Часть I. Глава 3

Какому ослу однажды пришло в голову переиначить победоносное имя Виктория в какую-то недоделанную Виту?
Вика – на худой конец.
Но нет же, все будто сговорились. Каждый просто считал своим долгом «виткать» на нее.
Даже этот убогий кретин, у которого она заказала «ствол», и которому назвалась не иначе как Виктория (непростительный промах, кстати), и тот не преминул все перекрутить. Ведет себя так, будто она его давняя подружка. Видимся первый и последний раз, я тебе деньги, ушлепок, а ты мне то, о чем договаривались. Какая я тебе Вита?

А вот мама всегда называла ее Викой...
Каждый раз, когда девушка думала об этом, в памяти всплывал ее тихий голос, произносящий ласковое «викусь» – с неизменной хрипотцой, которая к концу ее бездарной жизни превратилась в настоящий протяжный хрип, прерывающийся тяжелым грудным кашлем.
А временами она отчетливо слышала ее резкое «Вика», больно резавшее слух, вперемешку со шквалом несдержанной пьяной ругани, если чем-то не способна была угодить своей несчастной матери.
Какими бы ни были родители, их все равно приходится любить, так ведь?
Про отца сказать нечего, а вот мать все же остается матерью.
Не смотря ни на что.
Бедная Леся. Безвременно сгубленная жизнь в непроглядном мраке заспиртованной реальности.
Всего лишь еще одна из тех жизней, без которых мир лишь облегченно переводит дыхание. Родственники сбрасывают осточертевший груз, а соседи осеняются крестным знаменем в честь долгожданного избавления. Для всех наступает пора спокойствия и благоденствия.
Для всех, кроме покинутого и никому ненужного подростка.
Вике было тринадцать, когда мать догнила наконец, то ли от туберкулеза, то ли еще от какой-то мерзости, подцепленной в одном из привычных своих притонов. Врачи не сильно задавались целью выяснить причину ее мук. Сказали, набор всего. Помочь чем-либо не представлялось возможным. Отстрадалась – и хорошо. В конце концов, денег на лечение не было, а заразить еще кого-то рядом всегда была большая вероятность.
Обществу всегда на руку, когда очередная зараза извелась и больше не нарушает комфорта.
К сожалению, Вика относилась к тем, кто нес на себе, как злую печать, признак той самой угрозы, словно носитель губительного штамма. Как могут относится к отпрыску потерянных людей? Зачаток такого же ростка, в равной степени пропащего и обреченного, которому неизбежно предстоит отравить не только собственное существование, но испоганить жизни множеству окружающих людей. Пожалуй, это единственное, что по-настоящему заботит общество. И, пожалуй, именно так все и обстоит на самом деле.
Вика это понимала, а потому не питала на свой счет иллюзий.
Опека над ней ни для кого не являлась подарком свыше. Ею бы так и перекидывались, как горячей картошкой, если бы в родной ее тетке, к тому же незамужней и бездетной, не взыграло чувство высокого религиозного долга.
Старшая сестра потерявшего самое себя отца. Та самая, что некогда решительно отказалась от родного брата и принудила к этому собственных родителей. Алкоголику, вору и бывшему зэку не место в порядочной семье. Ни ему, ни его заразной жене, ни его проклятым грязным отпрыскам.
Но, когда пришло время, спросив совета у пастыря и заручившись поддержкой общины, она вверилась в руки судьбы, возложив на себя тяжелую миссию по содержанию и воспитанию «этих несчастных детей». Отец в то время окончательно доказал свою неспособность не то, чтобы позаботиться о них, но хоть как-то интересоваться их жизнью.
К тому моменту уже и бабушки не стало. Она опередила мать Виктории на какие-то полгода.
Бедная! Только тетка уходила на работу, как слабоумная восьмидесятилетняя старуха мчалась со всех ног на соседнюю улицу в поисках внуков и целыми днями торчала на скамейке в их дворе.
Она даже пыталась их воспитывать – что особенно смешно. Как будто они считались полноценной семьей. Будто бы не было всей этой отдаленности и не проводила бабуля большую часть времени так, словно их не существует в помине.
Если бы не ее маразм, все так бы и оставалось. Но время от времени она просто забывала, что им нельзя видеться. Из-за этого она часто попадала в передряги, теряя по дороге ориентир и не помня, куда шла. А тетка все равно узнавала про ее вылазки, разгорался новый скандал, бабулю запирали в квартире на ключ – и она впадала в буйство. Затем ее бил очередной удар, приезжала «скорая» и старуха надолго сваливалась в кровать, становясь пленницей своей крошечной душной комнаты.
До того момента, когда через месяц-другой снова не вспоминала о них. И все начиналось сначала. Сбегала из дому и, путаясь часами в чужих дворах, находила каким-то чудом тот, в котором они обитали. Звала их, стоя под балконом, а потом снова обещала, что в следующий раз принесет какой-нибудь гостинец. На самом деле она только несколько раз принесла им черствые корки батона, сказав, что ничего другого дома не нашла, а затем рыдала белугой и они все никак не могли ее успокоить. Она только то и делала, что ревела. В результате они бросали ее одну на скамейке и убегали с друзьями, которые могли угостить чем-то реальным (печеньем, например), пока их родители не видели.
Но только, когда бабки не стало, Вика ощутила пустоту в душе. Как никак кто-то родной, единственный человек, может, кто их любил по-настоящему. Что она могла поделать – немощная и, к тому же, порядком лишившаяся рассудка?
Так она и запомнит ее навсегда: сидящую на скамейке во дворе, в каком-то непонятном тряпье, с трудом понимающую, где вообще находится.
А смерть матери к этой отчаянной пустоте добавила еще и четкое понимание, что надеяться в жизни просто не на что. К тому моменту Вика и без того ощущала себя слишком взрослой, а теперь, даже то небольшое, что оставалось в ней от ребенка, сгинуло окончательно.
Взамен застенчивости, детской непосредственности и ребячеству явилась тихая ярость, а любая наивность или простота стали ей омерзительны до тошноты.
Мир груб, жесток и несправедлив!
Если кому-то и удается играть в добропорядочные социальные игры, в которых люди устроены, благоразумны, образованы и успешны; родители заботливы, а дети отвечают искренним почтением и любовью; со множеством примеров настоящих крепких семей; где неведомо само понятие голода или холода, одиночества и обиды; в том мире, что кажется ей практически нереальным, придуманным, запредельным, и который в то же время совсем рядом – дышит на нее, пахнет, голосит и разливается, окружает со всех сторон, но от нее самой отделен невидимой броней, как стеклянным колпаком! – если этот мир не принимает ее к себе, не позволяет играть по его правилам, она придумает свои! И по отношению к нему она будет не менее жестока, не менее груба. И не ждите от нее оправданий или справедливости!
Она видела в том фатум, самоопределение, неизбежность – еще задолго до того, как на похороны ее матери приползла шайка вонючих тощих алкашей, едва державшихся на ногах, сами наполовину в могиле. Не с тем, чтобы проводить несчастную в последний путь, а банально позарившись на предположительную выпивку и закусон.
Вот только обломитесь! Тетка (а больше хоронить было некому) не стала устраивать поминок ни для своих, ни для чужих. Ни про какую халявную жратву, и уж тем более выпивку не шло даже речи.
Зря толкались они у гроба синей, как баклажан покойницы, шаркая грязными ботинками по истертым половицам запущенной квартиры, источая едкие плотные пары. Неизвестно, что имело больший смрад – непрошеные гости, приходившие в квартиру, как к себе домой, или сама квартира, десятилетиями не приводимая в должный порядок, пропитанная всевозможными зловониями – начиная табачным дымом и заканчивая испражнениями.
Она стояла и в отупении смотрела тогда на эти сутулые фигуры, топающие ноги по шершавому полу, который в последние годы никто кроме нее не мыл, и ощущала такую мощную ярость, переполняющую ее изнутри, что готова была вспыхнуть адовым пламенем. Ей хотелось всех перебить, вышвырнуть вон, как поганый мусор! Чтобы не стояли у тела ее матери! Падаль, черви! Растоптать, растереть в порошок, сжечь – и развеять по ветру!
Это от них мать подцепила свою заразу. С ними шлялась по помойкам, воровала и продавалась, делилась дозой и куском хлеба. А детей – голодных, грязных и сопливых – выдворяла вон. Хотите жрать – заработайте! Просите, плачьте, требуйте – сколько богатеньких, не обеднеют, если бросят пару монет на булку.
В конечном итоге, эту булку, и все, что удавалось наклянчить, приходилось прятать от тех же родителей, которым самим нечего было жрать.
Стоило явиться домой, как тут же сыпались удары и самая гнусная матерщина, безжалостные руки рвали одежду, выворачивали карманы, вытряхивали все до основания, оставляли голыми. «Забыла, кто тебе жизнь подарил? Я научу тебя уважать старших!» В ход шли не только ноги и кулаки, был еще ремень с острой бляхой, который отец особенно любил использовать, когда совсем плохо держал равновесие.
Со временем попрошайничество стало их прямой обязанностью. Если дети ничего не приносили к вечеру, побои только удваивались. К ним постепенно стали прикладываться не только родители, но также их собутыльники, стремясь образумить нерадивых гаденышей. Эти жалкие твари, лишенные крохи ума и совести, хватали детей за шиворот, пинали, выкручивали руки и били по лицу «за мамку с папкой». А мамка с папкой валялись полуживые на грязном полу или в не менее грязной постели, в несносном ареоле собственного перегара, вряд ли до конца соображая, что происходит, но меж тем невнятно что-то поддакивая своим приятелям.
Это было омерзительнее всего – когда их трогали чужие руки! Вика тогда превращалась в маленького зверя. Особенно, когда эти уроды трогали ее меньшего брата Сережку. Тощий как жердина, мелкий, отчего-то переставший расти еще в семь лет, пристукнуть которого не составляло никакого труда, даже для потерянного торчка.
Она накидывалась на гнобителя с рыком и воем. Толкала что есть мочи, а чуть позже научилась бить просто по голове, хватала первое, что подворачивалось под руку, в точности, как это делали они, и угрожала прикончить.
– Воткну перо в пузо – посмотрим, как весело будет!
Драки и выволочки от этого не прекращались, но становились не такими частыми. Похоже, ее действительно боялись. А какими словами только не называли! Но ее слух давно уже был нечувствителен к любому виду брани.
Своих родителей Вика не всегда презирала. Все же, пока она еще оставалась ребенком, всем сердцем стремилась поверить, что ее семья ничем не хуже остальных.
Просто у них трудный период. Так всегда повторяла мать: «трудный период». Он непременно пройдет. Вот папа найдет работу, а мама вылечит простуду.
Но только временное, по неизменному закону, имеет свойство превращаться в постоянное.
И трудный период сначала затянулся, а потом и вовсе передумал когда-либо покидать их проклятую жизнь. Мать с отцом будто бы не понимали своих проблем, или же, напротив, упивались ими как мазохисты, не считаясь ни с людьми, ни с детьми, веря, будто весь мир им чем-то обязан. Они ненавидели окружающих, потому что те «нехило пристроились».
А теперь «пристроиться» надлежало их детям.
О да, дети быстро освоили азы выживания.
Сначала, по недальновидности, в собственном дворе, что привело к неизбежному скандалу с соседями, и на следующее же утро в их квартиру настойчиво стучался участковый в компании Службы по опеке детей. Дверь полдня никто не отпирал, пока участковый не пригрозил ее выломать. Когда же в проеме замаячила, как бледный дух, вечно мятая, растрепанная мать с закисшими глазами, первое, что она сделала, более-менее осознав происходящее, это послала всеми дорогами мира и Опеку, и участкового, и собственных детей разом.
Потом ей долго и доходчиво объясняли, чем все это грозит закончится. Она вдруг разревелась настоящими крокодильими слезами, причитая, что никто не любит детишек так, как родная мать, что никто о них так не позаботится, как она... Что вы такое говорите, изверги? Куда вы их заберете?
Когда ей в который раз напомнили, что двоих детей уже забрали, еще при рождении, она молча сидела, уткнувшись в пол, вытирая размазанные по лицу сопли, словно припоминая что-то, что давно уже выпало из памяти. А потом с драматическим вздохом, булькающим и хриплым, как и вся ее речь, заключила: «Так им же лучше, их там кормят, одевают. А эти что?.. Смотрите, какие большие уже!»
– Их определят в детдом или интернат, вы в курсе? – спрашивал участковый.
И тогда, задыхаясь кашлем, она принималась орать:
– Этих не отдам! Викуся моя, иди к маме, скажи дяде, что ты не хочешь в интернат. Какой еще детдом? Их там будут насиловать, и это будет на вашей совести! Сережик, где мой Сережик, вот он, сынулька! Ану иди поцелуй мамку! Вы что, не видите, они все, что у меня есть! – И бросалась в такой рев, изливая нескончаемые соленые потоки и душераздирающие стоны, что ее лицо превращалось в настоящую маску боли. Одной рукой Леся прижимала дочь, второй сына, словно сошла с живописного полотна классика, изображая исполненную истинного раскаяния мать.
Но чувствовать прикосновение ее грязных рук на себе, эту сухую зловонную кожу, это тепло, исходившее от нее, как насмешка, лишь подтверждая, что в ходячем трупе может обитать никчемная жизнь, было до того противно, что хотелось ударить мать, отшвырнуть от себя! Брат, скорее всего, ощущал то же самое. Но также, как и Вика, понимал, что для участкового нужно постараться. Им и правда не хотелось ни в детдом, ни в интернат. Уж лучше улица! Они оба хорошо это знали.

Первый раз, когда Вика попала в интернат, ей было восемь. Она даже обрадовалась.
Тепло. Чисто. Кормят три раза в день. Есть своя кровать и постель. Столько девчонок и мальчишек, они могут стать ее новой семьей!
Но не тут-то было!
С первого дня она попала в осаду из шантажа и угроз, которые мгновенно приводились в исполнение, стоило хоть что-нибудь сделать не так.
Такое понятие как «дедовщина», которым пугают юных призывников, определенно возникло еще за стенами военных казарм. Его родословная берет начало из детдомов, вот где это страшное понятие укоренилось и взошло по-настоящему, превзойдя любые свои подражания.
О, это самая настоящая проверка на живучесть! Другого такого жестокого и извращенного испытания для детской психики в рамках закона еще не придумали.
И если за избиение зеленого солдата – «духа», или за принуждение его делать что-то омерзительное, все-таки можно понести наказание, а то и заиметь настоящую судебную волокиту, то в данном случае все решала только сила и наглость, другого пути не существовало! Потому что ни один учитель не вступится за тебя, ни один руководитель или даже директор не станет вмешиваться, хоть убейте друг друга. Никому из взрослых нет совершенно никакого дела, кто чем промышляет под крышей интерната.
Это явилось для нее большим открытием! Не менее шокирующим, чем та первая ее ночь в общей спальне с другими девчонками, такими же обездоленными, как она.
Только потому, что у нее не нашли ничего такого, чем она могла бы поделиться (а что, собственно, у нее могло быть, недоумевала она сама, не из гостей же от английской королевы она к ним явилась!), они дубасили ее что есть силы – яростно и без всяких правил. Разодрали единственную приличную кофту, что на ней была, вырвали половину волос, а потом кто-то со смешком чикнул ножницами – и Вика осталась с одним хвостом на голове, вместо двух. Они специально били ее по лицу, чтобы кожа была поцарапанной и остались синяки (такой себе паспорт, сообщающий твое положение). Сорвали дешевые сережки-бусинки, – и только потому, что застежки были хлипкими, а детская кожа достаточно крепкая, мочки ушей остались целыми.
Она даже не имела сил визжать или умолять о пощаде. Только спросила несколько раз «за что?», в результате чего получила вполне вразумительные ответы, из носа брызнула кровь, и оставалось только терпеть и ждать, когда изверги наконец насытятся и оставят свою жертву в покое. Но тогда казалось, их злобному развлечению не было конца. Они издевались над ней в ту ночь так долго, как только могли. Что-то, а издеваться эти малолетние упыри могли безостановочно.
В результате ей даже не дали улечься в постель. Заставили стоять голой всю ночь, держа руки к верху. Она стояла, потерявшись в этом ужасе, маленькая и тщедушная, дрожащая уже не пойми от чего – страха, холода или истерики. На лице засохла кровь со слезами вперемешку, и все, что ей хотелось – это чтобы мама забрала ее домой.
Лучше без еды и по уши в грязи. Только бы подальше от этих тварей!
Но все только начиналось.
Утром в ее постель пописала одна из девочек, прямо при всех, от чего поднялся дружеский смех. И тут же все начали громко фукать на Вику, обзывать ее и кричать, чтобы она немедленно все выстирала. Мало того, что ее унизили, избили, покромсали волосы и заставили стоять голой всю ночь, дрожа от боли и холода, так еще и пригрозили, что, если она кому-то «вякнет», ее ждет кара намного страшнее. Сомневаться не приходилось. И, главное, они действовали сообща, в этом была их сила. Кто она против них?
Вика надеялась, что ей и не придется никому ничего говорить. Ведь по ее расцарапанному лицу, по всему ее виду и так все было ясно. Кто-то из старших это заметит, непременно заметит, и призовет маньячек к ответу.
Но когда позвали костеляншу, раскудахтавшись, что новенькая обмочила постель, та только вошла в комнату, угрюмо оглядела испорченное белье и сиплым голосом безапелляционно приказала: «Иди стирай!»
Девчонки радостно гоготали, пока она всем своим видом пыталась дать понять старой женщине с глазами мертвой курицы, что все подстроено, что происходит нечто совсем чудовищное!
И вот тогда до нее и дошло, что весь персонал интерната – от учителей до уборщиц – в курсе происходящего.
Более того, работали там отнюдь не феи и добродетели. Никакого иного трудоустройства им просто не светило – по ряду причин. И сама работа удовольствия тоже не доставляла. Еще и ввязываться в междоусобные войны малолетней шпаны, которую от спецшкол и колоний отделяет только условность. Иметь дело с будущими уголовниками и наркоманами, большинство из которых таковыми уже являлись? Это с какой такой радости? На миссию подвязались?
Благо у них был дом! Хорошо, если есть куда спрятаться.
А где ее дом?
Ведь ее родители не сидели в тюрьме, как у многих в интернате. И не отказались от нее по своей воле. И она не сбегала из дома. Просто случилась нелепость – пришли чужие люди и решили за них, как будет лучше. Но кто дал им право решать?
Вике хотелось верить всей душой, что те ее брат с сестрой, которых отобрали новорожденными, не попали в подобное место. Брата она видела мельком, несколько дней после его рождения, хотя они с Сережкой сами еще были слишком мелкими, но с младенцем они проводили все время, пока мать с отцом непрерывно праздновали, забыв, что детей положено хоть изредка кормить, в особенности грудных. Эту проблему решила медсестра, приведя милицию и забрав малыша. А вот сестру матери даже не отдали в роддоме.
«Боже, – молилась Вика неоднократно, – если ты есть, убереги их от той жизни, которой ты наградил нас! Если они пришлись тебе по душе больше, чем мы, раз уж ты забрал их из этого дурдома, так не отворачивайся от них и впредь! Пошли им хороших приемных родителей, а не этот детдомовский ад!»
Итак, ее били каждый день.
Ни о каких уроках и думать не приходилось. Ежедневно Вика просыпалась и засыпала с мыслью о том, какую гнусность ее заставят сделать следующей? Что для кого украсть? Для кого прислуживать, как рабыня, носить на руках и позволять ставить ноги себе на голову? Какие еще терпеть издевательства и сколько это продлится?
В какой-то момент она даже смирилась со всем. Что-то в ней будто отключилось – вся обида исчезла. И жизнь словно бы потекла своим чередом. Она понимала, что если не сопротивляться, то даже, если ее не оставят в покое, возможно, меньше станут бить. Вряд ли у нее появятся друзья, а притереться к авторитетам – задача невыполнимая. Так что оставалось просто ждать, пока это все закончится.
Два раза на каникулы ее отпускали домой, и всякий раз ей было невдомек, почему ее вообще отправили жить в интернат? С чего они взяли, что там лучше? Они с ума сошли, что ли, эти умники из Службы?
Родители, кажется, тоже скучали по ним с братом. Встречали их довольно активно. В первые дни баловали вкусностями из соседского гастронома: лимонадом, мороженным, халвой и пряниками. Мама сварила такую вкусную гречку, которой Вика отродясь, казалось, не ела, она давилась ею, чуть не плача от счастья. Почему, почему, скажите на милость, она должна возвращаться обратно в гнилой и злобный мир интерната, в существование которого просто не верилось, находясь вдалеке.
 Они пошли с родителями в парк. Все стояло покрытое снегом и мокрым льдом, ясное дело, аттракционы зимой не работали, но все равно это было праздником – пойти куда-то вместе, как настоящая семья! Родителям даже удавалось продержаться до обеда, чтобы не валиться с ног. Они пили умеренно, без привычной жадности, заметно убавив порции. В доме было почти сносно, хоть чистотой это все равно не назовешь. Собутыльники приходили не так часто, и даже приносили кое-что из еды, зная, что в доме гостят дети.
Мама накупила новой одежды. Ну и что, что она из «сэконда», зато чистая, теплая и пахнет кондиционером.
И чем ее семья отличается от других? В других семьях, что ли, не выпивают?
Папа, оказывается, нашел работу где-то на стройке. Маму взяли на испытательный срок в палатку на рынке. Она если где-то и работала, то всегда на рынке. Там они и познакомились когда-то с отцом.
Не известно, что было не так с этими рынками, но мать там ничего не зарабатывала, еще и оставалась должна. Зато всегда приходила домой поздно, не одна, и с бутылкой.
Но в тот раз, когда они с Сережкой гостили дома на новогодние каникулы, казалось, что это самые заботливые и самые добрые родители в мире. А лучшего дома на всем белом свете не сыскать.
Праздники разгорались все чаще, поднимался и общий градус, гостей снова становилось много, как в прежние времена.
Всем соседям они норовили показать, как здорово у них все устроено, какие примерные у них отношения. Отец водил брата за руку, а мама обнимала прилепившуюся к ней Вику. Какой родной она тогда казалась. Какой ласковой. В голосе ее уже поселилась хрипота, не исчезавшая даже в те периоды, когда она пыталась бросать курить, но этот голос, произносивший зазывное «викусь», был дороже всех на свете.
И успевшая приучить себя за пару месяцев не скулить и не хныкать девчонка, вознамерившаяся и впредь оставаться стойкой к любым обстоятельствам, однажды просто не удержалась от маминого голоса и этих долгожданных объятий, зашлась горячим детским плачем, в котором провела беспрерывно несколько часов к ряду. Она рассказала про избиения, что у нее отбирают еду, заставляют воровать и делать ужасные вещи. Ребенок, которому столько времени некому было пожаловаться, просто сломался.
Мать от ее признания буквально вскочила на дыбы, восприняв это как личное оскорбление. Она металась по квартире как ураган, изрыгая страшную ругань и проклятия в адрес соседей, кроя на чем свет стоит Службу по опеке. В конце концов, услышав, что соседка открывает дверь своей квартиры, мать выскочила на площадку и подняла безумный хай, засыпав упреками старую ведьму.
Женщина разразилась ответными проклятиями и пыталась войти к себе домой, но Леся, словно взбесившись, не пускала ее, продолжая вопить, что ее дети страдают из-за таких вот уродов, которым больше нечего делать, только другим жизни портить. По лицу Леси текли слезы праведной злости, она буквально грудью кидалась на соседку, как лайка, защищающая своих щенков, пока они стояли рядом, совсем растроганные и напуганные, обтирая рукавами свои позорные слезы.
Она так захрипла, что ее голос и правда походил уже на лай. Соседка крутила у виска пальцем, хотя сама при этом всем видом напоминала помешанную, и как заклинание повторяла: «Иди проспись, алката!», ни намеком не беря в толк, в чем ее обвиняют. Когда присоединилась вторая соседка, вынужденная высунуться на этот лай и пригрозить милицией, они принялись уже вдвоем оскорблять Лесю.
Это все ты, указывали они, ты во всем виновата. И правильно, что лишат родительских прав. А значит, молчи – и не тявкай.
Да что они знают об этом? Что они знают о родительских правах?
Вику просто выкручивало.
В соседнем доме жила девочка, которую родной отец в одиннадцать лет сделал своей любовницей. А собственная мать знала обо всем, но вела себя так, словно это в порядке вещей. Вот так они сами решили, как им жить внутри семьи. Папаша баловал дочь дорогими подарками взамен ее подчинению, а мать не перечила мужу, поскольку он в семье главный. И когда однажды эта девчонка проболталась Вике о своих семейных порядках, с устрашающим спокойствием в голосе, Вику едва не стошнило в ответ.
– Ясно, почему твой отец тебя не любит и не заботится о тебе, – обронила тогда девчонка. – Сама видишь, ему нет до тебя дела.
И почему на таких ущербных не падают кирпичи?
Правда ли девчонка считала происходящее нормой? Или была настолько отсталой, или отец прилично забил ей голову? А может только делала вид? Что ждало ее потом, когда осознание догнало и двинуло как следует? Может позже, лет хотя бы в шестнадцать или восемнадцать, когда сокурсницы шептались о первых поцелуях, первых свиданиях, первом и незабываемом сексе. Что она чувствовала, вспоминая отравленные навсегда годы?!! Или она была столь же равнодушна и безучастна ко всему, как ее мать? Столь же извращена и малодушна, как ее отец?
А может это ее, именно ее нужно было забрать у таких родителей? И лишить их не только права воспитывать, но и рожать – раз и навсегда!
И вот эти тетки, исполненные чувства своей высокой значимости, а на деле ни больше, ни меньше – бездушные лютые кикиморы! – толковали о том, кто достоин или не достоин воспитывать своих детей!
Как же она их ненавидела!
Слепые дуры! Им не нравится, что на одной с ними площадке живут пьяницы. А в это время вполне себе нормальная семья под боком непоправимо калечит жизнь единственному ребенку. И, конечно же, они нисколько не расстроены, что по их «доброй» воле Вике с Сережкой досталось столько мучений. Наоборот, есть чему позлорадствовать, цель достигнута.
Вика понимала это столь же ясно, как и то, какую непростительную ошибку совершала ее мать, затевая с ними споры о морали.
Она всячески старалась затащить мать назад в квартиру, цепляясь за ее локти.
Практически сразу после этого домой пришел отец, и, застав мамашу в истерике, которую она тут же бросилась «заливать», узнав о новом скандале с соседями – еще и залепил ей как следует! Чтобы научилась управлять своим поганым ртом. Ведь условились, что скандалов больше не будет. Пусть только явятся сейчас менты! Давно на нарах сиживала?
Услыхав такую речь и уяснив, что ничего в поведении родителей существенно не изменилось, Вика ощутила такое уныние, что ей просто не захотелось больше жить.
Подобно матери, отец тоже пришел в негодование, узнав, что над детьми издеваются вне дома. Очевидно, речь шла про чувство собственного достоинства, ущемленного очередными «ими», бес конца ломающими их жизнь. Однако он не шел на разборы, а достал еще одну прозрачную как слеза бутылку. Это всегда примиряло родителей, сглаживало любые конфликты, – и в который раз они забыли про их с Сережкой существование.
Когда пришло время возвращаться в интернат, Вика уже не знала, где ей хуже: там, или здесь.
Но мать, едва разлепив набухшие веки, когда утром Вика подошла к ее кровати прощаться, приобняла ее одной рукой, нашаривая второй сигарету, пообещала, что сделает все возможное, чтобы забрать их домой.
Той зимой Вике исполнялось девять, и она внезапно перестала чувствовать себя маленькой.

После этого они снова не виделись несколько месяцев. А затем приехали домой на весенние каникулы. Как и в прошлый раз, в первые минуты все выглядело сносно праздничным, но ни дня не проходило, чтобы родители не отключились в обнимку со стаканом.
И все же что-то, наверное, они делали, как-то хлопотали. Потому что спустя полгода после того, как их лишили родительских прав, как раз к началу летних каникул, детей спровадили домой. Не исключено, что их просто нужно было куда-то выпихнуть на каникулы.
В середине лета приходила женщина с казенным лицом и набитой бумагами сумкой, расспрашивала Вику о ее «впечатлениях» об интернате. Вика очень осторожно, без имен и деталей, выложила суть своего печального опыта. Если ей отомстят, так посему и быть, но, если ее признание освободит ее от этой тюрьмы, молчать она точно не собирается.
Просто поймите, у нас есть дом, немного непутевые родители, но мы же не сироты – вот на что следует делать ставку, доверительно обращалась девочка к специалисту Службы. Вы много знаете идеальных родителей, спрашивала она, не сводя с женщины прямого взгляда. А соседей? Для того они, поди, и существуют – скандалить да врать. Но при чем же здесь дети? Почему отыгрываться непременно нужно на них?
– Если Служба действительно заинтересована в защите наших прав и интересов, то просто дайте нам нормально вырасти, – заключила она отнюдь не по-детски.

«Нормально вырасти...»
Слова для постороннего уха. Разве тогда она не понимала уже, что ничего нормального в ее судьбе нет и никогда не будет?
После тех событий Вика попадала в интернат еще дважды. Каждый следующий случай – кошмарнее прежнего. То же самое было с Сережкой. Поэтому они научились на все лады изображать сытых и беззаботных детей, безбожно врать и притворяться, ни словом, ни жестом не пеняя в бок доходящих родителей. А попрошайничать повадились далеко от дома, избегая таких мест, где их можно было узнать или засечь.
Опыт на улице приобретаешь быстро. В первый же день, когда они отправились просить милостыню в шумный центр своего родного Житомира, уже через несколько минут к ним подошел высокий крепкий детина в мятом спортивном костюме и с выражением, не предрекающем ничего хорошего, поинтересовался, для кого они там стоят.
– Для себя, – начал было Сережка, но Вика успела бухнуть его локтем под ребро. Мальчишка взвыл, но Вика уже тащила его прочь.
– Для себя? – переспросил верзила.
Вика вцепилась брату в запястье когтями, чтобы не успел ничего брякнуть, – пусть лучше вопит. Будет дергаться – сломает ему кость.
Когда они отошли на безопасное расстояние, она огляделась по сторонам и тут же зашипела на него:
– Ты не понял, дубина, что нужно этому хряку? Мы отнимаем чей-то хлеб!
Брат непонимающе смотрел на нее, все еще обиженно потирая кровавые следы на запястье. Вика продолжала метать взгляды во все стороны.
– Ты видел, откуда он пришел?
– Что? – спрашивал Сережка, у которого были проблемы со слухом из-за хронического отита. Вторя сестре, он стал напряженно оглядываться, выкручивая то вправо, то влево свою худую шею. Он не умел делать это незаметно, как Вика, поэтому она грубо одернула его:
– Не верти башкой! Пошли, а то нас начнут искать. Давай зайдем в супермаркет.
В магазине, потерявшись среди покупателей, отведя Сережку подальше от входа и устремившись к рядам с овощами, она продолжила, уже так, чтобы он ее хорошо слышал.
– Когда ты поумнеешь? Ты не понял, что мы заняли чье-то место?
– Чье это место мы заняли? – возмутился мальчишка. – Там никого не было.
– Вот же тупица! – Ей захотелось шлепнуть его по коротко остриженной, напоминающей желудь башке. – Он тебе не просто прохожий! Ты разве не видел, как он на нас зыркнул, только мы подошли и стали? Он там прогуливался, думаешь? Он место стерег – вот что!
– Чье место? – все не догонял Сергей. – Это же просто улица...
– Тебя нужно дубасить, пока не поумнеешь! – рявкнула она. – Это не просто улица... – Она снова заговорила тихо, продолжая скользить глазами по лениво снующему у прилавков народу. – Почему, как ты думаешь, весь тротуар не заставлен такими, как мы? Потому что это чье-то место, на него нужно разрешение, ясно? Я давно заприметила, что практически на одном и том же месте обычно стоят одни и те же люди. Каждый день. Иногда они меняются. Но следующие тоже стоят подолгу...
– И что?
– А то, блин, что они это место арендуют у того хряка, либо работают на него, и никак по-другому, – заключила Вика. – Короче, нельзя нам тут. Понятно? И в других местах тоже нельзя. Разве что совсем недолго, чтобы не успели поймать. Потому что, если они нас заловят, дурачок, детдомовские побои тебе покажутся дружескими объятиями!
Она не заметила, как они дошли до кондитерского отдела. Запахло эссенциями. Во рту и в животе мгновенно защекотало. Думать стало слишком трудно. Особенно Сережке. Он начал втягивать запах ноздрями и выкатил свои маленькие круглые глазки, отчего сделался похож на голодного крысеныша из мультфильма.
– Ух ты, смотри какие пирожные! – Он прилип к стеклянной витрине. – С шоколадом и вишней! О, а эти с глазурью, смотри!
– Не кричи! – Вика толкнула его в спину. – Как ненормальный разорался. Не видел, что ли, никогда?
Мальчишка повернул к ней жалкое серое личико и помотал головой:
– Таких не видел... Вик, они такие вкусные, я даже отсюда запах слышу, через стекло. Давай что-то придумаем, – умолял он, чуть не плача. – Ну давай...
– Что я тебе придумаю? – огрызнулась она, сама едва не поперхнувшись слюной, не в силах оторвать глаз от пестрого изобилия всевозможных лакомств на сверкающей витрине.
– Ну попроси кого-то...
– Тихо ты, – прикрикнула Вика, ей не хотелось лишнего внимания. А вот пирожных этих проклятых еще как хотелось! Черт, и зачем они пришли сюда? Господи, как пахнет, в обморок можно упасть! Сережка уже поплыл по витрине.
Она стала изучать снующих туда-сюда покупателей. Попробуй упроси кого, ага, держи карман шире! Ну ладно, другого варианта нет.
Виктория принялась шарить глазами по магазину.
Сперва – одежда. По тому, как человек одет, видно его состояние.
Следующее – покупки. Например: крупы и овощи, строго по списку – у такого лучше не проси, магистр экономии, он и себе излишка не позволит.
Кто-то ходит бесцельно, – а таких всегда масса, – сам не зная, зачем пришел. Вот этот контингент посговорчивее. Пока они придумывают, чем бы таким себя побаловать, можно смело подлазить и клянчить. Тут, главное, рожу сделать понесчастнее и как можно безобиднее, наглых попрошаек не любят.
Еще она любила просить у молодых компаний. Вика сделала интересное заключение: молодые люди, веселой гурьбой влетающие в магазин за колой, чипсами или пивом, как правило, никогда не отказывают, если просишь лакомство. Денег у них, правда, всегда маловато, но они скидываются каждый чем может и непременно покупают. Видимо, сами еще не далеко ушли от детства, и поэтому полностью разделяют интерес к фантиковым удовольствиям.
То же самое и молодые парочки, у которых на лицо «букетно-конфетный» период. Какой мужчина позволит себе позорно ударить в грязь перед женщиной, игнорируя просьбу ребенка о еде?
И, конечно же, последнее, и немаловажное, на что Вика обращала внимание – лицо.
Бывало, и вид у человека солидный, и в магазине он лишь затем, чтобы облегчить тяжесть кошелька, но глянешь на лицо – аж противно. В ответ он смерит таким взглядом, что кишки оборвутся, а то и просопит что-то ехидное, вроде «И все?» Молись еще, чтоб охрану не кликнул.
Но всего этого, конечно, мало. Без чутья не пробуй и соваться!
Было у нее изначальное чутье, или просто выработалось со временем, но первое, чему она научилась – чувствовать ситуацию. Без этого ни одно дело не выгорит.
Хорошо бы еще это усвоил Сережка. Он как болван мог все испортить. Наскакивал на кого попало и просил уж слишком навязчиво, а то и требовательно. Хотя в этом деле у него шансов больше, чем у нее. Малый, щуплый, даже в десять казавшийся первоклашкой, с лицом ребенка, на котором отпечаталось все горе семьи. Впавшие щеки, тощие ребра под заношенной одеждой. А еще эта стриженная башка!
В общем, кому-кому, а ему бы овладеть «техникой» точно не помешало.
У нее было другое лицо, другое выражение. Вика понимала это и не старалась внушить себе обратное. Что есть, то есть. Все черты ее круглого, но совершенно не детского лица выдавали затаенную хитрость и озлобленность. Слишком быстрый и цепкий взгляд. Нервные движения. Как она ни старалась улыбаться, но улыбка никогда не делала ее лицо милым или приветливым, глаза неизменно оставались холодными и суровыми. От нее буквально веяло опасностью. И поэтому ей на руку было растворяться в толпе, ставать незаметной. Скрывать сам факт, что они с Сережкой заодно.
Вот только она все никак не могла его наштудировать.
Вот этот человек. Не дергайся, охранник заметит! Говори тихо, но внятно. Да не бормочи, как в прошлый раз, сколько же тебе повторять – коротко и конкретно! Не что-нибудь, дурак, а ВОТ ЭТО! – за тебя никто думать не станет, да и некогда, у тебя пару минут на все про все. Человек растеряется, и, чтобы не успел передумать, у тебя все уже должно быть в руке. Не слишком много и дорого за раз, но и не так, чтобы по двадцать раз гонять туда-сюда. Купите, пожалуйста. Лучистый взгляд. Спасибо. Ласковая улыбка. Помнишь, я просила тебя прочесть «Оливера Твиста»? Ну так вот!
В этот раз она выбрала семью: двух родителей и дочь лет десяти. Спокойные, несуетливые. Они негромко переговаривались, а выбирая между двумя видами печенья, брали оба. Приятные милые люди. Не бедные, не богатые. Простые. Эти не откажут.
Она несколько раз повторила своему глухому и невнимательному братцу, чтобы пристроился за ними. Чуть не проворонили свою очередь, пока этот жадный дурачок хватал шоколадные батончики на кассе. Она старалась как можно тише и незаметнее вырвать их у него из рук и складывала обратно. Какая-то пожилая женщина с лицом типичной скандалистки уже встала в очередь вместо них, и пришлось аккуратно ее обступить, извиняющимся тоном повторяя «мы тут стояли», пока она их не пропустила, решив, очевидно, что они идут за родителями.
Сережка всегда жадничал в такие моменты, понимая, что наконец им что-то отвалится. Вика понимала, что никто не станет покупать много. Можно нарваться на возмущения, быть может даже получить пару пинков. А вот что-то одно купят без проблем.
Только сейчас ей не хотелось делить одно пирожное на двоих. Это что и не ел – раздразниться только. Можно было вернуться еще раз, но ей хотелось убраться из этого места поскорее. Да и семья на редкость сговорчивая попалась. Поэтому она приготовила сразу два пирожных и стала возле брата.
Сергей сделал, как она его учила. Тихонечко потянул за рукав стоящую впереди женщину, она обернулась и он, высоко задирая голову, чтобы смотреть ей прямо в глаза и так, чтобы слышала только она, попросил купить им с сестрой два пирожных. Женщина даже не спросила ничего. Только провела по их лицам немного шокированным взглядом и едва заметно кивнула. Ее муж и дочь тоже повернулись, тоже посмотрели недоуменно, но потом переглянулись между собой, и никто не проронил ни слова. Может, просто им было неловко, не хотелось смущать бедных детей, и они вполне понимали их стыд. Нормальные люди видели, что Вика с Сергеем были не вполне обычными детьми. Нормальные люди сочувствовали. А может, такая ситуация далеко не первая в их жизни, поэтому они просто молча оплатили пирожные и пошли дальше.
Только их дочь продолжала с интересом оглядываться, и тогда они помчали к выходу. Вика этого жутко не любила – когда на них пялились другие дети, дети из нормальных семей. Она чувствовала себя уродцем из кунцкамеры.
Проглатывая пирожные, они шли дальше, в следующий супермаркет, за новой едой. И так проходило их детство. И это их вполне устраивало, главное, чтобы никаких детдомов, никакого интерната.
Но детство на то и детство, счастливое или дрянное, однажды оно заканчивается...




"Истоки". Глава 4 : [url=http://www.proza.ru/2018/12/21/2008]