Черные свечи

Черные свечи.

Когда Тоха добирается до Сабвея, тень от Орбиты падает на Город зловещим саваном.

Гудящие провода широкополосных сетей успокаивают. Электромагнитная колыбель, помехи на всей дистанции, ни один тепловизор ничего не рассмотрит в параллельных полосах статики. Тоха нюхает воздух: ни гари, ни краски, озон с привкусом «ментоса», легкий оттенок разлитого спирта. Откуда он, кстати? Из резервуаров инвалидной коляски, распластанной около пирамиды покрышек с символикой Олимпийки. Тоха чешет ирокез, и было двигается вперед, но тут же слышит Вия.

«Да, да, именно так меня в первый раз и изнасиловали»

Вий – зануда. Каждую фразу он начинает с примера из своего богатого тюремного прошлого. Давно, еще до Исхода, Вий умудрился побывать чуть ли не во всех следственных изоляторах Города, облевав десятки ментовских бобиков живительной порцией «Черемухи», а потому считал своим долгом передать накопленные знания молодому поколению. Тоха с удовольствием бы игнорировал зека, но, к сожалению, Вий часто бывал прав. Вслух, однако, Тоха этого никогда не признавал.

«Что опять не так?» – огрызается Тоха.

"Все! Ничему не учишься, да, Тоха? Мало шпынял? Зря в «Окей» за сигаретами гонял? Пожалей коренные, Тоха! Проверь карту!"

Тоха вздыхает и, присев под кондиционером, из которого с равномерной последовательностью шрифта Брайля капает антифриз, достает смартфон.

Первым выскочила рекламка, ВИЧ – Временный Информационный Червь, вопрошающий: "А вы знаете, из чего сделана ваша зубная паста?". Тоха не знал и знать не хотел, но джиггл просмотрел – из-за блондинки, похожей на Эмили Отум. Она с наслаждением лизала внутреннюю сторону ретины, пока бодрый закадровый голос рассуждал о преимуществах личной шлюхи перед скучной старой зубной щеткой.

На канале Эша было не протолкнуться. Призраки висели у интерактивной карты, а Эш короткими выверенными штрихами многоцветного маркера отмечал новейшие изменения.

– На перекрестке Манхоллана ковырялки устроили стачку, копы принимают меры. – Cтреляет скороговоркой ведущий. – Флейт-стрит... прорванная канализация... сообщают о цунами... да, чего только не случится в городе, уважаемые слушатели, и слава богу, что мы всего лишь наблюдатели, и совсем не завидуем участникам событий. Сообщают о еврейских погромах, несколько десятков ермолок двигаются в сторону Красного бульвара... неназванные доброжелатели рекомендуют держаться подальше от Сабвея, ибо скоро Кришна сокрушающий явит свое истинное лицо, одно из тысячи... А Сэнди передает привет всем девахам, что отстаивают свои репродуктивные права на Манхоллон-кросс, не дадим патриархальным... тьфу, мать всех диджеев, кто допустил феминистку в эфир?

«Сабвей, Тоха! Кришнаиты явятся на Сабвей!» – ликует Вий. – «Кто был прав, а?»

«Пошел ты!» – подумал в ответ Тоха.

Подумал и представил: вот Вий, его Берлога неподалеку от Гарлема, ваза с конфетами на столе, пластинка "Slayer" крутится на игле, ручной таракан Виталий перебирает лапками. На обоях малявы, обновляются автоматически, приносятся посетителями и сдираются рейдами полиции, после которых офицеры, достав казенные стопарики, бахают, а Вий, в халате на голое тело, трясет татуированной головой, радуется старым знакомцам, чифирем делится да нахваливает. "Люблю вас, господа полицейские, за честность. Раньше как было: ордер на обыск, обоснование задержания, понятые, выбранные случайно... и все равно судили, как придется, кримстатистику под стандарты подгоняли". "Прозит!" – отвечают полицейские – "А теперь мы против лицемерия, мы за справедливое распределение ****юлей левой пяткой!". А Вий подливает да подливает, чайник в синих от расплывшихся перстней пальцах держится.

У Тохи тоже есть татуировка, маленькая, корявая, но зато своя. Гвоздиком выцарапанная, чернила с шариковой ручки высосаны, глаз на лодыжке с угловатой слезинкой-алмазом. А еще у Тохи проколот язык, напялены моднявые джинсы и безрукавка с лейблом Джейн Остин. Кроссовки, правда, подкачали, в дырах все, подошва отклеивается, но он это исправит, надо только провернуть одно дельце...

"И ты его точно профукаешь, если не поторопишься" – напоминает Вий. Тоха вздыхает и сверяется с интерактивной картой. Ага, Дияволы потеряли пару районов... банкомат закрыли? Нет ни одного провала в Подземку поблизости, жаль, в метро было бы безопаснее. Маршруты патрульных катеров обновились, но сигнал сети слишком слаб, чтобы скачать изменения. Ага, то есть рекламный джиггл загрузить мы можем, а жалкие, жизненно-важные полоски – нет? Какая–то флуктуация у Джерси, надо, кстати, забежать к нему за «винтом». Тоха облизывает губы, и, пошарив во внутреннем кармане безрукавки, достает медицинский шприц: старый, со стальным поршнем, закаленное стекло, принт биологической опасности, и, самое главное – пакетик желеобразной массы, его бы разбавить, но сейчас и так сойдет, кришнаиты – типы суровые, к ним лучше не попадаться.

Тоха ставится в заплатку на бедре. Ногу дергает болью. Жжется! Греется! Аааа бля мать твою душу нахуй это дерьмо барыга сучара за что я тебе плачу хорошо хоть кажется чистое... все, прошло, началось приятное, дрожь, возбуждение, слишком отчетливые углу объектов. Самое то для охоты на крысов, полуразумных полуметровых нелегальных жителей Подземки, отравляющих блаженную, обетованную, бессветную территорию  своим существованием… загонять их факелом в угол и тыкать ножом, примотанным к ножке от табуретки,  в их подпаленные усы, в блестящие хитрые глазки, отрубать хвосты, безобразить морды тычками. О да! Или девочки, все девочки будут его, только протяни руку, что, Вий? Да пошел ты нахуй, Вий! И без тебя жил нормально, справлялся как-то!

Тоха выкидывает средний палец в сторону Гарлема, и тут же жалеет об этом. Зря он так, с Вием-то. Старших стоит слушать, ну, как минимум до тех пор, пока они не впали в маразм. Опыт компенсирует занудство.

А еще Тоха жалеет о своем безрассудстве. Не успел пройти и десяти метров вдоль улицы – маршируя да пританцовывая для потехи – как из-за перевернутой "Газели" высыпались четыре тени. Разумеется, они были не от фонарей, плафоны которых напоминали выпотрошенные туши щук, и, слава богу, не от полицейских квадрокоптеров. Обычные, стандартные для ночного Города тени, прячущиеся во мглах, черные пятна на красном фоне – освещение Городу неумышленно дарит многокилометровый баннер «Кока-Колы» из радиоактивной пустыни по соседству. Его неоновый блеск направлен в сторону Орбиты, где успешные люди совершают ежевечерний моцион в райских садах. Красно-белое свечение породило бы бизнес по продаже солнцезащитных очков, но туристы в город залетали только на челноках да шаттлах, а те оборудовались необходимым количеством пустотных скафандров, чьи визоры позволяли смотреть прямо на солнце и не слепнуть, а жители низа давным-давно адаптировались к аварийному цветовому спектру ночной жизни. Если, конечно, вообще рисковали выходить из укрепрайонов ночью.

«Только бы не Диаволы» – успевает подумать Тоха, пока его окружают тени. – «И не кришнаиты».

– Слышь, пацанчик, перепихон хочешь? – спрашивает одна из теней. Тоха вздыхает с облегчением в ответ. Пронесло. Всего лишь мандавошки.

Тени подходят ближе, открывая знакомую картину: слипшиеся от пота волосы в непредусмотренных приличиями местах, намеренно обнаженных и выставленных напоказ, банданы, фенечки, сережки из проволки, кеды «Конверс», перчатки-беспальцовки.  Одна покрупнее, явный «бык», три другие – худые, как жерди, стойки-вешалки, на которых намотали в качестве одежды пятнистые от пролитого алкоголя простыни. 
   
– Мы того, горячие! – грубо и глупо хихикает крупная. – И совсем не заразные. Вот те крест!

В Тоху летит сюрикен, скрюченный из трех отверток. Он отшатывается – и неудачно цепляет одну ногу другой, летит кубарем, стукается головой. Вот черт!

– Ты сногшибательна, Мэнди! – хохочет одна из «жердей» – Парни так и падают к твоим ногам!

С гоготом мандавошки бросаются на Тоху, и тот едва не задыхается от отвратительной комбинации пота, засохшей спермы, экскрементов, слюней, рук, тянущихся к горлу, бей кулаком, на слезы, хлынувшие от вони, забей, или не стоит сопротивляться? Потрепыхаться для видимости да сдаться? Ну уж нет, Тоха помнит, что Вий рассказывал про Джека Куцего Хера; хочешь прижигать каленым железом член? Нет? Тогда делай, как я скажу, и препираться не смей.

– Дамы, дамы! – кричит Тоха. – Вы совершенно неправильно меня поняли, я не из этих, чтобы отказываться от перепихона! Только давайте сделаем все красиво, романтично, как у Ди Каприо в «Титанике»! И чтобы любовь была до самого гроба!

Дамы переглянулись.

– Обкурился. – вынесла диагноз первая.

– Да ну? – усомнилась вторая.

– А почему бы не попробовать? – предложила «бык».

– Будет забавно, а то всех тупо насилуем, надоело, едва поднимается, – жалуется третья.

Тоху пинками конвоируют в укрытие. Идеальное место для засады – вся дорога открыта обзору, кушетка для дежурства один через два, чипсы «Принглс» в пачке и в крошках, бейсбольная бита, табуретка, сетка-хамелеон и редчайшая, между прочим, вещь – осколок карманного зеркала. Мандавошки устраиваются поудобнее, занимая позиции, а Тоха понимает, что зря выжрал «винта», теперь трахнуть этих бомжих кажется не такой уж и отвратной идеей, плевать на коросту, прыщи да вшей, лишь бы присунуть, лишь бы… «Нет, ****ь!» – орет внутренний Вий – «Не смей даже думать об этом! Мы повязаны! Сифилис, гонорея, на кой хер оно тебе надо?»

– Скучно! – угрожающе бросает одна из вешалок. – Тебе стоит развлечь нас, а не то…

Теперь Тоха видит ее мордочку полностью:  поросячьи глазки, кожа сморщена от частого мытья хлоркой, этакая разухабистость, раздутость в чертах лица.

– Хорошо, – начинает Тоха, с трудом соображая. – Пусть будет так: ты, на табуретке, раздвинь ноги, а подруга твоя пусть ляжет перед ней да лижет пах. Лобок, то есть, от возбуждения заговариваюсь. А ты – кивает он крупненькой – ты становись на колени, раком, тебя я отымею жестоко, по–крупному. Что касается…

– Что ты несешь, мудрило?  – возмущается «бычара» – Сам стоять раком будешь, ****ь! А ну раздевайся, как обещал, красиво! Стриптиза хочу, с розой в зубах, как Теломея перед нацистами!

Под всеобщий гогот Тоха стягивает безрукавку – неловко, медленно, трясущимися пальцами. Винт долбит в голову, да наливает член кровью. Мандавошки веселятся, кричат, хлопают в ладоши, бьют друг друга по спине, у одной из банданы выпала рыжая прядь, та смеется, пытается обратно убрать.

Тоха как будто случайно сует руку в карман, мол, так удобней стягивать, шарит в дырке, вот он, выкидной нож, его любимый "Дурман", легко умещается в ладони, а еще стреляет лезвием, на метр, пробивает дощечки, и есть запасное, на случай промашки. А девахи все ржут, рыжуха пантерой летит на него, жаркие губы, пирсинг сосков, колено между ног. Тоха подводит "Дурман" к шее, как будто поглаживая ручного скарабея, но вонзить не успевает, промахивается – рыжуха кусает за ухо, больно, видимо зацепив какой-то нерв. Тоха дергается, и лезвие соскальзывает, лишь царапая кожу.

– У НЕГО НОЖ! – кричит "бычара", но больше ничего сделать не успевает: падает, хватаясь за солнечное сплетенье, в него камень прилетает, как будто Давид раскрутил пращой в Голиафа. В то же мгновение другая пара булыжников сносит "худышек".  Рыжуха действует на инстинктах: в первую очередь бьет Тоху в пах, а потом, когда тот скручивается,  отскакивает назад,  прямо в лапы здоровенному, как Майкл Тайсон, негру.

– Ах! – радуется тот. – На ловца и зверь бежит! Воистину, сегодня удачный день! Кришну верит в нас, братья!

Их окружают кришнаиты. По большей части – персы, мексиканцы да индусы, но есть и парочка примазавшихся студентов из Беркли или какого-то другого свободолюбивого ВУЗа. Все в радужных тогах, часть нюхает растворитель, прикладывая тряпочку манерным жестом, закатывая очи и подняв лоб, как будто светская дама, узревшая что-то нелицеприятное и готовая тут же рухнуть в обморок. Из-за ушей торчат перья, а сквозь носы продеты миниатюрные мандалы.

Майкл Тайсон одной рукой поднимает рыжуху в воздух, а другую возводит в приветствии, явно религиозном: два крайних пальца согнуты, указательный – тоже, большой отставлен вбок.

– Счастливый день – не день без музыки! – объявляет Тайсон. – Песочного человека мне! Сейчас же!

В рядах кришнаитов – заминка, неразбериха, непонятки. Перешептываются, разводят руками, кто-то мандалу уронил, роется в песке в панике. Тайсон хмурится:

– Как это – магнитофон в сквоте забыли? А как же сопутствующий саундтрек? Синявин свистеть умеет? И с «Аве сатанис» справится? Попробуешь? Попробуй! Да нет, придурок, я пошутил! Хватит, серьезно! Соловей недоделанный.

Синявин разочаровано прикусывает губу и прекращает на ровной ноте трель. Тайсон качает головой и обращает внимание на Тоху и мандавошек:

– Вы уж извините нас… хотели по-быстрому все закончить, на месте, но без музыки будет совсем не то.  Придется гнать вас в коммуну, но это не страшно, она у нас буквально через пару кварталов.    

Тоха прячет нож в ладонях

"И почему тебя до сих пор не обыскали?" – вопрошает Вий – "В мое время и в воровской карман лезли»

По проспекту пробегают тени, натыкаются на настоящие и отступают, не имея желания конфликтовать с кришнаитами, нестройно напевающими "Харе Кришна! Серьезно, харе, заебал уже!".  Салуны манят разбитыми стеклами, обещая товары и тушенку, тополиный пух с папоротниками - естественная сигнальная граница, оставишь след на ней - увидят все. Миниатюрные Статуи свободы, звездные триколоры, бейсбольные перчатки, значки, альбомы с памятными марками, турникет в виде Малыша и Карлсона: «Чтобы выжить, ты должен быть вот такого роста, вот такой ширины, да и снайперская винтовка с бронежилетом пригодится. Соответствуешь параметрам? Вступай в рейнджеры! Не будет тебе цены». Каким-то чудом группа минует кордон евреев без драки, те лишь презрительно сплевывают гоям вслед.
Тайсон одаривает их средним пальцем и обращается к пленникам:

– Мы, кришнаиты, являемся перстами судьбы, следовательно, не несем ответственности за творимое насилие. В трансляции Эша предупредили держаться подальше от Сабвея? Конечно, предупредили,  он нам еженедельно дань отсылает, лишь бы достоверность не терять! Подумаешь, пару-тройку жертв теряем? По крупице душа тут, там - глядишь, и на второе пришествие Кришны насобираем! А то эта Кали-Юга заебала конкретно, сил терпеть нет.

– У вас и первого-то пришествия не было! – кричит им вслед еврей, у которого к коже крючочками–растяжками прицеплены скрученные пергаментные свитки. – Его придумали мы, евреи! Самая древняя религия на Земле, йоу!

– Нарываетесь, уважаемый! – открикивается негр. – Не рекомендую! У нас был один такой, Самсоном звали, всюду тряс и хвастался своим хайером, мол ногти нарастил, светодиодные ленты в волосы впустил, третью чакру открыл, подчиняйтесь мне, е-мое! А мы его подпаили, пойманную мандавошку в постель подложили, да маникюрными ножницами хайера лишили! И с вами будет так же!

С евреями-то он дискутирует уверенно, но шаг шоблы ускоряет, опасается значит, а Тоха и без советов Вия знает, что воровать да убегать лучше всего при пожаре аль ином вселенском бедствии. Но пока трепыхаться рано; вот дойдет до драки дело, руки в ноги бери, да сьебывай смело.

Кришнаиты сворачивают в Луна–парк. Игровые автоматы с символами свастики, облупленные фигуры Микки–Маусов стоят, подняв руки с выставленными средними пальцами, мотоциклетный шлем отдается гулом, отскакивая стуком, россыпь разноцветных бумажек-билетов, автомат по продаже газировки с разбитым брюхом. Праздник, который был у нас, напоминание о минувших и от того прекрасных днях.

К евреям присоединятся сородичи: вышвыривают из–под коробок, ждут внутри аквариума–террариума, столпами стоят на американских горках. Вооружение – серпы да молоты, велосипедные цепи, гвозди, вставленные в перчатки, пращи, самострелы, свинчатки для утяжеления ударов на запястьях. Тайсон и компания гонят пленников, видно, что нервничают, но не сильно, как будто есть какой–то план, ловушка? Да, конечно, иначе им крышка. Постепенно евреи и кришнаиты все больше напоминают собачьи стаи, одна загоняет, другая сваливает. Звери в человеческих шкурах, два конуса, входящие друг в друга, Тоху и мандавошек гонят первыми, Тайсон прикрывает тыл, евреи улюлюкают, а статуи диснеевских героев сменяют тематику – начался аквапарк, русалки, водоросли, Ариэль, рыбка Фредди, крабовые конечности, какой–то чувак, с трезубцем и в короне, Тоха не помнит имени, но по регалиям догадывается, что это кто–то очень важный, о, точно, вспомнил, Аквамен, урны в виде ракушек и высокие волны–трибуны, по сторонам света от постамента, подтверждают титул и догадки.

С этих–то волн и льется кислота, из фарфоровых ванн, подвешенных на цепях, когда Тайсон, дождавшись ведомого только ему момента, подал сигнал.

– Синявин! – кричит Тайсон – Разбойник! Разбойника давай!

Синявин сует два пальца в рот и дует. Родившийся свист подобен иерихонским трубам и по звуку, и по историческому воздействию: народы, готовые смешаться, нарушить расовое разделение, слить кровь в один горячий поток, разбежались по резервациям, обмениваясь ругательствами и стрелами. Как будто расступившееся море.

– Бежим, живо! – гонит кришнаитов Тайсон, и Тоха вроде бы следует приказу, а вроде бы и нет: вырвавшись вперед, скачет через арматуру, а потом, будто бы споткнувшись, волчком вкручивается в подвернувшуюся кучу мусора, зарывшись между тележкой из супермаркета и черными мешками бытотходов.

– Крысишь, школяра? – Тайсон тут как тут, лезет лапами, сует морду, и в нее–то Тоха и всаживает лезвие, на таком расстоянии невозможно промахнуться, и Тайсон воет, а клинок торчит поверх глазницы, как иглы в опытах Ньютона, и яблоко наливается кровью, такое сочное, заманчивое, так и хочется отведать, но Тоха не слушает искусителя–змея, перезаряжает нож и стреляет им снова.

– У, суууука, уууу!

Негр плачет и отшатывается назад, его подхватывает кто–то из своих, шум, перебранка, санитар, Вий кричит Тохе в ухо: «Меняй диспозицию! Живо!», тот подчиняется, вставляет последнее лезвие, ножом рвет  мешок, оттуда сыпется труха, плюшевые мишки, ленты чарлидерш, пробники духов с ароматом ванили, Тоха яростно выкидывает все назад, к тележке, и тут же – полный боли крик, «Работай, не оглядывайся!» – понукает Вий, но Тоха оборачивается и обомлевает.

На него идут мертвецы. Еврей, с обваренной и наполовину слезшей с лица кожей, священный пергамент с раскрутившихся свитков замещает ее, глаз вывалился из глазницы, висит на ниточке, а в руке дылда, зазубренная дылда, ей он машет, а сзади двое потомков семитов, в том же расклеенном состоянии, рычат, плюясь кровью и ошметками плоти.

И все это так страшно, противоестественно, жутко, как корпспейнт у металлистов, играющих оперу по Босху, что Тоха теряет речь, чуть не проглатывает язык и, забыв про нож, пальцами рвется на свободу, раздербанивает баррикаду из мешков и, не помня себя, несется. Стулья, вставленные друг в друга, огромный тюбик с зубной пастой, куда дальше? Раздевалка, он забегает внутрь, мелькая в зеркалах, а они кривые: то добавляют парню мускулатуры, то возносят ирокез к потолку, а оскаленный в немом крике рот уподобляют жерлу унитаза.  «А вдруг, здесь нет черного выхода?» – долбит по мозгам Вий, но выход находится, одинокая, как барон Мюнхгаузен в Арктике дверь маячит в конце прохода, Тоха пинает ее, вываливаясь в проулок. Протянуты веревки, на них сушатся тряпки, нашел на что обращать внимание, «СТОЙ!», если есть тряпки, значит рядом – жилье, присмотрись, обнюхайся, будь осторожней, видишь, символика Кришны вязью проходит? Натяни на себя тряпку, маскируйся, а теперь в угол вставай, за пожарной лестницей скройся, проверь, нет ли погони. 

Паранойя – куст в пустыне, пробивает пласт, идет по рассудку трещинами, восьмиугольники образует, скачет, как колючка, рожает сомнения, пугает да мучает. Возгорается пламенем, кислород его – мысли, Тоха креститься средним пальцем, без движений, визуализируя. «Смартфон» – гаркает Вий, но экран не запускается, паутина–сеточка крошится лепешкой хлебной, и тут же напоминает о себе винт, горячей волной дергает, выпрямляет, а, ты был здесь все это время, дружок, я тебя не замечал, спасибо, ты вовремя, я–то уже запаниковал, сколько тебе еще осталось? Живи, братишка, я подарю тебе свои нейроны, а Джерси, твой отец и создатель, достоин всяческих похвал, лирических воззваний, ритуальных танцев адептов грязного, жизненно необходимого идеала. Да, Джерси, безумный коротышка, слишком ценный, чтобы умереть, и слишком наглый, чтобы не нарываться на побои. Вот он в своей лаборатории, крутит клюшку в алхимическом чане, и левое ухо проколото колечком с сундучком, а в сундучке – яичко, миниатюрное, а в яичке – иголочка, непростая, стерилизованная, для личного пользования. И стоит к Джерси очередь, взаимозависимая, как змея вокруг хижины обвивается, и всем нужно варево, и все Джерси ненавидят и обожествляют. Господь Гнева! Захочет – капнет яду, а захочет – блаженства.      

Время проходит, а преследователей не видать. Тохе бы подать голос, скрипнуть связками, для собственного успокоения хоть  с кем–нибудь поболтать, с собакой–телепатом, одиноко бродящей вдоль мусорок, лужей, мутной, в пылинках ацетона, да с теми же кривыми зеркалами из аттракциона! Одинокие люди так делают часто, наслаждаясь глубиной или звонкостью тембра, своими способностями к актерской импровизации да имитации, разыгрывая пьесы ради одного актера, эпичности и проработанности сюжета которых позавидуют и Монтекки, и Капулетти, и сам Микеладжело де Буонаротте!   

Но нет у Тохи сладкого страдания одиночества, зато есть Вий. Он грит, раз Тоха в тряпки кришнаитские нарядился, так значит ступай по дистрикту ровно, как будто здесь родился. Прятаться смысла нет, местные лучше тебя территорию знают, а вот сойти за неофита, идя быстрым шагом и ни с кем не переглядываясь... Он, Вий, так в «Черном Дельфине» выживал, с маньяком битцевским в одной комнате, колеса крутил из пружин да проводки. Шизофрению консумировал да контакты с Нирваной налаживал. Смотри, вот схема атаки: перегружаешь сенсоры воспринимающего количеством информации, имеющей связи между собой, и соответствующие выводы, с одной стороны – конкретные, а с другой – полученные из ложных источников. Коси под крейзи, то есть. Думаешь, кришнаиты в своей религии разбираются? Да нихера! Только «Харе Кришна» и напевают, а дальше лезут лишь гуру, деньгу зашибающие!

Вий зря так изгалялся, Тоха давно его не слушал, лишь ноги переставлял, чуть пошатываясь в непривычном платье да вынужденной ходьбой манеры. Как биполярники блуждают? Подобно ветру, бегущему по песку, неритмично, не привлекая внимание червя. Туда, на шум! В центр поселения! Капюшон на ирокез, Тохе хочется укрыться в нем целиком, исчезнуть, но детали оседают на сетчатке, калейдоскопом крутятся и формируют разноцветные, флюорисцетные потоки грязи. Жутковатые чучела, солома, вездесущий пенопласт, кошачий хвост как крепеж для палаток, полотенца, ветряные вертушки, а звуки? Стук трещоток, звон колоколов, хоровое, горловое, холотропное пение, таблички, надписи повсюду, занимают каждый свободный сантиметр. Язык не прочесть, он как будто создан для блуждания, лабиринт приседающих закорючек да ныряющих аистов. Лавки с ароматическими свечами, дым режет глаза и отгоняет мух, их множество, они подобны смогу, жужжат на уровне второго этажа, липнут аурой к редким прохожим. Что–то их привлекает сюда, тянет, но отдыха не дает, заставляет пульсировать в воздухе, ни к чему не прикасаясь, но всегда оставаясь в доступном пространстве, как будто заполняя недостающие пиксели в пейзаже. Саранча, бедствие, гнев творцов, и, когда Тоха неожиданно вываливается на пустырь, становится понятна его причина, ясная любому, кому Кришна не одарил Просвещением.

– Ты! Тащи тушу! – командует Тохе Тайсон, он растянулся на троне, израненный, но уцелевший после еврейской атаки. Трон несут  на спинах невольники, их шеи скованны цепями, а в руке Тайсона веревка, она переходит в некоторое подобие шибари, опоясывая мандавошек, перетягивая да зажимая груди, бедра, слишком сильно, до деления на бело–красные зоны, но мандавошки не жалуются, они – в ужасе, да и Тоха – тоже. 

– И что же это у вас тут происходит? – доносится до боли знакомый голос. Тоха, поднатужась, с кряхтением накидывает на себя мешок с чьими–то внутренностями, а мимо уверенной репортерской походкой спешит на интервью Эш, окруженный напряженными телохранителями. В реальности Эш не сильно отличается от голограммы, те же проколотые соски, глаза, наполовину залитые краской с точечками–зрачками, велосипедные перчатки, коррозийные папилломы, дройд–секретарь в виде плюшевой неведомой зверушки сидит на левом плече, водит туда–сюда объективом видеокамеры.  Телохранители держатся ромбом, у них есть М–16, переключателя огня на «рок–н–ролле», так и готовы сорваться.

– Завершение грандиозного эксперимента! – мечтательно мурлыкает Тайсон и тут же дергается от боли, эпилептически прикладывая средний палец к виску – Благую весть принес  я миру: Часы Судного Дня остановились!

Над пустырем возвышаются два объекта: копия лондонского Биг–Бена и что–то, окутанное строительными лесами, на что Тоха старается не смотреть, лишь крутится среди множества кришнаитов, занятых привычными делами. Удары мясницкими тесаками и разделяющееся мясо.

– Когда мы прибыли на Землю Обетованную, квинтэссенцию творения, мини–мир, ну, Луна–парк, вы понимаете – продолжал Тайсон, а Эш скороговоркой комментировал для зрителей концепцию Ковчега Ноя, коей и является Диснейленд, взявший от каждого культуры по щепотке годной для продажи самобытности, архетипа, сказки. – Из всех имеющихся в наличии механизмов работали только Часы. Что это, как не знак Кришны? Для посвященных послание?

– Ага, и, дайте догадаюсь… – пытается взять в диалоге первенство Эш, но тут же осекается, встретив озлобленный вмешательством в проповедь взгляд единственного уцелевшего ока негра.
 
– Именно! – цедит Тайсон – Часы остановились! Наконец–то! Наш труд был давно завершен, мы лишь ждали подходящего момента! Собирали декорации, хе–хе–хе!

Тоха перестает различать, где кришнаиты, а где – трупы. Как извивающиеся черви, воронки смерчей, бал–маскарад, колесо Сансары с двумя осями, Биг–Беном и восьмидесятиметровой серебряной палкой в лесах, похожей на церковь в восточной традиции, увенчанной куполом, в окружении четырех палок с куполами поменьше, Белоснежки с отпрысками–гномами, какое–то полузабытое слово из прошлого – ракета, летательный аппарат на жидком топливе, и погребальный – а может быть, наоборот, возносящий, костер, сложенные в неестественных позах, насаженные на колья, скрученные, сшитые друг с другом люди, все жертвы, пойманные и умерщвленные поклонниками крайней ветви индуизма в рейдах. Рождество, и ель – в игрушках, связки оторванных голов, выломанных рук, ангеловыгнутых ребер, мочек ушей, засушенных половых органов, кишках, языках, скальпах, канистрах с маслом, бензином, газовых бытовых баллонах, хлопушках, таблетках для розжига, спичечных коробках, фейерверках, и, зачем–то, ксерокопиях Будды.

– Удивительнейшее зрелище, дорогие зрители! – докладывает Эш в твичт–канал, пока трон Тайсона, вместе со слабо, тихонько повизгивающими мандавошками устанавливают поверх скрещенных остовов электромобилей  – Все было возведено в кратчайшие сроки, в промежуток, между проходами наблюдающих зон Орбиты, и теперь…

– И теперь! Братья мои! Синявин! – доносится сверху – Песочного человека давай! Немедленно!

Щелкнуло, на весь пустырь–площадь, и понеслась мелодия, волной, живительно–ласковой, грустной. Ай клозед май айс… энд ай слип авей… ин ту ве маджик найгхт…. Деад корпс эвривере… кришнаиты единым порывом поднимают средние пальцы к Тайсону, тот отвечает тем же, а потом подтягивает поближе мандавошку, ту, рыжую жердь, самую симпатичную из четверки. Тайсон упирается ей коленом в шею, ставя на колени и натягивая веревку, так можно и шею сломать, если столкнуть рыжуху с трона, вниз, подвесив в вышедшей за рамки БДСМ–игре.

– Мы были брошены предками! – проповедует Тайсон, приготовившись к убийству – Не вошли в ряды избранных! Нирвана отвергла нас! Челноки не забрали на Орбиту! О, я был там, я помню стрекот вертолетов, эвакуацию золотого миллиарда, охрану у орбитального лифта, диверсии по всему земному шару! Вернувшаяся Атлантида, моря, вышедшие из берегов, тайфуны, смерчи, Черная Смерть, Великое Переселение! Выпущенные на свободу Голиаф и Годзилла! Вымирание расовонеполноценных, точечные ядерные удары по оставленным на планете средствам противокосмической защиты, аннигиляция Звездной пушки, эмбарго, колонизация, выкачивание ресурсов! Они сделали все, чтобы превратить Землю – в Ад! Но они не учли одного. Кали–Юга лишь закаляет избранных! Делает их сильными, неуязвимыми, непоколебимыми в своей цели повести Крестовый Поход в Небеса! Синявин, имперский марш давай!

Пластинка глохнет, мелодия исчезает, но остается шум мотора граммофона; пока Синявин ищет нужную композицию, перед троном Тайсона выстраиваются отборные, откормленные кришнаиты, все, как в баскетбольной команде, лысые и рослые, с автоматическими винтовками на плечах. Телохранители Эша, завидев достойную конкуренцию, вдруг начали пробиваться назад, прикладами прокладывая проход в толпе кришниатов, Тоха вовремя отскочивший с пути, как–то особенно четко увидел Эша, который, чуть ли не в панике, что–то через свой твитч–канал слушал, и Тоха то ли инстинктивно, то ли по безмолвному совету Вия, пошел за Эшем, а в спину ему неслось:

– Там! Там! Та–дам! Бойцы, группа захвата… но они будут не одни, с ними будут ваши души, сестры да братья… ментальные оболочки, которые направят наши пули, и стеной станут перед пулями врагов… жирных капиталистов с Орбиты… когда жертвенник озарится стартовыми соплами, вы полетите с нами, переродившись в радугу… Харе Кришна, Харе! Осените себя средним пальцем, ибо сегодня все закончится!

А потом что–то промелькнуло, у самого угла капюшона, люцифер, небольшая падающая звездочка, патрульный шаттл, включивший тормозные двигатели, убийца, пришедший с полоски орбитального кольца, почти полностью закрывающего собой Луну, и Тохе повезло, в очередной раз, он споткнулся, и от неожиданности прикрыл глаза, потому не видел лазер, но он все равно прорвался сквозь веки, как через мутное стекло,  и Вавилонская башня была разрушена, разнесена взрывом, и с пустыря дохнуло пламенем, но не сильно – лазер выжег кислород, высохла слизистая, горло запершило, от давления в голове что–то перекосилось, а потом Тоху завалило, и он пропустил антициклон, вихрь, задувший как будто отовсюду сразу, пусто место свято не бывает, а наполняется затянутыми мухами, и их неисчислимое воинство как будто нивелировало количественную важность  человеческо–кришнаитских жертв. Бесконечное одеяло из потрескивающих точек с полупрозрачными крыльями… тиски вокруг висков, вкручивающиеся винты, наверное, так и сознания лишится можно, кровотечение из носа, из ушей, рта, ногтей, соленый вкус слюны, а Тоха лишь мычит да башкой машет. 

Долго ли, коротко ли, но верблюд по миллиметру протискивается, а может быть, стоило его распилить сначала? В ванной, циркуляркой, а вынести в ведрах, прикрыв целлофаном, бананов шкурками да коллекцией кепсов, вылить в быстротечную местную речку, на потеху пираньям, их травят с завода, солярой, перегноем, звуковыми бластерами, таблетками корвалола, но твари никак не переводятся, приспосабливаются, на сушу выходят. Всех бомжей истребили, заняли кормовые точки, на скейтбордах катаются, благочестивые рок–группы организовывают, крышуют консерватории. Это – процесс эволюции, прихода к успеху, он требует времени, как и Тохино излечение. Когда он очнулся, все переменилось, и в то же время осталось таким же, как и было.

– Пацанчик! Пацан! Ну, пацанчик… пожалуйста! Ну, пацан… – чуть ли не плакал кто–то слева. Тоха повернулся – ба, все те же рыжеволосые леди! Лежит как–то неправильно, вывернув локти, под телом Тайсона, и выбраться не может, шибари не позволяет.

– Слышь! Пацанчик! Спаси! Умоляю! – заплетается девочка, от безысходности рыдая.

– Ага, щас! – фыркает Тоха, со стоном встает, ощупывая брюхо.

– Не бросай! Пожалуйста! Я не могу больше!

Тоха пожимает плечами да собирается съебаться.

– Если уйдешь, я буду кричать! – отчаянно выдает мандавошка – Похуй, пусть евреи услышат, я не хочу тут одна умирать!

– Еврей? Какие евреи?

Тоха проводит рекогносцировку. На  остатки кришнаитского храма слетелись, как на эксклюзивную трансляцию из ванны твоей мамы, сыны Давида, в центурии преобразованные. Вон – легат на колеснице, сигнализирует державой да скипетром, руководит поисково–мародерственными работами. Группы пархатых подбираются крайне близко, всех раненных милосердно добивают, а тех, кто с конечностями целыми – сгоняют в импровизированные концентрационные лагеря, обматывают синей изолентой, как пауки – мух, ставят каждому на левое запястье метку, числовой номер, тавро хозяина. Взвесить, измерить, сердце подкожным зондом изучить. Укладывают штабелями в «Газели», и тут же увозят, а легат все считает, счетами, с деревянными шайбами, с детской площадки увезенными.

– Ох, и не повезет тебе в плену у ашкенази! – злорадствует мандавошка – Они тебе мигом сделают обрезание, дабы рабынь не портил. Чик–чик – и нету головки! Освобождай меня быстро, и не вздумай ножом бодаться. Один ты точно не свалишь, а за двумя зайцами погонишься…

«Девчонка права» – подтверждает Вий – «Конечно, можешь ее тут оставить, пусть отвлекает внимание… но на ногах она продержится дольше, купит тебе время отступить. Давай, режь веревку! Еще придется ждать, чтобы кровоснабжение восстановить!»

Делать доброе дело не трудно, особенно когда оно обоснованно необходимостью. Помнится, как–то Джерси устроил бесплатную раздачу «винта» всем желающим и, пока нарики, отказавшись от привычной меланхолии, дрались за право зачерпнуть шприцом со дна алхимической колбы, прочел лекцию об основах психологической мотивации. Искусство любить, желание чувствовать себя кем–то особенным, нужным, важным в чужой судьбе, осознавать значимость своей жертвы для другого человека, самоутверждение за счет подставленных щек под удары. Комфорт, удобство находим мы в помощи окружающим, и нет ничего зазорного в получении удовольствия от процесса… куда лезешь, мразь, я вам тут душу обнажаю, а они… сука, не трожь перегонку, там же метил, отравишься! А, *** с ним. На чем я… да что же такое творится, граждане, в следующий раз на лопате «винт» выносить буду, а… знаете что? Не цените вы нихера, душу вложишь, сердце вложишь, да хоть распнешь себя вверх ногами – все загадите, сраные, ебучие, хуевы, ****ские, ублюдочные пидорасы, не смейте лезть в лабораторию, занесете же заразу, инфекцию, генетическую мутацию! Так! Хватит! Нннааа тебе, сволочь, больно же, работай, ну, теки, кровушка родимая – приговаривала мандавошка, стуча руками о балки, а Тоха все крутился рядом и приговаривал: «Ну чего ты так долго? Хватит херней маяться! На карачки давай! Они уже совсем близко! Не ной, травой закуси! Ну же!».

Евреев задерживали. Взглянувших на Солнце, ненароком узревшим лицо Бога оказалось изрядно. Милосердный василиск обратил бы их в камень, патрульный катер лишь ослепил, как будто в попытке скрыть какое–то запретное, непредусмотренное проектом, деяние. Котята тыкались в поисках тепла и ласки, но натыкались лишь на острия ножей.

– А, едрить твою! – Тоха за шкирку тащит рыжуху, та, как может, помогает ему деревянными, как костыли у пирата, пятками. Плотный, густой дым, что–то начинает разгораться, запоздало, вдруг вспомнив об обязанности, серый прах на нёбе, коротит кабель, очередной слепец рыгает, где же выход? Избегай алого, алый – цвет власяницы, но здесь нет цветов, монохром, и то, если слезы не застынут на ресницах. Так всегда бывает после взрыва, суета инстинктивных движений, дислексия, подошва протыкается, наступив на гвоздь, щетка, вернее швабра – пусть будет твое опорой, я уже могу, сама, да, даже пальцы сгибаются, оставаться связанной очень опасно, меня Шелли учила, какая к черту Шелли, нам спастись нужно, сестра, старшая, она работала в борделе, а после смен навещала меня в садике, и рассказывала сказки, нашла время балаболить, лезь через трубу, только края не трогай, вишь, плавятся, горячие, и в одной такой сказке дон лимон с апельсином угнетал бедняков привилегиями, заморские мол фрукты, редко встречаемся, не как простые турнепсы, но ведь в какой–нибудь Индии их навалом, не важно, так и со всеми людьми, нет оригинальных, а здесь сюжет важнее правдоподобности, ты уверена? Что может быть существенней реальности происходящего? Вот эти три еврея, я кидаю камушек, а нет, лучше толкну микроволновку, на соплях держится,  ты… а я ножом своим, «Дурманом», даешь инструменту имя? Ты смешной, сама ****ь такая, я зубами откушу тебе ухо, а ну попробуй, «Дурман» тебе в брюхо… чего ржешь? Мы, вроде бы, евреев убивать собирались. Ага, только не смей меня подставлять. Мы повязаны, в одиночку не справится. Залезай на тумбу, о стой, похоже, над нами смиловались! Смотри, под ногами, под полиэтиленовым пакетом, уж не проход в Подземку ли это?

В ее руках ключи от Рая, по форме напоминающие штык–нож. Трехгранка, которыми люки открывают, вагоны и спецящики, сейфы из далекой–далекой галактики, маслины, теремки Бабок Ёжек.

– Где прятала?

– Там же, где и ты – свой нож! – огрызается мандавошка, но сейчас для Тохи она роднее всех на свете, быстрей, в канализацию, только накрой перед залазом люк какой–нибудь ветошью – Вия советы. Крышка тяжелая, еле отодвигается, но и не нужно сильно, так, чтобы худощавое тело подростка проползало, и как бы ее обратно…

– Нет времени! – спешит мандавошка, и Тоха спешит за ней, по туннелю, пригнувшись, выставив вперед ладони, так нормально, без света, все так перемещаются по Подземке, правда, не с такой бешеной скоростью, а вдруг провал, водосток, нет, никаких капканов и самострелов, низы – территория мирная, здесь все равны, кроме крысов, но их регулярно чистят. Наверное, логичнее было бы бояться катакомб, их мрака, неизвестности, клаустрофобией, затхлой сыростью, но для Тохи подземка отдавала этакой античностью, уютом первой пещеры, вечерами у костра, с гитарой, граффити–бизонами и скейтами. Последнее безопасное место, не проглядываемое с Орбиты: слои свинца и бетона глушат сканирующие импульсы. Регулярно устраиваются ярмарки, оргии, флэшмобы – и никакого насилия! Темнота – друг, в ней не видно рожи, стираются барьеры и приличия.

– А еще здесь ловятся здоровенные рыбы! – восторженно мыслит вслух мандавошка. – Шелли как–то поймала семерых: пять клоунов, двух кардинальских тетр, и накормила весь детский сад, всех воспитателей, даже охрану!

Не стесняешься своих слез, беседуешь с собственным подсознанием, и ничего нет удивительного, что оно тебе отвечает, звонким, живым голосом с оттенком пережитого страха, обреченности и облегчения, и эхо вторит, дружелюбные контуры, нас здесь много, мы едины, мы понимаем, мы добры, мы принимаем. Звуки  – ориентиры, остальное додумай, представь, это в любом случае будет лучше, чем Тоха мог бы увидеть. Что под жопой? Какая–то картонка, моток гнилых листьев, рыбацкая сеть, сдутый футбольный мяч, надувной матрас, корона из Бургер Кинга. Хорошо, что отшибло запахи, так он бы вспомнил, что в объятиях – мандавошка, и так искусанные губы да деформированные пирсингом, выпяченные вперед соски портят кайф немножко…

– Хорошо бы бахнуть «винта»! – мечтает Рыжая. – У меня есть смесь, но нет баяна, разбился, а в десны втирать – лишь продукт переводить.

Но шприц есть у Тохи, и они жадно ставятся, причащаются одним баяном, одним винтом на двоих, одним кумаром, въебывают в единство, радужными, фиолетовыми искорками плывущему по стенам темницы. Тоха сосется с Рыжухой, а над ними, вверху, Вий заваливает Шелли, и в этом есть что–то успокаивающее, разумное устройство мироздания, дубль, простое, скрытое в прекрасном, сложном, как две пираньи, одна из которых крупнее, и поглотила младшую, рыба внутри рыбы, макрокосмос и микрокосмос.

–  Хорошо, что мы живы. Нельзя попадаться евреям. – шептала Рыжуха, растягивая слоги от страсти. – Они хуже Диаволов, хуже кришнаитов, хотя казалось бы…. Шелли рассказывала, она обслуживала их бонзу, тот, когда не в настроении был, ей даже не засаааживал, ох, просто…

Подземка дружила. Подземка дышала. Подземка – почти как Орбита, те же самые отсеки, только тепломагистрали. Бункера да убежища, они их спасли, выкормили, Тоха сам не видел, только слышал от Вия, про лучи Си, планы консервации, попытки Орбиты очистить планету от разумной жизни, чтобы, подождав век–другой, заселить ее вновь, без язв, неестественной радиации, гнили, иприта, фтора, истекшего срока годности взрывчатки, напалма, свихнувшегося ИИ, всего, что не было предусмотрено или создано небезопасным, но, в принципе, легко контролируемым с учетом развития научно–технического прогресса, хотя зачем он нужен, когда есть время, и локальные удары по зарвавшимся государствам... то ли гуманизм преобладал, то ли экономические расчеты, то ли Орбита оказалась во сто крат лучше, чем задумывали ее создатели, но…

– Но евреи бееезумно обиделись, что определяющим принципом была не кровь, а какой–то сомнительный показатель общественной важности. Богатство, влияние, поэты, похищенные из соообственных спален... ах, вечность, почему ты, всегда, ускооользаешь? Вот евреи тебя сохранили, смонтировали, кредо, табу установили, непреклонный свод правил, и экскурсии в музей устраивают, имени Холокоста, и жар, вечная жажда плоти и крови, ах, это как из друууугой сказки Шелли, там сосуд был особый, с памятью, куда наркоманы–волшебники ныряли, дабы раз за разом пережить приход без ломки, магия воспоминааааний, у ееевреев, тоже, самое, тооолько… только… не останавливайся…  – звук тяжелого дыхания. – Как ножом по ране, чтобы кровоточила, никогда не зарастала, не забудем, не простииииииим! Ах!

Пока не спала эйфория, пока не нужно возвращаться, пожалуйста, пять минут на будильнике, отвлечение, гормоны счастья, Тоха бы заснул, да какое тут, после «винта» и всего потрясения, вот, сейчас начнется, бред взбудораженной совести, тревога и сомнения. Как холодная волна по телу, шепот Вия, волосы на руках дыбом, отрезвление. Антисептик! Неудобно лежишь! Рыжуха… тоже оправилась, отодвинулась, шорты подтянула, напряжение, как у богомолов после случки.

– Ну… эм… наверное, нам стоит остаться друзьями? – выдавливает мандавошка какую–то глупость, и Тоха смеется, тоскливо и хрипло, но на самом–то деле он радуется.

– Ага, конечно. Нет, что ты! Давай жить вместе! Арендуем угол у Вия, заведем кошку и кота, поставим фикус, будем подрабатывать донорами органов, яйцеклеток и спермы, украдем собаку, нет, лучше овцу, с нее можно шерсть состригать, купим лотерейные билеты, а потом родятся дети, придется жилплощадь расширять. О! Точно! Решение! Сдадим Вия в инвалидный, или для престарелых, дом, и будем праздновать!

Но веселье провисает, не находит поддержки, Рыжуха молчит, а потом рот раскрывает, обиженно и недовольно:

–  Правильно Шелли говорила. Все вы, мужики, такие. Присунул, и – адьйос, пишите письма!

– Ты о чем вообще? – недоумевает Тоха  – Пару часов назад ты собиралась меня ограбить и изнасиловать!

– А сейчас ситуация другая! Я, может быть, тебе открылась, доверилась, а ты… а ты… неблагодарный! – мандавошка не выдержала и захихикала, как мартышка, успешно метнувшая калом.

– Стебешься, что ли? – сообразил Тоха.

– А то! И вообще, хорош валяться, подъем рота! Хавать охота.

Идти вдвоем по Подземке оказалось интересно. Рыжуху как–то прорвало, она все болтала да рассказывала, по большей части сказки Шелли и случаи из ее же, Шеллиной, жизни.  Тоха узнал, что такое шугаринг и скраббукинг, и как на этом можно зарабатывать, предлагая туристам с Орбиты туземную народную медицину и сувениры, в обмен на универсальную вакцину, платья из непромокаемой ткани, многоразовые гондоны и спички, куклы Барби. Женщины всегда приспособляемей мужчин в вопросах выживания.

– Пару девочек даже забирали с собой наверх. – хвастается Рыжуха. – Генофонд улучшать, наложниц в гаремы да обслуживающий персонал набирать!

– И дрейфуют они в ваакуме, с перерезанными глотками да выпущенными кишками. – ехидничает Тоха. – Снафф–видео! Реальное изнасилование! Рабыни для гладиаторских схваток и каннибализма!

– Ой, да иди ты! – обижается мандавошка. – Вот нужно тебе отбирать мечту у Золушки?

– Мечты должны быть реалистичными. Только то, что находится на расстоянии вытянутой руки, иначе…

– Иначе обожжешься? – с радостью перебила Рыжуха, вступая в круг света – Я знаю, Шелли рассказывала! Парниша, который подлетел к Орбите слишком близко и был сожжен турелями!

Она цепляется за край провала, с вызовом оглядывается – мол, чего стоишь, подсоби. Тоха толкает ее вверх, игриво хлопнув по попке, мандавошка лягается в ответку. Ты знаешь, где мы? Без понятия, не мой район города. Клумбы какие–то подозрительные, острые листья да яблочные зародыши, отметок банд нет. Прилично, даже подметено как будто. Витрины целы, стоят мобили, голуби не пуганные. Трава! Трава подстрижена! Может, дело в «винте»? Не бывает общих галлюцинаций. А Вий утверждал, что жизнь – это общий трип. Да какая разница к черту, ты лучше действуй, как–нибудь, мне все происходящее не нравится, надо валить. В какую сторону? Давай лучше в здание войдем, там уютней будет, да и найдем может что, полезное, ситуацию рассудим.

Двери перед ними распахнулась сами. Тоха замешкался, а Рыжуха восторженно прошептала: «Автоматика!», и запорхнула внутрь, к изогнутым в виде буквы «S» диванам, барной стойке, протянутой через весь зал, прикорнувшим к ней, как нарастают грибы под бортиком песочницы, стульям и автоматам общепита. Все выглядело каким–то застывшим, вневременным, монументальным, даже кондиционированный воздух не плыл, а лишь обозначал движение, стрелочкой с указателем, и лишь свечи, черные, различные по длине и толщине, а так же степенью оплавленности, огнем своим поддерживали печи Молоха.

– Смотри, общепит еще работает! И выдает попкорн! – Рыжуха как–то слишком радуется, тащит его за стойку, ой! Красная сетка пробегает по лицу, в шею что-то колет, и Тоха рефлекторно падает на четвереньки, утаскивая за собой мандавошку, сейчас начнется, сейчас будет больно.

 – Мама! Мама! Я вернулся домой! – слышится голос, с каким–то металлическим привкусом, похожий на эхо, смутно знакомый, с непривычным весельем, озорной. – Я сегодня молодец! Я получил два «отлично» и забил решающий в матче гол!

Тоха не мог поверить фальши. Мерцающее сияние доппельгангера, который обычно отражался в разбитых витринах да лужах бензина. Чистенькая одежда, портфельчик, железная коробка из–под завтрака, смех и фантасмагорическая, невозможная ситуация. Как по воде, призрак-Тоха шел сквозь холл бара к умной, заботливой, и самой-самой красивой на свете женщине – маме, и откуда-то Тоха знал, что мама – это Шелли, наконец-таки себя реализовавшая.

– Это что за херня? – ахнула мандавошка и перекрестилась средним пальцем. И тут возник новый призрак, чертящий на доске разрез здания. Прилежно, высунув от усилия язык, голографическая Рыжуха сдавала проект профессору, а профессор был Вийем, серьезный, в пиджаке и с дипломатом, преподаватель со стажем, он имел награды и грамоты, три раза становился преподавателем года, и мог бы претендовать на пост мэра города, если бы не Тайсон, более популярный у народа за счет благотворительной программы помощи обездоленным. Она реализовывалась за счет средств Джерси, изобретшего лекарство от облысения, про него, кстати, писал книгу Эш, мастер прибавить в происходящее интригу...

Замироточили свечи. Пламя усилилось и увеличилось в размерах. Черный воск затапливал бар, пузыри взбухали на его поверхности и тут же лопались, брызгая жижей. Рыжуха запищала и залезла на стойку, Тоху залило по горло, тепло, вязко, как кисель, как патока, а вот захлестнуло и рот, воск полез дальше, горло, пищевод, и было в нем что–то сияющее, сладкое, как будто спрессованное горе человечества множество раз очистили от примесей, оставив запретно–сладкую манну, порождение осознания, принятия, ведь самое настоящее счастье рождается лишь после тяжелейших испытаний.

Тоху заполнял соляной столб, древо с раскидистыми ветвями, чистая голограмма идеального, лишенного греха человека. Блаженство, эликсир, сыворотка, превращающая простейшие в сложнейшее, вино в воду, знание в золото, умножающее эйфорию, объясняющее глубинную причину всего происходящего в мире, ведь не зря же было это все, ведь не зря? С момента большого взрыва у нас был план, расчерченная разноцветными маркерами схема, бумажки–липучки с напоминаниями, что  двадцать первого июня вероломная Германия нападет на Венгрию и применит ядерное оружие. Из–за этого, через поколение, мастифф по имени Петр совершит ограбление паровоза с грузом травы для откормки скота, контракт будет нарушен, сделка сорвана, а соседка поцарапается иглой и умрет от столбняка. Теперь Тоха в курсе, что через шесть часов умрет тоже, но его тело послужит общему делу, преобразуется в перегной, а маленький червячок внутри Рыжухи, сейчас совершенно незаметный никому, кроме глаза внутри пирамиды, огненному духу внутри голубя да иммунной системе малолетней шлюхи, продолжит биологическую задачу великого замысла космических мышей. Мы запрограмированны чередой закономерных случайностей, Дьявол и Господь Бог лишь две стороны одной медали, монетки, которая взлетает вверх при необходимости совершения выбора, да, в общем–то, нет ни выбора, ни судьбы, автоматоны под властью эндорфинов и пустота.

Множество нулей и единиц при каждом моргании. На голове у Тохи – воронка, всосавшая в себя и ирокез, и уши, всю поверхность кожи над надбровными дугами. Руки его раскинуты под углом в девяносто градусов, а в ладони вбиты, нет, скорее аккуратно ввинчены гвозди. Та же самая операция проделана со ступнями. Кровь стекает в желобки, которые ведут к огромной чаше, Святому Граалю, установленному в центре комнаты, которая по сути своей является зданием, ибо имеет только одно помещение с дюжиной крестов да пару гусениц–тамбуров. В одном из тамбуров на носилках лежит Рыжуха: ее грудь медленно покачивается, тело чисто и свежо, к запястью приклеена бирка. Через другой тамбур проходят евреи, в плащах из человеческой кожи да бокалами в руках, которыми они зачерпывают кровь из резервуара Грааля. Кровь напоминает первородный бульон, ее подогревают, охлаждают и перемешивают, отчего меняется цвет и консистенция, а с поверхности поднимается пар.

И Святой Дух носится вместе с ним.