Законник без сапог

               
    Своего  дедушки,  маминого  отца  Иосифа  Наумовича  Утевского, видеть  мне  довелось только на черно-белой  фотографии.   Оттуда смотрят на меня грустные глаза из-под густых бровей. Крупный нос.. Усы… Внешность почти грузинская.
  Рак  легких не    позволил  ему  дожить   каких-нибудь  два  года   до  самого  главного  события – до   моего  рождения.
   
Все остальное мне мама рассказывала… 

    Юрисконсульт Иосиф  Утевский  непростительно  много  курил.  Поэтому, по ее убеждению, он и  скончался    от  рака  легких в 1959-м году   Впрочем,  если   разобраться,  таким  ли  уж  непростительным  был  этот   грех?  И  было ли    курение  единственной   причиной  его  болезни и смерти?
   
      Смутно припоминаю   длинную   комнату,  с  единственным  окном,  выходящим  в  Театральный  переулок,  и  представляю,  как,  в тридцать седьмом он  ночами  напролет измерял  ее шагами.  Еще усатый  и черноволосый, но уже  потерявший былую прямую стать, он  не  выпускал  ни на минуту папиросу  с  мундштуком...  Вдоль – от  двери  к  окну -7 шагов, а  потом   обратно – от  окна  к  двери – столько же:  мимо   того  же круглого  стола,  кожаного  дивана  и деревянного  сундука  с   бабушкиным  приданым.     Он   ходил мягко - в  одних  носках,  чтобы  звук    шагов  не  будил   спящую    в  той  же  комнате  за  ширмой  дочь.   Жену  никакие  звуки  разбудить  не  могли:  она  была  глухой.

     Он  не  сочинял  романов,    не  писал    диссертаций,   не  решал    юридических  казусов  и  не  готовился  к  судам…  Он  прислушивался…     Слух  у  него  был   абсолютный.  Каждую  подъезжающую    или  проезжавшую  мимо  дома  машину, знакомую и незнакомую  -  он  слышал.  И  каждый  раз,   подходя  к  окну,   выглядывал  из него  – тоже   крадучись, из-за бордовой  бархатной  портьеры…
 
     Когда в  начале  века Иосиф    впервые  появился  в  этом  городе ,     машин  здесь   почти еще не  было.  По  булыжным  мостовым  скрипели  телеги,  постукивали   пролетки. Трамвайные  пути  по  улице  Пушкинской,    уже  были  проложены – и  трамваи  катили  по  ним,   оглушительно  звеня,  чтобы  разгонять  с  путей   неповоротливых    пешеходов.  Но  это  было  днем.  Ночную     тишину  почти  никто  не  нарушал,  и  ничто  не  мешало учебе - его  главному делу.  Он  приехал  в  Харьков,   ближний  к  его  Александрии,   университетский  город,    чтобы  экстерном  сдать  экзамены  за  курс  царской  гимназии  и  затем  попытаться поступить  учиться – в   университет.
    На  жизнь  он   зарабатывал  уроками,  благо,  спрос  на  них  был  огромным:  масса  таких  же,  как  и  он,    юношей  из  окрестных  и   удаленных  местечек    в  то  время   принялись  дружно  разгрызать  гранит   наук,  в надежде  прогрызть  себе  выход   из  тесноты  и  убожества    черты  оседлости.
  Академическая  степень стала для этого    наиболее распространенным и  доступным    методом: далеко  не  каждый  мог  стать  купцом  первой   гильдии,  как  говорится,  с  нуля.  Другие  способы получить  разрешение   проживать  вне  злополучной  черты  были  куда   более  спорными и  переменчивыми.
       Экзамены  за  гимназию   Иосиф   сдал  блестяще.   Но  в Харьковском  университете,   стоявшем  вне  черты оседлости,    процентная  норма  для  еврейских  студентов    составляла  лишь 3%!!!  И  преодолеть  ее   он  не  смог.  Ужасные  законы  были  в  царской  России!

      Пришлось ему  ехать  учиться  за  границу –    в  старинный  Лейпцигский  университет.  Процентной  нормы   там   не  существовало,    но  зато  был  немецкий  язык,  овладеть  которым     оказалось   непросто.  Тяжело преодолевалось  влияние   родного  идиша – портившее  произношение      нестерпимым   для  немецкого  уха  местечковым  оттенком.
    Впрочем,  Иосифу  повезло:  его  жгуче-восточная  внешность,  горячий  взгляд,   иссиня-черные модные  усики,  а  также    вызывавшее  античные ассоциации    название места его рождения  - украинского  местечка Херсонской губернии   АЛЕКСАНДРИЯ -  произвели  на  местную   публику  иное  впечатление.  За  своей  спиной  он  слышал  перешептывания:   «Африканец…»   

     Германские  законы по отношению к евреям    были  куда менее суровыми, чем   российские,  но  и  там    антисемитизм  на  бытовом  уровне существовал.     Поэтому этот африканский  неожиданный имидж,   Иосифа  даже  устраивал.
  Ему   нравилось  здесь  почти всё: суровая  красота   готики,  раздирающая  душу  сентиментальность  ее  поэтов и музыкантов,  но  еще  больше – точность,   подчеркнутая   аккуратность,   вежливость  и  исполнительность  коренного  населения…     Было  чему   у  них поучиться.
    
      Своего  единственного   брата  Сёму   он  тоже сагитировал  приехать    в  Лейпциг:  вместе им было  бы   веселее,   и   комната   на  двоих в пансионе  стоила  бы   дешевле,  чем  две  отдельных.
   Сёма  прибыл.    После  братских  объятий,     оставив   не распакованные чемоданы  в  комнате,    они  отправились перекусить  в  ближайшую  сосисочную.  Иосиф,  правда,  предлагал   брату  вначале  помыться  и  переодеться:  двое  суток,  проведенных   в  поездах,  оставили  помятый и  несвежий  отпечаток    на  его    и без  того  не  слишком  дорогом   костюме.  Но голодный  с  дороги  брат  отмахнулся,  мол – после…
     Бюргерские  сосисочки  были  свежеизжарены  и  истекали   почти  кипящим  салом… запретные…
  Вначале  Сёма   слегка  поморщился   от   тяжелого,  непривычного для  еврейского  носа   духа,  но  голод  не  тетка,  а  пресловутые  запреты…  кого  они  будут  интересовать,  в двадцатом-то  веке?  Они  взяли   каждый   по  полной  порции с  гарниром.
     Продолжая  громко  и  увлеченно  рассказывать  брату  новости  из  газет  и  их  местные   сплетни,  конечно,  на  родном  своем  языке, Сёма   почти  ловко  орудовал  столовыми  принадлежностями .  Ножик  он  держал, как и полагается по этикету,  в  правой  руке,  а  вилочку – в  левой.    Но  правая  рука,  что  ни  говори – это  правая  рука!  Увлеченный  собственным  остроумием  Сема  то  и  дело   накалывал  пышущий  жаром  сосисочный  кружок  на  нож,   дул  на  него,  чтоб  не  обжечься,   и обмакнув  в  горчицу,   отправлял    в собственный     голодный  рот…   не  прерывая  начатой  мысли. 
    Неожиданно  к  их  столику   подошел  накрахмаленный  кёльнер  в  белоснежной  сорочке  и  с  бабочкой:
 – Господин   Утевский,   прошу  прощения, – вежливо   обратился  кёльнер  к  Иосифу. – Мы  ничего  не  имеем  против  Вашего  присутствия  в  нашем  заведении,  но  Ваш  гость  должен  будет  его  покинуть.  Он  нарушает  ЭТИКЕТ.  Публика  протестует. 
   Только  тогда  братья  обратили  внимание  на  негромкий  топот,  раздававшийся  из- под  соседних  столиков.  В  ответ  на  удивленный  взгляд  Иосифа  кёльнер  продолжил:
 – Он   ест  с  ножа,  неприлично  дует,  разбрызгивая  слюну,  и  слишком  громко  разговаривает.
   Иосиф  побледнел.  Сёма,  наоборот,  залился  краской  до  самого  воротника.  Недоеденные  дымящиеся  сосиски  уже  не  возбуждали у  обоих  никакого  аппетита.   Их  аромат  вызывал  дурноту… Поэтому  братья  отрицательно  ответили  на  предложение   забрать  их  с  собой  в  принесенном  для  этого  бумажном  пакете…
   – Ни   на  один  день,-  бурчал  Сёма  сквозь  зубы. – Ни     на  один  день   я  не  останусь  в  этой  проклятой  стране…    Чтоб  я    учился  здесь?   Не  дождетесь!  Лучше  я  всю  жизнь  просижу…   приказчиком  в  магазине…  Пропади  они  пропадом  со  своими  трефными  сосисками…   
       На  следующий    день  он  уехал  в  поезде  домой.
    
     Впрочем,  без  образования  Сема  не  остался.
    – Мне   не   нужен здесь   никто!  Что, я  сама  не  могу  со  своим  домом и  с кухней  справиться?   – заявила  мужу  моя   прабабушка  Соня.   – Он  хочет  ехать  в  Париж? – Пусть  едет  в  Париж!.  Только  под  ногами  путается!  Или  я  буду  сорить  деньгами    и  экономить  на  образовании  своих  сыновей? Я  еще  не  такая  старая…

    Сёма,  окончив  Нантский  технический  университет,   в  Российскую  империю   вернулся  уже  во  время  первой  мировой  войны…  только  не  на  Украину,  а  в  Латвийскую  столицу.  Там  он  стал  видным  инженером,  женился  и  благополучно  прожил   весь  промежуток  между    мировыми  войнами. До самой катастрофы…

    Иосиф   продолжил   учебу  в  Лейпциге.  На  защите  его  диссертации    комиссией  были  отмечены  не  только    безупречная  логика  и   блестящее знание  материала,  но  и  безукоризненный    немецкий  язык,  и,   особенно – прекрасное   произношение,  почти  не  достижимое  для  иностранца.  Ему  было  даже  было   предложено  место  преподавателя  в  самом  университете,  но…  За   долгое  семилетие    он  устал  от  чужбины.  При  всей    его  непритворной  любви  к   готике  и   поэзии  этой  страны,   ему  не хотелось  бы остаться  здесь   навсегда.

     Германский  диплом  российские  власти  признавать  не  пожелали,  поэтому  сдавать  экзамены  на  звание  юриста  ему  пришлось  еще  раз,  экстерном,  теперь  уже  в  Казанском  университете.
   А жить он  вернулся  снова  Харьков. На ту пору в этом городе уже обосновался целый клан его двоюродных и троюродных  братьев, тоже Утевских: в основном  медиков и  литераторов.
    Иосиф  поступил   на службу  юрисконсультом  на  завод,  выпускающий  прогрессивное    сельскохозяйственное  оборудование:  косилки – молотилки,  моторы  и  приспособления…     Завод  этот  в  ту  пору назывался   Гельферих-Саде,  коим  тогда  и   принадлежал. 


     Потом  случилось  то,  о  чем  все  знают.    Кто-то  называл  произошедшее  Великой  Революцией,  кто-то – кровавым   переворотом.   Первые  признавали  установившуюся   власть – советской,  вторые – бандитской.  Родителям  моей  мамы,  думаю,  был  ближе   второй  вариант.  Но скорее всего он никогда вслух не  озвучивался.
   
    Вскоре по  приглашению   дальней  родственницы – Фани   Галинской  Иосиф  с  молодой  женой Славой – обладательницей того самого сундука – поселились   в ее квартире – в длинной  комнате в Театральном   переулке.

     Бывшей  собственнице  всей  8-комнатной квартиры,  ЧК   в  двадцатом  году предложило   выбор:  либо  она  «самоуплотняется»:  так, чтобы  в  каждой  комнате   поселилось  по  семье,  либо  они сами уплотнят  ее – по-своему.    … «Вон  сколько  людей   ютятся  по  баракам  и  подвалам,  а  это  для  здоровья  ихнего  вредно,  о  детишках  надо  подумать».   Фаня,  в  ту  пору  уже  вдова  купца  первой  гильдии,  принялась   активно  обивать  пороги  своих  родственников  и  знакомых,  чтобы  они,  «Бога  ради»,  приходили  и  жили  в  ее  комнатах,  пока  ЧК  не  распорядилась  ими  «по-своему».
 
      Иосиф    старался  не  высовываться:  в  партии  не  вступал,   шумных  процессов  не  вел,  и  даже  преподавательской  работой  не  занимался.  Служил все  тем же  скромным  юрисконсультом  на   том  же  заводе,  называвшемся  теперь   «Серп  и  молот» - олицетворяя своим названием нерушимый союз пролетариата с трудовым крестьянством. Хотя и  Гельферих,  и  Саде  тогда уже убыли  в  неизвестном  направлении,  но  завод  оставался   на своём  месте  и   продолжал  выпускать  все  те  же  молотилки  и  косилки,  против  которых  советская  власть, видимо, не возражала.   
   
    В  той  же почти  родственной  и почти мононацианальной  коммуналке   потом  росла  и  моя  мама  Нюрочка  Утевская   родившаяся  в  22-м  году,  и    оставшаяся  единственной  и  горячо  любимой  дочерью  Иосифа и Славы.

     После ее рождения   Слава почему-то оглохла. Разумеется,   это была ее беда, а не вина.  Но для Иосифа это было своего рода предательство: ведь он был изумительным рассказчиком,  а ушей, способных этим самым рассказам внимать в его семье больше не было…
    Поэтому его внимание и любовь после этого как-то переместились на малышку- дочь. А, может и не только на нее. Но в моём сундуке об этом ничего нет. Это же сундук с приданым, а не шкаф со скелетами!

    Советская  власть  тем  временем поставила   на  поток   выпуск  собственных спорых и скорых  косилок  и  молотилок.    За   красным  революционным  террором  последовали    известные беззаконные процессы:  промпартии,  коллективизации,  партийные  чистки…
    Чувство  страха,  явившись    у  Иосифа    в  районе  солнечного  сплетения  однажды,  примерно  в  17-м  году, так   никогда    полностью  не и исчезало,  а  только  перемещалось в его теле по  вертикали:   то  сдавливая  грудную  клетку,  то  погружаясь куда-то  глубоко  в  кишки.   Но  когда  в  1937  арестовали  директора  завода Серп и молот, а затем и  его  заместителя  по  хоз.  части,  оно  взметнулось  резко  ввысь  и полностью  завладело  мозговым  центром.

      Не  нарушавший  никаких  законов,   Иосиф   чувствовал  себя  безусловным  преступником.  Он  не  понимал,  почему  зловещий  воронок  все  еще  не  приезжает  за  ним.  Что  стоило  обвинить  его, например,  в  шпионаже?   Он же учился  и  имел  связи  в  Германии…  Да  еще  и  брат,  единственный  родной  брат(!) – за  границей,  в совершенно буржуазной  Риге! А  ведь  он раньше,  когда  это  еще  не  казалось  настолько  опасным,  вел  с  ним  переписку, даже  получал  оттуда   посылки…
 
     Как  раз  в  то  время  Иосиф  Утевский  должен  был  от  завода  получать трехкомнатную  изолированную  квартиру  в  строящемся   «Доме  специалистов»  в   чудном  зеленом  районе,  сразу  за  садом  Шевченко.  Они  с  Нюрочкой,  его  единственной  и любимой  дочкой,   не  раз,  гуляя,  подходили  к  этой  стройке,  заглядывали  в  темные, еще  не  застекленные  окна  на  высоком  третьем  этаже,  выходящие  в  сад…  Прекрасное  место… Но   ведь  кто-то  мог  этому  и позавидовать!  А  поводом  для  доноса в  то время  могло стать    куда  менее  важное  обстоятельство…    Иосиф  от  квартиры  отказался.

      Но страх  не  проходил.     Он  заставлял  Иосифа  менять  папиросу  за  папиросой  «Беломор»  в  черном  немецком  мундштуке.  Он  с  удовольствием  поменял  бы  и  этот  свой  мундштук  на  другой -отечественный,  но  в  СССР  не  занимались  производством  подобной  ерунды… Ужасные  законы  были   когда-то   в  царской  России,  но  они  там  были…

      Когда  Нюрочка  в  1939  году  заканчивала  школу  и  выбирала  свой  дальнейший  путь,  она  хотела   было поступать  на факультет  журналистики,  но  Иосиф советовал  ей  другое.
    « Журналистика  – профессия  ненадежная   – объяснял   ей  он.  – Она  страшно  зависит  от  конъюнктуры.  Иногда  приходится  провозглашать  белым  то,  что  еще  вчера  ты сам    называл  черным  и  клеймил  позором,   а  еще  чаще – наоборот.  Поневоле легко запутаться…  Есть  в  мире  всего  две  профессии,  которые  всегда  пользуются  уважением  и  находят    применение  в  любом  месте   почти  в  любое  время.  Это  медицина  и  юриспруденция.   Но человеческий организм и его патологии остаются всегда и всюду одинаковыми,  а  законники  могут  нормально  работать  только  там,  где  хоть  какие-то  законы  соблюдаются…»

      Нюрочка   была  разумной  девушкой.  К  тому  же,  она  часто  лишь  притворялась  спящей   за  ширмой,    когда  отец,  не  выпуская   папиросы,   снова  и  снова  измерял  длину  их  комнаты  от  порога    до  окна,  хотя и  ходил он  без обуви    в  одних  носках,  стараясь   не  разбудить  ее  звуками  своих  шагов.

    Не  испытывая   прежде  особой   склонности  к  естественным  наукам, она   поступила  в  медицинский  институт,   стала  прекрасным   врачом   и  никогда, кажется,   не  пожалела  о  своем  выборе.   А вот Иосиф   в  данном  случае оказался  излишне   оптимистичен:  при  советской  власти, как выяснилось,  и  эта  профессия     не давала  человеку  гарантии  безопасности.  Это  доказало  впоследствии  знаменитое  «дело  врачей»

       Зато   в  другом  он   безусловно  был   прав:  человеческий  организм – повсюду    лишь  человеческий  организм.   Оба   Иосифа оказались  смертными:  и  тот,  что  сделал  в  огромной  стране  законом  беззаконие,  и  тот,  что  изучал  законы,  но  утратил  всякую  веру  в  них.  «Отец  народов», щедро  посеявший  страх  по просторам всей  своей  необъятной  империи,  и    отец  моей  мамы,  в  котором  этот  страх  дал  черные  побеги,  пронизавшие его тело и душу – всю   его  жизнь.

  Мой дедушка Иосиф, ходивший по земле  без  сапог,  удивлялся  лишь  одному – что    все-таки  смог  хоть  на  несколько  лет  пережить того,  другого   Иосифа – настоящего уроженца Грузии - Сталина, державшего под своим тяжеленным сапогом всю огромную страну.