Татьянин день

Ну вот, матушка, и до тебя бессонница добралась... Татьяна Васильевна открыла глаза. Грех  жаловаться, в восемьдесят-то лет уже пора не о земном сне волноваться, а к вечному готовиться. Но она обычно засыпала быстро. Вставала рано, весь день – в привычных хлопотах. К вечеру накатывала усталость, не тягостная, а умиротворяющая. Как в детстве, когда мышцы болели от упражнений, в голове сплетались в смешную бессмыслицу иностранные слова, и не поймешь, чего хотелось больше – заснуть или скорее проснуться и снова учиться, танцевать, готовить новые роли.
Говорят, актёры всегда тоскуют по сцене, по зрителям. Глупости. Что было – то прошло. Родилась крепостной, дочкой мастера оружейного да графской горничной. Заметил барин, что к танцам способна, взял в свой дом на воспитание. Была Шлыкова, стала Гранатова. Заглавные партии танцевала. Сама императрица, Екатерина-матушка, червонцами одарила, да ручку поцеловать дала. И князь Потёмкин вниманием не обошёл – платок дорогой пожаловал. Глупа была, платок тот не сохранила.
Да и, правду сказать, не жаль ей платка. И прошлой славы не жаль. Суета это всё, а суета от лукавого. Не потому не спится сегодня.
И день-то хороший выдался, полный. С утра в сад на прогулку вышла. Хоть и мороз, а солнце сияло, как будто весь мир позолотить хочет. Дошла до павильона. В такой яркий день даже разруха сердце не ранила. И вспоминалось светло, как тут, у дома уединения и любви, они с Парашей сажали вербы и клёны.
Вечером к Серёже учителя приходили. Она на всех уроках сидела, слушала. Но, конечно, больше всего ей в радость были уроки танцев. Учитель Серёжин, месье Пуаро, почтительно и с интересом выспрашивал, чему великий Ле Пик их, юных шереметевских танцовщиц учил. Татьяна Васильевна на память не жаловалась, а кое-что и показать могла.
Перед сном Серёжа, как в детстве отец его, Митенька, к ней в гости зашёл. Рассказывал, что недавно в театре смотрел Аблесимова «Мельника». Тут Татьяна Васильевна его и сразила, наизусть продекламировав:
     «Кто умеет жить обманом,
     Все зовут того Цыганом…»
Удивился Серёжа, стал расспрашивать о былых временах, о дедовом театре, о бабушке… Может, от этого не спится? Татьяна Васильевна повернула голову и посмотрела на портрет, висящий над диваном. Свет от лампадки у киота был слишком слаб, но она и в полной темноте не глазами, а сердцем различала любимые черты подруги.
Подруга? Нет – сестра, не по крови, а по душе сестра, самая любимая и верная с того дня, когда Параша, двенадцатилетняя, подняла  плачущую семилетку Танюшку и утёрла ей слёзы. И на себя взяла вину немалую: разшалившаяся резвушка, разбежавшись и промчавшись по паркету, врезалась в подставку с дорогой вазой. Коленка – в кровь, ваза – в дребезги. И дружба на долгие годы, до того страшного дня, когда Параша ушла, оставив Татьяне новорожденного сына, Митеньку.
Нет, не могли мысли о Параше лишить её сна. Тогда, полвека назад, сердце кровью истекало. И только Митенька, крошечный, беспомощный, удерживал от отчаяния, возвращая к земным заботам, из которых незаметно вырастали житейские радости. Но потом боль проросла надеждой на встречу. Параша ждёт её, Татьяна Васильевна это точно знает. В церкви на службе, тут, на коленях у киота, она давно уже чувствует незримое присутствие подруги. Что ж, ждать осталось недолго, и не будет больше разлук.
Серёжа мал ещё, не всё ему откроешь. Вот и сегодня грех на душу взяла: в ответ на вопросы о материной родне пересказала сказку о шляхтичах Ковалевских. Параша лишь улыбалась грустно, когда Николай Петрович ей выправленные документы о предках-дворянах показывал. Наверное, про отца, кузнеца-пьяницу вспоминала, да про мать-мученицу при буйном муже.
От разговоров и пышущей жаром печки Серёжа раскраснелся, пить захотел. Налила Татьяна Васильевна ему чаю на травах, а он расшалился, стал чаинки сдувать, да и выплеснул чай на столик красного дерева, что у дивана стоял. И тут же разговор на другое перевёл. Рисунком-обманкой восхитился, вслух надпись на столике прочитал: «Рисовал Тертий Борноволоков 1795 года». Засмеялся: что, мол, за латинянин такой?
Ох, не стоит тебе, матушка, себя обманывать. Вот она, причина бессонницы твоей. Восемьдесят лет, а сердце опять, как у молодой, из груди выскочить норовит. Что ты там Серёже наплела? Крепостной, мол, художник дедушки твоего, Николая Петровича рисовал? Терентий, а Тертием прозвали для звучности. Меня Гранатовой сделали, бабушку – Жемчуговой, а Терентия – Тертием.
Только не было у Шереметевых крепостных с фамилией Борноволоковы. И художником Тертий отродясь не был.
Татьяна Васильевна закрыла глаза. Не сон, а воспоминания уносили её сейчас из январского Петербурга в июньский вечер в Останкино. После спектакля радостное возбуждение победило усталость. Она вышла в сад, в аромат лип и пение  нетерпеливого соловья. И удивилась, увидев тут, в глухом заветном уголке, незнакомца.
Он узнал её сразу, хотя она успела переодеться и смыть грим. Восхитился грацией. Представился. Тертий Степанович Борноволоков, из Ярославля. В театр Шереметева попал случайно: он с графом Николаем Петровичем вроде как однополчанин: оба в детстве были приписаны к Преображенскому полку. Через еще одного «однополчанина» познакомились.
Хотя Татьяна Васильевна с людьми сходилась легко, но ей  всё же требовалось время, чтобы настроить душу, сердце, ум, на нового человека. С Тертием настройки не потребовалось. Словно они знали друг друга всю жизнь, но под действием колдовства расстались и забыли о былом. А теперь, при случайной встрече, волшебство рассеялось и…
Можно ли назвать то, что случилось с ними, любовью? Любовь Параши и графа Николая Петровича можно измерить годами и глубиной пропасти между дочерью крепостного и державным вельможей. Любовь их как печатью скрепилась браком, перечеркнувшим все пропасти, заткнувшим рты завистникам. И что по сравнению с этой великой любовью история Татьяны Гранатовой?
Три встречи в липово-соловьином саду. Осознание конечности  счастья. Тертий смеялся: ей, Гранатовой, не стать общаться с Борноволоковым. Этим прозвищем  звали издревле беднейших крестьян, что в трудные годы нанимались в монастыри и к барам, да  вместо лошадей впрягались в упряжь, пахали и боронили. Шутки-шутками, но хоть богатств Тертию предки не оставили, дворянином он был, а не крестьянином. Дворянином и отцом семейства. Потому и счастье у Татьяны могло быть только  ворованное, у жены Тертиевой, у сына его, двухлетнего Николеньки.
Учил ли её кто этому, или с молоком матери впитала, или Бог надоумил, но чужого Татьяна ни в жизнь не брала. Ни куска хлеба, ни монеты мелкой, ни счастья. От Тертия на память приняла рисунок. Карты игральные, письма, всякая всячина нарисованы так искусно, что хочется руку протянуть и взять. Но взять - не возьмешь, на то и обманка.
Поддайся тогда и она, и Тертий искушению, не такой ли обманкой оказалась бы их ворованная любовь? Когда Параша умерла, Николай Петрович сильно горевал. Даже маленький Митенька не мог его удержать от отчаяния. И нашлась утешительница, Алёна Казакова, тоже из крепостных шереметевских актрис. Сюда, в Фонтанный дом, приехала еще при жизни Параши, подругой считалась. После смерти Парашиной, нянькой к Мите назначена была. А потом родила графу трёх сыновей.
Только не любовь то была, и не утешение. Обманка. И дети обмана за грехи родителей ответили. Старший ребёнком умер, а два других, хоть им отец, умирая, состояние дал, всё промотали, жизнь бездарную прожили. Не в пример брату своему по отцу, Митеньке…
На рисунке-обманки карты брошены, вроде как гадал кто, судьбу свою вызнать пытался. И письма. Тертий ей писем не писал, и она ему тоже. Исчез из её жизни, а в сердце навсегда остался. Восемнадцать лет спустя, в 1813-м, довелось Татьяне Васильевне еще раз услышать дорогое имя. Донауров, попечитель Митин (Николай Петрович умер в 1809-м, ненадолго Парашу пережив), рассказывал жене своей и Татьяне Васильевне про гибель фрегата «Нева». А шёл тот фрегат к берегам далёкой Америки, и вез помощника «русскому Пиззаро», Баранову, правителю русских земель на Аляске – Тертия Степановича Борноволокова, учёного человека, честного дворянина.
Десять лет к тому времени минуло после смерти Параши. И опять в сердце вонзилось стрелой отчаяние. Не надеясь уже, спросила Татьяна у Донаурова, не служил ли Борноволоков в девяностые годы в Ярославле. И услышала в ответ: «служил».
Татьяна Васильевна вздрогнула от стука в дверь. Служитель её, Артемий Бондарев. Она сразу поняла – беда случилась. И точно.   У Серёжи – горячка. Без памяти лежит.
Сколько дней, сколько ночей это длилось? Бессилие докторов, отчаяние, надежда. Татьяна Васильевна смотрит, как Митя держит икону над бредящим сыном. Божия Матерь Всех Скорбящих Радость. Кажется ей, или впрямь Серёжа дышит ровнее?  Пересохшими губами она читает молитву:  «О Пречестный и Животворящий Кресте Господень!... Помогай нам со Святою, Госпожою, Девою Богородицею и со всеми святыми  во веки. Аминь»...
Пять дней прошло, а как будто век. Или миг, страшный, как сон. Впрочем, глядя на Серёжу, которого ни один доктор теперь не может удержать в постели, лихорадка и кажется дурным сном. Татьяна Васильевна, перекрестив выздоравливающего, уходит к себе. Усталость тяжелым камнем лежит на старческих плечах. А в душе горит теплым костерком радость – беда прошла стороной. Тоже оказалось обманкой, и так бывает.
Ну все, добралась до спальни, теперь можно и поспать. Ан нет, опять стук в дверь. Но не тот, тревожный, а звонкий, хитро-радостный. Митенька. Тоже за эти дни с лица спал. А в руках – блюдо. Устрицы! Любит она их, грешна. Бывало, Митенька её баловал, возил на биржу покушать устриц у Колчина. Но вот так, чтобы сам ей принёс – такого еще не бывало.
Митенька, заметив её недоумение, смеётся. Какой, мол, день-то сегодня, забыла? И точно, забыла ведь! Татьянин день. Длинный, как век.

Вместо послесловия
Я люблю загадочные истории и исторические загадки. А еще люблю сочинять. Моя история началась летом с объявления о литературном конкурсе «Легенды Фонтанного Дома». Фонтанный Дом, он же Шереметьевский дворец, стоит на набережной Фонтанки в Петербурге. Легенд вокруг него много, с домом связаны имена не только графа Шереметева, но и Анны Ахматовой, и Каллиостро, и российских самодержцев, и их фаворитов. Но, конечно, самая известная обитательница Фонтанного Дома – Параша Жемчугова, к 250-летию со дня рождения которой и приурочен конкурс.
Но печальная судьба Параши с детства запала в мою душу. В Кусково когда-то увидела портрет её, услышала рассказ  о жизни крепостной актрисы. Потом много читала о ней. И потому сомнений в том, участвовать ли в конкурсе, не было. И писать я, конечно, собиралась о Параше.
Начала читать о самом Фонтанном Доме материалы в интернете и вдруг увидела другой портрет. Не печальной, прекрасной, страстной Параши, а нежной, светлой юной незнакомки. Незнакомки? Скорее неизвестной, но знакомой, потому что портрет этот тоже видела в Кусково, но то ли забыла, кто на нём изображён, то ли и не спрашивала никогда, а просто любовалась тихой прелестью юной девушки.
Теперь я узнала имя: Татьяна Шлыкова-Гранатова. Крепостная Шереметевых, балерина шереметевского театра, лучшая подруга Параши. После смерти Жемчуговой посвятила всю свою жизнь воспитанию осиротевшего Митеньки Шереметева, а потом – его сына Серёжи. Умерла в глубокой старости в Фонтанном Доме, оставив добрую память о себе у всех, кто её знал. Подтверждение тому – воспоминания внука Параши, Сергея Дмитриевича Шереметева.
А еще остался от Татьяны Гранатовой столик-обманка, который до сих пор хранится в Фонтанном Доме. Почему обманка? Потому что на столешнице нарисованы предметы, да так искусно, что кажутся настоящими. На обманке Гранатовой надпись: Тертий Борноволоков, 1795 г.
Считается, что Тертий Борноволоков – крепостной художник Шереметева. Но что-то заставило меня в этом усомниться. А еще очень удивило и имя странное, и фамилия. Стала я рыться в интернете, пытаясь выяснить судьбу крепостного художника. Однако нигде я не нашла ни слова о нём или  о других шереметевских крепостных Борноволоковых.
Зато неожиданно я нашла другого Тертия Борноволовка. Причем нашла его в том же «временном измерении». И судьба этого Тертия поразила меня. Дворянин, ученый, член-корреспондент Петербургской Академии наук, статский советник.  Участник кругосветного плавания на корабле "Нева" (1812-13), погиб при кораблекрушении. Корабль «Нева» вёз Тертия к новому месту службы – в «Русскую Америку».
Не могу поверить почему-то, что в одни и те же годы жили два Тертия Борноволокова. А вот в то, что мог дворянин Тертий, с детства приписанный к Преображенскому полку, тому самому, где и граф Шереметев числился, встретиться с Татьяной Гранатовой, верю. И в то, что ученый-естествоиспытатель мог во времена уметь неплохо рисовать, тоже верю.
Рассказ «Татьянин день» в результате получился не о Параше, а о моей тёзке. Наверное, историки его не одобрят. А я просто беру пример с Александра Дюма. Помните: «история – это гвоздь, на который я вешаю свои романы».