Бледная тень Миллера. Глава третья

               
                Глава третья


              Путешествие по Сибири Фишера и Линденау.
   

     Оставшись без помощника-переводчика, Фишер в это время поднимался по Оби и её притоку  к Томску, изучая местность  и проводя опросы местных жителей.  И вновь я задаюсь вопросом: мог ли он выполнить такую работу при неудовлетворительном знании русского языка, в чем его упрекал Миллер?
     Плавание  продолжалось довольно долго, вероятно с остановками. В Томск Фишер прибыл 20 августа 1740 года. В это время там находился напарник Миллера – профессор Гмелин. Зная, что он лично знаком с Леонардом Эйлером, Фишер  стал просить Гмелина обратиться к нему с просьбой   о приобретении у него азбуки для  своих детей. Гмелин отказался от написания письма Эйлеру, заявив, что это удобнее будет сделать брату Фишера. Фишер, видимо, обиделся и достаточно резко об этом заявил. Напомню читателю, что он ехал в Сибирь  всей семьей, - с женой и двумя сыновьями, старшему из которых, - Петру  шел уже седьмой год. 

     Гмелин, как уже говорилось, вел оживленную переписку с Миллером и  писал ему 13 ноября 1740 года: «Фишер странно держит себя в обществе, обижаясь на всякие мелочи и теряя по всякому случаю хладнокровие, ….  Людей, с ним бывших, - уведомляет он Миллера, - я нашел в полном против него восстании …».
     О каких людях  идет речь?  Известно, что кроме семьи с Фишером ехали два копииста (Якоб Лендинау и Александр Мартини) и два солдата с унтер-офицером, приставленные к отряду в качестве охранного конвоя. Якоб Лендинау в это время находился  с Миллером в Тобольске. Более того, известно, что Гмелин нашел повод забрать у Фишера еще и копииста Мартини.

     Вернувшись в  1747 г. в Петербург, при подготовке итогового отчета в канцелярию Фишер писал: «И как я отсюда  отправился, были со мною посланы два копииста Александр Мартини и Яков Линденау, из которых копиистов, как я в Сибирь прибыл по требованию профессоров Гмелина и Миллера, копиист Мартини послан от меня к профессору Гмелину, при котором он уже остался, и с ним  в Санкт-Петербург возвратился. Другой копиист, Линденау, в бытность мою вместе с профессором Миллером в городе Сургуте, взят им от меня в 740-ом году, паки ко мне в Иркуцк явился и был со мною только до Якуцка …».
     Получается так, что Гмелин узнал о недовольстве Фишером  из беседы с людьми конвоя. Чем же были  недовольны эти люди? 

     Они были недовольны тем, что по пути следования им приходилось выполнять разного рода хозяйственные работы. Но могло ли быть иначе? Ведь ни у Фишера, ни у переписчиков не было никакой прислуги. Правда, в отличие от профессоров численность этого вспомогательного персонала в отряде Фишера была несоизмеримо меньше. У Миллера и Гмелина в подчинении было несколько  студентов-переписчиков, переводчик Яхонтов,  живописец Иоганн Христиан Беркан и рисовальный мастер Иоганн  Люрсениус. Кроме того, для обеспечения безопасности путешествия и выполнения хозяйственно - бытовых нужд  им было придано двенадцать солдат конвоя под водительством капрала, еще и  барабанщик.
     Можно ли было с ними равняться? После того, как Гмелин забрал у Фишера и второго копииста, его авторитет в глазах солдат конвоя и вовсе пропал. Можно представить себе, какие между ними пошли разговоры, и каким стало их отношение к адъюнкту.

     Скажи мне,  читатель, как в свете всего произошедшего расценивать суждение иных исследователей, что «неудовлетворительное исполнение Фишером в Сибири поручений объяснялась  его неуживчивым характером, тем, что  он постоянно находился в несогласии с Гмелиным, Миллером и другими академиками». Вышеизложенное свидетельствует как раз об обратном, - необычайной скромности и беззащитности, даже робости этого человека, неумении постоять за себя, отстоять своё право. Но при всём этом Фишер не изменил своих  намерений  по сбору сведений по истории Сибири.
     Поведение же в этом эпизоде Миллера  напротив - характеризуется беззастенчивой наглостью в обращении с существенно более старшим коллегой на том, видимо, основании, что он считал его несравнимо ниже  по социальному положению, и  был намерен подчинить его своей воле.

     Примечательно, что получив от Гмелина  информацию о «восстании» среди людей Фишера, Миллер немедленно и весьма умело  ею  воспользовался. По  его совету новообретенный почитатель академика  Якоб Линденау перед отъездом из Тобольска  направил в Сенат через Академию челобитную. В ней он просил присвоить ему чин и вдвое увеличить  жалованье. В качестве мотива  указывал на то, что де во время работы с Фишером ему приходилось исполнять дела, не предусмотренные контрактом, писал: «А ныне из Тобольска от господина профессора Миллера к означенному Фишеру вторительно я отправляюся, чтобы с ним ехать на Камчатку, и уже за сведомым мною его Фишера в сей экспедиции обхождением не токмо контрактом мне порученные дела, но и ему самому приличные к отправлению и протчие все самые последние, принужден буду, как прежде при нем будучи, всеконечно отправлять, от которого излишнего беспокойства немалое здоровью своему принял я повреждение». 
     Для нынешнего читателя текст, конечно, витиеват и малопонятен, но суть челобитной ясна, - Якоб жалуется на «непосильную» работу, которую ему пришлось исполнять, находясь у Фишера в подчинении, и он на этом подорвал свое здоровье.  По существу, это была первая, как нынче говорят, «телега», - пасквиль, имевший целью  дискредитацию Фишера; свидетельствующий о том, что у Миллера в этом деле появился активный соучастник.

     Окрыленный радужными перспективами, в конце января 1741 года Якоб Лиденау отправился догонять Фишера, но в Томске он его уже не застал.
   
                *

     Несмотря на столь неблагоприятную обстановку,  Фишер продолжал упорно работать. По прибытии в Томск затребовал из Томской воеводской канцелярии сведения по географии, этнографии и истории края. Ведомость с ответами на 17 вопросов Фишера была им получена 10 октября 1740 года. 
     На  основе материалов, собранных в пути из Тобольска до Томска и в самом Томске, Фишер написал большую работу, озаглавленную «Историко-географическое описание Иртыша, Оби, Томи и других малых рек, областей и народов от Тобольска до Томска» с приложением словаря нарымских остяков в количестве 500 слов. В качестве приложения к этой работе, кроме словарных материалов, включены копии документов 17-18 веков о нарымских остяко-самоедах.  Находясь в Томске, Фишер вел большую переписку с разными лицами. Правда, в ней он касался не столько истории края, сколько событий томской жизни, свидетелем и участником которых оказался и он сам.

     В Томске семья Фишера пополнилась еще одним ребенком, - родился третий сын, которого назвали Карлом. Пройдет двадцать лет  и стареющий Леонард Эйлер, встретившись с блестящим молодым офицером русской армии Карлом Фишером, будет писать Миллеру: «он будет служить утешением и радостью своему отцу».
     Не напрасно опасался  Миллер, что Фишер «для себя особливой и новой  архив собрать сможет». Он так и поступил. 23 января  выехал из Томска в Красноярск, где остановился на две недели, собирая материалы в воеводской канцелярии и просматривая архив. 11 февраля отправился к Иркутску самым коротким путем, - через Канский и Удинский остроги, Тулун и Балаганск.

     Ты только представь себе, читатель, это двухмесячное путешествие в кибитке под меховыми шубами: почти две тысячи верст в зимнюю стужу,  через таежные дебри среди голодных волчьих стай,  в сопровождении трех солдат конвоя. При этом с тремя малолетними детьми на руках,. Но и здесь Фишер делал путевые заметки. Описанию пути от Томска до Иркутска он посвятил довольно большую работу «Историко-географическое описание пути и областей между Томском и Иркутском», в которой нашли отражение этнографические известия о народах Красноярского уезда, - котовцах, бурятах и пр.

                *

     В Иркутск Фишер добрался  10 марта 1741 года. В городской летописи есть такая запись: «Прибыл в Ыркуцк адъюнкт Иоган Фишер, который требовал из архива дел к описанию истории …».
     Через несколько дней  прибыл в Иркутск и Якоб Линденау. Вдохновленный Миллером, он в пути тоже делал записи, на основе которых позже написал работу:  "Замечания по пути от Тобольска через Тару, Томск, Барабинскую степь к Охотскому морю и к ламутам»". 

     Нужно ли говорить, что  взаимоотношения Линденау и Фишера разладились. Теперь Якоба уже нельзя было назвать помощником Фишера,  в отряде он стал «пятой колонной», -  агентом Миллера. Чем он занимался в Иркутске, пока Фишер работал в архиве, - неизвестно. Но известно, что 14 мая Якоб отбыл в селение Коченга на берегу одноименной реки у  слияния её с Илимом, где занимался подготовкой судна для дальнейшего плавания. 
     По всей вероятности его сопровождал в этой поездке один, если не оба солдата конвоя. Можно ли сомневаться, что Якоб рассказал своим спутникам (не молча же они ехали) о своем письме, отправленном в Академию, что он со дня на день ждет известия о получении чина и повышения ему жалованья, после чего станет сам, как и Фишер заниматься научными изысканиями. Не обошел, конечно, и тему, что опять  ему, - переводчику и копиисту, приходится заниматься работой, не предусмотренной контрактом. Должно быть, посетовал и на то, что придется им всем  еще и грести, поднимаясь вверх по Илиму.
     В Иркутске Фишер оставался до 18 июня, когда выехал с семьей в Коченгу вслед за Линденау. 

                *

     Челобитная Линденау была получена Академией 28 марта 1741 г. В представлении в Сенат от 8 апреля Академия писала, что об увеличении жалованья и награждении чином можно говорить только по окончании контракта. Сенат вернул челобитную, представив Академии самой решить это дело.
     Линденау был послан ответ, по своему содержанию сходный с представлением Академии в Сенат. Трудно сказать, когда ответное письмо нашло адресата. В исторической литературе об этом ничего не сказано. Даже если ответ был послан в мае месяце, нагнать Якоба он мог не раньше сентября-октября.

     Еще с Илима 29 июля 1741 г., воспользовавшись оказией, Фишер запрашивал Крашенинникова: «Изготовлено ли в Охоцке для нас новое судно, и можно ли сей осенью на оном переехать мне до Камчатки, а буде не готово, то чего ради оное тихо строится, и скоро ли оному в готовности быть  чаете?».
     Сплавляясь по Лене, в Чечуйском острожке Фишер просматривал в июне месяце тамошний архив, в котором для него, - пишут исследователи, были сняты копии с некоторых документов. Вполне может быть, что эти документы были связаны с личностью Ерофея Хабарова. История с пребыванием Хабарова на Чечуйском волоке нашла отражение в переписке якутских воевод.

     В конце июля 1663 года к Хабарову на Усть-Киренгу заехал Федор Пущин. Через некоторое время они вместе отправились на Чечуйский волок, где находилась деревня Пущина, - всего-то за сотню километров от Усть-Киренги.
Федор Пущин, –  сверстник Ерофея, тоже человек не бесхитростный, - «себе на уме»,  ушлый, побывавший во всяческих переделках, с которым Хабаров был знаком, по меньшей мере, лет десять. В 1655 году он побывал на Аргуни, с войском Онуфрия Степанова прошел по Амуру до самых низовьев,  и еле унес ноги с Амура в 1656 году.
     Он не хуже Хабарова знал, какие Амур таил возможности для обогащения,  поскольку  сам лично  принял участие в разграблении даурских улусов (об этом писал Онуфрий Степанов в одной из своих отписок). Федор, без сомнения, был  для Ерофея близким знакомым, в значительной мере – единомышленником. Может быть, даже был у него в друзьях и, по всей вероятности, догадывался, что так тянуло Ерофея на Амур.

     С какой целью  отправился Ерофей к Пущину, – неизвестно, судить об этом можно  только предположительно. Однако трудно отмахнуться от мысли, что это было связано с полученным из столицы известием о смерти столичного покровителя Ерофея - всесильного дьяка Сибирского приказа Григория Протопопова. Уж не надумал ли Ерофей податься на Амур с привлечением к этому делу Федора в качестве компаньона?
     Отъезд Хабарова на Чечуй не остался незамеченным. Об этом тут  же полетела весть якутскому воеводе. Илимский воевода Лаврентий Обухов писал  Голенищеву-Кутузову: «приезжал в Усть-Киренскую волость из Якутцкого уезду с Чичюйского волоку сын боярский Федор Пущин и увез с собою сильно илимского сына боярского Ярофея Хабарова, а для чего увез и какое до него дело, про то мне в Илимском остроге не ведомо…».

     Якутский воевода обеспокоился этим известием, - Хабаров все еще не рассчитался с казной «за даурский подъем». К Чечую, не медля, были посланы служилые люди,  Хабарова перехватили, и под конвоем  доставили в Якутск. В ответном письме  Обухову якутский воевода писал: «… я  ево, Ярофея велел взять для того, что на нем, Ярофее, … великому государю в казну за даурский подъем по кабале 4411 руб., 22 алтына 2 деньги, и тех денег на нем Ярофее в Якутцком остроге доправить было никакими мерами неможно и поруки на нем Ярофее в Якутцком остроге в таких больших деньгах нихто не держит и я, господин, ево Ярофея за приставом отпустил в Чичюйский волок и велел по нем, Ярофее, взять поручную запись, … а как он, Ярофей, поруку по себе даст, я … велел ево, Ярофея, отпустить к тебе в Илимский острог». Эта история убедила Ерофея  в том, что за ним ведется строгое наблюдение, и бежать с Лены на Амур ему вряд ли удастся.
     Что же касается Фишера, то еще до его прибытия в Якутск и ознакомления с документами Якутского архива у него уже стало складываться собственное и совершенно иное представление о Ерофее Хабарове и «подвигах» его воинства на Амуре, нежели то, о чём писал Миллер. Убедился он и в весьма критическом отношении к Хабарову Российского правительства того времени и воеводских властей.