От начинающего. 11. Графомания. Правки

Мой дорогой невидимый друг! Вот и докатились мы с тобою до редактуры. Начинается самое сложное, когда мне надо будет разглядеть в себе то, что через нитку пропущено, может быть, насквозь всего романа.
Я попытаюсь быть умной сейчас. Научиться на чужих ошибках и советах.
Тебе, мой друг, если графоманские ошибки не свойственны, иди перечитай первое письмо – я там литературу добавила.

Графоманские ошибки
Я заглянула в Википедию посмотреть термин «графомания». Выписываю:
«Одной из самых частых причин графомании некоторые исследователи называют гиперкомпенсацию комплекса неполноценности, а часть случаев — выражением бредовой или сверхценной идеи идентификации себя с выдающимся писателем[2]. Один из примеров графомана — Йозеф Геббельс, который претендуя на роль главного историографа Второй мировой войны, исписал 16000 страниц машинописи с довольно тенденциозными текстами[2].
Графомания встречается при некоторых формах шизофрении, паранойе, маниакальном и гипоманиакальном состояниях, и при других психических расстройствах[1]. При синдроме психического автоматизма (Кандинского — Клерамбо) больные могут говорить, что их вынуждают много писать некие внешние силы[2]. Графоманические тенденции нередки у сутяжных психопатов (при параноидном расстройстве личности)»
Я наклоняюсь к тебе через стол, подмигиваю и хлопаю по плечу. 
Все ссылки составителей этой статьи на Википедии отчего-то ведут на «Психиатрический энциклопедический словарь» и «Большую энциклопедию по психиатрии»
Я честно попыталась поискать ещё определения, но на первой же статье меня вырвало. Прости, но так всегда бывает, когда я читаю плохо написанные глубокомысленные опусы о творчестве, например, Толстого или Пастернака. 

Придется объяснять тебе, что лично я имею в виду под словом графомания. Вполне возможно, для этого есть какое-то другое слово.  Если ты знаешь, напиши обязательно – я так люблю новые слова.
Я имею в виду те ошибки, которые мы делаем, когда слишком увлекаемся красивостями. Поясню на личном примере и на постороннем.

На личном: раньше записывала все удачные метафоры, которые приходили в голову. Они мне так нравились, так нравились, что я норовила напихать их в текст к месту и не к месту. Получалось, хм, пёстро. Представь себе такие бусы, как у дикарей, там нанизано всё подряд: бусины, перья, камни, кости, колечки от жестяных банок. По-отдельности ещё что-то может быть интересно, но вот всё вместе….
На чужом примере: вот тут всё гораздо сложнее. Графоманы – авторы, на мой взгляд, уже не совсем начинающие. Они прошли две стадии, о которых шла речь в предыдущих письмах: 1) писать произведение, а не его краткий пересказ, 2) писать много. Они, даже, скорее всего, прошли стадию 3): критика и правки.
Оттого ошибки труднее обнаружить. Текст прекрасный, содержание захватывает (можно, я сейчас не буду про тиражи и премии?), всё хорошо, а читать невозможно. Это субъективно, конечно.  Я покрылась вся холодным потом, пока читала, купила ещё один роман автора, и продолжаю так же продираться – молча, стиснув зубы. Я в детстве так не зубрила уроки, как читаю эту книгу. Почему я это делаю: раз я не понимаю, почему, значит то же самое может быть у меня.
И я нашла неожиданно ответ в романе Михаила Ковсана, вот этот отрывок:
«Прихлебывая чай, он разглядывал натюрморт — единственное украшение большой комнаты. В современных гостиницах таких не бывает.
Своим блестящим единственным глазом со стены томно взирала аристократически поблескивающая неповрежденною чешуей тонко просоленная благородная рыба. Есть ее не хотелось. Хотелось ей любоваться. Рыба вширь и ввысь выпирала из едва обозначенного художником блюда, как благородный светящийся камень, возникая в едва заметной оправе. В том-то мастерство ювелира: обрамляя, сделать это неброско, по возможности незаметно. Лишь грубые подделки массивно блестят золотою убогостью. Рыба была сама по себе, а благородный фарфор, уступая природе, вкрадчиво играл роль, подобающую врожденному благородству — в присутствии короля играть короля. Его играли бутылка в серебряном ведерке со льдом, красно-кровавые вишни и арбузная мякоть. Сочетание с гастрономической точки зрения странное, точней, совсем невозможное. Натюрморт ясно и однозначно говорил о своем назначении: не вызывать аппетит, но — чувства высокие, читай: эстетические.
Вот с этим он согласиться не мог. Эстетика — замечательно, но сама по себе — сделайте мне красиво, убога. Рыба в неводе — это одно, на блюде — непременно должна возбуждать аппетит: пахнуть, блестеть, сочиться, будь то полотно или текст. Конечно, жидковатый, пересоленный поваром в поисках спасения текст, это ужасно. Не удалось — но попытка, стремление. Тогда не удалось, получится в другой раз. Здесь же все однозначно: не удалось и никогда не удастся.»
(из романа «Бегство»)

Вот! Рыба на блюде должна возбуждать аппетит(Кстати, в романе Михаила ни одного слова не брошено зря). Метафора ради метафоры – убого. Мы должны чего-то хотеть вместе с героем, переживать за него, скучать, молиться. Если за героем гонятся – ему страшно. Если он видит рыбу на блюде – он может хотеть её съесть. Если его отвергли – он может быть унижен. И так далее. Он не может воспринимать все окружающие его события, вещи и людей с точки зрения чисто эстетической.

Графоманская ошибка номер два, это мелочность. Слишком пристальное внимание и отсутствие крупных планов. У гениев, к слову, это может быть и прекрасно. Но часто это совсем не прекрасно, отнюдь. Начинаешь задыхаться, как в душной комнате, не хватает воздуха. Особенно если ещё и роман от первого лица, и заперты мы не только в комнате, но и в голове героя.
И вот здесь я преспокойно ворую огромнейший кусок из дневника «Волчка в Тумане» (мой дорогой невидимый друг, как видишь, мне никто не пишет, но я-то читаю всех):
«Хочется для себя уяснить, чего я хочу от правки уже готового черновика. Как это должно быть в идеале.
Скажем, есть гладкий черновой фрагмент: люди едут из пункта А в пункт Б, разговаривают по дороге, описание природы, все дела.
Во-первых, гладкость, начиная с Карамзина, - самая большая засада, почти равнозначна графомании. Все должно быть, наоборот, шероховатым, с занозами, чтобы было за что цепляться.
Про описания. В методичках пишут, что мол, должны быть задействованы все органы чувств. 1. Синее небо, золотая нива. 2. Поют птички. 3. Веет легкий ветерок. 4. Аромат цветов доносится с полей. 5. Вкус свежей крови во рту. Вуаля - получается фигня. На органы чувств лучше действовать через ощущения людей, так что кровь во рту работает лучше птички в небе. Т.е. не "солнышко печет", а "некто с солнечным ударом валится в придорожную канаву".
Не обязательно, конечно. Главное, чтобы через описания что-то пробивалось наружу, какие-то точные удары.
Смена планов - типа, камера на высоте птичьего полета, потом две-три фигуры в движении, потом крупный план чьей-то волосатой ноздри.
Гладкость - самая большая опасность, неуклюжесть намного лучше. Чтобы глаз не скользил, а спотыкался и запинался.
С другой стороны, описания, на мой взгляд, хорошо писать, как стихи. В идеале должно получаться во-первых, что-то предметное, с яркими деталями, чтобы прям стояло перед глазами, во-вторых, чтобы оно создавало некий эмоциональный и символический образ, насыщенность эмоциями, смыслами и ассоциациями должна больше, чем обычно в прозе, в-третьих, ритм и звук очень важны, игра на нервах, в нужных местах вбитые гвозди.
Про персонажей. Любое упоминание любого персонажа должно как-то развивать его, хоть на шажок, но дальше вести, показать новую грань, не важно, какую - портретную черту, жест, че-нить из психологии, из прошлого. Через персонажей каждый фрагмент надо покрепче связать с предыдущим и последующим текстом, закинуть сюжетные крючки на будущее или вытянуть какую-то жилу из прошлого, но без повторов - можно что-то напомнить, закрепить, но тогда с усилением, или наоборот, связывать через контрасты и противоречия.
Диалоги. Тут мне больше всего нравится, что Шкловский про них сказал, но смысл такой: Каждая реплика в диалоге - защита своего отношения к миру. Не в том смысле, что персы на каждом шагу должны провозглашать свое кредо, но типа оно должно исподволь просвечивать и во время разговора о деревообделочных станках. Любой диалог - всегда подспудный спор, где каждый защищает свое, опять же не напрямую. Даже если они друг с другом во всем соглашаются, надо показать, что у каждого на это свои причины. В общем, смысл диалога - не развитие сюжета, не передача информации, а работа на углубление характеров и их отношений. Технически тут тоже использовать смену планов, как при описаниях: перескоки с мировой политики на обед и т.п. Желательно, чтобы что-то абсурдное, чепуховое выскакивало время от времени - для реализма»

Мой дорогой невидимый друг, как ты заметил, эти рекомендации совсем не для начинающих уже. Чтобы бороться с гладкостью, надо сначала научиться писать. В романах самого Волчка эти рекомендации тоже выполнены более, чем прекрасно, как бы он там к себе не придирался.
Мастерство, мой друг, мастерство. Давай помашем этим человекам на луне, повоем, задрав головы из нашей 322-й редактуры-халтуры.

Письмо получается длинным, но в этот-то раз оно того стоит, поэтому добавлю сюда ещё и Теорию Конфликта от Гордона https://www.youtube.com/watch?v=04yNKmD86Ag(в своем пересказе):

1. Развиваем в себе произвольное внимание
Круги внимания: дальний, средний, близкий, внутренний
Записи (мир как ртуть)

2. Привлечь внимание к своим мыслям – конфликт
Находить и воссоздавать(на бумаге) конфликты в своем окружении
Обстоятельства: времени, места, состояния … ->событие -> ещё больше обстоятельств -> следующая задача
Событие – то, что меняет задачу либо делает невозможным её выполнение

3. После события происходит оценка, которая состоит из 3 этапов:
1) Этого нет (отрицание)
2) Осознавание (замирание) – прежнее действие закончено, а новой задачи ещё не возникло
3) Новая задача

Ещё от Гордона:
«Зачем нужна убедительность? Поскольку только узнавание одним человеком другого является по сути дела языком творчества»
«Без эмпатии передать ничего другому человеку невозможно»
«Ремесло – неотъемлемая часть свободы творчества»

Мой друг, как видишь, я, как Дон Кихот, увешалась всем оружием, которое нашла.  Надеюсь, теперь нестрашно будет подойти к роману и приблизится к его финальной версии. Чем больше я пишу рассказов, тем меньше мне хочется опять пачкаться и лезть в болото большого текста. Но, с другой стороны, чем больше пишу рассказов, тем больше понимаю, что они – так, суть огрызки, недописанное. А новый большой роман ворочается в голове и может остаться ненаписанным, если вести себя, как подобает.