Как деревья стали сиротами

            
        Деревни, деревни вдоль небольшой речушки. Спешат к ней звонкие ключи, бьющие из-под пологих холмов, именуемых здесь увалами. На лугах, питаемых ключевой водой, трава до пояса. Не трава, а расписной ковёр из ромашек да васильков на густом зелёном фоне. Картина – глаз не отвести.
        По вечерам над речкой в ивняке да ольховнике заводят свои перепевы соловьи – руладят до утра, будто под чьё-то бесконечное «браво!». Утром их сменяют тоже «музыканты», черным-чёрные скворушки, освоившие домики на тополях, – их негромкое пение очаровательно…            
               
                ***               
        1897 год. Тимофею Леонтьевичу – сорок пять. Физически крепкий, неутомимый в работе, государственный крестьянин. Сегодня он вырубил на верхнем венце новой избы:«авг. 1897 год», тем самым «сдал» в пользование семье, своим потомкам новый дом с многочисленными амбарами, чуланами, хлевами и большой крытой оградой, в которую можно въезжать на розвальнях, на телеге или тарантасе – всё уместится с лихвой. Откуда у него лес на такое строение? Собственный.
        Пом нит он, как ещё мальцом, лет в шесть-семь, со своим дедом Кондратом подсаживал молодые ели да сосенки в овраге, где уже подрастал редкий лесок. Овраг в два надела достался деду, когда у него на свет появились два мальца (по закону на каждого ребёнка мужского пола полагался надел, чуть более гектара земли). Поскольку свободных земель поблизости не было, он и оврагу был рад. Дед  слыл в округе зажиточным, работящим. А потом и его сыновья, внуки продолжили труд в поте лица.
        Тимофей – один из его любимых внуков, у которого уже детей – косой десяток… И все они с семи-восьми лет трудились в огороде, в поле, в лесу, как и все дети крестьянской среды. Зато дом был – полная чаша.
        «Вот и новые «хоромы» выстроил. Дочки на выданье, А там и сынкам недалеко до свадеб», – размышлял Тимофей, усевшись вечером под черёмухой, что росла через дорогу, напротив нового дома. В избе горела десятилинейная керосиновая лампа, так что свет из окон щедро лился на дорогу, на молоденькие яблони, на черёмуху.   
        «Не хватает только тополей у дома. Завтра посажу – пусть сторожат это гнездо при мне и после меня, лет двести, оберегая от бурь и разора»,– решил Тимофей, направляясь к дому.
        Время – острокрылая ласточка. И три тополя, посаженные под окнами, росли быстро, будто спешили к какому-то неведомому торжеству. «Торжество» грянуло нежданно-негаданно.   
        В марте 1917 года на далёкие от столицы увалы в мирно зимующие деревеньки пришла новость: царя у власти больше нет.   

 – Скинули Николку с царского тубарету. Можа, мне, хресьянину, заживётся чуток
   полегче. Вона апрель в ворота стучится, в поле зазывает, а я ишшо и не
   отоспался за зиму, – захорохорился Захарка-лёжень, обычно молчавший на зимних
   воскресных посиделках деревенских мужичков.   

 – Лучше б тебя, лёжня, Марья с полатей пораньше стряхивала да в поле гнала.
   Глядишь, коврига какая-никакая в доме водилась бы. А так – за каравай-ярушник 
   пускаешь на вечёрку молодёжь. Пляшут, а ты с печки за весельем подглядываешь
   да на ковригу слюни пускаешь. Стыдобушка! Свой надел лень обрабатывать, в наём
   сдаёшь. За год лопату в землю не воткнул, – оборвал Захарку Тимофей.      

 – Не в землю он «втыкал»… Вона десятый у него на свет объявился, за каких-то
   восемь лет, как Марью в дом привёл,– под дружный беззлобный хохот добавил
   Матвей, мужик жилистый, работящий, каких – поискать.   

 – Смешно, да не совсем. Захарка умом не раскинул, что свой косой десяток ребятни
   чужой-то ковригой приучает к безделью. На земле так не должно… Мои дочки с
   семи-восьми лет в поле: я пашу, они боронят (парней-то нет),– пресёк мужицкий
   хохот Владимир. 
    
 – Вот ты, Вань, чего в городе не зацепился, а вернулся домой? Что, там тоже надо
   работать, чтоб прокормиться? Земля-то у тебя давно бурьяном заросла. А ты всё
   в поисках лёгкой жизни. Нет её, лёгкой-то – везде простому мужику пахать и
   пахать в поте лица. Ужели не понимаешь? – обратился к своему соседу бородатый
   Михаил, крестьянин зажиточный, хотя у него семья – как раз семеро по лавкам,
   но у всех от мала до велика мозоли на руках.         

 – Проку-то – пахать. Скоро земля будет общая. Вот и вспашете за меня. Лиходеи
   вы, богачи деревенские, как и городские капиталисты. Недолго вам осталось
   бедных обирать … Наша новая власть покажет, кто на земле хозяин… – нагловато
   начал Иван Бесноватых.               

 – На мой каравай, Вань, зуб не примеряй – подавишься. Землю не отдам, лес свой
   сожгу – ничего бесам не уступлю, – загорячился вдруг Тимофей, уловив в словах
   Ваньки угрозу.   

 – Вертайся, Иван, в город. Испужал нас. Ты нам – чужак. Бездельников поле не
   любит. Убирайся! – решительно заявил Василий Иванович, уважаемый в деревне
   старик.   

        Примолк Захарка, набычился и Ванька – оба почуяли, почти что увидели, глубокий овраг, что разделяет их и вечных пахарей с мозолистыми руками. Поняли, что просто так мужички своё полюшко не уступят. В деревне повисла тревожная тишина.       

                ***               
        Осень 1917 года,1918… Известия, одно другого страшнее, стали приходить и в глушь увалов: красные под большевистскими лозунгами  «Земля – крестьянам! Заводы, фабрики – рабочим!» изгоняют белых, по слухам в народе, казнена царская семья, то же ожидает эксплуататоров…   
        Смутное время исподволь подбиралось к деревне. И сюда явилась новая власть. Кто её возглавил? Захарка с Ванькой да ещё пара таких же бездельников из соседних деревень. Двинулись по дворам зажиточных крестьян – забирали коней (для фронта), грозя хозяевам отнять всё…          
        И это грозное «отнять всё» грохнуло на крестьян, как камень с небес. Бывшие деревенские лодыри стали новой властью и пошли грабить зажиточных. До зёрнышка зачищали амбары, всю живность забирали, вплоть до кур. Не стыдились прихватить горшки, чугуны, ухваты. С жадной ухмылкой хватали содержимое крестьянских сундуков: тулупы, валенки, новины, домотканые подштанники, сарафаны, фартуки. Уже на следующий день их бабы да девки, непряхи, щеголяли по деревне в награбленном …   
        Тимофей Леонтьевич враз потерял всё: землю, лес, скотину, птицу,
домотканую одёжу – пустая изба и огромная семья. Страх и безысходность потрясли его так, что он лишился разума. Месяц буйствовал – умер, следом – Матрёна, жена его… Дети … кому как пришлось.               
               
               
                ***
        С приходом колхозов на увалы… В самый раз обидеться бы разорённым крестьянам да и не признавать совместный крестьянский труд. Ан нет. У них душа землепашца, вечного неустанного труженика: опять первые в поле, на колхозном дворе.      
         А что те, кто их разорял? От них и теперь мало проку: то соседские петухи проспали – их вовремя не разбудили (своих-то кур давно съели), то захворали, то у них кости ломит – поистине, как от быка молока…
         Жизнь разорённых крестьян на увалах постепенно налаживалась, если б не война с лютыми немцами. Но и это испытание колхозники вынесли. Не выдержали увалы начала 90-х: навсегда рухнули хозяйства, как и вся советская жизнь, по воле «реформатора Мишки»  –  судить бы его, предателя, да, видать, некому…
   
                ***
         Кануло в Лету двадцатое столетие – век революций и войн. Пожалуй, в нём и был на увалах период самОй справедливости, когда человек ценился за честный труд, а не за умение ловко «обхитрить – отнять – ограбить» , как теперь (верховенствует волчий закон – что ни говори!)         
         Осиротели тополя, хоть и верные служивые. Не сумели они уберечь от бед и разора гнездо, свитое Тимофеем: бури да жуткие грозы круто меняющихся времён смели его, гнездо, до последней пушинки и веточки. Но всё-таки стоят тополя, как могучие стражи семейных корней. Тянутся вверх, к небу, к тому, кто их взрастил, а они нарушили его завет –  не сохранили что-то СВЯТОЕ, ВЕЧНОЕ и теперь готовы повиниться….               

                25.12.2018 г.