Бимка

Посвящение Николаю Милохину.

— Ну вот мы и дома! — вполголоса, стараясь не шуметь и не разбудить спящего в коробке щенка, сказал Михалыч, закрыл входную дверь и присел на диванчик в прихожей.

Серый щенок, почуяв домашнее тепло, вылез из - под укрывавшей его соломы и принялся тонко скулить, опираясь широкими передними лапами о край картонной коробки.

— Проснулся, Бимка, — хозяин еще в машине, пока добирались из города до поселка, придумал собаке имя, — ну, иди-иди ко мне!
Щенок завилял толстым хвостиком и, очутившись в больших и тёплых ладонях хозяина, тотчас пригрелся, как у мамки под боком, и зазевал.

Михалыч гладил Бимку по серой, с белыми пятнами спинке, по-доброму улыбался сам себе, предвкушая радость окончания одинокого существования с появлением в доме еще одной живой души.
Он уже давно жил отшельником. С тех пор как схоронил жену, замкнулся в себе, стал нелюдимым и озлобленным на весь мир. Даже приезду родного сына был не рад внешне, хотя в душе трепетал от рукопожатия своей кровинки да от крепких сыновьих объятий. Вымахавший за сорок с лишним лет, Леонид был заметно выше собственного родителя и почти с ладонь не доставал до потолка родного дома. Лишь изредка забываясь, стукался лбом о матицу, шутливо ругался, кляня свой богатырский рост.

Ростом Лёнька пошёл в отца, Николая Михайловича, который в молодости был силён, высок и крепок, но к шестидесяти с небольшим он высох и стоптался, доходил сыну лишь до плеча.
Это Лёнька по отцовскому заказу подыскал в городе щенка, обязательно кобелька, лаечку, и отзвонился через две недели, сообщив престарелому родителю о том, что собачка готова к переезду.

— Чем тебя и кормить-то, паразита, — шумел на Бимку Михалыч, когда щенок наотрез отказывался от свежей, сваренной с ошмётками свиного сала каши, опрокидывая мордочкой миску, — голодом пару дней посидишь, дак что хошь заешь!
Михалыч плюнул на очередную тщетную попытку накормить собаку, собрал с пола вываленную кашу обратно в миску, вымыл руки и закурил.

Бимка вертелся у ног и тыкался в руки хозяину мокрым чёрным носом, выпрашивая еду.
Два дня стояла щенячья еда нетронутой. Михалыч уж было забеспокоился, глядя на лежащего на старой фуфайке Бимку с грустными голодными глазами:
— Погоди ужо, сбегаю к соседке, нальёт тебе крынку молока, — засобирался Николай Михайлович, — а то неровен час, загнёшься с голодухи.

—Настасья! Дома ли? — стуча в тяжелые двери, с улицы крикнул Михалыч, обивая снег с валенок.
— Чего тебе, Николай? Чуть Богу душу не отдала от твоей долбёжки, поздно гостевать придумал! — ворчала Настасья, дородная полная баба, в замызганном переднике, открывая двери, но перед тем выглянув в окошко посмотреть, кого принесло в столь поздний час.

— Мне молочка бы, не продашь? Хоть литру? — замялся на пороге Михалыч, видя, что пришёлся не ко двору, — собачку привёз из города, малая совсем, кашу не ест, можа, молочка полачет?
— Дак раньше - то што молчал? Уморишь скотинку своими харчами, — взбеленилась Настасья, питавшая особую жалость к любой животине, — тебе-то, небось, матка в детстве сиську совала, а не чеплашку с кашей! Кашу потом заест, а покуда молоко надоть!

Только и от молока Бимка отказался, но с жадностью накинулся на тёплый свежий творог, который Настасья навалила Михалычу в довесок, потому как только перед его приходом сцедила чан с вызревшими грудками, и заниматься далее творогом ей не хотелось с устатка.
— Вишь ты! — дивился Михалыч наевшейся собачонке, которая ластилась и лизала ему в знак благодарности руки, — если кашу опять опрокидывать будешь, творога тебе не видать!
Так и повелось у них с Бимом: на первое — каша с салом, на десерт — творог!

На третью ночь Бимка заскулил на своей фуфайке у дверей, то ли от сквозняка, то ли от страха. Он подошёл к хозяйской резной кровати, уперся лапами о край, положил на матрац голову и завыл. Сколько ни гонял его Михалыч обратно на фуфайку, Бимка настойчиво просился в тёплую постель, не давая хозяину заснуть. Под утро Николай Михайлович сдался, приволок за шкварник дрожащего и скулящего щенка к себе, заботливо закутал, прижимая, и сказал :
— Ну, чего удумал! С конформом спать хошь, а мне, стало быть, на фуфайку идтить?

И какая - то непонятная доселе жалость к этому маленькому серому комочку просочилась в душу старика, что хоть реви. Вдруг он сравнил себя, одинокого и забытого, с этим беспомощным щенком, оторванным от матери и таким же одиноким. И нет на свете у них никого сейчас ближе друг друга...
— Ладно, спи, покуда маленький, потом сам сбежишь, как керогазить - то начну! — Михалыч посмеялся сам над собой, погладил спящего Бимку и подумал, что хорошо бы ему будку сколотить.

Через пару дней новая будка стояла у крыльца. Михалыч заботливо насовал внутрь соломы, а сверху положил ту самую фуфайку. Прибил к будке тонкую стальную цепочку и пошёл в дом за Бимкой.
— Вот, смотри, какой я тебе ошейник смастерил, — приговаривал старик, надевая на шею щенку обновку из старого солдатского ремня, — пойдем-ко на улку, покажу тебе твою новую лежанку.
Бимка выскочил за Михалычем на крыльцо, понюхал свежевыстроганные доски будки, светлую железную цепочку и рванул обратно в дом.

— Надавал лешак эту собаку!— ругался глухой ночью старик, который не спал уже который час, слушая скрежет собачьих когтей о двери да заунывный, душераздирающий вой. Очутившись дома, Бимка радостно прыгал на хозяина, визжал и пытался лизнуть его в лицо.
— И что мне с тобой делать- то? — трепал по загривку Михалыч кобелька, — ты что, и спать теперь со мной завсегда будешь?
Бимка тут же запрыгнул в хозяйскую постель, свернулся калачиком и ритмично заиграл пушистым хвостом, приглашая хозяина лечь рядом.

В этот день Михалыч вернулся поздно, от него разило вином. На соседней улице после обеда устроили поминки, а до этого часом раньше хоронили первого другана Михалыча Федьку Коршуна. Коршуном его прозвали за большой скрюченный нос, напоминавший клюв, да за выпученные черные глаза. Федьку стукнул инфаркт после очередной двухнедельной попойки, смерть была мгновенной и лёгкой. Михалыч с Федькой с детства ещё корешились и завсегда стояли горой друг за дружку, будь то драка или пирушка. В этот раз Николай отказал Коршуну в собутыльничестве, сославшись на худое самочувствие. Но на похороны он не прийти просто не мог - надо же почтить память усопшего другана и выказать уважение .

— Бииимка!— тянул нараспев слова пьяный Михалыч, обнимая льнушего к нему пса, — посиди со мной, Бимка, посиди...
И тут же, достав початую бутылку из-за пазухи, старик налил заляпанный стакан до краёв, не чокаясь, выпил, занюхал рукавом пиджака и сказал:
— А ты знаешь, Бимка, как Федька-то, друган мой, на гармошке играл?!— пошатнувшись, Михалыч с трудом встал с табуретки, вытащил из закутка гармонику и заиграл что-то неимоверно грустное и жалостливое, (как потом Михалыч уточнил, это был
" Полонез " Огинского),— мне, Бимка, так и не сыграть...

И вдруг Бим стал подвывать в такт музыке, а потом и залаял, да так чётко и точно попадая в ритм, как будто он всю свою недолгую собачью жизнь подпевал под гармошку!
Пьяный хозяин, услышав пение пса, вмиг протрезвел, перестал играть, думая, что ему пригрезилось. Но, как только вновь залилась музыка, пес залаял с еще большим усердием.
Утром Михалыч вспомнил про ночные концерты Бима и решил развеять все свои сомнения насчет музыкальных способностей своего питомца.
Старик выводил разные мелодии, но только под полонез Бимка начинал "петь".
— Ты ж мой золотой, — ставя миску с творогом, приговаривал Михалыч, удивляясь собачьему слуху, — так вот ты какой у меня талант!

Приехавший через месяц Лёнька был очень удивлён такой новостью и с восхищением прослушал концерт в исполнении отца и Бимки до конца, недоумённо качая головой...

Так и жили они, старик и пёс, согревали друг друга, скрашивали одиночество, пока однажды Михалыч не проснулся утром... Не проснулся он и днем. Бимка тормошил его лапами, лизал холодные руки и лицо, а когда понял, что всё бесполезно, просто лёг рядом и
лежал, в надежде согреть окоченевшее тело хозяина...

— Михалыч, дома ли ты? — стучалась в запертую изнутри дверь Настасья с крынкой творога в руках,— чегой - то третий день не идёшь за творожком, али Бимку на диету посадил?
Бимка прибежал на стук к дверям, заскрёбся и залаял, не в силах открыть соседке: не поддавались тяжелые двери собачьим прыжкам...
Настасья испугалась, видимо, почуяв худое, сбегала за мужем да сыном и вместе они отворили двери, сняв их с петель.

—Леонидушко, чего с собакой - то делать станешь? — вытирая слезы после поминального застолья, пытала Настасья сына покойного Михалыча, — к себе хоть прибери, не чужой тебе пёс...
— Тётка Настасья, да куда он мне в городе? Квартирка крохотная, да и жена не позволит, — оправдывался Лёньке, отводя в сторону глаза...

Так и уехал назавтра сын в город, оставил Бимку на произвол судьбы. Какое-то время пса подкармливала соседка, а потом Бимка пропал... Люди говорили, что воет на кладбище пёс, да не просто воет, а выводит лаем мелодию...

С приходом зимы прекратились жуткие собачьи концерты на погосте: местные охотники выдали версию, что Бимку утащили волки, коих в тех местах водилось немеряно. Нашли лишь обрывок кожаного ошейника да вытоптанную лежанку на могиле Михалыча...