Закат

Разве объяснишь, почему люди, не умеющие плавать, бросаются с моста за утопающими?
                Стефан Цвейг


 Была зима. Ветер вперемешку со снегом, песком, пылью и лучами солнца выедал глаза. Поднять голову в этот туман было невозможно, и никто не решался, но все знали, что небо в тучах и что скоро гроза. Не сегодня, но завтра, скоро, уже совсем скоро, но гроза будет. Дорога к пятиэтажному зданию, в котором проводились исследования по происхождению человека и всего мира, была расчищена с заботой о работниках. На четвертом этаже был кабинет Антона Сергеевича – генетика, у которого был неудобный стол в центре комнаты, а на лице усы, которые были настолько обычные, что никто их не замечал. Кабинет Николая Григорьевича был на пятом этаже. Николай Григорьевич был физик.
–  Николай Григорьевич, – начал было Антон Сергеевич, – вы когда смотрите на солнце, видите гелий, а я вижу теплоту. Жизнь обязательно должна была произойти от тепла, в этом я уверен.
– Антон Сергеевич, разве вы не видите, какой перед нами механизм: здесь не теплота, здесь математика. Я когда смотрю на Солнце в телескоп, я теплоту не вижу, я вижу шар, большой шар, который представляется мне очень даже устрашающим. Оно, как меч, висит над нами и чего-то хочет. Чего оно хочет, Антон Сергеевич?
– Нужно подумать, чего оно хочет. Это так просто и не скажешь, здесь подход нужен, метод нужен.
 На улице все холодало. Пар, который шел изо ртов прохожих, усиливался и уже начинал их раздражать, усиливая туманность на дороге. В это утро Антон Сергеевич еще до начала работы зашел в кабинет к Григорию Николаевичу и с ужасом смотрел на него. Он физически не мог открыть рот, что бы начать говорить, а только потел и дрожал. Наконец он сел и выдвинул теорию.
– Николай Григорьевич, вы за больного меня не принимайте, но слушать извольте внимательно и не перебивайте. Вы видите, что с каждым днем все холодает и холодает, теплостанции уже не успевают обогревать наши квартиры, а вчера мой брат звонил мне и сказал, что река замерзла. Солнце больше не сможет греть, ему нужна помощь, его нужно спасти, иначе все погибло.
Антон Сергеевич молча взял телескоп у Николая Григорьевича и начал смотреть на Солнце. Он видел белый шар в черной пропасти космоса. Его еще больше кинуло в дрожь. – Разве вы не понимаете: чтобы согреть людей и Землю, нужно Солнце – внешний источник тепла, так как ничто не может поддерживать свою теплоту самостоятельно, всему нужно свое Солнце, всему нужно то, что его согреет, иначе смерть.
– Ну и? – спросил Николай Григорьевич.
– Вы что не видите?! – кричал Антон Сергеевич, еле сдерживая судороги на правом глазу. – Ведь у Солнца нет внешнего обогревателя, скоро ледяной космос убьет его. Как мы раньше не замечали этого? Почему? Как? Бедное Солнце! Оно, всех согревая, все это время больше всех мерзнет и страдает, и ведь умрет, если мы его не спасем. Нужно спасать Солнце, спасать весь мир, всю Вселенную!
Под конец он задыхался, в горле кололо, он взял стакан воды и начал пить. Николай Григорьевич посмотрел удивленно и потерянно на Антона Сергеевича и, как будто что-то припоминая, сказал:
– Почему оно нас греет? Ведь это непрактично – обогревать холод, обогревать космос, наконец, обогревать Землю с нами. Зачем обогревать то, что никогда не сможет до конца согреться, что всегда будет нуждаться и ничего не даст взамен?
 
 Прошел месяц, в городе узнали о смерти Солнца. Началась паника. Одни говорили, что Солнце уже не спасти, вторые умоляли не задавать никаких вопросов, третьи отрицали существование Солнца – и все лишь бегали, а в конце сходили с ума.
Швеи пытались создать большой сюртук для Солнца, но не смогли подобрать размер. Химики создавали баллоны с теплотой, но при транспортировке к Солнцу они взрывались и губили еще тысячи жизней. Даже печники хотели сделать огромную печку, чтобы хорошенько отогреть Солнце, но передумали непонятно почему. Лишь Солнце смотрело на все гордо, холодно, отвлеченно, как будто слушало песню, песню о тепле.
Антон Сергеевич с каждым днем все меньше спал, почти не ел, он судорожно сочинял план своего спасения, план, в котором он избежит злой участи, и параллельно понимал свою смерть. Антон Сергеевич не верил в смерть, но боялся ее больше всего. От мороза у него потрескались руки, губы, зубы, а на улице, где уже не было людей, начинали трескаться здания. Деревья, падая, перегораживали дороги. Все трескалось. На работе сотрудники вели себя как ни в чем не бывало, все спокойно шутили, с легкостью рассматривая газеты, они мечтали о новом отпуске на две недели. Все вели себя очень даже прилично и благородно, только некоторых выдавали красные от слез глаза и какая-то кривая улыбка, даже когда они смеялись от чистого сердца. Антон Сергеевич и за собой начал замечать эту двойственность, которая как будто рвала его на части, не давала забыться. «Моя двойственность убила во мне человека, убила во мне зверя, оставила мечущуюся пустоту, которая лишь боится, всего боится». Он злился на все, на себя, на свою мать, которая вязала ему шарф. «Зачем вязать шарф, когда все погибает, когда конец, вся Вселенная скоро замерзнет, а она, вместо того чтобы пойти на фабрику по изготовлению отопительных боеголовок, вяжет чертов шарф, который в магазине стоит копейки.
 
 Вчера на лестничной площадке я встретил соседа, он улыбнулся и прошел мимо, но я знаю, что два дня назад он убил своего сына, чтобы отдать в жертву Солнцу. Он убил его, а труп сжег прямо в квартире. Этот человек больной, но он всегда подвозит меня на работу, у него красивые рыбки, он смеется как безумный, и мне приходится иногда улыбаться ему в ответ, дабы избежать неловкости. Больше всего я стал бояться людей, иногда хотел даже умереть, чтобы в гробу уединиться, но на работу ходить не переставал, так как за три прогула без уважительной причины могли сделать выговор, а за три выговора вообще страшно и представлять, что могло быть.
 
 Мысли о скорой смерти не давали мне покоя. Что мне нужно сделать? Где решение? Сколько нужно думать? Почему я не вижу? Многие из моих друзей начинали отрубать себе руки в знак уважения к Солнцу. Семья из соседнего дома побрила своих детей и кошку налысо, чтобы ловить лучи Солнца на лысой коже. Я пошел на кладбище, никогда не был, решил сходить. Почему каждая могила отделена от другой забором? Некоторые как будто клетки какие-то, заходишь на кладбище – и одни клетки, в середине которых еле виднеется могила человека. Зачем мертвым эти клетки? Разве смерть не сближает их всех? О блаженны, разве они не знают ответ всей жизни после смерти? В конце концов, они под землей, там тепло и безопасно. Им не нужно прятаться, им не нужно бороться за себя, для них, может, и жизнь только начинается... Скоро я заболел. Болела голова, ноги, текли слезы, наверное, от температуры, еще я постоянно кричал, не выходил из комнаты. Мать, с которой я живу, говорила, что я валялся по полу и боялся отражения в зеркале. Пригласили доктора. Он прошел в зал не разуваясь, и тут же повеяло холодом. Врач сказал: «Выражается сознание, что болезни у вас не находится, а боль есть. Это все холод на вас действует. Попробуйте загибать уши три раза в день, после еды. Заведите козу и ешьте больше мяса – это должно помочь. Мы в среду будем согревать Солнце перемалыванием гречки, если хотите и будете лучше себя чувствовать, то обязательно приходите, будет весело и Софья Петровна в конце станцует».
 
 С того времени я не вылезал из-под кровати. Время остановилось. Все кончено, все умерло. Я царапал ногтями плитку пола, которая лежала под моей кроватью, и когда сдирал очередной ноготь, радовался боли. Если есть боль, значит, не конец ведь? Не может же боль врать? Она дает мне немного крови, я ее собираю в одной длинной щели и берегу. Мне моя кровь никогда не врет, она всегда была с болью, всегда я ее ждал, и когда она появлялась, я чувствовал себя человеком. Но вскоре ногти кончились, и я лежал в луже уже наполовину свернутой крови, и слезы душили мне глаза и горло.
Все это Солнце, все оно, оно забрало жизнь и увлекло меня сюда. Не умею я быть тем, кем ты хочешь, не могу, недостоин. Убей меня, давай, ты гордый шар, убей своего раба, размажь его, он не способен согреть тебя, не способен дать тебе ни малейшей частички тепла. Я не хочу обманываться, как другие, я не хочу изображать и играть в помощника, когда я, как безрукий, не могу ничего сделать. Может, я немой и не слышу твоих слов и инструкций? Ну так подари мне еще мгновение жизни – убей меня, и боль, которую я почувствую, и будет моим спасением. Прости меня, но лишь так я могу искренне тебе услужить».
Он заплакал и уснул. Во сне он был уже стариком, был вечер, он заваривал чай. К нему постучались. В дверях был мужик средних лет. Антон Сергеевич никогда его не видел раньше, но сразу же пригласил гостя в дом. Двое человек молча пили чай, тайна жизни была открыта. Было тепло.
 
 На похоронах много людей не было. Был Николай Григорьевич, который весь похудел, был без рук и без одного уха. Кто-то пошутил, будто Антон Сергеевич, как и Николай Григорьевич, был левша, а теперь, мол, ни тела, ни рук. Кто-то заметил, что на Антоне Сергеевиче в гробу рубашка была задом наперед надета, да и в жизни странный был человек, неблагополучный какой-то. Больше никто ничего не сказал, все экономили пар изо рта для домашних дел.