Конец Белки, часть 3

3. Камень

…Слишком много информации. Я никак не могу ее переварить. Она упала, как огромный камень, подняв большую волну. Волна должна улечься, камень погрузиться на дно.
Пока я в полном раздрае, почти как во времена Blue Valentine. Хотя, вроде, стал сильнее и больше года жил один. Много чего могу перенести, но против этого оказался по-прежнему уязвим.
…Днем я созвонился с Лёней.
– У меня для тебя плохие новости… – начал он.
Длинный, мол, сказал ему, что он ЖИВЕТ С ЛЕСБИЕЙ.
В глазах потемнело, на секунду я лишился дара речи…
Не гон ли это Длинного? Лёня считает, что, к сожалению, нет.
Я позвонил Лесбии по мобиле и спросил: нет ли у нее какой-нибудь серьезной информации для меня? Она ответила, что, может, и есть, но она не готова обсуждать это по телефону, а сегодня увидеться не может: ей надо идти на школьное собрание. И что серьезность этой информации зависит от точки зрения. Больше ничего не вытянул.
Какая тут может быть точка зрения? Мол, если она мне безразлична, то произошедшее – пустяк? Но она и сама не знает, серьезно ли это или не серьезно? Лёня, посторонний человек, считает, что серьезно… Вот такую загадку загадала. Так тут меня встретили.
Я не могу в это поверить. Я, конечно, думал в Крыму о возможности ее романа, хотя считал, что она на это не пойдет, во всяком случае, теперь. Но роман с Длинным?! Он же не умен, торчок, алкоголик! Ну, да, он сильно любил ее когда-то, но все же – такая замена!
А ручки трясутся. Что же это такое? Я не знал человека, с которым прожил 27 лет? Она скажет, что тоже про меня не знала, вспомнит то и это… Конечно, я, вроде, и не собирался возобновлять брак, но я думал о долгих дружеских отношениях. И думал, что, чем черт не шутит, вдруг мы изменимся – и сможем снова жить вместе?..
Конечно, она скажет, что она – свободный человек, что больше года мы не живем вместе, что она имеет право устраивать свою личную жизнь. Тут нечего возразить. Кроме того, что мы формально все еще муж и жена. «Ты так серьезно относишься к записи в паспорте?» – спросит она.
…Все же ждал, что, если она соберется завести новые отношения, она как-то предупредит меня, помня о кошмаре BV. Но это не реалистично. Все происходит вдруг, никто ничего не планирует и ни за что не отвечает.
Думаю, этим объясняются ее неответы на мои звонки из Крыма, внезапное отсутствие всякой связи…

Наше прошлое действительно было тяжелым, поэтому разрыв назрел. И я готов бы испытать облегчение, что вот так разрешена ситуация, что больше не надо медитировать о нашем расставании и возможности воссоединения, мучить себя прошлым, бояться проявить слабость и возобновить мучительные взаимоотношения… И все же это слишком много для одного года! Моя сила на пределе.
Тем не менее, нельзя возвращаться к слабости тех лет. Если бы я тогда был сильнее – вся моя жизнь была бы другой. Но не было бы и Кота. А теперь она мать моего ребенка. Пусть хоть это.
Будет ли он вспоминать обо мне, как о хорошем отце?..
Это кажется бредом. Так всегда бывает при потрясении. Мозг отказывается принять новую информацию, которую он не может переварить, разложить по полочкам, игнорировать, забыть.
Бред и идиотство – не ожидал от нее! Ну, роман с П., возобновление романа с «другом», роман на новой работе с каким-нибудь литератором, – но это!.. Дик сам ее выбор! Как это могло произойти? 
Она ответит: «Ты же завел роман с таким ничтожеством, как Ок.! (Для нее это «роман».) А Длинный меня любит и всегда любил. Пусть он не умен, как ты, зато добрый…» Вот уж сомневаюсь! У нее будет шанс убедиться.

Все мои последние тетрадки переполнены ею и проблемой, как успокоиться и начать жить заново. Я искал утешение в своем новом состоянии, искал пользу и покой. И, казалось, находил их.
Она утешила себя иначе: по-женски. Или по-человечески? Да, она может и это сказать: мол, это – так, проходная история, которая не будет иметь продолжения. Я не должен воспринимать это серьезно, как и она не воспринимает. Она же не может быть плохой! Она все делает правильно. Завела роман, потому что было плохо и одиноко…
Что ж, завтра я услышу ее версию.
Еще в январе я писал, что не знаю, как отнесусь, если она заведет себе лавера. Ибо она в полном своем праве. И все же я никогда не выпускал ее из сердца, как самого близкого своего друга. Я по-прежнему ужасно наивен. Я знаю, что жизнь трагична, но, однако, верю в благородство некоторых людей. Что они не будут вести себя мелко.
Или это не мелко – просто я не могу это понять, потому что больно?
…Еще она может сказать, что я слишком надолго ушел из дому, чтобы такая птичка, как она, могла жить одна. Если я хотел жить с ней – мне надо было что-то сделать…
Довольно! На этот раз все произошло не вдруг, был изрядный буфер – и мне надо показать: стою ли я чего-нибудь и вся моя «атараксия» и «автаркия». Избавляя от себя, она помогает мне стать собой.

Оказывается, даже мама знает о Длинном – от Кота. Он сказал, что на даче живет какой-то Олег, старый приятель.
Мама сама заговорила об этом, почувствовав мое настроение:
– Мне кажется, у нее появился мужчина.
– Откуда ты взяла?
– Женская интуиция.
– Только интуиция?
– Нет, еще Ваня рассказал.
Мне трудно об этом говорить. Она пробует утешать, вспоминать, как расставалась со Св. (моим отцом). А потом все оказалось хорошо. Увы, каждый случай индивидуален, каждая боль и трагедия. И то, что я видел в Лесбии, совершенно не сочетается с тем, что она сделала. Всем известно, что такое Длинный. И вот она соглашается на такого. Пусть ей будет хуже…
Позвонила Лесбия: встреча переносится, ибо завтра она снимается для телевиденья. У нее совершенно спокойный голос – я не смог бы ее ни в чем заподозрить. Как удается женщинам сохранять эту видимость нормальности в совершенно ненормальной ситуации? Или она и правда считает, что все нормально?..
…В тот же день у меня встреча с Котом. И что: я буду так же спрашивать у Кота про их жизнь с Длинным, как когда-то Св. спрашивал у меня про В.И.?
Вместо того чтобы страдать из-за нашего разрыва, как я страдал, она завела себе роман. Еще и башмаки не износились.
Как жизнь непредсказуема! Вот уж чего не мог предвидеть! И все она находит способ меня ударить.
…Полагаю, ее первая фраза будет: «Если ты думаешь, что я буду оправдываться, то не надейся!..»
Очень может быть, что в какой-то момент ей стало очень грустно, и она по старой памяти пригласила его приехать. А я не появился внезапно, как в 88-ом или 90-ом, в последний момент... А ведь думал нагрянуть на котовый д/р. Хотя, кажется, у них уже все было: трубку она упорно не брала.
«Может быть, я дура, – скажет она, – время покажет. Мне надо было как-то вырваться из этой ситуации, все кончить – и я вот так решила кончить…» – как она говорила когда-то… Или вообще откажется говорить про свою личную жизнь, которая меня больше не касается.
Не исключено, что она предложит не делать трагедии и оставаться друзьями. И что мне тоже не мешает завести роман с кем-нибудь. Например, с той же израильской Леной… Ну, уж она-то поинтереснее Длинного!
Господи, помоги перенести! Вот когда начинаешь молиться, а не на операционном столе!
…Это не то, что мне следовало знать перед операцией. Я все же очень на нее рассчитывал, и именно в этом, как тогда весной. Мне нужна была любая помощь, но особенно ее, человека, которого я знаю и которому доверяю. Я ведь никому больше и не доверял, несмотря на всю «войну» с нею.
Эх, не теперь бы это!

Одна Мангуста из Израиля поддерживает меня. В этом иллюзорном мире, где ни на кого нельзя опереться. Впрочем, я могу на маму, но в апреле ее сил явно не хватало.
«Помоги, Господи, эту ночь прожить…» Первая ночь отчаяния бывает самая страшная. Потом я привыкну. Есть вещи пострашнее скальпеля хирурга. Не страшна боль, страшна потеря смысла бороться с нею. Когда попадаешь в мир масок и теней и молишься лишь об одном – не удавиться от открывшегося ужаса. Не зря год назад в «письме Лесбии» я вспоминал удавившегося Терю.
Если ты завел отношения с другим человеком – однажды тебя убьют. Ибо ты становишься уязвим. Теперь ты можешь ждать любой подставы. Легко говорить, что все в жизни справедливо и у «подстав» всегда есть причины. Иногда подставы родятся из псевдопричин. Ты слепо порождаешь действия, другой ложно считывает информацию. На твой взгляд – он не объективен, на его взгляд – ты ужасен.
Тебе кажется, что ты знаешь его, но ты лишь транслируешь на него идеальный образ его самого, созданный твоим воображением. Или созданный им самим в качестве репрезентации, чтобы привлечь и понравиться.
Но о потаенном другом тебе ничего не известно. Часто он и сам многого о себе не знает или старается забыть. Но происходит землетрясение – и все обнажается. Дорогие очертания рассеиваются, словно фата-моргана, и вместо изящной кариатиды ты видишь грубый камень. Всегда ли он был таким, тонко скрывая свою суть, изменилась ли суть вместе с изменением его жизни, было ли в нем много «сутей» и теперь сработала, словно бомба, одна из них? Ты никогда не узнаешь.
Человек инстинктивно не хочет быть один. Одинокий – словно не оцененный, никому не нужный. Ему необходимо завоевать другого, словно выиграть в рулетку. Завоевать лучшего из лучших, демонстрируя мощь полководца. Наша любовь к другому – это любовь к себе, транслируемая через пальцы, губы, глаза другого. Он любит меня, значит, я хороший.
И, конечно, человек человеку нужен, чтобы было кому доверять в этой противоречивой и ненадежной жизни. Ибо мы так созданы, что гибнем без чужой помощи. Вдвоем легче идти по темной улице. Забыв об этой улице – человек человеку превращается в камень. Камень в себе – нежен и тонко чувствует свою боль. Под твердым панцирем не различить боль другого камня. И мы находим врагов там, где должны были найти друзей. Мы находим трагедию там, где могли найти счастье.
Иногда подстав бывает слишком много, силы оказываются на пределе. Именно в этот момент личность постигает саму себя, ломается или выковывается до конца. Суть нашей жизни – жить среди подстав, помнить о хаосе и иллюзорности мира, его непрочности и неопределенности. Все может произойти из всего. Жизнь очень часто – это путешествие по собственному кошмару. Все дорогое рушится, все прекрасное делается уродливым…
Если ты зашел в эту темную страну – держись стойко. Майя окружила тебя отовсюду, но верь, что она однажды рассеется. Настоящая радость рождается лишь из побежденной боли. Вот, собственно, все утешение и надежда.

Лесбия не дождалась, когда «будет видно» – из ее ответного письма: нуждаемся ли мы друг в друге больше, чем в независимости и свободе? Она устала ждать ответа, он слишком долго не приходил. Но ведь и с ее стороны ничего не приходило. Неужели это и есть требуемый ответ? В каком же безумии или отчаянии она находилась, если согласилась на такой ответ! И ее сатанинская гордость мешала послать мне сигнал. Я должен был приползти, смиренный и раздавленный, с мирными предложениями.
Она думала о себе, своем одиночестве, своих обидах, может быть, фрустрировалась, что все в любовном плане для нее кончилось, в 50-то лет, и желала доказать обратное. Хотела ли она доказать свою независимость от меня? Теперь уже не важно. Можно и с крыши прыгнуть из упрямства, но кому от этого станет лучше?
Еще она может сказать, что понимает, что со стороны ее поведение кажется сумасшедшим, это во многом и правда так, и, возможно, плохо кончится, но она не видела другого способа решить проблему. Она даже попытается смеяться. И тогда мне останется ее пожалеть, ибо, по старой памяти, мне за нее по-настоящему страшно. Она может реально деградировать, пусть у нее теперь запись для телевиденья.
Я одинок и спокоен, она бьется со своим колхозом. Она не может иначе. Для женщины жизнь основывается на общении, взаимоотношениях, «любови»… Обиде, разлуке, новой любви. Без этого и жить не стоит. Лежать на достархане с книжкой и вести философские беседы с друзьями – кажется ей скучным.
Я стремился к этому и был лишен этого. В этом был наш конфликт. Теперь я имею, что я хотел. Я отпахал весь срок – и не получил все по дешевке. Я испытал этот вариант до конца.
Ее выбор – словно месть мне: а вот есть те, кому нравится! И сколько будет нравиться? Прежняя его жена выбросилась из окна. Но если у них и правда все будет чики-чики – что ж, порадуюсь за нее. Пусть лучше поздно, но обретет счастье…
…А еще недавно мы так душевно беседовали по пути к метро, куда я ее провожал… У большого человека и трагедии должны быть большими, чтобы сделать его еще больше. Нет, моя трагедия не из разряда уникальных, уникально лишь стечение всех обстоятельств.
Мне остается лишь одно: научиться радоваться самому себе, уважать самого себя, держаться за силу собственной мысли, собственного таланта. Пока это со мной – у меня хоть что-то есть. Я встал на этот камень именно теперь, когда стоять больше не на чем. Не с кем. Даже стихи появились. Это и будет смыслом всей истории.
Удастся ли мне так бестрепетно ее отрезать? Куда там бестрепетно! Еще недавно в Крыму я писал о своей установке на радость, о том, что я не должен больше впадать во всякое там горе, тем более в отчаяние. И думал, что уже не впаду – без особых причин.
Она была психической больной в 2004-ом, и мне понадобились чудовищные усилия, чтобы вывести ее из этого состояния. Я не мог бросить ее такой. Хотя прекратить этот бред очень хотелось. Она снова как больная, но я уже не ее врач. Не то, чтобы я сам такой сильный и здоровый, но я целый год жил один и не искал сторонних утешений. Я не лечил проблему – проблемой. Я решил отсоединить себя от матрицы прежней жизни. И когда почти достиг желаемого... Нет, она не даст мне так легко выкрутиться! Она заставит меня мучиться и пытаться ПОНЯТЬ. Искать с ней встречи.
Что я увижу завтра, как выдержу все это? Я все еще слаб, я не достиг победы над собой. Победил бы я себя – ей не удалось бы так меня потрясти.
До последней возможности, конца осени прошлого года, я искал с ней встреч, звонил... Мы даже спали пару раз – но это нас не сблизило: она вела себя, словно случайно оступилась. Уверяла, что не думает о сексе, что он ей не нужен…
Для меня после операции он действительно стал не нужен. А ее уверения, конечно, если не были неправдой – были ситуативны. Тогда не нужен, а потом вдруг нужен, когда сгодилось даже такое ничтожество, как Длинный.

Влагалище – это ловушка. Тот, кто хочет быть свободным, должен избавить себя от этого соблазна. Не как Ориген, конечно. Ради этой сомнительной радости ты подписываешь слишком много векселей, больше, чем ты можешь оплатить. Гораздо больше, чем хочешь.
Хотя мне-то, когда я «подписывал», секс был по барабану! Я-то искал «симфонию душ» и взаимовыручку. А с годами стал рабом влагалища. Лишь операция освободила меня. В симфонию душ я больше не верю, постели не хочу – с чего мне было бы вновь подписывать векселя? Только взаимовыручка. Но я считал, что мы можем осуществлять ее и живя порознь. И на этом тоже поставлен крест. Нас больше ничто не связывает.

Или вот:
– Что ты хочешь узнать?
– Все.
– Ты действительно хочешь это узнать?
– Я за этим и приехал.
– Тебе будет неприятно. Хотя не знаю. И тебе, наверное, уже рассказали.
– Я хотел бы иметь информацию не из третьих рук.
– Ну, что ж, наверное, тебе действительно надо это знать. Только попытайся отнестись спокойно…
Неужели она предложит мне что-то еще? Очень может быть, она полна неожиданностей.
Или вот такой вариант, который уже обсуждался пять лет назад:
– Мне был нужен новый сексуальный опыт – чтобы простить тебя за ту измену. Потому что это оставалось моим комплексом и болью все эти годы. Считай, что я рассчиталась с тобой, как ты тогда со мной. Мы квиты…
Ну, что ж, мы квиты – и что дальше? Неужели она думает, что это исправит наши отношения? Или это было важно ей само по себе? Она освободилась от своего комплекса, своего «унижения». Но ценой полного разрыва отношений с унизившим. Способ в ее духе.
Не сомневаюсь, она запаслась аргументами. Поэтому разговор будет очень тяжелым. Как когда-то – или даже больше. И как когда-то – я все пишу, спасаясь от этой муки, от своего раздавленного сердца.
Или вот вариант наезда, атака вместо обороны:
– Тебе хорошо в своем одиночестве – и живи с ним! А я не давала обещаний жить в одиночестве!
Не исключено, что она представит это как собственное благородство: ей было плохо, но она не хотела обращаться ко мне за помощью, чтобы не принуждать к тому, что мне противно. Или была уверена, что я не вернусь, вот и решилась на такой шаг. А что ей было делать? Никого другого рядом не было. Ждать? Если бы она могла, то ждала, она не сексуальная маньячка и дело не в сексе… Дело – чувствовать свою нужность кому-то. Мне, как ей казалось, она была не нужна, Ваня уже вырос… «Я не сомневаюсь, что многие меня осудят, и за выбор и вообще. Но что произошло, то произошло, и я  буду одна отвечать за это».
Конечно, теперь я подам на развод. Мы не делали этого, видимо, на что-то надеясь, сохраняя брак как возможность. Как и ТОГДА – она не стала ждать развода, хотя я просил предупредить меня об изменениях нашего матримониального положения. Она молчала, чтобы не портить мне отдых в Крыму? Не сомневаюсь, она так скажет.
…В очередной раз я иду на свою Голгофу. И как всегда уверен, что ни в чем не виноват. Наоборот, я сделал все, чтобы этого не случилось. Она единственный творец этой ситуации. Она, естественно, думает иначе.
Но, в любом случае, я постараюсь не забыть Кота, как Св. забыл меня. Я не собираюсь заводить ни новую семью, ни новых детей, так что он останется у меня один. И я не хочу, чтобы он вытеснил меня из сердца, как я вытеснил Св.

…Сегодня я стал окончательно свободным. Голгофа свершилась.
Началась она исподволь, со встречи с Котом. Он болен, но пошел со мной в пиццерию на Таганке. По дороге он рассказывал о лете, плавании по Волге, школе, поговорили об «Асе» Тургенева. Я все хотел спросить его о Длинном – и сделал это лишь за столом «Il patio». Он отвечал не ясно. Мол, жил на даче мало, часто уезжал на работу, спал в бане. Потом трижды ночевал в Москве, спал отдельно. Кот слышал, как Лесбия говорила по телефону Глаше: «Я уже с ним рассталась. Он грозит повеситься…» – и смеется. Теперь заходит ненадолго, вот и вчера, на двадцать минут. Лесбия считает, что он груб, не любит собак…
Я сказал Коту про Св. Он уверяет, что знает. Но он знает не все. И что я не хочу уйти из его жизни, как ушел из моей Св. И чтобы ни случилось у нас с Лесбией – он для меня всегда будет значить очень много. Если ему будет плохо в новой обстановке – пусть переезжает ко мне. Он просит не говорить об этом здесь, мол, слушают: «Давай поговорим об этом на улице»... Я напомнил ему его любимые американские фильмы, где даже ограбления банков обсуждают в кафе.
Он постоянно кашляет, жалуется на плохое самочувствие, даже аппетита у него нет. На улице он говорит мне, чтобы я не переживал:
– Мы будем вместе до конца.
На Текстильщиках я купил ему лекарства в аптеке, чтобы он сразу принял.
Спуки не забыл меня, это сама любовь! А потом появилась Лесбия, после своих съемок, совершенно спокойная, приветливая, неожиданно поцеловала в губы. И мы пошли гулять с собаками, ища место, где бы сесть. Она расспрашивала об операции, поездке в Крым. По голосу никак не скажешь, что нас ждет великое объяснение. Лишь сев на ограду забора в каком-то огромном уродливом дворе среди лопухов и крапивы, под лай собак – она заговорила об этом.
– Я должна тебе сказать, что я больше не свободная женщина.
Эта фраза не была у меня предусмотрена, хотя по смыслу была из тех, что я ожидал.
– Ты хочешь сказать, что завела себе мужчину?
– Да.
– И кто же это?
– Вот это мне сказать гораздо тяжелее. Ты, конечно, не поймешь меня… Даже не знаю, как сказать.
Долго молчит, курит. Я беру ее сигареты. Дальше я тоже беспрерывно курю.
– В общем, на горизонте неожиданно нарисовался Длинный.
– Ты стала жить с Длинным?
– Это удар для тебя?
– Да, вот это удар. Кто угодно, но не это ничтожество!
– Я знаю, ты всегда плохо к нему относился. Но я его вижу иначе. Он ухаживал за мной двадцать лет. Надо было вознаградить человека.
– Но ты же не механическая кукла – отвечать на чужую любовь.
– Он мне всегда нравился, хотя тебе не понять… К тому же я считаю себя свободной. Он тоже свободен.
Когда это произошло? В августе. Все случилось внезапно, никто не планировал. Она была уверена, что безразлична мне, как и вообще женщины. Этот вывод она сделала из моих постов в ЖЖ (куда раньше никогда не заглядывала). Мол, они повергли ее в шок, не могла читать. Считала, что в них – все отношение к ней. И что мне хорошо одному…
Я рассержен? Но она тоже не понимала мой выбор! И, как она ни умаляла, я так и не назвал Ок. «свиньей», а, напротив, защищал – и тем вверг Лесбию в отчаяние, которое она не забыла до сих пор. Как я и думал, она перевела стрелки на меня и 04 год. Вообще нашла зеркальное отражение истории. Только тогда мы жили вместе, а теперь – нет (то есть она в своем праве)…
Разница и в том, что я не сделал Ок. своей любовницей. Но ей это все равно, для нее – сделал. Я предвидел, что она расплатится со мной за ту обиду. Она уверяет, что у нее не было этого желания, и она не хотела бы, чтобы я так думал.
Все это я предвидел.
– Это информация, которою мне не надо было бы знать перед операцией…
– Извини, но я должна была сказать тебе…
Хотя мне и так уже сказали, и она даже знает – кто. Но я хотел услышать от нее самой.
Она назвала себя свиньей – если причинила мне боль перед моей операцией. Если боялась причинить – не завела бы роман. Она и не хотела, так вышло…
– Ты довольна своей новой жизнью?
– Я бы не назвала это новой жизнью.
– Но ты же сказала, что перестала быть свободной женщиной.
– Я искала, как это выразить. Все очень сложно. Меня вполне устраивает жить одной. Я никого не собираюсь пускать в свою жизнь…
– Но ты же пустила!
– Да… Это было утешением за яму той боли, которую вызвал наш разрыв…
И этот ответ я предвидел.
Она считает меня виноватым в плохой для себя жизни в Крыму. Мол, я был весь в своих текстах на компе, пока она умирала от одиночества. Прикол! До самой зимы я трахался с ремонтом дома, чтобы мы жили там вместе! И вдруг она уезжает, несмотря на все мои попытки ее остановить. И она не замечала, как я ищу с ней встреч, звоню, пишу на почту. Для нее переломом была наша ссора с Д. Как и для меня. И мой ответ, что он для меня не существует. Для нее это невозможная ситуация. Я знал это, но Д. стоило просто извиниться передо мной. Я его ничем не обидел...
Но и потом она принимала все, что я делал для нее, звала в гости и на Холмы… Я напомнил ей об ее решении ждать, высказанное в «письмах к Лесбии», чтобы понять, что нам важнее: отношения друг с другом или независимость? Она же из этих писем вычитала, что я мечтаю о новой любви (что я тогда же и опроверг). Она видела лишь то, что работало на ее созревшую версию.
Все это время я смотрю на дом напротив. Его окна навсегда останутся в моей памяти…
– Теперь, конечно, я не смогу принимать от тебя деньги по старой договоренности, но если ты готов что-то давать Коту… – сказала она… И что она готова немедленно вернуть ключи от дачи, хотя у Кота там единственные друзья.
– Не волнуйся. Как и обещал, я оставляю дачу тебе. Пусть это будет платой за 27 лет мучений со мной.
– Мы взаимно мучили друг друга. Прости меня за все, мой характер, всю боль, что я тебе причинила…
– Ну, и ты тоже… И еще – я собираюсь официально завершить наши отношения, то есть подать на развод.
Она согласна.
– Когда: теперь или после операции?
– Думаю, после… Не думал, что еще раз переживу такое.
– Извини, если я виновата…
– Все, хватит мучить друг друга: надо прощаться…
Она хочет меня поцеловать:
– Не надо.
– Хоть прикоснуться! – просит она смиренно.
– Перестань!
Она просит позволить ей посетить меня в больнице. Я категорически против. Она надеется, что в будущем я смогу отнестись к ней по-другому. Может быть…
Я иду прочь, собаки с лаем бегут за мной, не хотят идти за ней, особенно Спу… Я как в тумане. Это действительно сон, от которого невозможно проснуться. Слишком много ударов за последнее время. Зато с этой темой покончено, теперь я свободен открыть новую страницу – утешаю я себя в переполненной электричке. Действительно, вся жизнь с ней была густо замешана на боли. Значит, хорошо, что она кончилась.
Только кончилась ничтожно! Наша долгая, великолепная совместная жизнь! Кому-то казавшаяся идеальным браком. Позор и презрение на обе наши головы! Вот до чего мы довели себя. И она поплатится за это больше всех.

А в ЖЖ меня хвалят за мой пост про «Камень». Назвали гимном. Я напоминаю себе казнимого в Медном быке (Фаларида): он стонет – а наружу доносятся гимны… И Мангуста-Немия, которая весной «выманивала меня из болезни», и Юля Ж-ва, и Белоруссачка поддерживают меня. Спасибо им. Другие говорят, что понимают меня, то есть понимают посыл, им это знакомо. Только Саша И-в ничерта не понял и посчитал слишком большим обобщением. Мол, я не должен говорить «мы» и распространять свой случай на «все общество».
Какое мне дело до общества?!
…Ладно, все конфликты нашей жизни, все ссоры, несовпадения, 94-й, 04-й – определили разрыв. Он был не случаен, хотя я надеялся, что он не окончателен. И что после некоего осознания потери мы снова вернемся друг к другу.
Лесбия поставила здесь жирную точку. Под корень срублено огромное дерево.
Если я виноват – хорошо. Я признаю свою вину. Сколько бы я ни старался, ни выправлял нашу общую жизнь – я все равно виноват. Поэтому видеть ее я больше не хочу. Никогда. Она, кстати, взяла двадцать тысяч. Видно, ей действительно позарез нужны деньги. И я буду продолжать выплачивать их, не для нее, для Кота…

…Ворон ворону выклевал сердце.

В этот чудовищно трудный момент у меня все же есть сочувствующие: «Я всеми своими мыслями с тобой, правда. И жалею, что не могу быть ближе…»
У меня не было этой поддержки в 94-ом и не было года привыкания жить одному. Я должен выдержать.
Из письма Мангусте:
…Поверь, наше общение мне теперь действительно помогает. Я не ждал от возвращения ничего хорошего, и оказался прав. Даже слишком.
Я переоценил свои силы или вызовов оказалось слишком много на единицу времени. Жизнь удивительно виртуозно наносит неожиданный удар, и готовишься ли ты к нему и натаскан ли ты на них – ничего не меняет. Пока мы окончательно не окаменели – мы остаемся уязвимы. Испытывать боль – свойство живого. Я испытываю боль – значит, я существую...
 
Писать мне теперь легче, чем говорить. С реальными друзьями я не смог бы говорить об этом. Мангуста считает (в комментарии к моему BV), что моногамный брак изжил себя. Мы не лебеди, мы должны давать друг другу свободу. Но я не могу это принять. В браке для меня важнее всего доверие, полное понимание своего Другого. Если ему нужен новый сексуальный партнер, значит, в отношениях какая-то фигня. Секс есть заполнение пустоты. Это замещение подлинной жизни. Когда остался только секс, да и он приелся – тогда люди и ищут разных свобод.
Это их право. Но это не вина брака. Это их собственная вина. Или вина бытия, что люди не могут быть по-настоящему близки.
Увы, теперь я не верю в человеческую близость. Все кончилось такой лажей, что уму не постижимо! Даже 94-й по сравнению с этим кажется кошмарным, но красивым…

Из писем Мангусте:
…Помнишь, я как-то написал: «Пусть герои страдают. В этом их героическая суть». Иногда судьба понимает просьбы слишком буквально. Но коли назвался груздем, буду им и жить.
Ты отлично сказала: «все вывески на улицах услужливо складывались в слово "самоубийство"»...
…У каждого из нас есть предел сил. Однажды я дошел до этого предела и не выдержал. Это была моя ошибка. Все было бы иначе, если бы у меня тогда хватило сил. Ничтожность произошедшего – следствие того. Раздавленные или не состоявшиеся герои – деградируют. То, что было больно, но величественно, превращается в фарс.
Поэтому, конечно, я сейчас сделаю все, чтобы этой ошибки не повторить.
Огромное спасибо за характеристики. Увы, они совершенно не заслужены. Как ты думаешь, произошло бы со мной все это, если бы я был таким, как ты пишешь? Это даже не боль, это мой позор. Именно так. Я пока воздержусь от объяснений.
Одно утешение, это поможет мне перевернуть страницу. Прежняя была тяжела, словно налитая свинцом. На днях мне предоставили великолепный домкрат. Я не просил его. Но теперь мне ничего не остается, как воспользоваться им.
Хочется чем-то наградить тебя за всю твою чудесную поддержку. Будет время, может быть, мне что-то удастся. А пока Катулл будет терпеть.
Вот этим и страшны слишком близкие отношения. Сладостный скачек вперед – и затем вдруг оказывается, что все ноги переломаны… Ты приобретаешь бесконечно ценную вещь – лишь для того, чтобы ее потерять. Или даже получить ею по голове.
Спокойных тебе дней без всего этого...

Я все еще в шоке, и всему моему спокойствию не велика цена. Все уже было – и я знаю, как плохо кончилось. У меня нет оружия против отчаяния. Как я написал Мангусте: боль – это свойство живого… Еще я написал про героев… Герой ли я? Это банально, но все великое, включая стихи, пишутся кровью. Кровью, а не умом. Однажды я не смог до конца быть героем. И на много лет потерял стихи. Я много тогда узнал и приобрел. Я узнал, что такое отчаяние и настоящая слабость. И – настоящая сила. Самой большой силы мне не хватило...
В каждом из нас есть бездны. Я свои давно завалил и забыл. Все последние годы я жил только для нее. Мне никто не был нужен. За это время ее бездны странным образом обнажились. Теперь она вся – сплошная бездна. Сплошной хаос, в удивительной слепоте не замечающий этого.
Зачем я все это пишу? Мне был вынесен приговор – всей моей прежней жизни. Осталось ли мне еще что-нибудь? Будет ли еще какое-нибудь неожиданное счастье, как обещает Мангуста? Даже операция перестала быть страшной. Страшно лишь не иметь сил жить дальше, страшно не иметь смысла этой жизни.

Это не детские игры, не кино, это единственная жизнь, которая у нас есть. Надо быть невероятно ответственным в каждом своем поступке. Лучше пусть их не будет совсем, чем резать других людей. Ну, и резать себя, естественно, даже не догадываясь об этом.
Взрослая жизнь давно идет, и она уже полностью испорчена. Надеяться, что, перевернув эту тяжелую страницу, я найду что-то еще более ценное? Что же это: новая женщина, новые отношения, новая трагедия?
Лечить проблему проблемой – дурацкий, но очень распространенный способ. Я могу по слабости прижаться к чьему-то сочувствующему плечу. Будет ли это плечо Мангусты? Но я совершенно не знаю ее. Это может быть другой вариант Лесбии, другой вариант женщины, которая причиняет боль.
Люди причиняют боль друг другу, это их свойство. Но у меня не осталось живых мест на теле.
Как и в 04-ом мне говорят, какой я замечательный. Оказывается, я могу представлять для кого-то ценность, в то время, как я совершенно отвык от этого и мое самолюбие – почти на нуле. Это подкупает. Мне теперь требуется поддержка и утешение.
…Боже, зачем я помешал тогда ее роману?! Она осталась бы в моих глазах достойным человеком. Ее выбор был понятен, хоть и обиден, потому что я считал себя ничуть не хуже. Но это был выбор равного, из своего круга, а не дикий мезальянс, как теперь.
Если раньше я считал ее достойным человеком и, вытесняя ее, – испытывал боль, то теперь вытеснение происходит стихийно и лавинообразно, как вытесняют гадкое, вроде укусившей собаки.
Я не хочу больше ничего слышать о ней! В моем мире ее больше нет. Я стер ее телефон в мобиле. Я постараюсь убрать все ее изображения, а их, увы, много. Это как переоценить свою жизнь, подвергнуть ее тотальной ревизии и снести значительное количество стен и декора.
Но я сделаю это. В Крыму я чувствовал прилив сил, без нее, без конфликтов. Я не знал, насколько имею право так жить, мне казалось это слишком сладким, я так НИКОГДА не жил. У меня всегда был долг, дети, работа, она и ее настроения. Я прежде всегда хотел, чтобы все устраивало ее. Я так ее ценил, гораздо больше, чем себя.
А она считала, что это нормально: ценить ее, такую хорошую. Она ревновала меня к моим радостям, видя, как важны они для меня, желая быть единственной из них всех. Чтобы я просто был зеркалом ее совершенств…
Я могу лишь поблагодарить ее: мне ужасно болезненно давался разрыв. Теперь все пошло гораздо легче. Больно лишь от ничтожности случившегося. Но это же и такое лекарство.
Все кончено…

Лучший мой противник и сестра,
И любовница до всех корней болот,
Мягче нёба и острей ребра –
Ворон в сердце ворона клюет.
Мертвому не служит кобура,
И любовь есть родина сирот…

…Всегда приятно думать, что у тебя есть близкий человек, которому можно доверять, который подставит плечо в трудную минуту. Именно это всегда останавливало меня от разрыва. А сколько раз я пытался уйти!
Очень трудно жить в этой вселенной одному. Надо быть по-настоящему сильным человеком. Все считают меня за сильного, но я-то знаю, как слаб. Вдвоем нам было легче. Чем сильнее мы становились, тем эта потребность ослабевала. А, с другой стороны, росла самоуверенность. Эти самоуверенности наступали друг на друга, толкались на узкой жилплощади.
…Она сама не понимает, какой ценностью была для меня... Мне было с ней духовно интересно, а с другими – нет. Ради этой ценности я готов был выносить очень многое. Всякие жертвы казались оправданными. Всегда хочется оправдать того, кого любишь. А я ее действительно любил, как больше никого.
…Все, я сброшу эту ношу, хоть в ней и было много драгоценностей. Оттого и тащил. Бессмысленная сизифова работа…
Сизиф – добровольный раб своей ноши. Он боится расстаться с ней, как со смыслом жизни. Как с тем, что мешает свалить его первому ветру. С ношей он крепок и спокоен. Он боится жить без нее – своей собственной жизнью. Он не верит в себя, он верит в выдуманную им ношу.
Он верит, что все это важно для него, ценно для него, что его подвиг будет вознагражден. Ведь все в жизни справедливо и рационально, и жертвы всегда оправдываются. И – что посеешь, то и пожнешь.
Но что будет, если однажды он вдруг убедится, что из посеянных им отборных семян – выросла крапива? Подумает, что он был во всем не прав, или это поле было неправильным?
Мое настроение постоянно колеблется. Я то чувствую спокойствие, то меня снова клинит, особенно к вечеру. Свобода – страшная вещь. Особенно для слабых людей. Сизиф слаб. Он герой – пока катит свой камень. Стоит ему отказаться от него – сила словно уходит. Каменная страница перевернута, а новая еще пуста. На ней нет ни одной записи, кроме неразборчивых каракуль боли. И он погружается в ПУСТОТУ и боль, и ни одна стена не защищает его от ветра.
Было время, он роптал на свой камень. И боги сжалились – и освободили его от него. И вот он стоит, как потерянный, посреди незнакомого ему мира. Ибо весь его мир был связан с ношей, он видел его сквозь свой подвиг, который был едва ли не равен проклятию, сквозь пот и боль мышц. Если и было когда-то время без ноши, то он его забыл. Как забыл и то, что когда-то хотел летать. Рожденный ползать у ног своей ноши – летать не может.
Слабые не должны бунтовать. Бунт слабых заканчивается еще худшей бедой, чем была их прежняя беда. Слабый не может победить. Он должен смириться и нести дальше свою ношу.
Пусть теперь он знает, что его ноша была его позором, повапленным гробом, в котором он жил. С привычкой мазохиста он вспоминает его – особенно когда видит знакомые детали пейзажа. Теснота гроба, где сходились в схватке самолюбия и амбиции – вдруг забывается, в воздухе веет лирикой гармонии с его камнем, их прекрасного симбиоза. Камень был таким теплым, таким отзывчивым!
Сизиф измученный, оставь свои бредни!

…За все три месяца, что я провел в Крыму, я ни разу не надел носки или длинные штаны. Лишь здесь я вспомнил о них. Каждую ночь идет дождь. И днем хоть иногда и бывает на солнце жарко – это уже настоящая осень… Я гуляю по Жаворонкам и вспоминаю, как учился ходить тут в мае после больницы. А еще раньше – по больничному коридору. И вот этот еле ходящий забрался на Демерджи – и не умер после этого…
Я могу уже писать об этом, значит, я жив.
Новая страница пока пуста. Я окончательно спасусь или излечусь, когда что-нибудь напишу на ней. Впрочем, я уже сделал несколько строк в Крыму. Но этого еще так мало!
Тяжело, очень тяжело. Неужели мне было мало балласта? Неужели он мне для чего-то нужен?

На балконе в куче вещей нашел свою первую картинку маслом, еще картинку – подарок Лесбии на день рождения, 83 год, еще «портрет» Моррисона 85-го года – и картинку Гочи Качешвили, что я купил в Батуми в 94-ом. Это знаменательно, что я нашел ее в такой день.
Она всю жизнь причиняла мне боль (если любовь имеет право на преувеличение, то и ненависть…). И я, как мазохист, привык к этой боли. Это право таких неземных созданий – ранить. Весь мой бунт всегда – бунт на коленях.
…Как она спешила всем рассказать, что мы расстались. Мне больно было даже касаться этой темы, не то что говорить… Только от нее зависит, думал я, что будет: ничего еще не подписано. На самом деле, у меня было время сдаться и попросить мира на ее условиях. Но я не сделал это как гордый человек. Я ждал, что не выдержит она – и изменит парадигму жизни со мной.
Как только не трещала лодка нашего брака – а все уцелевала. И уже казалось, что нет такой силы, что разрушит его (кроме смерти, разумеется). И это даже как-то подавляло, лишало всякой свободы…
Как мне вырвать ее из себя?! Как унять эту боль?!
Эту боль нельзя победить, ее можно только вытеснить. То есть вытеснить самого человека, воспоминания о нем. Жизнь начинается с чистого листа, как после операции…
И пусть то, что она навсегда исчезнет из моей жизни, моей памяти, в которой останется лишь темным пятном с неясными очертаниями – будет для нее единственным наказанием. Я не желаю ей страданий. Просто она лишилась самого преданного друга – и все… Вот и все наказание.

Мангуста продолжает поддерживать меня, пишет письма, где доказывает мои совершенства. Она почти приручила меня. Она мой «волшебный помощник». Слава Богу, что в этот чудовищный момент есть тот, кому я дорог, хоть он и никогда меня не видел. Наверное, к лучшему. Или – это мне лучше не видеть ее, чтобы не влюбиться?
Я очень боялся серьезных отношений, но эти отношения как-то сами завелись – с ее первых писем мне в личку. Почему-то я стал важен ей. Мы даже иногда цапаемся, хотя сейчас она проявляет океан нежности.
Но не все ли теперь равно? Чем я рискую? Своей убитой душой? Пусть она хотя бы попробует, осмелится – полюбить. Чем мне еще заполнить эту пустыню?
…Мангуста пишет обо мне, как о примере воли к жизни, что я после тяжелой болезни смог устроить себе полноценную жизнь в Крыму. И это правда. Крым меня воскресил. Я почти вернулся к прежнему здоровью. А из-за отказа от алкоголя мое состояние даже стало лучше. Во всяком случае, психическое. Я не мучился желаниями, меня не раздирали страсти, мне было так хорошо!..
Слишком хорошо! Убийца уже ждал за углом. Да, наверное, не мои посты в ЖЖ, а именно это бесповоротное желание жить новой жизнью могло вызвать в ней такую ярость. Тебе там хорошо? Вот и мне будет тут хорошо!
Если раньше она могла думать, что мне было хорошо в Крыму за ее счет, то теперь так было лишь за мой собственный. Я ни у кого ничего не отнимал, никем не пользовался. Тяжким усилием, чуть не погибнув, я создал условия для отъезда туда. И там продолжал создавать условия. И у меня все получилось!
А что получилось у нее?
Теперь у нее будут проблемы с Длинным, которого, конечно, очень скоро начнет презирать, если уже не начала. Но он не отстанет, не из таковских. Абсолютно железобетонный и упрямый…

Из письма Мангусте:
…«Я скажу тебе с последней прямотой…» – твои письма сейчас главное, что поддерживает меня. Все же меня страшила предстоящая операция. Теперь мне на нее насрать. Личная жизнь, а не скальпель хирурга – вот настоящая боль. Никогда не думал, что она сложится так.
Близкие отношения – это просто любовь. Не важно, есть личное пространство или нет, хотя его отсутствие в моем случае и привело к перманентной войне. Пусть оно будет, пусть люди обо всем, вроде, договорятся – но именно возможность потери объекта, который стал сверхценным (а иначе что это за любовь?) – в этом вся опасность. Он (объект) ведь не принадлежит тебе, его настроения, пристрастия, смена всех ориентиров – не подчиняются твоей воле и твоим ориентирам. Ты зависишь от него, от его великодушия не нанести тебе роковой удар. Ибо ты по условиям сделки или собственной глупости как собака подставил живот.
В общем, как я только что написал в стихе: любовь – это родина сирот. Или калек. Я точно искалечен. Вот этим я искалечен по-настоящему.
Какие-то вещи в жизни нарушают законы справедливости, которые казались мне незыблемыми, в том мире, в котором, я считал, я живу. Дважды два должно равняться вроде четырем, как бы ни было это консервативно. Конечно, я пережил не один кризис, и личной жизни тоже. Как только не мотало эту лодку, но она все не тонула. И казалось, что уже и невозможно, что в основе, в днище ее скрыт какой-то мощный амулет, защищающий ее от окончательного потопления. И надо же было врезать по ней такой торпедой…
Так что на операционный стол я отправляюсь с легкостью. Как тот солдат, который выполнил свой долг и никому больше не нужен. Это и есть свобода.
Наградить – это я конечно фигурально. Чем я могу наградить? Я не генерал и не Иван-царевич, я измученный Сизиф из своего последнего поста. С другой стороны, если у меня есть волшебный помощник, то бишь ты, может, я напрасно прибедняюсь. Сказочный герой, как доказал Пропп, ничто без волшебного помощника. Наличие помощника говорит о статусе героя, что он настоящий, а не ложный герой. Ложный герой проигрывает или погибает. Настоящий, при содействии помощника, получает царство и царскую дочь. Значит, в этом весь фокус – найти волшебного помощника. Тогда можно и Змея Горыныча одолеть. То есть это мое теперешнее состояние.
Волшебный помощник очень дорог герою. И пусть помощник не сомневается, что при случае герой обернется тем же помощником, хоть лучше, чтобы повода для этого не было.
Проведывай меня своими письмами. Ночью все тени сгущаются…

Красиво говорить – все мы умеем. А вот красиво жить?
Я не буду верить словам, даже самым лестным. Хотя, если выживу после операции и поправлюсь – может быть, слетаю в Израиль, к Мангусте (и Перцу). Почему бы нет? Я тоже теперь абсолютно свободен. Но для другого. Не для романа с Мангустой, но просто для общения, разведки места. При настоящей любви и при настоящем романе я не сохраню свою свободу, свое невозмутимое настроение и аскетизм. А они были мне этим летом так дороги. Стали дороги. Я хотел так жить всегда. Но так можно жить лишь одному.
Секс – слишком ярок и мощен, чтобы не вытеснить все остальное, тонкие медитативные состояния, что были у меня этим летом у моря. Когда мне ничего не хотелось, кроме созерцания, запахов и покоя.
И если все кончится хорошо, я хотел бы сохранить (и преумножить) цельность и тишину этого лета. Ибо во многом это было идеальное лето, как я теперь вижу, лето, о котором я всегда мечтал.
Жаль, что гармония может быть только у одного. Одиночка за суровость своей жизни обретает в дар гармонию.
Однако и в Крыму я ощущал раздвоенность. Я не выпускал Лесбию из сердца, я был готов начать весь бред сначала, если сложились бы обстоятельства, если бы она попросила. Отказался бы от всего, с таким трудом приобретенного. По первому ее зову.
Сизиф очень слаб и очень привязчив. Вот и благо – конец раздвоенности. Мой не утвержденный, лишь пробуемый путь – стал единственным.

…Она права: я теперь живу, как всегда хотел жить, убеждаясь – мой ли это путь, могу ли я так жить, хорошо ли мне? Я был очень испорчен привычками семьи, но операция отрезала все это. Я вышел из нее обновленным, словно восстановившим все догмы юности. Истина как бы засияла мне. И все эти месяцы я старался жить согласно ей.
Кобура на боку раздражала и обременяла меня, но это тоже был знак какой-то избранности. Как отмеченный – я был допущен к особому пути.
Надо думать, тогда Лесбия и поняла, что я окончательно потерян, и стараться больше не надо.
…Может быть, я и прощу ее, когда она станет мне совершенно безразличной. Меня не будет волновать ее личная жизнь, потому что она будет отделена от моей личной жизни. А теперь еще не отделена, они словно связаны пуповиной. По которой струится кровь. Теперь она струится в основном наружу. Потому что по ней ударили топором.

Топором по пуповине,
По которой кровь струилась
Между мною и тобою,
Как между двумя мирами.
 
Улетай же поскорее! –
Или захлебнусь от крови…
Хлещет пламенем наружу,
Гасит звезды в черном небе.
 
…
Улетай же поскорее…

Дошло до того, что Мангуста откровенно говорит то, что не так часто доводится слышать…
Однако я не хотел бы использовать ее как просто утешение. И по отношению к ней это не честно, хотя она должна понимать мое состояние... Видно, что она болезненно горда, у нее тоже плохо со здоровьем. Она «хранит мне верность» с декабря, хотя я не просил ее об этом и даже посчитал бы за абсурд. Чем я заслужил эту любовь? Или это фантазия не совсем здорового человека? И как она возникла, так и пройдет? Может быть. Но пока это меня трогает и отвлекает от собственной беды. Да, это крайне вовремя, как бы ни эфемерно все это было. 
Я пообещал ей, что если благополучно выйду из больницы, то навещу ее, и мы «познакомимся». А там и придумаем формат нашим отношениям. Надо увидеть человека, поговорить с ним, проверить его в деле.
Вообще, начинать лучше с чистого листа, чтобы никто не упрекал: «А помнишь, как ты меня!..» – «А помнишь, как ты!..»
Если ей просто нужны романы, если она скучает от постоянных отношений (а это похоже на то) – это не вариант для меня. Я не смогу заменить ей все возможные романы. Она внезапно увлечется кем-то еще – а я останусь с новой привязанностью…
Но все это дико гипотетично! Ибо у меня на носу операция. Еще одна Голгофа. Они густо скапливаются в моей жизни. Очевидно, что я выйду из всего этого другим человеком. Если, конечно, выйду. Поэтому пока могу развлекаться любыми прожектами и допущениями. До дела еще так далеко!

Из письма Мангусте:
…Сизиф очень слаб и привязчив. Он был готов вечно сидеть на двух стульях, надеясь совместить невозможное. В этом его глупость. Из-под него вырвали тот стул… Теперь он обречен на вариант жизни, которого он желал и боялся. И в котором теперь единственное его спасение.
Меня всегда манил альтернативный путь, поиски «нирваны», аскетизм и всякие «высокодуховные» подвиги. Лесбии все это было противно. Интеллектуальная снобка, она восхищалась моей эрудированностью, но не выносила шагов по ее приобретению. Дом должен был стоять, красивый и высокий, но она не должна была видеть строительства. А я все строил на ее глазах.
Восхваляя в момент знакомства мои крайне несовершенные юношеские стихи, она никогда потом их не читала, уверяя, что стихи – это не то, что мне удается. Она умела опустить меня, чтобы я не слишком зазнавался на свой счет.
Лишь первые два года у нас были сердечные и гармоничные. Притом, что у нее был маленький ребенок, а я и сам был еще мальчишка. И этим милым мальчишкой, смотрящим на нее снизу вверх, нравился ей.
Потом пошли дикие ссоры, пару раз мы подолгу не жили друг с другом. Поэтому и эту разлуку я не воспринимал, как окончательную.
А со стороны наш брак казался едва не идеальным, все признавали, что мы очень подходим друг другу, брат, блин, и сестра. И я страстно надеялся, что так и есть, несмотря ни на что.
Сизиф слеп и наивен. Слепота других на наш счет простительна. Страшна его собственная слепота.
Мое творчество, мои книжки – это была неподчиненная ей часть меня, не наполненная ею область. Ради Лесбии я сокращал и убивал ее, я далеко продвинулся по этому пути. Я перестал писать стихи, перестал писать картины. Я полюбил многое из того, что презирал или чего страшился.
И все же я был человеком, совершенно не предназначенным для брака. И я его терпел 27 лет! Это невозможно объяснить. Единственное объяснении – так любил ее, редкого человека, лучше всех из мною встреченных, при всех ее недостатках.
И даже когда этот лучший подставил меня по полной – я сделал невозможное и спас наш брак и свою каторгу. Я продлил ее еще на 15 лет. Я еще больше сжал себя, уклонился в сторону.
Естественно, эти мысли, мины, эти взорвавшиеся бомбы вносили дикий диссонанс в наш брак, но и в этом случае он был крепче и лучше большинства браков. А ведь тут собрались достаточно яркие личности, которым вообще трудно жить рядом, по норме, у которых метания, великие планы!
Но брак держался, ибо мы ценили друг друга как единственных равных бойцов, воинов одной силы. И, казалось, одной цели. Потому что нам все же не хватало сил воевать в одиночку.
И когда Лесбия почувствовала, что у нее эта сила есть, или что ей больше вовсе не надо воевать, со мной, а больше – против меня, – она легко спрыгнула с корабля, не обсуждая, не предоставив мне альтернативы.
Я совершенно не мог этого понять, думал, что это блажь, проверка или какое-то безумие.
Безумием это и оказалось. Я ли породил его? Возможно. Можно по-разному оценивать прежнее, но последние пять лет я был сама преданность.
Все в человеке уравновешено, светлое – темным. Ее яркий ум и душевная тонкость – ужасным характером, плохим здоровьем, нежеланием идти ни на какие компромиссы. Я очень ценил одну сторону и терпел другую. Ради «яна» я терпел и «инь», данный мне в нагрузку. Ибо «ян» был так хорош! Он соблазнил меня, я не мог с ним расстаться.
Я так и не нашел ключа к этому человеку, хоть искал так долго: как нейтрализовать его «инь», как сделать его безопасным для меня?..
Иван-царевич или Илья Муромец из сказки, я отказывался от «подвигов» очень долго. Я был готов совсем забыть о них. Найти какой-нибудь приемлемый симбиоз, например в Крыму. Когда-то она говорила, что ей будет хорошо везде, где буду я, и что если мне хорошо в Крыму, значит, и ей там будет хорошо. Такой был у нее смиренный период.
Я очень ценил ее решение ехать со мной в Крым. То бишь, это, по существу, была ее идея, все заикания о которой прежде встречались с гневом. И это было бы осуществлением самого большого идеала, о котором я мог бы мечтать. Поэтому был готов разбиться в лепешку, чтобы нам там было хорошо.
И, на мой взгляд, все устроилось как нельзя лучше. Нашли школу ребенку, утеплили дом, познакомились с кучей местного народа. И не задыхались от проблем, и люди постоянно тусили, как она любит, и вещества всякие были и трипы. И лирические прогулки. И беседы «об умном» у зимнего камина. И страстные ночи.
Прекрасной Капризнеце все было не мило. Однажды она собрала вещички и упорхнула, ничего по сути не объяснив. Лишь, что это мое, а не ее место, что я тут все делаю по-своему. Например, повесил ветряные колокольчики в саду, которые она «терпеть не может». И которые я отказался снять. Колокольчики погубили наш брак.
В общем, жертва для нее оказалась слишком велика.
Естественно, это моя версия событий. Она наверняка объяснит все иначе. Например, что за пять лет до того и я подставил ее очень сильно. А я подставил, потому что она подставила. А она – потому что я… И так до царя Гороха. Но суть в том, что за все эти годы я ни разу не изменил ей, хотя порой и ходил по краю, совершенно не желая на нем очутиться.
Так что же? Страницы надо переворачивать, и начинать с чистого листа, чтобы не слышать надоевших упреков: А помнишь, как ты меня? – А помнишь, как ты?!.. И так до бесконечности, ибо разное было и много накопилось.
Все нормально, хоть и все равно больно. Ибо 27 лет кажутся теперь сплошной ошибкой и ненужным самоиздевательством, потерянным временем. Куда бы я дошел, если бы не брак с Лесбией?
Или не дошел, потому что брак с нею был мне когда-то очень нужен. Она мне многое тогда дала, например, интеллектуальный лоск. Ибо я был такой интеллектуальный дикарь, самозванец в области духа. Однако, в отличие от нее, я желал его по-настоящему, я хотел настоящих побед. А для нее это была лишь среда, привычная с детства и не очень ценимая: книжки, информация, возможность блеснуть и сделать карьеру… О, она могла бы сделать великую карьеру! Но любые «подвиги» были ей противны. Она женщина, а не герой. Но и мне она не позволяла быть героем. Ибо герои не живут в семьях и плохо клеят обои. У героя все свое, главное для него – его цель, а не жена.
Так вот я и жил несостоявшимся, кастрированным героем, научившись хорошо клеить обои и делать еще сто тысяч дел, «геройствуя» с молотком и отверткой на территории квартиры или дачи, тайно и явно бунтуя и впадая в дурное настроение. Она все это видела, мучилась от этого сама, но не хотела мне помочь. Не хотела предоставить хоть метра собственной территории, где я мог бы хоть время от времени махать мечом. Мы или полностью слиты и делаем одно дело – или никак. Это ее постоянный ультиматум. И мне приходилось принимать его, потому что не хватало сил уйти. Я и Крым выдумал как отдушину в бесконечной рутине моей жизни. Это и стало началом краха наших отношений.
Вот краткая и очень субъективная история всех этих лет. Она наконец закончилась. Она очень затянулась. Это должно было произойти, как бы ни было больно. Может, не так и не в данный момент, но ничего уже не поделать. Надо перетерпеть эту боль, как я терпел ее в больнице. И потом, возможно, у меня будет еще одна Демерджи…

Вот, что мне интересно: соблазняла ли она Перца, когда он ночевал у нее? И если да, а он устоял – то очень жаль. Ибо это избавило бы ее от этого недостойного романа и сохранило бы ее «честное имя».
Как я понял, они собирались жить на Холмах в одной палатке. Но появился я – и все испортил. Может, этим и объясняется загадочная фраза Мочалкиной о пересолившей еду Лесбии: «Я знаю, о КОМ она думает!». Я и готов был принять фразу на свой счет – и сомневался.
Но тут Перец нашел Музабеллу – и был потерян. Если это так, то Лесбия мастерски выдержала удар.
Я догадываюсь, что очень мало знаю о ее жизни за этот год. Та же Мочалкина знает гораздо больше. Чего мне, наверное, лучше не знать.

…Когда-то я был мягким и доверчивым, но брак сделал меня жестким, отвечающим ударом на удар, закаленным бойцом на негодном поле битвы. Обстоятельства приучили меня быть холодным, не раскрывающим чувств, недоверчивым, не поднимающим забрала.
…Все мы калеки этой жизни. Хотя иногда эта же жизнь, как великий скульптор, вытесывает из нас что-то и правда величественное. Она не лепит нас мягкой глиной, она сокрушает нас зубилом, отбивая все, на ее взгляд, лишнее, сколько бы крови из нас при этом ни вышло. Делает она это размашисто, не расчетливо. Ей все равно: получится – хорошо. Не получится – у нее еще сколько угодно материала.
И мы ходим обрубками, камуфлируя выщербленные места, прикрепляя искусные протезы взамен отбитых рук и ног. И нам трудно и с нами трудно. Мы очень хорошо понимаем себя, и очень плохо других. Ведь это нас искалечили! – думаем мы. А искалечили всех, хоть и по-разному. Поэтому надо быть готовым к тому, что, какого бы ни был качества чай, предложенный тебе, – у людей друг с другом ничего не получится.

Лесбия всегда гордилась, что ее никто не бросал, она уходила первой. В 2005 я пробовал ее бросить, – она мне не дала. И потом пару лет была едва ли не идеальной женой. И у нас почти получился Крым.
Но ретивое в ней взыграло – и она вернула мне сторицей…
Но я все равно стану сильным и счастливым – без нее! С другой женщиной или без – не важно. Хотя какого хрена мне все это снова начинать? Я что – маньяк секса? Женщина видит любовь через секс. А я мог бы теперь без него. У меня нет на него запрета, как и на алкоголь. Но нет и желания. Это уже никак не связано с Лесбией. Это что-то открывшееся мне в больнице.
Но мне надо сравнить – об этом и Лесбия когда-то говорила, чтобы я не проклинал всех женщин на ее примере. Может быть, они гораздо лучше…
Но пусть и она сравнит! Она, видимо, забыла, какие бывают другие мужчины.

Стихи – это крики о помощи и молитвы о спасении, переданные через образы и метафоры. И одновременно – это соломинка, которую протягивает человек сам себе. Это чудесный эфемерный мост над бездной. Потому что если поэт может писать – он еще жив, а страдание имеет хоть какое-то оправдание...

Я не исключаю, что она вдруг обратится ко мне с раскаянием и великим сокрушением. Если вдруг придет в себя. Надежды, конечно, мало. И лучше б не приходила. Потому что самой моей большой глупостью в жизни будет ее простить. Не устою, типа: «Ты же сестра мне!..»
Любой человек в этом мире может рассчитывать на мое великодушие. Даже она. Или тем более она.
Но этого не надо. Это было бы повторением BV, а у жизни должны быть и другие варианты.
…У меня начался необратимый процесс: вычеркивание всего, что связано с Лесбией. Надо загнать в подсознание и забыть слишком большой кусок жизни. Но я справлюсь. Со второй попытки через 16 лет. Я отомщу ей за все забвением. Только так я смогу успокоиться: ампутировав больной член, кусок жизни, кусок памяти. Весной мне ампутировали кусок меня. Кусок себя я ампутирую теперь сам.
И это происходит бессознательно, рассудок сам делает это, отказываясь страдать так долго.
Я не хотел этого, меня на это вынудили. Я уже едва не треть тетради исписал за пять дней. Такого даже в 94-ом не было. Известие оказалось абсолютно неподъемным, я пять дней перевариваю его, пряча в слова, защищая свой разум.
Если бы не надежда, что у меня есть еще в запасе лет 10-15 относительно полноценной жизни, в которой может быть и счастье, и мудрость, и гармония, то мне теперь следовало бы повеситься. Потому что отдав ей большую часть своей жизни – я будто зарезал сам себя. А теперь вышел на свободу немолодым человеком.
Я переполнен яростью. Она выжигает память. Точнее, все хорошее, что у меня связано с Лесбией. А этого и прежде оставалось немного. Бессмысленно прожитая жизнь. Б;льшая и лучшая часть моей жизни сделалась мне ненавистна.
За оставшиеся годы мне надо все наверстать. В творчестве, любви, счастье. Жить удесятеренно, в полную или даже через силу. Потому что за все эти годы я лишь несколько раз жил в полную силу, и всякий раз это было связано с нашими драмами.
Вот когда открывается еще одна страница той книги, которую я всю жизнь читаю и так и не прочту до конца. От меня штукатуркой отваливается все слабое и детское – чтобы остался лишь железный латник, суровый и неприступный. Он будет не способен к нежности, он не будет попадать в ловушки.

Помню, как мы шли с автомобильной стоянки на Холмы, и она всю дорогу третировала Кота за то, что он неправильно отреагировал на ее шутку – и раздула этот ничтожный повод в великую обиду… А я стал умолять их перестать ссориться, ибо они все отравляют, я приехал сюда не за этим! Мне пришлось даже встать на защиту Кота. Кто еще защитит его от его матери? И это для нее тоже стало предметом обиды, ибо с Д. я так себя не вел. Теперь мы словно поменялись местами.
Мне иногда страшно и больно за Кота, что ему приходится жить в таких условиях. Конечно, она может быть милой с ним, когда у нее хорошее настроение, когда она не устала, ничего не болит. Но таких минут у нее всегда было мало, а теперь, вероятно, еще меньше, ибо ей за большее приходится отвечать. С другой стороны, и Кот гораздо старше, и моментами про него вообще можно забыть. И тогда он будет чувствовать одиночество. И тогда он звонит бабушке. Нет, не мне.
Но я очень тронут его ответом: «Мы будем вместе до конца». Пусть в реальности не будем. Пусть это лишь его желание или желание просто утешить меня.

А во сне мне являются барышни, которые пытаются соблазнить меня и женить на себе. И я делаю вид, что мне это интересно, и это действительно так, но не более. Интересно как идея, реализацию которой я буду оттягивать до последней возможности. Я буду своим собственным монахом, не запечатлевая это клятвами.
…Интересно, что я умудряюсь спать, хоть и мало. В 94-ом было хуже. Но теперь я гораздо сильнее поработал над обезболиванием боли. Пусть метод тотального выкорчевывания и несправедлив, и говорит о моей слабости. Но я не хочу сойти с ума. И кто бросит в меня за это камень?
Я помню, как в январе, лежа после ремонта на полу на матраце и мучаясь от звона в голове – пытался вспомнить что-то хорошее в своей жизни, чувствуя, что это поможет мне. И в ужасе понял, что не могу вспомнить ничего! Только боль и дребезг. И это останавливало меня от очередной капитуляции. Я знал, что у меня осталось не так много времени пожить иначе и найти в жизни то, что можно с удовольствием вспомнить…
Теперь у меня есть воспоминания о ночном достархане, мотыльке на ветряных колокольчиках, неподвижных деревьях в саду. То, что я описал в одном посте как лучшее, что было и будет у меня в этом году.
Теперь вдруг вспомнил, как сидел с маленьким Котом над Георгиевской бухтой поздним сентябрьским вечером – и с щемящим чувством потери увидел будущее, как буду вспоминать этот вечер, море, ветер, огни – в мокрой осенней Москве. И вспоминаю до сих пор. Потому что это было глубоко и запомнилось. Но это опять не связано с ней.

Как при любом испуге ребенок ищет маму, так и я ищу ее, как собственный костыль. И не нахожу. Мне надо учиться стоять на собственных ногах, ибо за столько лет я разучился это делать. Чуть-чуть научился вновь за этот год. У меня были очень жесткие условия учебы. Хвала им! А то, может, вовсе никогда не выучился бы.
Я чувствую, что не только выучился ходить без костыля, но вообще выучился ходить лучше. Я стал независимее от людей и сувереннее сам по себе. Мне теперь легко говорить «нет». Им хочется чего-то? Пожалуйста, но не за мой счет. Собственно, это модель поведения Лесбии со мной и с другими. Хорошая модель – только не с близкими. А близких у меня теперь нет…
Ну, да, мама… Иногда и ей достается. И, однако, у нас гораздо лучше отношения, чем прежде. Хотя она считает, что это потому, что она – смиряется. Но с чем? Что не надо сто раз на дню предлагать мне поесть – и терпеть, что я, наконец, огрызаюсь? Что я весь день у себя в комнате, а не с ней?..
Я живу теперь несомненно правильнее, чем все эти годы. Лишь эта привычка в костыле, лишь этот синдром отнятия, который до конца не преодолен…
Мощная личность своим магнитным полем организует вокруг себя реальность. У нее было очень мощное поле – она организовала в чем-то даже меня. А я сопротивлялся, я и сам хотел быть сильной личностью. Я чувствовал, что у меня есть потенциал, но он был много лет задавлен. Я сам отказался от него – раньше, чем смог почувствовать его привлекательность и силу.
Кокон разорван, я на свободе. Энергия прет из меня, хотя я никого не хочу подчинять. Приручать. Только не это!

…Я понимаю, что эта ситуация дана мне для смирения. Она же могла выбрать другой вариант романа, более достойный. Надо же было выбрать худший из всех. И мне предлагается принять, что я и имярек – одно и то же, что я ничуть не лучше него, а он ничуть не хуже меня. Что лучше-хуже – это моя гордыня, и философ должен уходить от этих оппозиций, ибо они упрощают картину мира, наводят слепоту.
Если она ушла, какая, в конце концов, разница, как она живет и с кем? Ты все еще считал ее своей? Но это же твой прикол, избавься от него. Она абсолютно независимая монада, вас больше ничего не связывает.
Увы, я понял это только теперь. До этого думал, что связывает.

Из переписки с Ромой:
…Не надо приручать никого и приручаться самому: тебя обязательно зарежут…
…Конечно, я постараюсь справиться и когда-нибудь даже успокоюсь…
Я всегда хотел быть ни на кого не похожим. Вот и брак, я думал, будет у нас ни на чей не похожий, лучше, сердечней, надежней. А получилось, как у всех, даже хуже. Это мне для великого смирения, не иначе.
Этим опасен долгий брак: слишком много в нем накапливается вещей, которые можно использовать, как довод для оправдания любого своего поступка… А она никогда не умела прощать. Никогда не забывала ни одной обиды. Поэтому и при последней нашей встрече я подвергся очередному: «А помнишь, как ты!..»
С другой стороны, эти месяцы в Крыму, особенно последний – были одной из самых светлых страниц в моей жизни. Теперь я вижу, как, в общем, их было мало. И, может быть, и одной неделей полноценной и счастливой жизни можно оправдать ее всю, со всем ее говном.
В общем, я знаю, что жизнь страшно иронична – и приготовит мне еще что-нибудь неожиданное, что все мне на пользу, но я лишь потом это пойму. И теперь тороплю операцию, как последний апгрейд, новую реинкарнацию. И там будь что будет…
…Никогда не бросай своего монашества – мой тебе завет!..

«Как плохо, что мы так привязали себя друг к другу!» – сказала она в 94-ом. Вот она и отвязала. Ее привязанность ко мне и тогда была не велика, а со временем, видно, и совсем исчезла. Ее, как и тогда, устроило бы, чтобы мы оставались хорошими приятелями, близкими друзьями, которые не стыдились бы друг друга, чтобы она не чувствовала вины передо мной. Вроде как Перчик и Мангуста. Или куча других. Но это не мой вариант. Я не отдаю людей и не торгую ими. Они могут меня зарезать, а потом уйти.
Когда-нибудь, может, так и будет, но не теперь.

…Право на непохожесть надо завоевать. Некоторые люди рождаются «непохожими»: у них бросающаяся в глаза внешность, странный характер, необычные способности или что-то еще. Природа создала их как специальный класс, из которых позже жизнь выберет будущих актеров: гениев или злодеев, сокрушителей основ или их великих защитников, – в разыгрываемой ею драме.
Пока ты юн и слаб, твоя непохожесть превращает тебя в ЖЕРТВУ. Кто-то, конечно, предпочтет и теперь уже роль палача, и тогда его дальнейший путь очевиден. Но, как правило, в палачи идут бессердечные ничтожества, «эмоционально бедные» в терминологии психиатрии. Сперва именно они – главные враги «непохожих». Потом к ним прибавляются или заменяют – семья, коллектив, государство. Не только непохожих, но и вообще всю публику Великий Усреднитель хочет подогнать под стандарт, причесать и отмуштровать, как солдат в строю. Никто не любит ходить строем, и обычные люди не исключение. И тут ты или отстаиваешь свою непохожесть – или становись в строй.
В это время твоя непохожесть – это твоя слабость и уязвимость: все шишки и все молнии летят в тебя, увеличивая твою непохожесть, давая тебе новый опыт, или сокрушая ее.
Но отстояв свою непохожесть, ты из прежней слабости превращаешь ее в силу. Лишь из «непохожести» можно творить новое. В ней, как в семенах, живут закодированные варианты бытия. Ты прибегаешь к ней, как к источнику знаний и вдохновений, которых ни у кого нет. Она шепчет в ухо верные ответы. Она – твоя Царевна-лягушка, что строит хоромы за одну ночь.
И ты теперь понимаешь, что ты, собственно, и не ты, а инструмент трансформации бытия из старого в новое. Ты прошел отбор. Тебе дали роль. Ну, вот и играй!

Гулял по лесу и «спорил» в голове с Мангустой…
Думаю, что в распространенном теперь предпочтении свободного любовного союза «без совместной жизни», то есть семьи и «моногамии» – присутствует (помимо всего прочего) – неуверенность в себе. Неуверенность, что ты выиграешь от слишком частого и близкого разглядывания. Угнетает заморока, что в таком случае тебе придется играть роль, когда на нее нет сил, ходить в костюме, когда хочется быть голым, жарить котлеты, когда хочется посидеть в саду на качалке, перелистывая альбом Эль Греко... Ты не хочешь, чтобы тебя разглядывали или взваливали тяжелое, потому что знаешь свои слабости или преувеличиваешь их. Но, вместо того, чтобы осознать их и, хм, преодолеть – просто выстраиваешь стенку, за которую проход закрыт. Любому, даже возлюбленному.
Лишь очень сильные, абсолютно доверяющие друг другу люди могут не бояться жить без стенки. И дело не в том, что у человека должна быть своя неприкосновенная территория творчества, отдыха или работы. Об этом можно договориться (я беру идеальную ситуацию). Важно, чтобы брак был союзом равных людей, одинаково сильных, одинаково зрелых…
В ситуации моногамии и «семьи» – надо расти, чтобы не наскучить. А проблем и так полон рот. Хочется успокоиться, упасть в майке перед телевизором и пить пиво. Я на работе хреначусь, весь день как в униформе, – хочу хоть дома быть «самим собой». Но «сам по себе» человек – довольно невеселое зрелище.
Трудно быть героем всю жизнь и 24 часа в сутки. Иногда и на толчок надо сесть. Моногамный брак – это постоянный экзамен и проверка на выносливость. Почти никто ее не выдерживает. Брак не распадается только потому, что люди занижают требования друг к другу, щадя себя и привыкнув к теперешнему состоянию, как к наиболее спокойному.
Ну, сказал: какое в семье спокойствие! Но неспокойствие это – очень рутинного характера. Это проблемы, порожденные самой семьей, в которых ты можешь биться до гробовой доски, в уверенности, что занят серьезным делом.
Смирившийся с недостатками друг друга и отказавшийся расти – моногамный брак превращается в площадку падения. Котлеты, а не Эль Греко, пиво перед телевизором – съедят тебя заживо. Если, конечно, есть что есть. Кто вовсе несъедобен – пребывает в моногамном браке, как в раю, лишь изредка ходя налево или направо.
Так что же лучше?
Моногамный брак оправдан, когда двое – усиливают друг друга, уравновешивают, как две половины арки, компенсируя векторы падения. Когда они, спина к спине, отстреливаются от общего врага. Но когда врага нет (а его, иногда, увы, не бывает) – равные бойцы с тем же ожесточением начинают воевать друг с другом, нанося друг другу такие чудовищные удары, что им позавидовал бы самый жестокий их враг. И все договоренности оказываются чистой утопией. Потому что выясняется, что один уже в чем-то провинился, что-то нарушил (а человеку немудрено ошибиться), а другой не простил. А потому нарушил тоже…
Поэтому, по прошествии лет и скорбно оглядываясь на прошлое, я склонился бы к варианту «свободного союза». Впрочем, я в таком не жил, и не скажу, что меня слишком вдохновляют виденные случаи.
Возможен, однако, и третий вариант, – но он только для султанов. 

…Вот, что писал Энгельс по интересующему нас вопросу: «И если строгая моногамия является вершиной всяческой добродетели, то пальма первенства по праву принадлежит ленточной глисте, которая в каждом из своих 50 - 200 проглоттид, или члеников тела, имеет полный женский и мужской половой аппарат и всю свою жизнь только и делает, что в каждом из этих члеников совокупляется сама с собой».

Будет весьма смешно, если Мангуста выдумала меня (а это, в общем, очевидно), и, познакомившись лично, закричит, как пушкинская героиня: «Не он, не он!»
А письма ее столь нежны, что сил нет! Лишь женщина в первую пору любви бывает столь нежной. Это трогает сердце, но не сводит меня с ума…
 
Рома в недавнем письме предположил, что если все так, как я описал, то Лесбию стоит пожалеть… Странно, я все больше и сам склоняюсь к этому. Как-то я перегорел и выпустил пар. А, главное: этот год правда много дал, отучил от нее. Кому теперь лучше: мне с моей «гармонией» (пусть ею сокрушенной), или ей, с ее дурацким романом? Посмотрим, как она еще выпутается из него. Впрочем, я не узнаю, скорее всего. Выпутается, в этом отношении она живуча, чего не скажешь про здоровье.
Мозговым штурмом последних дней я действительно много пережег. Год не жег, а теперь пережег.
Пусть у меня теперь все будет новое: тело, жизнь, судьба. Хочется побыстрее лечь на стол и сползти с него (живым). Стать нормальным человеком, вновь пожить нормальным человеком. С отрезанным прошлым. Чтобы только настоящее и будущее. Прошлое не удалось. Может быть, будущее удастся. Цепляясь за прошлое, я был слеп и беспомощен в настоящем, и, тем самым, обескровливал свое будущее. А оно у меня еще может быть. Я его не знаю, у меня теперь открыты все возможности, как в 19 лет. Я могу жить один на достархане и не буду унывать. Могу завести роман, да не где-нибудь, а в Израиле. Да хотя бы просто туда съездить.
Но прежде надо выжить и выздороветь. Все друзья мне этого желают, кроме бывших близких. То есть, и они желают, но это звучит фальшиво…

Мое одиночество провоцирует меня заводить новых друзей и на более тесные связи со старыми. Пока была Лесбия, мне, в общем, хватало ее. Шума вокруг и так было довольно. Хотелось одиночества и тишины. У меня не развилась система отдельной от нее жизни, с отдельными от нее моими собственными друзьями, с которыми я откровенничал бы. Я откровенничал лишь с ней. Но она же наносила самые большие удары – и это обсудить было не с кем. Я переживал их один, давясь, как перегретый котел.
Теперь я общаюсь с Мангустой и Ромой, хочу увидеться с теми, кто сам зовет меня: Лёней и Пуделем…
Хорошая вещь так скверно не кончается. А если так – то о ее потере нечего жалеть. Но лишь благословлять богов, что они тебя со всем этим развязали. Наконец-то!
Конечно, жаль, что в этот омут рухнуло и все мое прошлое, все, что я делал ради нее и семьи, и когда еще не было Кота, и когда он уже был.
Но лучше поздно, чем никогда... С каким вожделением я смотрел на книжки, которые сегодня ставил на стеллажи: мне никто не помешает их читать! Вот мои истинные возлюбленные! Я испытал все или почти все, что в них описано. Для меня они не замена жизни, а отражение ее, точность которого я могу засвидетельствовать. Литература не стала мне противнее или скучнее. Я по-новому стал понимать ее, сюжеты и драму героев. Я смог теперь заглянуть каждому в душу, чему раньше мешала разница в опыте.

…Итак якорь, который всегда держал меня – оборван. Я, может быть, первый раз в жизни совершенно свободен – и могу плыть, куда захочу.
…Я не имел сил оборвать этот якорь и освободить руки. Это сделали за меня. Огромное спасибо. Оборвали так, что сделали прошлое ненавистным, как место боли, как место кошмара. Ибо только в кошмаре красавица в один миг превращается в чудовище.
…Мое прошлое – это тоже якорь, что не хуже закрепленных привязанностей и отношений держит корабль в гавани. Как скупец я ценю свое прошлое, блестящее из сундуков экзотическими монетами. Почему я не ценю настоящее (у которого еще нет цены), почему не ценю возможное будущее? Ценность его зависит только от меня.
…Ты не есть свое прошлое. Думать так – трусость и консерватизм. Сперва ты сотворяешь себя, потом он, этот новый ты, творит настоящее и будущее. Твоя «автономия» не может быть полноценной, если не оторвет себя от безопасного и обнесенного высокой стеной прошлого, в котором ее (автономии) не было. Поэтому прошлое не может служить идеалом. Ты перерос его, ты вырос из него, как из старой обуви... Я не менял эти ботинки почти 30 лет. Но они, наконец, развалились. Я буду ходить босиком, как настоящий мудрец…
Чтобы создать богатое будущее, надо отсоединить себя от прошлого. Это кандалы на ногах. Пусть во многом оно было славным – но его уже нет, не надо жить призраками. Цепляясь за прошлое – ты слеп и ничтожен в настоящем, и, тем самым, обескровливаешь свое будущее. А оно у тебя еще может быть. Когда ты начинал этот путь – у тебя не было прошлого – и ты далеко ушел. Длинная жизнь, как большой бивак – его трудно свернуть и отправиться в дорогу. Да и не хочется уже: перины мягки, фонотека обширна, ватерклозет за дверью. Если тебе больше ничего не надо, то лелей его и живи в сладких химерах былых заслуг.
Будущее тоже может быть химерой, но о нем можно не только мечтать, его можно делать. Имея свободные руки.
Поэтому в жизни нужны перевороты, набеги кочевников, которые сжигают весь твой бивак, – и освобождают от ноши, с которой ты сроднился, словно с самим собой.
Если бы в жизни не было набегов, ловушек, боли и непреодолимых преград – она бы шла по прямой линии, как луч. Она была бы проста и ровна, как палка, которая со всех сторон одинакова.
Выставляя на пути преграды и отклоняя наш путь в сторону, жизнь натаскивает нас, как охотничьих собак. Богатство нашей судьбы – это постоянный выбор из вариантов бытия, который мы чаще всего делаем не по своей воле.
Сейчас прошлое кажется мне страшным испытанием, хождением по стране теней. Я вынес из нее много ценностей, которые можно было вынести только оттуда. Мое загробное путешествие почти кончилось. Меня ждет последняя инициация – и я свободен.
Как избавившись от больного органа, я хочу пожить с отрезанным прошлым – только настоящим и будущим. Сколько бы его ни осталось.

Из ЖЖ-переписки:
…Вообще, это совершенно экзистенциальная ситуация, когда нет будущего, нет прошлого, как того, к чему хотелось бы возвращаться, и есть только узкая полоска теперь. Эта ситуация для очень крепких людей. Она требует максимальной концентрированности и предельной стойкости. Тут, собственно, и все утешение, что такое извращенное и героическое состояние не продлится долго. Или помрешь, или откроется еще какое-нибудь будущее.

Я живу на голом адреналине, потому не сплю. Все об этом, не могу…
«Не дай сойти с ума, благое Небо!» – король Лир.
…Ведь очевидно: тянись все как тянется – большой вопрос: поехал бы я в Израиль? А теперь меня прямо толкают. Конечно, если я и доберусь, все может кончиться чаем и ознакомлением с достопримечательностями Иерусалима. Но ведь не исключено, что я влюблюсь – и тогда мой путь изменится очень сильно. Возможен совершенно новый сюжет. И если прежде я его опасался, подобно тому, как опасался новой операции, то теперь я ничего не боюсь.
Конечно, я в аффекте. Но только в этом состоянии можно осуществлять авантюры и делать смелые шаги, круто меняющие жизнь.
Прежний проект моей жизни закончен. Мог быть щадящий вариант достархана – если б не возник этот. Когда, если не теперь? Я готовлю себе новую ловушку? Пусть. Это и есть жизнь. И меня лишь привлекает, что это так далеко и экзотично. 

…Был в 20-й больнице, говорил с Манукяном. Мне надо сдать анализы и получить направление от районного хирурга. Причем список анализов мне выдадут только в следующую среду, ибо лишь тогда работает консультативный кабинет. Они что, не знают, какие нужны анализы? Неделю ждать, потом дней десять сдавать эти анализы и ждать результата. Не хочу!
Поехал на ВДНХ, получил с Тамары деньги. И тут проблема: течет что-то в ванне, соседи десять раз приходили, одни и с сантехником, вздулся ламинат в большой комнате, перегорел светильник в ней же. Жуткая влажность, все закупорено.
Зато неожиданно удачно сходил в поликлинику, причем узнал от Тамары, где она: Тамара живет в этом районе 12 лет. И хирург оказался на месте. А у меня даже карточки здесь не было, завел наскоро листок. Получил направление и поехал на встречу с Лёней. Москва в дожде, невеселое зрелище… Смотрел на ненавистный прокуратору город. Как бы мне вся жизнь не стала ненавистной. Вдруг кончатся все варианты, все окажется ложным?..
…Мы встретились в кафе «Шоколадница» на Соколе. Спустились в подвал, в зал для некурящих. Лёня тоже на чистяке. Говорили лишь о его проблемах, а их действительно много.
…Я знал, что он продал свою квартиру. Но как! Предварительно он переписал ее на Лиду – и продала уже она. Не за те деньги, которые хотел Лёня, и о которых они договаривались. И положила их на свой счет в банке. И уже частично потратила. 
Я ждал этого с самого начала, предупреждал Лёню и заклинал его сто раз – чтобы он не подпускал Лиду к его квартире! И он все же сделал самое худшее. Как всегда.
Зачем он оформил квартиру на нее? Лида убедила его, что иначе Таня (бывшая жена) может претендовать на часть квартиры. Это ерунда, конечно. И пусть бы она оттяпала часть – теперь он потерял всю. Он, впрочем, надеется, что у Лиды хватит совести вернуть деньги. Причем он с ней поссорился, и теперь она вообще улетела в Израиль, откуда может долго не возвращаться (имея израильский паспорт). Деньги-то у нее теперь есть. Это притом, что два года они жили на его зарплату, она болела – и ради ее лекарств он взял кредит 100 тыс.
Последовательно он утратил всю свою собственность, теперь у него нет даже московской прописки. Он утешается, что опять понял что-то новое про самого себя. У него очередное душевное прозрение. Дорого стоят его прозрения!
Одна дочка его радует. Ну, хоть это.
Потом был у Насти с Пуделем. Настя много рассказывала об Абхазии, теперь это ее любимая тема. Наконец, послушал умкин винил. Отличное качество звука, даже забыл о таком!
Пудель рассказал про передачу по ящику, в которой выступала Лесбия, что-то про идеалы хиппи. Но развивать никто не стал. Развивать захотела Маргарита Михайловна, настина мама, которая вдруг позвонила, потребовала меня и велела передать Лесбии свои поздравления. Ответил, что ничего передавать не буду. «Ну, вы же все равно вместе до гроба!» – пафосно заявила она. «Нет, у нас все кончено». Знают ли это Настя с Пуделем? Об этом не говорили тоже, хотя Пудель упомянул, что дважды ездил в Красноармейск, похвалил мужество Лесбии, прыгавшей и купавшейся с разрезанной ногой. Я промолчал. Я ждал вопросов – их не последовало. Я так и не понял: в теме ли они? При прощании они смотрели на меня странно… Или они знают, но не знают: знаю ли я? И не хотят расстраивать перед больницей? Или знают, что знаю, но все равно не хотят затрагивать больную тему – без моей инициативы.
…О передаче они, естественно, могли узнать лишь от нее. Но не о наших отношениях. Такие вещи узнаются стороной. Например, от Лёни, что общался с Пуделем во время ремонта квартиры Оли Серой. Жаль, что я не выговорился…

Когда нет дождя, тут тоже ничего. И пока есть возможность гулять, я гуляю, заполняя «автопарат» исчезающими картинками зыбкой осени, эфемерной, ненадежной, и нервно красивой, словно люди.
Город концентрирует зло и выливает его на козлов отпущения. Мне кажется, я – козел отпущения этого города, – и я бегу прочь из него, опустив рога…
И тут, забившись подальше, я беру осень на поводок и гуляю с ней по лесу.

Теперь я понимаю, что сам дико ее разбаловал. Мы склонны баловать тех, кого любим, считая их достойными самого лучшего. Мы хотим быть им интересными, удобными, необходимыми. Мы объявляем своим лозунгом сверхполноценность – себя самих и всех отношений, в которых мы участвуем. Поэтому в одном лице стараемся воплотить интеллектуалов и мастеров по замене унитазов, художников и преданных мужей. Не все получается без скрипа, но планка держится.
Капризницы (из моего поста) привыкли, что этот уровень отношений и есть нормальный. Ведь они тоже стараются, они такие хорошие! Как избалованные дети – они не ценят заботы и всего, чем их окружают. Они решают «сбежать из дворца», чтобы вкусить лучшего. Это они и называют свободой. И, как многие избалованные дети из хороших семей, убежавшие в поисках прекрасных трубадуров или принцесс, – находят самую вонючую из всех вонючих куч.
…Но если эта ситуация прибавит мне духовной силы – я признаю ее оправданной. Теперь все мои заслуги – лишь мои, никто не экранирует мои мысли, не трепет нервы. Я расцветаю, как растение в благоприятном климате.
…Когда-нибудь я буду удивляться, зачем я столько писал об этом, к чему была эта маниакальная тяга добраться до самой глубины конфликта, все себе объяснить, хоть это и невозможно? Зачем столько мучить себя?
Прошлое тяготеет надо мной, словно проклятие или тайное преступление. Прошлое и привычка, условный рефлекс жизни…

Влюбиться в женщину при том, что я про них знаю – было бы неслыханной глупостью или чудом. Меня обезоруживает чужая любовь, я могу поддаться на нее, ради того, чтобы иметь источник приятных эмоций.
Я помню, как было приятно чувствовать постоянное «да» Ок. вместо постоянного «нет» Лесбии. Любовь – это когда человеку приятно быть с тобой в любой ситуации, приятно идти с тобой и стоять рядом, путешествовать и сидеть дома. Он хочет помогать, а не требует помощи. Он ценит тебя, а не воспринимает с равнодушием или досадой.
То, что я подразумеваю под «знаю женщин»: я знаю алгоритм их поведения, преимущественные психические реакции, их ожидания и ответы на ту или иную ситуацию. Если у женщины дети – все это надо умножать на коэффициент N. У женщины есть нервы, болезни, подозрительность и истеричность. Она неуравновешенна и страшно зависима от обстоятельств. Она чувствительна и импульсивна – и потому «непредсказуема». В ней много детского. В общем, она ненадежна. Идти на союз с ней – идиотство. Вроде того, как отправиться в далекое путешествие на давно не ремонтированном автомобиле.
Однако хочется впечатлений. Это может плохо кончиться. Но – не все ли мне равно?

…Если ты выбрал МСБ (моногамный семейный брак) – кажется, что дальнейшее зависит лишь от твоего упорства. Как религиозный фанатик ты веришь, что смирение и подвиги вознаградят тебя вечным блаженством.
И тут или не хватает упорства, или цель все же оказывается ложной.
Когда ты приближаешь к себе другого человека – его проблемы становятся твоими проблемами. Возможно, ты научился справляться со своими или игнорировать их, свел свои проблемы, потребности и ошибки к минимуму. Другой щедро предлагает свой набор: с родителями, работой, здоровьем… Он теряет кошельки и документы, разбивает машину, ломает компьютер… Ну, а если он осчастливливает тебя детьми – тут все проблемы удесятеряются, только успевай подносить патроны и отстреливаться. Это и называется нормальным семейным счастьем.
Заведи семью – и у тебя уже никогда не будет времени задуматься, правильно ли ты живешь или нет, – все сведется к здоровому автоматизму действий, натренированному рефлексу боксера. Жизнь станет проще, ибо обратится к простейшему выживанию, в котором тебе к тому же активно «помогает» (во всех смыслах) твой спутник.
«Занимайся спортом, устройся на работу, заведи семью. Скажи наркотику нет!» – звучит пропаганда здорового образа жизни в метро (не помню дословно). По мне: что одна чума, что другая... «Отруби себе руки – скажи воровству нет!»
Брак – как курение: сперва это делается для удовольствия, потом – по необходимости. Состоящие в браке – мечтают избавиться от него. Утратившие его или никогда не имевшие – обрести. Морок водит нас за нос и смеется над нами.
…В современном человеке гордыни всегда больше, чем любви. И материальные условия не заставляют его смиряться перед мудростью брачной дисциплины. Он лишь мучится голодом чресл и эмоциональной пустотой.
Освобожденный браком от соревнования в половом подборе – ты успокаиваешься и расслабляешься. И пропускаешь удар. С другой стороны, ты можешь бросить освобожденную энергию на что-то позитивное. Иной вопрос: дадут ли тебе ею воспользоваться? Секс же в браке очень скоро становится рутиной, поэтому требует постоянного усиления в количестве, в «качестве», во всяческих разнообразиях/безобразиях. Он становится единственной забавой и отдушиной. Из элевсинского таинства он превращается в ежедневное 1 мая.
Регламентируемый секс не приносит удовлетворения, регламентируемый брак не приносит покоя. Испытывать покой и гармонию, живя в семье – все равно, что пытаться читать газету во время урагана. Семья хороша не этим, а тем, что избавляет от потрясений, связанных со свободой, на которую почти никто не готов.
Об этом чуть подробней.
С одной стороны, лишь в тесном браке можно глубоко изучить другого человека, узнать, до каких пор ему можно доверять, кто он/она на самом деле внутри себя? Однако: сделает ли это знание тебя счастливей, а брак прочнее?
С другой стороны: чего стоит это знание, если ты не можешь предвидеть поступок человека, которого знаешь много лет? Ибо в каждом человеке всегда живет несколько вариантов «я», и у каждого из них своя судьба. Определенные «я» блокируются, загоняются внутрь, но появляются при соответствующих изменениях климатических условий.
Это твои нереализованные «я». Современный брак реализует лишь одно из них, к тому же не цельное, синтетическое, как кантовские априорные суждения. Скорее воображаемое, надетое на тебя, как маска.
И этот же брак держит тебя от реализации других, подлинных «я», которые могут быть гениальны и красивы, а могут быть ужасны и деструктивны – и ты знаешь об этом. И, оказавшись на свободе, неподготовленный, испуганный или опьяненный – ты реализуешь худший ее вариант. Поэтому и боишься ее.
Мало людей способно так же ровно идти по жизни «в свободе», как идут по ней парой «в несвободе». Пара организует, удерживает, направляет, просто лишает времени на глупости. Ты хранишь образ своего «я» для другого, чтобы быть ему привлекательным. Ты поступаешь с расчетом на оценку… (И вдруг, представь, никого нет, никто не смотрит! Ты можешь быть любым. Зачем тогда быть хорошим? Быть «хорошим» – более энергозатратно, чем быть «плохим». Вот сладость!)
Надо быть ОЧЕНЬ привлекательным в таких сложных условиях. Но это – почти невозможно, тем более много лет подряд. Сколько бы ты ни старался, твое «я» наскучит спутнику. К тому же из-под маски то и дело выглядывают другие «я», которые пугают его. Он ждет измены, злится, не понимает. Полностью задавить вылазки этих «я» невозможно, но другой не прощает, хотя у него, скорее всего, происходит то же самое.
Другие «я» требуют реализации, но ты им не доверяешь, поэтому стоишь на месте. Брак дрожит от внутренних сотрясений, почва гуляет под ногами. Чем более могучи все прочие твои «я» и чем их больше, тем сложнее браку устоять. Возможно, они вызрели, как птенцы в теплом гнезде брака – и теперь хотят лететь.
Тебя ждет трагедия в любом случае: дашь ты им лететь или не дашь. Дашь – ты потеряешь близких. Не дашь – самого себя. Единственное оправдание, что все в жизни завоевывается через трагедию.
…Люди привязываются друг к другу и создают ценности, вне их лежащие, которые воры подкапывают, а моль истребляет. Только то, что внутри тебя – тебя не предаст. Собирай свои сокровища внутри себя! Скажи браку – нет!..

…Женщина все свои проблемы лечит через контакты с другими людьми и секс. Мангуста вот придумала любовь ко мне. Это тоже безумие.
Мое безумие выражается в бесконечных постах про брак, который развенчиваю и кляну. После стольких лет я хочу как можно дольше проходить расконвоированным. Господи, это так просто – броситься из одного плена в другой, чтобы не испытывать голод чувств. И чресл.
Голод чресл меня не мучит, но эмоциональное одиночество – очень! Да и духовное. Все мои интеллектуальные контакты теперь – это ЖЖ. Слава на все времена тем, кто его изобрел! Не знаю, как я пережил бы без него этот год и особенно последнюю неделю. Неделя! Мне кажется, прошел месяц – столько было обдумано, пережито и написано.

В субботу утром съездил в Склиф и сдал анализы для «плановой госпитализации». Стоили 4100, зато будут готовы через три дня. Потом, в ожидании, когда проснется Маша Л., зашел в «Кафе-хаус» на Сухаревке и поел (утром есть было нельзя). Достал тетрадь и стал набрасывать текст про множественность «я». Шел пешком до Маросейки.
Это даже дико: идти по столь знакомым местам. А тут еще солнце и довольно пусто. Прошел и мимо своего бывшего дома. В окнах новые стеклопакеты. Думал – будет больно. Нет, ничего.
Машечка только встала и приняла ванну. Угостила меня кофе. Говорили о ее новой архитектурной работе: оформлении Бородинского поля к 200-летию сражения. Говорили о лете. Мое было очень удачным. Ее лето прошло среди дыма, словно это был фильм на апокалиптический сюжет, показанный на большом экране 3D. Саша Холодильник его не пережил.
А ее сын Митя, наконец, развелся. Актуальная тема. Она всегда была против его избранницы, но он долго ничего не замечал, а потом долго терпел…
– Выбирать надо среди своих: от них хоть знаешь, чего ожидать, – подытожила Машечка.
– Ничего подобного! – воскликнул я.
– Да, – согласилась она. – И от них тоже не знаешь...
И засмеялась.
…Имела ли она в виду мою историю? Или свою с Юрой? Наверное, обе.
– Только то, что внутри тебя, тебя не предаст, прежде всего творчество…
Это мой вердикт по поводу личных отношений. Она согласилась. И мы заговорили о наших занятиях живописью (от меня даже, якобы, пахнет маслом). Потом говорили о современном искусстве, которое я высмеял, о последней выставке Паши Пеперштейна в Лондоне: «From Mordor with love», и о его рэп-диске. Он антиглобалист и защитник национальных ценностей с помощью интернационального концептуального искусства. Она очень хвалит Пашу, который был такой внимательный, так ей помогал…
Она призналась, что совсем недавно пребывала в глубокой депрессии из-за личных проблем. К тому же огромные долги за мастерскую. При этом одна из целей моего визита – получить от нее часть долга.
Я рассказал о проблемах Лёни. Про свои не говорил. Если не спрашивают, то и не буду, как древний римлянин. А ведь Машечка – ближайшая подруга Лесбии.
Приглашает поехать за «грибами».
– Д. сказал, что на ВАШЕЙ даче ничего нет.
– Это больше не моя дача, – резко ответил я.
– Я все же думаю, что вы снова будете вместе, – сказала она вдруг. – В каком-то другом качестве.
– Даже не говори такого! – резко обрываю я.
– Все, молчу!..
Ехать на сбор «грибов» я не хочу. Хотя, может, и употребил бы. Нужен особый setting, а где его взять? Мое собственное состояние далеко от идеала. Да и о чем речь: я вот-вот лягу под нож.
Расстались тепло, и я длинной дорогой пошел к метро.

Никто не знает, кто он такой. Человек всю жизнь живет с собой, как с незнакомцем. Как король не равен своему королевству, так и наше декларируемое «я» не равно нам самим.
Человек открывается себе в горе, в «пограничной ситуации» экзистенциалистов. Нажравшись водки или закинувшись драгов – он открывает нового себя, задавленного фрейдовским «Сверх-Я» и законами общества. Не обязательно, что это будет приятное открытие.
В глубине нас живет не ангел, в глубине нас живет зверь (от которого мы произошли). Можно сказать, что вся наша «личность» находится снаружи, как «скелет» насекомого, его хитиновый покров. Это наша форма, но не наше содержание. Море для нас – это неглубокая голубая вода у берега, в которой приятно купаться. Так и человек – удобный (или неудобный) объект для взаимодействия.
Но каждый человек – это фокус всех противоречий мира, всей боли мира и всего зла мира. Сквозь него все это можно разглядеть, как в аквариуме, как историю земли по геологическим слоям. Он накапливает «мораль» мира, как почва тяжелые элементы. Ударь посильней шилом – и все это хлынет наружу.
Простейшая аналогия человеческого «я» – это доктор Джекил и мистер Хайд в одном лице, беспрерывно перетекающие друг в друга, в различных концентрациях в каждый момент времени. Поэтому и невозможно понять, что творится в голове другого. Мозг другого человека – вот настоящая вещь в себе!
«Глубокий человек» – это человек с наиболее глубоко запрятанными разнообразными «я». Из-за этого он непросчитывается и тем кажется интересным.
Хорошее в нас – наивно, прозрачно и очевидно. Мы легко отдаем его, не ожидая коварства. Лишь распознав в другом возможного врага – мы начинаем прятать уязвимые места.
Наши темные «я» – это то, в чем мы не хотим признаваться даже себе. Сам факт их наличия – унижает. Гордому и тщеславному человеку легче признаться, что он ходит в грязных трусах, которые можно постирать, чем в том, что на самом деле обуревает его душу, смиренную общественной моралью. Можно, конечно, по способу Ницше объявить ее тиранической и лживой, но цена такого бунта, скорее всего, окажется непомерно велика.
Чтобы справиться с неврозами души, надо поглядеть им в лицо и честно сказать себе – и это тоже я, как ни прискорбно! Не распознанные, не прирученные, эти «я» будут ждать долго и вылезут вдруг, в критической ситуации, в момент страха или неконтролируемой ничем свободы.
И вот ты стоишь, открыв рот, и смотришь на того, кого знал столько лет – не понимая, как он мог совершить такое?!
Бессмысленно спрашивать его самого, ибо он прикроется рациональным «объяснением» и оправданием. Тебе же будет казаться, что он сошел с ума.
Сумасшедшим или иррациональным поведение кажется из-за незнания всех причин. Это всегда внешний взгляд. Изнутри все представляется мотивированным. Даже убийство.
Обстоятельства просто запускают скрытые в человеке «я», его желания и «пороки», которые, не встретив внешнего сопротивления, словно рак, быстро овладевают психикой. Им это сделать тем легче, что они не распознаются мозговой цензурой по принципу свой/чужой, знают все коды и пароли.
В человеке живет много «я», в нем имеется много вариантов «себя». Человек выбирает того или иного «себя» по обстоятельствам, с точки зрения требований момента. Он в Риме был бы Брут, в пушкинском Петербурге – гусарский офицер, а теперь он – образцовый семьянин и системный администратор. Но чаще всего момент требует от нас показать себя просто «хорошим». И вот мы все, вплоть до пятого акта, – положительные персонажи с невинной мыслью на челе.
Мы не только кажемся хорошими, мы уверены, что мы такие и есть.
Мы говорим, что это мы поступаем, мы выбираем, мы заслуживаем. А это поступает, выбирает и заслуживает лишь одно из наших «я», то, которое подпущено к реальности на данный момент. Несем ли мы за него ответственность? Оно само несет за себя ответственность, пока правит. Но если его заменит другое «я» – оно объявит, как новый римский консул, что не несет ответственности за то, что происходило при другом правлении, а оно начинает с чистого листа. Чтобы скрыть разницу в принципах правления – оно будет апеллировать к свободе. Если разгул «свободы» перейдет все границы, и верх снова возьмет более «разумное» «я», то человек и сам будет недоумевать и терзаться от сотворенного им, словно в помрачении.
Самоидентичность личности – это иллюзия. Внешние рамки сдерживают нас, и мы отдаем предпочтение самому прагматичному из наших «я», или самому осторожному, или самому яркому. В критические моменты мы прибегаем к самому безжалостному. Мы – игрушки в руках наших «я», наших биологических инструментов.
Наши «я» – это жизненные силы, данные нам природой для выживания и продолжения рода. Для природы они все в одну цену и служат одному и тому же. В хороших условиях реализуются те, что поют и целуют, в плохих – что рвут зубами.
Наше же символическое «я» – просто неустойчивая смесь из них всех. Мы неправильно судим о человеке. Человек может совершить ВСЕ, нужен лишь хороший повод. Может беспредельно жестоко убить беременную Шэрон Тейт, а в тюрьме сделаться защитницей обездоленных, как Сьюзан Аткинс…

Кто бы мог подумать два-три года назад, что этот длинный и славный брак кончится так внезапно? Потрясающая штука жизнь! Ее ходы непредсказуемы.
Лесбия не интересовалась мною все лето. Я поражался этому. Душевно она совершенно освободилась от меня. Такое можно сделать, лишь созрев для новой любви.
А я вот не созрел. И все переживал. Теперь жизнь предоставила мне шанс.
Конечно: надо быть очень наивным, тщеславным и самовлюбленным дураком, чтобы поверить в серьезность романа по интернету. То есть в любовь, пробужденную словами. Уж если и обычная «любовь» бывает вся из воображения и минуты, тем паче такая. 
И все же замечательно, что Мангуста появилась тогда, когда исчезла Лесбия. Конечно: свято место пусто не бывает. Но не такой уж я принц, по которому вздыхают все девушки, пусть ЖЖ помогает мне «рекламировать» себя.
Может быть, это и не шанс, а еще одно искушение, на которое мне еще надо решиться. Это можно рассматривать как чистый эксперимент. Пунктом шесть в списке потрясений года будет новая операция. А семь, если все кончится хорошо, – поездка в Израиль. Появится ли благодаря этому пункт восемь? Я уже ничему не удивлюсь. Ничему.

Из писем Мангусте:
…Я-то ни хрена не делаю. Хожу по лесу, читаю, пишу… Очень много пишу, про свою историю, все хочу ее понять. Даже стыдно мне перед тобой и остальными, кто каждое утро поднимает детей в школу, идет воркать на работу… После стольких лет галер я как-то соскочил с этого корабля. Типа, на пенсию вышел. И не скажу, что мне это не нравится. Так всю жизнь я и хотел жить. Паразитом!
Так что, если б не чугунная мысль в голове – все бы было отлично. Но я уже столько вылил на нее кислот, что скоро убью все на фиг! Я тут Роме писал уже, что стал торопить операцию. Хочу видеть в ней свой окончательный апгрейд и даже реинкарнацию…
…Проблемы с интернетом для интернет-зависимых – это большое свинство. Но, кстати, есть ведь еще и «мобильная связь», в частности смс. Такой писк на самый крайний случай.
И как я могу забыть моего волшебного помощника? Ты составляешь важную часть моих размышлений об этом мире – в свете всех произошедших событий, из-за которых я все еще парюсь. Боюсь, моя деятельность в ЖЖ (то есть тематика и градус постов) носит уже какую-то маниакальность.
Прочая моя жизнь скучна: собираю бумажки для «плановой операции». В среду сдам. После чего мне обещано, что быстро положат и чик-чик. Вот тогда будет весело.
Надеюсь, мы лучше пообщаемся, когда эти гады починят тебе интернет. Если, конечно, успеем...

Грубо говоря: мужчина любит рассудочно, а женщина – эмоционально. Она не может понять, как можно любить таким странным образом?
Любить рассудочно – это значит любить за что то. А разве женщина любит не за что? Даже ребенка она любит за что-то. За то, что это ее ребенок. А как она любит мужчину? Просто влюбилась – и дело с концом. Он хороший, ПОТОМУ ЧТО я его полюбила…
Мужчина сказал бы наоборот: она хорошая, ПОЭТОМУ я ее полюбил.
Это напоминает древний спор о природе добра: добро хорошо, ПОЭТОМУ его избирают боги (и тогда оно выше самих богов), или добро хорошо – ПОТОМУ ЧТО его избирают боги. Это их произвольный выбор, оно назначено быть «хорошим», а вовсе не потому, что оно хорошо само по себе.
Ясно, что мужской рассудок не гарантирует его от ошибок. Мужчина может разглядеть достоинства там, где они не ночевали. Уже влюбившись – просто в смазливый фейс, – он начинает задним числом рационализировать свою любовь и находить в ней глубины ума и гуманность характера.
Женская любовь страдает произвольностью. Кажется, что ей не столько важен сам объект любви, сколько собственные чувства и эмоции. Как королева, она любого может поднять до себя, избрать в мечты и принцы. Ценно само состояние влюбленности. Поэтому, как в «Сне в летнюю ночь», она может полюбить урода и ничтожество, если он вовремя попадется под руку.
Не то чтобы мужчина не мог сделать то же самое. Но, скорее, он ловится на обман внешности и флюиды, распространяемые созревшей для любви сильфидой. Ему нужна убедительная картинка, хоть какой-то сигнал со стороны женщины. Например, ритмичные и загадочные опускания и поднимания век с длинными ресницами.
А что нужно женщине? Цветы, внимание, приглашения в кафе и кино, мелкие услуги, помощь по хозяйству? Главное: позиция мужчины должна быть активна. Так он докажет, что он «доминантный самец», и предопределит выбор.

Утрачена обретенная летом гармония или полугармония, которую я так долго и мучительно создавал. Увы, она тоже, по существу, была за чужой счет, то есть не учитывала чужую свободу. Это была гармония лишь у меня, все еще сидящего на двух стульях. Теперь мне надо построить совершенно независимую гармонию, необусловленную никем и ничем.
То, что я так просто утратил душевный покой, говорит о том, что вся моя гармония и зрелость – малого стоят. Они держались на хлипком фундаменте, в котором были элементы, готовые упасть. Они упали – и всему кирдык.
Надо изъять из кладки, из конструкции дома все сомнительные элементы. То есть желания, удовлетворение которых приводит тебя в жопу. Надо поймать эту тонкую гармоничную волну и держаться ее. Этим летом я практически поймал ее – и это было главным моим достижением, даже большим, чем я мог надеяться. Я думал – лето будет труднее, тоскливее и бесполезнее. Я жил очень просто, не изнуряя себя подвигами. Жил лишь для себя. Я не творил себе кумиров – и не расплачивался жертвами. Оказалось, что мне одному очень мало надо. Моя свобода была необременительна. До этого состояния жизни надо дорасти, испытав все другие и поняв их тщету.
Поэтому с точки зрения мудрости, к которой я стремлюсь, поступок Лесбии ничего не значит.
Теперь уже я окончательно обречен на поиск этой гармонии. И, если не наделаю глупостей, обрету ее. Всем назло.
В конце концов, я получил то, что хотел, пусть и такой ценой. Другой, значит, было нельзя. Я все оглядывался бы, как жена Лота, поминутно превращаясь в соляной столб. Теперь мне незачем и некуда оглядываться. Я смело могу идти туда, куда хочу. А я хочу тихой мирной гармоничной жизни в Крыму и путешествия в Израиль. А там будет видно.

Получил анализы из Склифа. Спида не нашли. Гепатита-С тоже. Последнее странно, учитывая, что он был у Лесбии.
Переписка с Мангустой не затихает, несмотря на ее проблемы с интернетом. Она «волнуется» за меня, «скучает», готова приехать ко мне после операции и навестить в больнице... Все это удивительно. От человека, от которого мог бы ждать помощи, получаю дикую подставу. И получаю неожиданную поддержку от совершенно другого человека, который мне ничем не обязан, ничем со мной не связан. Чуден Божий мир.

Из писем Мангусте:
…Меня бесконечно трогает и умиляет, что ты «скучаешь» по мне, пусть я и скептически отношусь к «гипостазированию» далекого интернет-пользователя в носителя всех зримых материальных свойств, по которым можно скучать. При этом ты мне реально дорога, как дорого то пространство этой порой грустной сказки, на котором мы действуем.
Ты завела очень ласкающий мой слух разговор: Маркесы всякие, Фаулзы… Занятно и про согласие с выводом Джойса и Мелвилла. Ну, «вывод» Мелвилла я еще могу себе представить (его Белый кит и Ахав – как метафоры вечной борьбы добра и зла и т.д.…), но вот «вывод» Джойса… Может, я забыл, напомни. Или объясни.
Про «Сексуса» же не переживай. Если я его и начинал читать, то бросил и совершенно не помню. Видно, не мой это писатель, я и «Рак» как-то не оценил. Помню, что там индус в биде насрал и что один из героев рекламировал яблоко как средство для онанизма… Кажется, больше ничего существенного в памяти не сохранилось. Зато не так давно с большим удовольствием прочел его «Колосса Маруссийского» и понял, что недооценил этого писателя, надо, верно, начать перечитывать.
Ты, кстати, как их, в оригинале или по-русски?
А сорок градусов… Тут на севере начинаешь ценить тепло, возможность весь день сидеть в саду, путешествуя между бассейном и достарханом. (Возможность эта, само собой, открывается только таким бездельникам, как я…) Я бы предпочел, чтобы в Крыму было чуть теплее. Не летом, конечно.
Прилететь ко мне после операции?!! Я дико признателен за одно желание, но не стоит. Лучше я предстану первый раз перед тобой в каком-нибудь более выигрышном виде…
Пиши… и больше эксгибиционизма, это я люблю…

Этой ночью я, похоже, разрешил-таки для себя проблему, я психологически преодолел ее. Мне удалось отсоединить Лесбию от себя и признать, что все, что она делает – ее частная жизнь, меня абсолютно не касающаяся. Это дистанцирование далось дико трудно, но я справился. Теперь, через некоторое время, когда корка на ране окончательно затвердеет, мы даже сможем «дружить», как она хотела. Может быть, дружить нам удастся лучше, чем быть мужем и женой…

Сопли обиженного человека всегда выглядят жалко. Обиженный человек – эгоист. Дурные люди сделали мне плохо! Дурные – прежде всего потому, что сделали плохо. Что же, люди ошибаются (и обиженный – тоже), и реально дурное все равно обрушится прежде всего на них самих.
Не надо сосредотачиваться на обиде, сцеплять себя с нею насмерть. Так можно дойти до настоящей всепожирающей ненависти и шизофрении, потерять способность владеть собой и своей душой.
Обиженный считает, что все должны были думать о нем, как он всегда о себе думает, его возможной боли и обиде. Он – собственный бог и религия. Поэтому обидевший его, словно изменивший основам веры – немедленно предается анафеме.
Это если не гордыня, то просто детская наивность: мир не крутится ни вокруг тебя, ни вокруг никого.
Важны, в конце концов, не обиды, которые тебе нанесли, а которые ты нанес. Вот что должно реально мучить человека. Обижаться из-за полученных обид умеет каждый, это естественно и легко. Трудно не то, чтобы прощать обиды, трудно сделать себя свободным от этой боли. Надо настаивать, что никто не сможет потрясти равновесие моей души и мое благожелательное отношение к миру.
Надо отвязать себя от источников, через которые поступает боль. Это как отпустить бунтующие области империи на свободу. Оставить один клочок, но на который уже никто не претендует, который если и исчезнет, то вместе с тобой.
Вот как Кьеркегор комментирует главу Гегеля о «несчастном сознании»: «Несчастный… – тот, чей идеал, чье содержание жизни, чья полнота сознания, чья настоящая сущность так или иначе лежит вне его. Несчастный всегда отторгнут от самого себя, никогда не слит с самим собой».
Чем в самом деле можно обидеть сильного и независимого человека («слитого с самим собой»)? Назвать его дураком? Но он знает, что он не дурак. Не дать ему того, что он заслужил? Но то, что ему нужно, он может дать лишь сам себе и, скорее всего, уже владеет этим. Побить его? Но чью правоту это докажет? Начать эксплуатировать его благорасположенность и отнимать покой? Он должен продемонстрировать «высокую культуру отказа» (см.)
Может, существование такого человека – иллюзия? Каждый в чем-то или почти во всем слаб, каждый заблуждается, в том числе на счет самого себя и своих совершенств. И, однако, человек, увлеченный идеей и наделенный волей, строит в донецких степях подводную лодку или делает из металлолома летающий самолет. Вероятно, человек может и себя выстроить, если будет абсолютно честен с собой и безжалостен к собственным слабостям. Ибо – не важнее ли он самолета?
Ты боишься терять, потому что беден. Значит, надо стать богатым. И таким богатством, которое никто не отнимет…
Ты боишься одиночества, потому что слаб и плохо ориентируешься в мире. Ничего, испытания закалят тебя, а жизнь и опыт научат ориентироваться. Надо только пережить и перетерпеть самые первые приступы, как первые дни после операции. А не решать одни проблемы через другие, создавая все новые и новые, словно накладывая на больное место все новые и новые повязки, – вместо того, чтобы внимательно посмотреть на гноящуюся рану и понять, а что там, собственно, болит?
А болит, скорее всего, твое маленькое, испуганное, обиженное «я».
Человеку нравится ходить обиженным, ощущать, что кто-то виноват перед ним. Что он кого-то лучше. Быть обиженным – это занятие, профессия даже. Обида освобождает от всех иных печалей и забот, возможно, более существенных. Но тебе уже не надо заниматься ими: у тебя есть твоя обида! Обида – как индульгенция: вот почему я несчастлив! Враг определен, он всегда снаружи. «Ад – это другие».
Как правило, во врага обращается тот, на кого возлагались самые большие надежды. Он их, дурак, не оправдал! Он так виноват перед нами. С точки зрения эгоцентрика вся жизнь другого сводится к тому, чтобы оправдывать его надежды. Дурак, я тебя так выделил из всех, так приблизил, такой, мол, чести удостоил, – а ты?! Ты предпочел себя мне – какая же ты свинья!
Приблизив к себе другого по той или иной причине – ты связываешь себя с ним психической пуповиной. Теперь каждая его ошибка будет восприниматься тобой как собственная ошибка, каждый его поступок, событие в его жизни – немедленно отзовутся на тебе. Но ты и за свои поступки плохо отвечаешь, что же говорить про чужие! Притом, что свои-то ты еще как-то можешь оправдать, а чужие – нет, ибо не понимаешь их мотивации. Пуповина не позволяет заглянуть в мозги другого. Она создает лишь единою нервную систему, но не реальную единую личность.
Ненависть происходит от боли. Надо разобраться с источником боли. В конце концов, ты сам сделал себя зависимым от другого, как торчок сделал себя зависимым от любимых веществ.
Мы не должны распространять право собственности на других людей, чтобы потом не переживать, что, мол «у меня, злые, плохие, отняли мое!». Всю собственность надо ограничить самим собой, даже не из безопасности, а просто из справедливости. Другой человек – не часть тебя. Он имеет право на свою жизнь. И не надо делать его частью, не надо «приручать» его и не надо самому «приручаться». Кажется, что так проще, человечнее, даже гармоничнее, такие мы теперь, блин, котики, андрогинны и инь-яны! Хрень это, а не гармония! В конце концов, в тебе самом предостаточно инь-янов, темных, светлых и пестрых начал – вот и упражняйся с ними. Глядишь – и другой не понадобится.
Мы пытаемся усилиться за счет другого – вот смысл наших объединений. А это делать нельзя, ибо это воровство, а не любовь.
Кстати, а есть ли в этих моих рассуждениях «любовь»? А нельзя без нее? Это – догма? Я, честно сказать, предпочел бы дружбу. И ее-то сохранить нелегко, не говоря про любовь.
Суть любви, что она проходит, как проходит лето или проходит день. Это очень горючее и легко выгорающее вещество. Любовь приходит и уходит – и тут ничего не поделать. Ее нельзя зафиксировать на себе. Обидно лишаться чужой любви, типа: за что?! Что я сделал?! Это несправедливо!
Возможно, и сама любовь была несправедлива, но ты это, конечно, не признаешь. Любовь-то была справедлива, а вот исчезновение ее – нет. Увы, апелляцией к справедливости нельзя вернуть любовь.
Уж если «любовь», то я бы предпочел такую, которая ничего не требует взамен, которая, отдаваемая, ничего не лишает дающего, поэтому он не выставляет счетов, не подписывает векселей, по которым будет всю жизнь платить.
Вот, скажут мне, это самая настоящая любовь и есть! Может быть, только в природе она практически не встречается, как вымершее животное.
Поэтому вместо непонятной «любви» я предпочел бы сосредоточиться на личной гармонии и душевной тишине…

Из переписки в ЖЖ:
…Гармония не вписывается в дисгармоничное окружение, она топорщится и бьется за саму себя. И если может ее кто-то достичь, то только одиночка, абсолютно уверенный во всех своих тылах или знающий об их отсутствии. Брак – это не гармония, это в лучшем случае успокоение…

Я все же не способен на долгую ненависть – и хорошо.
…Этого повзросления я давно ждал. Если я, наконец, обрел его – это настоящая победа! Только бы это не было иллюзией. Как-то уж очень внезапно. Погляжу, как оно будет в ближайшие дни. Радоваться еще рано, психика у меня крайне подвижна, и то, что сегодня кажется очевидным, завтра может показаться неубедительным. Но в этот вектор я верю.
Важно и то, что это понимание ситуации посетило меня не под алкоголем, травой, клипом или еще чем-нибудь. Что оно совершенно стихийно вызрело из мозга, как некое ясное понятие.

Плохое настроение – просто и надежно, как яма. В него сползаешь, как пьяный под стол, как вода стекает по стеклу. В яме тепло и удобно, никто не выгонит тебя из нее, и ты сколько угодно можешь смаковать тут разные обиды, иллюзии и свою несчастность.
В хорошем настроении себя надо удерживать, как удерживает себя стоящий и идущий. Это тяжелая работа, особенно в дождливое осеннее утро по пути на неприятное мероприятие после бессонной ночи. Тут большая заслуга – хотя бы не сползти в эту яму, остаться в нейтральном положении, накрениться, но не упасть, за что-нибудь схватившись. Например, за собственную гордость.
«Гнев и насмешка – вот черты настоящих синьоров, а не печаль и жалобы…»
Вообще, вероятно, смысл человеческой жизни – преобразовывать бытие в наслаждение. Пропускать разнообразные формы бытия, его воздействия и сигналы, через собственное тело, чувства, мозг, эмоции – и превращать все это в радость, как деревья превращают солнечный свет в кислород. Источником может быть все, что угодно: еда, музыка, разговор, роман (в любом смысле), тепло солнца, прогулка в лес… Сон, сидение у окна или в саду и «безмолвное созерцание бесконечной дл謬тельности времени и кра¬т¬кости дня»…
Концепция тутошней жизни как юдоли и места страдания – не нравится мне. Я прекрасно вижу, что страдания и непреодолимые преграды создает себе сам человек, а не какое-то абстрактное зло мира или его тотальное несовершенство.
В детстве и юности – мы действительно рабы: обстоятельств и тех условий, в которые нас поместили, того пути, на который нас поставили. Наша зрелость заключается в том, чтобы найти и отстоять подходящий нам путь, пусть он идет абсолютно вразрез с предложенным нам направлением. Причем этот путь будет вовсе не самым легким. Сам путь будет крайне тяжел, поэтому так мало людей встают на него (пардон за нечаянную аллюзию). По сути, по нему может идти лишь «герой», используя мифологическую или сказочную терминологию.
Лишь по этому пути, полному подстав и кощеев (и очень далекому от наслаждения), можно прийти к равновесию самого себя, в место собственной силы (пардон за другую аллюзию), равноудаленное от всех конфликтов. Можно достигнуть той ясности видения, при которой исчезают, как миражи, все (или почти все) «неразрешимые проблемы». Можно назвать это состояние – полнотой бытия. Оно же и есть искомая гармония.
Собственно, можно прийти сюда и проще, просто поняв, что времени не так много, и другого шанса у тебя не будет. Надо ценить те крохи, что дает нам жизнь, и выжимать из них радость. На самом деле, это вовсе и не крохи. Но лишь начав терять их все – ты прозреваешь очевидное. Мир начинен гибелью, и это лишь повод еще больше ценить эту «краткость дня».
Естественно, я не даю здесь никаких конкретных рецептов. Единственный «рецепт» – удерживать себя от падения в яму, от ощущения себя жертвой и несчастным. Герой не имеет права быть жертвой, иначе он никогда не добудет царскую дочь и полцарства.
«Все хорошо», – говорит Эдип, чтобы с ним ни происходило и еще ни произойдет. Вот слова настоящего героя.

Неприятные мысли немедленно отдаются в шве. Такая странная связь. Как живот отличает приятную мысль от неприятной? По страху, который в нас влит? Неприятная мысль вызывает страх или состоит из страха – возможной боли. Импульсы идет по организму, но лишь порезанные нервы живота ощущают их в полную силу.
…У меня все еще период испытания нового способа жизни, но не она сама. Я все тренируюсь, учусь жить. Больше года учусь, никак не научусь. Часто по ночам грустно и пусто. Хочется с кем-то поговорить. В моем распоряжении лишь ЖЖ и переписка с Мангустой. И еще это борьба за новое настроение, без обид и ненависти. Если я решил видеть вещи так – я добьюсь этого. Я ругаю себя за слабость, вечно ругаю. Но, думаю, многие позавидуют этой моей «слабости», как я завидую людям с вечно хорошим настроением.

Карлыч, хренов врач-администратор из 20-ки, который должен завести на меня карточку и прочую галиматью, с которым мы к тому же отлично знакомы, показал себя: я опоздал на консультацию на час, приехал в 11 вместо 10. Думал, раз принимает раз в неделю, то точно не час. А его уже нет. Пошел к Манукяну. Тот предложил подождать. Я подождал и дождался. Карлыч: приходите в следующую среду. Я резонно: ехал из загорода, специально спешил с анализами, заплатил 4 тысячи, неужели ничего нельзя сделать? Нет! Каменное, холодное лицо. Даже анализы отказался смотреть: все ли у меня, что нужны?
Я пошел жаловаться в сердцах Манукяну. Он перезвонил Карловичу, а тот из-за двери: «Может, мне за пивом для него сбегать!» Я все понял и ушел.
Лицо нашей медицины. С понтом, занят так. У него вся работа – бумажки складывать, не оперировать. Нет, и он – недоступен, как бог!
Еще одна неделя! Чего я спешил из Крыма? Чтобы узнать про Лесбию? Переварить, пережить эти две недели ада? Наверное. Никогда не забуду. 

Похолодало и льют дожди. Это пустяки, если ты молод, все тебе интересно, если у тебя тусы, концерты, любовь. Какая разница, какая погода? Я свободнее молодых, но мне ничего не интересно. То есть, нет, конечно: книги. И природа. Но она как раз очень зависит от погоды.
При этом я, в общем, сохраняю душевный покой, без всяких допингов. Но хотелось бы – выше нуля, хотелось бы настоящей радости от уходящей и ненадежной жизни, – так, как открылось мне в больнице. Несмотря на стому, кобуру, осень.
Я совершенно не ожидал, что попаду в состояние этой свободы, когда мне совершенно не нужно и не хочется секса. Это настоящий покой, когда можно глубоко думать об абстрактном, тонко наблюдать, спокойно рассуждать или просто слушать природу. Я никого не ищу, никого не соблазняю и не хочу, чтобы меня соблазняли. Женщины не противны мне, меня даже могут интересовать их тела, их грация, линия, выразительность лица, но без всякого намека на эротику.
Мама обеспокоена моим «монашеством». «От этого у мужчин “все их проблемы”» – говорит она. Возможно, но иначе у них другие «проблемы». А я их больше не хочу.

Мощная индивидуальность происходит от надрыва, от попадание в какое-то исключительное состояние, от обретения какого-то исключительного опыта, вИдения…  Это перманентный кризис, риск, где творчество – как минуты спасения, краткие передышки и оправдание всего ужаса и грязи.
А у меня не было ужаса. Личная жизнь застыла. И даже надрывы были крайне редки. Писал уже: на таком скудном пайке гении не живут. Тут нужна особая подкормка и климат.
Теперь он более благоприятственный. Хотя я не чувствую пока, что подлинно живу. Кажется, что я переживаю какой-то этап. Очень важный, который  потом, возможно, будет казаться невероятно значительным.
Да, именно теперь я сажаю семена чего-то очень важного в будущем. Это будет жизнь «без костылей», в чем бы они ни заключались, без векселей, более спокойная и строгая, более сосредоточенная на творчестве. Дай Бог! Тогда все и правда имеет смысл.

Не буду далеко уходить от доминирующей в последнее время темы – взаимоотношений сильфид и фавнов. Как Сократ, я не разбираюсь ни в чем, кроме любви…
…Откуда происходит ревность и этот дикий страх «измены»?
Роман – это тайный договор двоих, предательство прежней и начало новой двоичности, когда ты утратил либо свое постылое рабство, либо свою постылую свободу. Новый роман – как революция: он выдвигает на арену новых людей и отправляет старых в ледяную пустыню инобытия. Он крушит осточертевшие стены, сжигает дворцы, мосты и старые альбомы с фотографиями, лишает покоя, приносит блаженство и нечистую совесть. Он творит и убивает.
Другой – это твой напарник, с которым вы совершили общее преступление.
Ваше преступление в том, что вам никто больше не нужен, вы эгоистически замкнулись друг на друге и не даете никому шанса вмешаться и изменить сюжет. Интрига вашего сюжета такова, что долг, щепетильность и прочие глупости – не имеют никакого значения. И вы будете наказаны. Сперва тем, что сами начнете тяготиться этим сюжетом, а потом – сокрушительным вторжением нового героя, который, словно молодой жрец Золотой Ветви, отправит одного из вас в ледяную пустыню. И в основе этого события будет лежать «измена», потому ее так боятся.
Теперь рассмотрим ситуацию с другой стороны.
Отправленный в ледяную пустыню психологически переживает ситуацию брошенного ребенка, «бедного сиротки», детский страх незащищенности и одиночества («внутри мы полны паники».) Он вступает в грустное общество инвалидов, преданных и забывших пароль.
Именно из-за страха «брошенного ребенка» у человека появляется потребность в обладании другим человеком, как субститутом родителя, говорящей, думающей и удобной эмблемой надежности. И постель тут – как знак обладания. С кем делишь постель – тому и принадлежишь. При этом приятно всячески обманывать себя или настаивать, что сам-то свободу сохранил.
И уж если человек «отдался» тебе, то он уже не может отдаваться никому другому. Это печать его преданности. Ты и только ты владеешь его телом – и это более очевидное владение, чем владение неуловимой и незримой «душой». Если он отдает тебе свое тело, значит, типа, он отдается весь.
И тогда непонятно, отчего вы начинаете утром ссориться из-за каких-то пустяков. А в этом, может быть, заключается бунт другого против этого тотального обладания. Он доказывает, что тоже «свободен», что и тело и душа принадлежат только ему – и ты так и не стал его господином. Он отдал тебе их временно, в краткосрочное пользование – для взаимного удовольствия.
Вся же остальная часть отношений, в просторечье именуемых браком, – просто более-менее удобная форма выживания, симбиоз существ, которым трудно выстоять в одиночку и воспитывать детей. Секс же – лишь форма отдыха и награды за труды. Поэтому быстро выдыхается.
Потребность в сексе, для мужчины, во всяком случае, – это потребность в господстве, в удовлетворении больного самолюбия. Ибо не такое это великое удовольствие, чтобы столько дров ломать.
Бывает болезненно признавать, что твой ребенок уже занимается сексом. Тут присутствует атавистическая мысль, что, значит, ты уже не единственный самец прайда (определение «прайда» в Вики: «группа сильных личностей, собравшихся вместе по необходимости, но так и не научившихся действовать как одна команда»). Тем более хотелось бы быть единственным самцом для «своей» женщины. Это как бы свидетельство твоей силы. Иначе кто-нибудь может решить, что ты слабак – и выгонит из пещеры под зад на улицу.
Быть сильным в расхожем понимании – значит властвовать. Заратустра предлагал приходить к женщине с плеткой… Женщина вообще – удобное поле самоутверждения для слабых и закомплексованных мужчин.
Сильный человек – всех любит, никем не обладает и никому не принадлежит. Его романы (если он «снизойдет» до них, если он осмелится (!) на них) – как написанные им стихи: лишь прибавляют ему и другим что-то, но ничего не забирают. Он проповедует антизависимость, пусть это и скрытый страх быть брошенным.
Не исключено, что женщина и сама бы хотела, чтобы ее ревновали, тем самым показывая зависимость от нее и ее ценность. То есть она и сама желала бы превратить отношения в обладание/зависимость. И лишь честная установка, что никто не будет ничьей женой и ничьим мужем – может здесь что-то спасти. Жен и мужей мы сдали в утиль истории…
Я не знаю, как это бывает, я лишь (как всегда) теоретизирую. Примеры еще редки и не особо репрезентативны. Мой собственный опыт в этом деле полностью отсутствует. Так что принимайте это за чисто априорное рассуждение.

Я сказал маме, что – «в случае чего» – оставляю дачу Лесбии. Она удивилась. Сказала, что собирается продолжать общаться с ней – из-за Вани. Ради Бога. Я тоже, думаю, через некоторое время возобновлю. И тут мама вдруг стала хвалить наш брак и даже Лесбию, уверять, что я не найду другую, столь же умную женщину… Неожиданно с ее стороны.
Она считает, что у нас что-то еще может быть. Но я даже думать об этом не хочу. Тогда она заговорила о других девушках:
– У тебя, наверное, полно одиноких девушек в ЖЖ?
– Полно. Вот одна в Израиль приглашает.
– Поезжай! – благословила она.
– И поеду…

Д/р прошел совершенно никак. Делал и вставлял полку для стенного шкафа на третьем этаже, куда я хочу переселиться. Съездили с мамой в кафе «Pinocchio» – в Горках-2, сидели прямо над спортивной ареной, где совсем недавно мы катались с Котом на коньках... Не хотелось «отмечать» дома, в одиночестве, вдвоем. Как-то это было бы грустно. И совсем не отмечать было невозможно. 
Два бокала маминого вина – 1500 р. Мой томатный сок – 500 р. Зато совершенно пустой зал, смотрящие в рот официанты, бегающие по льду хоккеисты.
Лёша DVD и Борох позвонили просто так. Лёша вернулся из Крыма. Пудель, Фехнер и Кулайчук прислали поздравительное смс из Киева. Днем поздравил Кот. Вечером – Настя. Почему-то думал, что позвонит Лесбия – и я бы ее успокоил, если она еще переживает. Но она не позвонила. От мамы узнал, что она устроилась в «Октябрь». Значит, к Барметовой. Известная лавочка.
Мне теперь точно надо понять, чем другие женщины отличаются от нее. Это будет завершение моего «созревания». От стольких лет семейного однообразия всякое мое развитие застопорилось. Так бы до гробовой доски и клевал это мелкое зерно. Теперь это – как вторая попытка. Может, она будет удачнее первой. Я не про брак. Я про жизнь вообще.

Из письма Мангусте:
…Маски! Это идея! Я узнаю тебя по маске.
Одинокому Лису очень в кайф, что о нем волнуются. Он, конечно, боится приручиться, но и сильно сопротивляться не хочет. Жизнь – штука непостоянная, видимость впереди – почти нулевая, я почти забыл, что есть люди, лишь твой голос издалека создает иллюзию жизни. И Лис поднимает уши и прислушивается…

Посмотрел по ссылке Мангусты фото Кейсарии. Здесь был дворец Понтия Пилата. Руины на берегу моря, как я люблю, остатки античного города и средневековой крепости крестоносцев. Архитектура и археология очень близки. Археология воскрешает то, что когда-то было архитектурой. Руины дают почву воображению.
…Израиль, видимо, правильное для нее место, раз тут у нее все получается. Ее легкое поступление в универ, легкое переквалифицирование в художника – и успешное существование в этом качестве. Живя в «деревне», она посещает бассейн и спортзал. Чтобы так жить в России, надо обосноваться на Рублевке…
…Мне кажется, они живут в Израиле тише, проще, человечнее, возможно, провинциальнее. Что-то вроде того, как живут в Севастополе. Но в Севастополе не ходят в спортивные залы и бассейны: все они закрыты под рынки и торговые точки. Там предпочитают купаться в море, даже зимой.
Вот еще один повод доехать до нее и взглянуть собственными глазами…

Переехал со второго на третий этаж. В этом (мамином) доме у меня никогда не было своего места, я селился как-то случайно, то тут, то там. Хотя места в нем достаточно.
Переезжал весь день. Пришлось сделать полную перестановку мебели. Теперь у меня настоящая узкая постель, как у моих колдырей. Как была у меня на полу на Константинова. Здесь тише, уютнее – вообще, комната больше в моем вкусе.
Все было бы проще, если бы не операция. Зато она отвлекает меня от моей байды. А байда совсем подавила страх операции. Хотя в первый момент я испытал настоящую детскую панику: как, еще и это! И совершенно один перед таким испытанием!..
Может быть, Теря повесился, тоже испытав подобную панику и не найдя выхода?

Я теперь постоянно работаю с душой, это мое основное занятие. В семье душа была утомлена, раздражена, расслаблена. Теперь все не так. Ситуация требует от меня силы.
Одинокому человеку приходится быть мужественным пловцом: ему некому пожаловаться на беду – и получить поддержку и сочувствие (кроме друзей, естественно, которые не всегда оказываются под рукой), он не может поругаться с женой (мужем), наконец, и тем отвести душу. Он не может расслабляться: он один в джунглях – и должен быть бдительным. Прежде всего, он должен контролировать свои чувства. Владеть собой, как плывущий в шторм к берегу. Паника сразу лишит сил. И тут надо собраться и грести, слепо, как танк, не задумываясь и не жалея себя.
Ибо нет гарантии, что одним несчастным утром или грустной осенней ночью тебя, как гигантская волна, не накроет одна из паник, что всегда живет в бессознательном: паника «брошенного ребенка» или паника смертного ужаса, иначе: абсолютного одиночества смерти и неизвестности с ней связанной. В нас нет опыта умирания, а без него мы снова превращаемся в детей.
То есть, человек боится и жизни, но он боится и смерти. Как правило, смерти боится все же больше, поэтому живет и даже успешно загоняет в бессознательное все паники, с этой жизнью связанные.
Но эта сокровенная паника отравляет наше восприятие жизни, как яд отравляет кровь. То и дело кажется, что мир собирается сорваться в хаос, что иллюзия разумности мира, которую мы набросили на него, как легкое покрывало, сдернута – и мы видим все, как оно есть на самом деле: бессмысленным! И ни к чему грести к берегу, потому что и берега никакого нет: во все стороны бурный безжалостный океан.
В таком состоянии человек, не найдя никого, кому поплакаться в жилетку, может накинуть веревку и удавиться…
Вот только про Бога не надо!
Поэтому, главное дело одиночки – работа с душой. Он плывет к воображаемому берегу, как верующий черпает силы из картин Рая. Он намерен победить на этом, самом суровом, поле, поле самого себя. Не прикрыться никем, не отвлечься. И если он одолеет свою слабость, искупается в двух смертельных котлах – он станет неуязвим.

Беспощадна правда в том, что той Хари нет, она умерла. Эта – не Хари, так, похожа. Та была бесконечно близка мне и дорога. Эту я давно не понимаю. Поэтому не надо тоски. Прошлую Хари уже не вернуть, как и прошлую жизнь…
Уже полтора года я страдаю из-за этой ситуации. Как я понял: два года – это нормально. Первый год ты надеешься, что все вернется. Второй – привыкаешь, что это навсегда. Хочу верить, что это так. Сколько же можно биться мозгом об голову?

Тоска – как свидетельство наших высоких запросов, прекрасного утраченного прошлого, она напоминает об отсутствующей, но взыскуемой полноте жизни. Так образованный варвар, глядя на римские руины, грезит о неуловимой воображаемой родине, которую он никогда не увидит. 
…Личная жизнь застыла, а она – самый большой источник душевной информации. Глубокий исследователь жизни без нее вырождается в чахлый комнатный цветок, вроде бледной герани. Вместо господина он вдруг сам оказывается рабом. Душа утомлена, раздражена, расслаблена. Она занята пустяками и внешними проблемами. Ее сила в самый драматический момент – сила отчаяния, мужество загнанного в угол не рычащего тигра. 
Можно жить одной тоской. Можно ничего не делать для полноты жизни. Полноту должен кто-то принести, словно бросить спасательный круг. И тогда, клянешься ты, ты уже не будешь беречь душу…
Ибо душа устала клевать мелкое зерно покоя, она требует свежих впечатлений, как организм витаминов зимой. Твое бытие светится вполнакала, твои силы пропадают втуне, твои валентности не закрыты и алчут.
Гордыня, эта вставшая на дыбы гордость, сомневающаяся и агрессивная, – бьет копытом и готова вывести в поле хоть сто легионов и завоевать полмира. Но император молчит. Он не знает, что завоевывать, он разочарован прежними победами и не верит в радость будущих.
Окаменение есть наша мудрость, и бесчувствие есть наша праведность. 
Каменное сердце неуязвимо. Но оно способно лишь на имитацию жизни, не требующую больших усилий. Noli me tangere, – говорит каменное сердце. Оно щадит себя, как щадит себя воин накануне битвы. Оно видит в жизни лишь формы гибели. И, как часовой, оно должно быть готово.
Когда жизнь вновь заговорит в нем – она заговорит голосом тоски.

Если моей позиции присуща правда, значит, все будет хорошо. Пусть я и не знаю, как?

Дай мне выжить на этом столе,
Не остаться на этом столе…
Пожелай мне удачи!

Женская любовь – удивительна. Она так открыта, страстна, самозабвенна, бескорыстна… И, в общем, произвольна. Счастлив, кто удостоился ее. В тебе будут видеть все невозможные совершенства и редчайшие достоинства, которыми природа и боги наделяют смертных.
Любовь вообще склонна к преувеличениям. Оттого столь неизбежно разочарование.
И не то чтобы мужчина сохранял тут голову. Но в силу своей меньшей эмоциональности он не столь щедр на проявления чувств.
Женщине трудно скрывать чувства, вся ее любовь снаружи. Мужчина носит любовь внутри – женщина может и вовсе не догадываться о ней. Мужчина – горд. Преклониться перед другим, сделаться объектом манипуляций – унизительно. С другой стороны: преклониться перед женщиной – не стыдно, ибо соответствует идеалу рыцарственности.
И, вообще, откровенность, неспособность подрезать крылья своим чувствам – столь извинительны и даже восхитительны!
Конечно, многие женщины поступают вовсе не так – чтобы не показаться дешевками и занять более выигрышную позицию уговариваемого и, поэтому, диктующего условия.
Однако женщине претит долгая осада (что с ее стороны, что с другой): она хочет яркого театра любви, мистерии, в которой играют двое. Играть в этой пьесе одной – ей не интересно.
Поэтому так трудно устоять от ее любовной атаки. Тебя, наконец, оценили, думаешь ты, наконец, поняли! Ты нашел близкого себе человека…
Можно сказать совершенно точно, что ни один мужчина не в силах оправдать женскую любовь. Слишком идеальным его нарисовали. Пусть он сперва и старается – быть этим идеальным собой, – у него просто не хватит сил. Это очень трудно – соответствовать не своему образу. Вообще, трудно быть хорошим, особенно по меркам другого.
…Что мне тут добавить? Что развалится все, что стоит на зыбучем песке чувств? Но без них было бы слишком скучно. Жизнь станет невыносимо умной и пресной. В ней исчезнут фантазии, иллюзии и половина прелести. А ведь именно эти иллюзии мирят нас с ней! Если бы человек мог жить в голой реальности – он и жил бы в ней. Но реальность становится более удобной и человечной потому, что человек так или иначе трансформирует ее в сторону своих фантазий. Животные не фантазируют – и не эволюционируют. Эволюционирует лишь человек, полный желания мечтать.

Мне уже не терпится поехать в Израиль. Это было бы мое независимое приключение. «Выбери себе приключение» (была такая серия детских книжек, которые мы когда-то переводили с Лесбией). Вот я и выбираю. Сколько бы ни было пока препятствий.

Из письма Мангусте:
…У писателя нет зеркала, через которое можно взглянуть на им написанное, и отойти некуда. Единственное расстояние – временнОе.
Но здесь в деревне меня действительно ничто не отвлекает, кроме обычного желания сделать некое «свое пространство», особый setting, словно в трипе. Он же – «площадка для работы». И срываться в Москву – нет никакого желания. Никакие мероприятия мне неинтересны, говорить с друзьями – тоже не знаю о чем? В Крыму все как-то было легче.
Ну, а это время между операциями – очень специфическое. Вроде долгого ожидания на пристани. Приплывет корабль и заберет меня отсюда. И вот там-то начнется настоящая жизнь! Я получил замечательный опыт, но при этом нет душевного покоя, без которого очень трудно писать. Состояние воспринимается, как промежуточное, вроде как в каком-то Чистилище. По сути, я занимаюсь лишь своей психикой, расставляю все по полкам и выбрасываю хлам. Иногда, очень дорогой. Писать тут не о чем, надо в себе разобраться. Ни на что не отвлекаясь.
Это, в общем, уже не первый раз. Но, пожалуй, это будет самая мощная ломка…

Это задержавшаяся осень. И в начале октября зеленый все еще доминирует. При этом ночные температуры доходят до нуля, а дневные не превышают десяти градусов. Сырая лесная свежесть и легкий привкус дыма. Сосновый лес простреливается низким солнцем и пылает от гущи попаданий. Утки пересекают пруд, как самолеты небо. В этой местности много дубов – и я особо выделяю их за великолепную красоту увядания.
Увы, мой автопарат слишком ничтожен, чтобы передать эту красоту. Он лишь умеет вставлять ее в рамку.

Был в больнице. Все предварительные движения закончились: то бишь осмотры, УЗИ, флюорография, гастроскопия (тот еще ужас), ЭКГ и пр. После нее – прощальный визит к Пуделю и Насте. Настя поила меня кофе (я совсем засыпал) и показывала свои последние абхазские рисунки. Стала подражать японцам. Поговорили о японской и китайской живописи, посмотрел альбом Утагавы Хирошиге. Тут есть, чему поучиться: очищению пейзажа до голой идеи, выделению переднего плана – через оттенение его задним, который он собирает вокруг собственной доминанты, словно вокруг флага полка. А следом альбом Войцеховского. «Мастерство стрельбы без лука» – как я определил такое искусство. 
Пудель рассказал про поездку в Киев, прогулки с Фехнером и Кулайчуком по городу и окрестностям. Поговорили о Мангусте и Перчике.
– Как там зимой? Можно ли жить в яранге, как Перчик? – спрашивает меня Пудель.
– Откуда он знает? – осаживает его Настя.
Ну, скоро, может быть, буду знать. Хотя кое-что знаю и теперь.
Вдруг потекла кобура (как и накануне) – после первой за много часов еды, и я надолго засел в их дабле. Еще успел рассказать историю – и побежал на электричку.
Про Лесбию опять не говорили – и слава Богу! Вдруг не удержался бы.
«Умерла так умерла».

Тяжело осознавать свое поражение. Но поражения неизбежны. Они учат и направляют. Может быть куча второстепенных поражений. Важно не проиграть в главном.
Любовь двоих – очень важная вещь. И поражение в ней саднит, как глубокая рана. Но свобода, к которой мы оба рвались – еще более важная вещь. И если я выиграю свободу, если смогу быть в ней счастливым и цельным, более реализовавшимся, чем прежде – все будет оправдано.
…В конце концов, все свое прошлое я описал в «романах» – и незачем к нему возвращаться. Буду жить будущим, оно тоже может быть интересным. Я не вижу причин, почему у такого человека, как я, может быть неинтересное будущее? А при имеющейся ныне в моем распоряжении свободе – оно обязано быть из ряда вон. Так что к черту тоску! Ничего еще не кончено. А если кончится – то сразу все.

…Дома тоже бардак. Мама решила вставить во всем доме пластиковые окна, для тепла. И тут ходят люди, стучат молотками, жужжат электропилами, визжат выдираемые рамы, сквозняк, холод. Дом весь в опилках и неустановленных стеклопакетах. Уже почти девять вечера, но ребята геройски вкалывают. Второй день подряд. И я снова очутился как-то меж комнат…

Из писем Мангусте
…Сообщаю последнюю информацию: всех врачей прошел, теперь буду ловить место. Думаю, словлю его на той неделе и, скорее всего, тогда же покачусь на свою Голгофу.
…Сообщай о себе (как прибудешь в Прагу…), привык уже к твоим письмам. Особенно если они с душераздирающей историей. И про первого мужа, и как роман с Эмилем начался…
Это, кстати, меня тогда поразило, честно тебе говорю. Я же зафрендил тебя как жену Перчика, как ты понимаешь. (Открою страшную тайну: за все время существования моего ЖЖ я зафрендил первый – трех человек! Гордыня моя велика.) Мне казалось: у вас с Перцем такой счастливый брак, и по его письмам я решил, что и он так думает. И вдруг бесконечный Эмиль (о, я ревную!), во всех видах, явно – очень приближенный к шкуре царственной Мангусты. А о Перчике ни слова. То есть, вдруг узнаю, что он исчез. И то лишь тогда, когда он нашелся. Ты как-то удивительно бестрепетно все это писала. Как человек, полностью уверенный в своей правде… Понятно, что этот эгоизм и есть настоящая любовь, иначе все так бы и жили, как Филимон и Бавкида, и умирали в один день. Не знаю, женская ли это черта – такая безоглядность в любви, или я просто в этой роли не выступал (хотя, возможно, кто-то считает иначе) – и потому не знаю, как это бывает.
Но Перца мне было искренне жаль, и я даже думал, а стоит ли сохранять тебя во френдах? Расфрендить, типа, на фиг – в отместку за обиду и боль Перчика (а как бывает в этот момент больно и как сносит крышу – я знаю)… Остановило только то, что я, точно так же, никого первый не расфрендживаю.
Видишь, как я откровенен, может быть, во вред себе (твоему обо мне мнению). Но – не сделал, слава Б. Потом как-то понял, что, возможно, и не раскрывала ты в ЖЖ душу – и что за драмы там у вас творились и какие пули летали – Бог весть. Жаль, что Перец со мной не делился, я бы утешил, как мог.
Ну вот, выговорился. Теперь вижу, как совпали наши истории. Что та, на чью поддержку я мог, вроде, рассчитывать, – в общем, я считаю, предала меня. Возьмем это слово в кавычки. А та, которая мне ровным счетом ничем не обязана – вдруг поддержала. Я этого не забуду…

Определен день Х (моей госпитализации): 14 октября.

…Ночная любовь с суккубами – вещь не редкая, но вот в экстаз я, вроде, никогда не попадал. А дело было так: с каким-то френдом я стал играть на флейте, развлекая не то больного, не то где-то запертого товарища. Френд вел основную партию, а я давал, типа, бас, фон или ритм. В лицо светило яркое солнце – и от него и моего усиленного дутья в дудку я вдруг стал входить в транс. Нахлынуло какое-то странное блаженство. Наконец, я бросил играть и вылетел в направлении отовсюду льющегося света. Я был полон этим переживанием до перенапряжения всех чувств. Даже сон пропал.
Увы, продлить это состояние не удалось, как не удается продлить кайф от драгов. Состояние вообще было похоже на приход от хорошей травы или «бомбея». Но было вызвано лишь солнцем и флейтой. Точнее сном о них. При этом было настоящим, как бывает настоящей ночная поллюция.
Солнце действительно шпарило в комнату через новое незанавешенное пластиковое окно.

Первый раз, гуляя по лесу и поселку, почти ничего не писал. Эта емкость опустошена. Я решил переключиться на свое «будущее». Поэтому веду мысленные диалоги с Мангустой.
Мангуста оправдывается, что ей тяжело писать, называет себя «иностранкой», лишь года три назад она снова стала писать по-русски, а так лишь иврит и английский. Ее даже взяли в местный театр – с ее русским акцентом.
Человек смог многого достичь. Она и универ закончила в чужой стране, и художницей стала с «нуля». И при этом хочет писать книгу.
Из-за переписки со мной, вероятно, страдает ее журнал. Это у меня нет дел, хотя я все вожусь со «своей» комнатой… Дом большой, но очень халтурно сделанный. Но я-то знаю, что по сравнению с маленьким ребенком – все дела не дела...
В свое время я тоже был упорен. И выход из детства для меня был как переезд в новую страну. Я же ничего не знал и не умел…
Ее жизнь вызывает у меня уважение: одинокий фрилансер с еще довольно мелким ребенком, она сама зарабатывает себе на жизнь, причем не бухгалтером в банке, а художником в чужой стране. Это нелегко. Я люблю мужественных людей. Удивительно, что у нее еще хватает на что-то сил и времени.
А я еще эксплуатирую ее в качестве ночного скриптора и Шахерезады. Понятно, если она действительно «влюблена» – никакие трудности ее не остановят. Но пусть эта переписка больше не будет «спасением утопающего»: я достаточно успокоился.
Да, я достаточно успокоился. Теперь я смотрю на свой брак как на долгое-долгое испытание. Я терпел его, потому что все другое и все вокруг было еще хуже. Любой другой вариант был хуже. Новые варианты появились так поздно.
Ах, если бы не Кот! Он привязывает меня к прошлому. С другой стороны, у меня все же есть Кот – и я люблю его нежной отцовской одинокой любовью. Как только отцы могут любить своих сыновей. Особенно, оставленные отцы.

Мой милый друг, а как у нас дела?
Да, нас не любят в ветреной столице –
Я в курсе. Что же делать? Удавиться?
Нет, не дождутся. Боль не умерла,

Но стала тише. Значит, до утра
Я дотяну. А дальше будет видно.
Не так страшна любая из утрат,
Как этот стыд младенческой обиды.

Как этот день в безлюдных берегах,
Как этот зов бердяевского рока…
Там, где ты есть, не видно ли в бинокль,
Как я держу тебя, как пьяный за рукав?

(стихотворение для Мангусты, первое в череде многих)

Из переписки в ЖЖ:
…Собственно, я не сомневаюсь, что и все – только убеждают себя, что верят. Убедить себя в этом очень трудно. Начинается раздвоение сознания. «Дневное», рациональное сознание убеждает нас, что мертвые не воскресают и чудеса невозможны, «ночное», или иррациональное начало (точнее наш детский страх), – хочет верить, что все это есть. Собственно, это тема Кьеркегора. Он понимал жизнь как абсурд, от которого есть лишь одно лекарство – еще более абсурдная вера. Это трагический выбор несчастного сознания. Такой выбор я понимаю, пусть и считаю, что и это – ложный, хоть и красивый, выход из проблемы…
…Почему этого [боли, идеалов, истины] не существует, если нет Б.? Непонятная логика! Это-то существует, вот оно, перед вашими глазами. Это Б. не существует, как и вообще ни одной абстрактной идеи. Все абстр. идеи существуют лишь у нас в голове.
И эти вопросы абсолютно не актуальны для вечности – они актуальны для слабых смертных людей, вроде нас. Вечности на все это наплевать. Об этом и мой последний пост…
…Все эти вопросы, про которые я пишу, важны для нас, здесь живущих и умирающих, а не для мифических бессмертных персонажей. Вы просто придумали на эти вопросы свои ответы. А я ищу другие, вот и все…
…Плохо «тужимся» – вот и не выходит пасторали. Да даже если и невозможна пастораль, разве это доказывает, что пастораль будет где-то еще? А вам позарез нужна пастораль, не можете без нее? Поэтому и придумываете «иные цели» и иные места, «селения блаженных»? Это детское все.
Я-то не считаю, что жизнь «ничтожна по сути». Не знаю, случалось ли вам стоять на краю этой «ничтожной жизни», – ибо с этого края она видится несколько иначе…

Я разжимаюсь, как долго сжатая пружина, медленно, но неуклонно. Как боец за свободу, который лишь готовился к ней, видел ее, рисовал ее лицо, – но не спал с ней в одной постели.
Я чувствую этот, леденящий кровь, кураж. Я напоминаю себе литературного героя, и вся моя теперешняя и, возможно, будущая жизнь – отдает чем-то вымышленным. То есть располагается в месте, где даль открыта до самого горизонта, есть варианты сюжета, непредсказуемость и минные поля, не указанные на карте.
За что мы любим литературу – за свободу. Мы видим в героях варианты своих собственных судеб. Мы радуемся той свободе судьбы, которой у нас нет. Герои живут за нас, а мы живем через них.
Иногда и самому приходится жить, как литературный герой, полностью открытым для любых приключений, ограниченных лишь фантазией автора. Ты – автор и герой сразу, у тебя нет серьезных материальных преград. Может быть, на короткое время, но ты едва не абсолютно свободен – делать со своей жизнью все, что хочешь. Тебе надо не выдумывать историю для романа, тебе надо ее прожить. Так, чтобы люди ужаснулись или позавидовали этой истории, если бы прочли ее.
Камень, который тащил Сизиф, застил ему весь свет. Теперь он видит мир вновь. В нем проснулось желание искать. Он словно выходит из леса под ясное небо. Поздно? Но лучше так, чем никак. Значит, прежде побег был невозможен, в нем (побеге) было слишком много боли, которой он боялся. Сам ее не изберешь. В нее попадаешь, как жертва. И тогда – или сдаешься, скулишь и просишься назад – и тебя, скорее всего, пускают, моют и велят быть хорошим, – или ты гордо уходишь один, задрав переломанный нос.
Надо отсоединить себя от парадигмы прошлого, что ты всем что-то должен. Всегда и везде. Нет, больше не должен. Ты можешь делать, что хочешь. Наполнять каждый день самим собой – как ванну водой.
Сизиф пытался вырваться из плена через талант и собственное искусство. Но у него не было места для разбега, не было роста – Сизиф был карликом. Главное – не было внутренней силы, того холодного воздуха гор, свежего и опасного для легких. Но лишь им можно дышать в ночь великой любви со свободой, лишь он опьяняет художника.
Одиночество – расплата за эту любовь. Мы все равно ищем к кому прислониться. И когда его нет – чувствуем себя, словно голыми. Мы торопим свой плен, и все наше приключение сводится к поиску нового узилища для свободы.
Но уж тогда – узилище должно быть достойно ее самой. Чтобы ты ясно понимал, на что ты ее променял. Любопытно лишь само приключение, то место, куда может унести ветер свободы. Вот, чем томится сердце искателя приключений.

Из переписки в ЖЖ:
…Быть писателем – это анатомировать свою жизнь и психику. Усложнять их в интересах творчества. Идти по воображаемой проволоке над воображаемой пропастью. И – реально ударяться при падении…
…Мне понравилось твое определение: «А в чем уверен канатоходец? Только в том, что тонкий трос, натянутый между двумя ответами на один вопрос – надежен». Два ответа на одни вопрос, и тонкий трос между ними, по которому скользит воспаленный мозг, – отличное определение творчества!
Но вот надежность – это не вопрос писателя. Скорее – безнадежность. Там, где безнадежность – там и нужен писатель. Ну, или врач-психиатр…

…Писатель работает с безнадежностью, как кочегар с углем. И поезд (творчество) летит к черту на рога. А в поезде сидит читатель и удивляется. Или ужасается. Ну, или смотрит со стороны. И все равно удивляется/ужасается. Проходит мимо.

Писательница 54-го года рождения пишет про мой ЖЖ, что словно читает умершего классика…
Умереть я, конечно, всегда успею – и даже имею хороший шанс. Но сегодня в Библио-Глобусе купил путеводитель по Израилю (из серии Petit fut;), так что начало положено. Вообще закупился на 1000 р. литературой для больнички.
До этого два часа общался с Котом на Саратовской. Он уговорил меня прийти, мол, болит живот. Никого больше не было, Лесбия на работе, даже Спу отсутствовал: у Моры первая течка, и его отдали Д., который сидит на даче. Живот чудесно прошел – и Кот предложил заказать по телефону пиццу.
Удивительно он живет, как во сне: не помнит ни номера своего городского телефона, ни адреса. Пока ждали пиццу, говорили о конфуцианстве, Востоке и Западе – и различиях между ними с точки зрения свободы человека, Риме и Аларихе, Византии и происхождении государства… Продолжили уже за пиццей. Из-за этого он даже пропустил занятие по бас-гитаре, о котором тоже забыл. А про уроки он не помнит никогда. Да я и не спрашивал: мне это не интересно. Интересен его культурный бэкграунд, а вот тут он что-то знает и помнит. Не так часто, думаю, с ним ведут подобные беседы. У меня словно была лекция на несколько тем сразу. Он очень трогательно обнял меня и поцеловал.
Говорит, что – конечно – скучает без меня. А я в ответ, что тут нет моей вины, я считаю, что делал все, чтобы мы жили вместе. «Я понимаю», – говорит он. Передал им 20 тысяч. Это тоже была цель визита. И, конечно, показаться ему перед операцией. Попрощался на всякий случай.
Странно, эта встреча не вызвала боли, как я боялся, напротив: я уезжал в какой-то эйфории. Может, оттого, что трудная встреча прошла так удачно и немучительно.

В ленте френдов (у Лямпорта) увидел фото Лесбии, которая вошла в букеровское жюри. Снимается с Немзером, которого терпеть не могла. Настояла, чтобы в шорт-лист попала ее Петросян. Выглядит, кстати, весьма не ахти.
Зато Мангуста пишет, что находится в каком-то ужасном волнении чувств и полагает, что из-за моей операции. Мне повезло в ню же меру, что и не повезло. Без одного я бы не узнал другого. Весь этот критический месяц я имею такого друга! А вот не было бы его, как бы мне было?! Нет, это реальное везение, что бы потом из него ни вышло. Все взаимосвязано.

Если я умру на операционном столе – я об этом не узнаю. Все мы когда-нибудь умрем. Ну, не сделаю я что-нибудь. Может быть, и что-нибудь плохое тоже. Но «мне» будет совершенно все равно. Это живым нужны все эти вещи: оценки, великая судьба, признание потомков. Мертвым все это ни к чему. А в посмертное существование я не верю.
Но чем я занимаюсь! Вместо того чтобы править рукопись – переделываю стены. Может, мне и жить в них не придется.
Скорей бы все это кончилось! Ожидание Голгофы, подготовка к ней. Больше полугода под этой мыслью, придавленный ею, как деревом.

Мама вдруг решила спасать мой брак, услышав, что я собираюсь разводиться. Она не понимает: из-за чего? Ну, что такого? Стала защищать человека, с которым у нее были постоянные конфликты, к кому она ревновала меня. «Ты другой такой не найдешь»…
Нет, эта страница перевернута.

Ночь объяснений с Мангустой. Сперва она дала мне знать, что обижена моим, адресованным ей, стихотворением: мол, говорю в нем о чувствах к бывшей жене. Я извинился, как-то объяснил и стал ждать ответа. Ждал до 4 ночи. Она написала, что находится в каком-то бреду, что ей надо задать мне некие вопросы, но она не хочет делать это до операции. Я предложил задать теперь – чтобы не мучиться ими слишком долго. И она задала: мог бы я влюбиться в такую «лирическую героиню», как видится она издали – пусть мы в реале можем оказаться «сморщенными карликами»? Лаконично ответил: мог бы.
«Мог бы, но не стал бы?» – спросила она в ответ, «или просто мог бы?». Пришлось снова объяснить, что я не верю в любовь по интернету, что мне надо увидеть ее, поговорить с ней, пожить с ней рядом – чтобы понять чувства к ней реальной. Ибо боюсь завышенных ожиданий с обеих сторон. «Тут есть и дополнительная сложность: я вообще не знаю, каким я буду после операции, и как мне там переклинит мозги (и прочие части тела) от всех этих наркозов и промидолов. Так что все будущее – вилами по воде писано»…
Она ответила, что хорошо понимает меня, как может понимать один далекий человек другого, но что это и вызывает ее раздвоение сознания, потому что ей мало быть просто моим «волшебным помощником», хоть и это прекрасно, – но она не может говорить о любви ко мне, раз я ее не «вижу»: и ей неловко, и мне обуза…
«Я догадываюсь, ты вкладываешь в слово “видишь” особый смысл. Вроде того, что я могу видеть тебя “духовными очами” (прости шутку). Эх, я затравленный, обожженный зверь, я осторожен, недоверчив. И у меня очень рациональные мозги. Ты мне не обуза, напротив, едва не единственная радость. И мне действительно хочется сделать тебе что-то очень приятное. Вот, стих пока сочинил, но, видно, не совсем попал...» И призвал завершить переписку: ей же скоро поднимать Дашку в школу…
Переписка закончилась лишь в шестом часу утра. Это мой последний день, надо собирать вещи для больницы. А я еще хочу закончить с лестницей. С текстами не работаю: не чувствую никакого энтузиазма. Может, если все кончится хорошо, после больницы… Сил все равно ни на что другое не будет.
И я действительно не уверен, что мне надо заводить теперь новый роман – ибо так понравилось состояние этой редкой в моей жизни свободы и покоя. Как бы Мангуста ни оказалась хороша в реале…

…Что касается «духовных очей». Возможно, они у нее и правда есть, но я смотрю со своей колокольни. Я все же писатель, пусть маленький-маленький, и знаком с кучей других писателей-поэтов. Именно поэтому у меня нет доверия к слову, как это ни парадоксально. Потому что я знаю, как могут обманывать слова. Слова существуют, чтобы обманывать. Лишь люди пользуются словами, и лишь люди обманывают. И «умственное влечение», про которое она пишет, может отлично не сочетаться с физическим, и тут ничего не поделаешь.
…Здесь надо вернуться к удачно введенному ею понятию «лирического я». «Лирическое я» – это некая ширма, за которую прячется «я» настоящее, которое никто не видит, возможно, и ее «духовные очи» тоже… Нет, я никогда не ставил целью обмануть своих читателей и показать себя с наилучшей стороны. Но и эксгибиционизмом я тоже не страдаю. Мангуста видит именно лишь мое «лирическое я», и оно ей нравится, а мне нравится ее.
Она написала, что: «мне важно понимать, что происходит». И тут уже я не понимаю ее. Я же не давал никаких авансов, я избегал всех разговоров о любви. Если у нас есть «любовь», то она чисто виртуальная, которая может подтвердиться, а может не подтвердиться реальностью, и не надо ожидать от нее (реальности) слишком многого.
Я очень рад, что она понимает ценность для меня этой нежданно свалившейся свободы. Ее у меня не было тысячу лет. Но, с другой стороны, я знаю, что только любовь дает настоящую радость жизни. И мне хочется ее испытать. Такие противоречивые желания.
Но если любовь – то это новая привязанность, новая уязвимость, новая зависимость от другого. И я пока не знаю, что выбрать. Поэтому я искусственно торможу в себе желание увлечься ею. А оно есть. Очень может быть, что, увидев ее в реале, вопрос решится сам собой.
У меня есть еще одно свойство: если девушка мне нравится, и она откровенно дает понять, что испытывает ко мне определенные чувства, мое маленькое уязвленное «я» расцветает и поет гимны. Теперь меня можно брать голыми руками. Зная за собой это свойство, я выставляю дополнительные линии защиты. Ибо попадал уже из-за этого в ужасные истории.
Но в любом случае, мне ни за что на свете не хотелось бы потерять ее дружбу. Я правда ее люблю, такой виртуальной и дружеской любовью. Пусть между нами все будет прояснено. И не будет никаких обид. Только ревновать не надо... Тут все кончено и похоронено.
Очень хочу ее увидеть. Это то, что будет поддерживать меня в больнице...
Я хочу воспринимать ее как особо ценный приз за все произошедшие и еще не произошедшие мучения. Чаша была бы уравновешена. А, может быть, и перевесила бы все это дерьмо.

Из письма Мангусте:
…Ну, милая Мангуста, я с тобой прощаюсь. Надеюсь, не навсегда. Возможно, мне удастся убежать из больнички на субботу и воскресенье, если не окажусь на столе в пятницу. Тогда дам знать. Дам знать в любом случае, тебе первой, что там у меня происходит. Ты только не волнуйся, пожалуйста, а то ты склонна к этому как-то чрезмерно.
Я пойду собирать вещи, но буду на связи часов до трех-четырех по местному. И рано утром отчалю. На самом деле, я сам хочу, чтоб это побыстрее кончилось… И если все выйдет гладко, я надеюсь – нас с тобой ждут интересные дни.
Одна любовь!..

Попрощался со всеми в ЖЖ. Хочется выжить и стать хоть относительно нормальным, похожим на человека. Очнуться в новой жизни. Пройти эту чудовищную инициацию, впитать ее как самый большой опыт. Что может быть лучше мудрости для человека? Счастье? Но оно от нас либо не зависит, либо гибнет именно из-за отсутствия мудрости. Нарисовать с помощью нее, со сто первой попытки – правильный силуэт жизни. Рука не дрожит, взгляд цепок, цель ясна.
И тогда, возможно, все получится.