ЕЖИ

     Он приехал в Харьков учиться медицине  из Варшавы летом 1939-го . Как так   вышло? Не знаю. Он очень любил свою красавицу -Варшаву. И свою добрую семью – маму, папу и сестричку - голубоглазую куколку, и уютную квартиру в старинном добротном доме в центре его прекрасной Варшавы. Но как раз в ту осень туда вошли немцы, и связь с семьей была  утеряна.

    Правда, квартира профессора Шмундака в доме на Артёма, номер 6, который так и назывался – профессорским, – выглядела тоже вполне презентабельно. Особенно украшало ее огромное венецианское зеркало у входа в гостиную. Благодаря ему, вся, обставленная  дорогой, но тяжелой и темной мебелью  мореного дуба, по большей части - резной, но с одним инкрустированным и выгнутым чудо-секретером, гостинная казалась светлей и приветливее, особенно когда зажигалась в  центре комнаты большая молочно-белая люстра. Тогда упиравшаяся в потолок  резная верхушка зеркала рассыпала по всей комнате радужные искры…


     Вскоре Ежи Корфман сам, как и то  зеркало, сделался центром этой гостиной.  Он никогда  не ходил в записных красавчиках, зато был не по-харьковски подтянут, предельно аккуратен, тонко остроумен, и даже играл на рояле.  А когда надоедал рояль, ставил привезенную из милой Варшавы пластинку своего тезки Ежи Петербургского, и все танцевали под  общеизвестное танго, но звучавшее слаще – 
по- иностранному.  Неудивительно, что на такой свет в квартиру профессора тут же потянулся рой разноцветных мотыльков в шифоновых платьицах.

     Со всеми он  был приветлив и непринуждён. Кроме одной – высокой и плоскогрудой  хулиганки Нелли Галинской, которая   так и норовила сказать ему какую-нибудь гадость или дерзость. Это был ее, не слишком оригинальный способ привлечь внимание молодого  полячека к своей тонкой высокой талии,  длинной шейке и гордой посадке русой и ехидной головки. Напрасно.

- Нелка, ты розумиешь, цо-о ты йестешь?  - спрашивал Ежи, глядя на неё сквозь круглые стекла в момент, когда она сидела, а он стоял. – Ты йестешь идьётко! - Ну не произносить же эту фразу в самом деле, глядя на нее снизу – вверх. Глупство…отож.
 - Как это по- русски…? – Каллянча-таки...

    Это был приговор. И хотя стройный  мотылёк в голубом шифоне всё ещё продолжал мелькать в профессорской гостиной, всем всё уже было ясно…    
    Другое  дело Нюрочка Утевская: с него  ростом даже на каблучках,  добрая,  румяная, дочка пана юриста… и к тому же будущая коллега… Бардзо файна паненка… и смотрит на него не без интереса…

       Но  дядя - профессор Давид был суров и непреклонен:
- Даже, Ежи, и не думай. У нее плохая наследственность. Мать после родов оглохла. Мало?  Двоюродная сестра матери Сарра – тоже оглохла  и тоже  сразу после родов. Ты хочешь жизнь прожить с глухой женой? 
      С глухой?  Таки ржечь… Ну ньет…  То занадто. А «цо занадто – те не здраво» – это была любимая поговорка Ежи. Настолько любимая, что из всех польских поговорок Нюрочка запомнила ее лучше всех. И я тоже…

      Через 50 лет в Тель Авивской  квартире профессора отоларинголога  Корфмана все было очень по-европейски. Темная тяжелая резная мебель,  тоже, кажется, мореного дуба. Зеркал не было. Зато в углу горела лампадка. Худенькая сутулая женщина  в черном платочке принесла нам чай и печенье. Она совсем не была похожа на профессоршу.
- Так Нюрочка помЕрла уже? – его русский   оставался по- прежнему иностранным.
- Да, к сожалению – уже девять лет назад.
- Какая жаль! А это – он махнул рукой в сторону черной женщины – то не жона мне, то сЕстра. Моя сЕстра Розка. Ты знаешь, как я ее нашел?

      Я знала.  Но, видимо,мой жест  не был достаточно разборчивым. А может быть, ему самому важно было поведать снова о том, как он вернулся после войны в свою любимую прекрасную Варшаву и как не нашел там своей прекрасной Варшавы. Одни руины… И их старинного и добротного дома тоже нигде не было. И его прекрасной доброй семьи тоже больше нигде не было. Ежи стал искать. Найти хоть кого-нибудь среди этих руин было почти невозможно. Мрачные и  серые люди отворачивали лица, на вопросы отвечать не хотели. Смотрели вбок. С трудом отыскались соседи. Те на других соседей сказали, что прятали у себя его сестру Розку. Розка  была…такий светланий…  У Розки были голубые – яснонебески очета… яснонебески…

    Седой профессор задумался. Видно, вспомнил ту, сияющую пятилетнюю малышку, в розовом шелковом платьице с розовым бантом…

    И те соседи тоже извинялись. Они тоже боялись. Они отвели Розку до кластор… монастор, до мнижок… Ты поняла?
- В монастырь? К монашкам?
   
     Мне нетрудно было его понимать. Я ведь эту историю знала давно – от  тети Иры –его кузины. Что  нашел он свою сестру в монастыре в одежде послушницы, с именем Христина. Как долго не могла она его узнать. Он тоже ее не узнавал. В ней не было ничего от той прекрасной куколки у розовом платье. Худенькая сутулая девочка-подросток в черном платочке крестилась  на все углы и не хотела никуда уходить. Глаза, хоть и были по-прежнему светлыми, уже не сияли голубизной. Тёмные своды сделали своё дело. Но монастырь был её домом, там она выросла. Он пытался убедить сам себя, что это она – его  сестра, его Розка. Он приходил снова и снова и смотрел на нее издалека. Ничего- ничего не осталось – только глаза – голубые – яснонебесни очета… мало ли в его прекрасной и доброй Польше голубых глаз… Ну так и забрать он ее тогда все равно  не мог. Некуда было забирать.

      Он пришел за ней позже, в 48-м, после провозглашения государства Израиль. Они плыли на корабле, но она ни там, ни потом, ни за что не соглашалась снимать одежды послушницы, надеть нормальное девичье платье. Он ей их ещё долго  покупал, и не одно, и не три… Думал, хоть что-нибудь да понравится...  Думал, станет она нормальной, цивилизованной девушкой… Нет,  так и осталась она монашкой -Кристей,  – маленькой дикаркой.
    
    Профессор   закрыл глаза тыльной стороной правой руки. А затем принялся платком протирать круглые очки.
- А   у вас…
– Ньет, – остановил он меня жестом. – Ни жона, ни дзеци у мене не было.  Только Розка. Только сЕстра… Я долго опять учился… а потом… – так и не  вышло. НичОго такого не вышло…
– Цо  занадто – те не здраво – вдруг произнес он свою, знакомую мне с детства, любимую фразу. – А  мама не била глУха? – задал он вопрос тоже неожиданно.
– Нет?... Ну вот такая, значит, сУдьба, – заговорил он неожиданно почти чисто по-русски. – А  Розка моя – молодец. Она все умеет, все для меня делает…

  Он встал с дивана и обнял за плечи маленькую, всю в черном, седую и сутулую Розку.  И я увидела, что у нее до сих пор голубые глаза. Яснонебески очета… И поняла, что мне уже пора…  Цо знадто – те не здраво.