Причина

 

Днем, в то время, когда Соломин направлялся в кабинет к (неважно), ему позвонила мама. Обычно на связь она выходила вечерами. Настойчивость сигнала, на который Соломин решил не реагировать, по крайней мере сейчас, вызвала неприятное предчувствие – «что-то случилось!». Так и оказалось.
Глухим, словно и в нем не осталось жизни, голосом мать, сообщила:
- Никита умер…
Он не сразу понял:
- Какой Никита?
- Мой. Наш…
Сегодня, около одиннадцати утра, в реанимационном отделении Елизаветинской больницы от обширного инфаркта скончался его дядя Никита, мамин младший брат. Человек, которого Соломин не видел, как минимум, года четыре. И до этого столько же. И еще когда-то мельком или случайно. Поэтому известие не пронзило его острой скорбью, не навалилось холодной тяжестью, не наполнило сердце горячей кровью слез.
Соломин представил обрюзгшего мужчину – распухшая физиономия с бородкой или просто долго не брился; затасканный свитер, мятые, чем-то забрызганные штаны. Впечатление, что дошел до черты, переступив которую назад не возвращаются – становятся бомжами.
- Как тебя нашли? Вы же…
- Он оставил мой номер.
- Понятно. Сколько ему было?
- Пятьдесят три.
Вот здесь стало немного жалко. И всхлипывающую мать и его – человек не должен умирать в пятьдесят три года, чем бы ни занимался.
- Всего?! Мне казалось, он старше. 
- Просили забрать паспорт и вещи.  Ты не мог бы мне помочь?
- Конечно, мама, о чем речь?!
- Спасибо, Олежка.  Тогда встречаемся у больничного морга в половину седьмого.
- Может за тобой заехать?
- Не надо, я доберусь сама.
Жалость росла. Не к дяде Никите, а к образу им воплощенному: хронически непутевый одиночка, себя все ж таки пропивший и остывающий в теперь морге.    А «мог бы еще…», как говорится. А что мог бы?
А что смог?
Смог иметь таланты и частично их продемонстрировать.  Мать рассказывала, что молодой дядя Никита   играл в студенческом театре. Где был студентом? Кажется, в Технологическом, но без разницы, потому что бросил.  Писал стихи, в каком-то журнале несколько даже напечатали.
Что еще? Еще смог жениться на «тете Марине». Намного старше его, с ребенком.  У этой Марины была манера постоянно поправлять волосы. Волосы светлые. Это Соломин уже помнит.  Иногда всем сообществом они приходили в гости - Новый год, елка, подаренная железная дорога.  В эту железную дорогу они с… кажется, Павликом и играли, сопротивляясь укладыванию спать.
Чем дядя Никита занимался, неизвестно. Да Кононов никогда не интересовался – о фрагментах его жизни узнавал случайно из разговоров родителей, отец дядю демонстративно не любил.  Вроде бы, несколько раз ездил в геологические партии. Развелся и больше ни с кем официально не сходился. Вроде бы, имел удовольствие «отсидеть» пятнадцать суток. Еще смог продать свою половину дачи. Им же.
Всплыло школьное лето: жара, колючая сухая трава, душные ночи, за стенкой «чужаки» - тетя Марина и Павлик, почти подросток. Соломин еще мальчик.  Вместе с Павликом и дядей катались на резиновой лодке по озеру. Больше на даче семейка не появлялась, и дядины полдома, вызывая одновременно досаду и облегчение, пустовали. Почти пустовали – в ней образовался склад привозимой из города рухляди.
Дядя как бы растворился – Соломин женился, переехал, родились дети. Оказалось, что растворился не полностью – лет пять назад он снова возник. Соломин   приехал к родителям на день рожденья матери – сидит на кухне, вид бестолково-виноватый, грязные штаны, рваный на локте свитер. Что-то у матери выпрашивает.
Два года назад он вынырнул опять. С дачным предложением, о цене не торговался.    Больше дядя Никита в жизни Соломина не обозначался.  Даже на слуху…
Поверх теплого, но вялого ностальгического потока пробегал холодный ветерок быстрых мыслей – одинокий дядя и мать, его ближайшая родственница. Стало быть, законная наследница. В том числе, квартиры. Какая она? Пригодна ли для сдачи? Или сразу продать и купить новую машину, например?

                ***

Тело опознавали вдвоем. Приоткрыли простынь, мать кивнула и заплакала. Соломин, не любопытствуя, подхватил ее за локоть и поспешил вывести…
После морга решили ненадолго заехать в дядино жилище.  Мать молчала, иногда вытирала слезы. Соломин следил за дорогой. На заднем сиденье лежал пакет с больничными вещами. Снаружи плакал мелкий ноябрьский дождь, давая всему расплывчатый мокрый блеск.
Дом, в котором жил дядя, находился совсем недалеко - на улице Вавиловых. Кирпичная двенадцатиэтажная вставка на стыке панельных «кораблей». Четвертый этаж.
Когда мать открывала дверь, Соломин спросил:
- Ты здесь была?
- Да. – почему-то она отвечала шепотом, - Несколько лет назад, он позвонил, просил приехать.
- Ты мне не говорила. Зачем?
- По личному вопросу.
- Как официально. Денег, что ли, просил?
- В долг.
- Чисто по-братски.
- Олег!
- Прости.
Квартира Соломина удивила. Он предполагал увидеть загаженное логово пьяницы: по углам батареи пустых бутылок, на полу окурки, общая грязь. На кухне свинарник. В ванной -  горы нестиранного тряпья. В туалет не войти.
Да, вылизанной чистотой однокомнатное дядино жилище не сияло. Пыль имелась, мелкий мусор на полу наблюдался, в раковине сохли тарелка и кружка, унитаз уродовал ржавый подтек, но тотального беспорядка не было. Да, довольно убого, на пределе бытового минимализма, но без признаков деградации. Было видно, что живший в этой квартире человек за собой следил. Алкоголики-холостяки так не живут.   Мебель (полированная стенка, компактный обеденный стол, стол письменный, тахта вдоль не задернутого окна и кресло) прочного, лишенного изящества советского образца. В углу на тумбочке телевизор в черной пластмассе. В изголовье тахты прикрепленный к стене ночник. На тахте скомканный плед и промятая подушка. На обеденном столе тарелочка. В ней ватка и упаковка от шприца. Рядом недопитый стакан с водой.
- Он всегда так жил?
- Как «так»?
- Стерильно.
- Не знаю, мы разговаривали на кухне, в комнату я не заходила. Когда я приехала, Никита был уже сильно нетрезв, и я быстро ушла.
- Понятно. Похоже, бросил твой Никита пить.
 Соломин еще раз прошелся по квартире. В прихожей заметил телефонный аппарат, поднял трубку – работает. Потом, борясь с нахлынувшими мечтами, вышел на лоджию покурить (выход из кухни, лоджия приятно поразила простором и отсутствием хлама). Мать занялась платяным шкафом, подобрать погребальное. Подбирать не пришлось – в шкафу на штанге висели темный костюм, обвитая галстуком рубашка и пустые вешалки. Внизу блестели полуботинки.  На бельевых полках тоже ничего, кроме комплекта нижнего белья и новой пары носков. На самой нижней сложенный вчетверо пакет «Лента».
- Что-то я ничего не понимаю… -  он застал мать застывшей перед распахнутыми дверцами.
Соломин пожал плечами. Для приличия постоял радом, но не вытерпел и, подойдя к письменному столу, выдвинул верхний ящик.
Ящик был пуст. Только продолговатый конверт из серо-коричневой упаковочной бумаги.  Не запечатан.  В нем деньги, старая фотография и визитная карточка. Денег пятьдесят тысяч пятерками, визитная карточка «Зельдин А. Е. – нотариус» (телефон и адрес конторы), на черно-белой треснувшей фотографии худощавый мужчина с седыми висками. 
Деньги Соломина очень порадовали, визитка нотариуса немного напрягла, фотография вызвала любопытство. Мужчина стоит, глядя в камеру, прижав к животу шляпу; двубортный пиджак с похожими на крылья лацканами, неимоверной ширины брюки. На обороте надпись «Причина».
- Мама, смотри, что я нашел. Это кто?
Мать прервала укладывание костюма в пакет.
- Это Никита. Не узнал?
- Как я могу его узнать, если таким никогда не видел. Как-то странно дяденька одет, чересчур. И почему седой?
- Это он сразу после спектакля, еще в гриме. Играл Ильина из «Пяти вечеров».
- Ты это все помнишь?!
- Да, папа снимал.  Когда мы жили вместе.
- А вы жили вместе? Папа и он?
- Какое-то время.
- Ну да, в бабушкиной.
- Потом разъехались – Никита сюда, а мы в квартиру, где вскоре родился ты.
- А надпись что означает?
Мать прочла:
- Не знаю. Откуда эти деньги?
- Из   этого конверта, вместе с фотографией были.  Пятьдесят тысяч, еще визитка. Держи.
- Это он себе на похороны приготовил.
-  С чего  ты решила, что на похороны?
- Не знаю. Я сейчас кроме похорон ни о чем нормально думать не могу, - ее лицо приготовилось к плачу, - Не предполагала, что мне будет его так жалко. Уже столько лет нормально не общались… И глупости он совершал, и обидеть мог...  Но я знала, что он есть!   Какой никакой, а есть. Теперь вот нет.
И она заплакала:
- Увези меня домой. Не могу сейчас здесь оставаться!
И они уехали.
                ***
Через четыре дня, в субботу дядино тело сожгли. На церемонии в крематории присутствовали Соломин с женой и его родители.
Покойник в Соломине эмоций не вызывал. Родственных чувств ноль, внешность абсолютно постороннего человека, который недавно умер: лицо в густом гриме, уничтожающим морщины и черты, зализанные назад волосы, синеватые руки на груди. 
Гроб умеренной помпезности и остальные услуги были оплачены деньгами из конверта. Включая золотую надпись на ячейке колумбария: «Комов Никита Андреевич 4.7. 1963 - 11.11. 2018». Часть суммы пошла на скромные поминки – бутерброды, бутылка коньяка и чай с тортом («Никитушка любил сладкое»). Мать пила только чай, вспоминала. Отец молчал – смерть не заслонила нелюбовь к ее брату. 
В воскресенье утром Соломин снова был в дядиной квартире. Мать сказала, что подъедет позже – у нее болела голова.
В одиночестве сильнее переживалась перспектива стать хозяином всего этого – как-то само собой подразумевалось, что квартира будет оформлена на Соломина. Кое-что можно было бы забрать из нее сегодня – «на память». Осталось определить, что.
Снова письменный стол. Во втором его ящике лежали писчие принадлежности: карандаши, ручки, пузырек чернил.
В третьем аккуратные  коммунальные счета и квитанции. В нижнем  оказалась распухшая, перевязанная тесемками папка.
Ящики имелись также под сервантом, стеклянные полки которого были забиты книжками.  В этих ящиках не было ничего. Вообще. Ничего не нашлось и во всех нижних отсеках стенки. И на ее антресолях.
Пустой холодильник был выдернут из розетки. В кухонных шкафах только посуда, без чая, сахара, банки кофе, лаврового листа и прочей дребедени.
У Соломина возникло странное впечатление, что весь свой скарб чокнутый дядя перед смертью выкинул. Специально. Будто заранее знал, что умрет и уничтожил следы своего пребывания, в прямом смысле «освободил место».   Разве такое возможно?
В тяжелой, как кирпич папке находилось нечто вроде литературного архива: исписанные клочки, разной толщины тетрадки и массив соединенных крупной скрепкой листов.
На одном из клочков Соломин прочел:

Ваше время истекло,
К носу поднесли стекло –
на предмет его потенья…
Вот и все стихотворенье.

Почерк мелкий, но понятный.  Был такой листок:
«Спешка необходима в двух случаях – при ловле блох и принятии правильного решения. Неспешность в трех: дача показаний, любовный акт, выбор меню в ресторане»
Соломин хмыкнул.
В дверь раздался звонок. Приехала мать.
Ее версия относительно отсутствия вещей, которыми пользуется нормально живущий человек, была такой:
- Я не исключаю, что Никитушка все мог пожертвовать или раздать. Он ведь, никогда не был жадным.
- Мама, кому?!
- Не знаю. В храм, монастырю…  Бездомным.
- Какая чушь! Но очень возвышенно -  покаяние великого грешника.
- Олег, ты не знаешь, как он жил и о чем думал.
- Согласен. А где сопутствующие иконки, лампадки?  Тоже пожертвовал? И зачем монастырю его трусы, майки, полотенца, простыни и рваные свитера? Бред!
- Олег, прекрати.
- Прости, мама.
Соломин погладил маме плечо:
- Но я просто не понимаю. Жил человек и умер. Не от старости, а внезапно. А мне кажется, что человек заранее к своей внезапной смерти готовился и деликатно не оставил после себя ничего, кроме этого пледа, подушки и тапок под кроватью.  Ничего! Даже еды в холодильнике.  Не странно ли? Мне очень странно. Допустим, что твоего Никитушку обчистили дружки или любовница… Всего лишь допустим, не морщись. А многозначительный конверт? Нет, выходит, не обокрали! Зачем им его скатерть и кепка, если имеются деньги? Да еще в конверте!  Конверт   – это намек.  Ты тогда правильно сказала – деньги на похороны.  Знаешь, как старушенции имеют хобби копить себе на погребение. Но у них где-то там, на дне сундука или под матрацем, еще отыскать надо.  А здесь со всеми удобствами – нате! И рыться нет нужды. Да и не в чем рыться! Как в гостиничном номере!
Соломин вдруг понял отчего пришел в такое раздражение.
- Ну ладно. Спасибо тебе, дядя, за заботу. Избавил от беготни на помойку. Жест очень благородный, но где документы на квартиру? Квитанции есть, собрание сочинений есть (он кивнул на папку), а документики где? Важные, между прочим, документики. Это значит, придется их искать до тех пор, пока не найдешь. А где ты, милый дядя, предлагаешь искать? Кстати, где она?
- Олег, не кричи, я себя плохо чувствую. Кто она?
- Визитка, мама, визитная карточка!
- У меня в сумке.
- Не потеряй, пожалуйста. Она может еще пригодиться. Скорее всего пригодится, не просто же так он ее в конверт с деньгами засунул. Вот уж чудак твой братец был! Прав отец. Что будем делать?
                ***
Папку с дядиным творчеством Кононов забрал с собой. Внимательно просмотреть (вдруг квартирные бумаги все-таки спрятаны там), почитать, если не станет скучно. Почитать, чтобы понять.
Этим он занялся, когда воскресенье почти закончилось - дети уснули, жена тоже легла.  Устроился на кухне: под спиной подушка, загиб дивана, сбоку торшер, на столе папка и чашка чая.
Никаких документов не оказалось. Только какая-то старая квитанция из комиссионного.  В основном стихи в тетрадках, афоризмы вроде «Алкоголь дает крылья, но привязывает к ногам гири» … И нечто (скрепленные вместе листы), начинающееся так:
«Рано или поздно любая женщина может надоесть! Лучше рано, потому что есть шанс найти ту, которая не надоест. Такую женщину нельзя назвать «любой». Это Единственная (подчеркнуто) женщина! Какими качествами должна обладать Единственная женщина, сказать невозможно. Но совершенно точно, что это не яркая внешность, идеальная фигура, особый темперамент.  По отдельности или в сочетании. Единственная женщина также не заложенный в генах идеал-шаблон, предназначенный для размножения и улучшения породы.  Его все подсознательно примеряют и сознательно отбрасывают, потому что таких в реальной жизни нет, а трахнуть можно и не идеальную. Когда очень хочется, то любую.
Единственную женщину можно только ждать. Но ни в коем случае не высматривать, обязательно ошибешься.  Поиски и высматривание – результат отражения. Аналогия – сказка Андерсена «Снежная королева», разбитое на тысячи осколков волшебное зеркало.  В каждой, вызывающей интерес женщине блестит такой осколок. Именно поэтому она нам интересна. Но только осколок, а не целое зеркало, в которое когда-то Единственная смотрелась.
Если очень повезет, Ее можно дождаться и встретить. Точнее, молниеносно вспомнить, что уже однажды встречал.  Но удержать, остаться возле Нее не смог, так как проснулся.
Мне было лет двадцать, когда Она приснилась. Мы где-то сидели – свет, качание и тихий плеск воды, тепло.  Я смотрел на Нее сбоку.  Радуясь тому, что больше мне ничего не нужно – только сидеть и смотреть. И благодарить, неизвестно кого за то, что Любовь (подчеркнуто) приняла такую форму. Самую для меня совершенную – светлые, спадающие на лицо волосы, сквозь их прозрачность румянец щеки, тонкая шея, худое плечо. Когда Она повернулась, чтобы меня обнять, я увидел лицо. Что такое лицо? Лицо – это состояние, в котором находится человек. Состояние описанию не подлежит, описывают признаки и приметы.  Ее приметы такие – почти девочка, голубые глаза, легкий румянец щек и улыбка, от которой мне захотелось заплакать. 
 Почему захотелось плакать? Потому что это Она! Потому что моя  любовь к Ней – отражение Ее любви ко мне.  Мусолить дальше – пачкать.
Почему заплакал, когда проснулся? Потому что проснулся, оставив Ее во сне. А сам снова вывалился сюда, в тяжесть серого скучного мира. Терпение – это превращение скуки и серости в «сносность».
Такое уже было, об этом писали: Данте и Беатриче, Ромео и Джульетта, Грей и Ассоль, Блок и Прекрасная Дама, Соловьев и София... 
Можно, подобно Соловьеву хранить верность, можно искать, чем занимался Блок.   Можно не хранить верности, не искать, а забыть, как это сделал я. Но однажды вспомнить! Мгновенно вспомнить при встрече - я счастливее Блока. 
Об этом, собственно, речь. Или рассказ. Лучше «записки». Поскольку записки пишутся только чернилами! Как и поэмы. Не признаю печатных машинок и клавиатур! Живые бумага и ручка, только они: пальцы не ударяют, а «выводят». Фиолетовый цвет чернил – цвет моих мыслей, ширина оставляемого пером следа – их тонкость.
Можно в единственном числе – записка. С привкусом графита: «пояснительная», в качестве прилагаемого к изобретению описания. Надеюсь, уповаю, уверен, что прочут. Прочитав, поймут суть сделанного открытия.
Главный вопрос моей жизни – что бы я хотел?
Чем бы хотел заниматься?  Отделив поэта от гражданина. Признав, что поэта никогда не было, имелись некие потуги им стать, «потратив ночь на это».
Поэту ничем заниматься не нужно, единственная его обязанность себя хранить. От гражданина в себе самом. Аналогии: Лермонтов, Есенин, Маяковский, Николай Рубцов, Высоцкий. Впрочем, Высоцкий как поэт под вопросом.
Со мной без вопросов - я не поэт. Я им сочувствующий. То есть, имеющий свойственные поэтам если не чувства, то чувствования, пороки и слабости. Слабость – невозможность отказать себе в удовольствии. Много лет наивысшее удовольствие мне доставляло вино. Особенно его первичное вдохновенное воздействие, когда каждый звук становится нотой, каждое слово началом поэмы, стоит только остановиться, промокнуть кислые губы, сесть за стол и… Но нажать на тормоз нет сил и желания.
Итак, чем бы я хотел заниматься в жизни? Прямой ответ возможен лишь тогда, когда половина жизни сожжена, остался лишь непригодный к употреблению пепел полученного опыта – никем уже не станешь.  Хотя теперь знаешь, кем мог бы стать.
Подход отрицательный, свойственный молодым – чем бы я в жизни заниматься не хотел? Я точно знал, что никогда не буду военным, токарем, шофером, продавцом, официантом. И конечно, космонавтом!
Критерий - «легко представить», «представить невозможно». Представление для себя – это представление для себя, представление для всех – это кино. Все началось с кино. Почему с кино? Не знаю. Наверное, из-за специфики воздействия на воображение. Воображение – ключ. Оно же замок и дверь.
Или из-за моей специфики: иногда неделями не выходил из дома. Преимущественно зимой. Лежишь и смотришь все подряд. Попивая винцо.
Ключевых фильмов три. «Журналист», «Эскорт», «У озера». Можно еще добавить «Незаконченная история».
Французский фильм «Эскорт». Эротическая фантастика конца девяностых об учителе словесности, занявшимся мужской проституцией.
«Вот!» - подумал я тогда. Ремесло по мне: женщины, женщины, женщины. Работа, не требующая умственного напряжения и внимания. Никогда не надоест, можно только устать. Значит, нужно дать телу отдых. Тело – двигатель, разнообразие – неистощимая топливная энергия.  Вот чем бы я хотел заниматься – обслуживать дам-с. За их деньги-с.  Не всегда, но в худшие свои времена.
Так голодный турист, не замечая памятников и иных достопримечательностей, ищет в городе столовую: котлет, макарон, винегрета с килькой, компоту, булочку с повидлом! И еще одну котлетку, пожалуй.
Примерно: звонок, и я получаю заказ. Как следует помывшись, надеваю чистую рубашку и носки. И направляюсь заказ выполнять: у нас не Франция, работаю на квартирах. 
Короткий звонок в дверь…
- Кто там?
- Это я, Никита Комов.
- Заходи!
И за порогом наслаждение. Все показанные в «Эскорте» женщины вызывали у меня   одобрение, каждая была по-своему интересна. Тем более, если тебя угостили вином. Добавить новизну и неповторимость каждой встречи, еще добавить диапазон общения и мой интеллект, еще добавить немного вина. Красота!
Очень легко представить, где проводят собеседование?
  Потом решился попробовать. Правда, традиционным способом, через одного, который знал, как безопасно и недорого заказать женщину.
Когда раздался звонок в дверь, я почему-то представил Марину, ее спортивный типаж. Когда вошла, понял, что ничего не получится. Я о связи биомеханики и психики.  Извинился, немедленно рассчитался, потом остервенело напился.
Урока два. Первый: необходимость наличия голода. Второй: «легкое представление» - иллюзия легкости. Приятное издалека, вблизи может оказаться отвратительным. Необходимо проникнуть дальше приятного, в любимое. Тогда вопрос формулируется по-другому – какое дело я смог бы по-настоящему полюбить?
Фильм «Журналист». Два персонажа: редактор газеты и тетенька из Дома культуры. 
Я каждый день на работе. И там я самый главный.  Я всегда на работе! Никто не посмеет назвать меня тунеядцем! Хотя я ничего не делаю, лишь читаю готовящиеся к публикации стати и без особого труда их «правлю».  Как это делать прекрасно знаю – у меня врожденная грамотность.   Я весь в стихии слова.  Не беда, что чужие - их столько, что собственные не требуются. Тем более, что читать легче, чем писать. Пишут тоже несложно - коротко, репортажно, описывая поверхность: кто полетел в космос, с каким счетом наши выиграли у ненаших, сколько километров нити выткал текстильный комбинат. Запах типографской краски, шум печатных станков, курить можно прямо в кабинете.  Или на балконе. С балкона видна новостройка.
И городок тихий: меня все знают, обращаются с уважением «Никита Андреевич», иногда советуются, как быть.  Также у нас отличный ресторан на железнодорожном вокзале, еще живой «частный сектор» с избами и заборами, где живет моя сестра или мама. Картошка круглый год своя. В пяти километрах похожее на Байкал озеро. Летом можно на велосипеде, зимой на лыжах.
 Чем не работа?
Дворец культуры. Я его художественный руководитель. Всегда в костюме и при галстуке. Мы ставим «Чайку». В перерывах ставим чаек. Тригорин – не кто иной, как Чехов. Это нужно учитывать, изображая. Нина Заречная – будущая революционерка-подпольщица. Доктор Дорн – единственный приличный в этой компании человек.  Еще мы разучиваем танцы и пляски: юбки девчат истово взвиваются выше колен. Стучат красные сапожки, мелькают малиновые румянцы, черные брови, блестят глаза и зубы.  Как худрука, репетируемый краковяк меня не устраивает – нет настоящего задора, но как мужчину очень даже возбуждает…
Чем не поприще?
Я бывал в подобных уральских городках. Прелести никакой: дом культуры заколочен, комбинат закрыт, частный сектор стерт с лица, на его месте вещевой рынок. Нет, не могу я в провинции.
И вот когда я размышлял, произошло нечто. Наступила чернота, какая бывает при смене кадра. И в ней совершился мгновенный переход.  Можно назвать провалом. Можно никак не называть, все равно точного определения не найдешь. После вспышки темноты (пусть так) я оказался поднимающимся по лестнице. Пологая, не очень широкая, со стертыми краями ступеней.  Впереди еще один марш, за ним открытая дверь, за нею простор высокого помещения.  Раздаются аплодисменты.  Я уже не воображаю. Я полностью там, в переживании: рука отталкивает мрамор перил, ремень туго стягивает живот и неприятное чувство, что все-таки опоздал. Задев локтем, меня обгоняет паренек. Что-то в нем…
Снова короткая чернота… И я не «там». А здесь, в своей квартире. Лежу, пытаясь понять, где настоящий сон.   В позвоночнике легкое жжение. И страшно… Не знаю почему, но страшно. И очень грустно.
Фильм «У озера» вызвал вопрос – а бывают ли мужчины библиотекари? Продавцы в книжных магазинах¬ - да. Или выдавать книги – дело исключительно бабье? А я бы не отказался.  По утрам народу почти нет: две-три старухи, большей частью сидишь.   Можно читать – выбор неограничен.  Когда надоест, полить герань и фикус. Можно сочинить доклады: взрослым «Двойная мораль Льва Толстого», школьникам «Тайна Лукоморья». И в пятницу, в читальном зале доклады читать. Можно ничего не сочинять, а уделить внимание знакомствам, пользуясь служебным положением: «Я вам очень советую…»
Я вам очень советую обратить внимание на свои воспоминания.
Я часто вспоминаю детство. Ту пору, когда всему веришь. Жизни, тебя впоследствии обманувшей; людям, от тебя впоследствии отвернувшимся; себе, как главной причине обмана.
Я маленький. Я чувствую тело только тогда, когда хочу кушать и какать. Мне легко и радостно. Вокруг легкость, радость и свет. Даже зимой светло – много снега, он никогда не тает. И красные огни на елке. По сравнению с сегодняшними грубятина – обыкновенные крашеные лампочки. Елка в центре катка. Живая, пахнущая счастьем. Сине-черный, исполосованный лед, отражая красные елочные глаза, блестит...
Весной другое чудо.  Многоголовое, многоногое, шумное, пестрое.  Это демонстрация на Первое мая. Транспаранты, которые я еще не умею читать, качающиеся портреты, захлебывающиеся восторгом оркестры, надутые щеки смешных музыкантов. И тысячи шариков: шары, сардельки, их гибриды.  Красные, зеленые, желтые, синие. Качество материала кроме непрочности (хлоп! и кожа повисла) дает цветам нежность.  Голубки, флажки, бумажные гвоздики, к ним прикрученные проволочкой.  Все, улыбаясь и бухая барабанами, набирая скорость, плывет.  Вбирая в себя новые потоки, чтобы единой ревущей лавой протечь через скандирующий эпицентр.  Я сижу на плечах отца. Рядом идут мама и Наташа. У нее на груди бант, в руке трещотка.  Я всех люблю…
Лето, дача, озаренные изнутри облака. Какое облако без озера? На середине бесконечная вода блестит так, что невозможно смотреть.  У берега прозрачна, будто ее нет.   Рыбки плавают в невесомости. У самого дна грызет водоросль гигантский жук-плавунец. На острие осоки качается стрекоза…
Я люблю те райские годы - конец шестидесятых. Но не позже! Позже начинается обман, все грубеет, темнеет, тяжелеет, становится жестким, чтобы превратиться в то, что мы сегодня имеем. Мы это кто? Мы - это я и тот, кого из себя представляю. Важное уточнение - не в себе, а из себя.
Эх! Как бы мне хотелось все повторить сначала! А лучше, захватив кусок предыдущего (серединку пятидесятых, скажем), замкнуть круг. Никогда не становясь взрослым.
 Я неравнодушен к фотографиям всевозможных «ностальгий» и «ретро».  Снимкам тех далеких лет, когда не умел читать, когда меня еще не было. Часами мог просиживать перед монитором, их рассматривая. Запивая вином, закусывая набежавшими соплями. Безуспешно пытаясь впрыгнуть, туда, где сплоченные товариществом люди не имеют возраста. Вот сколько ему? Двадцать, тридцать, сорок? А ей? Не определить. И не надо, они вне времени. Вне пространства, на плоскости моего идеала. На его зеркальной поверхности. 
История – это движение от экрана к монитору. Монитор и компьютер я подарил одному хорошему дяденьке по фамилии Петелин. Выразив ему таким способом благодарность за счетчик. И мобильный телефон тоже ему отдал. Но благодарности не выразил, так она огромна.
 Как приятно делать подарки и наблюдать: удивление, недоверие, ожидание подвоха:
 - Ну спасибо-о-о-о… А… ты не шутишь?
Нет. Мне уже давно не до шуток.
Второй перелет, также спонтанный, произошел со мной в метро.
Я откуда-то возвращался. Кажется, осенью или весной. Но точно помню, поздним вечером. Люблю «Площадь Восстания»! За идеологическую красивость станции и ее умеренную роскошь.  Сколько людей любовалось этой подземной монументальностью!   У кого-то, только-что спустившегося с вокзала открывался от восторга рот. И фанерный чемодан с грохотом выпадал из рук, а с макушки бесшумно слетала тюбетейка.
Здесь, спеша на переход, толкались мой отец, бабушка, мама… И тысячи других уже умерших. И они смотрели на эту нержавеющую бронзу. Интересно, оставляют ли взгляды следы?
Вдруг я оказался стоящим. Только что сидел в полупустом вагоне, а через мелькнувшее черным мгновенье уже стою! Меня сдавили, мое лицо почти уткнулось носом в синий драп плеча. Скосил глаза – дядя в шляпе. На шее серый шарф. Слева женщина в платке. Лицо угрюмое, сосредоточенное. Еще успел заметить сидящего у двери читающего газету старика в ушанке. И что за окном, перебивая вагонное отражение, мелькают огни горящих в тоннеле ламп…
Чернота, и я опять сижу.  В полупустом начавшемся движении: «Следующая станция «Политехническая»…
 

Возвращаюсь к кино. «Неоконченная история».  Пропагандистский советский бред до оскомины сладкий. Глаза действующих лиц постоянно горят. В пламени переливается чувство долга, инженерная мысль, забота о ближнем. Завтра, в крайнем случае, послезавтра наступит коммунизм.
Мелодрама с кульминацией в одной из комнат обыкновенной советской квартиры: пятиметровые лепные потолки, рояль на натертом Дуняшей паркете, книжные шкафы ломятся. На рояле дремлет бронзовый Бетховен. В промежутках между шкафами прочие статуэтки и растения, на стене портрет Ленина. Ленин в кепке.  Окно в любое время года распахнуто, тюлевые занавеси колеблет балтийский ветер, с величественного балкона вид на Ростральные колонны. Единственная мука главных героев - как сделать людей еще счастливее.
После этого глупого, но милого кино я обрел новый фактор. Фактор времени – «когда». Когда я хотел бы быть тем, кем хочу быть? «Кем» уже второстепенно.
Согласен на скромного технолога, увлеченно изобретающего новую обмотку трансформатора. Но дайте мне сталинский дом! Его надежную прочность и межэтажную звукоизоляцию. Дайте ленинградские улицы, где на каждом углу булочные и гастрономы. Я устал от салонов красоты и студий керамической плитки.  Дайте мне закругленные со всех сторон неуклюжие автобусы и троллейбусы, благодаря округлости кажущиеся такими мягкими. Дайте мне зимнее пальто на вате – в нем тепло в любой мороз. Можно без хлястика. Дайте мне черную шляпу и серый плащ, я хочу затеряться в толпе болванов!
Болван - человек верящий в светлое будущее. Светлым может быть только прошлое. 
Вечер, тишина, лампа с тряпочным абажуром, письменный стол у окна. Не обязательно письменный, но обязательно у окна. Плотная штора задернута. Слева, крашеный вишневым лаком книжный шкафчик. Его дверки с наборными гранеными окошками.  Справа заваленная чертежами полка-доска. Чертежи свернуты в трубки, некоторые перехвачены резинкой. Под полкой, на вбитом в стену гвозде «плечики» с моим пиджаком. На этажерке наклонное зеркало, в котором я бреюсь. Рядом мощный будильник, придавивший билет на воскресную филармонию. В радиоточке задушевно и негромко поет Бернес: «Я люблю тебя жизнь…» В углу у батареи гиря, установленная на войлочной подстилке.
Именно так. Пусть не отдельная, и не в сталинском доме, пусть только комната, но там, где Бернес любит жизнь. Длинный коридор, распухшие от пальто вешалки, на крюках велосипеды, цинковые шайки, тюки. У входа связки лыж с бамбуковыми палками, клюшки, обмотанные черной драной изоляцией. Одна моя.  Кухня: плотным рядом три газовые плиты, общее ведро для мусора. На подоконнике банка-пепельница для окурков. Еще банка с проросшей луковицей.  Соседи – люди замечательные, мы почти семья.
Чернота, пауза и я там… На несколько вздохов… Все же достаточных, чтобы пережить: гулко хлопнуло в прихожей, и тотчас из-под двери потянуло по ногам. За спиной репродуктор захлебывающимся голосом комментирует хоккейный матч. Передо мной газета, на ней огрызки – я бритвой затачиваю сломавшийся карандаш. Карандаш синий, буквы серебряные: «Москва. ТМ»
Чернота… И возвращение.  В позвоночнике жжение.
У Ходасевича имеется стих, описывающий нечто подобное. Называется «Эпизод».

Я в комнате сидел один. Во мне
От плеч и головы, к рукам, к ногам,
Какое-то неясное струенье
Бежало трепетно и непрерывно…

У меня в обратном направлении, бежало от пятой точки из крестца.  И я не сижу, а лежу. Страха нет, есть досада, что кончилось.
И я стал искать способ, чтобы не кончалось. Для этого устранил главную помеху.
Когда человек не пьет? Вариант ответа первый, самый распространенный - когда ему так хреново, что не до питья. Вариант второй, редкий – когда не до питья, что так ему хорошо. Вариант третий, редчайший – когда не до питья. Когда человеку не до питья, он завязывает…
И способ продления я нашел.
Алгоритм такой. Найти точку фокусировки, в которой собираются: базовые параметры, нужный образ и неудовлетворенное желание. Какое? Желание размножаться.
Дополнительные условия: ясная голова, полная телесная неподвижность, закрытые глаза, отсутствие физиологических помех: острая надобность в еде, питии, испражнении. Еще одно дополнительное условие – изоляция от воздействий внешнего мира. Один раз, во время эксперимента мне позвонили и все порушили.
Теперь о базовых параметрах.
Где может находиться увлеченный обмотками трансформатора технолог? Неженатый, лет тридцати? Кроме заводского конструкторского бюро, столовой, филармонии и троллейбуса, на котором возвращается домой?
Он может находиться в библиотеке. Посидеть за справочниками в читальном зале, походить между стеллажами, чтоб взять домой для вечернего чтения какого-нибудь Юрия Трифонова.
Но это отговорка с долей истины. На самом деле я жажду «приличного» знакомства. Вечером в библиотеке всегда много девушек. Строгих и не строгих. Разговорчивых и молчаливых. Но таких же, как я одиноких. Причины разные – учеба, возраст, застенчивость.
На мне модный серый в полоску костюм. Ботинки трижды вычищены. Их полностью скрывают широченные брюки.  Я выбрит, протерт одеколоном, расчесан, в белой сорочке. Ее расстегнутый воротник выложен на широченные ласканы пиджака. Стою в сторонке и, прикрывшись «Техникой молодежи», поглядываю. На пожилую библиотекаршу и тех, кому она заполняет формуляр. Рядом с конторкой, на кумачовой подставке гипсовая голова Ленина…
Поиск знакомств – поиск удовлетворения желания размножаться.
Нужный образ – детальная проработка ситуации, причем попасть можно в совершенно иную.  Лучше не распыляться.
И тогда время посещения удлиняется. До развития   отчетливого сюжета. Включая время года, ландшафты, возможность словесного общения и иные степени свободы, присущие реальной жизни. 
О времени. Закон его один – течь только в одном направлении. День сурка не наступает никогда – я пытался, повтор исключен.
Закон течения один, но правила разные. Оно не совпадает.   Тамошние десять минут могли здесь протекать более часа. А полдня, как полчаса. Я засекал. Но общая тенденция разворачивания - «там» короче, «здесь» длиннее. Вероятно, из-за интенсивности переживаемого: счастливые часов не наблюдают.
О переживаемом. Назову это «памятью в моменте». Оказываясь «там», я помнил о себе тамошнем все, что предшествовало моему очередному проникновению. Как само собой разумеющееся. Разрозненные эпизоды не создавали провалов, биография продолжала становление.
О биографии. Их две: я этот. И я тот.
Тот – работает чертежником на заводе «Вулкан», имеет приятеля Гошу-фотографа, в седьмом классе на катке сломал ногу, окончил Технологический институт, бывал в Алупке… И зовут его Сергей Кузнецов. Кузнецов Сергей Николаевич.
Почему? Потому что   имя, фамилия, возраст входили в комплект «памяти момента». Как те или иные подробности, всплывающие в ней, в зависимости от ситуации.  Поэтому в том, что я Сергей у меня не могло быть никакого сомнения. А как еще меня могут звать, если я – Сергей Кузнецов, и всегда им был?! И где я могу всегда быть, как не здесь?
Шизофрения не наступила – возвращаясь из того «здесь» в это, я обретал память момента тутошнего. Поэтому вспоминал о только что пережитом Никита Комов. Как о Никите Комове.
Лишь после того, как я принял решение, произошло непротиворечивое соединение моих ипостасей. Одна поглотила другую, чтобы в свою очередь исчезнуть. 
О Сергее Кузнецове.
Смысл жизни – ниточка, которой мы связаны с Богом, и тянем Его к себе. В феврале 1959 года, в библиотеке произошло то, ради чего был создан мир.

Я увидел Ее со спины: невысокая девушка, в вязаной серой кофточке, темной юбке, коричневых чулках и ботинках. Светлые, скрученные в косичку волосы образуют кренделек.  Голова наклонилась над страницами. Над головой   висит люстра - самое светлое место в проходе.  Книжку Она взяла с полки под литерой «Л». Как вскоре уточнилось, «Патент АВ» Лагина.
И я оказался в разделе фантастики. Но забыл, что ищу и что, вообще, хотел. Наверное, пить - у меня пересохло во рту, когда я эти косички увидел. Мне показалось, что узнал. А когда Она повернулась и своими небесными глазами на меня посмотрела, я ВСПОМНИЛ.
 И Она меня тоже вспомнила, только этого еще не поняла.
- Вы читали, - я с трудом отлепляю язык от прилипших зубов, - «Гость из космоса»?
…
Во избежание сентиментальной патетики кратко, можно сказать, прыжками.
После библиотеки пили кофе с пышками. Ее зовут Оля. Учится на четвертом курсе педагогического, будет учителем биологии.
Катались на коньках и на лодках в ЦПКиО.
Живет с мамой и папой – Вера Дмитриевна, Иван Владимирович. Я им понравился.
 Ходили на «Пиковую даму» и тихо смеялись над пузатым Германом. В антракте я облился лимонадом.
Смотрели, как разводится Литейный мост. Там же на набережной первые долгие объятья.   Не поцелуйчики и чмоканья, а с обоюдной страстью, жаром и бешеным пульсом.
Иногда я встречал Ее после занятий. Иногда сидели в Летнем саду, где она готовилась к экзаменам. Скамейка лицом на Марсово поле.
Катались по Неве на трамвайчике. После пили у меня чай. Не переступая.
В декабре подали заявление. Регистрация во Дворце на Петра Лаврова.  Иван Владимирович не возражал, Вера Дмитриевна сомневалась.
Новый год встречали у меня, в моей компании. Романов до безобразия напился.
Купили мне черный костюм к свадьбе. 
Брачная ночь оборвалась на том месте, когда я смущенно расстегиваю брюки, а она молчит, громко дышит, до шеи закрывшись одеялом. Свет погашен, на столе в вазе крупно чернеют цветы… 
Вот и все.  Больше Никите Комову не удавалось превращаться в Сергея Кузнецова. Как я ни старался, как только ни изощрялся и даже молился. Провалы прекратились. Так же внезапно, как начались. А я сделался несчастным гоголевским Пискаревым – целыми днями, зажмурившись и не шелохнувшись лежал, пытаясь снова попасть туда, в свою подлинную жизнь.
Вот это убитое лежанье серьезно грозило помешательством. Манией убегания. От ничего в… никуда.
Спас меня  Петелин, прораб-ремонтник. У него на одном объекте электрик что-то напортачил с подключением счетчика.  «Объект» громко сказано, обыкновенная квартирка в Купчино, где клали плитку и меняли проводку.
Поехал посмотреть, взяв на всякий случай сумку с надлежащим инструментом. Меня встретила молодая женщина. Лучше, девушка в халате.  В ее взгляде было что-то особенное. Сквозь настороженность, присущую подобным встречам, мне показалось будто…
Через двадцать минут неисправность была исправлена. Девушка попросила посмотреть розетку в комнате. Пока я ковырялся в щитке, Света (так ее звали) сменила халат на спортивный костюм.  И я заметил у нее характерный животик. Еще, правда, не большой.
Мамина комната… Мамина комната… Мамина…
На стенке, прямо над розеткой, которую я потом дрожащей отверткой подправил, висела фотография. Старая, в такой же старой рамке.
Я не верил, но знал, что не могу ошибиться – моя Оля…  Оля, какой я впервые встретил Ее в библиотеке. И так же, как тогда у меня пересохло во рту.
- Простите, - я вполз на кухню. Девушка пила молоко, - у вас водички можно попросить?
- Вам плохо?
- Нет, - я попытался изобразить бодрое состояние, - мне не плохо.
- Вы очень бледный.
- Со мной бывает, чепуха. Скажите пожалуйста, Света, та девушка на старой фотографии.  Она, кто?
Я замер, а сердце стало лупить в ребра.
- Это моя бабушка. Держите.
- Бабушка… - я взял стакан с водой, глотнул.  - А вашу бабушку, случайно не Ольгой зовут? Ольгой Ивановной?
- Да. А откуда вы ее знаете? – девушка смотрела на меня уже с настоящим интересом.
- А фамилия?
- Кузнецова.
- Конечно, Кузнецова. Дело в том, что я очень давно знал вашу бабушку, еще до свадьбы.
- Вы?!
Я опомнился. И попытался выровнять, придумывая правдоподобное:
- Конечно, не я! Мой отец – они вместе учились в педагогическом. И что с Ольгой Ивановной сейчас?
- Она умерла.
- Когда?
- В две тысячи девятом. Нет, в десятом, мне тогда было пятнадцать.
- Простите за любопытство. А дедушка… он…
- Дедушку я не знала. Дедушка Сергей погиб при аварии, когда мама была совсем маленькой.
- Ну да! – я готов был кричать, но почти шептал, - Мне отец рассказывал о Сергее.  Оля звала его «мой серый зайка». 
И я убежал, начав сипло реветь уже на лестнице. И в метро никак не мог остановить слезы.  И рыдал ночью, уже во сне. Она не приснилась, но я чувствовал, что рядом, хотя я не вижу и не могу увидеть, где. При этом невыносимо жгло сердце.
С той ночи и начался этот нестерпимо горячий и нестерпимо блаженный сердечный плач. Случался не часто. Но с каждым разом становился сильнее. Постепенно готовя.
Раскрываться более, не считаю нужным.
Я еще раз туда заезжал. К моим внучке и дочке. Прибавлю «как бы». Я как бы забыл плоскогубцы. 
Долго стоял перед фотографией. Попили чай, поговорили: живут вдвоем, без мужчин. Пока.
- Будет мальчик? – улыбнулся я.
- Мальчишку ждем! – засмеялась Света.
Светину маму («дочку») увидеть не удалось – она проходила лечебный курс в санатории.
Можно ли испытывать отцовские чувства к незнакомому человеку? Конечно нельзя...
Иногда нет более ясного и точного способа изложения, чем туманная поэтическая аллегория. Прошу:

Той ночью я снова плакал.
 Слезами, жгущими бездну тоски,
и она становилась Небом.
Той ночью…
Той ночью я выбрал Тебя.
Предпочтя неподвижность движенью.
Все движется к праху, а я остаюсь.
В той ночи…
В той ночи мне были открыты
Верные знаки и Срок.
И тот, кто назначил -  и это был я,
той ночью сделавший Выбор!
Той ночью…
Той ночью поклялся я – Скоро!
Как только кончится ночь.
Когда закончится ночь…
Так скоро мы будем вместе!
Где ничему нет места,
Где только Ты и я.
Теперь уже вечное   Мы!
Той ночью исчезло время!
Той ночью…

Я снова ездил в Купчино. Предварительно проконсультировавшись с Зельдиным.
Поводом для визита служила демонстрация фотокарточки – меня в роли Ильина. По заготовленной легенде, это мой отец. Но легенда не понадобилась.
- Как вы думаете, кто это? – спросил я Свету.
- Минутку…
Она принесла ответную, на которой я в шляпе, надвинутой на глаза. 
Я был удивлен и не удивлен:
-  Должны быть еще совместные, где ваша бабушка и дедушка катаются на лодке.   Вы знаете, Света…
И я ласковым голосом старого друга семьи, сделал Свете предложение. В смысле, попросил не отказываться.
Упрашивал долго: «в память о ее деде и моем отце, который поклялся», «ради будущего ребенка», «в силу собственных обстоятельств» и тому подобное.
Она   смотрела на меня, как на безумца. Но я убедил.
Достаточно…»
                ***
На слове «достаточно» текст закончился. 
Соломин отложил последний лист. Три часа ночи. Но спать ему не хотелось. Очень хотелось курить, выходить на лестницу было лень. Покурил на кухне в форточку. Две сигареты сразу.
- Мама, - позвонил он утром матери, - Ты не могла бы связаться с Зельдиным?
- Зельдиным?
- С нотариусом, телефон его на визитке. Скажи, что возникла срочная необходимость с ним встретиться.
- Зачем?
- Поговорим потом, не по телефону. Назначь встречу на ближайшее время. В любой вечер недели после семи. Сможешь?
- Позвоню. А что случилось, Олег? У тебя очень странный голос.
- У меня голос человека, не спавшего ночь.
- Так что случилось?
- Мама, все нормально, просто не мог заснуть. Как ты?
- Я тоже почти не спала, все Никиту вспоминала.
-  Позвонишь?
-  Позвоню.
-  Не забудь, пожалуйста. Отцу привет.
Тем же вечером их принял Зельдин. Средних лет дядечка, пожавший Соломину руку, матери придвинувший стул:
- А я ждал, что вы… Наталья Андреевна, мне позвоните.  Не предполагал, что так скоро. Скорблю о вашей утрате.
- В субботу хоронили.
- Примите мои соболезнования.
- Ждали? – Соломин решил вести разговор сам.
- Простите?
- Это мой сын.
- Ага. Да, ждал.  После оформления документов Никита Андреевич сказал, что вы можете со мной связаться. Именно по этой причине.
- Какой причине? – мать посмотрела на Соломина.
Соломин скривился, а Зельдин изобразил официальность:
- Огласить волю покойного. 
Он выдвинул ящик, достал прозрачную папку с бумагами. Быстро вынул верхнюю и без интонации прочел:
- Завещание. Я, Комов Никита Андреевич (паспортные данные) находясь в трезвом уме и памяти, завещаю Виноградовой Светлане Евгеньевне (паспортные данные) свою квартиру, находящуюся по адресу (адрес, кадастровый номер и прочее). Дата, печать подпись.
Зельдин протянул бумагу матери:
- Справки о дееспособности прилагаются, - он протянул ей справки, -   Вот, прошу ознакомиться.
Разговор длился еще минут десять, в течении которых Зельдин ответил на все вопросы Соломина. Ответил исчерпывающе, не оставив никакой надежды. Прощаясь и пожимая Соломину руку, Зельдин добавил:
- До вступления наследницы в законные права все документы, включая документы на квартиру, остаются у меня. Согласно личной просьбе Никиты Андреевича после нашей встречи я совершу звонок Светлане Евгеньевне Виноградовой, оповещу.
- А если бы мы не пришли?
- Вы же пришли! Но и этот случай был Комовым предусмотрен. Всего хорошего.
Дорогой не проронили ни слова. Подниматься к родителям Соломин отказался.
- Может, к ней съездить? – вылезая из машины, спросила мать.
- Зачем? Ты тоже хочешь выглядеть идиоткой?
Соломин проводил взглядом мать. Вынула ключ, приложилась к домофону, скрылась за дверью.
М-да…

Декабрь 2018