Список - Рождественская история

Синица летит почти без взмаха. Стремительный прочерк от крыши до кормушки и обратно. Декабрь. Термометр на верхней полке серванта показывает двенадцать. Но присев на корточки, попадаешь совсем в другой воздух. Он стоит внизу комнаты как вода. И в нем, наверное, градусов семь или восемь. Присядешь и сразу холодно. Неудивительно – от щелястых половиц бьет ледяными ключами сквозняк… А сколько же там, где снуют птицы, расклевывая насыпанные для них семечки?
Зато по утрам стекла сплошь в серебряных картинах. Старинные рамы делят окна на восемь частей. И в каждой свой рисунок. Их можно рассматривать часами, переводя взгляд с одного стекла на другое, а потом перебираясь к новому окну. Окон в комнате четыре. Они на двух стенах – комната родителей Валеры в коммуналке угловая. Оттого здесь так и холодно. Но если на тебе два шерстяных трико, это совсем незаметно. Тем более, когда рассматриваешь эту морозную роспись. Она всегда разная. Хотя главных сюжетов всего три – горные склоны, отороченные зубцами ледяных елей; перламутровые раковины и заросли серебряных хвощей.
В первую очередь надо рассматривать два окна, выходящих на юг. Когда до них дойдет солнце, будет поздно. Рисунок обернется тонкой жемчужной резьбой, которую отец Валеры называет сканью. Но еще минута и эта скань превратится в мокрый бисер, быстро высохнет или, собравшись в капли, сползет по стеклу.
С окнами на восток можно не торопиться. И приступить после того, как мать Валеры даст им по куску хлеба с вареньем. Тогда, обкусывая края бутерброда и опираясь локтями на широкий подоконник, можно совмещать и растягивать сразу два удовольствия.
Впрочем, растягивать получалось только у Валеры. Генка не выдерживал голодного восторга. И когда хлебный прямоугольник превращался в покрытый сладкой пленкой овал, он нетерпеливо запихивал его в рот целиком.
…
В этот раз он еще не успел, как следует насладиться чудесным крошевом – вспыхнула, завертелась в мозгу золотая змейка, стремительно развернула блестящие кольца. И в тщетной борьбе с ней он, наконец, сообразил, что это музыка. Способ борьбы с ней был известен. Но когда нашлась нужная кнопка, и звук погас, сна уже не было. Он открыл глаза, тяжело сел на кровати. Только что во рту было сладкое крошево и вот... Куда делся ясный морозный день? Где Валерка? Почему такая тяжесть в ногах и под левой ключицей? Приложил руку к сердцу и вздрогнул, ощутив волосатую толстую грудь…
Возвращение в реальность было тяжелым. Настоящее вспоминалось дробно, по кускам. И, запершись в ванной, Геннадий Петрович долго приводил себя в порядок, стараясь не совпадать взглядом в зеркале с багровым хмурым мужиком с широким боксерским носом.
Настроение осталось мрачным и после. Есть не хотелось. Но он терпеливо глотал теплую скользкую кашу – последние семь лет (после язвы) завтракал исключительно разваренной до жижи овсянкой. В хайтековской столовой, размером с небольшой спортзал, на трехметровом эллипсе дубового стола тарелка с серой кашей выглядела особенно убого. Тикал таймер. На стене горели электрические 7-27.  Жена в спальне не подавала признаков жизни. Тихо было и в комнатах дочек.
Ну да, для декабря еще совсем ночное время…
По тому, как в желтом электричестве фар мелькнули за окном острые контуры южных кустов и кладка забора, Геннадий Петрович знал, что одна из его машин уже выведена из гаража и дожидается хозяина.
Конец года выдался удачным. Можно сказать, по традиции. С началом зимы несколько лет подряд приходили самые дорогие подарки, доставалось то, что ускользало месяцами. Этот декабрь не стал исключением. Вначале месяца перепало от области, в середине – пришли давно ожидаемые деньги из Москвы. И тут же получилось забрать тендер на строительство авторынка.
Под мысли о последних успехах веселей пошла и овсянка. А с последней ложкой затрепетал, закружил на столе мобильник. И Геннадий Петрович уже знал – это еще одна иллюстрация успешного финиша. Судя по мелодии, звонил Рощин. Значит, вопрос с участком решился. И решился положительно. Иначе бы Рощин не стал названивать в такое время (был на то уговор). Геннадий Петрович проглотил кашу и взял телефон…
Всё так и было. И через двадцать минут в машину он садился уже в наилучшем настроении, бормоча абсурдное: «раз-два-три, не ближний свет; дама пик – и ваших нет…»
Первую половину дороги до города промчали с ветерком. Потом встали. Пробок в это время быть не должно, выходит, авария – хмуро рассуждали Володя-шофер с охранником, прежде чем непременно скатиться на критику мэрии, который год осваивавшей в свой карман деньги на вторую трассу.
Начало немного светать. Но уже близкий город по-прежнему переливался электричеством. И дальнозоркий Геннадий Петрович, казалось, мог различить в этом слитном сиянии каждую фасетку, усилием глаз обратив ее в золотую звезду.
…
– Две желтых звезды. Записал?
– Угу…
– Ты голубые записал. А это, желтые.
– Я всё записал.
– Фольга серебряная от Каракума. И сама обертка.
– Угу…
– Свисток…
Елку у Валеры ставили каждый год. И до, и после того раза. Но только тогда они записали всё, чем она была украшена. Война закончилась давно – лет пятнадцать назад. Но настоящих игрушек было немного. Да они их и не любили. Подумаешь, стеклянные шары. Старинные цветные фигурки, легкие и пористые, уже лучше. Но куда интересней прятать в колкой зелени разные предметы и сладости. Потом они дожидались нового года и начинали «объедать» елку, оставляя на ветках фольгу и обёртки.
К середине новогодней недели конфеты кончались и елка принимала окончательный вид. Тогда Валере и пришло в голову переписать ее убранство. Он ходил вокруг широкой хвои и диктовал, а Гена записывал красной стороной сдвоенного сине-красного карандаша.
Через полчаса список был готов. И Валера тут же сделал с него копию, но уже синим грифелем. 
– А зачем нам это? – Гена вертел в руках два школьных листка, исписанных красным и синим.
– Мы с тобой сейчас вместе? – Валера вытянул у друга из пальцев оба списка.
– Вместе.
– Вот, как этот карандаш. Цвета разные, но он один. А потом нас жизнь раскидает.
– Раскидает? – переспросил Гена. – Куда?
– Ну, куда-нибудь. Ты поедешь в одно место, я в другое. И пройдет пять лет, а может десять. И мы друг друга совсем забудем…
Время от времени Валера начинал говорить абсолютно несуразные вещи. Но слушать его всегда интересно.
– А потом, когда-нибудь мы встретимся и не узнаем друг друга. Но однажды один из нас увидит у другого этот список и сразу всё вспомнит. Выбирай.
Он протянул листки и Гена выбрал исписанный красным.
– Ты должен его спрятать так… - Валера запнулся, соображая. – Так, чтобы никто не знал. Можешь рассказать только мне. А я скажу, где прячу свой. И никто кроме нас этого знать не будет…
Гена спрятал свой список в жестяную круглую банку из-под халвы, где хранились и другие символы их дружбы. А банку засунул в старый портфель, набитый еще довоенными газетами. Портфель потом много лет пылился под его кроватью, а после ремонта, вместе с прочей «рухлядью» (мамино словечко) ушел на свалку. Но банку Гена достал и перепрятал за шкаф в гостиной. В последний раз он доставал ее оттуда в восьмом классе. А Валера свой листок…
…
Рвануло так, что только автоматически выброшенные руки, спасли Геннадия Петровича от удара о спинку переднего сиденья.
– Козел! – орал Володя вслед цветной куртке, мелькавшей уже на другой стороне дороги. – Вот сука! - И повернувшись к охраннику. – Видел?! Каждая тварь под колеса скачет. Стрелять их…
Рассвело. Машина уже неслась по центру. Пять-семь минут и вот он, офис. Но второй подряд сон из давнего прошлого порядком разозлил Геннадия Петровича. Ушедшее, и уж тем более детство, по ночам никогда раньше его не беспокоило. Чего вспоминать то, что не подлежит возврату?
«Но ведь как угадал, насчет расставания… - вдруг пришло в голову. - Выросли и разбежались. В школе – не разлей вода. А после – только одна встреча…»   
В общем, дело житейское. Валера уехал учиться в Саратов. После вуза распределили в Волгодонск. Там и остался. Несколько раз наезжал в Ростов, но всё летом, когда Гены, то есть уже Геннадия Петровича, в городе не было. А потом, когда умер отец Валеры, он забрал к себе мать и больше в Ростове не появлялся.
А может и появлялся, но бывшего друга не искал. Хотя мог бы. После строительного института Геннадий Петрович мытарился несколько лет в прорабах. Но удачная женитьба – и всё в его жизни вошло в нужную колею, что не подвела даже в те годы, когда рухнула целая страна.
Валера не объявился ни тогда, ни после. За исключением одного раза. И эту единственную встречу, Геннадий Петрович помнил хорошо.
Тогда в ресторане, в отдельном кабинете, закрытая дверь которого не спасала от назойливого шансона, после общих фраз и пары рюмок, Валера достал елочный список – свой, написанный синим. Геннадий Петрович, конечно, забыл о нем начисто. Но вспомнил и даже чуть увлажнил упругие бурые щеки. Впрочем, он уже тогда становился слаб на глаза и мог пустить слезу почти по любому поводу.
Потом Валера просил денег. Простая история – начало 90-х, свой бизнес, успех, быстрая прибыль, громадье планов и выродок-компаньон, канувший со всем нажитым... Новый бизнес и новый успех, кредит на вырост и август 98-го. Год после дефолта Валера еще держался. А теперь уже нет. Надо миллиона два… рублей, конечно. Ну, хотя бы полтора. На год, а лучше на два. И он выберется, встанет на ноги. Нет-нет, он и сейчас не в ауте, просто нужна энная сумма. Он ее уже назвал…
Геннадий Петрович смотрел на длинное бледное лицо былого товарища – ни одной знакомой черты (разве что овальная родинка над левой бровью). Слушал, кивал. А потом, когда Валера, наконец, вопросительно замолчал и пошла расти чугунная пауза, вздохнул и сказал «нет».
– Да… - кивнул Валера. – Конечно… - Голова его понимающе мелко тряслась. – Такое время. Все приходят, просят. Где ж на всех?
Он полностью соглашался, тщетно пытаясь унять эту мерзкую дрожь.
– Не в том… не в том дело, - морщился Геннадий Петрович, хотя дело было именно в том. – Ситуация, сам видишь…
– Вижу… - Валера всё же справился с дрожью. – Ситуация, да… А полмиллиона? Или триста?..  Хотя бы триста.
Сниженная планка вернула надежду, и он вновь оживился.
– Бизнес, хрен с ним. Туда-сюда, отобьюсь... А вот сын. Проблемный пацан – я о здоровье. Церебральный у него. Врачи вначале говорили, что… Ну, это долго рассказывать. Если коротко – случай сложный, но с надеждой. Просто надо вкладываться. Пока организм растет, надо успеть.
– Лекарства?
– Лекарства тоже. И еще чего много. Но время пока есть…
 Для января 99-го и триста тысяч – сумма для подарка была немалая. С первого взгляда на бывшего товарища Геннадий Петрович точно знал – не вернёт.
– Эх, Валера, месяцев бы семь назад…
Валера не слышал. Он вертел в руках пустой бокал и продолжал о своем.
– Если до семнадцати уложиться…
– Говорю, полгода назад, – повторил Геннадий Петрович, уже громче.
– Что полгода? – замер Валера.
– Полгода назад – без проблем. А сейчас… Ты же видишь, что у нас тут… Да и везде.
– Я ж потому к тебе и…
– Если б мог, дал, - Геннадий Петрович, сказал так, что сам себе поверил.
Они посидели еще полчаса и Валера засобирался. Вспоминать его тусклое лицо было совсем неинтересно. Геннадий Петрович и не собирался этого делать. Но лицо вынырнуло само. Оно так и запомнилось – замершее в проеме закрывшейся через миг двери. Бледное, старое, незнакомое, в тщетной попытке слепить напоследок улыбку.
– Понимаю. Кому сейчас… Извини.
…
Машина между тем уже причалила к офису.
– Звонили от Бобыря – комиссия переносится на четверг. Кружилин уже в Москве и всё в процессе. Рощин подъехал… - стрекотала, пристроившись сбоку секретарша, перехватившая Геннадия Петровича в холле.
Компаньонов по жизни было у него много. Но менялись они быстро. А после пятнадцати лет в бизнесе остался только Рощин. При появлении Геннадия Петровича он легко вынес мощный торс из кресла – широкий (шутили – «двухстворчатый»), с короткой твердой кистью и резким запахом хвойного одеколона.
Полчаса ушло, чтобы обговорить все детали. Потом Рощин уезжал. Но чуткий, однако, человек – уже у двери спросил:
– Что смурной, Гена. Дочки?
– Тьфу, тьфу, Юра. Звонят, денег просят. Радуют понемногу. В гнездо вот прилетели новый год справлять.
– Жена?
– Да нормально всё, - отмахнулся Геннадий Петрович. Замер, и вдруг неожиданно для себя решился. – Смешное дело – детство вспомнил.
– Так это ж хорошо, - хмыкнул Рощин.
– То есть, не вспомнил даже. Просто оно приснилось. Отчетливо так. Будто я снова там.
– Там?
– Ну, в детстве, Юра, в детстве. Понимаешь, это как… Не передать. Никогда со мной раньше… - он замер, подыскивая точные слова. - Вот как не было всей этой жизни. Последнего полтинника. Можешь такое представить? Тебе одиннадцать. Только эти одиннадцать и ничего больше. Ничего из того, что после было. Его просто еще нет. Думаешь, понимаешь, говоришь – всё как тогда.
– Откуда тебе знать, что как тогда? Сам же говорил, что ничего из детства не помнишь.
– Так и есть. Но вот этот сон – и вспомнил. Нет, иначе – просто знаю, что так всё и было. И главное – осталось. Проснулся, а оно в голове. Я ведь снов никогда не запоминаю. За ночь ерунды всякой навертится. А в семь откроешь глаза и как отрезало. Здесь же минут двадцать отходил. Вспоминал кто я сейчас такой и какие у меня дела. Представляешь…
– Представляю, - неуверенно сказал Рощин.
Помолчали и Геннадий Петрович спохватился. Ему стало стыдно.
– Ладно, Юрец, извини, что всякой хренью гружу. Проехали. Сегодня в семь все документы уже у меня.  Переговори еще раз с Сысоевым. Если очень надо, - сделал упор на «очень». – Мы не против.
Компаньон ушел, а Геннадий Петрович передвинулся к окну. Посмотрел, как Рощин ныряет в машину и черный БМВ плавно снимается с места, перевел взгляд выше. Городской декабрь с четырнадцатого этажа – это серое небо, грязный снег на тротуаре и крышах, вереницы металлических жуков, терпеливо ползущих во все стороны. Ничего не радовало в таком низком хмуром мире. А настроение между тем поднялось, словно сказанное Рощину, став исповедью, ушло наружу, растворилось бесследно.
И закрепляя успех, Геннадий Петрович прибег к испытанному средству, столько раз помогавшему забывать неприятности. Победно упер костяшки пальцев в подоконник и забубнил:
– На хер, на хер, на хер… Не было ничего. Какой Валера?! Какая елка? Пошли все вон. В землю! – приказал он. – Все в землю!
И чувствуя, как всё внутри становится на свои места, плотно прилегает друг к другу, выдохнул и сел в широкое черное кресло.
От года осталось несколько дней, за которые надо было успеть очень много. И Геннадий Петрович знал, что успеет. Потому что не было в городском строительном бизнесе другого человека с таким кругозором и хваткой, способностью узнать пятым, успеть первым. Потому-то и стал тем, кем стал. Всё в этом мире заслуженно…
…
Звезда была четырехугольной. Серебряный ромбик. Три стороны короткие, а четвертая – длинная-длинная. Узкий луч, вытянутый вниз к холмам, сотканным из ажурной скани.
«Рождественская… Бабушка так говорит», – сказал Валера.
И невозможно было оторвать взгляд от серебряного стекла, его мельчайших зернистых чешуек. Если повернуть голову, он увидит друга. Его вытянутый профиль, с длинным волнистым носом (потому и кличка – Буратино), всклокоченную прядь над русой макушкой. Но поворачиваться, чтобы увидеть Валеру, нельзя. Гена чувствовал это, хотя и не знал почему. Просто нельзя.
Странно, конечно, но так. И он всё смотрел на серебряный склон, с колючей щеточкой елей, на скользящий к нему длинный луч звезды, пытаясь при этом сообразить, почему же все-таки ему нельзя повернуться к другу. Может потому, что Валеры на самом деле рядом нет? Может его вообще никогда и не было и все что сейчас есть, на самом деле просто ему кажется? Странная такая, глупая мысль…
А потом луч на стекле вдруг ожил, запульсировал. И Гена тут же почувствовал – началось. Бог его знает, что именно, началось. Но всё двинулось, замелькало – и этот стремительный, неумолимый транзит, при всей своей скорости вместил несколько разных переходных пространств.
В одном из них Геннадию Петровичу стало понятно – Валерка есть. И куда бы он делся? Такой же, как всегда, с хохолком и длинным носом. Есть и он сам – Генка, тот, который никогда не мог вытерпеть и до конца растянуть это удовольствие – хлеб с липкой пленкой варенья. Была квадратная комната, просвеченная насквозь четырьмя окнами, с тяжелой лепниной на потолке, таком высоком, что не достать даже шваброй. А в комнате стояла ёлка, украшенная всякой всячиной.
Всё это разом помещалось в одном из промежуточных миров, через которые он сейчас летел. Это время всегда здесь было и всегда будет. Странно, что эту простейшую истину можно забыть! Как будто они с Валеркой не сохранялись здесь каждым мигом своей жизни, как и все остальные люди в своих пространствах. Время не исчезает, как и материя. Потери исключены – мир устроен так, что в нем просто нет исчезновенья. И если прямо сейчас нельзя вернуться на десять или тридцать лет назад, то дело только в средствах доставки. Ведь, если ты в любой момент не можешь попасть на Альфу Центавру, это не значит, что ее не существует. Просто сейчас под рукой нет нужного транспорта. Тоже самое и со временем…
А перед тем как окончательно проснуться, Геннадий Петрович с абсолютной четкостью осознал и другое – в самой глубине его мозга спрятана точка (он точно чувствовал, где она находится). Точка памяти, в которой  хранится всё до мельчайшей детали, спрессована вся его жизнь – от палаты роддома до только что упавшей в прошлое секунды; от выжженной морозом на стекле рождественской звезды из детства, до другой – маленькой, злой, каждую ночь теперь повисавшей прямо против его спальни на третьем этаже загородного дома, колючий свет которой, кажется, был способен протыкать самые плотные шторы…
…
Вот такая вышла послеобеденная сиеста – святые двадцать минут, когда (сменявшие друг друга секретарши Геннадия Петровича узнавали это правило первым) шефа трогать нельзя. Он всегда спал в кресле. Нет, это состояние нельзя было назвать сном – просто блаженное марево, которому он научился еще в студентах. Когда на последних лекциях незаметно дремал, подперев подбородок  рукой.
Чувствуя чугунное сердце, Геннадий Павлович, постепенно приходил в себя. Ничего для него не закончилось. Прошлое никуда не ушло, и отпускать его не собиралось.
«И на ровном месте, - думалось ему с тоскливым недоуменьем. – Что ж так всё тяжело…»
Он смотрел в окно, за которым начало вяло крутить снежком, а потом взял в руку трубку телефона.
Есть на свете незаменимые люди. Гриша был из таких. Начинал с органов. Но дорос только до капитана, как пошли 90-е. Здесь его и подхватил Геннадий Петрович. Сколько всего пришлось сделать в эти грязные годы, лучше не вспоминать. Но Гриша мог всё. А что не менее важно – оказался способен к развитию. Он стал именно таким, как нужно, когда наступили нулевые и многое изменилось. Эту его способность Геннадий Петрович ценил вдвойне.
Через минуту Гриша был в кабинете.
– Выясни об одном человечке. Что с ним, как… Одноклассник мой бывший. Лямин Валерий. Живет в Волгодонске…
Геннадий Петрович говорил скупо, словно боялся выдать что-то лишнее. Но Грише и не нужно было знать много. Он привык работать с минимумом данных. Услышав всё что надо, сдержанно кивнул и заметил:
– К утру, думаю, всё разведаем. Доложить в понедельник? Завтра, вроде как суббота.
Геннадий Петрович замер на миг:
– Нет, Гриша, давай завтра. Прямо с утра. Ну, или как там разберешься.
…
Ночью прошлое не беспокоило. Но уже под утро случилась новая проруха. И не скажешь точно, что это было. Возникла вдруг чистая боль. Чистая – потому что ничего у него не болело, ни один орган. Эта боль, казалось, вообще не была связана с телом. Хотя и находилась внутри. Но где внутри, если ничего конкретно не болит? А ты при этом все равно задыхаешься от чего-то невыносимого, вертясь червем по ортопедическому квадрату. Ушла боль столь же внезапно, как появилась; словно волна в гальку.
Слушая густые удары сердца и, боязливо ожидая нового приступа, Геннадий Петрович вдруг вспомнил, что всё это уже с ним было. Подобное, время от времени случалось лет до десяти. И ни один врач, которому его показывали, не сказал ничего путного. А потом эта чистая боль исчезла. Разве что пару раз повторилась  с ним лет в двенадцать.
Прошлое определенно взялось за него и самыми колючими гранями…
В одиннадцать позвонил Гриша.
– Лямина наверное нет… - начал он будничной скороговоркой.    
– Постой, как нет?!
– Если совсем точно, пропал человек. Недавно совсем, в ноябре...
Теперь Гриша сам сделал паузу, ожидая вопроса, и не дождавшись, продолжил.
– Видимо был убит, но тела не обнаружили. Так что считается пропавшим.
– Когда это случилось?
– Восемнадцатого ноября. Вообще, дело мутное. Последние годы торговал запчастями. Долги были. Довольно большие, по его меркам. Видимо на счетчик поставили. Что угрожали – известно точно. Короче, почти край. Восемнадцатого, в четвертом часу созвонился со знакомым. Поехал на встречу и не доехал. Потом нашли сгоревшую машину. Неделю назад взяли двоих местных, из бывших урок. Они уже во всем сознались. Будто бы убили его, расчленили и в реку. Но так это, не так…  Сами знаете, как у нас показания лепят. Таким, конечно и убить на раз-два, но…
В трубке как метроном стучал твердый голос Гриши, а из памяти поднялось восковое лицо Валеры – то, с кривыми синими губами, застывшее в дверях ресторана.
«Что ж это, сороковины сегодня?! – вдруг догадался Геннадий Петрович и силился рассчитать так ли это. – То-то Валера от тебя спасу сегодня нет…»
Но выходило, что еще рано. Не хватало двух дней.
– А семья? – перебил он Гришу.
– Пацан остался. Сильно больной. Колясочник. У него...
– Знаю, даун.
– Другое, Геннадий Петрович, - не согласился Гриша. – У него церебральный паралич. Сложная какая-то форма, я записал. Сейчас.…
– Не надо. А жена?
– Жены нет. Она как поняла, кто родился, сразу задний включила. Молодая, красивая, младше Лямина лет на двадцать. Ну и расстались. Года через три она за шведа вышла. Живет в Гетеборге. Контактов с бывшим не поддерживала. Наверное и не знает, о…
– Он что, сына сам воспитывал?
– Ну, маленько разные люди помогали. А в целом – сам.
– Пацану лет семь?
– Десять.
– Где он?
– В детском доме. Там же в Волгодонске.
– В специализированном?
– В обычном. Определили на время. Ищут место по профилю, да всё затягивается. Видно никто проблемного брать не хочет.
– Надо тебе будет заглянуть в этот детдом.
– Заглядывал.
– Ну, ты шустрый, Гриша! – каждый раз Геннадия Петровича восхищала подобная расторопность. - Как догадался-то?
– Лень подсказала. Подумал – а вдруг потом заезжать придется. Так лучше сразу, пока на месте.
– Ну и что там?
– Детдом, как детдом. Ничего хорошего.
– Персонал?
– Люди как раз неплохие. А всё остальное… Если бы им государство побольше…
– Я понял. Ты сейчас где?
– На трассе. Часа три до Ростова.
– Счастливо добраться…
Геннадий Петрович положил на стол трубку. Закрыл глаза и замер, откинувшись в кресле.
«Так что же, каждому надо по триста штук отваливать?» - возразил кому-то внутри себя, не открывая глаз. И страдальчески перекосился: «Да сам ты такой! Сам...»
Потянулся было за мобильным, но передумал. Поерзал  в кресле и спустя минуту все-таки взял телефон:
– Еще раз спасибо, Гриша. Все сделал правильно. Но отвертеться не выйдет. До Нового года придется еще разок в Волгодонск слётать. Уже вместе. Сам хочу посмотреть…
…
Неделю спустя, когда в черном небе отцвели последние одиночные фейерверки и струил к концу Голубой огонек, Геннадий Петрович убрал до минимума громкость ТВ и повернулся к жене и полусонным дочкам.
– У меня друг в школе был – Валера Лямин. Со второго класса дружили, а после школы как-то сразу разбежались, - пояснил, вскинувшей удивленно брови жене. - И так бывает… Не сложилось у него по жизни. Был бизнес – прогорел. Женился под сорок, а сын родился инвалидом. Жена ушла… – Геннадий Петрович удивлялся себе («голос, прямо как у сказочника»). - В общем, недавно Валеры не стало. Сын сейчас в детдоме. Ему десять. Пацан больной, а родни – ноль. Я договорился, взять его к нам. Есть возражения?
На гигантской панели скакал и бесшумно надрывался Леонтьев, почти в натуральный размер. Три женщины молча смотрели на хозяина дома, соображая, может ли сказанное быть шуткой. И понимая уже, что нет.
– Вот и хорошо, - сказал Геннадий Петрович. – После праздников привезем. Поживет пока во флигеле. А то обидно – пять комнат, и ни души…

***
В последние годы они полюбили сидеть на втором этаже – в холле, застекленным полукругом развернутым на реку. Два кресла у выгнутой гигантской витрины. Сидишь, а прямо перед тобой ползут облака и баржи, скачут на волнах моторки и катера…
Не скучно было даже сейчас, в середине января, когда за стеклом только серое низкое небо и пустая вода.  Ничто не отвлекает; говори, о чем хочешь. А два кресла, поставлены так, что можно не вставая, что-нибудь передать друг другу или просто соприкоснуться руками.
Многое изменилось. И возвращался Геннадий Петрович с работы теперь куда как раньше. Возраст все-таки…
Зато можно сидеть с женой перед Доном в четыре пополудни. Да еще в середине рабочей недели!..
– Десять лет, Гена.
– Что тебя удивляет?
– Да как вчера… Помнишь? Смотрим «Огонек», сонные уже все, а ты вдруг говоришь…
– Ладно тебе, вчера. Сколько всего было. Начнешь вспоминать, так… Они завтра приедут. Договорились на одиннадцать.
– Может напрасно все это?
– Почему? – удивился Геннадий Петрович.
– Не знаю… Центральный канал все-таки.
– И что?
– На всю страну. Народу столько узнает.
– Да про него за последний месяц уже миллион человек узнал. В сеть загляни. Русский студент с ДЦП, чемпион мира по программированию…
– То ж интернет… А что мы им скажем?
– О чем спросят, о том и скажем.
– Спросят, как вы такого добились?
– И что ответишь?
– Не знаю… Скажу, когда любишь, всё получается.
– А говоришь, что не знаешь. И я об этом скажу. Только пошире. Любовь – конечно, здорово. Но маловато. Вот любовь плюс деньги – уже теплей. Формула успеха.
– А то, что приемный?
– Ну, приемный. И что? Сын друга детства, которого не стало. Какие вопросы?
– Да много чего… Вот, что в дворницкой вначале поселили.
– В какой дворницкой, Лена?!
– А кто у нас во флигеле жил?
– Да кто там только не жил!
– Вот именно.
– Слушай, кто Максимку три года по спецам таскал? Вспомни – семь стран! И ведь встал пацан, ходит! А бассейн для кого?  И лошади. Иппотерапия эта... А московские профессора на дому, это как?.. Или может он тебе не сын?
– Сын.
– И мне тоже. Так чего нам стесняться?
Геннадий Петрович – центнер с гаком – с трудом выкарабкался из кресла.
– По электронке должны кое-что перекинуть…
Потрепал жену по крашеному затылку и захромал (остеохондроз) к лестнице. 
– Радуйся за парня, Лена. Первый мировой программист с таким диагнозом. А страна пусть знает своих героев…
Перед самым кабинетом его перехватил Максим, крикнув из своей комнаты:
– Па, тебе письмо из Канады. Я сейчас…
Сын не любил, когда к нему заходили. И Геннадий Петрович подождал в коридоре, пока шаркая и выгибаясь при каждом шаге, Максим появится в дверях.
– Вот, – протянул бумажный прямоугольник. - Кто написал, не разберешь. Почерк хуже моего. Может не открывать?
– Кому я нужен, сынок,  – поморщился Геннадий Петрович, ощупывая тонкий конверт. – Бомбы вроде нет… Ну, посмотрим. Только надо к свету.
Добрался до кабинета, подошел к окну, по пути подцепив со стола канцелярский нож.
В конверте лежал сложенный вдвое листок в школьную клеточку, исписанный в столбик синим карандашом. К пожелтевшей бумаге был пришпилен бумажный квадратик с краткой шариковой припиской. Отодвинув его от дальнозорких глаз, Геннадий Петрович прочел размашистое:
«Спасибо!»
Боднув головой воздух, прижал к стеклу мгновенно намокший лоб.
Свинцовая река к середине зимы, так и не схватилась льдом. Во всем широком пейзаже не было ни одного живого существа. Только над самой водой к черной полоске дальнего берега трудолюбиво летела ворона. Геннадий Петрович дождался пока она превратилась в точку и снова заглянул в квадратик, словно за это время надпись могла измениться. Вздохнул:
«Не за что, Валера, не за что… – через силу улыбнулся. – Что ж, отец хорошо, а два лучше…»
– Па, ты что-то сказал? – откликнулся из коридора Максим.
– Это я сам себе, сынку… - ответил Геннадий Петрович громко, и уже тихо, под нос. – Ох, и чудны дела твои Господи. Как чудны…
Нашел на столе очки и, не присаживаясь, начал читать список:
.
Стеклянные шары (красный и голубой)
Бумажные звезды (две желтые, две синие)
Дед Мороз картонный
Дед Мороз стеклянный
Прищепки (две синих и красная)
Стерки (две зеленые)
Футбольный свисток…