Горе старика Угрюмова

    В небольшой, захолустной деревушке с ласковым названием Журавка, уже вторую неделю подряд, стояло бабье лето. На улице, как и подобает этой удивительной, прекрасной поре, было не по-осеннему душно и солнечно. Молодая рощица из тоненьких березок и осин, вплотную подбежавших к огородам, еще полмесяца назад, надела яркий, огненный наряд, радовала собой глаз, и манила селян по опята.
    На единственной улочке деревни, с трудом втиснутой между густым, зеленым ельником и заросшим ряской прудом, друг напротив друга в два ряда, стояли черные, с маленькими ставнями домики. Они отдыхали от недавно прошедшего знойного лета, и готовились к бесконечно долгим, зимним месяцам.
    – Ребята! Мишка, Кирька, Толик! Давайте домой! Ужинать будем! – горланила громкоголосая женщина через открытое окно, глядя куда-то в сторону рощи.
    – Ну, пять минут еще, маманя! – звонко отвечали ей из-за плетня сорванцы, и заливисто хохотали.
    Возле крайней от леса избы, крытой замшелым шифером, у входа в сарай, на чурке, сидел задумчивый, грузный мужик, и с наслаждением дымил самосадом. Метрах в трех от него, неподвижно стояла откормленная, рыжая буренка и, не обращая внимания на человека, щипала своими пухлыми, слюнявыми губами душистую траву, торчащую клочками из-под брезента в тракторной телеге.
    На доходе девяти часов вечера, когда на улице, уже во всю были сумерки, Панкрат Угрюмов, восьмидесятилетний, бородатый старик, возвращался из леса, где он с раннего утра, рубил сруб для новой бани.
    – Ишь, какой я рукодельник. – гордился своим плотницким уменьем дед, размеренно шагая с далекой делянки. – С обновкой скоро будем с бабкой. Вот уж напаримся на славу. И венички давно висят под сеновалом, заждались. Люблю я баню, чистая душа!
    И Панкрату вспомнилось, как в далекой молодости, он был вальщиком леса в районном леспромхозе. Бывало, придет продрогший с работы домой, и сразу, не переодеваясь, как оглошенный, бежит топить баню. Нахлещет свои мясистые бока пихтовым веником, напариться до волдырей, как сумасшедший, и рухнет на кровать без сил. Полежит с часок на белых простынях, придет в себя, и только тогда садится ужинать.
    – Эх, молодость. Годы, годики, годочки. – заскулила грусть в груди у старика. – Ух, какие были молодые. Огонь. Ни че тогда нас не брало. Это щас я еле кандыбаю, топор с пилой несу кое-как. А раньше, помню, наробишься, как проклятый в чащобе, а вечером еще бежишь плясать. Устал, не устал, ноги сами в клуб доставят.
    Подойдя к своему дому, Панкрат разглядел во мраке открытые нараспашку ворота и свежие следы от буксовавшей на земле авто. От такой картины, под сердцем хозяина сразу как-то нехорошо кольнуло, и в душу закрался страх.
    – Она чего это, не заперта сидит? Ладно, было бы светло. А то гляди, какая темень. – возмущался старик на жену, переступая через подворотню.
    Во дворе, возле собачьей конуры, звеня кованой, с чугунными кольцами цепью, крутилась черная, как деготь, дворняга.
    – Ай, Цыган-Цыган! Пошто ворота-то у вас открыты? – кивнул седой головой Панкрат на верею, строго обращаясь к собаке. – Ворота, говорю, че не закрыты, Марфа? – пытался докричаться дед до жены, хотя внутри ему что-то подсказывало, что дома ее нет, и с ней произошло, что-то неладное.
    Поднявшись по ступенькам в избу, взгляд Панкрата сразу же пал на скомканные на полу половики и перевернутую рядом с буфетом табуретку.
    – Да что тут было-то у ей?! – захолодело все внутри у старика. – Не приведи Господь, если вдруг с Марфой, что случилось. Не молодая ить она. – и Панкрат, бросив беглый взгляд на Богородицу в углу над комодом, в одних носках, выбежал на улицу.
    – Марфа! Ау! – негромко захрипел дед, всматриваясь в сумрак, утомившимися за день глазами. – Да Марфа же! Где ты?
    Было тихо. Лишь иногда, откуда-то со стороны прудка, налетал свежий ветерок, и шевелил своим легким дыханием на старом тополе возле дома, засохшие листья, больше похожие на огромные лопухи.
    Вдруг к Панкрату, откуда-то из-за штакетника ограды, вышел соседский, пожилой мужик Нахим. Опустив в землю глаза, он тяжело вздохнул, и слегка заикаясь, промямлил:
    – Часа три назад, ее на санитарке увезли. Моя Ульяна, фельдшеров-то вызывала. Зашла к вам в избу за песком, а Марфа-то валяется возле стола, не дышит. – и виновато взглянув на Панкрата, почти что шепотом, добавил: – Гаврилыч, дохтор-то, сказал, хана.
    От этих слов, у старика мгновенно помутнело в голове, и застреляло в районе затылка. Подступивший к горлу, горьковатый, свинцовый комок, распирал все внутри, и не давал вздохнуть. Перед глазами, черно-белыми картинками, вихрем полетели прожитые вместе годы.
    Поженились Угрюмовы пятьдесят лет назад. Прожив совместно год, Марфа родила Панкрату двух мальчиков-близняшек. Когда началась война, ребята вместе с отцом, ушли на фронт. Через полгода, Марфа получила похоронку, что оба сына, пали смертью храбрых, защищая Родину свою. Сам Панкрат, дошел в пехоте до Берлина, и в сорок пятом, израненным вернулся домой.
    – Я до смерти тебя люблю! – частенько говорил старик жене. – Всю жизнь люблю, и с каждым днем, сильнее и сильнее. Не будет на Земле тебя, и мне тут делать, больше не имеет никакого смысла. – вспомнил Панкрат свои недавние слова, и в его глазах засверкали слезинки.
    Нахим, осторожно похлопал соседа по плечу, и немного смущаясь, прокряхтел:
    – Ты закрывай свою избу, и к нам на ужин приходи. Моя, пирог поставила с капустой. А завтра запряжем мою кобылу, да съездим, навестим ее. Бог даст, подымут на ноги соседку. Они ить там ученые в районе дохтора. Как новенькая будет бегать. Вот увидишь.
    Панкрат, не проронив ни слова, резко развернулся, и сломя голову, побежал в дом.
    – Эх, Панкратушка - Панкратушка. Все рано, или поздно, будем там. – задумчиво посмотрел Нахим на чистое, звездное небо, и передернувшись от холодного порыва, неспешно побрел восвояси.
    Старик, тем временем, подкинул корма скотине, почистил навоз, достал из шифоньера старенький, поношенный костюм и, обувшись в начищенные до блеска ботинки, надеваемые им только по праздникам, пешком побрел в райцентр, что находился в двадцати верстах от дома.
    Ближе к ночи, на улице вдруг стало тихо и безветренно. Из-за тлевших на огородах куч сырой, картофельной ботвы, повсюду, низко над землей, стелилась белесая, прозрачная дымка, паленый, затхлый запах которой, ударял в нос старику, и слегка горчил на губах.
    – Только бы не умерла. – переживал Панкрат, ковыляя по ночным, дорожным ухабам. – Не умерла бы только, Господи. Все вытерплю, окромя ее смерти. Помоги ей, милостивый Батюшка. Пресвятая Богородица, спаси и помилуй. Да как же буду-то я без нее?! – стонало изношенное сердце, и трепетала от страха душа старика.
    В семь утра, когда на востоке зарозовел рассвет, Панкрат, уморенный трудной, утомительной ходьбой, слегка прихрамывая на правую ногу, подошел к больнице. Он глубоко дышал. Его рябое, заметно опавшее за ночь лицо, горело огнем. На лбу и на щетинистой шее, блестели маленькие капельки пота.
    – На месте, слава Богу. Добрел. – задыхался Панкрат, поглаживая ладонью свою исхудалую грудь. – Теперь отсюда я без Марфы ни ногой. – и посмотрев на пустые, темные окна, застыл.
    Сама районная больница, располагалась на двух этажах бывшей барской усадьбы. Со всех сторон, ее окружал красивый, живописный бор. По краям узенькой, усыпанной кленовыми листьями аллеи, стояли каменные лавки, оставшиеся, повидимому здесь, с давних времен. С годами, они наполовину были вдавлены в грунт, и покрыты пушистым, зеленым лишайником.
    – Гляди, в каких хоромах ночевала. – жалобно улыбнулся Панкрат, осторожно взявшись за ржавую, дверную ручку. – Закрыто до восьми. Не беспокоить! – с трудом разобрал он надпись на выцветшем, тетрадном листке, и отступил назад.
    Под утро, небо заволокло серыми облаками, и стало холодней. Старик, молча сидел на скамье и, не переставая, думал о Марфе.
    – Как долго время-то идет. Или совсем остановилось? – моргал сонными глазами дед, поглядывая исподлобья на мрачное, старое здание.
    Ровно в восемь, тишину соснового леса, разбудил стальной лязг в районе двери. Панкрат, услышав в полудреме долгожданный звук, встрепенулся, и во второй раз за утро, дернул за ручку.
    – Куда вы разбежались так, товарищ? – тут же преградила путь старику немолодая женщина, в стеганой фуфайке и вязаном берете на рыжей, кучерявой голове.
    – К жене своей. Ее вчера под вечер привозили. – жалобно прохрипел дед. – Я из Журавки - дедушка Панкрат. Когда-то тут, у вас, на фабрике приемщиком работал.
    – А ну ка марш отсюда, фабрикант! – рыча, задергалась вахтерша. – Еще обхода не было, а ты уже, козел, приперся. Увидишь ты свою старуху, потерпи. Ходят и ходят. С утра проходу не дают. Только рассвело, а он уже нарисовался. Ну что за люди вы, ей Богу. – бубнила себе под нос вредная особа, кривя свой размалеванный рот.
    И Панкрат, не имея ни малейшего желания ввязываться в перепалку с грубой барышней, проглотил обиду, и молча вышел за порог.
    – Какое тут сердитое начальство. – с дрожью в голосе, процедил дед сквозь зубы. – Попробуй, в лапы, попади такой. Проглотит мигом, как котенка.
    Прошло пять минут. Панкрат, переведя дух на свежем воздухе, со второй попытки вошел в фойе, и жалобно посмотрел на свою старую, недобрую знакомую.
    – Тттоварищ вввахтер! – стал заикаться старик. – Скажите мне, в какой палате Угрюмова Марфа? Я ить пешком пришел к ней из деревни. Всю ноченьку, родимая, протопал. А ты не пускаешь меня, и кричишь. Войди пожалуйста уж в положение, душа.
    Женщина, ехидно ухмыльнулась, и состроила недобрую гримасу.
    – Вас не пропустишь. Как же. Ведь не отстанете потом. Испишете всю жалобную книгу. – и нехотя раскрыв толстый, амбарный журнал, сразу ткнула в него своим пухлым, обветренным пальцем. – Чеши на второй этаж, ухажер. В четвертую палату. – и громко рыкнула вслед старику. – Да аккуратней там, смотри!
    Панкрат, пулей заскочил по ступенькам наверх и, приоткрыв нужную дверь, с опаской заглянул во внутрь.
    – Да матушка ты моя. – увидел он на панцирной койке свою старуху. – Да как же угораздило тебя, родная? – и задрожавши от волнения всем телом, тихонько переступил порог.
    Марфа лежала на спине с закрытыми глазами. Ее спутанные, бесцветные пряди, были раскинуты по застиранной, примятой подушке.
    – Это я, Марфушка, твой Панкратушка. Я пришел к тебе, милая. – шмыгнув носом, прошептал дед, едва не дав воли слезам. – Как узнал, что прихворнула ты, тут же, пешком к тебе притопал.
    Осмотрев стеклянными глазами белоснежные, больничные стены, старик достал из кармана пиджака платок, и осторожно присел на деревянный табурет возле изголовья супруги.
    – Марфынька моя. – трогательно шептал Панкрат. – Видно отжили мы с тобой. Всю жизнь, чего-то гоношились. Банешку вот решили подновить к зиме. А надо ли теперь нам эту баню?! Оставил я тебя вчера одну, а ты возьми и захворай. Эх, Марфынька - Марфынька. Детишек, помню, подарила мне. Таких двух атаманов уродила. Ты помнишь, наших Саню с Николашей? – старик поднес платок к глазам, и тихонько заплакал. – Убили наших мальчиков с тобой. И снова мы тогда вдвоем остались. А щас и ты лежишь, и глазоньки мои любимые закрыла. Ты слышишь меня, Марфынька?
    Старушка, была неподвижна.
    – Какие мы были молодые. – предавался воспоминаниям дедушка. – Ой, какие это были дни. А помнишь, как мы с тобой катались к моему братцу в Ленинград? Раза два ездили, или три. Подкопим малость грошей, и поедем. Не гнались с тобой за всяким этим. Арина, сестра твоя двоюродная, гналась. Они, все с мужем набирали: мебель, ковры, хрусталь, стиральную машину. И че? Давно уже лежат, и барахло все прахом улетело. Эх, Марфа, ты Марфа. Жили мы с тобой вот так вот, жили. И даже ведь не думали, что настанет такой день, и мы окажемся поврозь. Эх-хе-хе.
    Панкрату, вдруг показалось, что жена мертва. Он аккуратно поднес свою дрожащую ладонь к ее могильно-желтого цвета лицу, чтобы почувствовать дыхание. Но все было тщетно.
    – Прошу тебя, не умирай. – всхлипнул старик, обхватив свою белую голову руками. – Куда мне без тебя теперь?! Марфынька! Не умирай, рябинушка моя.
    Вдруг дверь тихонько отворилась, и в палату вошел высокий, худощавый врач. Одетый в белый, накрахмаленный халат и марлевую шапочку, он выглядел солидно и свежо.
    – Навещаем? – нехотя пробубнил доктор, подойдя прямо к самой кровати. – Вы родственник, или кто, так?
    – Жена моя. – отрывисто прошептал дед, и ласково посмотрел на супругу. – Жили мы с родимой душа в душу. За столь годов, и не ругались ведь совсем. Помню, ездили мы как-то к моей сестренке на Волгу. И там моя жена в саду, нашла большое яблоко такое. Как будто, маленький арбузик, под деревом на травушке лежал. Марфа подняла его, платком обтерла, и давай, тут же в садочке, за обе щеки наминать. И так его, румяного, и эдак. И передними зубами и боковыми, хрум-хрум-хрум. Хе-хе. Я говорю, эмаль собьешь, у яблока-то, кислота, какая? А она, как будто яблок не едала. Ха-ха-ха! Господи-Господи. Да, о чем это я? Ведь моя Марфа помирает, а я про яблоки, дурак.
    Доктор, молча, не глядя старику в глаза, пощупал пульс на руке больной, и тут же, выбежал в коридор.
    – Реанимацию сюда! Немедленно в четвертую палату! – донеслись из-за двери до Панкрата, обрывки заумных, непонятных слов.
    Старик неподвижно сидел на стуле, и все так же жалобно смотрел на жену.
    – Прошу тебя, не умирай. – твердил Панкрат одно и тоже заклинание. – Куда мне без тебя теперь?! Марфынька! Не умирай!
    Через минуту, в палату вломились два человека. Один из них, по виду самый главный, бросил на деда строгий, недовольный взгляд.
    – Пошел. Пошел уже, родимый. – раскланялся перед докторами дед. – Не дайте умереть ей, я прошу вас. Она одна ить у меня. Спасите. – и он на ватных ногах, медленно вышел из здания.
    На скамейке, стоявшей на крыльце под навесом, сидела старушка Уланова, сухонькая, похожая на маленький пенек, бабуся. Она была родом из Журавки, и хорошо знала Угрюмовых. Увидев Панкрата, бабушка резко встрепенулась, и как-то по-детски, поприветствовала его головой.
    – Здорово живем. – в полголоса простонала бабка. – Не лучше? Али ничего?
    Старик отрицательно помотал сединой, и медленно подошел к скамье.
    – Да матушка она моя. – вдруг запричитала старушка. – Угораздило же так захворать. Ведь сроду не подумаешь. Бегаешь вот так, летаешь, а тут раз, и все к черту под откос. Ох. Мы сами виноваты. В нашем возрасте, надо здоровье беречь.
    Панкрат аккуратно присел рядом с бабкой и с грустью на нее посмотрел.
    – Сама какими здесь судьбами? – собравшись с мыслями, поинтересовался у бабули старик.
    – А ты рази не слышал?
    – Когда мне слышать? Вчера весь день провел в лесу.
    – В лесу? Грибы собирал? Али метла вязал?
    – Если бы их. Решили баньку подновить.
    – Баньку? Ты погляди-ка. Молодец.
    – Ее. Будь она неладна, эта баня.
    – А у моего Степана, лешего, представь, инфаркт. – громко вздохнула бабка и замотала головой. – Врачи сказали, что тяжелый.
    – Инфаркт? Ишь ты.
    – Эх-хе-хе. – снова завздыхала старуха. – А не надо было жрать в три горла. Я сколько дурака предупреждала. Талдычила ему всю жисть, не пить. А он все хи-хи, да ха-ха. Толкует, в жизни все дела приделал. Говорит, детишек в люди вывел? Вывел. Теперь, дескать, можно и малость попить. Глот. Ладно, пил ее б из магазина. А он бурду, наладился лакать. Лишь бы, говорит, горело. А смерть придет, ее хоть как не миновать.
    Дедушка тоже тяжело вздохнул, и мельком взглянул на больничные окна.
    – Жалко. – пробубнил Панкрат себе под нос и бережно посмотрел на старушку. – Жалко, жалко мужика. Инфаркт. Хотя и с ним живут, бывает.
    – И нечего его жалеть. Жалко ему. Зла не хватает на вас. Че же вы ищите в ней окаянной?
    – Ни че не ищем. Просто пьем. Кто с радости гудит, кто с горя. Видно, на Руси это в крови.
    – Пьют они. Холеры. Вы жрете, веселитесь, а мы навзрыд ревем. Каждая ваша бутылка проклятая, обмыта нашими бабьими слезами.
    – Не злись, кума. Ты лучше думай, как будешь мужика с того света доставать. Не приведи Господь, помрет. Как тут одна-то, милка, будешь?
    – Я с силой, ему в рот не заливала. – не на шутку распалилась бабка. – Сам-то, как без Марфы будешь? Ить столь годов плечом к плечу.
    – А я не буду без нее. – оскалился дед, и проглотил слюну. – Помрет, я рядом лягу с ней. Ты даже и не сомневайся. Лягу.
    – Ох, Панкрат-Панкрат. Смех смехом, а ведь без бабы, будет, старый, тяжело.
    Не дослушав старушку, дед круто соскочил со скамьи, и пулей сбежал с крылечка.
    На улице в это время, начинался дождик. Мелкие, холодные капельки, падали сверху на старика, и живо растекались своими тоненькими струйками по его бледному, поникшему лику. На душе было невыносимо горестно и одиноко.
    – Не дай ей умереть, Господи! – без остановки, повторял Панкрат сам с собой. – Не дай, прошу. Помилуй, ее грешную. Ни че я больше не желаю. Только ее, не забирай. – задыхался он, глядя с тревогой на жуткое, серое небо.
    Дождь все никак не прекращался, и беспощадно хлестал мужика по щекам.
    Минут через двадцать, из здания вышел тот самый худощавый врач, которого Панкрат, недавно встретил у жены в палате. Он был хмур.
    – Умерла? – закричал от боли старик. – Жива? Да что же ты молчишь, касатик?!
    Доктор тяжело вздохнул и, не глядя деду в глаза, кое-как промолвил:
    – Держись отец. Крепись родной. Теперь только время, твои душевные болячки сможет притупить. Лучшее лекарство в этом деле, время. Другого, батя, не придумано еще. – и не проронив больше ни слова, протянул ему папироску.
    Старик стоял не шелохнувшись. Его белый, с виду погребальный лик, сделался одновременно строгим, и немым.
    – Вот и все, Панкрат Угрюмов. – с трудом пошевелил дедушка заледеневшими губами. – Вот и все. Остался ты, совсем один. – и схватившись обеими руками за сердце, он рухнул замертво на мокрую землю.