Навстречу ветрам

НАВСТРЕЧУ ВЕТРАМ

Роман

Пролог

Вот уже и до октября дожили. У наших предков этот месяц известен под именем листопада, подзимника, свадебника, поскольку в этом месяце, после завершения основных сельскохозяйственных работ, справлялись деревенские свадьбы. Не только в старые времена, но и сейчас выбор спутника жизни для каждого человека всегда имеет особое значение. Не случайно древняя народная мудрость гласила: «Чтобы узнать все о человеке, нужно спросить, когда он родился, когда женился и когда умер». Раньше-то свадьбы играли весь месяц - с середины октября и вплоть до середины ноября. А далее у православных начинался Рождественский пост. В большинстве своем именно свадьбами и был знаменит октябрь. Но не в каждой же семье ежегодно женятся или выходят замуж, поэтому для всех прочих, живущих обычной будничной жизнью, этот месяц имел и другой смысл, определявший жизнь людей. Чаще всего у крестьян октябрь именовался нелестно – грязником. Это от осенних дождей, причиняющих ненастье и грязь. Именно это его досадное свойство отразилось и в поговорках: «Всем октябрь взял, да мужику хода нет», «Ни извозом поехать, ни в поле работать», «Октябрь ни колеса, ни полоза не любит»…
Раньше, помнится, еще примечали: первый снег упал на мокрую землю - останется, на сухую - скоро сойдет. Также говорили, что от первого снега до санного пути - шесть недель.

А вот в осеннем лесу и нарядно, и богато, а все же немного грустно. Это из-за птиц. Первыми покинули нас ласточки. Никто и не заметил, как они исчезли. Говорят, улетают они в одной стае с летучими мышами. Но в это верится с трудом. Юркие солнцелюбивые щебетуньи и угрюмые нелюдимые молчуны. И в одной стае?!

В старину октябрь кроме грязника, называли зарев, ревун. Ну, грязник — понятно. Слишком уж много в этом месяце долгих промозглых дождей. Дороги раскисают — ни пройти, ни проехать. А вот остальные названия от слова «реветь». В самом разгаре гон у лосей. Стонут, ревут, хоркают звери в больших лесах, забыв о еде и отдыхе…

По-разному встречают зиму насекомые. Мухи, как знаем, забиваются в трещины, под кору деревьев, в кучи лесного хлама. Случается, обманутые неожиданно теплым днем, вылезают они наружу. Сидят, дремлют на солнышке, да так к вечеру и застывают. Еще нередко осенью в бескрайности лазурного неба замечаешь паутинку облаков летящих в никуда…

Осень нередко сравнивают и с человеческой жизнью. В людской жизни - это особый душевный настрой. Говорят, что старость предваряет  человеческой судьбы закат,  либо позднюю осень Бытия или Жизни. Золото-багряной осенью  в быстром вальсе кружится  пёстрое листопаденье или листопад. К старости – к преклонным годам познаются земного Бытия исконные значения и смыслы. Чем продолжительнее жизненный стаж-опыт,  тем плоды трудов состоятельнее иль богаче. Однако, человеческая  Жизнь  изменчива - непостоянна,  как и  превратности  удела – жребия - судьбы. На исходе старческих лет иль преклонных годин  постепенно угасает  разумной жизни свет…

Глава 1 Миклай Ондрий

Вот и наступило время ухода Андрея Николаевича Алексеева. В народе, в большинстве своем, в своей родной деревне, звали его Миклай Ондрий.  Жил Андрей Николаевич как-то легко, особо ни о чём не задумываясь, и в то же время буйно, а вот умирал тяжело, даже трудно. Жена его Пелагея  Ивановна, как звали деревенские, Палий кокай, без малого шестьдесят лет, до последнего его вздоха мучилась с ним. Правда, был какой-никакой перерыв, да и то только во время войны. Считай, Пелагея Ивановна всю жизнь мучилась с Ондрием, но не пыталась что-либо изменить.

Когда умер Ондрий, сильно и не голосила. Во всяком случае, глаза были сухие, в них - ни слезинки. Наверное, все выплакала до того, за долгие годы совместной жизни. Было видно, только вот сама вся измучилась, устала, еле держалась на ногах. Но слёз не было.

Теперь же, когда скелетное тело Миклай Ондрия, усохшее буквально за две последние недели прямо на её глазах, обмытое родственниками Игнатием да Юрием, и переодетое с их же помощью соседкой Дуняшей в чистое бельё и накрытое белой простыней, покоилось в сколоченном из широких половых досок гробу в его же боковой комнате, Пелагею беспокоило одно: Пётр, младший из пятерых детей, не успел таки проститься с отцом. Но и в этом совесть ее чиста: телеграмму ему отбила загодя. Знала: Пете до дому добираться долго. Знала тогда еще и то, что Ондрий уже безнадёжен. Пелагея какое-то время еще надеялась, что младший все-таки застанет отца в живых. Да, видать, вышел просчёт. Не по её вине, конечно. Просто дорога сына оказалась длинней самой длинной. Живет-то он, у-у-уй!, как далеко, аж на краю земли. Дальше, говорят, только Америка, вернее, Аляска.

Средний Алексей и младшая дочь Анастасия, по-деревенски Эче и Начи, жили со своими семьями поблизости, в райцентре, и нередко навещали отца, когда он ещё находился в районной больнице. Раза по два наведывали его старший сын Максим, живущий в Чебоксарах, и дочь Людмила с мужем Сергеем из Йошкар-Олы. Как ни старались дети, но врачи его долго-то не держали в больнице, убедившись, что дни его на исходе, выписали Миклай Ондрия домой - умирать.

После выписки из больницы, будучи еще в здравом уме и предчувствуя неотвратимое, Ондрий, как никогда, желал повидаться со своим младшим, работающим на Крайнем Севере, аж на Чукотке, журналистом, договорить ему своё недоговорённое. Последние двадцать лет он виделся с сыном только во время редких северных отпусков Петра. И тогда чаще бывал, как говорится, навеселе, и толком ни расспросить, ни рассказать ничего не мог, а, может, и не хотел по какой-то своей причине. К вечеру, как сам говорил, на радостях-то за сына, обычно напивался, буровил, нёс всякую околесицу, а по утрам молчал: мучило похмелье.

Перед самой смертью в последние два дня Ондрий почти не приходил в сознание и, когда оно возвращалось к нему ненадолго, сказать уже ничего не мог: отнялся язык.
Его близкие родственники, за исключением собственных детей, жили также в Олмушке, вернее, в Олмасоле, поэтому весть о смерти последнего из старшего поколения Алексеевых разнеслась по деревне мгновенно.

Жил Миклай Ондрий на окраине в собственном доме, в нём же и покоился сейчас, накрытый белой простыней, в сколоченном из широких половых досок гробу. Так и не успел он, а скорее всего, наверное, и не захотел переписать дом на жену или кого-нибудь из детей. Когда-то построенный им самим на берегу небольшой речушки Олма дом он, таким образом, как бы забирал с собой.

Родственники и знакомые наполняли и опрастывали его дом, разделённый перегородками на две комнаты, дивились переменам, произошедшим с его владельцем. Во время болезни многие из них не приходили, знали: этот всегда хлебосольный хозяин уже не предложит рюмку. Но на мёртвого посмотреть и попрощаться сходились, словно на пир слетались. Миклай Ондрия не узнавали: от крепкого сбитого живчика, как все его называли за спорость в работе, за ершистость в хмельных куражах, — и след простыл. Остались лишь кожа да кости. Совсем ещё недавно вихрастый светло-рыжий чуб и тот враз побелел, полностью поседел. Не бритое в последнюю неделю лицо покрыла густая белая щетина: в прошлые выходные ни средний сын Алексей, ни Толя, муж младшей дочери Анастасии, как-то не смогли приехать. И еще, на глазах Ондрия - словно медные пятаки. В бытность крупная голова также, кажется, «спрессовалась» до небольших размеров, уменьшилась, видимо, размера на два-три. Похоже, клещи-то у смерти и на самом деле жестокие.

Как сказывает жена, в последние дни Ондрий почти ничего не ел, но часто ходил под себя. Казалось, всё нутро выворачивало наизнанку. Сильное когда-то тело опустошалось, потрохами выходя наружу, усыхало. Но он, как мог, сопротивлялся смерти. Когда парализовало правую руку да половину тела, когда говорить становилось всё труднее, пока мог, матерился, не ведая для чего. Каким-то чудом умудрялся еще сползать с кровати да ползти куда-то, чаще всего к дверям да к печи, - видимо, хотел жить. Пелагея, маленькая, щуплая, с бесцветным лицом, уже совсем немолодая женщина, младше Ондрия всего-то на два года, замучилась снова и снова поднимать его с пола на кровать. Да и бельё за ним надо было менять каждый раз как за новорожденным дитё. За последние три с половиной недели, как выписали из больницы, надорвалась так, как с нею не случалось и в самую трудную пору - в войну.

Предчувствуя конец, когда еще мог говорить, и к нему ненадолго вернулось сознание, Ондрий оставил Пелагеи три наказа: одень в белую марийскую рубашку и положи светлый пиджак, знаешь, не люблю мрачного; ни во время, ни после проводов под гармошку пусть не поют – сам шибко нашумелся в жизни, теперь хочу тишины; водки ли, самогонки никому не подавай - выпито и так её достаточно...

И на этом всё. Так и за всю свою жизнь не дождалась Пелагея, чего хотела: не попросил у неё Ондрий прощения за все её муки с ним. Как был, так и упёртым остался до конца. С тем и помер, ушел в мир иной…

Продолжение следует