась Юля, – они ждали ее, Хелену. Юля уже спала, – ей надоело сидеть на коленях у Соломона и рисовать. Она давно хотела поиграть с куклой Голдой, и даже, может быть, с куклой Аней, хоть та – совершенно непослушная, сколько Юля не старается.
- Лем, я уезжаю в командировку. Нарком отправляет меня в Швейцарию, в Женеву. Но это только на пару дней, – после этих слов Лали вбежала в ванную комнату и расплакалась. Она чувствовала, что вычеркивает себя из жизни, вычеркивает из чего-то настоящего, того, что никогда не повторится.
- Не говори, что уезжаешь сейчас. – сказал Соломон, когда Лали вернулась в гостинную.
- Сейчас.
Лали смотрела на рыжий чемодан, на маленькую треугольную бирку рядом с ручкой: “Boulder, Colorado. U.S.A.”. - боялась отвести от этой бирки взгляд.
- Лали, напиши мне где-нибудь адрес твоего доктора, Моисея Бейлина. Мне нужно пойти туда, где собирается миньян.
Она оставляет его. Она никогда себе этого не простит.
Хелена выглянула в окно – служебный автомобиль уже приехал.
- Проводи меня до машины, любимый.
Они спустились вниз.
Лали обняла Соломона, – смотрела на него, стараясь запомнить его лицо – каждую черточку. Он обнял ее – Лали дрожала: сотрясалась всем телом.
- Ты так смотришь, словно видишь меня в последний раз.
Она прислонила тонкие пальцы к его рту.
- Не говори так. Просто пожелай мне удачи...
- Удачи!
- Лем, я написала тебе письмо, но, пожалуйста, не читай его сегодня, прочти завтра. – она вложила в его руку сложенный пополам листок.
Автомобиль был незнакомый: огромный «зис», а не «эмка». Но шофер был ее, – она видела перед собой его затылок. Лали открыла стеклянную форточку, повернув стальной лепесток, вдохнула уличный воздух, стараясь запомнить его запах.
До вокзала доехали очень быстро.


*

Второго июля 1940-го года майор госбезопасности  Наум Эйтингон доложил наркому, что Хелена бесследно исчезла с территории советского консульства в Женеве.
- Утром сообщили, что видели ее в поезде, уходящем в Лозанну, но проверка вагонов ничего не дала. Она воспользовалась агентурными документами, которые сама же и готовила, на имя швейцарской гражданки Шарлотты Илефельд: забрала их из посольства. Ушла на Запад, товарищ коммисар государственной безопасности 1-го ранга.
Берия до боли в руке сжал красно-синий карандаш: «Так ошибиться! Мерзавка! Сколько волка не корми... Она, конечно, заранее все подготовила... Ну ничего, найдем...».
Хелена заметила слежку на Женевском вокзале «Корнарвен», - она вошла в лозаннский поезд, и тут же вышла из него. Напротив стоял состав, следующий в обратном направлении: Лозанна – Париж. На перроне стояли швейцарские таможенники и немецкие военные: следующая остановка уже на территории Франции. Помедлив минуту, Хелена вновь вощла в здание вокзала, в туалете надела другой жакет, аккуратно выровняла на голове южноамериканскую соломенную шляпку.
Она выщла из угловатых колонн Корнарвена на площадь, и села в бело-зеленый трамвай. Через пятнадцать минут трамвай привез ее в Мейрен-Гравьер. Там Хелена поднялась в автобус, идущий в Жекс. Жекс – это уже Франция, Савойя, Франш-Конте. Автобус кружил, заезжая во все окрестные деревни, но, наконец добрался до конечной остановки. В Жексе размещалась швейцарская таможня, но, в последние годы, и французская таможня тоже: был французский пограничный пост. Сейчас на контрольном пункте находились немецкие офицеры.
С растерянным французским пограничником Хелена говорила по-французски, а с немецким офицером на «хох дойч». Он долго проверял ее паспорт, даже отлучился в служебный вагончик.
- Куда вы следуете?
- В Дижон.
Хелена ему понравилась – он улыбнулся:
- Фрау Илефельд, мы закончили проверку автомобиля местного жителя, – он едет в нужном вам направлении: до Дижона, правда не доедет, – направляется в Доль, но все же. Если я ему скажу, он непременно вас подвезет.
- Это было бы замечательно, господин обер-лейтенант!
Машина местного жителя была большой и старой, ехала, однако, очень быстро. Сам он, полный, немолодой человек, одетый, так же, как все крестьяне вокруг: брюки, пиджак, мягкая войлочная шляпа без тесьмы, – все время разговаривал. Его франко-провансальский диалект Хелена понимала очень плохо, крестьянин непрерывно вслух считал деньги, переводил из швейцарских франков, в старые французские, потом в рейхсмарки.
- Что вы продаете, мсье Жофре?
- Сыр, мадам: Bleu de Gex.
 - Дай вам Бог удачи.
- Спасибо, добрая госпожа. – ответил он ей по-немецки.
Из Доля Хелена приехала на автобусе в Дижон, и там купила железнодорожный билет Дижон – Париж.


*


В оккупированном немцами Париже Хелена появилась с удостоверением сотрудницы Швейцарского Красного Креста и паспортом гражданки Швейцарии португальского происхождения, по имени Анна-Мария Соареш де Фонсека. У нее был и паспорт Португалии на это имя, а португальский язык Хелены был достаточно хорош, чтобы выдать себя за женщину, с детства живущую вдали от    родины, и поэтому потерявшую беглость и правильность речи. Документы были изготовлены безукоризненно, под тщательным контролем самой Хелены и оставлены, вместе с конвертом денег, по ее распоряжению в Женеве, в абонентском почтовом ящике. Положил их туда агент Коминтерна, а не НКВД.
Оказалось, что найти гостиницу в Париже теперь невозможно. Все они были заняты немецкими военными. В поисках отеля Хелена даже попала на рю де Мо, в XIX-м , совсем недалеко от того места, где жил Яков. Свободный номер ей не сдали, он предназначался какому-то офицеру.
Там, на улице, Хелена вдруг увидела людей с желтыми звездами, нашитыми на одежду. На сером цинке жалюзи магазинов краской было написано: Juif . Лали почувствовала, что желтая звезда нашита и на ней: «Слепому только не видно, что я тоже еврейка. Боже мой, это пришло и сюда»!
В конце концов, Хелена вспомнила маленький отель на площади Контрэскарп, где останавливалась раньше. И там нашелся свободный номер.

*

Она поселилась в этом маленьком отеле, состоящем всего из восьми номеров – тоже совсем маленьких, единственным достоинством которых были большие окна во всю стену, от пола до потолка. Зато за окном, куда ни посмотри – Париж, всегда прекрасный; Лали любила этот город и бывала в нем много раз. Она заметила, что в каждый новый ее приезд, Париж поначалу кажется более серьезным и скучным, чем прежде, – но через день это проходит, и возвращаются его дружелюбие, обаяние и легкость. В такой день у Хелены менялись походка и жесты, становились парижскими.
Хелена заплатила за неделю вперед, чтобы избежать лишнего беспокойства и иметь возможность незаметно исчезнуть, если понадобится. Хозяйка нервничала: «...И вот! Что будет теперь со старыми деньгами? ...Вы совершенно правы»! – с удовольствием взяла рейхсмарки. Парижская толпа мало изменилась, лишь обилие немецких офицеров на улицах выглядело необычным. Солдаты тоже попадались, – шли небольшими группами. Все передние столики в кафе были заняты серыми мундирами. От присутствия немцев, город идеальных цветовых сочетаний окрасился в цвет Feldgrau – «серый полевой». На узкой и оживленной «Ла Муф» – улице Муффтар, выходяшей к отелю Хелены, в бесчисленных магазинах со снедью появились дощечки, с написанной мелом ценой в немецких марках. Прилавки выглядели беднее чем обычно, и покупатей, кроме офицеров, почти не было.
Как ни торопилась она поскорее убедиться, что Лазарь Киршнер до сих пор живет на улице д’Альре, начала Хелена с того, что купила новую одежду. Она хотела слиться с парижскими прохожими, стать неотличимой, и, зная, что ничего не смыслит в моде, и не имеет художественного вкуса, доверила свой внешний вид продавцу из «Самаритэн». Вышла на улицу неброской и неприметной, но, несомненно, парижанкой.

*

Улица д’Альре оказалась узкой и безлюдной улочкой; новый дом 32 выделялся среди скромных двухэтажных домов.  Напротив был сад несчастного маркиза д’Альре .
Лазарь отсутствовал уже месяц. Наблюдая за домом номер 32, Хелена увидела необычное: приходящего консьержа. Этот консьерж приходил и уходил около полудня. В остальное время его комната на первом этаже была пуста, заявляла об этом выключенным электричеством.
- Дом был выстроен, как жилье для слушателей Военной Академии, консьержа раньше не было вообще – был военный комендант. Но мсье Киршнэра я знаю, бьян сюр . Его сейчас нет, –видно уехал, как и все, на юг. Есть у него, наверняка, шато в деревне: немцев видеть всем отвратительно, ну, вы меня понимаете...
- Мсье Тибо, я родственница мсье Киршнэра, и мне небезразлична его судьба.
- Так оставьте ему письмо, мадам де Фонсек;, я передам.
Письмо Хелена не написала, ей хотелось встретиться с Лазарем лично.

*
В темный, покрытый лужами Коробейников переулок въехали одна за другой две черные «эмки» и остановилась у дверей дома Соломона Ледермана.
Соломон видел в окно, и автомобили, и людей, которые из них вышли – их вид не вызывал сомнений. Он не спал: почему-то знал, что это вот-вот произойдет. Соломон подошел к Юлиной кровати, поднял на руки спящую девочку вместе с одеялом, крепко прижал ее к себе и закрыл глаза.
Оперуполномоченные НКВД сначала настойчиво звонили,  потом одним ударом выбили дверь. В квартире никого не было.
- Кровать теплая, – сказал самый молодой из них, – они, сссука, только что ушли!

*

На столе осталось лежать письмо Хелены, на него никто не обратил внимания:
«Мой любимый!
Я уехала и никогда не вернусь в эту страну. Но я не могу, не хочу жить без тебя – мы встретимся там, в пустыне. Умоляю тебя, когда ты прочтешь мое письмо, отложи его в сторону, возьми на руки Юлю, и окажись там. Сразу же, – времени нет.
Лем, моя жизнь, моя опора, мой самый лучший на свете, мой большой ребенок, я не унижалась, и никогда не унижусь до лжи тебе. Впервые я назвала тебе «любимый», когда держала твою руку, а ты лежал без чувств на полу в мастерской. Я помню ту минуту. С тех пор я каждый день повторяю это слово. Ясно поняла тогда, что если, не дай Бог, с тобой что-нибудь... Я тебя не переживу. Поняла, что люблю! Вот так просто. Люблю и не хочу прощаться с тобой. И не прощаюсь!
Твоя Лали.
Лем, я ношу твоего ребенка, и Бог меня накажет, что не сказала. Прости! Иначе я не смогла бы уехать».