Отшельник

    Где-то далеко в сибирских, непролазных дебрях, на небольшой проплешине, расположилась маленькой кучкой, давно сопревших домишек и заброшенного кладбища, нежилая деревушка Капышканка. Когда-то, в этом забытом Богом поселении, проживало более тысячи человек и даже был свой клуб и звероферма. Сегодня же, сей глухой, таежный пейзаж, больше походил на зону отчуждения с одной единственной жизненной артерией - непроходимой, лесной колеей.
    В первой декаде ноября, когда на улице стояла сырая, мерзопакостная погода, группа молодых геологов из трех человек, возвращалась с экспедиции на большую землю.
    В тот момент, как вездеход поравнялся с кладбищем, люди увидели через запотевшие окна, возле покривившейся ограды, старика.
    – А ну-ка тормози! – с ходу закричал басом бригадир Ерохин и схватил водителя за худое плечо. – Откуда он тут, бедолага, взялся?
    Внимательно всмотревшись в заросшее, испещренное глубокими шрамами лицо с одним прикрытым «пиратской повязкой» глазом, путникам стало вдруг любопытно, и в то же время, немного не по себе.
    – Никак, сам снежный человек, встал на пути у нас, ребята? – тут же попытался пошутить самый молодой геолог Самгин.
    – Нее. Не то. На снежных человечков, нет белья. – тоже в шутку, усмехнулся Ерохин. – А этот разодетый весь, глядите.
    Круто заглушив мотор танкетки, заезжие достали из железного короба бутылку спирта, тушенку, и отворили со скрипом тяжелую дверь.
    – Давай сюда, отец! – громко заорал немного уставший водитель Чирков. – Поведаешь нам, как житуха. И правильный подскажешь путь.
    Давно не стриженный, одетый в изношенный, солдатский бушлат и рваную, собачью шапку, человек, сначала было попытался скрыться за кустами, но услышав настойчивый окрик нездешних, поддатых мужиков, резко остановился и испуганным, каким-то диким, нечеловеческим взором, стал на них озираться.
    – Ну, здорово! – первым протянул крепкую руку бригадир, и посмотрел дедушке в его единственный, сощуренный глаз. – Старший геолог, Ерохин. Уж месяц, как живем у вас. Алмазы ищем. Умотались.
    Старик хитро улыбнулся, и сняв ушанку, медленно кивнул путникам своей волосатой, давным-давно не мытой копной.
    – И вам, добрые люди, здоровья. – вдруг прозвучал его хриплый, прокуренный голос. – А за дорогу не волнуйтесь. Она одна на материк.
    Увидев доброе расположение аборигена к чужакам, геологи достали из кузова скамью, и выставили на нее нехитрую провизию.
    – Как тебя звать-то? – сразу поинтересовался у деда Чирков.
    – Меня-то?
    – Ну.
    – Антипка Саломеев. – скромно пробубнил старик и быстро заморгал своим глазом.
    – А по батюшке? – снова переспросил Чирков.
    – По батюшке, меня с рождения не звали. Зови, как я сказал, Антипка Саломей.
    – Ну, Саломей, так Саломей. Значит, Антипка?
    – Так точно, ваше благородие! – совсем оживился дед. – Раз имя выпытал, давай, теперь, на донышко накапай.
    Ерохин, налил всем по половинке в стакан, и ловко вскрыл кинжалом консервную банку.
    – За ровную дорожку! – прохрипел здравицу водитель Чирков, и тут же, не дожидаясь товарищей, выпил.
    Мужики, не затягивая паузу, тоже опустошили содержимое до самого дна.
    Сделав в течении минуты по второму заходу, шофер достал из вездехода папиросы, и предложил всем закурить.
    – Ну, как, отец, в деревне? Ничего? – смачно выдохнув изо рта дым, спросил Самгин старика.
    – Ну, это, кому, как. А если скажу, ничего? Меняться-то, хоть как, небось, со мной не станешь?
    – Смотря, как заманишь. А я подумаю, да погляжу.
    – Не чем мне, манить тебя. – глубоко втянул в себя табачное облако Антип. – Бездомный я. Отшельник. – и с каким-то животным оскалом, посмотрел на незнакомцев.
    – Это как? – подключился к беседе Ерохин.
    – А так. На улице живу. Под самым синим небом. Вроде и домов, тут брошенных полно. Выбирай любой, и заезжай, когда захочешь. Никто тебе не запретит. А мне, луну и звезды подавай для счастья. Мне тесно в четырех стенах сидеть.
    – Лихо ты отец живешь. – сильно удивился бригадир, когда узнал о незавидном статусе Антипа. – Давай, за деда, наливай!
    Чирков быстро освежил стаканы.
    – Лихо, не лихо. – занюхав чистый спирт рукавом, прокряхтел в кулак старик. – А в этой жизни, я пожил. Я этой тропочкой протопал. Да так протопал, братцы, ух!
    – Доволен? Жизней-то своей? – снова полюбопытствовал Самгин.
    – Ну, как тебе, сынок, сказать? – Антипа быстро развезло от спиртного, и он немного погрустнел. – Вот этими руками строил. И если так построил жизнь, то на кого теперь пенять? Мы сами строители, сами творцы. Вот этой, самой, головою жили. Это нынешнее поколение, мозгами бабьими живет. А раньше, слова бабам, не давалось. Попробуй, только, рот раскрой. Тут же, отгребешь по полной.
    – Я погляжу, философ ты, отец? – заулыбался во весь рот Ерохин и опять закурил.
    – Философ, говоришь? Поживи с мое под солнцем. Не так, браток, заговоришь. А на природе, думается лучше. Скорее, даже, веселей. Прямая связь здесь с Богом. Понимаешь? Тут, только ты, и сверху небо. И никакого, между вами, потолка.
    – Даа. – тяжко вздохнул Чирков. – С таким, как Саломей, и вправду, не соскучишься, ребята.
    – Когда вам скучать, молодежь? У вас вон, машина какая. Не вездеход, а танк. Был бы у меня такой тогда. Я б дал ему, косматому, проспаться. Ха!
    – Ты, о чем? – не понял Чирков.
    – Да так. Это я о своем, о скорбном, толкую. Это мои, парень, дела. Хоть вы и дельные ребята. Но вам это, не надо знать.
    – Ну, не надо, так, не надо. – закурил вторую папироску Самгин. – Скажи нам, батя. Сколько нам еще до города пилить?
    – Двести километров. Может меньше.
    Услышав такое приличное расстояние, Ерохин посмотрел на шофера и, как и старик, немного взгрустнул.
    – Далеко. – мотнул головой Чирков и умело подцепил ножиком из банки жирный, тушеный шматок.
    – Торопитесь куда-то? – глядя на шофера, не громко спросил Антип.
    – Домой, старик, хотим, скорее. – задумчиво промолвил Ерохин. – Соскучились по цивилизации, отец.
    Проживший всю жизнь в диком, таежном углу Антип, жалобно посмотрел на своих благодетелей, и совсем осмелев, набулькал всем спирта в стаканы.
    – Эх вы, геологи. – усмехнулся старик. – Какие же вам алмазы, когда вы так торопитесь домой? К цивилизации. Хе-хе. Сдалась вам эта цивилизация. Будь она неладна. Что в ней хорошего? Скажи. Пожрать послаще, да поспать помягче? Жить надо в деревне, а не в ваших, проклятых городах. Где каждый, друг дружку норовит подставить. Где купят с потрохами вас, орлы. То ли дело в деревне. Широта. Поэзия. Раньше, бывало, выйдешь в огород в трусах, нальешь рюмочку наливки, и тут же ее под огурчик с парника, каак, шмяк. А воздух, летом, не надышишься. Дыши и помни, что только в деревне, сладко дышится так. А в городе у вас, толкучка, суета. Приеду, помню, раньше к свояку, а к вечеру уже без ножек. И кислороду не хватает. Того гляди, у остановки упаду. Нет, ребята. Жить надо на селе. А в городе, будешь до самой смертушки скитаться. И жизни настоящей, не поймешь. В городе у вас, вся жизнь на показуху. Там разве ты живешь? А тут в деревне, естество. Тут от людей ни че не утаишь. Здесь на ладони ты у них. Ни че не спрячешь под рубахой.
    Путники с иронией смотрели на старика и незаметно от него ухмылялись.
    – В городе вы кто? – все не унимался, быстро опьяневший Антип. – Ответьте мне, по совести. Ну, кто? Потребители! Хе-хе. Да, да. Самые, что ни на есть, потребители. Планктон. Вам главное, что б пузо было сытым, а там хоть трава не расти. Там хоть потоп. В городе вы кто? Рабы! Рабы разных шмоток, жратвы и иных похожих прелестей и благ.
    – Ну, уж, так резко, может быть не надо? – попытался возразить бригадир.
    – А че не надо? Слушай. Ведь истину вам говорю. Я если не скажу, больше никто об этом вам не скажет. На материке своем проклятом, вы даже мыслить разучились все. У вас из-за своих дешевых, мизерных забот и похотливых желаний, головенка жиром заплыла, и о высоком думать, понимаешь, перестала. Одни только мысли, как где чего достать послаще, и куда бы зад свой потеплее примостить. Рабы и есть рабы. Заложники своих потребностей, в самом чистом виде. Про цивилизацию они мне будут говорить. Че бы, право, понимали. Тут надо жить, на воле, на родной земле. А не в ваших панельных трущобах. На кой они вам ляд сдались? Не понимаю. Нет. Лежишь вот так иной раз, и думаешь. Ведь ни на что свою свободу я не променяю. Нет. Ни на какой дворец с колоннами не соглашусь во век. Тут. Именно тут, в деревне, ты чувствуешь по-настоящему, что ты не раб, а натуральный, божий человек.
    – Ты мне собой, Антип, одного хорошего человека напомнил. – внимательно разглядев манеры Саломея, вдруг вспомнил бригадир. – Тоже, как и ты, в годах. Вы даже мыслите похоже. Только тот, еще немножко прозу сочинял. Складно получалось у него, душевно. Тоже дядька с бородой, такой седой, лохматой кучей. Тяжелый крест, пронес он за года. А говорить начнет, заслушаешься. В избушке, на охотничьих угодьях жил. В глухой тайге, все время в одиночку. Я как-то был там с мужиками на лося. И с ним, поговорить успел. С хорошим человеком, хорошо везде. Хоть в городе, хоть в тундре, хоть в тайге. Прозрачным оказался он, как стеклышко, какое. И толковал все без хитринки, по уму. Когда знакомились с ним, он скромно представился, как Репин Вадим. Я думаю, не уж-то самый? В тот момент у меня перед глазами, сразу художник русский проплыл. А мужик мне говорит, дескать и вправду, родственник. Понял? В родне, сам Репин обитает, а он в лесу, заимку охраняет. Живет себе, и вроде, ничего. Толковый он мужик. Из стали. И светлая его душа. Разговорились с ним за рюмкой, а он возьми, и рукописи покажи. Держи, говорит. Дарю. Если понравятся мои суждения про жизнь в лесу, когда нибудь опубликуешь.
    Люди с интересом смотрели на Ерохина и чего-то ждали.
    – Хорошие суждения? – не выдержал Антип.
    – Ну. Хорошие! Я бы сказал, от сердца. Прочитаю вам, мужики. Как говориться, дословно. За что купил, за то и продал. Тем более, его тетрадка в рюкзаке в машине.
    – А ну, давай! – расселся поудобней дедушка и приготовился заботливо внимать. – Мы с нашим, превеликим удовольствием послушаем.
    – Значит, так. – напряг свое зрение Ерохин, и как на экзамене, начал читать. – Ну, вот. Опять утро. Хорошо это, или плохо? Ну, для разогреву, стаканчик чаю. Для профилактики с душицей и зверобоем. Закушал кексом, что нынче, мне прислал старшой брат Вован. Что за разговоры за окном? Ну, да. Сегодня же выходной. Приехали охотники. А так хорошо всю неделю: один, тишина. До ближайшей деревни одиннадцать километров. Да по тайге. Никого не ждешь. – Вадиим!!! Пошли рыбачить!!! – Позвал меня писатель. Зовут Витя. А дальше познакомимся. На пирсе собралась компания: доктор медицины, писатель, предприниматель, и еще кто-то. Ловим рыбу, философствуем. Красота. Сходил, накормил кур, кошек, собак. Пришел домой. Похмелился. И описываю события утра. А что еще надо? Кайф.
    После последнего слова, Антип, усмехнулся какой-то юношеской улыбкой и обвел своим глазом геологов.
    – Слушайте дальше. – перелистнул тетрадный лист Ерохин. – Высота. Что она значит для человека? Понятие сущности, или отрицание всего? Всего, что не укладывается в объем всего понимания бытия. Не важно, поднялся человек на высоту телесно, или ощутил эту красоту. Отделив себя от тел физических. Зацепится разумом с душой. Глянув на проблемы отрицательно. Он забыл прекрасные черты бытия и сущность отрицания, радость и внимание мечты. Ведь мечта, это некоторое предвидение. Некоторое создавание будущей сущности. Получиться, или нет, не важно. Но некоторые прорывы, толкают цивилизацию вперед.
    Дочитав до конца очередную страницу, бригадир на мгновенье посмотрел на мужиков, и продолжил.
    – Блин, вот это сон! Вздернулся. Расслабился. Ага. Это, я. Подъем. – Машка, брысь с ноги! Кошка, когда я усну, находит идеальное место для своих охотничьих, сонных инстинктов в моих разгоряченных, дневными хождениями ступнях. Ну что ж, хотелось бы дальше дрыхнуть. Гав-гав. Подъем! Кричат собаки. Коих у меня на обслуживании шесть штук. Подождите! Кричу я им. С ощущением, что они меня понимают. И правда, замолкают. Набираю корм для рыб. Иду под падающей березой. Ветка нависает над тропой. И словно говорит: – Будь роднее. И я не опасаюсь, что живее не буду я, коль ветка хочет пасть. Три кошки обгоняют меня быстро. А я иду, спускаюсь к озерку. По утру стих, так складывается чисто. Что дальше в прозе, говорить могу. Спустился к пирсу. Эх, блин, порыбачу. А вот пенек. Присяду, посмотрю. Куда бежал? Зачем гонялся? Ведь тишина, и не хитрю.
    На улице, стояло мертвое молчание.
    – Перед этим, я же взял все снасти. – читал очередной листок Ерохин. – Надел червя. Закинул. Жду. Вдруг слева - шлеп. И из коряги цветною мордою, гладя невыразимыми волнами гладь пруда, нежно теребя, выскакивает жаба. Жадно желая проглотить червя, что насадил я для поклевки, чтоб отпустить для жития. Увидел уток, вдруг спустившись гуськом. Вдоль берега плывут, и радость, что я здесь. И тут взмахнула слева стая, три цапли: мать, отец и сын. А может дочка, я не знаю. Но так красиво, в этом смысл.
    Закончив штудировать рукопись, бригадир хитро посмотрел на мужиков.
    – И на закуску, стих!
    – Его? – спросил спокойно Самгин.
    – Его! А чей же?
    – А ну ка расскажи.
    – Слушай.

Хотел бы я, не получилось,
Хотел бы ты, а не смоглось
Желанье, солнцем облучилось,
А достиженье, не далось
Наверно, мало вдруг хотенья,
И рвать рубаху на груди,
Стремись, не важно это время,
Вся вечность для тебя в пути…

    – Молодец, мужик! – одобрительно закивал головою Антип. – Послушав умные его слова, как будто, ковшик меда выпил. Молодец!
    Раздавив по очередному стакану спирта, Самгин, заботливо посмотрел на старика.
    – Где тебе лицо-то так порвало, батя? – не выдержав, нескромно спросил он. – Никак с лесины, кувыркнулся?
    Ерохину и Чиркову, тоже не давал покоя этот вопрос, но из этических соображений, и уважения к старшему поколению, они задать его старику не решались.
    – Пятого января это было. – как самый завзятый рассказчик, начал неторопливо свою историю дедушка. – Утром встал, да пошел серу искать. Ну и сразу, думаю, капканы проверю. Иду по чащобе, гляжу, а метров в пяти от меня, в яме медведь. Я мимо проходить, а он, как выскочит. Я попятился от него, и на жопу, плюх. Об че-то запнулся. Он прыг ко мне. И сидели, разглядывали друг друга. Он потом схватил меня за шкирку. Ну и потом еще шапку сорвал. И как собака треплет. Выплюнул, и потом опять сидит на меня смотрит. А я уже охренел. Я уже все. Сразу и не сообразил, на каком я свете, на этом, или уже на том.
    – Так он укусил тебя потом? – вполголоса спросил любопытный Самгин.
    – Он только до меня долетать. Я руку выставил. Он мне ее давай глодать.
    – Грызть начал, что ли?
    – Ну. Он мне ее сразу сжевал.
    – А за лицо, как укусил?
    – Когда мне вторую-то руку смолотил, мне загораживаться было нечем. Он мне за морду зубами стал хватать. Ну, как в последний раз схватил за морду, я упал ничком и заревел. Поднялся, а его нету. Он убежал.
    – То есть, он испугался, когда ты заревел? А так бы разорвал?
    – Вот когда я заорал, он от меня и дернул.
    – А ростом, каким был? Здоровый?
    – Здоровая туша! – Антип вытянулся в полный рост и поднял над головой руки.
    – А в высоту примерно сколько? Метра два-три, будет?
    – Так он на жопе сидел, и я на жопе. Но голова, примерно, вот такая.
    – А потом че было? – не оставлял в покое старика Самгин. – В больницу повезли?
    – А кто меня в больницу повезет? Сам я выбирался. Выползал.
    – А че, его, убили потом? Шатун был?
    – Не знаю. Шатун, или нет. Я говорю, пятого января это было.
    – И че, охотники не нашли его?
    – Ну, кто говорит, убили, кто говорит, нет. Вообще не понятно.
    – Ну, че, завязал теперь ты с серой?
    – Все.
    – Хватит? – засияв глазами, с ехидцей поинтересовался Самгин.
    – Мишка отучил. – тихонько засмеялся дед в рукав бушлата. – Боюсь.
    – Все с тобой понятно. – закончил свои расспросы парень, и отошел подальше от старика.
    Минут через пять, когда отшельник Саломеев курил в одиночестве, к нему вернулся от вездехода Ерохин.
    – А че с руками-то, Антип?
    – Да ну, из пасти, выдрал у него. Кости аж торчали.
    – А ты, ни сознание, ни че, не терял?
    – Никого.
    – А больно было?
    – Никакой я боли не чувствовал.
    – Так это у тебя шок был. – со знанием дела, сказал бригадир.
    – Да. Врачи говорят, что шок. Говорят, ему хоть че с тобой делай. Ты не почувствовал бы.
    – А где ты все же живешь-то?
    – Здесь живу. – не глядя в глаза Ерохину, скованно пробубнил Антип.
    – А здесь, это, где?
    – Вот пристал. На кладбище, в землянке.
    – На кладбище? – присвистнул бригадир. – А сколько тут уже живешь-то?
    – Пять. Шестой пошел.
    – Шестой год? – снова вылупил на деда глаза Ерохин. – Привык? И ни че не боишься? Ведь все-таки, погост.
    – Не боюсь. А кого мне бояться? Живых надо бояться. А не мертвых.
    – А так, че? Пенсию получаешь?
    – Получаю. За инвалидность.
    – И че? У тебя за мишку инвалидность? И какая группа?
    – Вторая. Каждый год езжу в район, подтверждаю.
    – Каждый год? Ха-ха! Тоже мне, коновалы. Как будто, глаз новый вырастет.
    – А че сделаешь? Уже назад ничего не вернуть. А вот на комиссию гоняю. Ну, щас вот, последний раз поеду. В этом году мне шестьдесят. Будет группа постоянно. И гонять, не буду.
    Между мужиков, на несколько минут, наступило молчание.
    – Пасть на меня разинул. – по второму кругу, начал свою историю Антип. – Клыки белые-белые. У меня еще в мыслях пробежало. Думаю, ты че, их зубной пастой чистишь, что ли? Такие белые. Ну, это в мозгах у меня промелькнуло. А он, как зацепил меня за череп. Вот челюсти, сила, какая. Ну, ты представляешь, череп аж затрещал в его зубах. Вот тут-то я и упал, и заревел. А первый раз он, когда укусил, аж с головы шкура моя с мясом висела. Я еще никого, ни че. А вот, когда он череп начал у меня сдирать. Вот тут я и заревел.
    – Так у тебя, ни ножа, ни ружья не было?
    – Кого? Я просто опешил и все. Как дурак сел перед ним и все. Как будто завороженный. Ну, такую ерунду перед собой увидеть. А голова его, как чурбак. А уши маленькие. А плечи, ух, какие. Так он стоял передо мной, плясал. Я потом у егеря, Павлиныча, спрашивал. Дескать, че он передо мною плясал-то? А он мне говорит, что зимой у медведя ноги мерзнут, и он топтался, грелся. Если бы, говорит, попался ему летом, он бы меня разорвал. Это, говорит, тебя и спасло, что у него когти не работали. Вот он меня, зубами и хватал. Но, он, видишь, еще не голодный был. Был бы голодный, сразу бы слопал. Кончил бы.
    Когда старик закончил говорить, мужики уже уложили вещи в вездеход и ждали одного Ерохина.
    – Спасибо тебе, отец. – бригадир достал из кармана ватника новую пачку «Беломора» и протянул ее старику.
    – Вам спасибо. Мне за что?
    – За то, что ты такой у нас.
    – Отшельник, я. – обессиленно махнул рукой старик. – И моя песенка, товарищ бригадир Ерохин, спета.
    – Не говори так, старина. Живы будем, не помрем! Если в прошлый раз не сломался, будешь теперь ты долго жить. Живи Антипка Саломей! С Богом живи. Хороший ты мужик, Антип. Натуральный. А мы уходим! На материк уходим! Слышишь, ты?! – и резко развернувшись, Ерохин бегом побежал к машине.
    Глядя в след, отдаляющегося от Капышканки вездехода, старик прошептал себе под нос слова:

Уходят люди в никуда…
У нас не спрашивая разрешенья,
Оставив нам заслуги, почести и прегрешения,
Уходят тихо, словно талая вода…

и кое-как засунув в карман недоеденную банку тушенки, он поднял повыше у бушлата воротник, и потихоньку побрел в свою холодную, подземную нору.