Времена года

Отношения со шкафом были странными, ни на что не похожими. В четыре года, когда И. без конца носился из гостиной в спальню бабушкин шкаф казался ему невероятно огромным, своим безмолвием напоминающий дом. Пробегая мимо, инстинктивно хотелось посторониться, перебежать на солнечную сторону улицы. Но сделать этого никак не получалось, все место занимало стоящее напротив шкафа черное, рассохшееся пианино, они, как Сцилла и Харибда, загромождали вход в спальню бабушки. В этом возрасте, когда он еще страшился оставленных кем-то не до полностью прикрытых дверей, из узкой черной полосы, светящей из глубин шкафа, на него смотрело что-то непонятное и ужасное. Как-то раз, когда он снова был в положении Одиссея-мореплавателя, его поймал до этого молчавший, темно-желтого дерева шкаф, и сказал, смотря не отрываясь, прямо в глаза, утробным, тихим голосом, чтобы он не сомневался в том, что он, шкаф, живой. Сказал ему что-то в роде - “Да, это я, ничего не бойся”, - и что то еще, чего разобрать было нельзя. То, что шкаф стал с ним разговаривать, конечно испугало мальчика, но случалось это редко, не каждый раз когда он приходил в гости к бабушке, и с этим можно было примириться, к тому же сто других вещей настойчиво просили его внимания. Еще, он не столько понял, сколько почувствовал, что шкаф говорит с ним не только лишь по своему хотению, но и в связи с изменившимся настроением бабушки.
Когда ему стало пять лет, он уже совсем перестал бояться шкафа, который уносился в высоту под самый потолок, и скрипа его трудно открывающихся дверей. В общем то, старый шкаф с торчащим ключиком и большим зеркалом был скромным и самым что ни на есть заурядным,  он хорошо справлялся с задачей отражения мира наоборот и очень стеснялся того, что происходит в его внутренностях. Мальчик хотел, но никак не мог узнать, что же там скрывается на самом верху, на голове шкафа. Много раз пытался он это сделать, но ничего не смог разглядеть даже когда однажды забрался на самый верх пианино. Пианино было тоже сделано из такой же породы скрипучего дерева, отличаясь только надписью “Красный Октябрь” на крышке. Бестолковое, черное, притягивающее пыль, сколько не протирай. Неравномерная активность внутри шкафа, напоминала перепады настроения, тревожила. Бывали дни абсолютной тишины, а иногда внутри слышалась бешеная занятость делами. Когда ребенку становилось не по себе, он обращал свой взор на пианино, которому, понятно, некуда было бежать, оно было молчаливым свидетелем всего с того дня, когда бабушка в первый раз стыдливо задернула окно белыми занавесками. Он поднимал тяжелую, угрожающую пальцам крышку, но расстроенное пианино хитрило, нарочно отвечая ему глухими, фальшивыми звуками. Ничего тут не поделаешь, ветер тоже всегда свистит фальшиво, но имеющий уши все равно услышит.
В шкафу висели бабушкины платья, которые она давным-давно не носила, но шкаф все равно оставался дедушкиным и ребенок ни на секунду об этом не забывал. Внизу, в выдвижной полке, бабушка хранила дедушкины военные награды. Благодаря им, он задолго до школы знал про войну больше, чем полагалось знать из телевизора. Он любил их бережно выкладывать из коробочек в ряд, пальцами читая бескрайнюю грусть времени из которого они пришли и насторожив уши удивлялся тому, что шкаф молчит. А ведь еще год назад, он ощущал, как что-то неизвестное, учуяв его появление начинало  беззвучно биться в глубине шкафа, чем то напоминая котенка посаженного в коробку.
Деда своего ребенок не помнил, правильнее было сказать, что помнить не мог, ведь тот ушел из жизни, когда мальчику был всего год от роду. Но он его все равно как-то сумел запомнить, но не как что-то увиденное глазами, а как электромагнитную волну. Он запомнил, что дед будто бы сказал, переполненный тяжелой грустью от совершенной непоправимой ошибки - “Я научил бы тебя постоять за себя, жаль что уже не смогу это сделать”. Странно, но вместе с этой грустью в его голосе одновременно слышалось что-то насмешливое, чего он понять совершенно не мог. Больше всего это напоминало непроизвольную улыбку, которую всегда вызывает своей суетой человек, которому сообщили, что у него “спина белая”.
Бабушка про войну говорила редко и очень неохотно, но всегда выходило у нее весело и жизнеутверждающе. Закатывая глаза она смешно рассказывала как прощалась с жизнью, когда взорвавшаяся рядом с бортом санитарной баржи авиабомба контузила ее и смыла за борт. Было это на Ладожском озере и она смешно изображала звук мотора немецкого пикировщика и объясняла, что заранее по звуку можно было определить чей это самолет наш или немецкий. Будущий ее муж, хотя они и познакомились через год после войны, тоже почти всю войну провоевал под Ленинградом, бабушка говорила, что медаль “За оборону Ленинграда” он ценил больше всех наград. Там еще были медали “За отвагу”, “За боевые заслуги”, “За взятие Будапешта”, орден Красной Звезды и другие. С детства никому не верящий, он пытался почувствовать, что на самом деле было на войне. В бабушкиных рассказах ему слышалась ложь, которой она пыталась скрыть тот страх, который она не смогла бы при всем желании передать словами. Награды становились на этом фоне простой бутафорией, почти детскими игрушками, он даже засомневался в их ценности. Иногда бабушка это чувствовала и зло говорила мальчику спрятать дедовы медали обратно в шкаф. Кстати и ее родной брат, другой его дед воевал там же, но не так удачно, он пропал без вести.
Бояться того, кто жил в шкафу он давно уже перестал. Во первых, из-за того что привык, что за ним иногда наблюдают, а во-вторых чувствовал, что между ним и тем, кто в шкафу, бабушка проложила надежную границу. Он не испугался и в тот раз, когда, уже школьником почти увидел прозрачные глаза в сантиметре от своих и почувствовал, как сильные руки резким движением схватили его за ребра, так что сбилось дыхание, просто запомнил это ощущение.
Был ли хэппи-энд у этой истории? Несомненно, это не какой-нибудь там “Вий”. Эти странные, но близкие отношения, радостные хотя бы уже тем, что о них невозможно было рассказать никому, неожиданно навсегда закончились. Когда ребенок перешел в следующий класс, бабушка умерла, а вместе с ней навсегда исчезла из его жизни та, настоящая музыка, которую могли напеть ему только лишь один ветер и еще она. Настали новые времена, и уже некому и незачем было хранить тайны, и мама рассказала ему, что дед повесился, когда мальчику был год. Новость эту он встретил безо всякого интереса и вообще про деда никогда больше в своей жизни не думал. И только став пожилым, он вдруг вспомнил, как однажды сам таким же резким движением, словно из шкафа, выбросил сразу две руки на лёд, убив в себе панику и лёд вдруг перестал крошиться, Как прыгнул вниз с моста перед надвигающимся локомотивом, но сумел резко ухватиться и повиснуть на оставленных рабочими мостках. Но сколько он ни старался, все равно никак не мог понять, как это у деда получилось выполнить свое последнее обещание данное мне.