Госпожа Гончарова

     ….ПО  ПАМЯТИ.

     Когда  мне  было  20  лет  Анны   Иосифовны  Утевской  - моей  мамы, Нюрочки   не  стало.  Мне  ее      страшно не  хватало  тогда,  в  юности.    Не  хватает  и  сейчас.  Я  даже  пыталась  креститься с горя,  потому  что  не  видела там,  на  Украине, другой  возможной  связи  с  иным  миром,  где  оказалась  она,  и  куда  доступа  мне – живой   не  было.  И некому было наставить меня на путь истиный.

   За  считанные   дни  до  смерти,  на  1-е  мая,  когда  маме  разрешили  выйти  из  больницы домой – на  побывку,  она  попросила  принести  ей  магнитофон,  чтобы  она  смогла  оставить  на  пленке  свой  живой  голос.  Но  кто  мог  тогда  представить,  что   конец  уже  так  близко?!!…     Организовать  аудиозапись   не  успели. 

     Очень  жаль… Мама  прекрасно  декламировала  стихи  и  даже  целые  поэмы – наизусть.  Именно  с  ее  уст,  а  не  из  книги,  еще малышкой,   я   узнала  и  запомнила  на  память    первую  главу «Евгения  Онегина»  от  начала  и  до  конца.  Лежа  в  маминой  кровати  по  воскресным  утрам,  когда  ни  ей,  ни  мне  торопиться  было  некуда  мы  читали  ее,  сменяя   друг  дружку  наизусть,  и  балдели  от  звучания  пушинского  стиха  и  от  сочетания  близости – телесной и  духовной ...  И  я  никак  не  могла  поверить,  что  когда-то  люди  жили  действительно  так,  как  описано  там: «Сперва  мадам  за  ним  ходила,  потом  мусье  ее  сменил…»  Она  вообще  знала  массу  стихов,  но  особенно  ей  удавались  те,   что  требовали  чтения    с  акцентом:  «Манифест  барона  фон  Врангеля»  Демьяна  Бедного  и  Маяковского  «Блэк  энд  Вайт»   – про   негра,  униженного  и  эксплуатируемого  в  злой  стране – Америке.

   А  еще  мама  рассказывала   интересные  истории – о  своем  детстве,  о  годах  эвакуации,  о  послевоенном  времени. 

  Оказалось,  что  в  моем  мозгу  тоже  стоит своеобразный  магнитофон.  Сейчас,  по  прошествии  многих  лет  мне  кажется,  что  эти  рассказанные  тогда  мамой  истории  я  помню   чуть  ли  не  лучше,  чем  события  своей  собственной  жизни.  А  значит,  они  во  мне  не  умерли.  Это  и  есть   та  мамина  частичка,  которая    многие  десятилетия   продолжает жить,  не  взирая  на  переезды,  перемены,  потери  и  приобретения.  Многое,  из  происходившего  лично  со  мной,  я  уже  и  не  вспомню,  а  это  почему-то  крепко  застряло… И,  возможно,  в  этом  есть  какой-то  смысл.
    Мой  отец  успел  написать  свои  воспоминания – целую  книгу.И мы даже успели ее издать при его жизни.  Мама,  конечно,   только  рассказывала,   мемуаров  она   не  писала.  Ей  это даже и  в  голову  не  приходило… Но  она  их  оставила  во  мне  и стало  быть  мой  долг…  Ну  я  попробую…

                ГОСПОЖА  ГОНЧАРОВА

     Мамин  дедушка  Наум   Утевский,  или,  как  его  называли  по-родственному,  Нухим-Эли,  (или  Нухимеле)  в  марте  1941  года   очень  неудачно  упал   и   сломал себе руку.  С  тяжелым  переломом  он оказался    на  больничной  койке.    Но,  несмотря  на  видимую  сложность,   перелом  этот   срастался  так  быстро  и  правильно,  как  будто  случился  у  юноши,  а  не  у  83-летнего  старика.  Это  удивляло  врачей  и  весь  медперсонал  в  отделении.  Но   совершенно  не  удивляло  родных.
    Дело  в  том,  что  Нухим-Эли    стариком  являлся  только  по  паспортным  данным,  по сути,  он  всю  жизнь  оставался ,    романтичным,   очень  добрым и молодым, да да - молодым человеком.   Оказавшись  в   больнице,    он    умудрялся  и  там   всех  подбадривать.    Тяжелым и   лежачим  помогал:  воду  поднесет,   конфеткой   угостит,  за  кем-то  утку  вынесет,  кому-то    просто  доброе  словечко подарит.  Для  всего  этого,  достаточно  и одной  руки,  если    к  ней  прилагается  не  абы-какая   душа.  В  конце  концов, даже  врачи  пришли  к  выводу,  что  именно  его легкий  характер  и  оптимизм  способствовали  скорейшему  излечению    перелома.

    Того  же  мнения  придерживалась   и  Софья  Федоровна  Гончарова,  старинная  приятельница  моего  прадеда ,дочь  помещика,  у  которого    во  времена  дореволюционные он   служил  управляющим.  Симпатия  у  них    была   также  старинная  и  взаимная,  но  вполне себе безгрешная. Ещё с дореволюционных времён, когда он служил управляющим  в барском особняке........

   
   А в  начале  тридцатых  мама   вместе  с  дедушкой  частенько    по  выходным отправлялась в  полуподвальную  крошечную  квартирку  на  улице  Рымарской – в  гости  к  дедушкиной  приятельнице  и  бывшей   барышне  Гончаровой,  а в то  время – учительнице  начальных  классов.   Бабушка    с  ними  не  шла,  видимо,  в  кошерности   тамошних   котлеток  у  нее  большой  уверенности  не  было.  Зато  Нухим- Эли  с  собою  брал  внучку – для    соблюдения  приличий.

      Дедушка  заходил  за  своей  любимой  и  единственной  Нюрочкой  при  параде,  в  субботнем  пиджаке,  наглаженных  брюках  и в фетровой   шляпе.  По  дороге  он  любил  напевать  песенки  на  еврейском  языке,  который  мама    понимала  с  трудом.  Но  песенки  ей  нравились  и  было  весело  идти  за  руку  с  любимым  дедом – и  слушать. Дорога,  правда,   была  недальней.

    Софья  Федоровна  благоухала   духами  и  гостеприимно  угощала  гостей  картофельным  пюре  с  котлетками.   Носила  она  неизменно по-старинному  длинные  юбки  и  наглаженные  однотонные   блузки  из  простой  ткани,  зато  с  рюшами  и  кружевами,  а  главное – с     рукавами - буфф.   Видимо,  считала,  что  такой  фасон  несколько  скрадывает  ее  маленький  физический  недостаток.  Сама  их  и  шила  на  установленной  возле  самого  окошка  швейной  машинке  «Зингер». Самым главным украшением этой  с трудом подобранной обстановки был гардеробный шкаф - темного дерева, резной, с шишечками и башенками. Ну прямо - дворец, а не шкаф... 

 Называли  они  друг  друга  уважительно – по  имени  и  отчеству.   Дедушка,   опять  таки  для  приличия,  интересовался,  из  какого    мяса  эти   котлетки,  а  бывшая  барышня  делала  «ужасные»  глаза,( а  глаза  у  нее  были  большие – цвета  грозового  неба): мол ,  как  вы  могли  подумать  такое?  И  уверяла,  что  котлетки  исключительно  телячьи. Когда  в  воздухе  повисала  неловкая  пауза,  и  двое  избегали  смотреть  друг   другу в глаза,   дед  начинал   сетовать  на   скудные  жилищные  условия  бывшей  госпожи  Гончаровой,  а  она  в  свою  очередь  традиционно  ему  возражать,  что,  дескать,  комната  у  нее  вполне  приличная  и  всего  одна  соседка,  пусть  и  дворничиха.    А что  низко,  так  зато  люди  ногами  не  смотрят – глаз,  благодарение  Всевышнему, у  них на  ногах  нет.  А  детки, хоть   иногда  и  заглядывают,  так  они  хотя  бы  в  душу  не  лезут  и  доносов  не  пишут…..................

     Вскоре  после  возвращения   из  эвакуации, мама   пошла    к  Софье  Федоровне,  чтоб   попытаться  выяснить  судьбу  своих  дедушки  и  бабушки, оставшихся   во  время  оккупации  в  городе:  бабушка  наотрез  отказалась  куда-либо  уезжать.
-  Зачем  нужны  немцам  неимущие  восьмидесятилетние  старики?  – категорически  заявила  она.  – Никаких   сил  на  дальние переезды  у  меня  уже  нет…

      Евреев – ни  старых  ни  молодых,  из  тех,  кто не сумел или не захотел  убежать от  немцев в  Харькове,  – почти  не  осталось.    О  некоторых  ходили  совершенно   душераздирающие  истории,  большинство  сгинуло  в  Дробицком  яру.  О  дедушке  и  бабушке  не  было  известно  ничего.  Но  мама  надеялась…  Поэтому  она  в  третий  раз  отправилась  в полуподвал  на  Рымарской.  Первые  два  раза  на  дверях  висел  ржавый   амбарный  замок.

    Софья  Федоровна   за  время   войны  изменилась  не сильно,  разве  что  глаза  несколько  выгорели  и  стали  почти  обычными – серыми.  И    прежде  каштановые  волосы  были   довольно  густо   пересыпаны  сединой.  Обстановка  в  комнате  тоже  почти  не  изменилась:  та  же  швейная  машинка  у  окна,  тот  же  стол,  накрытый  льняной  скатертью,  те  же  вышитые  крестиком  салфеточки…  Вот  только  гардеробный  шкаф – совсем   другой.  Этот    низкий  деревенский  шифоньер  явно  контрастировал  с  прочей  со  вкусом  собираемой  обстановкой  этой  комнаты. 
 
- Как  поживаете? -  издалека  начала  мама
- Да  вот,  живу… - голос бывшей барышни был попрежнему переливчив. - Меня  сейчас  даже  повысили  на  работе.  Немецкий  же  теперь у  нас  не  в  чести,  французский им  вдруг  понадобился…  А  сколько  нас,  бывших,  тут  осталось,  которые  ещё умеют  «парле»?  Вот  как  узнали,  что  я  французским  владею,  так  и  перевели  меня  из  младших  классов  в  старшие – иностранный  язык  в  мужской  школе  преподавать…
- В мужской?... - Нюрочка  совсем  выпустила  из  виду  новое  разделение  школ  по  половому  признаку. - Что,  там  одни  мальчики?  И  как  Вы  с  ними справляетесь?

- Ничего,  они  меня  любят –  промолвила  Софья  Федоровна  и   не  меняя  кротко-терпеливого  выражения  лица  зачем-то  раскрыла  свой  учительский  портфель,  стоявший  рядом  с  ней  возле  торшера.
 
Покопавшись,  она  вытащила  из  него  сложенную  шпаргалкой  записку  и  протянула  маме.  На  ее   все  еще  прекрасном  лице   появилось  какое-то  сдавленное  настроение  – то ли  смех  подавлялся,  то  ли  слезы.
 -  Почитайте-почитайте.
И  мама,  развернув,  стала  читать  про  себя:

«Я  влюблен  и  очарован:
Безобидная  вполне
Скачет  Софка Гончарова
С  легкой  попкой  на  спине»   

-  Это  они  мой  горбик  в  виду  имеют,  наверное… – пояснила   Софья  Федоровна,  оторопело  оторвавшейся  от  записки Нюрочке.
 
- Вот  мерзавцы! – мама  в  эту  минуту  от  души  порадовалась,  что  сама не  стала  учительницей,  впрочем,  она  никогда  и  не  собиралась  ею  становиться…

-  А  что вы думаете,  какое-никакое,  но   ведь  это – признание.  Да  и  я  их,  поганцев,  тоже  люблю.  Стараюсь  вносить  свежую  струю,  вот,  песню  революционную  на  французском  выучила.  «По  долинам  и  по  взгорьям»  называется.  Хотите,  спою?
Но  по  маминому  встречному  взгляду  она  поняла,  что  петь,  видимо,   не  стоит.

- Ну  вот… - сказала  она  почти  огорченно,  – а   им  нравится.  Они  меня  все  время  просят  спеть…
- Нет,  – мама  слегка  замялась.  – Я  хотела  попросить  Вас  о  другом,  может  быть  хоть  что-нибудь…
- Я  вас  поняла,  Нюрочка.  Я  понимаю,  надо     вам  рассказать  об  ЭТОМ.  Ну,  это  так…  Я  себя  виноватой  чувствую…  Я  его  нашла  на  углу  возле  Театра  украинской  драмы.  Мне  соседи  сказали...  –   обычно  плавная  и  аристократически-грамотная переливчатая   речь   ее   стала  сбивчивой.
 
-  Он  лежал  там  с  разбитой  головой.  Следа  от  пули  не  было…  Я думала,  он  еще  жив…  К  себе  его  приволокла,  позвала  доктора…  но  все…  Видимо,  это  прикладом  его..  Потом,  думаю,  надо  же  жене  сказать…  Побежала – туда,  к  ним…  а   там дверь  не  заперта, и  она  на кровати,   уже  совсем   холодная  лежит…  Наверняка  не  сегодня  умерла…  Мне  потом  их  соседи  объяснили,  что  когда  немцы  вошли,  она  в  тот  же  день – своей  смертью  – от  сердца,  наверно…    Он,  сердешный,  видно,  похоронить  ее  хотел,  по  этим  делам  и вышел,  а  там – немец…    Что  делать?  Наняла  я  тогда  свою  соседку  Клавдию- дворничиху,    у  нее  тачка – в   сарае …  Вот,  положили  мы  их,  голубчиков   в  один  мой  платяной  шкаф,  свезли  на  извозчике  на  Пушкинское  кладбище,  там  тоже  чего-то  заплатили…  А  назавтра  я  к  батюшке  на  Благовещенскую  пошла  и  заказала  панихиду… Ты  уж  прости  меня, милая ,  ну  не  знаю  я,  как  это по-вашему,   по-еврейски  надо  делать  было.  Нельзя  же  так  людей  зарыть  без  молитвы…  Люди  ведь  они…  не  собаки…  Ваш  дедушка,  Нюрочка – он  мне  был  единственный…  не  знаю  как  и  сказать…  больше  чем  друг… А  этот  шкаф -она проведа рукой по направлению к шифоньеру -  мне  уже  потом,  через  год  Клавдия  где-то  подыскала,  за  мои  деньги,  разумеется…  Белье    тоже ведь  нужно  куда-то  положить – снова  извиняющимся  тоном  добавила  Софья  Федоровна.
 
Нюрочка  попыталась было предложить  ей  деньги  или   другую  какую-нибудь  помощь – напрасно.   
   Попрощалась,  поцеловала  и  вышла,  поднявшись  по  короткой  лесенке  на  свежий  ноябрьский  воздух.  Моросило.  Наверное,  как  тогда,  в  первые ноябрьские дни,  когда  в  Харьков  вошли  немцы.  Небо  отливало  каким-то  мрачным  багрянцем.  А  в  голове  почему-то  крутилась   песня: «По  долинам  и  по  взгорьям  шла  дивизия  вперед,  чтобы  с  боем  взять  Приморье – Белой    армии  оплот…»