Один день Фёдора

Утром
     Спал неплохо. Но непосредственно перед пробуждением приснился томительный сон: высоченные сосны с голыми до самого верха стволами, высокие двух- трёхэтажные огромные дачные дома, ещё недостроенные, с большими застеклёнными окнами и какие-то отсветы, сполохи на стёклах, всё странно и, главное, томительно. Просыпался, как возвращался откуда-то издалека, постепенно вспоминал себя и свою жизнь. Не пошевелился до того момента, пока не поставил всё по своим местам, хотя бы то основное, о чём думается в последнее время. Всё это чисто интуитивно, как будто если бы пошевелился слишком рано, что-то оказалось бы безвозвратно утерянным, осталось чёрной дырой в памяти. В самый последний момент мелькнула мысль о лярве, которая, как говорят, поселяется в теле человека, если его резко вырвать из сна и поднять (то есть он не успел вовремя вбежать первым обратно в своё тело, если, конечно, во сне уходил – Фёдор однажды бежал со всех ног, и, хочется думать, успел). И потом человек ходит с лярвой внутри, как с глистом, и она время от времени пытается вылезти и подавить человека настоящего. Так что резко вставать ни в коем случае нельзя.
     Под утро проснулись звери: стали драться и носиться по кровати кошки, цеплять когтём за высунутую из-под одеяла ногу или даже за щёку – требовали есть; пёс начал ходить, цокая по полу, трясти ушами, с грохотом топоча передними ногами, фыркать, хрюкать и производить другие физиологические звуки. Фёдор встал и начал одеваться, чтобы идти с ним гулять. Сегодня именем пса было: Загоскин. Вообще-то формально его звали Зигер, но это чисто формально, потому что Фёдор каждый день давал ему новое имя, и пёс радостно откликался на все. Принципом выбора имени в основном было наличие в нём буквы «З», хотя не обязательно, иногда было вообще без принципа. Вчера, например, пёс был Зюскиндом, позавчера Заходером, а третьего дня Хрюнделем. Просто с утра Фёдору хотелось чего-то новенького в языке, скучно было именовать объекты окружающего мира обычными, давно прилипшими к ним наименованиями, с утра во рту и так противно, а тут ещё не совсем свежие слова. Фёдор вообще любил бытовое словотворчество, можно даже сказать, избыточно, так что люди, в отличие от животных, не всегда его понимали. Домашние же звери были в этом смысле очень удобны. Жену ведь никак нельзя было назвать другим словом, тем более другим именем, она бы вряд ли откликнулась, потому что, как и все люди, жила словесной жизнью, а не реальной, как собака. Обращаться же к неодушевлённым предметам с какими-то словами, кроме откровенно непечатных, Фёдор не рисковал – жена бы заподозрила неладное, непечатными-то словами и она по случаю общалась с бытовыми объектами.
Гуляя на рассвете по морозу с собакой между пятиэтажными домами, Фёдор заглядывал в окна и пытался представить себе, как живут мелькающие там люди. Некоторые окна были ухоженными, за ними на подоконниках были цветы, тюлевые занавески, виднелись красивые торшеры и люстры. Одно из таких окон Фёдор очень любил – жизнь там казалась уютной и спокойной и как-то напоминала прошлое, связанное с юностью. Тюль на окнах всегда ассоциировался у Фёдора с лёгким налётом мещанства, но на этом окне вызывал чувства, подобные умилению. Под новый год там всегда стояла украшенная ёлка в огоньках, гирлянда висела и на окне.
     Фёдор задал псу нужное направление и побежал за ним к любимому окну, оно было в нескольких кварталах от дома. Там совершенно неожиданно на подоконнике оказалась такса, она довольно серьёзным голосом (у такс вообще сравнительно с их малым ростом серьёзные голоса) нагавкала на Загоскина. Фёдор подумал, как это странно, что люди не удивляются – вот живёт рядом с ними такой довольно уродливый объект на коротких кривых ногах, крикливый, сидит на подоконнике, дышит в стекло носом, стекло запотевает. Главное – дышит, значит живой, и вот что ещё странно – не разваливается на кусочки по молекулам и атомам, а весь сцепленный, плотный, блестящий, покрытый коротким жёстким чёрным волосом, имеет какие-то части, напоминающие человеческие: глаза, например, зубы, да и внутри, говорят, устроено, похоже, как у человека: сердце, желудок, кишки и прочее. Да и название этого объекта странное - «Такса», почему такса, а не, скажем, «Шубло» или «Блякс» или как-то ещё? Почему именно такие буквы и в таком сочетании? «А пёс его знает», - сказал бы, наверное, на эту тему хозяин таксы, если бы его спросили (проговорив это про себя, Фёдор сообразил, что цитирует Булгаковское «Собачье сердце», ему очень нравилось выражение «пёс его знает»). На самом деле никто бы так не сказал, и не потому, что не знают Булгаковской повести, а потому, что это выражение сейчас не ходовое, вместо него используется другое, более сильное. И вообще в этой квартире наверняка живёт интеллигентная семья, к таксе относятся с уважением, умиляются её собачей нелепости, покупают её специальные консервы, выводят гулять два, а то и три раза в день.
     Загоскин корчился, задрав зад над пеньком, покрытым снегом. Фёдор, знал эту манеру пса искать для отправления своих нужд какие-то возвышения – пеньки, прутья, молодые деревца, и сам выискивал для него подходящие места. Продавил каблуком в снегу углубление прямо под хвостом, чтобы фекалиям было куда падать. Засыпал сверху снегом. Подумал о разнице в психофизиологии кошек и собак – собака справляет нужду на возвышении, а спать любит в уютном углублении (если найдёт), а кошка справляет нужду обязательно в углублении, а спать любит на возвышении, особенно если это возвышение – плечо или бедро лежащего на боку человека.
Всё. Дело сделано, идём домой, бежим-бежим, нас ждёт геркулес с собачьей консервой и глазированный сырок с растворимым кофе. Геркулес псу, сырок – Фёдору, хотя пёс с удовольствием съел бы и сырок тоже. Фёдор зашёл в подъезд и силой мысли попытался проникнуть за сомкнутые двери лифта: там он или не там, а где-то выше? Оказался там, и Фёдор в который раз впал в иллюзию насчёт своей интуиции, а была она на самом деле развита у него слабо и работала на минимуме – только когда речь шла о делах опасных для жизни. С лифтом-то всё было проще – сегодня будний день, и все едут сверху вниз на работу, вот лифт и внизу постоянно.
     Жена уже принесла кофе и сырки на журнальный столик перед ещё разобранной кроватью. Пока Фёдор гулял с Загоскиным, она, нехорошо бубня себе под нос, вытирала лужи под дверью, налитые кошками. Это надо было делать по нескольку раз в день, спасибо, что лужи были всегда в одном месте. Битва за быт вообще была в семье проиграна, лужи были частностью этого поражения, причём не самой значительной.  Но зато под вытирание лужи можно было словесно выместить на кошках свои плохие эмоции.
     Звери хорошо служили и для этой цели, хотя Фёдор с женой любили их всё-таки, скорее, бескорыстно. Вот и сейчас Фёдор прилёг обратно на постель прямо в штанах, в которых гулял с собакой, и обнял свою любимую кошку. Полежал с ней: его небритая щека к её шерстяной усатой щеке, подышал рядом с её носом, растянул в длину её серое тело и в который раз восхитился его бескостным совершенством. Кошка выгибалась и страстно урчала, Фёдор знал, что это урчание сейчас обернётся хищным нападением на его руку – это было их излюбленной своеобразной игрой – игрой в хищника и жертву. Фёдор считал кошку своеобразным «филиалом своего духа», «частицей своей экзистенции», был уверен, что кошка общается с различными нематериальными сущностями, и перед сном часто шёпотом просил её о протекции ТАМ, чтобы организовали хороших «снишек» – со светом и томлением, но не таким сильным, как сегодня под утро (такое Фёдор инстинктивно старался в себе подавить, чувствуя, что оно до срока способно увлечь его в слишком отдалённые места). Кошка, вполне возможно, действительно осуществляла протекцию, может быть, даже и не только для Фёдора, но и для его жены Наташи, во всяком случае, Фёдор однажды подслушал, как она договаривалась с кошками об этом на кухне, когда их кормила. 
Выпили кофе, глядя в телевизор, послушали новости, сыграли в двух старпёров-обывателей – посетовали на власти, на нравы молодёжи и вообще на абсурдность современного мира. Сегодня зацепились за информацию с заседания законодательного собрания: серьёзные морды обсуждали вопрос о том, что слова «пенсия по старости» оскорбительно звучат, поэтому надо заменить их на слова «пенсия по возрасту». Депутаты спорили и голосовали. Такая их работа. Фёдор вспомнил, как на днях услышал фразу от одного из коллег, привёзшего её из-за границы: «Стареть неэтично». Подумал, что смерть в этом контексте может восприниматься вообще как серьёзное правонарушение.
     Зюскинд навис мордой над журнальным столиком, точнее над половинкой глазированного сырка, недоеденного женой. Свисла слюнища, пришлось отдать остатки сырка, и пёс отправился на кухню доедать свой геркулес, из которого кошки уже выковырили почти всё мясо. Фёдор затёр рукавом халата собачью слюну на столе и вспомнил, как лечили от опухоли мать одной из его знакомых – давали пить по стакану собачьей слюны в день. Для этого специально взяли собаку с фистулой на морде, к которой крепился стаканчик для слюны. Женщине стало гораздо лучше от этого лекарства, но она всё равно умерла, потому что собаку пришлось отдать из-за того, что  некому было её выгуливать. Так, во всяком случае, рассказывала знакомая. Помнится Фёдор, думая об этом, всё не мог взять в толк – как же это «некому было выгуливать собаку»?! Да уйти с работы и выгуливать, или нанять человека, продать всё, если понадобилось бы. В общем непонятка так на эту тему и застряла в голове, а сейчас вот и вылезла. А ещё подумалось, что собачью слюну пить, наверное, довольно противно.
Посмотрели кусок старого советского фильма с Михаилом Ульяновым, кажется, называется «Частная жизнь». Когда-то давно Фёдор смотрел его целиком, помнится, ему понравилось, он вообще любил такие обычные драмы, где никто не болеет, не умирает, нет никаких катастроф, просто идёт жизнь и ничего там особенного, кроме самой жизни, не случилось. Сейчас шёл тот кусок фильма, где герой сидит с женой в буфете цирка, они вспоминают историю своих отношений и понимают, что чувства-то ещё сохранились, хоть жизнь долгое время по существу шла врозь. Хорошая актриса Ия Савина, такая светлоглазая, холодноватая, а как в «Даме с собачкой» трепетно сыграла! Но и сук умела играть не хуже. А недавно Фёдор видел по телевизору её сейчас: где-то живёт за городом в уединении, растрёпанная, совсем за собой не следит, ни с кем, кроме бутылки, не дружит и всё время матерится, причём по делу. Вот тебе и «неэтично стареть» – не принято сейчас, чтобы правду говорили, а лицо в порядок не приводили. Потому что, когда говорят правду с приведенным в порядок лицом, то вроде как уже не совсем правда получается, вроде как правда – вот она, но физиономию я на всякий случай в порядок приведу, эдакий флёр на правду наброшу, чтобы в глаза не бросалась.
     Наташа с топотом носилась по квартире в бигуди – уходить ей надо было минут через десять, она опаздывала и потому вполголоса озлобленно ругалась, сталкиваясь с окружающими материальными объектами. Фёдор называл это «утреннее воркование моей женщины», и поскольку это воркование никогда не было обращено к нему лично, относился к нему снисходительно и даже умилялся. Пора было и ему собираться в институт, где он работал преподавателем. Сегодня планировалось совещание с заведующим кафедрой по поводу составления нового учебного плана, а потом у Фёдора ещё две пары. Преподавательская работа нетяжёлая и интересная при условии, что у тебя есть харизма и хорошо подвешенный язык. Фёдор преподавал некоторые гуманитарные дисциплины, и потому говорить умел хорошо и много, как по делу, так и не по делу. Жена называла это «болезнью Троцкого», Фёдору это льстило. На лекциях он имел обыкновение озвучивать неожиданно пришедшие в голову мысли – это получалось, как правило, хорошо, даже если и не совсем в тему. Однажды Фёдор решил, что надо использовать это как приём как можно чаще – вдруг, в нужный момент остекленеть взглядом, сообщить, что вот прямо сейчас пришла в голову мысль, продемонстрировать, так сказать, на практике, что процесс педагогического общения является живым и непредсказуемым (на самом-то деле мысль пришла уже давно и только выдавалась за неожиданно пришедшую). Раза два это прокатило, потом Фёдору почему-то стало мерзко во рту, когда он начал воспроизводить свой педагогический трюк, и он его прервал и больше не повторял.

По дороге на работу
     Ехал в маршрутке, залез в маленькую жёлтую газельку, сел сзади, хотя впереди были места, Фёдор не любил ехать с водителем, хотя это было гораздо удобнее, – едущий впереди неизбежно начинал ощущать себя хозяином жизни (ну, или хотя бы газельки), а там, сзади хоть потоп, хоть навоз. Где-то в глубине души Фёдор считал понятие хозяина жизни синонимичным ёмкому понятию жлоба. Впереди обычно садились молоденькие уверенные в себе секушки, у которых ещё не было личного автомобиля, но они уже хотели ощущать свою значительность. Сегодня одна из таких секушек непрерывно говорила по телефону, несла что-то тошное бухгалтерское. Слово бухгалтер ассоциировалось у Фёдора, во-первых, с чем-то невообразимо тоскливым, с чёрными сатиновыми нарукавниками и деревянными счётами, а во-вторых, с затаившимся матёрым идеологическим врагом Родины (наверное, эта ассоциация была навеяна образом Половцева из «Поднятой Целины»).  Девчонка была тощенькая, одета дёшево, но с понтами, Фёдор подумал, какая у неё, наверное, скучная жизнь и как она изо всех сил старается доказать себе самой, что она не скучная, – говорит важные слова о своей работе, ощущает себя профессионалом в бухгалтерском деле, из зарплаты откладывает себе на отпуск у моря, а главное – всё время общается, общается, общается, и друзей-то у неё так много, и все с ней хотят общаться, а времени на всех не хватает…  Рассказывает про свою «подругу из Америки». Познакомились да пообщались-то живьём один раз, когда та приезжала по какому-то студенческому обмену в Питер, потом переписывались по электронной почте, на какую тему, даже не вспомнить. Но «американская подруга» звучит солидно, вот, мол, я какая, мной даже американцы не брезгают! Самой-то поехать в Америку денег в жизни не накопить, да и жить там негде, «подруга» вряд ли захочет приютить у себя. В общем, жалкая девчонка, Фёдор неожиданно вдруг почувствовал к ней некоторое сочувствие (с чего бы вдруг, спрашивается?) А впрочем,  Бог с ней, может, в её жизни всё и не так, как он придумал.
     Вылез из маршрутки и пошёл по заснеженной улице к институту. По дороге упражнялся не думать. Решил, что надо постепенно укорачивать мысли, доводить их до коротких, мимолётных образов, не развивая дальше – в результате в голове будет мозаика, или, проще, полный бардак, зато мыслей и всяких дурацких умозаключений не будет. Потом вдруг спохватился: а ну, как потом обратно будет «не включить» мысли? Иное дело, если бы рядом стоял опытный в этих делах наставник с палкой и стукнул бы вовремя по голове. А то так и останешься идиотом с блаженной гримасой. В этой перспективе более всего ужасало потерять контроль над отправлениями своего тела. Нет уж. Буду думать, а надо будет – буду делать умозаключения, а из них выводы на жизнь, решил Фёдор. Надо просто ставить себе посильные задачи, усложняя их с каждым разом. На сегодня Фёдор решил поставить себе задачу не думать много и не разливать желчь по поводу одного из своих коллег, человека до глубины души корыстного и алчного. Фёдор, проговаривая это сейчас в мозгу, хотел добавить «а по сути ничтожного», но каким-то другим голосом заставил себя внутренне смолчать – ничтожных людей не бывает, в каждом есть что-то. Да и что такое корысть? – Заблуждение слабого человека, не додумавшего чего-то важного. «Ишь ты, какой благостный»,  -   сказал со стороны кто-то третий. «Тьфу!» - Фёдор рассердился на себя. Потом спасительно погрузился в мысли о статье, которую ему надо было сдать в пятницу.
     Тащился-тащился, глядя себе под ноги, закрывшись козырьком кепки, но при подходе к институту началось: «Здрассьте, Фёдор Петрович, да здрассьте», - навстречу шли знакомые студенты. Это ещё ничего. А вот бывает так, что где-нибудь в городе Фёдор сталкивался со своим выпускником, тот радостно начинал приветствовать. И не спрятаться. Раньше, давно, лет пятнадцать назад, Фёдор с удовольствием отвечал на приветствия, теперь, завидев издалека мелькнувшее знакомое лицо, спешил как можно скорее убраться с дороги. Однажды задался мыслью – зачем? Почему не ответить на приветствие? И понял, что даже если вспомнит человека, то всё равно совершенно не о чем будет говорить. А дежурные этикетные вопросы и фразы, вроде «как сложилась жизнь?», «Где работаете?», «Ну, успехов вам!» тошно, да и лень было произносить. Может, проще к этому относиться, увидел знакомого человека и сходу: «Узбеков (а можно и таджиков) вам!»

О ближних, дальних и разном другом
     Погружённый в такого рода мысли, Фёдор поднялся по  лестнице и зашёл в кафедральное помещение.  Там сидели люди и говорили о бытовых проблемах, Фёдор немедленно включился в разговор о стеклопакетах, проявляя совершенно искренний интерес к достоинствам и отличиям деревянных от пластиковых окон.  Когда он задавался вопросом о том, какой из аспектов жизни кажется ему наиболее скучным, он неизменно приходил к образу «витья гнезда», любовного обустройства квартиры, включавшего в себя непременно ремонт, покупку современной новой мебели и, конечно, стеклопакеты. Разговор о них он поддерживал сейчас в порядке акта самовоспитания – не возгордись своим равнодушием к быту, возлюби ближнего своего со всеми его слабостями.
     Кстати, о ближнем. Накануне Фёдор опять читал в интернете Прустовские лекции Мамардашвили и почти ответил на мучивший его в последнее время вопрос о ближних и дальних. Не так давно, где-то с месяц назад, его вдруг озарило, он вдруг почувствовал, а потом и понял, что окружающие его люди – не более чем его собственные другие инкарнации, а он, соответственно, также одна из инкарнаций каждого из них. Эта мысль поразила его простотой вытекающих из неё выводов – никакого «иного» мира нет, всё здесь и сейчас, и всё вне времени и пространства, то есть всё всегда и везде, всё во всём и каждый в каждом. С энтузиазмом он всё более утверждался в этой мысли, находя ей подтверждение везде. В эту концепцию укладывалось всё: архетипы Юнга, пророчества Ванги, теория времени Козырева, и уж конечно подтверждения сплошь и рядом встречались и в художественной литературе. Так однажды наткнулся на фразу в одной из пьес Торнтона Уайлдера, которую произносит молодая женщина, умершая недавно, находящаяся уже в «ином» мире: «Мы там (на земле) каждый как будто в отдельном шкафчике». Фёдор понял это так, что в «ином» никаких шкафчиков уже нет.
     Фёдор работал над собой. Смотрел на каждого уже почти любовно, сумел даже увидеть в хорошем свете одного из своих дальних родственников – отвратительного старого ханжу, под церковным елеем источавшего ненависть и зависть, да ещё и старческую похоть ко всему живому (и тот родственник даже явился к нему во сне молодым, радостным и красивым!) Сомнение появилось, когда по телевизору показали племя пигмеев, занимающееся приготовлением пищи в котле на открытом воздухе и ритуально при этом приплясывающее. Примерить на себя эти жизни оказалось слишком трудно. Как же быть? Ответ на вопрос о мироустройстве вроде бы уже наклюнулся, а тут такая проблема, ну никак он не находил в себе пигмейской частицы, дикарская ещё, может быть, и есть, но пигмейской никак нет. Боже упаси, Фёдор не покушался на то, чтобы понять мироустройство, но всё-таки хотел зацепить мыслью хоть какую-то кроху. Идея всего во всём и каждого в каждом была хороша, красива, а эстетический критерий был для Фёдора одним из самых убедительных, хотя он понимал и то, что слишком красивое и гармоничное может быть обманчивым – истинно красивое не имеет права быть безупречным. Может быть, эта идея всего во всём грешит именно этой безупречностью?
     Вот тут-то и пришёл на помощь грузинский философ Мераб Константинович Мамардашвили. Фёдора так впечатлило то, что он прочитал, что он запомнил этот кусочек текста почти наизусть. Речь шла о предрассудке наделять каждое видимое нами тело единицей души. «Возможно, души существуют несколько по-другому. Известный математик Фурье предполагал, например, что единицу души составляет минимум 1452 индивида, которые своим общением и взаимодополнением, соприкасаясь друг с другом, образуют целостность». Мамардашвили считал безумием только цифровое выражение, а суть дела страшно интересной. Вот такое-то получается «фасеточное» строение целостной души. Но, безусловно, - добавлял сам себе Фёдор, - каждая грань, фасета, своеобразна, если не сказать уникальна, от этой идеи он отказываться не собирался, во всяком случае, пока.
     Но вопрос о количестве индивидов, представляющих единую душу, остался. Мелькнула соблазнительная мысль переместить вышеупомянутую тётку в другую единицу души, но как раз излишняя соблазнительность этой мысли заставила от неё отказаться.
     Между тем разговор о стеклопакетах иссяк и переместился в гастрономическую сферу, более близкую Фёдору, он любил слушать и читать всякие рецепты приготовления пищи, смотреть на вкусную еду. Вид еды стал для него в последнее время очень важен, он не мог, например, есть в темноте – не получал вообще  никакого удовольствия, в то же время мог только смотреть и не есть, воспринимая пищу как чисто эстетический объект. Поскольку поддержание данной темы разговора не требовало усилия над собой, Фёдор счёл возможным для себя её не поддерживать.
Посидев так рядом с людьми минут пять, Фёдор поднялся и вышел из помещения, чтобы идти на кафедральное совещание, оно должно было состояться в соседней аудитории. В этот момент по коридору мчался какой-то студент – рослый и толстый парень. Толщина отнюдь не мешала ему нестись, наоборот, придавала ему мощную стремительность. Фёдор инстинктивно вжался в стенку, и вдруг неожиданно вспомнил недавний сон, который силился вспомнить вот уже несколько дней. Во сне в большом зале шёл концерт, возможно, на сцене разыгрывался костюмный спектакль, Фёдор мог только догадываться, потому что находился где-то поблизости. По глубокому синему небу высоко пролетали какие-то фигуры – люди, ярко одетые, мужчины и женщины, некоторые в нелепых позах, Фёдор ещё подумал тогда, во сне, что они валяют дурака, и ещё подумал, что уже видел когда-то проплывающие по синему небу какие-то объекты, кажется, это были фрагменты городов с интересной архитектурой. Тут в зале, где шёл концерт, что-то начало происходить незапланированное. Дальше Фёдор вспомнил, как ворвался в зал бегом, волевой и решительный, плотный и быстрый. Навстречу ему из зала мчались в ведьминском, вурдалачьем обличии Винни-пух, Карлсон, Мери-Поппинс и прочие известные и неизвестные ему в сознательной жизни сказочные персонажи. Фёдор размахивал, намотанными на руку ёлочными цепями и, как нунчаками, наотмашь бил нечисть куда попало. Выбегавшие в ужасе шарахались, а что было потом, уже Фёдор ничего не помнил.
     Довольный тем, что вспомнил и пережил мучившее его сновидение, Фёдор даже вспляснул под удивлёнными взглядами сидевших поблизости студентов. «Наши ли это фасеты», –  мельком подумал о них Фёдор, но додумывать эту мысль не стал.
Стали обсуждать новый учебный план. Всем было ясно, что дело кислое и специальность, по которой составлялся план, вряд ли откроют. А если и откроют, то вряд ли подготовленные специалисты осчастливят своей деятельностью человечество. Но людям же надо чем-то заполнять жизнь, работать, получать за это деньги, тратить их на еду, отдых и развлечения, а в промежутках между этими занятиями снова ходить на работу и что-то делать. Но, правда, как уже говорилось, работа преподавателя могла давать и некоторое удовлетворение. Фёдор углубился в чтение комментария к новому Образовательному Стандарту, но сконцентрироваться на содержании оказалось трудно и вот почему. У Фёдора давно уже где-то на задворках сознания сидел вопрос, даже, скорее, вопросик, так, мелочь – почему в напечатанном (или на экране компьютера тексте), если в двух соседних строчках появляется одно и то же слово, или словосочетание, или однокоренные слова, то они в 90% случаев окажутся одно под другим, что, кстати сказать, некрасиво смотрится?  Так специально запланировано разработчиками компьютерных мозгов? Или, может быть, этот феномен есть следствие подчинения неизвестному Фёдору закону порядка слов в русском предложении? В сочетании  с форматом А-4? Или это чья-то шутка? Вот и сейчас, читая о тонкостях компетентностного подхода к образованию, Фёдор заметил несколько подобных графических «некрасивостей».   
     Обсуждение учебного плана набирало обороты. Говорили много, умно и по делу, особенно тот самый коллега, в отношении которого был взят курс на изживание злых мыслей. Фёдор в глубине души дивился – какой, оказывается, умный, как много понимает, а ему самому вот в голову не приходили такие очевидные и разумные вещи, связанные с учебным планом. Фёдор вообще всё время в мыслях отвлекался от темы обсуждения, ему даже стало неловко, и он стал продумывать свою реплику по обсуждаемому вопросу, не такую, чтобы показать, какой ты умный, а действительно умную и по делу. Сказал. Получилось довольно умно, но не совсем по делу, впрочем, коллеги оценили. Чтобы и дальше не сидеть мебелью, Фёдор предложил записывать результаты обсуждения на бумажку, так ему было проще, это было, с одной стороны, полезное дело, требовавшее определённого внимания и включённости в разговор, с другой стороны, дававшее возможность глубинными мыслями оставаться в своём. В те моменты, когда записывать было не надо, Фёдор на той же бумажке непроизвольно рисовал монстров в ответ на эти свои глубинные мысли, так что в целом по этому документу психоаналитик (если он, конечно, не шарлатан), вероятно, мог бы восстановить общую ментальную картину подсознательной деятельности, протекавшей в голове Фёдора.
     Глубинно думал Фёдор, в частности, о своих коллегах, о том, что совсем их не знает. Вот, например, пожилая дама, профессор с довольно моложавым лицом, хотя и совсем седая. За собой явно следит, ухаживает за телом и лицом. Строгая и аккуратная женщина, спросить её о чём-нибудь лишний раз страшно, может обдать таким холодом, что неделю потом будешь приходить в себя, а ведь многое пережила, говорят, из блокадных детей, родители умерли от голода. О чём она сейчас думает….
Вдруг Фёдора как палкой ударило. Он вспомнил строчки Мамардашвили: «Условием функционирования нашей сознательной жизни является наше движение или пребывание внутри вечно свершающегося акта, о котором нельзя говорить ни в терминах бывшего, ни в терминах будущего. То же самое свойственно нашим моральным состояниям». Она ведь всё ещё там, мёрзнет в блокадном Ленинграде, видит наяву и во сне хлеб и смерть! И главное – всё это происходит, потому что она ещё жива. Потому и такая строгая и холодная, что боится выдать свой ночной ужас. И за своей внешностью следит, чтобы правда так в лицо не бросалась. Однажды, впрочем, Фёдор слышал, как она зло выругалась в чей-то адрес – как занавесочку чуть-чуть отдёрнула со своего окна, но тут же задёрнула опять.
     А как много знает Фёдор мёртвых пожилых людей – то есть они физически живы, даже говорят и делают что-то разумное, но их сны  имеют чисто физиологические причины. Однажды, прошлой зимой, в ветреный и скользкий день Фёдор по просьбе соседки по дому проводил её до поликлиники. Она была старой женщиной, всю жизнь честно проработавшей на скромной должности в ЖКХ. По дороге она говорила о политике, ругала власти, рассуждала о коррупции чиновников, о том, что в городе не сбивают с крыш сосульки, о том, что давно пора выселить всех инородцев, и прочие подобные вещи. Она говорила всё это убеждённо и со знанием дела, прочно и непоколебимо занимая свою позицию. Когда Фёдор слышал нотки такой непоколебимой убеждённости от более молодых людей, ему становилось скучно и тошно и, главное, рядом с такими людьми он страдал от своей полной социальной несостоятельности. С соседкой же ему почувствовалось другое. Эти и, наверное, многие другие хорошо усвоенные формулы показались ему вытеснившими всё содержание этой женщины. Мозг её ещё сохранил способность формулировать, но она сама, как человек, давно уже умерла. А началось, наверное, это умирание тогда, когда впервые мозг отказался от ужаса додумывать до конца пришедшую в голову мысль о надвигающейся старости и смерти. Да ведь и у Льва Толстого в «Войне и мире» о живом покойнике есть – в эпилоге, образ старой графини!
     Обсуждение закончилось, и Фёдор решил перед занятиями сходить в буфет что-нибудь съесть. Стоял в очереди, рассматривал витрину, думал, что бы взять, решил как обычно – яйцо с майонезом, Фёдор почему-то любил это нехитрое блюдо, причём именно в столовском варианте, чтобы было разрезано на две половины, полито сверху майонезом, рядом чтобы лежали две-три горошины или кукурузины и веточка петрушки. Лучше, конечно, чтобы на фаянсовом блюдечке, как раньше, но сейчас стали продавать в прозрачных пищевых коробочках.
     Перед  Фёдором стоял незнакомый ему невысокий тощий парнишка, какого-то весьма убого вида, он взял рис с котлетой, салат из капусты, хачапури  и чай. Пока буфетчица всё это ему выдавала, Фёдор глядел на молодого человека и думал, наш он или не наш, в смысле является ли он фасетой их общей души или какой-нибудь другой. Скорее  всё-таки наш, а почему – Фёдор объяснить не мог. Парень замешкался у прилавка, наливая из титана чай и расставляя свою еду  на подносе, Фёдор за это время уже успел взять коробочку с яйцом и двинуться к столам. «Что же так мало?» - вдруг услышал он за спиной. Эти слова явно принадлежали тому парню и были обращены к нему. «Наш! – внутренне возликовал Фёдор, - наш, потому что услышал мои мысли и ответил на них».  Этот инцидент улучшил настроение, но следующий надолго его испортил. Собственно ничего не произошло, Фёдор стоял у стола (в этом буфете не предусмотрены были стулья, все стояли за высокими столами) и с удовольствием ел яйцо, когда вдруг услышал прозвучавшее за соседним столом  слово «исть» - украинский аналог русского слова «есть». Вдруг вспомнился какой-то старый чёрно-белый фильм (кажется, это был фильм про Вавилова), точнее даже кадр из  него, после которого Фёдор неделю был болен, – колхозница на поле  собирает колоски, а рядом ребёнок лет пяти дёргает её за подол и повторяет: «Мамка, исть дай!» А мамка молчит и не оборачивается. «Господи, как же ты допускал?!» - само проговорилось у Фёдора, яйцо перестало в него лезть, но пришлось его доесть – не выбрасывать же!

О «колпаке неизвестной родины», о литературе и о себе
     Пошёл на занятия, идти надо было далеко – через двор в другой корпус, институт вообще напоминал небольшой город с какой-то своей особой внутренней жизнью. Как и в любом городе, здесь были разнообразные коты и сердобольные женщины, кормящие котов. Коты часто гнездились под умершими автомобилями, которые стояли на институтском дворе по углам. Сейчас из-под железной рухляди возле второго корпуса вылезли две грязно-белые твари непонятного пола, но Фёдор всё равно восхитился – восхищение у него вызывали любые кошачьи особи, кроме того, кошки и собаки вызывали жалость своей зависимостью от людей, от человеческой жизни, поэтому он всегда таскал в карманах сухую кошачью или собачью еду. Сыпанул горсть прямо к мордам, посидел рядом на корточках, почесал за грязным белым ухом, посмотрел на себя со стороны, подумал.
     В разного рода психологической литературе, которой Фёдор начитался много и хаотично, так много писалось о необходимости развивать  в себе способность к рефлексии – самокопанию, самоосмыслению, самокритике. Однажды Фёдору пришло в голову, что это, по сути дела, прямой путь к взращиванию в себе гордыни. Крутиться мыслями вокруг своей персоны, со всех сторон ею любоваться – вот сижу я на снегу на корточках в бомжовской позе, кормлю котов, вид у меня сиротский и слегка нездешний, не то что вы, сильные мира, довольные собой, респектабельные, с учёными степенями, по заграницам разъезжающие. А между строк читай: я-то и умнее и талантливее вас всех вместе взятых и мог бы такую карьеру сделать, что вам и не снилось, но я выше всех этих низменных ценностей и потому, простой и милосердный, буду кормить котов, сидя в сиротской бомжовской позе на снегу, а главное, на глазах у всех вас.
     И тут опять вспомнился Мамардашвили: «У художника и у философа (я сказал уже, что художник принадлежит неизвестной родине) есть всегда искушение носить колпак той родины. Действительное философское понимание своего призвания требует от художника быть в жизни таким же, как и все остальные. Хороший шпион должен быть таким же, как и все остальные. Флобер говорил, что в нормальной жизни, в повседневной жизни нужно быть респектабельным буржуа – для того чтобы в своем искусстве быть совершенно свободным». Это, стало быть, колпак неизвестной родины – сидеть вот так на снегу перед котами, при условии, что я претендую на философа или художника (что, впрочем, вполне уживается с моим статусом преподавателя высшей школы). А демонстрировать свой колпак, выпендриваться – скверно. Значит – долой колпак, будем респектабельным буржуа. Конец этой философской фразы: для того чтобы в своем искусстве быть совершенно свободным» Фёдор, вдруг смертельно устав мозгами, додумывать не стал. Это дал о себе знать инстинкт самосохранения, связанный с нежеланием травмировать больное место. А больным местом у Фёдора было творческое бесплодие, продолжавшееся уже больше двух лет.  Он резко встал и пошёл в учебный корпус. Вдогонку мелькнула ещё одна, уже угасающая мысль-вопрос на эту тему: а котов-то, будучи респектабельным буржуа, можно продолжать кормить?
Навстречу по длинному старому коридору, который не ремонтировался уже лет сто, шли две женщины-малярши – видимо, институтские власти ремонт всё-таки затеяли. Они говорили на какую-то житейскую тему и думали, наверное, в основном о житейском. Фёдору вдруг ужасно захотелось оказаться на месте одной из этих женщин – вот так перепрыгнуть туда, в этот заляпанный краской комбинезон, забыть про себя всё и вспомнить жизнь этой женщины со всеми её досадами и радостями. В следующее мгновение Фёдор вспомнил о своей полной неспособности к квалифицированному физическому труду. Однажды ему пришлось самому ремонтировать кухню, помнится, он всё проклял, размазывая масляную краску валиком по неровной стене, становилось тошно от отсутствия видимого результата (впоследствии оказалось, что он напрасно долил в банку с масляной краской остатки водоэмульсионной, в результате появились какие-то отвратительные катышки, которые категорически не размазывались). Он мог успешно выполнять только самую грубую физическую работу – например, копать яму на даче, перетаскивать что-нибудь тяжёлое с места на место. Полоть грядки – было ему уже в тягость, потому что этот труд требовал движения мысли – вот это дёргаем, а это оставляем, а вот это непонятно что: то ли сорняк, то ли морковка, поэтому надо взять на себя ответственность решить – дёргать или не дёргать. А яму копать или камни таскать думать вообще почти не надо. Но много копать и таскать тяжести – долго не протянешь и уж точно ничего не заработаешь. Поэтому придётся читать лекции.
     Лекция была о литературе, конкретно о французском реализме 19 века. Задачи курса истории мировой литературы были самые общие, поскольку читался он не перед будущими филологами. Надо было создать у студентов некоторое представление о мировом литературном процессе, хотя бы в первом приближении, так, чтобы на какие-то имена и названия возникали какие-то ассоциации. Заставлять студентов читать все произведения, о которых шла речь, особенно французские романы 19 века у Фёдора не повернулся бы язык. Он давно подозревал, что в 19 веке время текло как-то по-другому, и эта специфика того течения времени давала возможность одним писать, а другим читать эти колоссальные многословные романищи. Да, конечно, там была, как обычно образно говорится, «глубина и мощь подлинного реализма», особенно в этом смысле Фёдору нравился Флобер с его потрясающим чутьём на пошлость. Нравился ему и Бальзак, но как же много слов все они написали! Два года назад Фёдор честно перечитал «Шагреневую кожу», лишний раз убедившись в её достоинствах, а сейчас уже из сюжета помнил немного, сохранилось лишь яркое впечатление в целом.
     А вот Золя он вообще не читал, ну, может быть, что-то начинал читать в университете, но не помнил из текста вообще ничего. Однако в процессе подготовки к лекциям начитался учебников и предисловий к различным изданиям и вынес вполне связное целостное представление о романах Золя. К тому же вынес и сомнение в необходимости читать многостраничные тексты, даже если это тексты гениальных романов. Достаточно прочитать гениальный комментарий к ним. Когда в одном из произведений любимого Фёдором  Борхеса он прочитал мысль о том, что гениальный комментарий к роману может заменить не только его прочтение, но и само его написание, сомнение возникло и в необходимости писать многостраничные тексты. Сейчас, впрочем, возникло ещё и сомнение в том, что эта мысль была прочитана у самого Борхеса, а не в  одном из комментариев к его рассказам. А ещё можно создать комментарий к гениальному комментарию… И так дальше и дальше, всё укорачивая тексты, пока, наконец, не останется одно слово, а за ним – молчание, в котором всё уже в свёрнутом виде и есть. Когда Фёдор думал обо всём этом, у него создавалось странное ощущение, что гениальные идеи вообще могут жить вне текстов, не только литературных, но и вообще вне любых текстов культуры – художественных, научных, философских. И знакомство с текстами – далеко не единственный путь познания этих идей, хотя, безусловно, проверенный и, наверное, один из наиболее верных.
     Однако статус преподавателя мировой литературы предполагал горячую защиту чтения и написания текстов, что Фёдор и делал, объясняя студентам, что настоящее представление о литературном произведении, эстетическое удовольствие от общения с ним можно получить, только прочитав его  в полном объёме, каждое его слово. Вот выкинешь, например, из «Братьев Карамазовых» какую-нибудь реплику Фёдора Павловича, - и уже не то впечатление в целом. Главное – не дать студентам оснований для подозрения, что чего-то не читал сам, пусть думают, что то, что звучит на лекции – это лишь малая надводная часть гигантского айсберга знаний преподавателя. В случае с Золя Фёдор даже развлекался сам над собой: начав разбор какого-либо из его романов, вдруг воздевал к потолку глаза и говорил: «Да, господа, чужда мне эстетика Золя, не знаю, как вам покажется…».
     Сегодня шла речь о Флобере, Фёдор  разлился в словесах по поводу любимого Флобером библейского образа «башни из слоновой кости» - приюта бегущих от мира пошлости философов и художников. Данная башня представилась Фёдору сейчас почему-то кирпичной, похожей на водонапорную, наверху какое-то помещеньице с окошком, из которого высовывается голова в колпаке. В том самом колпаке Неизвестной родины, который, по мнению Флобера, лучше скрывать. И вообще лучше в  башне долго не сидеть, тем более, что «гвозди сапог» тянут человека обратно к людям, в мир, в его глупость и пошлость. Да ведь и не только «гвозди сапог», и сам человек так устроен, что не может быть до конца равнодушен к «пошлой и сладостной мелодии жизни». Полное к ней равнодушие означает смерть, и философ и художник не исключение… Фёдор заметил, что уже несколько минут озвучивает вслух все эти пришедшие ему в голову мысли, заметил по недоумённым глазам студенток, сидящих за первыми столами. Те, что сидели сзади, вообще вряд ли понимали, о чём речь, хотя усердно записывали.
     Фёдор извинился, сказал, что отвлёкся, и начал разбирать роман «Мадам Бовари», который просил прочитать к этому занятию. Рассказывая о романе, заметил, что концентрируется на своей речи как-то неровно, от слов иногда происходит некоторый отлёт. Вот когда говорил о пошлости, которая неизбежно присутствовала в отношениях Эммы Бовари с любовниками, все слова звучали вроде бы правильно, но как-то старо, истёрты были, что ли слова от постоянного употребления…  И потому, когда говорил это, думал о своём, скучновато было думать о том, что произносится вслух. А вот когда сказал, что Эмма виновата в будущей тяжёлой судьбе своей дочки, думал именно об этом и представлял эту будущую судьбу конкретно. А почему так получилось? И фраза-то о дочке будто случайно слетела… Может, как раз и поэтому, потому что эту мысль не вычитал где-то раньше, а сам родил, причём прямо сейчас. Мысль-то, конечно, не великого достоинства, но своя. Интересно, если повторить её потом, через год, когда пойдёт речь о Флобере уже перед другими студентами, останется ли она живой? И вообще, где столько нового найти, чтобы не было скучно? Если новых идей не найти, то, может быть, хотя бы заворачивать старые идеи в новые слова? Всё-таки какая-то новизна. Необязательно говорить «пошлость присутствовала в её отношениях с любовниками», можно сказать «мерзкое хихиканье пошлости сопровождала её на каждом любовном свидании» или «в постели всегда они находились втроём: Эмма любовник и пошлость». Интересно, что бы сказали на это студенты?
     Удивительная и коварная вещь – метафора. Если мы приписываем такому идеальному объекту, как пошлость, способность присутствовать, то, стало быть, по умолчанию допускаем его способность на любое действие, присущее материальному объекту, в том числе и живому: корчить рожи, хихикать, рычать и т. п.  Как заметили лингвисты, весь язык насквозь состоит из метафор, а по сути дела, из условностей. И мыслим мы условностями. Фёдор вспомнил, как однажды убеждал близкую подругу жены плюнуть и не препираться с жильцами, которым она сдавала квартиру, насчёт того, кому платить за воду. Жильцы оказались хамами, и в грубой форме заявили, что платить за воду не будут, потому что этот пункт отсутствует в договоре (хотя в квартире, когда они уже жили, были поставлены счётчики воды). Подруга жены возмущалась, говорила, что ей важны не деньги, а принцип, она не допустит, чтобы какие-то хамы «вытирали об неё ноги». Пока она говорила, у Фёдора в голове непроизвольно рисовался образ коврика, похожего на белую баранью шкуру, которая лежала у него на кресле. Об эту шкуру ожесточённо вытирала ноги грубая бабища в платке. Интересно, - подумал тогда Фёдр, - а если бы в запасе у людей не было такого выражения и вообще не было бы образных выражений унижения человеческой личности, может быть, и плохих эмоций было меньше? «Не кипятись!» - помнится, сказал он подруге жены, – и тут же представил её себе в кастрюльке на плите, булькающую.
     В общем лучше помалкивать, если говорить, то совсем простыми словами, без «образного объёма», как говорят филологи (опять метафора, опять раздувшееся, как воздушный шарик, взлетевшее слово), да и вообще думать надо  поменьше, что для Фёдора смерти подобно. Но надо тренироваться. Вот сейчас, на второй паре студенты будут писать контрольную работу, а он будет сидеть за столом и не думать. А то, что потом не «включить» голову будет, - ерунда, психоз, когда надо будет, включит и будет думать дальше.

«Цветная капуста мироздания»
     Вот вторая пара, дал вопросы для контрольной работы, студенты сидят, пишут. Наверное, списывают с конспекта, да и бог с ними, замечания Фёдор делать не любил, но иногда грозно взглядывал на пишущих. На самом деле грош цена была этой грозности, Фёдор был, если можно так выразиться, «жёстко стелет, да мягко спать». Иногда разыгрывал перед студентами и особенно дипломниками «кобру» - надевал очки и еле заметно покачивался без выражения на лице перед дипломником, писающимся от ужаса, как хотелось думать. Но это, конечно, была игра, кобра быстро сдувала свой капюшон и превращалась в слегка потрёпанного мужчину, любезного и даже слишком предупредительного для ситуации общения преподавателя с дипломником. Чем дальше, тем менее Фёдор представлял себе, как надо держаться с людьми, хоть в малой степени от тебя зависящими. Да и вообще, как надо держать себя в общении – надо ведь как-то себя представлять, в любом случае делать какой-то вид, надевать лицо, в широком смысле лицо – как внешний и внутренний облик мыслей, чувств и поведения. Лицо-личность, в русском языке именно так, Без лица, личности нет общения.
     И опять в тему пришёл на память Мамардашвили:  «Что это – смертельная болезнь? Знание, предварительное знание. В том числе мое уверенное знание о самом себе: каков я, что мне надо, в каких условиях и как я могу себя уважать. И каков должен быть мир, в котором я мог бы достойно жить, в котором выполнялся бы мой образ».
     Получается, ничего о себе знать заранее нельзя, даже то, что ты сосулька, тряпка, а не то что значительная персона (кстати, в английском языке личность – это как раз персона). То есть опять-таки о себе думать нельзя. О чём же тогда думать? Фёдор взглянул на сидящих перед ним студентов. В основном девочки. Каждая хочет жить, но об этом вряд ли думает, а думает о том, что хочет хорошо жить, чтобы были семья и карьера. О себе тоже пока вряд ли думает, глагол «иметь» для неё пока вещно-конкретен – иметь обеспеченного мужа, иметь машину иметь хорошую работу и пр. Вот во второй половине жизни начнутся метафоры: иметь самоуважение, иметь чувство собственного достоинства, иметь признание своих достоинств окружающими, «позволять» себе что-то большее. А потом неожиданно появятся другие, помоложе и поуспешнее, которые тоже хотят уважения и признания и тоже имеют для этого основания. Тютчев чуял это, когда писал: «Избавь нас бог от ранней злости на обновляющийся мир, где новые садятся гости за уготованный им пир». И уж совсем к закату чаще всего оказывается, что «самоуважать»-то было нечего. И хорошо ещё, если понимание этого придёт, ну хоть в последний момент, как пришло оно к незабвенному Ивану Ильичу, обречённому на вечное умирание в сознании русскоязычного образованного меньшинства.
     Самая тяжёлая ноша – когда есть что уважать, от этого отказаться трудно, как же так, ведь это Я сделал, Я культуру умножил, и МНЕ за это от человечества спасибо, МНЕ, а не тебе! Но всё равно отказаться придётся, с собой самоуважение не потащишь «туда». Там-то ты не один, «без шкафчика» что называется. И тот ближний, кого ты всю жизнь презирал как нереализовавшегося неудачника, это, оказывается, тоже ты и есть.
     Мысль Фёдора понесло без тормозов. Мироздание представилась чем-то вроде перевёрнутого кочана цветной капусты. Можно было бы, конечно, сравнить мироздание с деревом, тем более, что в славянской мифологии этот образ принят, но цветная капуста точнее, хоть и не так поэтично. В конце концов, чем хуже цветная капуста? Между прочим, в одном из рассказов Кортасара герой таскает за собой кочан цветной капусты и заботится о нём, как о близком человеке. Так что пусть будет цветная капуста. Столько-то живых человеческих единиц дольнего мира составляют одну душу, живущую в горнем мире первого уровня, а там столько-то душ горнего мира составляют единую сверхдушу в горнем мире следующего, более высокого уровня и так далее, восхождение к единому Богу. Цветная капуста бытия – вот тебе и метафора. О том, что духовные сущности могут быть разного иерархического уровня, Фёдор знал, имея какое-то представление о мистике некоторых религиозных учений, но вот так конкретно и образно это представилось ему только сейчас, когда он смотрел на головы своих студентов.
     А ведь собирался ни о чём не думать…
     Студенты стали сдавать работы. Вот такие-то мелкие цветочки большого Кочана, частности Универсума, о чём-то написали, а он, Фёдор будет читать. Неужели Господу Богу всё это нужно?! Такие мысли уже не раз приходили в голову, и Федор каждый раз искал и находил доказательства того, что Господу Богу это нужно. Сегодня было нужно, чтобы студенты написали про отношения Дездемоны, Отелло, Яго и Кассио. Даже если они списали слово в слово с конспекта или учебника, толк в этом был, как убеждал себя Фёдор. Они же не срисовали графические значки, а списали слова, значение которых, пусть и не совсем осмысленно, но как-то отложились в головах. Вдруг что-то, глядишь, да и пробьётся в душу. Фёдор собрал бумажки с работами (почему-то они у него всегда такие неопрятные, вырванные с клочьями из тетрадей, почерк плохой), повесил на аудиторию замок (и аудитория всегда какая-то полуразгромленная с исписанными партами), пошёл на кафедру за оставленными там накануне книгами.
     По дороге в другой корпус Фёдор пошёл по нетронутому снегу, чтобы были следы. Вот его путь длиной метров в пятьдесят, довольно прямой, а что если представить себе траекторию своего хождения по разным путям за всю жизнь? Такое топтание на месте бесконечное получится. По одной квартире из комнаты в кухню, да из сортира в ванную намотаны, наверное, уже десятки километров.
«Человеческое существо сразу же рассыпано в тысяче ваз, из которых самого по себе перехода из одной в другую нет, – человеческое существо раздроблено по разным локализациям пространства и времени. (Мы ведь локализовали пространство и время.) И вот место собирания всего этого, или вынимание завязших ног и рук, и голов – я завяз в одном месте, завяз в другом – есть человек во всей полноте».
«Интересно, что он имел в виду – нашу единую многофасеточную душу, рассыпанную по тысяче отдельных особей, или, может быть одного человека, в его разных проявлениях? Вот я, топчущийся на кухне у себя в квартире и я, вещающий студентам – это ведь не одно и то же. И артистка Ия Савина в «Даме с собачкой» и с бутылкой в обнимку у себя на даче – тоже не одно и то же. И как же, интересно знать, себя, завязшего в разных местах, собирать?» «Понесу-ка я себя умствующего домой, приобщу себя к простому, кухонному – глядишь, хоть какую-то целостность обрету», - хохотнул над собой Фёдор. На кафедре уже никого не было, и дверь была заперта. Постоял у двери с унынием – привык после занятий не сразу бежать домой, а потусоваться с коллегами. Потом вдруг резко повернулся и пошёл – ну и пёс с ними (так сам себе и сказал, уж очень нравилось выражение «пёс с ними»).
 
  Ещё один камень в огород позитивистов…
     Мчатся тучи, вьются тучи, погода испортилась, бесы какие-то воют, жёсткая крупа сыплется – Фёдор бежит домой, втянув голову, руки в карманы, портфель под мышкой. Так было противно и холодно, что Фёдор ни о чём не думал, чтобы думать, нужен минимальный комфорт. Однако когда комфорта слишком много, качество думанья ухудшается – в основном оно становится на тему, как этот комфорт ещё больше увеличить. Это была старая идея Фёдора о том, что для продуктивной мыслительной и творческой работы нужен определённый диапазон внешних условий между благоприятными и неблагоприятными. Эта мысль часто модифицировалась им в различных аспектах – социальном, имущественном, геоклиматическом.
Но вот сел в относительно тёплый автобус, а там, вероятно, оказались подходящие для Фёдора климатические условия. К тому же в автобусе было много народа, что тоже давало пищу для размышлений. Что там, за этими лицами, о чём думают? О вечности, об организации мироздания, о бессмертии души? Вряд ли. Вот если взять чистого позитивиста – какие, спрашивается, у него представления о Жизни? Фёдор любил иногда мыслить, что называется «от противного» («противным» чаще всего оказывалось мировоззрение позитивиста) и сейчас попробовал встать на позицию абсолютного отрицания трансцендентности. Вот типичный Ньютоновский образ: в абсолютной чёрной и однородной пустоте механически движутся,  сталкиваются и  сцепляются какие-то частицы. В результате образуются островки, потом большие плотные тела – и вот уже целые космические объекты, планеты, галактики, вселенная (а вокруг всё та же однородная пустота). Один из таких островков – наша Земля. На ней тоже происходят свои процессы движения, столкновения и сцепления, но тут это приводит к возникновению не просто островка, но белкового элемента (так вот вдруг, случайно). Вот эта-то клеточка и есть первоначальная Жизнь. А потом прямой путь к человеку, как в школах раньше в кабинете биологии рисовали – от амёбы через древнюю рептилию, потом какого-нибудь млекопитающего хищника, к обезьяне, постепенно распрямляющейся и превращающейся в разумного человека с портфельчиком. Суть восхождения на последнюю ступень эволюции Фёдору, когда он был маленький, хорошо объяснил один его родственник, показав руками, как уменьшался размер хвоста от поколения к поколению у его прадеда, деда и отца. Но это, что называется, филогенез, а что у позитивиста с онтогенезом?
     Вот вырос из бессмысленного зародыша человек разумный, ест, пьёт, плодится, умножает культуру (чтобы потомки тоже могли есть, пить и плодиться). Получил, если повезло, свою законную, заслуженную честным трудом долю жизненных удовольствий, и давай, сваливай, не занимай места тут своими костями (стареть неэтично, помнишь?). В печку, в печку (как говаривал, бывало, покойный отец Фёдора, указывая на старые фамильные документы и фотографии).  В печку намного гигиеничнее, чем в землю. В печку (и лучше сам, так, чтобы никто не видел). Другие, как говорится, придут, сменив уют на риск и непомерный труд, пройдут тобой не пройденный маршрут. Однажды Фёдор видел плачущего старика в инвалидном кресле в одном из роскошных торговых центров Вашингтона (Туда Фёдор ездил в командировку года три назад).  Эта картина сильно впечатлила тогда Фёдора. Старик был ухоженный, везла его вполне респектабельная дама, наверное, дочь, в Америке для стариков и инвалидов вообще рай, но старик всё равно плакал, бог весть почему, да собственно понятно почему – пора было «в расход». Всё вроде было понятно и с молодости хорошо усвоено, а вот так подошёл к самому краю, и стало страшно и себя жалко – в навоз-то кому хочется превращаться? А всю жизнь позитивистом прожил, мистику и мифологию всякую презирал, смотрел со снисхождением на верующих людей, с иронией относился ко всяким там фантазиям и мечтам об ином мире. Одну реальность уважал, а вон она какую рожу скорчила ему к финалу.
     Фёдор вспомнил, как восхитил его однажды весьма уважаемый им философ Алексей Фёдорович Лосев своим «прогоном» о позитивистах: «Вот тут-то и видно, что позитивизм есть попросту пошлейший нигилизм и религия дыромоляйства. Говорили: идите к нам, у нас – полный реализм, живая жизнь; вместо ваших фантазий и мечтаний откроем живые глаза и будем телесно ощущать все окружающее, весь подлинный реальный мир. И что же? Вот мы пришли, бросили "фантазии" и "мечтания", открыли глаза. Оказывается – полный обман и подлог. Оказывается: на горизонт не смотри, это – наша фантазия; на небо не смотри – никакого неба нет; границы мира не ищи – никакой границы тоже нет; глазам не верь, ушам не верь, осязанию не верь... Батюшки мои, да куда же это мы попали? Какая нелегкая занесла нас в этот бедлам, где чудятся только одни пустые дыры и мертвые точки? Нет, дяденька, не обманешь. Ты, дяденька, хотел с меня шкуру спустить, а не реалистом меня сделать. Ты, дяденька, вор и разбойник».
Да, дяденька позитивизм, ты вор и разбойник.
Когда-нибудь позитивисты соберутся и устроят Фёдору «тёмную», и будут правы – уж очень Фёдор их костерил, по случаю и без случая. Хотя в последнее время ему приходила иногда на ум мысль, что именно позитивистам он должен быть обязан тем, например, что течёт вода из крана и ездят автобусы, что если ему или Наташе станет плохо, то есть надежда дождаться скорой помощи, что в магазинах продают еду и многое другое. Так что, дяденька позитивизм, здесь без тебя, оказывается, никуда не денешься. Но только когда ты мироустройство пытаешься объяснить со своей убогой низенькой колокольни (где и колоколов-то нет), тогда ты вор и разбойник. Фёдор вдруг понял суть своего с позитивистами противостояния (об этом противостоянии вряд ли догадывались сами позитивисты, но это в принципе дела не меняло). Их интересовал в жизни только её процесс, причём в одной только плоскости – плоскости здешнего бытия, Фёдору же этот интерес казался банальным, жизнь вообще была интересна ему, прежде всего, своим мистериальным смыслом, а здешняя жизнь если и интересовала, то только своей болью, а больше ничем.  «Боль жизни гораздо могущественнее интереса к жизни», - писал философ Лосев, и Фёдор в этом был с ним полностью согласен.

… И Вася Трюков как наш ответ позитивистам
     Когда Фёдор выходил из автобуса, зазвонил мобильный телефон, это был Вася Трюков, звал на день рождения. Фёдор любил Васю, хотя тот был моложе на 15 лет. Они общались не чаше двух раз в год, но Вася был, пожалуй, единственным человеком, в чьей голове, как можно было предположить, происходили такие же процессы, как и у Фёдора, поэтому с Васей вполне можно было бы обсудить «цветную капусту» мироздания, причём в абсолютно серьёзном ключе. Поэтому сам факт наличия в мире Васи был Фёдору необходим. Всё прочие даже самые уважаемые и умные люди, из окружения Фёдора вряд ли откликнулись бы на его метафору. Даже Наташа, наверное, скорчит скептическую физиономию. А Вася нет, может быть, Вася потому именно сегодня и позвонил, что почуял на расстоянии мысль Фёдора? Вася к тому же был болен той же, что и у Фёдора, болезнью Троцкого. О своих двух маленьких дочках, Вася, например, говорил так: «У моих сыновей и дочерей разный онтологический статус – дочери у меня есть, а сыновей нет». И вряд ли кого-нибудь другого эта глубокомысленная фраза восхищала так же, как Фёдора. Что бы Васе подарить?

О скуке, бесах и лярвах 
     Дома Фёдор стал есть гречневую кашу с горчицей и шоколадные конфеты. Любимая кошка со стоящей рядом табуретки цепляла его за ухо когтём, требуя еды и внимания, пёс топтался поблизости и тоже чего-то ждал. Фёдор устал, и от усталости ему вдруг резко стало скучно, да так, что немедленно захотелось прыгнуть в окно. От чудовищного приступа скуки, по сравнению с которым, наверное, сердечный приступ – пустяк, его спасла всплывшая в памяти цитата: «И непонятною тоскою уже загорелась земля, черствее и черствее становится жизнь; все мельчает и мелеет, и возрастает только в виду у всех один исполинский образ скуки, достигая с каждым днем неизмеримейшего роста. Все глухо, могила повсюду. Боже! Пусто и страшно становится в твоем мире!» Это был Гоголь, и Фёдора неожиданно утешила мысль о том, что он не одинок в мире со своей скукой.
     Отдышавшись от приступа и поев, он начал обдумывать произошедшее и пришёл к выводу о том, что в таких внезапных приступах виновата не столько его психологическая распущенность, сколько бесы. Понятно, надо было иметь устойчивую психику, чтобы уметь держать себя со своими бесами в руках, и Фёдор умел это делать. Он не прыгал с платформы метро под поезд и не толкал туда стоящих рядом людей, не лил из чайника кипяток на голову спящей Наташе, не садился на колени студенткам на лекции и не задирал им юбки. Все эти не очень свойственные ему желания он умел в себе преодолевать, но это порядком его изводило. Откуда берётся эта гадость? Бесы! Бесы, живущие внутри, как паразиты, та самая многоголовая лярва, о которой он вспоминал утром, оказывается, так в тебе и сидит, и ты должен ежечасно прилагать усилия, чтобы её контролировать! Да вот и Лосев же об этих внутренних сущностях писал: «Также оспаривали многие, когда я говорил о существовании определенной высоты в звуках и голосах, раздающихся в душе. Прежде всего – об этих самых голосах. – Напрасно думают, что тут только иносказание. Когда я испытываю колебание и какие-то две мысли борются во мне, – вовсе не во мне тут дело. Мое дело сводится тут только к самому выбору. Но я никогда не поверю, чтобы борющиеся голоса во мне были тоже мною же. Это, несомненно, какие-то особые существа, самостоятельные и независимые от меня, которые по своей собственной воле вселились в меня и подняли в душе моей спор и шум».
Вот ведь опять цветная капуста… Человек-то тоже, оказывается, не начальная сущность, а какое-то единство (хорошо, если единство), личностью скрепляемое. А если не единство, то пошло дело в шизофренический и маниакально-депрессивный разнос. А бывает и хуже. Вчера смотрели с Наташей старый фильм «Дорогая Елена Сергеевна», кажется, режиссёра Эльдара Рязанова, и сейчас вдруг стало ясно – это ведь тоже о бесах, вылезших из людей, именно так и есть! Особенно это становится очевидно, когда герои фильма, старшеклассники корчат омерзительные рожи у зеркала в доме учительницы, дети вообще в этом фильме показаны что называется «бесом наружу». Это, конечно, была режиссёрская находка со сценой у зеркала, хотя вряд ли Рязанов мыслил в тот момент в «бесовских» категориях. Но вывод-то напрашивается однозначный – учись держать свою змею на привязи, свою лярву под замком.
     А у кого же он читал о «проигрывании сил внутреннего хаоса»? Забыл… Но мысль-то интересная, значит, держи своих бесов, лярв и змей под замком, на привязи, но иногда и приспусти поводок, щёлочку в двери оставь – дай им всем поиграть-покуражиться. Дай им, лярвам-бесам высунуться на минуточку, а потом снова – хлоп дверью по кожаным жадным носам, дёрг строгим ошейником с шипами. Потому как эта минутная воля их расслабляет, сила их теряется. Если же их из-под жёсткого запора вообще не выпускать, то они наберут там, сидя взаперти, злую мощную силу, да как сорвут в одночасье все замки да ошейники с шипами… Но и приспускать поводок можно чуть-чуть, важно найти нужную меру, чуть больше дверь откроешь – и просочится бесяра, куда не следует. В общем, морока.
 Размышляя обо всём этом, Фёдор, впрочем, пришёл к выводу, что интуитивно почти всегда поступал правильно – иногда (редко) позволял себе какой-нибудь идиотизм в присутственном месте, или скабрезность в присутствии дам, или другую какую-то мелкую гадость. Зато в целом лярвы сидели тихо, только вот скучная лярва вдруг высунулась некстати – надо подумать, как её укротить.
     Мысль о бесах и лярвах получила некоторое продолжение, когда Фёдор услышал краем уха среди новостей, передаваемых по телевизору, информацию об очередной драке на каком-то рынке в провинции между местным населением и приезжими азерами или хачами. Он подумал, что, наверное, бесы и лярвы, так же, как и их носители, имеют национальную принадлежность, и пакостят этнически характерно. И вот эта-то характерность и является главной причиной ксенофобии – люди особенно не любят странные, непонятные мерзости, при том, что со своими родными гадостями часто готовы мириться. Впрочем, и чужие достоинства, если они не очень понятны, тоже людей сильнее раздражают, чем понятные.
О впечатлении и засыпании
     Было уже довольно поздно и почти совсем темно, пора было идти на вечернюю прогулку с псом. На прогулке Фёдор, что называется, пережил впечатление. Вдруг увидел в каком-то ином свете свой многоэтажный дом с горящими окнами каким-то накренившимся, словно ковчег в океане мрака, и как-то так всё ясно и остро и странно, как будто бы всё время смотрел на мир через мутное окно, и тут вдруг его протёрли: «Сотри случайные черты – и ты увидишь: мир прекрасен!». Ведь действительно прекрасен! Так бы вот и смотрел до бесконечности, но – пропало впечатление, и опять всё стало как обычно, дом как дом, привычный, без всяких странностей. И всё так же, как и всегда пусто и глухо в мире. А что там у нас Мамардашвили сказал на эту тему?
«Пока мы оглянулись под ударом впечатлений, мир уже прибежал к нам и ощерился против нашего движения в глубь впечатления, ощерился, как я сказал, механизмами привычки, механизмами ментальных, рассудочных, спиритуальных операций, механизмами страха, надежды…»
А как все эти механизмы изжить, преодолеть, чтобы ни привычки не было, ни рассуждений, ни страха, ни надежды…. Проще говоря, чтобы никакой психологии, потому что именно индивидуальная психология и мешает человеку пробудиться и увидеть суть, увидеть, что мир прекрасен, «как рыженький пацан». Эта суть в христианстве называется «свет», в буддизме – «нирвана», в дзен-буддизме – «сатори» да, наверное, много как ещё она называется. Удивительное человеческое неизбывное желание – назвать, всему дать имя. Вот назвал, наименовал человек что-нибудь, и, как говаривал Саша Блок, «творческий разум осилил – убил», во всяком случае усёк, оскопил, редуцировал нечто настоящее, свёл к формальному, в лучшем случае трёхмерному.
Фёдор давно сидел перед компьютером, читая в интернете тексты, думая, зевая… Диван уже разверз свои объятья, не Бог весть какие изысканные и крахмальные, но вполне уютные.
     В предсонном состоянии Фёдор, уже улетая, почему-то стал участником совсем непонятно как относящейся к нему сцены препирательства в какой-то большой семье, помнится, он всё говорил про какие-то застиранные наперники с пятнами, упрекал за нерадивость молоденькую невестку, говорил при этом в сторону своему взрослому сыну, стоящему рядом: «А ты не выгораживай, не выгораживай жену, пусть учится, слушайте мать, мать-то зла не пожелает… Усилием воли Фёдор заставил себя вернуться, чтобы в последний раз за сегодняшний день удивиться и подумать. Откуда слово это странное «наперники»? Ах да, это на перьевых подушках чехлы, ну да на что мне это слово? Подумаешь с пятнами, да наплевать. Видно сейчас, только что, попал в другую жизнь, в другую фасету, но уж наверняка в одну из наших, из нашей общей души. Только сознание начало отключаться, расслабился – и на тебе, перескочил… Перескочил, пере… пере-кати-поле ты, Славка, ииих! Гони лошадей со всей дури, молчи девка, не кайся…
     Вот так и прошёл один день Фёдора, ничем особенно не примечательный день, как всегда, гулял с собакой, разговаривал с женой, ходил на работу, думал….

PS. Мысль во сне о природе человека
Во сне вспомнился один из рассказов В. Набокова. Там старик, эмигрант, давно уже похоронивший сестру – единственно близкого человека, едет навестить её на кладбище, потом, на обратном пути, выйдя из трамвая, сидит на скамеечке. Он, старый и явно уже тяжело больной человек (где-то в недрах живота уже живёт своей жизнью опухоль), вдруг почувствовал совершенно непонятно откуда взявшееся счастье, и такое сильно и острое, что перехватило дыхание.
Что это? Откуда Это могло взяться? Почему так умеют быть счастливыми люди, чья жизнь целиком представляет собой груду проблем? А с другой стороны бывает и обратная ситуация – у человека есть всё, чтобы опупевать от счастья, а ему тошно и всё не в радость.
Во сне представился образ цветка, почему-то именно лотоса, хотя вряд ли Фёдор видел его наяву (тут, видно, культурологические  ассоциации). 
Подобно лепесткам, окружают человека слои информации о разных мирах (а их много, и «иной» мир, конечно же не один). Человек сам по себе – информационный сгусток, но не единый монолитный, а из многих слоёв состоящий. Человек как цветок со многими лепестками – духовными (а можно сказать информационными) сущностями, а в сердцевине – хронотоп, как пестик и тычинки у цветка для размножения, так и хронотоп человеческий для того же существует.
     А ощущают свою природу люди по-разному, кто-то способен интуитивно, ассоциативно ощутить свои «лепестки».  В этих лепестках – многие образы прошлой, настоящей и будущей жизни самого человека, его рода, его близких, земли и природы вообще. Лепестки, к слову сказать, и остаются после смерти хронотопа, сохраняя память о нём.
     Ощущение только своего хронотопа может дать  только счастье быть, дышать, питаться, размножаться, а когда всё это становится затруднительным, то и счастье уходит, отставляя за собой тоску и озлобленность. Ощущение же своих «лепестков» и есть ощущение счастья, не связанного ни с какими внешними обстоятельствами, счастья не просто быть здесь и сейчас, а быть всегда и везде.
 2011