5

Предыдущая глава: http://proza.ru/2018/12/26/1916
--------------------------------

Занятия проходили в строгом, никогда не меняющимся распорядке: подъём, десять минут на умывание, завтрак, теоритическая часть, сразу же за ней, после получасового перерыва на обед — практическая, потом два часа на отдых и личные дела. Завершало день общее построение и подведение дневных итогов. Курсанты получали нечто вроде оценок в школе. Руслана это раздражало.

— Ещё бы дневники выдали, — ворчал он.

Ваня зачастую даже не слышал слов друга — всё его внимание было приковано к инструктору. Оценки имели важное значение для него, ведь если они будут низкими, то в разведгруппу путь заказан: не пустят воевать. Кто-то однажды так сказал ему. Ваня поверил, но переспрашивать у инструкторов не стал — и так всё очевидно. Кому нужны неумелые разведчики-диверсанты? А ещё он думал, что за плохие оценки могут и под трибунал отдать. Если Родина доверила тебе такую ответственную задачу, а ты не справился, то что с тобой делать? Не медаль же выдать.

Впрочем, бояться ему было нечего — оценки он получал более чем хорошие. А вот за Руслана Ваня переживал, хотя тот его опасений ничуть не разделял и только досадливо отмахивался, как от мухи — не лезь, мол, со своими нравоучениями. Ваня отступался, но лишь на несколько дней, а после снова принимался читать другу нотации.

В утро перед Новым годом очередной разговор на тему учёбы незаметно перерос в ссору. Ваня старался держать себя в руках, хотя внутри всё буквально клокотало от справедливой ярости, а Руслан даже не пытался обуздать свой южный горячий темперамент. Обложив Ваню порцией отборных ругательств, он намеренно громко хлопнул дверью библиотеки, где они вместе изучали книги по истории оружия. Ваня погрозил ему вслед кулаком, а когда дверь закрылась, запустил в неё пером.

— Дурак! — проорал он.

Ответом ему послужило эхо удаляющихся шагов.

Первые полчаса Ваня ещё пребывал в справедливом гневе. Потом подумал, что нужно бы помириться, хотя Руслан и не прав. Потом пришёл к выводу, что Руслан не так уж и не прав и, наверное, стоило бы извиниться за резкие слова. К середине дня Ваня был уверен, что склока вообще случилась на пустом месте и они раздули её просто так — можно было и спокойно поговорить. Но искать Руслана он не стал, решил, что извинится, когда они встретятся вечером. Руслан же будто намеренно избегал его. Они столкнулись всего лишь раз — в коридоре у учебных классов, но Ваня не успел сказать ни слова. Руслан стремительно обошёл его и скрылся за одной из дверей.

Ваня разозлился. Ну и пусть обижается и дуется! Он рассерженно сжал в карманах кулаки и твёрдо зашагал прочь. Пусть, пусть дуется! Пусть — сколько влезет! Его, Ваню, это больше не волнует. Не хочет мириться — и не надо.

В школе поставили ёлку — некоторым ребятам разрешили отлучиться за ней в лес — и даже нарядили. Ель нашли самую красивую: ярко-зелёную, пушистую, с широкими пахучими лапами и толстым стволом. Игрушки, правда, были не ахти какие — кто что сумел найти, но выглядела она всё равно празднично. Густой хвойный аромат, горький и терпкий, напоминал о доме. Ёлка пахла морозом, детством.

Наряжали её девушки. Уже наступил вечер, занятия закончились, и Ваня бесцельно слонялся по коридору. Именно тогда он и заметил Марию — невысокую стройную девчушку с двумя косами цвета пшеницы и большими, широко распахнутыми глазами. В душе что-то сладко и щемяще-нежно встрепенулось, забилось, запорхало радостно и суетливо. Она заливисто смеялась, вешая на ёлочные ветки самодельные пёстрые шары, болтала без умолку и иногда подтанцовывала под музыку, что лилась из потрескивающего хриплого граммофона, а он заворожённо наблюдал за ней через проём двери. Ни разу в жизни ему не доводилось встречать такой красоты.

Его заметила одна из девушек — чернявая, чуть полноватая, с тяжёлой челюстью и певучим украинским выговором.

— Шо уставился-то, малахольный? — громко воскликнула она, и девушки обернулись, засмеялись.

Ваня не ответил. Он просто не понял, что к нему обращаются — никак не мог оторвать взгляд от золотоволосой незнакомки. Та оглянулась, зарделась пунцово и по-девичьи застенчиво. Их взгляды встретились — всего лишь на короткое мгновение, но и этого хватило, чтобы дрогнуло сердце.

— Слышь шо ховорю, хлопыц? — требовательно повысила голос чернявая. — Э! Хлухой что ль?

Другая девушка, высокая, круглощёкая, крепко сбитая, схватила большой кусок ваты, которым они в качестве искусственного снега украшали еловые лапы, и оживлённо, с задором крикнула:

— Гони его, девки!

Вата мягко ударила по лицу. Но не успел Ваня опомниться, как в него полетело всё, что было в классе — подставки для книг, деревянные игрушки и даже подстаканники. Ваня отскочил в сторону и беззвучно ругнулся сквозь зубы, а через секунду дверь с треском захлопнулась. Из-за неё послышался весёлый смех.

И Ване почему-то тоже захотелось рассмеяться: так легко и тепло вдруг стало на душе.

На следующее утро он снова встретил Марию — в учебном классе. Девушка что-то внимательно изучала в книге, иногда делая пометки карандашом на полях, дышала на тонкие озябшие пальцы и теребила кончик косы, что свернулся очаровательным маленьким полуколечком. В классе было прохладно. Декабрьский мороз разрисовал широкие окна ледяными узорами, беззвучно, с молчаливой тоской сыпался с низкого серого неба крупный снег.

Ваня шагнул в класс, всеми силами стараясь придать своему лицу равнодушное выражение — будто ему нет дела до сидящей за одним из столов девушки. Но скрывать волнение получалось плохо. Изнутри опалило горячим, печным словно жаром, лицо загорелось пунцовыми пятнами, и Ваня, чувствуя это, покосился на Марию: не заметила ли она. Он прошёл мимо и сел за стол чуть правее.

Следующие десять минут Ваня пытался ненавязчиво и будто бы невзначай привлечь её внимание — нарочито громко листал страницы толстой тетради, кашлял, ёрзал на стуле и сопел, но Мария вела себя так, точно в классе кроме неё больше никого не было. Иногда её узкие худые плечи чуть вздрагивали, она куталась в растянутую шерстяную кофту и растирала ладони.

Тишина действовала угнетающе. И Ваня уже было решился заговорить, как дверь со скрипом распахнулась и в щель просунулась голова Руслана.

— Так и знал, что ты здесь! — завопил он.

Мария вздрогнула, вскинула взгляд. Что-то мягко шевельнулось в груди, скукожилось и притаилось у сердца маленьким тёплым комочком, ласково шевельнулось, затрепыхалось воробушком. На Ваню смотрели два больших, пронзительно-карих глаза в обрамлении длинных пушистых ресниц. Они походили на бездну, на стремительный водоворот, куда его утянуло с головой в мгновение ока. Горло цепко сжали тиски смущения, воздух застыл немым осколком, и вдохнуть получилось только с третьего раза. Мир, казалось, застыл на одной хрустально-хрупкой секунде, которую резко разбил громкий голос Руслана:

— Чего молчишь?

— Я… я… это… — начал заикаться Ваня. — Что такое?..

— Мириться пришёл. Выходи.

Мирился Руслан так же бурно, как ссорился: кости в Ваниной ладони хрустели и грозили раскрошиться. Он машинально улыбался другу, кивал и что-то говорил, хотя даже сам не особенно хорошо понимал, что. Перед глазами стоял образ невысокой белокурой девушки с двумя длинными косами и бездонным карим взором. Она походила на маленькую лань: изящная, грациозная, невероятно красивая. Красота её была выразительно чистой, точно горный ручеёк, точно нетронутое цивилизацией цветущее дикое поле; она дышала свежей росной прохладой и ветром, морозными звёздами и ароматом заиндевелых лесных ягод. Пленительная и загадочно-далёкая девчонка с лёгким розовым румянцем на фарфоровых щёчках.

— Ты где витаешь, мечтатель? — смеялся, тормошил его за плечо Руслан. — На войну уже в своём воображении попал? Или… — Он хитро сощурился. — Или втюрился?

— Ничего я не втюрился, — отбился Ваня. — Так просто… задумался.

Руслан заулыбался. Каверзно и с лукавством — будто замышлял что-то хитрое, но невероятно весёлое.

— Ага, ага. Поверил. Ага.

— Да иди ты! — наигранно безразлично фыркнул Ваня. — Не втюрился я, понятно?

— Ага. Понятно.

Улыбка не сходила с лица друга. И Ваня знал: Руслан всё понял. Впрочем, как тут не понять, если у него, скорее всего, всё на лице открытым текстом написано? Ну не умел он никогда скрывать свои чувства, да и врал неумело и кособоко, так, что враньё сразу наружу выходило.

Дверь класса бесшумно приоткрылась и мимо шмыгнула Мария. Ваня обернулся и проводил взглядом её худую воздушно-невесомую фигурку. Форма курсантки была заметно велика ей: плечи свисали, гимнастёрка доходила длиной до бедра, ноги как у ребёнка нелепо торчали из начищенных до блеска, но старых, истоптанных кирзачей — скорее всего, тоже не её размера. Мария почти бежала по коридору, стуча металлическими набойками и хлопая голенищами. Точно велики.

Руслан выгнул бровь, скривил в беззлобной насмешке губы.

— Всё. Втрескался. Я даже знаю, в кого. В Царицыну! Был парень — и нет парня. Жил себе, не тужил, учился, радовался жизни. А потом влюбился и скис как говно.

— Её фамилия Царицына? — уточнил Ваня, не обратив внимания на колкие шутки.

— Царицына, — подтвердил Руслан.

— Красивая. — Ваня мечтательно вздохнул и взъерошил пальцами коротко стриженые волосы на затылке. — Мария Царицына…

— Фамилия как фамилия, — пожал плечами Руслан и перешёл на другую тему: — Тут нам Татарников обещался праздник в честь Нового года разрешить. Хочешь, там тебя Царицыной и представлю?

— Хочу! — с готовностью отозвался Ваня, но тут же спросил с подозрением: — А ты её откуда знаешь?

Руслан небрежно махнул рукой.

— Да!.. Учились мы до девятого в одной школе, потом она с семьёй уехала куда-то, вроде как в Сибирь. Отец у неё учёный был, насколько я знаю, его по работе туда и вызвали. Геолог или что-то вроде того. Сам глазам не поверил, когда её тут встретил.

— Как тесен мир, — задумчиво пробормотал Ваня.

Праздник им, как и обещал инструктор, майор Татарников, и правда разрешили, даже расставили в бывшем актовом длинные столы с жёсткими деревянными скамейками без спинок. Угощения были нехитрые: варёная картошка, тушёнка, солёные огурцы и квашеная капуста, пышный чёрный хлеб. Кто-то притащил аккордеон и гитару с поцарапанной декой. Удалось даже раздобыть где-то алкоголь — отвратительно пахнущую кристально-прозрачную жидкость в большой бутылке без этикетки. В центре стояла ёлка. Девушки постарались на славу: лесная гостья переливалась и сияла стеклянными бусами и украшениями.

Весь вечер Ваня расспрашивал Руслана про Марию: какая по характеру, умная ли, добрая или злая и обидчивая. Тот охотно делился всем, что знал, и вскоре Ване стало казаться, что ему известно о Марии уже всё. В воображении он рисовал себе её как самую красивую, неповторимую, удивительную девушку, добросердечную, ласковую и мягкую — и ничуть не сомневался, что именно такой она и была.

— Она в художке училась, — повествовал Руслан, уплетая тушёнку с громадным ломтём хлеба. — Каждый день после школы туда шла. А вообще тихая была, молчунья. Неразговорчивая. И подруга у неё только одна была, Юлька Рудакова, такая же молчаливая. Ходили вместе и молчали.

— Просто она скромная, — решил Ваня.

— Ща доем, — Руслан прожевал кусок, — и пойдём, познакомлю вас.

Ваня испугался. Как, вот так просто подойти и познакомиться? Сердце запрыгало, затылок опалило морозно-ледяным ознобом.

— А я вот никак не могу Ангелинку окрутить, — с печальным вздохом продолжил Руслан. — Не поддаётся, зараза, ни в какую. Кстати… ты выиграл, — недовольно признал он. — Неделя уже прошла, а ведьма рыжая в меня не влюбилась.

— Какая ведьма рыжая? — не понял Ваня.

— Ну Кулешова же. Ангелинка. — Он взял пальцами капусту, затолкал в рот и принялся с хрустом пережёвывать. — Замужем, наверное. Вот же!.. Даже не сказала. Могла бы объяснить, мол, так и так, Камарин, ничего тебе не светит… муж у меня и всё такое!

Ваня отыскал взглядом Ангелину. Она стола чуть поодаль от столов и о чём-то говорила с Татарниковым. На лице то появлялась, то исчезала улыбка, девушка снова и снова поправляла огненные волосы, заплетённые в толстую, свёрнутую кольцом косу, перебирала пальцами по широкому ремню и нервно, раз за разом одёргивала юбку.

Татарников почему-то выглядел растерянным и будто бы сконфуженным. Его взор, обычно сконцентрированный, по-военному чёткий и пронзительный, блуждал по залу, а потом возвращался к Ангелине — но буквально на пару секунд. Единственно неизменной в его облике осталась правильная, сурово-прямая командирская выправка.

— А вон она. — Ваня кивнул в их сторону и, перекинув ноги через скамейку, повернулся к столу, где стояла его пустая тарелка. — И товарищ инструктор её там охмуряет.

Руслан развернулся.

— Ух ты, гляди! И правда! — И наигранно удручённо пожаловался: — Эх, у всех любовь, понимаешь… морковь… только я, горемыка неприкаянный, один-одинёшенек!

Ваня дружески похлопал его по плечу и шутливо ободрил:

— Ничего. И у тебя морковь будет.

Впрочем, грустил Руслан недолго. Уже через полчаса он увлечённо наяривал на гитаре какую-то весёлую песенку и игриво-зазывно, красуясь, поглядывал на девушек, что сгрудились стайкой у края стола. О своём обещании познакомить Ваню с Марией он напрочь забыл, а тот решил и не напоминать, лишь украдкой смотрел-любовался на неё издали. Раза два её оленьи глаза ловили его взгляд, и тогда Ваня поспешно-неловко отворачивался, чувствуя, как сковывает нутро густое душное смущение, ругал себя за нерешительность. Почему бы не взять и не познакомиться? Что тут такого? Но стоило только подумать об этом, только коснуться слегка этой мысли, как обжигал страх — странный, давящий, непонятный.

Уснуть ночью снова не получалось: мысли так и лезли в голову, калейдоскопом сменяя одна другую. Ваня вспоминал детство, школу, отца, Людку Зайцеву, думал о войне, как обычно представляя себя героем. Что такого геройского совершит, он ещё не придумал, хотя фантазий было хоть отбавляй. Вот он первым врывается в Рейхстаг и лично, в одиночку берёт в плен Гитлера. А вот он добывает ценнейшие военные сведения, «совершенно секретно» СС или Абвера, за которые его благодарит сам Сталин. А потом — слава, уважение, почёт…

Утром передали последние фронтовые сводки: немецкое наступление на Москву успешно остановлено, враг перешёл к обороне, Ленинград всё так же находится в кольце блокады, но сообщение с городом не прервано, защитники стоят насмерть. «Ленинград никогда не будет сдан врагу!» — уверенно заявил диктор. Ваня нахмурился. Он давно уже не получал писем из дома. В голову закралась беспокойная, почти паническая мысль: а что, если положение на фронте куда хуже, чем передают по радио? Почему мама совсем ничего не пишет?

Делиться своими подозрениями он ни с кем не спешил, и обдумывал эту мысль ещё несколько дней. Зима обхватила Мурманск льдом, стылыми синими ночами кружила метель — выла, билась в окна казармы, швырялась горстями колючего снега, а после стихала, ложилась на землю. И тогда на ясно-студёном небе повисал кругляшок луны, похожий на глыбу талого льда — бледный и голубовато-водянистый. Иногда Ваня вставал ночью с койки и, прижавшись лбом к холодному стеклу, глядел на него. Как странно: идёт война, гибнут люди, разрушаются целые города, свирепствуют немцы, а луна всё висит и висит в вышине, и ничего её не волнует. И тысячу лет назад она висела, и ещё через тысячу висеть будет.

Царапанную гитару Руслан с праздника забрал — с разрешения инструктора — и теперь вечерами развлекал ребят песнями. Играл он хоть и бойко, по-молодецки разудало, но плохо. Пел ещё хуже. Да и одна струна на гитаре отсутствовала, что порой становилось поводом для острот — иногда саркастичных, иногда откровенно обидных, грубых и издевательских — которые Руслан игнорировал.

— Да хватит вам! — как-то не вытерпел Ваня. — Будет уже шутейки свои дурацкие шутить! Сирота ведь!

Парни пристыженно притихли.

На занятиях Ваня нацарапал на клочке бумаги письмо домой. В школе было холодно, и чернила подмерзали — приходилось отогревать их в ладонях.

— Надо бы сходить к интенданту, одёжу какую попросить, — прошептал Руслан, пряча руки в рукава. — Околеем.

— Это вы верно подметили, курсант Камарин, — ответил Татарников. — Надеюсь, у вас от холода знания в голове не замёрзли?

— Никак нет, товарищ инструктор! — отчеканил Руслан и вскочил. — Не замёрзли!

— Тогда скажите-ка, курсант Камарин, какие знаки различия у штандартенфюрера?

— Эсэсовские знаки различия, товарищ инструктор!

— Точнее, — потребовал Татарников.

— Погоны плетёные, — начал перечислять Руслан. — Серебристые. С двумя звёздочками. В петлицах дубовые ветки с листьями.

— А нашивку на маскхалат знаете?

— Так точно. Три полоски и две дубовые ветки с желудями.

— Молодец, — одобрил Татарников. — Молодец, курсант. Взялись за ум. Не всё же ваньку валять. — Он завёл руки за спину. — Нам документальный фильм привезли. Про Германию. Сегодня после занятий всем в зал на просмотр.

— Я ваньку и не валял, — сказал Руслан и подмигнул Ване.

Показывали фильм в том же зале, где накануне отмечали Новый год. Ещё красовалась в центре разувешанная ёлка, тянулся от стены к стене пустой стол. Широкие окна были закрыты экраном, а перед ними стояли несколько рядов стульев.

Марию Ваня заметил сразу — она сидела с самого края и так же, как тогда в классе, теребила тонкими пальцами кончик косы. Большие глаза влажно блестели. Она с каким-то детским любопытством глядела на гладкий белый экран, нетерпеливо постукивала круглым носком сапога.

Когда все расселись, свет потух и на экране появились городские дома. Внизу засветилась надпись: «Берлин». По тротуарам спешили пешеходы, мимо ехали автомобили и трамваи. Показали крупным планом реющий немецкий флаг со свастикой, и голос за кадром заговорил: «Адольф Гитлер свято верит в непогрешимость своей идеи, которая гласит, что только одна раса на земле — арийская — имеет полноценное право на существование. Все остальные представляют собой неполноценных людей, ниже которых только животные. Большинство стран Европы поддерживают Гитлера и его прихвостней, шлют ему подмогу в виде техники, оружия и живой силы».

Замелькали кадры факельных шествий. Немцы выстраивались в живую свастику и шагали вперёд, приветствуя стоящего на трибуне Гитлера, а за ними печатали шаг ещё несколько сотен солдат — такт в такт, движение в движение. Всё было настолько синхронно и масштабно, что поражало воображение. На минуту диктор умолк. Грохот начищенных, сверкающих сапог заглушал треск киноленты. Ваня, не отрываясь и почти не дыша, смотрел в экран.

«Гитлер считает, что имеет полное право на истребление других народов и рас, в том числе и славян», — продолжил диктор. Показали Гитлера. Он стоял на той же трибуне, но уже в фуражке, и что-то остервенело выкрикивал, размахивая руками, хмурясь и оттопыривая нижнюю губу. Перед трибуной теснилась многотысячная толпа: женщины и мужчины, юноши и девушки, дети — все в едином, трепетном и вдохновенном порыве внимали ему. И Гитлер старался вовсю: таращил глаза, брызгал слюной и тряс жидкой чёлкой, вопя какую-то речь. Он больше походил на сумасшедшего, чем на вождя.

— Они что, дураки? — искренне удивился Ваня. — Почему они ему верят?

— Дураки, — подтвердил Руслан.

Потом показали кадры, снятые в ночь, прозванную «хрустальной», и её печальные последствия: разрушенные магазины, сгоревшие ремесленные лавки, убитые люди. Тела беспорядочно лежали прямо на тротуарах, у стен жилых домов, на которых расклеили антиеврейские плакаты и листовки с призывами гнать и уничтожать «жидов».

Диктор рассказал о первых жертвах нацизма. «Всё имущество германских евреев нацисты присвоили себе, — говорил он. — В квартирах и домах ныне живут немецкие солдаты и их семьи, а настоящие хозяева были вынуждены бежать из страны. Люди, верой и правдой служившие своему отечеству, преданы, убиты, унижены».

— Вот же гады, — едва слышно прокомментировал Руслан. — Сволочуги.

Он сжал челюсти, с ненавистью глядя в экран.

— Тебе так жалко немецких евреев? — полюбопытствовал Ваня.

Руслан повернулся. Глаза его сощурились и в центре зрачка, казалось, образовалась острая, безжалостно-искристая льдинка.

— Мать мне жалко. Дедушку. Сестру жалко. Понятно? Думаешь, они с нами менее жестоко поступят, ежели что, чем с евреями своими поступили?

— Не смогут, — уверенно ответил Ваня. — Они никогда нас не победят. Ты же сам говорил, что они псы трусливые!

Руслан хотел было что-то сказать, но не стал и снова повернулся к экрану. Но фильм уже закончился. Загорелся свет, и курсанты принялись вставать. Руслан зябко поёжился и словно бы нехотя проговорил:

— Ты, Ванюха, не думай, что немцы трусы… Не трусы они.

— Трусы! — не согласился Ваня. — Уж по крайней мере нашим солдатам не чета!

Руслан невесело усмехнулся. Ваня уже собрался было прочитать ему возмущённую лекцию на тему храбрости, непревзойдённой самоотверженности и бесспорном, героическом патриотизме советского солдата, как их догнала Мария.

— Привет, Камарин! — воскликнула она. — Как живёшь?

Её голос заставил Ваню вздрогнуть. Он тут же забыл и о своём праведном негодовании высказываниями Руслана, и о просмотренном фильме, который оставил настолько глубокое впечатление, что тяга попасть на войну как можно скорее разгорелась с новой силой. Мария улыбалась. Улыбалась особенной улыбкой — мягкой, по-простому искренней, той самой, от которой двоило-троило Ванино сердце. По позвонкам пробежал горячий озноб, в висках мягко и часто запульсировало.

— О, Царицына! — обрадовался Руслан. — Хорошо живу. Ты как?

— Я тоже. С другом своим познакомишь?

Ваня волновался так, что закладывало точно ватой уши и перепирало намертво дыхание.

— Запросто. Это Ваня Трифонов, будущий герой.

Мария засмеялась.

— Вот прямо герой? — кокетливо-игриво переспросила и взглянула на Ваню. Длинные ресницы её трепетали, в глазах светилось, мерцало щекотно-ласковое, игривое нечто.

— Самый настоящий, — с серьёзным видом кивнул Руслан и хлопнул Ваню по плечу так, что тот чуть было не потерял равновесие. — Иван, подтверди.

— Угу, — натужно промычал тот. — Так и есть.

Мария болтала ещё что-то, звонко смеялась, но Ваня с трудом мог разбирать слова. Точнее, не разбирал их совсем. Волнение раз за разом опрокидывалось лавиной, и сколько бы Ваня не пытался взять себя в руки, прийти в себя никак не получалось. Он чувствовал себя дураком.

Весь вечер он пребывал в странном состоянии, то ли полусонно-мечтательном, то ли растерянном, которое не прошло и с наступлением морозного утра. Жёлтая ветреная заря засветилась над Мурманском, пушисто-белая зима отчуждённо смотрела через окна казармы на мирно спящих курсантов. Двухъярусные койки, стёганые ватные одеяла, аккуратно сложенные формы на фанерных некрашеных тумбочках, чисто вымытый дощатый пол. Солнце ещё только готовилось подниматься, и школу окутывала густая, чернильно-таинственная полутьма.

Сон растворился, и некоторое время Ваня неподвижно лежал в тёмной тишине. Голова — пустая, ясная, без единой мысли. Снаружи — ночные шорохи, скрипы, безмолвие.

Ваня неслышно выбрался из-под одеяла, нашарил под койкой обрезанные, распоротые по краю валенки. Надо бы и правда сходить к интенданту, попросить что-нибудь тёплое из одежды, хоть кацавейку какую — Ваня знал, что тот уже не спит. Вставал старшина Соколов рано, ещё до общей побудки, и, как Кощей, проверял и перепроверял по описям вверенное ему государством имущество, пересчитывал шинельки, варежки и ушанки с блестящими красными звёздами. Правда в том, что одежду он выдаст, Ваня сомневался, слишком уж несговорчивым был старшина, без специального распоряжения от начальства и пуговицы поломанной не выделит. Но попробовать уговорить, конечно, можно — тем более, что спать уже не хочется.

В коридоре стояла звенящая тишина. Ваня прокрался мимо закрытых дверей и свернул к лестнице, что вела к складу на первом этаже. Снизу доносились тихие голоса: кто-то разговаривал, стоя на лестничном пролёте.

— А как я их, майор, туда отправлю? Покоя нет от этой мысли… это ж как руками своими…

— Ну, это ты, Алексан Васильч, преувеличил! Война есть война.

— Тьфу ты… Будь она неладна. Когда б союзники уже второй фронт открыли, а? Вот уж Гитлер-паскуда завертелся бы тогда.

— Откроют. Всему своё время.

— Да где оно, время твоё!.. Эх… уходит только.

Ваня спустился на несколько ступеней и аккуратно выглянул из-за перил. Прямо под ним стояли двое инструкторов — Татарников и Старков. Некоторое время оба молчали. Старков выудил из нагрудного кармана пачку папирос и помятый спичечный коробок.

— Я вот чего боюсь. — Он пустил дымок, и тот потёк к потолку клубящейся серой рекой. — Не выполнят они задания. И сами полягут, и мы ни с чем останемся. Желторотые же совсем.

— Так выбери лучших.

— Лучших! — передразнил Старков. — Кто они, лучшие эти? Какая тут подготовка, ты скажи на милость? Стрелять да гранату кидать обучили — и вперёд. А немец — он хитрый и матёрый, он эту поросль без собак вычислит и в фарш перемнёт.

Татарников шумно вздохнул и жестом попросил папиросу. В рассветном полумраке засветились два красных уголька.

— Страшные жертвы, но вынужденные, — наконец сказал он. — Да сам понимаю… что уж тут… и непонятно, что страшнее, провал задания или юнцы эти… Я вот всё думал. Не хочу я, знаешь, чтоб они между собой дружили. Тяжелей им так будет.

— Пусть лучше дружат, — возразил Старков. — Удивляюсь я тебе иногда, Алексашка. Сам боевой командир, и порох нюхал, и врага в лицо видал, знаешь ведь, как на войне друг важен и нужен. Чего ты как неженка, тьфу, мать-етить… Кто спину прикроет, если не друг?

— Война нынче другая, — буркнул Татарников. — Ожесточённее.

— Эва! Думаешь, фриц страшнее финна будет?

— Враг и в Африке враг.

Снова замолчали. В маленькое окошко под потолком уже карабкались клёклые солнечные лучи, цеплялись за подоконник. Сочило безжизненно-пустым зимним светом. Ваня бесшумно сел на корточки, держась за металлические холодные прутья перил.

— Смотрю на них иногда, — задумчиво проговорил Татарников, стряхивая с папиросы пепел. — Да глазам не хочется верить. Дети ведь совсем. Детишки. Несмышлёныши. Тут вот школа была, — он обвёл вокруг рукой, — раньше дети тут наукам учились. А теперь воевать учатся.

Старков грустно засмеялся. Вспыхнул уголёк папиросы, осветив на мгновение по-мужицки квадратную тяжёлую челюсть, глубоко посаженные глаза и костлявые скулы.

— Ты после ранения уж больно сентиментальным стал.

— Угу, — протянул Татарников и тоже усмехнулся: — Видимо, пуля в орган, который за сентиментальность отвечает, попала.

Дослушивать Ваня не стал, тихонько выбрался с лестницы и вернулся в коридор. Впрочем, и инструкторы вскоре ушли — снизу послышались шаги. Голоса удалялись, только их эхо ещё какое-то время витало под потолком.

Старшина Соколов и правда уже не спал — записывал что-то в массивном гроссбухе огрызком карандаша. Рассохшийся дубовый стол чуть поскрипывал в такт. На Ванину просьбу выдать тёплую одежду Соколов среагировал предсказуемо: потребовал разрешение начальства. И уточнил:

— В письменном виде. Понял?

— Да что вам жалко, что ли?! — возмутился Ваня.

Соколов уставился на него из-за стола немигающим взглядом.

— Я кому сказал, курсант Трифонов? Будет разрешение — будет тебе и фуфайка.

В школе старшину побаивались за твёрдый нрав, хотя вида он был ничуть не грозного, скорее, наоборот — круглолицый, низкорослый и большеносый, по-деревенски простой, с широкими плечами, намечающимся брюшком и вставным серым глазом. В пышных старомодных усах проглядывала белая седина, которую он лихо закручивал внутрь — с первого взгляда и не различишь. Был он суетливый да говорливый, непреклонный в своих убеждениях и строгий, с шустрым, всё подмечающим взором. Стеклянный глаз его смотрел странно, будто бы куда-то в дальнюю даль, недвижимый, пугающе-неживой и жёсткий.

— От вас убудет, что ли? — не сдавался Ваня. — А если заболею и на задание не смогу пойти?

— А это не моё дело! — отрезал Соколов и снова уткнулся в свой журнал. — Катись давай.

Так ничего и не добившись, Ваня ушёл. Значит, придётся просить письменное разрешение у кого-то из инструкторов. Но одеваться не по уставу курсантам запрещалось, поэтому в том, что разрешение будет, Ваня сомневался.

Старков, услышав просьбу, велел как следует протопить школу.

— Действительно холодно, — отстранённо сказал он. — Ты, Трифонов, под низ безрукавку натяни. Но чтоб не видно было.

— Сопли примерзают, товарищ инструктор! — вторил Ване Руслан.

— Нету никакой безрукавки.

— Под одеждой всё синее.

— Пар аж идёт! Руки как крюки, пальцы не гнутся! Задубели.

— Мозг коркой льда покрылся…

— Отставить! — разозлился Старков. — Развели тут!.. балаган! Идите оба вон… — он мотнул головой, — к старшине идите, да скажите, я лично распорядился всем по кофте выдать!

— Так он без письменного разрешения не даёт ничего, — не отставал Руслан.

В конце концов Старков сам пошёл на склад и отдал Соколову приказ. В тот же день курсанты получили по шерстяной овечьей телогрейке и по паре варежек. Старшина погрозил Ване кулаком:

— У, я тебе! Ишь, лишь бы имущество казённое разбазарить!

Ваня только фыркнул в ответ. Ему уже не было никакого дела ни до Соколова, ни до его казённого имущества. Внизу, в заснеженном дворе, его ждала Мария.

--------------------------------
Следующая глава: http://proza.ru/2018/12/26/1919