Скажи, Наставник?

Я слушал голос древних Посвященных
Что пили Солнце как мы пьем вино (с) Бальмонт

Древний Храм притягивал поломников со всего мира не своей роскошью, хотя он был роскошен, и не богатством, хотя он за века своего существования накопил несметные богатства, и даже не огромной библиотекой, хранящей едва ли не все источники тайных и явных знаний, что породил беспокойный человеческий разум. (тянула к себе со всех краев света искателей мудрости.) Все дело было в том, что в Храме жил Гуру. Даже не так. Храм построили там, где в незапамятные времена поселился Учитель. Он был знаменит тем, что, познав все законы реальности и даже некоторые законы нереальности (а ведь это гораздо труднее, потому что законы нереальности так же нереальны), он не потерял интереса к общению с людьми, охотно отвечая на вопросы всем, кто имел желание их задавать. Правда, злопыхатели шептались, что от ответов Гуру еще никому не стало легче, зато многие сошли с ума. Но эти слухи только увеличивали количество желающих пообщаться с мудрейшим из учителей.
Одним из таких желающих был, несомненно, и странник, что переступил порог Храма на рассвете одного из бесчисленных дней, что сменяли друг друга. Или, правильнее будет сказать, на рассвете первого дня, наступившего с тех пор, как закончился предыдущий? А, возможно, это начинался единственный в своем роде сегодняшний день. Это каждому дано выбрать для себя. Так или иначе, странник переступил порог Храма, сопровождаемый алыми лучами  восходящего солнца, и едва ли в этом был какой-то смысл. Когда смог, в конце концов, тогда и пришел. Тем более, что шел он явно издалека - его дорожный костюм выцвел под солнечными лучами и посерел от пыли. Котомка за спиной давно опустела, и даже походка его выдавала глубокую усталость человека, проделавшего долгий и трудный путь.
Войдя в алтарный зал, он пристально огляделся. Из под густых бровей сверкнули угрюмые черные глаза, цепко изучая обстановку. Без всякого восхищения или трепета, быстро осмотрел он мраморный пол, золоченые колонны и яркие фрески, изображающие деяния Богов и Героев. Оглядел и едва заметно поморщился, словно увиденное не оправдало его ожиданий. Под таким взглядом человек непременно почувствовал бы себя некомфортно, поежился, и постарался бы отвести глаза, но Храм не был человеком, и на своем каменном веку повидал множество разных взглядов. Он остался безразличен к мрачным глазам странника, лишь изучал его в ответ со свойственной всем старым зданиям равнодушной внимательностью, не упускающей детали. Странник оказался не очень высокого роста, худощав и жилист. Длинные волосы, собранные в небрежный хвост, спадали заметно ниже плеч. В левом ухе поблескивала сложной формы серьга. Впечатления от его лица, в целом правильного и по мужски красивого, портили глаза. В них жила такая ярость и такая бездна затаенной боли, что там не оставалось больше места ни для чего светлого и теплого. Во всей его повадке, в каждом шаге и каждом движении сквозила стремительная и беспощадная сила, свойственная лишь лучшим воинам, и скрыть ее не могла даже усталость, камнем наваливающаяся на плечи. Но наибольшее внимание привлекала правая рука странника. Ее не было. Предплечье от локтя и ниже было отрублено. Рукав халата, завязанный узлом, был закатан так, что увечье демонстративно выставлялось напоказ, как обреченный вызов всему миру. Таким был этот гость Храма. Странным? Возможно. Но приходили к Учителю гости и более необычные.
Тем временем однорукий пилигрим закончил осматривать Храм и уверенным шагом направился ко внутреннему чертогу, где имел обыкновение проводить свое бесконечное время Учитель. И сейчас Великий Гуру был там же. Сидел в центре зала, прямо на каменном полу, скрестив ноги. Крохотный, искушенный временем, старичок, слабый и дряхлый. И только взгляд - взгляд тысячелетий. Такой, что и не заметить за ним внешней нелепости, пока Учитель сам не позволит это сделать.
Гость подошел к нему, поклонился вежливо, но с достоинством. Сел напротив и посмотрел Гуру прямо в глаза, чем заслужил легкую одобрительную улыбку.
Здравствуй, Наставник, - сказал он. - Я пришел, чтобы просить совета….
Старик не шевельнул ни единым мускулом, но улыбка его стала ободряющей, призывающей говорить дальше.
Я пришел за советом...Дело в том, Наставник, что я …
Он осекся на секунду, а затем выговорил тихо, сипло, словно произношение того, что сам он считал слабостью, давалось ему с огромным трудом.
Я больше так не могу, Наставник. Нет у меня больше сил.
Гуру улыбнулся вопросительно, и странник заговорил все быстрее, все громче. С каким - то тщательно скрытым и вместе с тем болезненно заметным надрывом.
У меня была жизнь. Хорошая жизнь. Я был воином. Многие называли меня Мастером Клинка.
(...?) на секунду лицо говорящещего словно разгладилось, исчезли глубокие складки между бровей и в углах рта. Глаза вспыхнули на миг ослепительным, хотя и жутковатым диким счастьем.
Ничто не приносило мне столько радости как прекрасная пляска выточенной стали. А еще у меня были друзья. Настоящие, верные, понимающие. Мы многое прошли вместе и были друг другу роднее кровных братьев. Готовы были отдать жизнь друг за друга. И, главное! У меня жена...наверное, тоже была. Я любил ее. Люблю. Невероятно, немыслимо, безысходно. И было счастье - она тоже любила меня. А потом…
Бывший воин бросил ненавидящий взгляд на свою укороченную руку и не договорил. Только глаза его снова наполнились яростью и болью. Гуру улыбнулся. Сочувственно, тепло, понимающе.
Если быть честным, Наставник, во многом я сам виноват. Я ведь знал, что мне не выиграть тот бой. Знал, что не справлюсь. Но не мог, понимаете, не мог поступить иначе!
Гуру улыбнулся. Он понимал. “Конечно, не мог, разумеется не мог. Так бывает”, - читалось в его грустной улыбке.
И вот -  продолжи странник - случилось так, как случилось. Поэзия поющего клинка мне более недоступна, и одного этого было бы достаточно, чтобы перегрызть себе вены. Но я верил, что найду место себе, ведь у меня была хорошая жизнь, в ней было многое.
Он умолк, так, как будто каждое слово причиняло ему боль. В каком - то смысле так оно и было.
Гуру вновь улыбнулся ему. Ободряюще, утешительно. Поддерживая, давая силы продолжить. Почерпнув будто бы волю говорить дальше в этой улыбке, тот, кто когда то был воином, заговорил снова, выдавливая отчаянье, принявшее обличие хриплых сбивчивых слов.
Сначала друзья. Мои друзья - родные, верные, ближе которых быть не могло. Нет, они не отвернулись, не забыли и не покинули. Приходили утешить, приносили подарки, говорили хорошие правильные слова. Вот только стало сразу до отвращения видно, что все это делают они из чувства долга, по обязанности. Так, как утративший веру в Бога, по привычке посещает церковь. Вроде бы и слова те же, и жесты верные, да только все - фальшивка, от которой еще страшнее. Я стал не нужен им, лишившись возможности встать в строй. И эта моя новая бесполезность как - то сразу отменила всю нашу дружбу. Все выпитое вместе вино и пролитую вместе кровь - свою и чужую. Сделало неважной память о том, как я насмерть рубился (бился) над одним из них, раненым и сбитым с ног. И как другой тащил меня на себе, вытягивая из под тени костистых (?) крыльев. Предвечный. Они исполнили все положенные ритуалы надо мной, как над павшим, и вычеркнули из своей жизни с легкостью, от которой было жутко.
Гуру улыбался, глядя на паломника, который вновь замолчал. Улыбался вопросительно и с легким неодобрением. Странник понял вопрос, ответил.
Да, Наставник, я понимаю. Жизнь идет и должна идти. Они не могли, да и не должны были жертвовать своим счастьем из сочувствия к моему горю. Я понимаю, и ни в коем случае не осуждаю. Но разве от понимания становится легче?
Гуру продолжал улыбаться, но теперь в его улыбке было лишь теплое сочувствие и искреннее сопереживание. “Да, мол, не становится, а что делать?..” И тот, кто был воином, кивнул благодарно. Помолчал секунду, словно решая, может ли он продолжить. То ,что он хотел сказать дальше, тяжело было доверить кому бы то ни было. Он сам себе то не решался этого сказать … но наткнулся взглядом на терпеливую улыбку Учителя и все таки заговорил.
Моя жена. Я люблю ее сильнее, чем может вообще любить человек. Она - центр и суть моей жизни. Только я больше не чувствую ее любви. Она не ушла, нет. Но в каждом ее слове, в каждом жесте, я ощущаю только жалость, сладкую и унизительную одновременно. Страх. Как будто мое увечье заразно. И ту же пустую инерцию привычного ритуала. Только любви - нет. Трижды я говорил ей “иди”, ведь прекрасно знаю, что не имею права требовать от нее отдавать свою жизнь беспомощному калеке. Никто не имеет права требовать бессмысленных жертв, лишь на том основании, что ему от них было бы легче. А я и вовсе утратил все права требовать, когда лишился ..
Он так и не смог выговорить “лишился руки”. Опустил глаза, не в силах больше выдерживать внимательный, хотя и сочувствующий взгляд Гуру. Договорил шепотом:
 Я все ей прощу. Я не могу ее не простить...А как простить себя за то, что потерял ее?
Гуру улыбнулся. Грустно и с тем же тихим отчаяньем, что звучало в голосе странника. словно вместе с ним переживал все то, о чем говорил гость храма. А тот мотнул головой, словно отгоняя что-то, и в следующих его словах не было и следа только что слышимой боли. Только холодная злость.
И словно недостаточно того, что я лишился дела, которое создавало мою жизнь, и людей, которые эту жизнь наполняли, я, взрослый мужчина, вынужден жить за счет, немолодых уже родителей. Словно ребенок или полный неудачник! Хотя, я теперь и есть полный неудачник...
И совсем тихо он закончил:
Я не могу больше, Наставник. Не могу и все. Я …
И замолчал.
Учитель по прежнему улыбался, но улыбался так ,что мороз шел по коже. И до ужаса ясно звучали в полной тишине никем не произнесенные слова:
Значит, не можешь больше, Воин?
Не могу, Наставник, - мрачно промолчал воин, глядя в пол.
Не можешь, значит…,  - улыбка Наставника была страшной, и молчание отчетливо складывалось в обманчиво простые слова.
А теперь иди и смоги!
Калека долго сидел неподвижно, глядя на (?) нефритовую статую маленького улыбающегося старика.
А потом встал, почтительно поклонился, и вышел из Храма. И смог, конечно, потому что было глупо идти так далеко, чтобы получить хороший совет, а потом не последовать ему.. Даже, если идти было необязательно, а достаточно оказалось бы просто встать перед зеркалом...Впрочем, этого странник так и, кажется, не понял до конца