ПСЯ КРЕВ

                *   *   *
     Илан  говорил,  что  хочет  уехать  не  просто так.  Он  с  родителями   его  теперь,   правда,  в  Канаде.  А   бабушка   его  тут и  живет,  в   подъезде  рядом.  Она  уже  совсем  старая, и  выходит  только   к  своему  ящику,  чтобы  достать   письма.  Сначала   их  много  было.  Два   письма  он даже  вложил  ей  в  конверт для  меня .  Я  их  положила  в мой  ящик  стола,  и  не  выбрасываю.   Отвечать  я    не  стала.  Зачем  я  ему  буду  писать?  У  него  там  новая  жизнь,  и  никакого     Жана  я  не  знаю.  Он  учит  в  школе  французский  и  английский.  И  забывает  иврит.  А  я   забуду  его растрепанные волосы   цвета  соломы    и  глаза,  серые,  как тучи .  Я  забуду  обязательно.  Мне еще   многое     надо  забыть.  Или  вычеркнуть    как  будто  никогда  этого,  никогда  не  было…   Или  было,  но  не  со  мной,  не  с  нами.

                ПЕС.

    Рекси   был псом  очень  тихим.  Кто  слышал, как  он   лает   или  рычит?  Кошки  его   тоже  не трогали.  Или  какая-нибудь  нахалка  начнет   лакать  свежую  воду из  его    коробки,  так  он    молча  согнет    все  четыре  лапы,  будто  хочет  прыгнуть,  обнажит все свои   зубы  и  только дышит.  А  та  изогнет  спину,  распушит    шерсть  свою,  зашипит,   и    забежит аж  на  макушку  эвкалипта.  И  только  тогда  мог  Рекси     облегченно и тихо гавкнуть.
    На  людей  он не  лаял,  даже  на  чужих.    Кто   ж  придет  к  нашему  дому  воровать, когда  в  проеме  между    столбами   сидит  волк, огромный и желто-черный?  Он   даже полячку, двинутую,  сморщенную  Фриду  с  освенцимским  номером  на  руке    не  глядя,  пропускал  мимо.  А  она  смотрела   в  нашу    сторону очень  злобно   и   бормотала  про  себя  что-то  вроде  «пшя  крев,  пшя  крев». Но  мне  кажется,  что это  она  не  про  собаку.    Рекси  любили  все… 

    Когда наш  сосед  Годзи,    продавал  его    арабам  из   деревень,  Рекси  тоже  молчал.  Молчал, хотя   хозяин    надевал   на  него    ошейник с  поводком, и  даже намордник проволочный и нелепый.  Только   веки у  него  вздрагивали,  и на  ушах     черные  шерстинки поднимались  еще  острее. Он за  Годзи  шел,  молча,  в  какую  угодно машину:  тендер,  джип,  тус-тус*  или  даже на  трактор.  Потом  на  какое-то    время     исчезал.  А   через  немного  дней,  также  тихо,    появлялся  в  проеме  между   столбами вновь.  И  все   молчали.  Даже  глупые арабы  обычно  не  возникали,  а  может,  они  не   могли  врубиться,  в  чем  дело.  Только  однажды     образина,  похожий  на  самого  Годзи,  как  будто он  брат  его, пришел  разбираться с  ним  под  нашими  окнами.  Он  сильно  ругался  на     языке своем и,   кажется,  угрожал.  Почему  он  его  тогда  не  убил?! Когда  стало  жутко  и  непонятно,  чем   это  может  кончиться,   вышел    отец,  сунул  ему пачку  денег,  и  тот  сразу  заткнулся  и  затарахтел  вниз   с  горы на   пикапе своем,  помятом и  кривом.   А  Рекси  все  это  время   сидел    между  столбами - и  ни  "гав-гав".

    Когда  отец  и  Годзи  уходили, Рекси  тоже  казался  спокойным,  только   коробка  из-под  мороженного,  с  его  кормом  часто  оставалась  нетронутой.  Через  две  или  три  недели  они  возвращались, и он  тоже  не  визжал,  как  другие  собаки,  не  путался  под  ногами,  виляя  хвостом.      Но во время дождей,  когда    за  домом,    вырастали  дикие  травы,  пес    уходил  туда  и носился -   как-будто  охотился  на  крыс.   На  самом  деле, он   просто  бегал  из  стороны  в  сторону,  и  из  конца  в  конец  пустыря,  А  когда  кто-нибудь  из  мальчишек  бежал туда  с  ним…  Так  это  вообще  был   балдеж  ненормальный.
 
   Летом  травы  быстро   превращались    в  колючки,  и   Рекси  просто  выходил на  стоянку  машин погреться  на  утреннем  солнышке  и  выкупаться    в пыли ( это  он  от  блох).   Потом   он   отряхивался  изо  всех  сил  и снова  усаживался  на  свое  место – между    столбами на  крыльце.
    Однажды,  к  дому  подъехала  полицейская  машина  с  мигалкой,  и   парни  в  голубой  форме   усадили  туда  отца  и  Годзи.  Я  думала,  что  Годзи   могли   арестовать  за  собаку,    а  отца - за  что?  И  Рекси   был  удивлен:  он    то  на  меня  смотрел,  то  на  маму,  то  на    Хану,  и    только  тогда успокоился,  когда  мать  сказала  ему    уверенно:  «Оставь,  не  бери  в  голову,   они  их  скоро  выпустят,  никаких  доказательств  на  них  у  них  нет  и  быть  не  может».  И    было  понятно  всем,  кто  такие  «они»  первые,  и  «они»  вторые.

     Даже   пес  это   понял  и  успокоился.
    Выл  Рекси  только  два  раза.  Первый  раз – в   темноте,  когда  пришла  наша  беда.  А  второй – при    свете   утра,  когда     собачник муниципальный  загнал  ему  в  пасть     приспособление  для  ловли  псов  и  волок  его  через    двор  в    клетку  на  машине.  А  все  мы:  Алон,  Орен,  Илан,  отец  и  я  стояли   парализованные  на  нашем  крыльце,   а  за  решеткой на  первом  этаже     остолбенели сразу  все наши «радости»:    Гили,  Симхи, Рони,  Ринат,  и  только   Лирон-Мазаль,  совсем  маленькая,  громко  плакала,  и  размазывала    грязь  по лицу.               

                ДЕРЕВЬЯ.

      
      В  Бейт-Шеане   у  нас   было  немного  деревьев.   Только   три  я  помню.  Финиковая  пальма Тамар за  железной  калиткой  раскидывала    свои плоды,  приторные  и  никому  не  вкусные. А  прямо  у  дома, росли  еще  два   дерева,   их  листья  соприкасались  и   укрывали   двор  от  солнца.  Это были    олива,  кривая  и скрученная  в  узелки  про  которую  мама  говорила,  что  она  старше  даже  ее  бабушки, и   еще -  одно,  всю  зиму  увешенное  мандаринками,  кислыми  и  очень  костлявыми .   

   Зато  здесь,  на  горе    много  сосен.  Без   счету.   У  них  нет    плодов  съедобных, но  они  устилают   землю   своей  хвоей.   Мама  говорит, что  сосны   садили     безработные из  Марокко  и  Ирака   еще  раньше,  чем  арабы  построили   здесь  дома  для  них  самих.   Орен - мой  старший  брат.  А  его  имя   означает «сосна».   

   А  вот  дубов  на этой горе  я  не  видела,  ни  одного.  Никто,  наверное,  не  догадался посадить  здесь  дубок.  Поэтому  у  моего  маленького  брата,  Алона,  здесь  нет    тезки,   не  считая  людей,  конечно.   
 
  Мама  и  меня  хотела  назвать  в  честь  какого-нибудь  дерева.  Но,   не  нашла  подходящего  женского  имени.  Называть  меня  Тамар  в  честь  финиковой  пальмы    она  не  стала: боялась,  что  я  вырасту  такой,  как  она   неряхой.   И   назвала меня  Иланит.    Мама  думала,  что  слово  это  означает  «деревце»,  и   что  буду  я   тихой,   постоянной  и  плодоносной.  Когда в  школе  мне  объяснили,  что   мое  имя  означает:  «лягушка» ,  но не  болотная,  а  древесная, мама  захотела  заменить  мне  его  на  имя «правильное»   – Илана…  Но  тут  уже  я  заартачилась:  лягушка   так  лягушка! Мне нравится!  Мама Эстер  смирилась: «ладно, оставайся  «Иланит»  обещай  мне  только,  что    будешь  хорошей  девочкой».
     А  вот мальчик - Илан      в  нашем  доме  жил,  правда,   он   из  подъезда    другого и     не   из  наших.   Он был   на   два  года меня  старше,  как  и   Орен, мой  брат.   Волосы  Илана  цвета  выжженной  травы   торчали,  и  не  приглаживались,  их  можно  было  только  постричь, а  глаза  его  иногда  посверкивали, как  грозовые  тучи .  «Илан»  было  не  настоящим  его  именем.   Я  сама  слышала,  как  его  мама  Наташа  называет,  она  говорит  совсем  другое  имя:  или  Вани,  или  Вануш…    Эти  русские  постоянно  портят  свои  имена,  они  ведь  у  них  ничего  не  значат…   Он много  раз  говорил,  что  он    ненавидит , как  только    ссорился  с  кем-нибудь.  Но  это    все  так  говорят,  и  я  тоже.  Только  он  еще  говорил,  что  здесь  жить не  хочет    и  скоро  отсюда сбежит.  Вряд  ли     он  может   пустить  корни  в   почве.  Разве    деревья  могут  так  чувствовать?
 
    И  все-таки  хорошо,  что  я  не  дерево,  ведь  деревья    молчат,   всегда  молчат. Они  умеют  стонать  только,  когда  их  рубят ,  или  трещать,  когда  их  сжигают  в  огне.  А  лягушки  могут  квакать, и  при  этом  оставаться  живыми.  Иногда ведь  бывает  нужно  поквакать,  неважно,  слушают  тебя  или  нет.  Для  себя  хотя  бы,  чтобы  понять  самой...
               
                ОПАСНОЕ  МЕСТО

   Нас  сюда    привез  автобус,  на  экскурсию  давно,  еще  в  пятом  классе.  Тогда  учительница   нам    долго  рассказывала     про  эту  гору.    Я    ее внимательно  не слушала, но,   что   вулкан  здесь  был раньше, поняла. Только,  она  сказала,  не  обычный  вулкан, без  ямы  на  вершине.  Этот  холм  в  древности весь  кипел   изнутри, и  плевался  во  все  стороны  жидкой  лавой.  И  все  его  боялись,  и  назвали  его  Стреляющим  Холмом.  До  сих  пор    тут  можно  в  разных  местах  найти   следы  этой   лавы:   такие  камни, черные  и  тяжелые, совсем   непохожие  на ракушечные,  из  которых  состоит сама   гора.
   
   Девочки   из  моего  класса  сразу  стали  смотреть  на  всю  эту  красоту со  страхом.  А учительница     успокаивала,  что  вулкан  этот  давно  потух, и  уже  много  сотен  лет  никакой   лавой  не  стреляет.

    Здесь  было  так  замечательно!   Даже  трудно   сказать,  что лучше:    камни  и  скалы,   или  цветы,(их всегда полно  здесь зимой), или  вид   сверху   на    долину.   На  ней  и  тогда  были  нарисованы   разноцветные  фигуры  полей  и  садов.  А   небо такое   высокое,    облака  быстро  летят,   и     ветер, порывистый, свежий…  В   нашем     Бейт-Шеане такого  не  бывает.
   
    Я даже не  смела   мечтать,  о  том,  чтобы  поселиться  в  таком   чудном   месте  навсегда. А, оказалось,  совсем  скоро   это    случится   со  мной. 
   
    Здесь   был     дом  большой  и двор  большой,  и  много    соседей.  Когда  мы приехали  первый  раз  смотреть   квартиру,  семья  Косулин – вся  целиком – сидела    тогда   перед  входом  в  дом,    будто  бы  специально,  чтобы  нас  встретить.  Но  это не   нарочно.  Просто  они  любили  так  проводить  время  от  завтрака  до  обеда,  и  потом,  пока  не  станет  темно.
     Впереди   на  камне    под   эвкалиптом,   сидел  и  смотрел  на  нас их   отец  - Годзи.  Я   не  знаю,  почему  у  него   такое   имя, но  он  и  вправду  был  похож  на  огромного  черного  гориллу-самца  из  зоопарка.  У  него  большая  голова  почти  без  шеи,     и  глаза,  сидят    глубоко в ямах  под  бровями  и  смотрят  как-то  неподвижно.   Рядом    с  ним   лежал  щенок.     А  позади,   на  крыльце,  сидели  его  женщины –Хана,  бесформенно   беременная,     и   дочки,  чьи  имена    означают  радость  и  веселье:  Гили,  Симхи,  Рони  и  Ринат.   Но они совсем  не  были    веселыми,  скорее – скучноватыми.  И    похожи  все тоже  на  маленьких   ленивых  обезьянок.

     Это как  раз  хорошо:  красивые  девочки  редко  становятся  моими  подружками.    А  эти  были   очень    дружелюбными    и,  как  только  узнали,  кто  мы,  сразу  повели   показывать  квартиру нашу будущую.  Только  Орен,  мой  старший  брат    не  захотел идти   - он     остался  под  деревом,    с Годзи  и  собакой. Он   тоже  мечтал  о такой   собаке –овчарке красивой  и  умной. 

     Отец  был  грустным,  его   глаза  и  усы,  и  походка – совсем  грустными.   Ему  было  хорошо   в  нашем старом  домике  с  кривыми  стенами,  и  во  дворике  с двумя      деревьями.  Он  там  любил  до  ночи  сидеть  с  друзьями  и стеклянным   кальяном,    Они  курили  по  очереди  и  говорили долго  на  непонятных  языках.

      Я  думала,  что  он зря  тревожится.  Здесь  было  красиво. Комнаты  большие,  в  них   наша    мебель   свободно  поместится.   Из     окна  в  салоне   видны  другие  горы. Окраины    города  Назарета  на  них  выползают  ,  как  пена  из  ванны.  В  нашем  старом  доме и  ванны  не  было…  А  здесь  из  окон  спален  -   если  смотреть  вдаль – виден   большой   кусок    долины и  пустырь  сразу  за  домом.   Пол    в  квартире  был   блестящим  и  почти белым,  оказывается, отец   успел  настелить  его  прежде,  чем  мы  пришли  сюда  впервые.   По  такому  полу  хотелось  скользить  и  падать,  как  по  льду  в  «Канадском  центре»*.  И  его  совсем  не  трудно   будет  мыть.




                МАМИНЫ  УРОКИ  И  ПЕРЕМЕНЫ.

       Главный   сдвиг  моей  мамы – изменения. В  старом  доме  она все  время  переставляла  мебель  или  перекрашивала  стены.  Посуда  часто у  нее    выпадала  из  рук, чтобы  разбиться,  и     в  шкафу   стало  место для  новой.  Я  постоянно  не  находила  своих  вещей,  особенно  после  пасхальной  уборки:  книг,  тетрадок,   и  рубашек,  и юбок,  не  говоря   о  куклах.  "Не  смей  жалеть  об  этом  старье, -  в  ответ  на  мои    рыдания  она  злилась.  - Подумаешь,  "шматес"! Если  не  выбрасывать  старого,  никогда  не  будет  нового".   
 
    При  этом  мама   мечтала, чтобы  у  нас,  ее детей,   выросли  корни,  и  нас  не носило   с  места  не  место,  как    поколения наших   предков.  Она   и  дала  моим  братьям  имена  деревьев:  Орен – сосна  и  Алон - дуб,   и  меня  хотела  назвать "деревцем",     я  об  этом  уже  говорила.   А    мне  нравится!  Пусть  будет  "лягушка",  так  даже  прикольнее,  тем  более, это  мало  кто  понимает. Но  на  лягушку  я  не  похожа.

    Наш  сосед    Илан  говорит,  что   я  похожа  на свою  маму.  А  мама Эстер    похожа  на    ящерицу,  какие  жили  в стенах    старого  дома  в  Бейт-Шеане.  Эти   ящерицы - волшебные,   они   умеют   менять  цвет,   появляться   вдруг,  ниоткуда, и  внезапно   исчезать    неведомо  куда…   
    У  мамы тело тонкое и  длинное,  и шея тоже  такая, и   голова,  всегда  чуть  запрокинута,  как- будто  она все  время  хочет  смотреть  на  облака.      А  еще  у  нее     глаза зеленые,  такие  большие,  что  она  их   немного  прищуривает.  Никому  из  нас  не достались   такие  глаза.  У  всех   коричневые,  как  у  отца.  Моя  мама   была  бы, как    царица  из  кино,  если  бы  носила  не   штаны  из  толстого  трико,  а   одежды  из  модных  магазинов…  И   если  бы  ходила к парикмахеру   и  к  зубному  врачу…  Я  все  мечтала,  что  однажды…  как  в  сказке… 
   
      Маме    не  нравился  Бейт-Шеан,  она  говорила ,  что  там было нечего делать,  и  не  было  воздуха   дышать. Она говорила,  что  наш  старый   дом – это    душный  сарай,  и  не  подходил  для  жилья. А  папиных  друзей,  которые   сидели  с  ним    во   дворе  и   курили    кальян,  мама    называла     как-то  по-французски,  и    вряд  ли  это  было  хорошее  слово.
   После  переезда   мама  Эстер  захотела     начать    жизнь новую.   Она  пошла  работать  на  завод,  и  делала  там    тарелки  и  стаканы  из  бумаги.  У  нас  в  доме   сразу   появилось  много    посуды  одноразовой.  Но  самим  домом некому  было  заниматься:     и  кроме посуды  ведь  есть другие  дела.   Алон  вскоре  заболел,  а  он  еще  был  маленьким.   И  денег  за  работу  давали  мало.  Так  что  ее   тарелки  и  стаканы ,  не  продлились  и  до  суккот*.  И  все  очень  радовались, что  она  перестала  уходить  на  работу.

      Но  больше  всего  все удивлялись,  когда  мама вдруг  надумала  вернуться  в  школу.  Она  не  получила аттестата    из-за   того,  что    поженилась с  папой   рано. А  до  этого   у  нее  были    оценки хорошие.   А  теперь она   не  могла  найти  нормальной работы.

    К   первому  ноября     мама    купила     сумку, большую  спортивную  ,  тетрадки  и  ручки,  а  учебники  ей  дали  в  библиотеке.  Два  раза  в  неделю  она   одевалась  как  в  субботу,  надевала  украшения   и  такая   красивая   шла  на  учебу  в  школу  для  взрослых.  Дома   она  тоже  пыталась готовить  уроки,  спрашивала  у  брата  Орена  какие-то    слова английские, но   он  тоже  не  знал.  Тогда  она начинала  искать  их  в  словаре.  И  не  находила…  Короче,  всем  было  смешно.  Больше  всех  смеялась   моя  бабушка  Мириам,  мамина  мама,  когда  приехала  из  Петах-Тиквы   нас  навестить.   Бабушка  Мириам  никак  не  похожа  на  нормальных  бабушек:  она  до  сих  пор  носит  туфли  на  каблуках,  шляпки, разукрашенные   цветами,   в  цвет  платьев,  и  говорит  с  мамой  по-французски.  Мои  подружки – девочки  Косулин - над  ней  смеются.  Иногда  смеюсь  и  я   сама, но    когда  мне  будет  65, я  буду  выглядеть     как  бабушка  Мириам.  Я  так  думаю.  Я  бы  так  хотела.  Однажды  я  спросила  маму,  почему  это   они  с  бабушкой  говорят  секреты  не  по-нашему.  И  мама  объяснила,  что,    они  родились в  Марокко, а  там  в  городах  говорят  по-французски.  А  они  с  бабушкой – городские. 

    Так  вот,  нам     не  долго  пришлось   смеяться  над  маминой  учебой.  Потому  что  учеба  эта  долго  не  продолжалась:  уже  в  канун   праздника «Песах*»  мама  созналась,  что   голова  у  нее  не  работает, вернее, она  забита    совсем другим. Застежка-молния   на  ее  новой  сумке  поломалась,  ручки  и  тетрадки  перекочевали  ко  мне  в  ящик,  а  учебники,  мы  с  Ореном  потом  отнесли  в  библиотеку.  Но  это  уже  летом…
   
                ДРУЗЬЯ

     Мы     с  семейством  Косулин     стали  жить  как  бы   вместе  в  двух  квартирах.  Мы   не  закрывали от  них  двери своей  квартиры,  и  они   своих  не  закрывали.  Наша  мама  и    Хана  вместе  варили,     кормили   детей,  вместе  ходили  за  продуктами.   Они  так  много  времени  проводили  рядом, что   говорить  им   было   не  о  чем,  и,  когда  не  было   работы,  они    сидели  на   крыльце  у  входа  в  дом  или  на  валунах   под   эвкалиптом,  молча.  Наш  отец,  Годзи   и  Рекси  тоже часто   сидели  рядом  - отец   поставил  на  крыльце   наши  старые,  бейт-шеанские  диваны,    на  них  было   удобнее сидеть,  чем  на  камнях.  Но, если  на  диванах  становилось  тесно,   кто-то   садился   на   шершавый  плиточный  пол, и  в  этом  тоже  не  было   обиды.   

    Когда  наши отцы    исчезали,   мама, объясняла, что  отец  ушел  в  " милуим*" - так  называют  военную  службу  для  взрослых.  Как   настоящие  "милуимники"   они   уходили     неизвестно  куда,  а  потом   внезапно  возвращались   и  тоже  часто ночью .       Но  я  подозревала,  что  мама  Эстер  говорит   неправду.  Других  "милуимников"  я  видела: они   одевают  старую   военную  форму  и  автомат.  Ни у  отца,  ни  у  Годзи  не  было  ни  формы,  ни  автомата.   А  кроме  того,   не  знаю,  как  другие,  а   я  почти  всегда  знаю,  когда    мне  врут.  Но  не  квакаю.   
    На  крыльце  мужчины  говорили  немного. Когда  у  них  был  разговор, они    уходили   в  сосновый  лес  или  на  скамьи  баскетбольной  площадки.  Или  шли  в  « кафе»  с  одним  столиком,  где   продавали  пиво и сигареты – почему-то  даже  по  одной  штуке.

    А  еще  они  играли  в  «шеш-беш*».    Я   просила  отца  научить и   меня  играть, и он   мне  не  отказывал.  Он  просто  отводил   глаза в  сторону,  стряхивал  пепел  от  сигареты  в  картонный  стаканчик  от  кофе  и – ни   слова.     Но     чаще  они    просто  сидели рядом  с  нами  и  смотрели  по  сторонам.  Отец  курил  и  смотрел  на    пол  крыльца. Мне  иногда  казалось,  что  он  боится  Годзи.    А  Годзи  иногда   смотрел   в  коляску,  где  лежала,  а  потом  уже  сидела  малышка  Мазаль.   Она  родилась   у  Ханы  вскоре  после  нашего  переезда.  Ее  назвали  в  честь   ее  бабушки, - Годзиной   мамы.    Иногда  мне  казалось,  что  Годзи  смотрит  сквозь  меня,  как  будто  я – прозрачная,    или  сквозь  маму  Эстер.  И  это  пугало.  В  сторону  своей  жены  Ханы  и  других  дочек   он  обычно  не  смотрел  никогда,  даже  когда  отдавал  им  приказания. Что-то  в  нем  было  такое    грозное,  он  не  случайно  напоминал  вожака   стаи.  Мне  он  никогда    не  приказывал.   Но  я  подозревала,  что  если  бы  он потребовал  от  меня  чего-нибудь,    я   тоже не  посмела  бы  ему  отказать.  Так  мне  казалось.

    Годзи  любил   говорить  непонятно,  и  я   думала  над его  словами,   что  он  имеет  в виду.  Однажды  он  сказал  маме:
  -  Готовь  большую  палку  на  будущий  год.
  -  Зачем? – удивилась  мама  Эстер.
  -  Чтобы  отгонять  воров - охотников  за    дочерью твоей.  Смотри,  какая  красавица  растет,  какой      будет  кусочек лакомый.  Скоро  все  мужики  на  горе   за  ней  гоняться  будут.   
   - За  ней,  не  за  мной?  - ревниво  переспросила  его  мама  Эстер,  и  улыбка  в  прищуре  ее  глаз   была  какой-то  выжидательной.
   -   Да  ты  скоро   морщинистой   старухой  станешь, - почему-то  сердито  ответил  ей  Годзи, - за  тобой  тогда  только   та,  костлявая   гоняться тогда  будет.
   -  Кто- кто? – не  поняла  шутки  мама  Эстер.
   -  Да  та,   которая  с  косой.

    Не  знаю,  что  бы  я  сделала,  если  бы  мне  кто-нибудь  сказал  что-то  такое.  Но  моя  мама,  моя  красивая  и  резкая,  как  пантера,   мама  Эстер  почему-то  только  опустила  глаза  и  стала  разглядывать  на  колене     дырочку  маленькую, на  серых   штанах.  И  молчала  до  тех  пор,  пока  не  послышались  крики    из-за  дома.       

                ЧУЖИЕ

     На  пустыре,  вцепившись ,  кувыркались  Орен  и  Илан.  Чего они    поссорились,  понять  было  невозможно.  Но  разнимать  их  надо  было  немедленно,  пока  они  друг  друга  не  покалечили.      Илан   в  этой  драке  явно  побеждал,  хотя  Орен  был  выше  его  и  гораздо  тяжелее.  Неизвестно  откуда  в  руках  у  мамы  Эстер  появилась   палка  от швабры,  и  этой  палкой  она  ударила  по  голове  Илана  так,  что  он  отключился  на  пару  секунд.  Воспользовавшись  этим  мгновением,  мама  вытащила  своего  детеныша    из-под   тела  его  противника.

      Рубашка  Орена  была  разорвана  на  плече  и    оборвана  по  низу,    физиономия – в   ссадинах,  а  из левой   ноздри – красновато-липкий  потек.    Мама   Эстер закипела  еще  пуще,  и    не  пошла,  а   взлетела  на  третий  этаж     к  Илановой  квартире,  и  стала,  со  всей  силы,  бить  палкой    в их  слабенькою  фанерную  дверку.  Родителей  его  дома  не было  никогда.  А   старая  его бабушка,  отступила  на  кухню,  и  оттуда,  слившись  спиной  с  холодильником,  твердила,  как  дура,  одно  слово:  «миштара*…  миштара» 

  - Зови, зови  свою  «миштару»,    никто  к  тебе  не  приедет,  - бормотала  мама  Эстер,  продолжая  свою  работу.  На   пестром    ковре  валялись  груды  битого  стекла:  цветные – от  люстры,  прозрачные  от  дверцы  шкафа  и  зеркальные – от  зеркала.  На  экране   телевизора остались  только  трещины:  их  теперь  делают  из  пластика.
    -  Жалуйся  в  свою  полицию,  сколько  влезет,  - крикнула  мама  Эстер,  уже  из-за  двери.  А  я тогда  тоже  пожалуюсь.  Пусть  на  вашего  выродка  там  дело  заведут.  Вы  же  детей  вообще  не  воспитываете.  Вам  некогда!  Вам  только  деньги  нужны!...      

     Полиция  в  тот  день,  не  приезжала.  Не  знаю,  вызывал  ее  кто-нибудь  или  нет.  А  через  два  дня  машина  с    мигалкой  приехала,  и  два  полицейских здоровенных,    из  нее  вышли,      и  потащили  в  машину,  но не  маму,  а почему-то  Годзи.     Один  из  них  затем  постучал  и  в  нашу  дверь    и  спросил  об  отце,  но  его  дома  не  было,  и  мы  действительно не  имели понятия,  где  он.
    Я  на  всякий  случай  посмотрела  в  окно  спальни,   из  которого   был  виден  пустырь  за  домом.  Но  отца  там  не  было.  Там  на  поваленном  дереве  сидел  Илан,  положив  соломенную  голову    себе  на  руки.  Я  не  вышла  к  нему.   Я  уже    от  Орена знала,  что   мой  брат  в   этой  драке    был    виноват сам.
   Мне  хотелось  подойти  к  нему  сзади  и  закрыть  ладонями  глаза  его,  чтобы  он  догадался,  что  это – я.  Но  я  не  могла  этого  сделать.  Я  боялась,  что  он  не  поймет   и    ударит  меня  и  тогда  все  будет  еще  хуже…

               
                ПРАЗДНИЧНЫЙ  УЖИН.

   Годзи потом   вернулся  домой.  Он пришел    в  промежутке  между  ханукой*  и  весной,  когда  нет  никаких  каникул, и  даже  на  крыльце     посидеть нормально невозможно.  Очень  холодно! Там  только   ветер  хозяйничает.  Он  гоняет   цветные  пакеты  из-под  хлопьев из  угла  в угол,    покрывает   плиты  облетевшей  листвой  и гонит  дождевые  струи  под  дом.    Но  нам  не  было  скучно  никогда,  мы учили  ходить  маленькую  Мазаль,  все  вместе,  читали  Алону  детские  книжки       и  смотрели   у  Косулиных      канал  для  детей –   пока  у  них  не  обрезали   кабель. 

   Все  было   по-прежнему,  только  что-то   не  то  было  с   мамой  Эстер.  Как  будто  она  заболела,  или   какой-то  колдун     погрузил ее  в   спячку. Работу  по  дому,  она  делала, но   мысли  ее были  где-то  далеко.  В  том  году  она  не  красила  стен, не переставляла  мебель.  Она  даже  не  купила   к  празднику    новой  одежды,  и  новой  посуды.  Только  Алону  купила  и то,  наверное,  потому  что  старое   летнее  на  него  просто  не  налазило.
   
   Накануне  пасхального  вечера  она    ожила немного.  В  ее    глазах зеленых появился    блеск.  Правда,  под  глазами  оставались   темные  круги,  будто  с  ней все  еще   нехорошо.  И  все  же  она  варила,  жарила  и  отскребала  копоть  с  кастрюль  и  сковород   одновременно.  Еще  и  в  спальне  с  одеждой она  что-то  делала – какие-то,  вещи (видимо,  никому  не нужные)  отложила  в    сумку     с  испорченной  застежкой-молнией  – в  ту  самую большую  сумку,  которую   купила    после  нашего  переезда  для   своих   занятий  в  школе  для  взрослых. 
    Вечером  все  было  готово,  как  обычно.   Мы  все  надели  белые  рубашки.  А  мама –   платье  из  шелка.  Зеленое.   Она   купила  его в  прошлом  году  на  свадьбу  тети  Мейрав,  и  была в  нем    слишком  уж  красивая  и  какая-то   чужая.  На   столе – белая   скатерть  и    свечи  в  бабушкином  подсвечнике,  на  квадратной  тарелке –  маца,  накрытая  салфеткой,  а  на  стуле – выстиранный  и  выглаженный   отцовский   талит*.

   И  вино  в    бутылках.  И  специальный   бокал  для  Ильи-пророка – серебряный.  И  даже   наши   простые  бокалы  для  вина  и    стаканы для  воды– сверкают     при  свечах . Все  готово. Какая-то  машина  подъехала  к  дому,  а  потом  уехала.  Я  этого  не  видела,  я  только  слышала  шум  мотора.  Водитель  его  даже  на  стоянке  не  выключал.    Солнце  зашло,  небо  темно,  можно  уже  начинать …  Только  мамы  нет  нигде.  В  окно  заглядывает  огромная рыжая  и,   какая-то  вытянутая  луна.  Может  быть,  мама  вышла   во  двор  полюбоваться  луной? 

    Нет, стоянка  пуста,  и  на  газоне – никого.  И  на  пустыре – тоже.   Может,  я  не  заметила,  что  она  все  еще в  кухне? Пахнет  очень  вкусно .  Но  мамы     здесь нет.  Может,  моя  мама-ящерка  забежала  к  Хане  за  острой  паприкой?  У  нас  ее  всегда не  хватает…   Дверь  к  соседям  открыта,  как  обычно.  Хана  в  розовом  платье   восседает у    стола, накрытого,   такого  же,  как  у  нас…          

    И  вдруг  при  виде  меня  она  начинает  выть.  Я  никогда  такого  не  слышала.  Это  не  звук  человеческого  голоса.  Мои  волосы, помытые  и расчесанные  к  празднику,  начинают  тихо  приподниматься  на  голове,  и  я  чувствую,  как  муравьи  бегут  у  меня  по  спине.    Рекси  на  крыльце  почему-то  тоже  начинает  выть.  Этого  тоже  никогда  не  случалось  раньше.  Я   не  хочу понимать,  что    случилось,   я   еще   надеюсь,  что  кто-нибудь  просто  заболел  или   умер. 
   Я  тихо  поднимаюсь  в  нашу  пасхально-убранную  квартиру,  тихо  захожу  в  родительскую  спальню  и  включаю  свет.  Все  кончено:  спортивной  сумки,  той  самой,  с  поломанной  змейкой,    на  месте  не  было.  Она  исчезла  вместе  с  мамой  и  Годзи.  Навсегда.

  Если  бы  моя  мама  умерла,  мне  можно  было  бы    плакать открыто:  и  дома,  и  во  дворе  и  в  школе.   И  смотреть  в  глаза  соседям.  И  все    приходили бы  к  нам  домой,  и  обнимали  нас,  и  целовали.  И  учительница  Шула   гладила  бы  меня  по  голове,  и  девочки  утешали  бы меня …     А  так  все от меня   отводили  глаза,  как-будто   мне  должно  быть  стыдно.

     В  начале  лета  и  Хана запретила  своим  девочкам  с  нами  водиться. А  потом  она заменила  имя  маленькой  Мазаль,  и  теперь  она  стала  Лирон.  А  потом  она  позвонила  в  муниципалитет,  и  сказала,  что у  нашего  дома  живет   бездомная  собака.   

   Собачник  Шмуэль  приехал  со  своей    клеткой изуверской  за  Рекси,  и  тащил  его  своим   приспособлением  от  крыльца   на  стоянку  по  бежевой  пыли.  И  Рекси  выл  и  упирался .   А  все  мы  молча стояли,  и смотрели,  и  слушали.   Мы – Орен,  Алон ,  я     и  отец  - между   столбами   под  домом. И  Илан  тоже  был  там. И полячка  Фрида  тоже  почему-то  вышла  и  стала  рядом  с  нами,  и   повторяла  сквозь  зубы:  «пшя  крев,  пшя  крев»,  и  опять  не  было  понятно,  к  кому  это  относится.  Все   «радости»  -    Гили,  Симхи,  Рони  и  Ринат,   просвечивались  через  полоски  жалюзи  своего  окна.  А  малышка   Лирон,  которую  вначале  звали  Мазаль,   громко  плакала,  размазывая   грязь.   И  только  Хана  почему-то  улыбалась,  а,  может,  это  только  мне  так  показалось               
      Маму Эстер  я  больше  не  видела.  Отец  сказал,  что  они  с Годзи   в  Димоне,  и  что  у  нее  родился  ребенок.  Но  он  не  наш  брат,  он  вообще – мамзер*.  И  что  она  нам  не  нужна.  Но  это  неправда.

       Орен, мой  брат   теперь    заводит  собак.  Каждый  раз  он  приманивает  к  нашему    дому     пса  или,  чаще,  щенка потерянного,  придумывает  ему    прозвище, кормит  его,  ласкает,  бегает  с  ним  по  двору,     приучает  его  спать  у  нас  под  лестницей…   Но уже  я  знаю,  что  однажды   послышится  из-за  двери      собачий  визг – это  за  песиком  приедет  собачник  Шмуэль  со  своей  клеткой.  И  больше  это  животное   не  появится в  нашем  районе.   Ринат  говорит,  что  моему  брату  за  это  платят  деньги. Почему  бы  и  нет?  Деньги  лишними  никогда  не  бывают,  тем  более  у  нас.   А  собак  на  свете  сколько  угодно.     Раньше   я  тоже  прикармливала  их…    Девочки  Косулин  и   мой   младший  брат  и  теперь   с ними  возятся.  А  я   стараюсь больше  в  их  сторону  не  смотреть.  Прохожу,   как   мимо  соседей  во  дворе, не  поднимая  глаз.

   Во  сне  потом    являются  мне   их  морды, дурные,  доверчивые,  и слышится  Рексин  отчаянный    вой.   И  только  мама,  моя  красивая  мама  Эстер,   моя  мама-ящерка  почему-то  не  снится  мне  никогда.
            
 И. Спивак. Афула.
 
 
 Примечания.
*Пшя  крев – польское  ругательство,  значение  которого  приближено  к  русскому  «сукин  сын»
* суккот – еврейский  осенний  праздник.
* Песах – правильное  название  весеннего  праздника «Исхода»
* милуим - ежегодная  военная  служба  для  мужчин  запаса.
* шеш-беш  - название  игры  в  нарды (ивр).
* миштара - полиция (ивр)
* Хуцпаним*- нахалы,  хуцпа* - нахальство,  наглость (ивр)
* грасс* - наркотик (англ.)
*ханукой* - ханука  -  еврейский  праздник  в  честь  победы  Маккавеев  над  древними  греками,  по   
   времени    обычно  совпадает  с  Рождеством.
* талит* - ритуальное  покрывало  для  мужчин (ивр)
* мамзер* - ребенок  замужней  женщины,  рожденный  не  от  мужа,  или  ребенок,  рожденный  в   результате  инцеста.  Считается  незаконнорожденным  и  сильно  ущемлен  в  правах.