сказки и рассказы

                ПРО ОГОНЕК

Купили в магазине светильник в сад, который сам от солнца подзаряжается. С его светом, конечно, и времени на часах не увидишь, но - светит! Да и стоит не дорого.
Ткнули светильник в землю, под яблоню в саду,- и забыли про него. Благо, батареек менять не надо. И чего с него требовать? Светит - хорошо. А не светит - тоже не беда… 
А светильник светил. Светил верно, исправно. Светил, конечно, когда было солнце. Когда его не было - страдал. Ему было мучительно стыдно, что не оправдывал он человеческих надежд. Ему было неловко, когда не замечали его света, вроде, как и нет его…
И светил Огонек, забытый всеми,  осенью, слушая, как падают в саду налитые соком жизни яблоки. Светил зимой, забавляясь причудливым мерцаньем света в изгибах сугробов. Светил в страшные непросветные и бесконечные мартовское ночи. Светил летом,  радуясь снующей над ним мошкаре…
Однажды хозяева устроили в своем доме детский праздник. Понаехало ребятни- весело, шумно! Дети и пели, и плясали, и в казаки-разбойники играли, и змея на улице запускали, такого красивого, похожего на воздушный корабль… Огоньку так хотелось, чтобы дети его заметили, чтоб он пригодился хотя бы им! 
И дети заметили. И Огонек пригодился… 
Кто-то из старших ребят предложил стрелять на меткость по светящемуся Огоньку из пневматического пистолета.
Хорошо, старший мальчик, стрелявший первым,  сразу же отстрелил у светильника его пластмассовую ножку, и Огонек отлетел в траву. 
Хозяин, осматривая свой участок после детского праздника, заметил жалобный свет из травы и отнес остатки огонька на помойку, на задний двор. 
Наступила задумчивая ночь. Разбрелись по небу сонные звезды. Хозяин, прогуливаясь с собакой, думал о чем-то своем, возвышенном, что-то там напевал себе под нос. Породистая собака, спущенная с поводка, привела хозяина к помойке. А там среди всего давно забытого хлама блаженно сиял Огонек.
-Совсем ты, как я погляжу, глуп! Ну и чего ты светишь?- вздохнул Хозяин. Он хотел уже было пихнуть палкой остатки светильника подальше в крапиву, но увидел, как доверчиво блестят его добрым светом пустые тусклые бутылки рядом со старыми стоптанными ботинками - и задумался…  И оставили его в покое. Пусть себе  обозначает дорогу к дальнему заброшенному туалету, в который, впрочем, давно уже никто и не ходил…
Вроде, как и нет его, Огонька…
А он был.
-Разве я виноват, что не могу не светить!- скорбел Огонек.
Больше всего он любил смотреть на звезды, благоговейно внимая  им, подставляя под их свет свою похожую на сложенные ладошки сферу, подставляя всего себя.
-Вон вы какие, настоящие! …  А я - что?…- слабо мерцал он в ответ. 
И звезды, эти пасущиеся на небе барашки, смотрели на него. Они его заметили, услышали. Они ему ответили.
-А разве этого мало, если ты не можешь не светить?!- сказала одна звезда другой, показывая на наш добрый Огонек, забытый всеми на земле.
-Глупый! Дело же не в том, что в тебе мало света… Дело в том, что в тебе нет тьмы!
Иногда в окне большого дома покажется заспанное детское личико, посмотрит, зевая,  на далекие звезды, а потом опустит взгляд, увидит на земле близкий Огонек, родную, домашнюю, звездочку,- и улыбнется своей новой сказке-секретику.
Жила-была на свете одна овечка-звездочка, самая маленькая… Отстала она от своего небесного стада  и устало прилегла отдохнуть под деревом в саду и снилось ей, как бежала она однажды задорно по небу совсем низко над землей, так низко, что боялась запутаться в кроне высоких деревьев.
И шли за ней покорно три мудреца, оставив всю свою земную премудрость, доверившись ее блаженному бегу по небу наперекор всем прочим серьезным небесным светилам.

 СКАЗКА О ДОСКЕ ИЗ ЗАБОРА

В мире должен быть порядок. Поэтому люди придумали заборы.
Как хорошо смотреть на забор, окружающий твои владения, и уютным домашним теплом в душе осознавать, что вот по эту сторону забора - все твое! А по другую - тебя не касается…
Но в том заборе, о котором наша сказка, была брешь. Позорная для хозяина брешь.
Ходили по хозяйской земле чужие собаки, стыдливо потупив взоры. Жирные и наглые зайцы из соседнего леска лениво поедали капусту. Соседские мальчишки пролезали в эту дырку в сад и соблазнительно чавкали сладкими грушами… И не было в мире порядка!
Нельзя сказать, что так было всегда. Когда-то этот забор, только что сколоченный, восхищал красотою своих досточек, похожих на солдатиков в парадном строю. У прохожих даже дух захватывало и слезу прошибало от изящной сплоченности  забора. Забор был прост, красив и непреложен, как 365 дней в году и как самое устройство мироздания…
Но случилась беда.
Рабочий, который приколачивал у забора доски, по рассеянности в одну из досок забил только два гвоздя, причем нижний оказался без шляпки.
И доска стала чувствовать себя неуверенно. Она вдруг поняла, что не такая, как все. И сразу же набросился на нее ветер, который особенно не любит неуверенных в себе.  И затрепетала доска, отскочила от своих собратьев, презрительно отвернувшихся от нее в эту сложную для нее минуту, повисла на одном гвоздочке, связанная с забором только одним этим самым гвоздем…
Дождевые потоки смыли с нее весь парадный лоск и блеск. Солнце немилосердно иссушило ее и покоробило. А угрюмый ветер, возвращаясь снова и снова,  хотел сорвать доску с гвоздя и унести прочь с мусором и прахом.
Нельзя сказать, что Хозяин  этого дома смирялся с таким положением дел. Он несколько раз пытался поставить эту сорвавшуюся доску на свое место. Он брал молоток, брал длинные гвозди и уничтожал брешь в заборе. Но солнце, дождь и ветер сделали свое дело: Доска выгнулась, как лопасть пропеллера. Она уже никогда не могла быть такой, как прочие доски. Она уже не хотела возвращаться в строй послушных, ровных, но, увы,  безликих собратьев. Прогибаясь на какое-то время под цепкими гвоздями Хозяина, она  напрягалась мощным рычагом и- выдирала все хозяйские гвозди, сколько бы их там ни было, снова повисая на своем единственном гвоздочке, свободно и радостно поскрипывая на ветру…
Она пела песню, навеянную длинными дождливыми ночами, которую тут же подхватывали хозяйские собаки и поднимали над поселком совершенно невыносимый вой, сопоставимый только с ревом мотоциклов, на которые как-то незаметно пересели деревенские мальчишки, еще недавно пролезавшие в заборную дырку.
Услышав этой собачий вой, Хозяин каждый раз болезненно морщился, вспоминая про непослушную доску, про соседских мальчишек, про непорядок в хозяйстве и вообще во всем мире.
В общем-то, он был неплохой человек, и его можно было понять: у него очень болела единственная дочка…
Однако не все так болезненно реагировали на песнь Доски, как наш Хозяин и его собаки.
Жил в этом поселке еще один человек. Назовем его Музыкант. Он расслышал сквозь ужасный лай собак и рев мотоциклов эту песню нашей Доски и задумался. Он взял свою тросточку и пошел к забору на другой конец поселка, что-то там напевая себе под нос.  Увидев висящую на гвоздике поскрипывающую Доску, Музыкант сочувственно улыбнулся ей, как старой знакомой.
-Тебя промыли дожди и прожгло солнце- это хорошо!- сказал он.- Тебя освободил ветер- это прекрасно! Может быть, из тебя и выйдет какая-нибудь деталь для моей новой скрипки?!- и Музыкант слегка стукнул своей тростью по Доске, прислушиваясь к ней.
- Может быть, и выйдет из тебя подгрифок, если не врешь, конечно,- задумчиво сказал он.
Подгрифок- это, кажется, то, что держит на скрипке струны. Его приклеивают к верхней деке скрипки и к нему прикрепляют струны, протянутые через подставку к грифу, на колки, которыми натягиваются до силы человеческого характера.
Так часто внешние обстоятельства меняют человека, но он еще не знает, что с ним происходит, для чего. Будь то огонь, вода… или чистейший лак… Но вот смычок поднесен. Это может быть госпожа Скорбь, имевшая часть посетить нас. Или мимолетная Бабочка Счастья, вспорхнувшая  от вашего изголовья за три такта до вашего пробуждения. Какое дело! Боковые эфы скрипки неспешно наполняются музыкой, как трюм «Титаника»- водой. И Мир почтенно снимает шляпы. Мир замирает…
Это только на первый взгляд доски забора кажутся совершенно одинаковыми и безликими. Разницу в них трудно определить на глаз. Надо знать, о чем мечтает каждая из них. А о  чем мечтают доски в заборе?
Они все хотели послужить людям, но каждая по-своему.
Вон та, соседняя, крайняя,- видела себя гробовой доской. Она даже почернела раньше времени заранее. Что ж, и такое бывает. И это, уверяю вас, не самое плохое желание.
Доска рядом с ней, с дыркой из-под выпавшего сучка, хотела, чтоб в нее подглядывали. А иначе- для чего тогда дырка? Она мечтала, чтобы ее поставили в забор, который отделяет разрешенное от запретного. 
А доска с другого края мечтала, чтоб ею разожгли костер. При каждом солнечном деньке она вбирала в себя весь солнечный жар, чтобы однажды отдать его без остатка людям. Она хотела согреть собою людей…
А наша Доска мечтала стать скрипкой, чтобы те лохматые звуки, которыми пока что так грубо и болезненно она бредила, вдруг выздоровели ранним утром, проснулись нежно умытыми и причесанными звуками из-под «гребешка»- смычка. Она хотела вырваться из грязного, серого и корявого плена своего бытия бабочкой из кокона и легко полететь нежной мелодией над этим забором, садом, домом, над всем миром…
Так труба камина, возможно, мечтает стать саксофоном. Перевернутая вверх дном бочка, на которую весною с крыши капает капель,- барабаном. А на тех провисающих от столба к столбу электрических проводах, как на контрабасе, играет всю ночь напролет свой джаз неприкаянный черный ветер, этот достаточно неприятный молодой человек в ужасно лохматом свитере.
Музыкант бережно отделил доску от ржавого гвоздя.  Он не заметил, как за его спиной образовался хмурый Хозяин. 
-Маэстро уже ворует доски из моего забора?!-  спросил Хозяин у Музыканта, довольный тем, что застал Музыканта врасплох.
-Я готов купить ее у вас,- оправдывался Музыкант, смущенный этой ситуацией.
Хозяин окинул скрипача недобрым взглядом.
-А кто вам сказал, что я ее собираюсь продавать? Кто вам сказал, что я распродаю доски из забора и разоряю свой собственный забор?!
-Но эта Доска, собственно, давно уже не забор… Продайте ее мне. Может, из нее получится…
-Ничего из нее не получится,- вздохнул Хозяин.- Точно, она не забор… Он  забрал из рук Музыканта серую и грязную сухую Доску и швырнул ее на дровник. Он принес к забору другую доску, новую, беленькую, пахнущую елью, которую недавно с большой любовью подгонял рубанком и шкурочкой под размер бреши.
Хозяин плотно вставил новую доску в брешь, прочно прибил ее четырьмя гвоздями, зная, что эту доску прибивает  на долгие и долгие годы. И новенькая доска наверняка закрыла от Хозяина печальное лицо Музыканта.
Мир, наконец, улыбнулся Хозяину. Собаки, зайцы и соседские мальчишки, не найдя дырки, подались в другие сады, села, города и страны. Благо, их много в этом мире. А Хозяин, делово осмотрев свои владения, снова наткнулся взглядом на непослушную Доску из забора на дровнике и нахмурился.
-Ни на что ты не годишься!- сурово приговорил он ее,- разве что только на растопку…
Это был настоящий Хозяин. Ничто в его хозяйстве не пропадало понапрасну. Вскоре наша Доска превратилась в  добрый пучок совершенно сухих щепок.
Сложив дрова в печи, Хозяин поднес огонь к щепкам (которыми стала теперь наша Доска)- и те радостно и жадно вспыхнули, загудев. Это была новая песня, которую пел Огонь. Она была совершенно не похожа на грустную песнь одиноких ночей. Это была песнь- озарение. В ней был рассказ о трех скрипках, каждая из которых хотела спеть свою самую лучшую песню.
Одна скрипка играла на похоронах. И никто не мог слушать ее без слез. Другая скрипка - в ресторане. И люди отдавали последние деньги музыканту, чтобы снова послушать ее. А третья скрипка, кажется, самая старинная, сгорая в «буржуйке» блокадного Ленинграда,  согрела собою одеревеневшие руки хирурга, чтобы их послушался скальпель... И это была самая лучшая песня той скрипки. И остальные скрипки почтенно смолкли, слушая этот рассказ…
  Печь гудела трубой. Огонь, ветер и дерево соединились в печи нераздельно. И наша Доска, сама того не заметив, стала простым Теплом, которое согрело тельце больной девочки, дочки Хозяина.
Девочка лежала на теплой, уютной печи и улыбалась во сне. Ей снился удивительный чудный сон. Наверное, самый лучший сон в ее жизни. Она видела во сне загадочное могучее дерево, уходящее своими ветвями в небеса. Сквозь ветви этого могучего дерева сияло прояснившееся сквозь дымку тумана солнце. Ей снилась прозрачная, чистая река, в которой, величественно шевеля плавниками, поднималась из глубин к звездам большая красивая, пестрая рыба с удивленными глазами. Рыба что-то оживленно рассказывала, шевеля ртом, но Светлый Юноша сворачивал уже просмотренные фрагменты сна, как ленту этой реки, намеренно строго грозя «болтливой» рыбе пальцем, собирал лучезарные осколки сна, как драгоценные камни.  Не торопясь, заботливо осматривал ландшафт: не затерялся ли где «осколочек» сна?
Впрочем, один самый малюсенький осколочек Добрый Юноша намеренно «проглядел».
Позже девочка сделает из него в саду свой «секретик», которому будет верна всю жизнь и которым безошибочно, как музыкальным камертоном , будет определять и отделять верных друзей от случайных прохожих.
Девочка никогда уже не вспомнит своего сна. Но она выздоровеет. Обязательно выздоровеет.
Девочка улыбалась во сне. Ей даже хотелось смеяться, потому что здоровье забило в ее тельце радостным ключиком. И смех рассыпался по окрестностям тысячей звонких колокольчиков, как звуки новой скрипки Музыканта, на которой он играл в этот предрассветный час, потому что не мог дождаться утра.
Девочку ждет самое радостное, самое счастливое утро в ее жизни.
Красивая умная птица, севшая  на ветку дерева напротив окна, внимательно посмотрела  через стекло  на лицо спящей (достойна ли она этого дара?) и, вспорхнув, оставила на лице девочки едва заметный размыто розовый свет зари.
А из трубы дома едва заметно еще тянулся серый дымок. Он растворялся в небе, становясь им. Это дымок и был, собственно, всем, что осталось от нашей Доски. И это «все», последний раз пролетая над Землей, хотело только одного - посмотреть - изменилось ли что-нибудь в этом мире?
А чудный древний мир был все тем же. Просто эта вот малая мера Тепла, выпорхнувшая из Доски, как бабочка из кокона, стала Добром.
А Добро, и только Добро, позволяет этому миру быть. 
…Жирный серый лесной заяц, неизвестно как проникший в сад Хозяина, замерев на мгновение, зачаровано посмотрел на небо и обреченно поплелся к капусте.
Новому дню было позволено наступить.


             СКАЗКА О РОЗЕ И ПРОСТОМ КАРАНДАШЕ

- Нет худа без добра,- сказал задумчиво Художник, переступив порог своей мастерской, играя розой в руке.
Некому было розу подарить. Никто не пришел на свидание…
Художник налил в пустую бутылку воды, водрузил в нее розу и поставил посреди своей мастерской.
И Роза осталась одна…
Розам не больно, когда их срезают с куста. Розам больно, когда они не нужны.
Розы прекрасно чувствуют, по назначению они попадают в человеческие руки, или так, как сейчас,- «нет худа без добра».
  Розам нужны трепетные руки. Розам нужны нежные взгляды. Розам нужны теплые слова. А иначе они вянут.
Наша Роза гордо возвышалась над столом в мастерской художника, но первый лепесток уже отделился от бутона, готовый упасть…
-А что, хоть это и банально, но в ней что-то есть,- сказала бирюзовая краска,- и ей так к лицу эта  капелька росы на листке…
Краски несколько оживились. Появлению Розы они были искренне рады. Краски явно скучали.
-Хорошо, что она кремовая,- сказала белая краска,- красная роза, по-моему, это не просто банально. Это неприлично.
-Почему?- проснулась обиженная красная краска,- что во мне неприличного? Просто у меня есть свои принципы. Кто виноват в том, что у вас их давно уже нет?!
Белая краска стала доказывать красной, что и у нее тоже есть свои принципы. Их стал мирить аквамарин. В спор оказались замешанными и другие краски. Они стали  бегать по палитре, сходясь во мнениях и расходясь, создавая союзы, объединения,- одним словом, краски вошли в привычный образ своей жизни,  а Роза и стала этим самым образом этой самой жизни. Даже центром ее.
Конечно,  для Розы было бы гораздо лучше, если бы ее в тот вечер просто подарили девушке, но внимание красок ей тоже льстило…
Она еще не знала, сколь неверна творческая среда, сколь она коварна.
Художник бросил на свой стол черный маркер, который взял у знакомого автомеханика, чтобы записать номер телефона. (Он машинально сунул маркер в карман куртки.)
Бросил художник маркер себе на стол, прямо к краскам, карандашам, не подумав…

Маркер был толстый, как атомная бомба, и весь в иностранных надписях.
Наши добродушные краски сразу же с интересом отнеслись к чужеземцу.
Маркер держался в отдалении. Был он точно иностранный, но заправлялся давно уже по- отечественному, и ему не хотелось, чтобы краски его пронюхали.
Маркер осмотрелся. В мастерской художника ему не понравилось. Его раздражали запахи красок (то ли дело- бензин!), раздражала палитра с ее неуловимыми и непонятными оттенками. Он с презрением смотрел на блеклые карандаши. А чистые листы бумаги вызывали в нем злобные судороги.
И тут он увидел Розу…
Увидел- и взорвался хохотом… Дело в том, что розы он видел раньше только на пошлых плакатиках в своем прокуренном гараже.      
В мастерской художника после того, как маркер отсмеялся, зависла тягостная тишина. Первой ее нарушила черная краска.
-Сколько же в нем юношеского максимализма! Социальной смелости! Эпатажа! Правильно! Только таким и может быть настоящее творчество!  Дерзай, молодость!
-И в самом деле!- вторила ей краска коричневая, «марсовая»,-  сколько можно жить по этим канонам?! Нас задушили эти рамки условностей! К чему это ханжество?!
  - А действительно,- вмешалась краска травянистая,- почему именно Роза, а не кочан капусты, к примеру? И что мы в ней все нашли?
-Нет, вы посмотрите, с каким презрением она смотрит на всех нас!- сказал восковой карандашик,- она же любит только себя!
- И пользы в ней никакой нет!- продолжала травянистая краска,- не то, что в капусте!
-И не выражает она ничего, кроме собственной банальности!- сказала колонковая кисть,-  даже бутылка, в которой она стоит, гораздо интереснее ее самой. При полумраке под определенным углом зрения контуры бутылки могут напомнить, например, вздернутые женские плечики… Чем не предмет искусства?!
-А при полном мраке предметом искусства может стать сам мрак!- произнес тусклый голос из пустоты.  И краски снова затихли.
Все с ужасом посмотрели на черную краску, но та молчала. И не маркер это сказал.  Из всех тех нескольких слов, которые он знал, которым он научился в гараже, ни одно не подходило пока что для того, чтобы его можно было вставить в разговор в этом обществе. 
-Долой Розу! Да здравствует капуста!-  закричала с полу завалившаяся за кровать грязная вилка.
И черный маркер весело открыл рот для своих нескольких слов. Пришло их время.
Лепесток Розы, печально планируя, опустился на стол художника.   Да и сама Роза склонила голову.
Наша Роза явно увядала. Положительно, никому она не нужна и некому здесь за нее заступился. Было совершенно ясно: Роза увянет раньше, чем наступит рассвет. Даже раньше, чем затихнут эти споры.
Некоторые краски или карандаши откровенно злорадствовали. Некоторым все это было глубоко безразлично. Они целиком и полностью были в своем высоком искусстве и не опускались до низменных склок. Некоторым  было досадно их малодушие и молчание, но, тем не менее, они продолжали молчать и малодушествовать…
Но был еще здесь карандаш, простой карандаш. Так, даже не карандаш, а какой-то нервный огрызок…
Он висел в полумрачном коридоре на стене, на ниточке, около телефона. Им художник иногда записывал прямо на обоях, довольно не свежих, номера телефонов, подписывая к ним заглавные буквы, а то и слова. Если разговор по телефону затягивался и становился интересным, художник увлекался и начинал рисовать этим карандашом  тут же, на обоях, женские головки, цветы, какие-то избушки на курьих ножках…
И вот именно этот простой карандаш вдруг заговорил.
-Что вы делаете?!- сказал он.- Вам же потом, когда наступит утро, стыдно станет!
-А ты кто такой?!- спросила колонковая кисть.- Тебе кто дал право высказываться? Ты же даже не член нашего  творческого объединения!
Действительно, карандаш не был членом творческого объединения всех этих красок, карандашей, кистей и прочих средств изобразительного искусства, находящихся на столе художника, которые на этот одинокий настенный карандашик смотрели примерно так, как артисты театра посмотрели бы на рабочего сцены, вдруг подавшего свой голос на репетиции. Но неправда, что карандашик не знал творчества, не знал, что такое изобразительное искусство! Ах, как в самозабвенном творчестве он забывал про часы, а то и про дни!
Но кто будет смотреть на засаленные грязные обои?!
-Да, я не являюсь членом вашего объединения,- сказал карандаш,- но едва ли принадлежностью к какому-нибудь объединению, пусть даже и самому высокому, можно оправдать низость. А вы ее унижаете. Видите, как она наклонила свою голову, как роняет лепестки?!  Вы ее убиваете!
Не слушайте их,- обратился Карандаш к Розе,- прекраснее вас нет никого на свете! Я докажу это!
Надо сказать, что речь Карандаша заинтриговала многих.
-Интересно, как и что он собирается нам доказывать,- говорили краски,- когда сам привязан к своей стене? Да и кто его пустит сюда? Разве что сорвется с привязи?
Кто-то испуганно предположил, что Карандаш замышляет теракт.
Кто-то романтически вздохнул. Многие тайно были довольны, что нашелся этот смелый Карандаш. Он спас честь многих благородных красок. А поскольку Карандаш сам был неблагородного происхождения и не входил в их объединения, то конкуренции он им не составлял.
Так или иначе, но Роза в эту ночь не завяла. Она потеряла еще два лепестка, но за ночь гордо распрямилась и стала даже стройней, чем была.
А утром, при первых лучах солнца, на грязных и выцветших обоях в коридоре мастерской художника все увидели удивительный карандашный рисунок.
На рисунке была изображена Роза, та самая Роза, в бутылке из-под вина.  Только на рисунке была видна нежная и беззащитная душа Розы, скрытая за шипами и гордой статью. И рисунок имел дерзновение быть очень похожим на сон…
Точнее, он был похож на сон, который не хотел рассеиваться при наступлении утра и имел дерзновение быть.
А день приходил, как боль в руке юноши, который, выпалив заветные слова своей девушке, сжал в руке стебель розы, не чувствуя, как вонзаются в ладонь шипы, не замечая, как орошается снег у подножия памятника Пушкину на Тверском бульваре  каплями крови. Как на дуэли… 
И то, что было сказано ему в ответ, чем он был высочайше пожалован и одарен, это было как сон, в который страшно и дерзко было бы верить (когда, озарив улыбкой, убежала девушка с розой в руке и скрылась в высветившейся вдруг толпе), если бы не эта пробуждающаяся в руке боль! Верная боль!

Лучи солнца упали на Розу- и она воцарилась в мастерской художника. 
Теперь ни у кого и в помыслах не было посягнуть на ее абсолютную и неограниченную монархию.
- А в общем-то недурно,- сказала бирюзовая краска,- и не приторно… и свежо…
-Да, в этом наброске что-то есть,- согласилась краска белая.
Краски бурно принялись обсуждать работу Карандаша. Не обошлось, конечно, и без острой полемики. Но для всех было очевидно,  что Карандаш исполнил свое обещание, чем и к своей персоне привлек немалое внимание и уважение. Кто-то из мелков даже предложил включить простой карандаш в творческое объединение. С испытательным сроком, безусловно, и в качестве свободного кандидата.
Так или иначе, но решено было пригласить виновника утреннего торжества в общество, так сказать…
Только Карандаша не было больше на ниточке, на стене, где привыкли его видеть.
-Смотрите, а он таки порвал свои узы, этот Карандаш… Не так он был и прост, как казался, этот Простой Карандаш,- заметил кто-то.
-Может быть, он уже на столе? Уже тайно вступил в объединение. И, глядишь, уже его председатель?- хихикнул кто-то в ответ.
Но Карандаша не было на столе. Его нигде не было.
-Напрасно его ищете,- позевывая своей страшной пастью, сказала Старая Точилка,- Карандаш весь здесь,- сказала она, указав вверх, на рисунок,- и здесь,- показала  она вниз, на пол, где лежали свежие карандашные стружки,- это все, что осталось от него…
Израсходовался ваш Карандаш. Весь!
Надо сказать, что многие восприняли эту весть с облегчением. И тут же стали говорить о посмертном зачислении Карандаша в творческое объединение, о посмертном издании его работ... и проч.
И только одна Роза действительно жила Карандашом, своим отважным Рыцарем…

… Художник взял опрыскиватель и покрыл розу водяной пылью, как фатою…
На секунду маэстро замер, любуясь ее красотой…
Затем он с удивлением взял со стола черный маркер, повертел его в руках, понюхал и, поморщившись, швырнул в мусорное ведро под столом. 
В то же ведро он бережно собрал и стружки с пола.
  Затем художник посмотрел на свежий рисунок на обоях, на котором задержал взгляд больше обычного. (Он сделал этот рисунок во время последнего ночного разговора по телефону с той самой девушкой, которой была предназначена наша роза и которая не пришла на свидание.)
Нервно походив по комнате, художник сделал движение  к телефону, но остановился. Затем он оторвал от стены кусок обоев с нарисованной розой, хотел было бросить его на пол, но медленно оборвал обои по контуру рисунка и аккуратно положил рисунок на стол…
Художник улыбнулся, подмигнув ожившей и царственно распустившейся Розе, и вышел из своей мастерской…

А в мастерской остались только Роза и только простой Карандаш, ставший прекрасным рисунком, где теперь они были вместе, Карандаш и Роза.
Они сегодня уезжали в далекую и прекрасную страну, туда, где нет худа, где царит одно добро.
Рисунок лежал на столе, как виза. И как штампы на визу, шлепались на рисунок с лепестков Розы капли росы… 
 
 ЛЬВЕНОК И ВРЕМЯ

Самым радостным для плюшевого Львенка, был тот день, когда его, только что купленного в сияющем новогодними гирляндами магазине, обернутого в праздничную упаковку, принесли домой и положили под  елку. Было это на Новый год или под Рождество, он не помнил. Просто у него в глазах двоилось от счастья и текли слезы, когда Девочка, завидев его, выхватила из-под елки, подпрыгнула от радости, прижала к груди и закружилась по комнате, заливая весь дом своим чистым и  звонким смехом. А вскоре она заснула, утомленная переживаниями праздника, положив Львенка рядом с собой на подушке. И пахло от него теперь не магазином, а елкой, мандаринами, конфетами (шкурки и фантики валялись повсюду) и лимонадом-  запахом безмятежного детского счастья…
Праздники прошли очень быстро. Кто-то осторожно убавил яркость красок мира. Нужно было вставать очень рано и идти в школу (в первый класс) в этот всепоглощающий мрак ночи. Но солнечный Львенок оставался для Девочки островком радости. Она прижимала его к себе, когда смеялась, шептала ему на ушко свои секреты. Иногда его плюшевое ухо намокало от ее слез. Тогда добрый и верный Львенок плакал незаметно для нее и сам. А потом ночью, когда Девочка спала, он раскрашивал ее сны радостными цветами. Во сне Девочка летала в голубом небе, как Фея с крыльями бабочки, плавала в синей прозрачной воде, как Русалка с хвостиком рыбки гуппи и шла со своим верным  и добрым Львенком по желтой кирпичной дороге в город Изумрудный…  Утром Девочка просыпалась от безудержного желания смеяться, когда душа звенит колокольчиками! А Львенок сидел на диване и улыбался. И старые бабушкины ходики над кроваткой Девочки отсчитывали пухлой, как сдоба, бабушкиной рукой звонкие и дорогие монетки счастья…
Прошел год. И вот уже показался вдали украшенный огнями экспресс новых зимних праздников. У Девочки было правило: накануне Нового года и Рождества она доставала из своего шкафа все прошлогодние куклы и подарки и усаживала их  на диване под старыми бабушкиными ходиками. Глядя на них, она освежала в душе воспоминания минувших  лет… Ей ведь теперь их было уже целых семь! И появлялось предчувствие чего-то нового, что обязательно принесет пока что еще неведомое время. А плюшевый Львенок сидел посреди кукол, как жених, и улыбался…
Новой игрушкой, которую Девочке подарили в этот раз на праздники, оказался Паяц в черно-белом костюмчике. У него была керамическая голова с кривым носом и керамические ручки с кривыми пальчиками. Сам он был ватный. А из его головы сквозь раздвоенную надвое черно-белую шутовскую шапочку торчала веревочка с пуговкой на конце. Если потянуть за эту веревочку и потом отпустить, в нем заведется механизм, как в часах, и он начнет двигаться и хохотать. Девочка сделала, как научила мама, потянула за веревочку… Паяц зашипел, а затем так забавно задергал ручками и ножками и так смешно захохотал, что от неожиданности и произведенного на нее эффекта Девочка сама засмеялась. Она никогда так раньше не смеялась… Это даже был не смех, а гогот. Это было что-то новое, чего она в себе и не подозревала.
Она сама испугалась этого своего корявого смеха, неожиданно вырвавшегося из потаенных недр души. Девочка осторожно положила игрушку обратно под елку и отошла к окну.
- Паяц тебе не понравился?- спрашивает мама
Было видно, что Девочка не знает, что ответить. Наконец, находится:
-Я же уже взрослая. В школу хожу…- и тяжело вздыхает.
Осмотрев все свои прошлогодние куклы, она неожиданно добавляет:
-Мам, отдай все эти куклы другим детям! Ты же собираешь  игрушки для подарков на Рождество? Вот и отдай!
-Все?!- изумляется мама.
-Все!- неожиданно отчаянно для самой себя заявляет Девочка, и на ее глаза наворачиваются крупные жемчужины слез.
-И Львенка?- испытующе смотрит на дочь мама.- Ты же его так любила в прошлом году…
Девочка поднимает взгляд на Львенка, который блаженно сидит в окружении кукол и улыбается…
Она какое-то время молчит, а затем срывается с места, снимает со стены старые бабушкины ходики, всовывает их Львенку в лапы и заявляет:
-А их отнеси на помойку! Они такие старые, так страшно громко тикают, мешают мне спать, врут, и  из них на меня ночью все время что-то сыплется!
-Так может, Львенка тоже отдать детям?- испытующе спрашивает мама.- Какая-нибудь девочка будет очень рада…
-Нет! - почти неслышным шепотом говорит дочь.- И его отнеси на помойку. Из него тоже что-то сыплется…
… А вечером Девочка слышала, что на кухне мама с кем-то по телефону говорила о ней. И вздыхала…
А ночью она смотрела на мерцающие и переливающиеся  огни гирлянды на елке, и это мерцание от поволоки слез в глазах становилось туманным, как в детских фильмах, когда хотят показать волшебство. Она сама не понимала, что с ней происходит, а происходило нечто очень важное: так взрослеет, растет душа, упираясь в маленькое тельце, пока что не способное вместить поднявшейся, как на дрожжах, души. И на душе бывают раны, когда она ранится о тело.  Вдруг на лице Девочки противным жирным червяком изогнулась нижняя губа, в страшно некрасивой гримасе исказилось лицо, а на открытом рту, как на кружочке  в незамысловатой детской игрушке для пускания мыльных пузырей, натянулась играющая всеми цветами радуги пустота…  И подобно мыльному пузырю пустота лопнула- и под содрогание всего тельца из самых глубин души тут же вырвалось едва сдерживаемое рыдание! Девочке впервые не хотелось, чтобы мама услышала и пришла ее пожалеть! Ей впервые захотелось остаться одной, потому что она поняла, что она не одна. И она не только не боялась этого, но стремилась в эту внемлющую ночь. Девочка понимала, что выглядит безобразно, но ничего с собой поделать не могла…
Так тому и быть! Ужасна и безобразна личинка. Мертв, как гробница фараона, кокон. Но из него появляется изумительно прекрасная бабочка. И порхает! Сядет она солнечным весенним утром тебе на ладонь и раскроет перед тобой свои крылья, как бесхитростную детскую книжку. Всего-то в ней две странички, а ты ничего прочитать не можешь, знай хоть семь языков, имей хоть три высших образования! А ведь знал же ты когда-то этот язык. Язык детей, животных, насекомых, деревьев и звезд. Знал еще до того, как научился читать, писать, лгать…
Лети, бабочка! Лети и ты, божья коровка! Лети на небо! Принеси нам хлеба…

Таким я и увидел Львенка у бака помойки, когда рано утром проезжал мимо. Я очень торопился, но не мог не остановиться- так значимо сидел он с бабушкиными часами, опершись  о помойку, светлый и безмятежный! Мама, вероятно, не решилась выкинуть Львенка с ходиками непосредственно в бак с мусором.
Вот, собственно, и вся судьба Львенка. От праздничной упаковки до этой вот помойки… Короткая, как горение спички и бенгальского огня…
Первым делом я сфотографировал Львенка на мобильник (извините за качество), а затем хотел было тут же посадить  к себе в машину, но мне позвонили. Я поторопился по делам, пообещав самому себе, что на обратном пути непременно его заберу… Но, возвращаясь, я уже не застал Львенка на месте. Кто-то нашелся лучше меня…
Я сначала расстроился, а потом подумал: неважно, куда ушел Львенок с часами. Самое главное, чтобы у Девочки все было хорошо! Чтобы всегда где-то невидимо рядом с ней порхала бабочка ее счастья…

РАССКАЗЫ

ЧТО ОСТАНЕТСЯ…
В один из тех дней, которые уготованы нам «в вечность», как в дорогу, старший брат спросил у меня: «Что остается от человека?»
Я был счастлив, беззаботен… и не понял вопроса.
«Что остается от человека на земле после его смерти?»- уточнил брат с интонациями доброго учителя.
В его руках была самодельная детская игрушка. Пароходик. Даже не игрушка, а какая-то пародия. Опусти его в воду- только и булькнет утюгом… И все-таки пароходик отчаянно отстаивал свое право быть…
Сделанный из листового железа, покрашенный белой краской, с ярко красной трубой и черным днищем, грубый, несуразный, как гадкий утенок, он так был мил своей несуразностью …
Игрушку соорудил для внуков незадолго до своей смерти тесть моего брата. Дети из уважения к дедушке честно поиграли пароходиком  тем летом, а потом деликатно задвинули его куда-то на второй план… Потом- на третий… И вот теперь, забытый всеми, он валялся  где-то в чулане, пока случайно не попался нам на глаза.
«Вот человек рождается на свет, живет, бывает счастлив и страдает, любит и ненавидит, что-то делает, может быть, даже что-то очень хорошее делает, значимое…  рожает детей и умирает, уходит в землю, превращаясь в нее, как бы его и не было… и от него ничего не остается со временем… Ничего. Только что разве такой вот нелепый пароходик…»,- говорит брат Сергей…
Мы доживали последнее безмятежное лето своей юности  в казачьем селе Шапкино, в доме, скрытом от  печали щедрыми ветвями южных яблонь. Это был томный летний вечер, похожий на какие-то дореволюционные открытки о счастье, а на моей душе, подобно лопнувшей струне из «Вишневого сада», появился слабо-уловимый отзвук тревоги. Вторил моему настроению и брат Сергей своей изящной, как флейта в ночи, философией. И по волнам этой светлой грусти плыл белый пароходик с красной трубой…  Я думал о том, что очень скоро мне, вчерашнему студенту, предстоит отправиться  сельским учителем в неизведанные глубины деревенской жизни. И я не мог знать того, что знала уже моя душа, не желающая покидать этого «Гефсиманского сада» моей судьбы, противящаяся прямо до слез каждому расставанию  с братом…
Две ладони пригладят волосы…
Десять пальцев, как десять лет…
Седина, как зебрины полосы
Через полосы тех, кого нет…
Через десять лет не станет моего брата, не станет моей страны …
Что остается от человека? …

Есть в нашей жизни люди «первого плана», с которыми мы постоянно общаемся, от которых зависим (или которые зависят от нас). Мы так их и отмечаем в телефонной книге своего мобильника соответствующим коротким наименованием и музыкой звонка. Один знакомый чиновник надпись «Boss» сопроводил в телефоне композицией группы«Rammstein». Другой напротив «бывшая» поставил «Домик Бабы-Яги» из «Картинок с выставки» Мусоргского. В человеческих отношениях всегда есть какая-нибудь ведущая тема, и она часто становится главной музыкальной темой в акустической идентификации абонента. Сложнее с людьми «второго плана», которых мы, как правило, обозначаем именами и фамилиями. Мелодию мы им отводим общую, нейтральную, так сказать, социальную. У кого-то звучит колокольный звон. У кого-то «Боже, царя храни!» … У кого-то «мурка» или «7-40»… А вот что делать с людьми «третьего плана»? Запишешь человека по имени и фамилии- и уже через две недели не вспомнишь, кто это… Поэтому я пишу что-то вроде такого:  «Александр анкор», то есть, Александр, который работает от магазина «Анкор инструмент». И я обращаюсь к нему, когда выходит из строя косилка или мотоплуг… «Айболит». Можно было, конечно, записать «ветврач», но «Айболит», согласитесь, забавнее… «Валера СТО» … Вспоминается мне одна дама, изящный японский джипик которой некий субъект на «Ниве» боднул в зад своим  рогатым тюнингом. И при оформлении страховки дама получила направление в загадочное учреждение под названием «СТО КОЗЛОВ». «Как?! Так много в одном месте?!- заорала она.- Хватит с меня и одного, который мне машину изуродовал!» Оказалось, что только лицензированный ЧП Козлов, директор СТО (станции техобслуживания), имел право дать материальную оценку ущерба машине, поврежденной в аварии … Таким образом, Валера в списке телефонов моего мобильника- это мастер станции технического обслуживания, куда я обращаюсь по тем или иным проблемам с машиной…   
 Или вот просто: «Дверь». Вам не понятно, а я знаю, что этот человек удачно поставил мне в свое время металлическую дверь и может когда-нибудь пригодится еще. А зовут его Дима. На «д», как и «дверь». И вот еще интересная запись: «Катя мясо». Что угодно можно подумать, но закончится пост, начнется мясоед- и этот телефон сразу будет востребован… И так далее: «Костя интернет», «Ольга типография», «реклама Валерий» … А «Радж Капур» - вовсе не значит, что, как только я набираю этот номер, оттуда непременно раздается беззаботное «Авара ям…» из любимого старшим поколением индийского фильма «Бродяга». Но это действительно Радж. Так назвали родители переславского паренька, моего знакомого таксиста. И мне удобнее позвонить улыбчивому Раджу, который прекрасно знает меня, чем долго объяснять диспетчеру такси, где в Веськово находится мой дом…
…«Роман фекалий»… Ну и что? Есть в человеческом бытии и такая реальность. Нужники стоят даже в самых святых и молитвенных монастырях. И всегда нужен кто-то, согласитесь, кто будет выгребать за людьми нечистоты… Очень даже благородная и философская, если угодно, профессия. А телефон этот однажды оказался еще и с «обратной связью»: «Помолись за меня, батя,- как-то позвонил Роман часов в пять утра… - что-то совсем плохо…» Потом я узнал, что тем же утром он и умер… Сердце… Узнал от другого ассенизатора, по странному стечению обстоятельств, тоже Романа, чей телефон у меня и записан теперь под этим логином, «по наследству»…
Так человек со своей неповторимой жизнью и бессмертной душой нивелируется до удобного для нас одного рода деятельности, одной своей функции… Если нужно электричество, зачем знать, кто клал кабель? (по  мотивам песни «2-12-85-06» Б.Г.) …Пока не пробьет, не коротнет  «человеческим» кабель, как тем утрешним звонком…
Иногда я сижу, просматривая список контактов в мобильнике, стирая забытые и давно уже стертые из памяти имена, или не нужные, по которым точно уже никогда не позвоню… «Сотру, пожалуй, «дверь»… Зачем она? От кого запираться? Что за глупость- дверь! …» А глаза натыкаются: «А. Д. Казачок», «О. Олег Колмаков» … «Игумен Даниил» … У меня рука не пошевельнется удалить их, ушедших из жизни, но очень близких мне людей! Да они для меня живее многих тут из списка… И уж точно живее и важнее «двери»…  И мне бы вот так остаться хотя бы в одном мобильнике … хотя бы номером телефона… Не обязательно звонить… Достаточно не стирать… Человек жив, пока о нем помнят, пока молятся за него…
«Что же,- думал я,- целое лето дети играли белым пароходиком- а это не так уж и мало… Для ребенка одно лето- это целая вечность, в которую и судьба пароходным следом по воде может наметиться, и характер определиться… Это не так уж и мало…»
P.S. Опубликовал этот рассказ в соцсетях и неожиданно получаю отклик, написала мне девушка, в детство которой в то лето и приплыл белый пароходик. «А пароходик жив,- пишет она,- и зовется «Шмель». Мы бережно храним его!» Вот так! Как большая рыба ночью вдруг шлепнула мощным хвостом по упругой плоти реки. Вот так! А вы говорите, река обмелела и рыбы нет… Ловить надо уметь! … Очень хочу съездить в Шапкино и еще раз в жизни подержать в руках этот белый пароходик…   

БЕЛОКУРАЯ БЕСТИЯ

В селе Шапкино, на тамбовщине, где в очень далекие и безмятежные времена мы проводили лето, все было подчинено определенной гармонии и порядку: спаниель Бимка, дворняга Рыжий, киски-мурки, вездесующиеся  и пугливые куры-дуры, лещи, пойманные на реке Вороне  с головастиками и лягушками в небольшом бассейне тенистого двора дома  вместе с последними альбомами сэра Пола Джеймса Маккартни образца 1982-84 г.г.  входили матрешками в мир детей, как мир детей входил в мир молодых, бесшабашных гостей и задумчиво-пожилых хозяев; как мир людей входил в таинственное пространство дома и сень яблоневого сада под вечность звезд и скоротечность времени человеческой жизни…
Миры соприкасались друг с другом, взаимопроникая, дополняясь и расширяясь. Бесшабашные молодые гости, три «чеховские сестры», мой брат, муж одной из них, и я, вечный анахорет (или Петя Трафимов из «Вишневого сада»),  постоянно придумывали и проводили литературные или музыкальные вечера, сценки, розыгрыши. Володя, муж старшей сестры и негласный лидер нашей компании, очень похожий на товарища Сухова из «Белого солнца пустыни», в культурных мероприятиях участие принимал скорее в качестве боевого реквизита, в большей степени занимаясь организацией «основных событий лета».  Почетными зрителями и ценителями всех наших «действ» приглашались гости и хозяева из поколения пожилого, передвигающиеся по Шапкину преимущественно на  старенькой, но вечной «Победе»… А дети и коты, как и полагается, крутились в это время под ногами и постоянно ныли и чего-то клянчили. Одним словом, все было удивительно прекрасно и гармонично… если бы не одна закавыка…   
«…А еще меня сегодня всю ночь кусали кусачие комары и мухи!»
Представьте себе маленькую пухленькую, как церковная просфорочка, улыбчивую девчушку с чисто-васильковыми глазками и с льняными вьющимися кудряшками. Правда, прелесть? Так вот, она и была той самой «закавыкой».
Будучи самой маленькой в нашем обществе, в нашей системе мироздания эта девочка оказалась той самой последней «неделимой»  матрешкой. Она сразу же определила выгодность своего положения  и быстро принялась ВСЕ «делить на себя», и поделенные миры полетели в тартарары…
Анюта, так звали это удивительное льняное существо пяти лет отроду, лишь отчасти проводила с нами эти летние дни, так как основным ее занятием было ежедневное мученическое противостояние сему миру, который, как известно, «во зле лежит»…
Все начиналось утром, когда мы собирались в  саду за завтраком. Дождавшись, когда все обитатели этого чудного оазиса счастья рассядутся за столом, Анюта, как на эшафот, поднималась на крыльцо дома или становилась непосредственно перед столом под окнами, как девочка-партизанка на допросе перед мучителями и, тяжело вздохнув, начинала свое скорбное повествование. То был рассказ о каких-то бесконечных «египетских казнях», которые приключались с ней денно и нощно. Начиналось это повествование всегда словами «…а еще», что свидетельствовало о нескончаемости страданий ребенка…
-А еще на меня ночью напали пауки тарантулы,- печально сообщала Анюта,- и малярийные комары…
Наташа, мама Анюты, веселая и компанейская, по-одесски иронизировала:
-Анют, я умоляю. Не делай маме нервы!
Консолидация взрослого общества была железной. Анюта плакала,  за свою «правоту» она была готова, казалось, хоть на костер. Во всяком случае, если мы «перегибали палку» в ее обличениях, девочка заболевала, и болезнь эта становилась вполне реальной, с температурой, лекарствами и прочими атрибутами хвори. И мы сдавались. А Анюта, окрепнув, снова бралась ручонками за «треножник мироздания», нешуточно его расшатывая…
Как все дети, она была до гениальности целостна и последовательна… Она строила на песке домик, в котором жила беззащитная девочка, каждодневно атакуемая пираньями, акулами, крокодилами; и чем больше взрослые все вместе и поодиночке поучали Анюту, тем больше Анюта напоминала сама себе ту вечно страдающую девочку из домика на песке, тем горше и соленей становился комок, застывавший в горле по утрам…
В доме под яблонями загадочно таилось солидное черное фортепиано с пожелтевшими от времени, как зубы курильщика, пластинками из слоновой кости на клавишах. Фортепиано, будучи очень старым, в основном дремало, изредка о чем-то вздыхая по ночам…  А еще в этом доме была удивительно редкая библиотека. Время от времени я выуживал из нее какой-нибудь эксклюзивный фолиант и, бережно сдувая с него пыль, блаженно удалялся в тенистый сад на гамак…    
  Утром, увидев меня с книгой в саду, Анюта просто  подходила и заявляла: «Хочу сюда!» Я освобождал это «место под яблонями», а девочка быстро взбиралась на высоковатый для нее гамак и, закинув одну пухлую ножку на другую, сосредоточивалась.  Думаю, именно на этом философском месте она и разрабатывала свои «мироломные» планы…
Не сдавался один Володя. Чтобы как-то развеять наше все более унывающее общество, он устраивал шашлыки и рыбалки, купания и прочие «выезды на природу».
-Едем на Ворону!- сообщил Володя как-то в одно такое утро после очередного Анютиного « …а еще».  Мы воспрянули духом … но не надолго… На реке, в самый пик отдыха и веселья, посреди нашего беззаботного общества тенью царевича Димитрия перед очами Годунова появилась бледная Анюта, трепетно поведавшая миру, что только что в реке она была нещадно заедена рыбами, которые, судя по трагичности повествования, как минимум, были пираньями…  При этом сообщении Бим и Рыжий  отчаянно завыли… и напрасно это сделали, потому что тут же постскриптумом девочка зловеще добавила:
-А еще меня укусил Бимка…
…Надо сказать, Бимка, самозабвенно счастливо носившийся с детьми по берегу реки, был на глазах у всех, и кроме благодарного восторга никаких чувств ни у кого не вызывал! Это, безусловно, наглое сообщение девочки явилось той последней каплей, которая переполнила чашу всеобщего терпения! Все в негодовании набросились на Наташу, Анютину маму, которой просто была устроена публичная казнь!  С нее было взыскано и отсутствие отца, а также братиков и сестричек в жизни Анюты, и бирюлевский детсадик, и мягкость характера самой Наташи, «потакавшей Анюте во всем» и позволявшей ей «вить из себя веревки»... Анюта, понимая, что она переборщила, тревожно смотрела на бледную молчащую мать…
Но, вот что любопытно,  как бы отчаянно не ругали женщины Наташу, как бы ядовито не высмеивали фантазии Анюты, оставалось что-то недосказанное, что хмуро и сосредоточенно вызревало в них, как грозовая туча… Но если обычная молния может ударить куда угодно, даже в громоотвод, то женская молния всегда и наверняка бьет только в мужчину… В любом безумном детском лепете женщина всегда найдет для себя рациональное зерно, причину всех причин, эпицентром чего, безусловно, является тот, кто «высосал все соки», «угробил лучшие годы жизни» и т.д., и т.п…
-А что ты ухмыляешься?- сказала Лидуша Володе,- Ты забыл, как твой Бимка маленького Сашку цапнул?!
Бимка, преодолевший с заядлым охотником и рыболовом Володей столько лесных, болотных, речных и полевых верст, то застывая в напряженной стойке, то арбалетной стрелой разрывающий даль, то самоотверженно кидающийся в осеннюю речную глубь за подстреленной дичью, преданно вглядывался в мрачнеющее лицо хозяина, и на глаза пса накатились слезы: «и ты этому веришь?!»…
-Белокурая бестия…- только и сказал Володя.
Почти до вечера он не разговаривал с Лидушей…   
А вечером, когда дети, наконец, были уложены спать, взрослые с укрепляющейся в глазах надеждой выползли на открытую летнюю веранду под лампочку над столом, собравшую всю окрестную мошкару. На столе появились несколько бутылок сидора, легкого яблочного вина, которые тут же собрали вокруг себя всех обитавших в этом доме мужчин. Лидуша, наконец, извинительно-ласково взглянула на Володю, лицо которого при этом несколько потеплело. Впрочем, свое самолюбие наш лидер сохранил солидарностью с мужским обществом, принадлежностью к которому как бы и приписывал эту вечернюю теплоту во взгляде. На веранду в качестве почетного зрителя вышла Наталья Ивановна, мама «чеховских трех сестер». Это послужило верным признаком того, что вечер пойдет «в зачет», увы, скоротечного, как жизнь этой вот мошки, летнего времени. Может быть, и фортепиано проснется и зазвучит радостно именно в этот вечер! ...
…И тут кто-то невидимый «выключил радость». Со страхом и трепетом все увидели на крыльце дома Анюту…
На своем излюбленном возвышении, отчаянно-трагично обернутая в простыню, она стояла перед нами неизбежная, как сама судьба. Было ясно, что появилась девочка перед нами не с проста, что ее постигло очередное вселенское горе, может быть,  нашествие аспидов и василисков… Натужно изобразив укор праведника в глазах, девочка стала говорить, что в доме пауки и темно, что ей душно и страшно…
-…А еще тетя Лида, тетя Таня и мама обещали мне  показать в книжке черных лебедей!- сказала девочка дрожащим голосом.
Анюта выдавливала из своих глаз слезы и из своего нутра всхлипы…
От этой надрывной искусственности ей самой стало так предельно тошно, что она, наконец, вполне искренне разрыдалась…
-Все понятно!- молвил Володя, когда покрывшаяся пятнами Анюта перешла на рев, и покинул веранду. Вздохнув, удалилась Наталья Ивановна. «Три сестры», убрав со стола бутылки сидора, пошли рассказывать Белокурой Бестии про черных лебедей. Покружив немного вокруг пустого стола, разбрелись по темным углам помрачневшего дома загрустившие мужчины. Как последняя надежда, погас свет лампочки… 
-Доброе утро, река Брахмапутра!- приветствовал я на другой день Анюту, перефразировав Сашу Черного. Не зная, что мне ответить, но подозревая в моих словах подвох, девочка на всякий случай обиженно надулась, молча залезая на гамак с томиком Брокгауза и Эфрона на букву «А».
Там в обширной статье про Австралию есть красивая цветная вклейка, иллюстрирующая фауну этого удивительно-нереального континента. И там, рядом с кенгуру и коалами, ехиднами и утконосами, шлемоносными казуарами и страусами Эму, изображен черный, как смоль, лебедь с алым, как коралл, клювом…- действительно, удивительнейшее чудо природы, сравнимое, пожалуй, только с черной розой… Я и сам залюбовался картинкой, нашептывая себе любимое блоковское:
                …Я послал тебе черную розу в бокале
            Золотого, как небо, Аи…
 Анюта не отрывала глаз от черного лебедя на цветной вклейке, забыв про все на свете… Она даже не подозревала, что ожидало ее вскоре, какой страшный удар готовится ей этим утром!
К завтраку, как обычно, собрались все обитатели дома. День был прекрасный. Настроение тоже пока что ничем омрачено еще не было. Все боязливо поглядывали на Анюту, которая вышла с томиком упомянутого словаря в легком коротеньком платьице на летнюю веранду, став спиной к окнам дома, у крыльца, перед столом, воссоздав таким образом перед почтенной публикой «всегдашнюю» мизансцену, начинающуюся неизменно-роковым «…а еще»…  «Неделимая» девочка-матрешка уже открыла было рот для этих слов и даже как будто сказала «…а», как случилось неожиданное… Спокойно лежащий в людских ногах пес Рыжий, этот лохматый флегматик, который позволял детям сидеть на себе, ездить, таскать за хвост, за уши и вообще делать с собой что угодно, вылез из-под стола, подошел к Анюте вплотную и грозно гавкнул на нее! … Это было сверхъестественное явление природы! Скорее можно было ожидать, что залает половичок на пороге дома, чем Рыжий! От неожиданности Анюта отскочила, сделав буквально один только шаг назад, споткнулась и … плюхнулась на цветы, которые летом Наталья Ивановна всегда выносила из дома и выставляла под окна на солнышко вдоль стены…
Там были, наверное, все виды растений, которые пожилые люди выращивают дома в горшках: от герани до алоэ, но за спиной Анюты в то злополучное и знаменательное утро оказался… кактус, на который  и села испуганная несчастная девочка с выпученными от изумления глазами!…
И тут случилось второе потрясение: абсолютно все зрители этой сцены взорвались дружным и громким смехом! Смеялись старики и дети, мужчины и женщины, растения и насекомые, кошки, собаки, птицы, рыбы и головастики в бассейне, солнце… смеялась даже мама… А «сокрушительница миров» сидела на кактусе и, даже не чувствуя от потрясения боли, никак не могла смириться с тем, что это единственно за все лето событие случилось с ней в действительности и не было плодом ее бурных фантазий, которые раз и навсегда теперь развеяны этим дружным и сокрушительным смехом!
Да, потом, конечно, Анюта разрыдалась, покрывшись пятнами, мама и остальные женщины бросились к ней утешать и врачевать, но… событие было знаковое…
Володя уважительно поднял кверху большой палец:   
  -Во!!!... У Бога все-таки есть чувство юмора! …

…Прошлым летом по дороге из Анапы домой, спустя почти тридцать лет,  я снова побывал в Шапкино. Конечно, многое изменилось с тех пор. Нет в живых Натальи Ивановны, нет моего брата.  Нет шикарного яблоневого сада, который, вероятно, ушел туда же, куда ушел в свое время и бессмертный чеховский вишневый сад. Нет больше старенькой, но, как выяснилось, отнюдь не вечной «Победы»… Но есть дом, в котором все так же пылится и вздыхает по ночам таинственного фортепиано, в доме  все также хлопочет по хозяйству изрядно постаревший Володя, есть упрямо не стареющие «чеховские три сестры», есть новое поколение, продлевающее жизнь шапкинского дома: крепкий и коренастый молчун Сашка, точная копия молодого Володи, и Арсюша, сын Сергея и Танюши, до боли похожий на моего старшего брата в молодости. Когда они вдвоем общаются, я думаю о том, что настоящая мужская дружба имеет право на второе издание … Да, много времени прошло, но «притча об Анюте, севшей на кактус», записана «на скрижалях вечности»! Это воспоминание вызвало такую же взрывную волну оживления и смеха, как и в первый раз!  А когда смех несколько иссяк, мне поведали, что Анюта живет теперь постоянно в Австралии…
Наконец-то она обрела свой мир, где есть реальные тарантулы, акулы, крокодилы,- все то, что мерещилось маленькой Анюте в детстве, что так раздражало и смешило нас, взрослых! …А еще в Австралии, как известно, в естественных природных условиях обитают черные лебеди…А еще в Австралии есть Православная церковь. И муж Анюты является клириком ее. Стало быть, Анюта матушка, матушка Анна… Она ходит в храм, поет на клиросе, воспитывает детишек, которых, увы, только по скайпу может посмотреть ужасно соскучившаяся бабушка…
Все уважают Анюту… И язык не поворачивается назвать ее по старой памяти Белокурой Бестией…