Тень императора

Константин Гурьев
Тень императора
      Политический роман - расследование

Часть 1. Все начинается в прошлом
1. 1997 год, сентябрь, Москва
Максим Кузнецов
Тому, который мало знает Алика Шувалова, он может показаться человеком приятным. Алик образован, начитан, умен и поначалу может очаровать. Позднее, при более близком знакомстве, откроются некоторые черты характера и личности, без которых Алик перестал бы быть Аликом.
Я это точно знаю, потому что помню Алика с трех лет. Моя мама уверяла, что мы даже на свет появились почти одновременно. Но место, где это произошло, и в самом деле, было общим для нас обоих. Это был знаменитый, как сказали бы сейчас, элитный,  роддом Грауэрмана на проспекте Калинина, недалеко от ресторана «Прага».
Из роддома нас в один день забрали счастливые родственники, и привезли в один и тот же дом на Кутузовском проспекте. Правда, Алик жил со своими родителями во главе с папой - замминистра, а я с мамой в квартире деда.
Дед был каким-то большим начальником и поддерживал Хрущева, но к тому времени, когда я подрос, Хрущева уже отправили на пенсию. Вскоре на пенсии оказался и дед. Папенька мой, считавший, что главное богатство невесты, не честь, а тесть, своевременно отбыл, обещая систематически помогать.
Впрочем, вернемся к Алику. Папа Алика ко времени окончания им школы, оказался в каком-то важном кресле, и Алик спокойно поступил в престижный вуз. Первого сентября он пошел на занятия в шикарном костюме вежливого синего цвета, который, казалось, всем говорит «Вы», не уважая никого. С нами Алик старался не общаться, проскакивал двор быстро-быстро, хотя уходил рано и возвращался поздно, когда нас или еще не было, или уже не было.
Ко мне он обратился за пять лет своей учебы два раза с одной и той же просьбой: уступить ему нашу квартиру на несколько часов для свидания. В первый раз я согласился, потому что «не жалко», во второй отказал, потому что ко мне как раз в это самое время должна была прийти моя девушка. Причину отказа я Алику объяснил, он кивнул и ушел. А девушка так и не пришла. Через несколько месяцев мы с ней увиделись, и она рассказала, что у самого подъезда ее остановил «совершенно потрясный мэн во всем импортном» и стал клеить. Бедная девушка была подавлена интеллектом и лейблами, и отдала новому кавалеру все, что у нее было, и этого хватило на пару месяцев очень редких встреч. Так Алик отомстил мне за жадность.
После этого случая я подождал еще какое-то время, пока его чутье ослабнет, потом поймал Алика рано утром, когда он хотел прошмыгнуть в свой паршивый институт, и просто набил ему морду.
Закончив институт, Алик надолго уехал куда-то, и вернулся в самом конце «перестройки». Вернулся он сильно изменившимся. Ему было, как и мне, за тридцать, но выглядел он моложе и, в, то же время, гораздо солиднее, чем, например, я. Уже издалека в нем угадывался серьезный человек, владеющий  иностранными языками, побывавший в странах несоциалистической ориентации, и свободно обращающийся с конвертируемой валютой.
Сначала я увидел его издалека, и, честно говоря, не сразу узнал. Что-то смутно знакомое почудилось мне, но без какой бы то ни было уверенности. Потом пару раз я видел его лицо через лобовое стекло шикарной иномарки, которая проезжала по двору к подъезду, где все еще жили его родители.
Кстати, квартиры в наших домах всегда были предметом зависти, но по мере развития и углубления перестройки, они становились уже и предметом вожделения.
Поначалу, конечно, потенциальные новоселы только облизывались, зная, что распределением такого жилья занимаются очень специальные службы. Но потом времена стали меняться, специальные службы тоже оказались не чуждыми «новым веяниям», и многие квартиры сменили своих хозяев. Признаюсь, что одними из первых решились расстаться со своей квартирой мы с мамой.
Так получилось, что она на шестьдесят третьем году своей почти одинокой жизни вдруг встретила своего, как она говорила, «спутника», Алексея Афанасьевича. Ему шел шестьдесят девятый, но выглядел он очень браво и солидно. Был он отставником военно-морского флота, носил военную форму с отпоротыми петлицами и погонами, и щеголял, как сам признавался, в выигранной на спор шапке, положенной только высшему военно-морскому офицерскому составу. Что-то, вроде пресловутой армейской «папахи», как я понял.
Жил Афанасьич в Кузьминках в трехкомнатной квартире. Жена его бросила, когда ему едва исполнилось сорок пять, и с маленькой дочерью уехала из славного города Североморска в пыльную Ялту, где жила ее «настоящая любовь». С тех пор эта квартира какое-то время стояла пустой, а потом Афанасьич демобилизовался, переехал в Москву, и устроился в какую-то школу военруком.
Когда началась перестройка, и демократическая общественность распознала в военруках хранителей советского коммунистического милитаризма, Афанасьич остался без работы, сначала пытался где-нибудь работать, потом стал наниматься в сторожа, в общем, оказался на самой обочине жизни.
Тогда-то жизнь и повернулась к нему, как сам он говорил, «самыми вкусными своими частями». Афанасьич брел в гости к какому-то своему сослуживцу, который жил на Кутузовском, и по дороге натолкнулся на мою маму, которая шествовала в знаменитую «брежневскую» булочную. Там он ее остановил, атаковал и одержал полную победу, как сам он мне рассказал в тот же вечер на нашей кухне, то и дело приобнимая маму, все время красневшую.
Настоящий морской офицер, как Афанасьич сам себя называл, был строг к требованиям морали. Как он ни любовался мамой, но приезжал к нам только по выходным, забирал маму, возил ее на какие-то «ознакомительные экскурсии». В общем, жили они раздельно. И только через два месяца мама дала согласие на брак.
После свадьбы она безропотно собрала вещи, и переехала к Афанасьичу в Кузьминки, оставив мне все-таки неплохую квартиру в самом престижном на ту пору районе нашей великой столицы.
Через две недели после этого меня навестили два вежливых паренька, которые очень доходчиво изложили свое предложение: я меняю свою четырехкомнатную на Кутузовском на двухкомнатную  в Митино с доплатой разницы в сто тысяч вечнозеленых американских долларов.
Мама, которая все еще формально проживала в этой же квартире, «такое счастье» сразу же приняла, заявив, что все это принадлежит мне. Очень уж долго я страдал без мужской руки, нелогично обосновала она свою позицию по данному вопросу.
Такие деньги вполне могли бы лечь в основу какого-нибудь солидного банка или иной фирмы. Причем там деньги в большинстве случаем были фиктивными, существовали только на бумаге, а мои сто тысяч имели вид десяти зеленых кирпичиков, которые я сложил в коробку из-под «Спидолы» и отнес к маме в Кузьминки.
Все это я так длинно и, наверное, нудно рассказываю, чтобы потом, если вам станет интересно, и вы захотите читать дальше, у вас не возникало многих вопросов.
Что касается квартиры в Митино, то с ней я тоже поступил осторожно. Все-таки, я опасался, что «благодетели», купившие нашу квартиру на Кутузовском, захотят избавить меня хотя бы от части заплаченных мне денег. А к деньгам я к тому времени привык. Я сдал свою новую квартиру в аренду на полгода, а через пару недель предложил постояльцу, какому-то бандюге, кажется, из Тюмени, квартиру у меня купить.
На деньги, полученные от продажи, я купил «однушку» на Пражской.
Надо сказать, что с началом перестройки я без дела не остался. Так уж получилось, что я устроился в некую фирму, и оказался способным учеником в сфере торговли. 
Вся страна в ту пору потянулась к компьютеру. Всем сразу захотелось иметь компьютер прямо на своем рабочем столе, и пользоваться им самыми разными способами. Стали возникать разные «центры», всякими правдами и неправдами, ввозившие эти вожделенные коробки. Понятно, что вокруг торговли всей этой техников разворачивались самые настоящие сражения.
Отец нашего босса, в свое время работал при советском посольстве где-то в Азии, и сам босс тоже там жил. С родителями. И теперь, когда границы перестали быть закрытыми, свои тамошние знакомства возобновил. Видимо, там он брал эти самые компьютеры по каким-то совершенно мизерным ценам, потому что в России и СНГ мы ими заваливали многие города, собирая, надо думать, неплохие деньги.
В общем, бизнес шел успешно, и, как часто бывает, захотелось большего. Вот, на этом я и пролетел.
Секретарша шефа Лариска каким-то образом вычислила телефоны корейских партнеров шефа. Российский рынок интересовал их, что называется, в любом виде, поэтому они мигом заглотили предложение, которое сделали им мы. Мы втроем, Лариска, ее муж, он же – водитель шефа, Валерик, и я. Меня, как человека с высшим образованием, они сделали директором нашей новой организации.
В основной своей фирме, я, честно говоря, работой перегружен не был, поэтому покидать офис на несколько часов в неделю для меня было несложно. С корейцами мы рассчитывались наличными, которые они тут же обращали в какие-то товары. Не знаю, что там были за товары. Для меня главное, что им это было выгодно, а нам – тем более. Все расчеты вел почему-то Валерик, и, когда он мне торжественно передал десять тысяч долларов в одной пачке, я был удивлен.
Следующие две операции принесли уже по двадцать тысяч, и когда мы ужинали в Метрополе, отмечая наши деловые успехи, Лариска вдруг сказала, обращаясь к Валерику.
-А ты представляешь, какие бабки мы могли бы иметь без него?
На мой недоуменный взгляд рассмеялась:
-Ой, да ты что! Я же не о тебе.
-А о ком?
-Как это «о ком»? О нашем инвесторе.
-То есть? – все еще не понимал я.
-Ну, откуда берутся деньги на наши покупки, как ты думаешь?
Простой вопрос поставил меня в полный тупик. Со мной такое бывает.
-А откуда? – искренне поинтересовался я.
Отсмеявшись, Лариса и Валерик объяснили, что есть добрый дяденька, который финансирует наши сделки, имея с этого семьдесят процентов всех прибылей. Вот, например, на последнюю сделку он выделил сто тысяч долларов. Мы, продав все, получили триста тысяч. Сто из них вернули ему, а оставшиеся двести поделили по договору, и нам досталось по десять процентов, то есть, по двадцать тысяч долларов, а ему – его семьдесят процентов, то есть, сто сорок тысяч.
-Он теперь, падла, улетел отдыхать на Мальдивские острова, - восхищался Валерик. – Не знаешь, где такие?
-Знаю, в Индийском океане, - ответил я.
Почему-то я сразу же разделил восторженную ненависть Валерика к нашему благодетелю. Мне представился длиннющий пляж с белым песком и красивые люди, окружающие меня со всех сторон.
-Ребята, а почему бы нам без него все это не сделать? – спросил я.
-Потому что у нас денег таких нет, - доходчиво пояснила Лариска.
-Ну, давайте, посчитаем, - предложил я. – Мы потратили сто?
-Да, - подтвердила Лариса.
-Получили по двадцать, так?
-Так.
-Значит, если мы скинемся, то будет уже шестьдесят? – продолжил я рассуждения.
-Не будет, мы уже деньги потратили, - безжалостно перебил меня Валерик. – Мы свои бабки уже вложили в недвижимость. Квартирку взяли на Мясницкой.
Валерик и Лариска были оба приезжими, и познакомились только тут, в Москве. Кто-то даже говорил, будто Лариса сначала работала «девочкой по вызову», а Валерик в той фирме шоферил. Так семья и возникла.
Выпили за приобретенье, и я получил предварительное приглашение на новоселье.
-Мы тебя с таааааакой девушкой познакомим, - закатывал глаза Валерик.
Но я уже завелся. Сам процесс зарабатывания денег для себя, а не для «дяди» стал нравиться, и мысль о самостоятельной операции застучала в моей голове.
-Погодите, ребята, - потребовал  я общего внимания. - Неужели вы нигде не сможете занять?
-Да, ладно тебе, - махнул рукой Валерик. – Всех денег не заработаешь. Ты бы эту девушку видел. Вылитая …
Кем была «вылитая» девушка, я не узнал, потому что заговорила Лариса:
-На каких условиях занимать? Если на тех же, что у этого хмыря, то я разницы не вижу.
-Надо подумать, - пообещал я. – Мы могли бы брать под сто процентов, например.
-Ты обалдел что ли? – вернулся в разговор Валерик. – Мы ему отдаем семьдесят, а ты предлагаешь сто, и говоришь, что …
-Ты мозги включи, - посоветовал я. – Ему мы отдаем не семьдесят, а двести сорок.
-Как это? – у Лариски брови поползли вверх.
- Считай сама, - пояснил я. - Взяли вы у него сто тысяч, а отдали двести сорок, так? А я предлагаю так: взяли, например, сто, вернули двести, а сорок сэкономили для себя. Понятно?
-Ну, сорок тысяч – велик барыш, - высокомерно надул, было, губу Валерик, но Лариска его мигом поставила на место:
- Дурак! Это тот гарнитур и то видео!
Таким образом, было принято главное решение: мы собираем по тридцать пять тысяч, проворачиваем пробную сделку на свои собственные средства, причем Лариса и Валерик откровенно признались, что возьмут деньги под залог своей новой квартиры.
Три дня я прожил спокойно, потому что мои собственные доходы лежали нетронутыми, и я мог взять их в любой момент.
На четвертый день Лариска сообщила нам, что кореец предложил срочную сделку на выгодных условиях.
-Тогда вот что, - напористо вступил Валерик. – Мы тут так решили: если уж он сам предложил - пусть отдает в половину цены. Справедливо ведь, а?
Я согласился. Начали считать. Вложив те же сто тысяч, мы получали не триста, а шестьсот. Ну, хорошо, пусть не так выгодно, но пятьсот-то мы точно получим.
У Ларисы запищал пейджер.
-Ой, это о залоге, - радостно проинформировала она нас. – Макс, останови у автомата, мне надо позвонить.
Пока Лариска бегала звонить, Валерик пояснил: деньги им дают, но только под залог квартиры. Вот, и хотят посмотреть и все проверить.
Лариска подбежала к нашей машине:
-Валерик, придумай что-нибудь. Я еду показывать, на работу опоздаю. Ну, и, нашему корейцу заодним позвоню. Приеду к обеду.
Приехала она раньше. Возбужденная и огорченная.
Во-первых, за квартиру давали не шестьдесят, а пятьдесят. Во-вторых, кореец согласен скинуть не больше четверти цены, но при условии, что мы проплатим наличными завтра утром. Он готов прилететь из Владивостока по первому звонку. Если же мы хотим, чтобы скидка была больше, то и покупать должны больше.
Договорились на встречу с корейцем на субботу.
В субботу, в аэропорту, начались проблемы. Кореец почти признал, что намерен потратить наши деньги на закупку новых компьютеров, но сразу же добавил, что нас не должно касаться, куда пойдут его деньги. Он же не спрашивает, по какой цене мы будем продавать его компьютеры. Спорили мы долго, и договорились до того, что он готов скинуть треть, если получит деньги прямо сейчас.
-Прямо сейчас не получится, - сразу возразила Лариса, которая в спорах чувствовала себя, как рыба в воде. – Мы же с собой такую наличку не возим. Поехали, заберешь.
Услышав такое предложение, я почувствовал головокружение: о чем она говорит? Какая наличка?
Но оказалось, что Лариска все просчитала.
Видно было, что кореец сделкой, в принципе, доволен, но перспектива кататься по столице нашей Родины с двумя сотнями тысяч долларов  ему не понравилась. Другое дело – получить деньги тут, в аэропорту на глазах у людей и милиции.
Договорились, что он сейчас отправится на экскурсию по Москве в компании Ларисиной подруги. Лариска позвонила подруге, предложив прилично заработать, и добилась согласия забрать нашего друга из Шереметьева через сорок минут.
-Вот тут ты ее жди, понял? Она такая … высокая, красивая. Ты любишь высоких русских девушек?
Кореец очень любил высоких русских девушек.
Оставив его, мы поехали за деньгами.
Едва сев в машину Лариска начала материться так, как я не ожидал. Она покрыла матами все, что только можно было.
-Что случилось-то?
-Да, блин, у нас сейчас в наличии только пятьдесят тысяч.
-Как пятьдесят? - опешил я. – И куда же мы тогда едем?
-Бабки искать, - ответила Лариса и снова начала материть какого-то Анзорика, который язык распустил.
Выяснилось, что они просто-напросто хотели второй раз получить в долг за ту же самую квартиру, под которую им уже одолжил этот самый Анзорик. Поэтому тот, кто уже готов был дать деньги, обиделся, и попросил новый залог. Теперь было два варианта: найти что-то такое, что можно заложить, или найти еще одного потенциального заимодавца, который не будет знать о том, что квартира уже в залоге. И все бы хорошо, если бы не срочность.
Супруги ругались так ожесточенно, что нам пришлось остановиться. Тогда Лариска и предложила мне взять деньги у их заимодавца под мою квартиру. Вообще-то, я, когда замаячила перспектива такого навара, решил, что дам в оборот те самые сто штук, которые получил за квартиру. Лариске с Валериком я сказал, что нашел кредитора, который дает не под сто процентов, как мы договаривались, а под пятьдесят. Мне очень не хотелось наживаться на ребятах, которые наконец-то нашли друг друга и свое место в жизни. Они со своих пятидесяти тысяч получали сто, а я со своих ста – сто пятьдесят. Ну, это то, что гарантированно. Остальное же поделим, не впервой.
На въезде в город остановились у автомата, и Лариска назначила встречу. Заимодавец, все тот же Анзорик, на удивление, готов был ехать хоть куда. Квартира моя ему понравилась, она и в самом деле, была какой-то уютной, домашней, если так можно говорить о квартире. Мы уже обо всем договорились, когда у Лариски снова заверещал пейджер, и она объявила, что нас уже ждут. Понятно, что ждал кореец, а называть его она просто не хотела при посторонних. Заимодавец требовал все оформить «путем» и поехать для этого к нотариусу. Мне, вообще-то, было все равно, но Лариска уже буквально кипела. Тогда я отдал ей и свою «родную» сотню, и те пятьдесят тысяч, которые только что получил, и они полетели в аэропорт. А мы с Анзориком отправились к нотариусу.
-Ты там не задерживайся, - попросила Лариса. – Мы мигом, а потом все надо будет обсудить.
Вернулся я уже через час, а то и меньше. Ребят еще не было. Их не было и через час, и еще через два, и, когда я проваливался в сон, где-то около двух часов ночи, от них не было ни слуху, ни духу.

2. 1997, сентябрь, Москва
Максим Кузнецов
Утром я начал звонить в милицию, в больницы, в морги, и нигде не находил их следов. Но я был уверен, что с ними что-то случилось. В этой искренней уверенности я и открыл двери квартиры через двое суток. На пороге стоял Анзорик с висевшей на нем девицей лет пятнадцати.
По-хозяйски он прошел в гостиную:
-Тут будешь жить, красавица моя! Сюда Анзорик будет приезжать к своей птичке, а! - казалось, его лицо состоит из улыбки и эндорфинов.
Девица с ярко выраженными признаками незаконченного провинциального образования, вихляя тем, что у женщин называется попой, по-хозяйски прошла в комнату, медленно поводила глазами во все стороны и пожаловалась:
-На этом диване, что ли? На этом столе что ли?
-Ну, погоди, сокровище мое, - отбивался Анзорик. – Не все сразу.
Тут он оглянулся на меня, и, видимо, какое-то сомнение шевельнулось в нем. Рука его с плеч девицы скользнула вниз. Нежно шлепнув ее ниже спины, он посоветовал:
-Иди-ка, на кухне посиди.
И обратился ко мне:
-Слушай, киданули?
-Вроде, киданули, - признался я.
-Вот, сволочи! – огорчился Анзорик.
-А тебя на сколько они киданули? – поинтересовался я.
-Меня? – гордо удивился Анзорик. – Меня они не киданули.
-Ты же им под залог квартиры пятьдесят тысяч дал, - открыл я ему глаза.
Теперь он глядел на меня с еще большим сочувствием.
-Я у них квартиру купил, понимаешь, купил. За двести пятьдесят тысяч баксов, - в голосе его трепетала гордость.
-Как купил? Они же говорили … - пытался возражать я, на что Анзор справедливо заметил:
-Они, видать, много чего тебе говорили.
Наверное, ему было очень жалко меня, потому что он спросил:
-Когда освободишь?
Возражать и спорить я не хотел, да, собственно, что тут возразишь? Квартира переходила ему в оплату моего долга, который сейчас уже, видимо, где-то превращался в конкретные блага для Ларисы и Валерика.
-Давай, завтра, с утра, - предложил я.
Анзорик подумал несколько секунд и ответил решительно:
-Нет. Не успеешь. Давай, послезавтра.
Повернулся и пошел к двери, постоял еще немного, повернулся:
-Слушай, ты ведь совсем теперь без денег, без жилья? Вот, возьми, - он протянул мне тоненькую пачку долларов. – Все, что тебе нужно увезешь, а остальное оставляй. Не буду же я что-то новое покупать для этой…
-Ладно, - согласился я, потому что Анзорик, в самом деле, хоть ненадолго, спасал меня от бомжевания.
После того, как Анзорик со своей птичкой-шлюхой ушел, я сбегал в магазин, взял бутылку водки, пакет пирожков с ливером, дома быстро поглотил все это, и поскорее рухнул спать.
Утром я сбросал в старую спортивную сумку все, что могло бы мне понадобиться, поставил сумку возле двери и присел покурить на дорожку.
Ехать к маме мне очень не хотелось. Я знал, что и она, и Афанасьич будут очень рады, но прийти к ним «на подселение» я не мог. Оставалось только бомжевать, и пока я представлял себя побирающимся по помойкам и спящим в подвалах, откуда-то из глубин памяти вдруг выплыла Альбина.
Альбина была моей самой-самой первой «настоящей» любовью. «Настоящей», значит не только с долгими провожаниями, обжиманиями и поцелуями, но и с «постелью». Ей было двадцать пять, а мне только исполнилось семнадцать. Наш роман начался в пионерлагере, где я был плавруком, а она – воспитателем, и продолжался до следующего лета. Потом у меня началась археологическая практика в Крыму, на Мангупе, а у нее – новый сезон в лагере. Осенью я встретил другую девушку, и об Альбине забыл. Вспомнил примерно через два года, даже больше, на Новый год. Захотелось встретить одному, без шумной компании, и я позвонил ей. Она обрадовалась, и мы провели вместе пять дней. Даже с ее сыном сходили в кино и в кафе-мороженое. Потом я ей звонил еще несколько раз, но ехать уже не хотелось.
И вот, сейчас, я понял, что есть только одно место в мире, где, может быть, я могу передохнуть.
Альбина, казалось, не удивилась такому звонку из прошлого.
-Приезжай, конечно, живем мы все там же.
Теперь она уже была не медсестрой, а фельдшером и ночи проводила дома «через сутки – двое», дежуря в больнице. Сына она снова отвела к маме, посетовав, правда, что и мама постарела, и сын стал совсем непослушным. Так я у нее и прожил полторыбеззаботных недели, пока не позвонил маме, которая ошарашила меня новостью:
-Тебя разыскивает Алик Шувалов, он звонил уже несколько раз, волнуется, ждет, оставил свой телефон, просил ему позвонить. Говорит, что хочет предложить тебе работу.
Почему-то, я был уверен, что Алик не занимается мелкими делами, значит, и предложение у него будет, во всяком случае, неплохое. Но звонить ему сразу я не хотел.
Вечером, когда я намекнул, что есть дела в Москве, а жить в одной квартире с мамой я уже не могу, Альбина неожиданно, сказала:
-Ты можешь пожить в моей квартире.
-В Москве?
-Да, в Москве, на Бауманской. Я все-таки, успела побывать замужем, - улыбнулась она. - Вот, бывший муж, уезжая в Германию, оставил квартиру сыну. Сыну-то я, конечно, об этом не говорю, а то со свету сживет. А квартира стоит пустая, так что – живи.
Она глядела на меня с тоской, понимая, что тут я теперь покажусь не скоро.
Алику я позвонил на следующий день.
Он был очень недоволен:
-Ну, где тебя черти носят? Дела стоят, а ты мотаешься? Подъезжай в летнее кафе на Таганку.
Алика я увидел сразу, и был он все таким же обаятельным и, наверное, неотразимым. Он был одет в шикарный кремовый костюм и черную рубашку, да, и все остальное соответствовало высокому уровню. В общем - комильфо. К тому же - деловой. Едва мы поздоровались, как он взял быка за рога:
-Слушай, Макс, ты ведь историк? Тебе и карты в руки. Тут одна интересная тема наворачивается. Ты слышал о захоронении Романовых?
-Кого? – спросил я, стремительно соображая, кто из наших общих друзей носил такую фамилию.
Алик мотнул головой:
-Триста лет люди за Россию радели, а их так быстро забыли! Романовы – правящая династия до тысяча девятьсот семнадцатого года, если вспомнишь!
-А я-то к ним каким боком?
Алик безнадежно махнул рукой и продолжил:
-Тут тема такая: наши «наверху», - он рукой сделал движение, будто вкручивал лампочку в высокую люстру, - решили, что надо дружить с мировым сообществом по полной программе, и цивилизованно вспомнить о последнем императоре. Получается полное совпадение: и с той стороны цепляют, и с нашей. В общем, как говорится, процесс пошел. Бабки, чувствую, немеряно тратятся, но, все мимо меня шло. А тут звонит партнер. Ты ведь знаешь, что я во времена Совдепии в Европе работал.
Алик произнес эти слова вскользь, как бы давая понять, что это знают все. Просто, не могут не знать, что он работал «там». Мол, доверяли безмерно.
Он снова уставился на меня, будто ожидая, что я стану выражать ему благодарность за заслуги перед отечеством, но, видимо, меня и без слов понял и продолжил:
-Так вот, есть у меня с тех пор хороший товарищ. У него, кроме прочей лабуды, которой он владеет, есть издательство. И он хочет к этому времени выпустить что-то такое, что с теми событиями связано, понимаешь?
-Не очень, - признался я.
-Сам я, как ты понимаешь, писать ничего не буду: некогда, да и не очень хорошо оплачивается. А тебе такое по плечу. У тебя сейчас как с загрузкой на работе?
-Найду время, - дипломатично ответил я, и сразу же дал задний ход: - Конечно, если условия будут неплохие.
-Условия будут неплохие. Даже – очень неплохие. Сейчас условия такие: он платит тебе тысячу баксов в неделю.
Я едва не рухнул со стула. Штука в неделю!
-Но ты из этой тысячи оплачиваешь все расходы, если работаешь в Москве и окрестностях. Если необходима далекая поездка, то, сверх тысячи – все командировочные. Если будут, неважно - где, крупные накладные расходы, старайся брать любое свидетельство. Обещает оплачивать, но бумаги для отчетности будет требовать, сука, по опыту знаю.
-Ну, а о чем писать-то надо? – поинтересовался, наконец, я.
-Ну, говорю же – о Романовых.
-Да, о них сейчас столько написано, что тесно - возразил я.
И снова на лице Алика мелькнуло какое-то удивление:
-Ну, не знаю, не знаю. Ты же историк, найди поворот темы, сюжет.
Алик произносил слова, но я видел, что он откровенно растерян, и хочет что-то сказать. Он то и дело ощупывал меня пытливыми взглядами. Потом вздохнул:
-В конце концов, я надеялся, что ты и сам обо всем догадаешься, - буркнул он как-то почти смущенно.
-О чем догадаюсь, - спросил я.
Он посмотрел на меня с сомнением:
-Ты серьезно?
-Ну, да, а что?
Алик, как мне показалось, немного растерялся. Он достал сигарету, тщательно размял ее, закурил, пустил несколько клубов дыма. Потом с недоверием посмотрел на меня.
-Ты знаешь, что настоящая фамилия твоего дела – Сегеди?
-Сегеди? – удивился я. – Впервые слышу.
Готов поклясться, что даже голос мой выдавал, что я говорю истинную правду!
Но Алик уже шарил глазами по столу, стараясь не смотреть на меня. Видно было, что не верит. Он сделал пару затяжек, потом продолжил.
-Твой дед – венгр, оказался в России в годы первой мировой войны, - голос Алика звучал как-то даже назидательно, и мне стало стыдно, что я от него узнаю о своем родном и любимом деде такие важные вещи.
Мне нечего было возразить, и я молчал.
-Ну, хорошо, - согласился вдруг Алик. – Предположим, что ты этого не знал. Ну, а почему, по-твоему, твой дед сделал такую карьеру в Советской России, добился таких высот?
Это был запрещенный удар поддых.
-Ну, он был очень умным человеком, был предан партии, - мямлил я, понимая, что к тому правильному ответу, который знает Алик, я не приблизился ни на миллиметр.
Пришлось собрать все силы, чтобы посмотреть ему в глаза. Взгляд Алика выражал и обиду, и недоумение. Обиду, потому что я явно обманывал его, а недоумение, потому что причины и цель обмана были ему непонятны.
Он затянулся сигаретой, выпустил дым и сказал:
-Я слышал, что твой дед расстреливал Романовых.
-Романовых? – повторил я.
-Во, блин, - с пониманием посмотрел на меня Алик. – Его дед императора расстрелял, а он ничего не знает!
Слова эти меня, конечно, привели в полное смятение, и я даже всерьез подумывал набить ему морду, хотя понимал, что это ничего не изменит. Я не стал ни о чем спрашивать, чтобы сохранить у него хотя бы надежду на то, что я врал, и тщательно скрывал какую-то семейную тайну.
Как оказалось, я был не совсем неправ.
-Собственно, я потому тебе и позвонил, - продолжал объяснять Алик. – Мой коллега, о котором я тебе сказал, считает, что не больше, чем через год у нас решат все вопросы, и состоится публичное и пышное захоронение романовских костей. Точнее, перезахоронение. Сейчас отчаянно пиарят идею о том, будто место давно было большевикам известно, но тщательно скрывалось этими безбожниками, - засмеялся Алик, и смех у него был красивый: заливистый и искренний.
Несколько девиц, сидевших в кафе, кажется, решили, что этот смех – разрешение атаковать двух приятных мужиков, и нацелились на нас глазенками.
Не время, милые, и не место.
Я еще ничего не понял, но голова работала, как часы. Правда, в другом направлении.
О том, что он хочет получить от меня, Алик сейчас расскажет. Не зря же он так долго ходит вокруг, да около. А меня интересовало другое. Я думал о той штуке баксов, которую буду получать еженедельно. В моем положении это был филиал Эльдорадо. Но это была ведь еще и блесна, и дергать ее сразу было глупо. Пусть попотеет, уговаривая меня. Раз он так в меня вцепился, значит, других вариантов или нет, или они гораздо хуже.
-Ну, а я тут при чем? – спросил я, размяв сигарету.
-Есть несколько вариантов, - сказал Алик. - Ты мог бы, например, используя свое самое прямое родство, поискать его друзей, знакомых со времен гражданской, может быть, их потомков, так сказать. Поузнавать что-то, выпросить что-то из их семейных архивов. В конце концов, не все были такими сознательными большевиками, как твой дед. Возможно, кто-то и рассказывал своим детям и внукам о своем умении хорошо стрелять, - Алик снова хохотнул. - Повторяю, мой европейский приятель эту лабуду с удовольствием издаст. У них на такие вещи, особенно, со свидетельствами из личных архивов, реагируют очень активно. Ну, и о себе подумай. Твоя мама сказала, что ты продал квартиру, значит, деньги нужны. А те условия, которые он предлагает, по-моему, очень  даже ничего, жить можно. Ну, и, конечно, впоследствии – гонорар. Ты же автором станешь, Макс.
После этих слов он развалился на стуле, глянув в сторону тех же красавиц. Перемигнувшись с ними, он сложил сигареты и зажигалку в карман пиджака и, поднимаясь, сказал мне:
-Ты не спеша, подумай, а завтра я тебе позвоню.
Звонить мне было некуда, и я ответил:
-Предложение, конечно, интересное, но есть некоторые обстоятельства, и мне надо хорошо подумать, так что я сам тебе позвоню.
-Ну, как хочешь, - с откровенным неудовольствием ответил Алик. – Но времени у тебя немного.
-Да, я и думать буду недолго, - пообещал я, и поехал к маме.
Она была дома, готовила Афанасьичу пирожки, и сразу же стала зазывать меня к столу. В этот раз я сопротивлялся очень недолго.
Сначала, конечно, пришлось объяснять, куда это я пропал, и с кем снова связался. Я понимал, как хочется маме, чтобы я, наконец-то, связался с тихой приличной женщиной, которая родит маме двух внуков, а потом будет вместе с ней сидеть на кухне и готовить обеды нам с Афанасьичем. Я и сам хотел бы найти такую женщину, но пока они мне не попадались. То есть, может и попадались, но я этого не заметил. Наверное, попадались. Даже, скорее всего …
Афанасьич, сытно перекусив пирожками, успел залить их четырьмя бутылками пива, и пошел «смотреть телик». Мы с мамой остались на кухне, она стала что-то рассказывать о своей юности, о том, как рано она родила меня. Она очень любила такие рассказы-причитания, и я всегда от них убегал, но в этот раз я решительно сломал течение разговора:
-Мама, правда, что дед – венгр?
Мама сразу как-то замерла лицом, замолчала.
-Тебе это грозит неприятностями? – спросила она свистящим шепотом.
-Да, какие неприятности, мама? Кому сейчас какое дело?
-Да? – почти удивилась мама. – Ну, наверное, ты прав. Возможно.
-Ну, так что?
-Да, мой папа – венгр. Но он всегда был интернационалистом, и сражался за правое дело.
-Мам, я ведь не о том спрашиваю, с кем и за что он сражался. Просто, я знал его всю свою жизнь, помню его до сих пор, и только сейчас узнаю, что он – венгр.
-Да, мой папа – венгр, - повторила мама. – Ему пришлось сменить фамилию, но об этом знали те, кому следовало знать, понимаешь?
-Ну, хорошо, - согласился я. – А как он попал в Россию?
В общем, мама вела себя так, будто бериевский НКВД старается выведать у нее что-то такое, за что можно даже сейчас наказать деда. Прошло не меньше получаса, прежде чем она устало откинулась на спинку стула, посидела так, с прикрытыми глазами, а потом посмотрела на меня прямо, и спросила:
-Максим, а тебе-то это зачем?
И голос у нее был уставший и безразличный, будто долго билась, храня свою тайну, и, вот, потеряв силы и волю к сопротивлению, вынуждена ее раскрыть.
-Все-таки, он не только твой отец, но и мой дед, - напомнил я.
Рассказывала мама долго, с массой подробностей и отступлений. Она даже включила в свой рассказ любовницу деда, которая появилась в его жизни через пять лет после скоропостижной смерти бабушки. Однако, чего-то такого, что могло бы меня приблизить к началу моего исследования, в ее рассказах не было.
-А где он был в гражданскую? - решил я углубить проблему.
Мама задумалась. Казалось, вопрос поверг ее в пучину смятений, как на экзамене. На лице отразилось какое-то смятение и виноватость:
-Я не знаю… воевал…наверное…
-Как это «не знаю»? Ты его никогда ни о чем не спрашивала? Тебе было интересно? – удивился я, понимая, впрочем, что удивляюсь напрасно. Я-то ведь тоже ничего не знал о деде.
-Максим, зачем тебе это? – повторила мама, и интонация у нее была какая-то необычная.
Теперь она была похожа на боксера, который одновременно и ждет удара противника, и готовит свой собственный удар.
Меня это удивило.
-Ну, я вдруг подумал, что ничего не знаю о деде. Все-таки, кроме тебя, он, пожалуй, единственный близкий мне человек. Вот, он умер, а я, оказывается, ничего о нем не знаю.
Мама посидела молча, потом заплакала. И плакала она на моей памяти впервые. Даже на похоронах деда не плакала, сидела отрешенно, а тут заплакала. Она и плакала-то как-то особенно, без стонов, без звуков, просто слезы катились по щекам.
Потом так же молча, вытерла слезы, спросила:
-Чаю хочешь?
Молча выпили по чашке, потом она убрала со стола, села и сказала:
-Когда хотят сказать о тайне, используют выражение «скрыто за  семью печатями». У нас вообще многое в семье до сих пор скрыто за семьюдесятью семью печатями. Иногда мне и самой хотелось бы знать, что и как происходило. Папа и мама всегда были «на работе», даже, если находились дома. Маму вообще могли вызвать на работу в любое время суток, и это было в порядке вещей. Вообще, в моем понимании их «работа» была каким-то таинственным местом, где происходят  вещи, о которых не говорят. Только перед смертью мама однажды мне сказала, что она всю жизнь работала в ЧК. То есть, названия, конечно, менялись, но она называла себя «чекисткой» и «соратницей Дзержинского».
Бабушку я не помнил. Она скоропостижно скончалась, когда мне было года полтора. Говорили, что простыла, но ее сестра, с которой я однажды виделся, почему-то сказала «бог ее наказал» после чего дедушка страшно рассердился и сестру эту выгнал из своего дома.
Однако все это не имело никакого отношения к той задаче, которую передо мной поставил Алик, и я спросил маму:
-Неужели ничего не осталось от деда, кроме твоих воспоминаний?
-Ну, почему только моих? – искренне возразила мама. – Ко мне несколько раз обращались люди, которые были знакомы с папой по совместной деятельности. Много рассказывали о нем, о маме, писали книги.
-Но я не видел ни одной такой книги, - возразил я.
-Видимо, что-то мешало их издать, - неуверенно проговорила мама. – Знаешь, ведь бывают разные обстоятельства.
Она поднялась из-за стола, стала мыть посуду, и молчание ее было таким выразительным, что я тоже молчал.
Закончив мыть посуду, мама вытерла руки и вышла из кухни. Обратно она пришла с портфелем, который я когда-то видел в кабинете деда. Большой, распухший от содержимого, он стоял передо мной на столе, и скромно предвещал раскрытие тайн.
-Все, что лежит в портфеле, туда положил папа, - сказала мама, обтирая портфель тряпкой. – Бери и смотри сам.
Просмотреть все тут было немыслимо, и я отправился в тут самую квартиру на Бауманской, которую оставил Альбине ее  бывший муж.
3. 1997, сентябрь, Москва
Максим Кузнецов
Квартира мне понравилась. Собственно, понравилось все: и то, что от метро было ходу не больше семи минут, что по пути были разные ларьки, что подъезд закрывался металлической дверью с домофоном, что на лестничных площадках висели кашпо с цветами. В сравнении с подъездом, где, например, жили мама с Афанасьичем, тут был какой-то «остров порядка». Сама квартира была ухоженной, будто кто-то с утра успел прибраться, зная, что я могу прийти в любой момент.
Содержимое портфеля я вывалил на стол, и подивился обилию всевозможных предметов, которые хранились тут. Больше всего меня удивил револьвер, вместе с коробкой патронов, числом около тридцати, уложенный в металлический ящичек. Его я поставил на край стола, решив, что позже надо будет его очистить от смазки и проверить.
Потом стал разбирать все остальное.
Письма были разложены по пачкам и перевязаны бечевкой.  Несколько тетрадок с записями. Видимо, какие-то дневники. Ну, и разная мелочь типа концертных программ или либретто опер и оперетт, которые продавались перед началом в фойе. Открыв первые попавшиеся, я понял, почему дед их хранил: на всех стояли автографы, видимо, участников концерта, с которыми дед, возможно, был знаком. Ну, а, может быть, он просто был своеобразным фанатом этих артистов.
Еще один пакет был заполнен газетными вырезками и какими-то обрывками с машинописным текстом.
И еще в портфеле лежал большой конверт с фотографиями. Едва глянув, я понял, что это – совершенно отдельная песня, потому что  молодой дед стоял в компании с Тухачевским и Сталиным, и еще какими-то людьми, и по композиции снимка никак нельзя было сказать, кто тут главный. Я сложил фото обратно в конверт, и убрал его в портфель. Его время придет позже, потому что такие фото у меня купят с превеликим удовольствием и за большие деньги, те, кто хоть что-то в этом понимает.
Пачки писем стали первым объектом исследования. Я пересчитал их. Девять пачек. Чувствовалась система. В первой пачке лежали пять писем, датированных тысяча девятьсот тридцать четвертым годом. Писем, пришедших раньше этого времени, не было. На листке бумаги я записал порядок, в котором письма лежали, потому что с точки зрения хронологии  были очевидные нарушения. Вторая пачка, семь писем, тридцать шестой год, и снова не в хронологическом порядке. Третья пачка, тоже семь писем, тридцать седьмой. Четвертая, пять, тридцать девятый. Пятая, три, сороковой. Потом система внезапно ломалась. Шестая пачка, пять писем, сорок девятый год. Седьмая, пять, пятьдесят второй. Восьмая, четыре, пятьдесят седьмой. В девятой были сложены восемь писем разных лет – от пятьдесят девятого до шестьдесят четвертого.
Прервался я только тогда, когда стало невозможно читать написанное. Оглянувшись, я удивился: в комнате царил полумрак.
А еще я удивился, когда понял, что очень давно не работал так увлеченно, не обращая внимания на то, что происходит вокруг.
И уж совсем неожиданно из моего подсознания выплыли слова Алика о размерах оплаты моего труда, и я отправился к станции метро, чтобы набрать продуктов в ларьках. И, надо сказать, набрал всего, что хотел, ни в чем себе не отказывая. Был какой-то невероятный кайф в том, чтобы тратить деньги, не считая, надолго ли хватит.
Придя в квартиру, я устроил большой жор, трамбуя все водкой. Давно мне не было так хорошо и свободно. Никаких проблем. Придет завтра – буду думать и о нем. И я беззаботно лег спать.
И проснулся я с таким же ощущением свободы и предчувствием радости. Как-никак, а в портфеле, который теперь был у меня, лежали материалы на половину книги о деде. Да, одни только фотографии с комментариями прошли бы на «ура»! А ведь там еще письма и дневники.
И я радостно побежал в ванную.
Однако завтрак меня немного успокоил. То, что я могу написать книгу о своем деде, было очевидно, но о второй части, которая составляла интерес Алика, я пока ничего не узнал.
Дожевывая бутерброд, я сварил кофе, и отправился к столу.
Невозможно даже предположить, что дед складывал бы в портфель что-то ненужное, значит, во всем, что туда сложено, есть какая-то система. Ну, ладно, разберемся, что это за система.
Сначала я внимательно осмотрел письма со всех сторон, потом подумал, что мне нужен будет фотоаппарат, чтобы сделать снимки всего содержимого. Многие вещи уже достаточно стары, ветхи и могут просто развалиться в руках. Еще мне нужен диктофон, чтобы фиксировать какие-то мысли, возникающие при осмотре. Ну, и, конечно, компьютер, признак современного человека. Компьютер был для меня таким же простым и понятным, как карандаш, а, вот, остальное… Я даже зажмурился, представив себя вместе с этими достижениями человечьего ума, но, тем не менее, все это было мне нужно, и как можно скорее.
У меня было два варианта развития событий. Первый – отправиться на рынок, где торгуют этой техникой с рук, потому что магазинные цены я знал, раз уж крутился в этом бизнесе.
Второй вариант был гораздо проще и приятнее. Я мог спокойно отправиться к Вале Носкову, проще говоря, Носку, который во всей этой оргтехнике великолепно разбирался и поможет мне непременно, но тут я подумал, что вся эта техника стоит немалых денег и понял, что не знаю ответа на один очень важный для меня вопрос. Алик сказал, что за каждую неделю поиска я буду получать тысячу баксов. Это, конечно, здорово, но не будут же мне так платить годами? Потому что при таких условиях, я, пожалуй, мог тянуть сколь угодно долго, получая свои деньги.
Нет, Алик не мог рассчитывать на мою скромность. Скорее всего, эта возня с перезахоронением Романовых не протянется долго. Нынешние российские власти очень хотят, чтобы их назвали «цивилизованными», поэтому тянуть не в их интересах. Ну, а если книга не появится, как говорится, «по поводу», то потом она будет вообще не нужна. Романовых расстреляли в Екатеринбурге летом тысяча девятьсот восемнадцатого года. Учитывая, что сейчас осень девяносто седьмого, апогей интереса предстоит в июле следующего, девяносто восьмого года!
Значит, у меня в запасе есть время до, например, апреля следующего года. Книгу ведь еще надо выпустить, а это дело не одного дня. Я пробежал воображением по календарю, переводя месяцы в недели, а недели в тысячи долларов, и в груди у меня потеплело. Это, конечно, не те полтораста тысяч, которые совсем недавно были моими, и которые у меня так ловко увели, но все-таки…
Валя Носков был родом из того же моего далекого детства, что и Алик Шувалов, но был совсем не таким мерзавцем, а совершенно наоборот, существом добрейшим до бесхарактерности. Добравшись до его квартиры на Арбате, я просто описал свои заботы, и Носок сразу прилип к телефону, параллельно рассказывая мне, в чем я еще нуждаюсь. Потом, что-то посчитал, спросил, могу ли я потратить две с половиной штуки баксов на все удовольствия. Помня слова Алика о возмещении расходов, я кивнул головой, и Носок начал куда-то звонить. Закончив, он сообщил мне, что он выторговал  скидку на пятьсот баксов, потому что все заказанное им надо будет собирать два дня, и мне нужно всего-навсего принести послезавтра утром Носку две тысячи долларов.
Звонить от него я не стал, позвонил из автомата по пути в метро. Ответили не сразу, я уже хотел повесить трубку, когда ответили каким-то сдавленным голосом. Узнав, что звоню я, Алик снова разорался:
-Ты не можешь себе купить мобилу? Почему я должен играть в угадайку?
-Сдаюсь, - злобно согласился я. – Ты прижал меня к стенке, и я отвечаю: я не могу купить себе ни мобилу, ни компьютер.
-Почему?
Даже по телефону было видно, как наморщился лоб Алика.
-Потому что ты, сукин сын, мне не дал на это денег.
Удивительно, но Алик не обиделся. Более того, он признал свою ошибку, посчитал, что на эти нужды у меня уйдет тысячи три, не меньше, и попросил сейчас же отправляться в то же самое кафе, где мы виделись в первый раз.
Свидание было кратким, но очень приятным: Алик протянул мне конверт, сообщив, что там три с половиной тысячи на приобретение техники, и тысяча в качестве гонорара на неделю. После этого приступа благородства, его, видимо, стала давить жаба, и он уточнил, что аванс включает в себя оплату моего существования и целенаправленной деятельности на две недели. А, вот, после второй недели я стану получать уже за отработанное время.
-Справедливо? – спросил он.
Прикинув, сколько останется в моем кармане от трех с половиной тысяч «на технику», я согласно кивнул, хотя глазами изобразил сдержанное возмущение.
По дороге я зашел в обменный пункт и разменял сотню баксов, поэтому к Носку я пришел с полными пакетами, веселым и почти спокойным. Все, что я хотел сделать, это поговорить с ним по душам под водочку и нефиговую закуску, посидеть, как сиживали в юности, вспомнить тех из друзей, кого давно не видели.
В конце концов, я уточнил у Носка, сколько будет стоить вся моя «обновка», получил ответ о тех же самых двух тысячах долларов, у него на глазах отсчитал двадцать пять стодолларовых бумажек, и оставил их на столе, сказав:
-Две на оплату, а пятьсот – твои. Ты же скидку выбил.
Застывший в своем развитии где-то в пионерском детстве Носок заорал, что, во-первых, он никогда не наживался на друзьях, а, во-вторых, скидка должна быть поделена поровну. Орал он так самозабвенно, что я понял: эту песню не задушишь, не убьешь. После чего Носок заявил, что не меньше сотни я принес в «жидкой валюте» и закуске, и их я должен взять себе, значит, делить остается четыреста баксов, а это очень просто сделать, взяв каждому по двести баксов.
Счастливые лентяи, мы сидели за столом  несколько часов. И чувствовали мы себя, так, будто какой-то великий волшебник умудрился создать если уж не «машину времени», то, как минимум, «велосипед», и мы укатили на нем в наше «кутузовское прошлое».
А потом пришлось вернуться в настоящее, которое, если не пугало, то уж, точно, не радовало. И никуда не звало, но заставляло идти.
И я отправился «к себе» на Бауманскую. К своему портфелю.
Собственно, его содержимое было, пока, единственным «мостом» на моем пути к тому счастью, которое предполагалось.
Я вошел в квартиру, зная, что сегодня работать не буду. Еще по временам моей незавершенной аспирантуры я знал, что выпивка невиданно стимулирует умственную деятельность, но начисто заглушает здравый смысл. Отказываться потом от «идей», пришедших в пьяную голову, бывает нелегко, а новые идеи в похмельную голову не спешат.
По телику шел какой-то ужасающий рассказ о нескончаемых преступлениях большевиков, и мне это не понравилось. Особенно, учитывая, что одно из таких преступлений, судя по словам Алика, совершил и мой дед.
Причем, преступление из числа самых громких, из тех преступлений, которые веками будут помнить, как казнь Карла Первого или Марии Антуанетты.
Буквально физически я ощущал присутствие портфеля, в котором, может быть, ждут своего часа  ошеломительные чистосердечные признания истинных убийц, и вдруг меня осенило: какая же тут тайна, если даже имена убийц известны и есть фильм с милым названием «Цареубийца». Что же тогда мог там делать мой дед? И почему его никто не поминал, когда шло сплошное «разоблачение»?
Вопрос мне не понравился: он подрывал мою надежду на хороший заработок, обещанный Аликом. Если убийцы так хорошо всем известны, значит, ничего нового найти я не смогу по той простой причине, что этого «нового» просто нет в природе.
Но я сразу же подумал, что Алик не дурак и просто так выбрасывать деньги не станет. А факт передачи мне нескольких тысяч долларов, я мог засвидетельствовать хоть где, кроме налоговой инспекции, конечно.
Надо было разбираться во всей этой неразберихе, и память услужливо выбрала из своих глубин номер телефона и имя. Душа протестовала, но логика требовала своего, и я уступил.
Ответил знакомый женский голос.
-Таня, здравствуй! – поздоровался я так, будто не было этих почти десяти лет.
-Здравствуй, Максим, - так же легко ответила она.
-Ты удивишься, но у меня к тебе дело, - признался я, и почему-то мне стало стыдно.
-Я бы удивилась, если бы ты позвонил «просто так», - кажется, она улыбнулась.
-Ты не могла бы мне назначить встречу завтра часов на десять утра.
-Нет проблем, - легко согласилась она.
Нашел я ее легко, не удивившись, что здание в одном из переулков, отходящих от Тверской, отгорожено ажурной чугунной оградой и охраняется сурового вида ребятами в черных костюмах, которые отошли в сторону, едва я назвал фамилию.
Таня совсем не изменилась. Наверное, потому, что всегда мало пользовалась косметикой. Ну, может быть, и не так уж мало, но мне всегда казалось, что косметику она применяет только, следуя моде, при этом, совершенно в ней не нуждаясь.
Особенно заметно это было утром, когда она вставала из постели и собиралась. У других женщин лицо утром было каким-то оплывшим, а у Тани оно было таким же свежим и нежным, как вечером, как днем.
…Я так и не понял в ту пору, когда же вдруг разлюбил ее. Но понял это сразу и бесповоротно. Мне всегда трудно было расставаться с женщиной, даже если она с самого начала была мне нужна ненадолго, а с Таней мы расстались легко, почти незаметно. Скорее даже, не расстались, а перестали встречаться. Именно после этого я и ушел из аспирантуры, и еще много, откуда ушел.
Правда, я никогда ни о чем не жалел, а Таня сделала блестящую карьеру, и теперь, видимо, командовала чем-то важным и солидным.
Мы поболтали о пустяках, а я невольно любовался ее лицом, голосом и манерой говорить. Она знала это, и, в свое время, позволяла мне это делать часами. Особенно я любил играть роль аудитории, которой она читает лекцию. Но за это время она изменилась.
-Макс, прости, но я бы хотела точно знать, на какое время ты претендуешь?
О, фраза!
Большой человек говорит, востребованный и знающий себе цену!
-Нет проблем! – нарочито всплеснул руками я.
Я знал, что больше всего ее бесит отсутствие у меня того, что она называла «мужским кокетством».
-Ты самоуверен до тошноты, - ругалась она, еще тяжело дыша после секса. – Тебе кажется, что все только и хотят принять с тобой такое положение, в каком только что была я.
-Поверь, что те, кого я хочу поставить в такое положение, там и оказываются, - продолжал я злить ее, и мы ругались, счастливые в той жизни.
Сейчас же «мою проблему» я сформулировал так: есть интерес к теме расстрела Романовых. Назвал несколько фамилий из нашей общей жизни, упомянул научные статьи, зная, что в свое время Таня писала кандидатскую как раз об этом.
Она отвернулась, и я понял, что она надеялась, будто мне нужен был только повод для встречи. Так она и сидела, вроде, безучастно, пока я задавал свой вопрос.
Выслушав, помолчала, потом спросила:
-Значит, проблема?
-Проблема, - признал я
-Да, нет проблем, - усмехнулась она, и я увидел ее настоящую, бешеную до спокойствия, обиду. - Запиши телефон, позвонишь, тебе дадут справку.
-Да, ты, как всегда, права, - признал я. – Твое время слишком дорого, чтобы тратить его на меня. Извини.
Я уперся ладонями в бедра, начиная подниматься со стула.
-Не сходи с ума, - улыбнулась она, и мне показалось, что в ее улыбке есть нотка мести. – Просто, я три дня назад встречалась с очень хорошей журналисткой, которая готовит материал об этом расстреле, многое ей рассказала. У нее много и своих материалов, и своих соображений, поэтому, сначала тебе лучше поговорить с ней, а уж потом снова тревожить мои старые кости.
-Танька, я, конечно, верю, что была встреча с пишущей братией,  но не поверю, что ему больше двадцати пяти, - открыто нахамил я, зная, что такое хамство действует на нее самым благотворным образом.
Она, в самом деле,  покраснела, назвала меня «дураком» и улыбнулась. После чего взяла свой сотовый:
-Вика? Это … Ах, так … Ну, хорошо. Надо помочь моему старому доброму другу, запишите его телефон, позвоните, договоритесь о встрече, - и она вопросительно посмотрела на меня.
Я не сразу сообразил, что ей нужен номер моего телефона, а, сообразив, пожал плечами «какого телефона, откуда он у меня»?
Таня истолковала паузу по-своему:
-Не могу найти, куда-то задевала. Хорошо, я ему дам ваш номер, он позвонит … Не беспокойтесь, он никогда не имел проблем, если хотел очаровать женщину … Да, до свидания … Конечно, звоните.
-На, пользуйся, - протянула она мне свою визитку с номером телефона этой журналистки Вики.
Вика предложила встретиться в «Баскин-Роббинсе» возле зоопарка через сорок минут, и почти не опоздала.
-Знаете, вообще-то, я здесь предложила встретиться только потому, что тут народу немного. Если вы можете обойтись без мороженого, то, давайте,  куда-нибудь поедем.
«Куда-нибудь» называлось Гоголевский бульвар. Она припарковала машину, и предложила:
-Прогуляйте меня по Арбату.
Наверное, это был тест для скороспелых «москвичей», которые знали в городе только Тверскую. Для меня, выросшего почти рядом по масштабам столицы-то, это было чуть сложнее, чем гулять по своему двору.
Арбатские улочки и переулки сами по себе дают такое умиротворение, что прогулки можно было бы прописывать как психотерапию. Отойдя от бульвара вглубь Арбата, я объяснил цель встречи.
-Не понимаю, - ответила Вика. – Все, что сейчас известно, уже давно напечатано, спецхраны открыты, участники выявлены и умерли от старости. К сожалению, от старости, а не от раскаяния.
-Я не моралист, поэтому хотел бы узнать чуть больше именно об общественном звучании этой проблемы.
-А какое тут общественное звучание? – удивилась Вика, и ее губы приоткрылись, как для поцелуя.
Разговаривать с красивой женщиной иногда труднее, чем приятно считать. Но у меня не было иного выхода.
-Ходят слухи, будто все было не так, как принято считать, - попробовал я обострить разговор.
-Вы о Дитерихсе? – поинтересовалась моя спутница.
-И о нем тоже, - подтвердил я, вспоминая, где я мог слышать эту фамилию.
И опасаясь быть раскрытым,  сделал упреждающий ход:
-Вика, как у вас сегодня со временем?
-Уже почти никак. Татьяна Сергеевна попросила меня встретиться с вами, и я в вашем распоряжении.
-Тогда, - предложил я. – Давайте сделаем вот как: вы мне все расскажете, будто вы - тележурналист, а я – народ в студии.
Она даже остановилась, и уставилась на меня.
-Что? – я побоялся, что как-то невольно обидел ее.
-Я и есть известный тележурналист, - сообщила она и поинтересовалась: - У вас есть телевизор?
Я рассмеялся, признался, что ТВ смотрю очень редко, но теперь буду любоваться ею каждую неделю, и предложил выпить кофе.
Наверное, сидя она думала лучше, потому что именно за столиком начала свой рассказ:
-В общем, ходят упорные слухи, будто сейчас на самом верху решают вопрос о Романовых.
-Что за вопрос?
-Максим Андреевич? – уточнила Вика, и, получив утвердительный ответ, продолжила: - Меня на эфире не перебивают.
И – продолжила.
-Говорят, что еще Горбачеву в свое время  поставили условие: хотите поддержки Запада - покайтесь в убийстве царской семьи и захороните их останки с государственными почестями. Что там ответил Горбачев, никто толком не знает, но дело с места не сдвинулось. А потом, когда Горбачева «ушли» стали открываться странные вещи. Во-первых, все зашумели о том, что особняк, где были расстреляны Романовы, в центре Свердловска, был снесен Ельциным. Потом выяснилось, будто бы место захоронения давно известно, и какой-то краевед чуть ли не под кроватью держит кости всей царской семьи.
-Насколько серьезно все это? – решился я перебить.
-Слухи, слухи, слухи. Однако, слухи упорные. Говорят, что останки уже отправлены на экспертизу. Значит, могут быть организованы пышные похороны с приглашением зрителей в первые ряды, - усмехнулась Вика.
-Ну, а смысл?
-Да, черт их угадает, наших новых мыслителей, - призналась Вика. – Наше дело – информировать общественность.
-Но вы говорили о каких-то загадках, тайнах, непонятных вещах, - напомнил я, хотя Вика об этом не говорила.
-Ну, в общем, есть кое-какие странности. Непонятно, кто дал указание о расстреле Романовых. Какие-то невнятные объяснения, хотя о «красном терроре» большевики всегда говорили открыто и с гордостью. Факт расстрела установлен белыми по приказу Колчака, но сам факт начала следствия какой-то … тоже странный. Серьезное следствие начинается через полгода, даже больше, после того, как колчаковцы взяли Екатеринбург, и в то время, когда сдача его красным была уже близка. То есть, времени на серьезное следствие не было. Более того, следствие об убийстве открывают, когда факт убийства не установлен. Сейчас бы такое следствие назвали «заказухой».
-Чьей?
-Вот, в этом еще одна странность. Видите ли, после гражданской в среде эмиграции возникает как бы два центра, откуда идет рассказ о расстреле Романовых. Один центр – в Европе. Там живет и продолжает расследование Николай Соколов, который и вел расследование в Екатеринбурге по заданию Колчака. Второй центр, как ни странно, - Харбин. Там находится генерал Дитерихс, который по приказу Колчака обеспечивал Соколову условия для проведения следствия. Сам Дитерихс не обладал никакими знаниями для следственной работы. Однако именно он выдвигает версию заговора с целью ритуального убийства Романовых.
-Ритуального?
-Именно. Дитерихс напирает на то, что среди тех, кого большевики официально назвали исполнителями и организаторами, много евреев. Организовал расстрел после поездки в Москву Исай Голощекин, расстрелом руководил Янкель Юровский. Человеку, который все для себя уже решил, этого вполне достаточно для обвинений, понимаете?
-Понимаю, - согласился я. – И все-таки, в чем же проблема.
Вика посмотрела на меня серьезно:
-Проблема в том, что ни у одной версии нет никаких материальных доказательств. Есть информация о том, что до Соколова это расследование пытались вести еще два человека. Оба -  с проблемами и отрицательным результатом.
-С чем это было связано? – удивился я.
Вика уже взяла себя в руки и, в самом деле, будто вещала перед большой аудиторией:
-Расследование убийства при отсутствии трупов предполагаемых жертв, это уже основания для разного рода предположений. Как шутят юристы «нет тела, нет дела». А это «дело» начали и вели. И ведут. В общем, много странностей.
-Например? – не унимался я.
Вика откровенно посмотрела на часы:
-Извините, но у меня сегодня день начался в пять часов утра, и я устала. Вы на колесах?
Услышав мой отрицательный ответ, предложила:
-Давайте, подброшу.
Адреса не спрашивала, и ехала куда-то не в ту сторону. Подъехала к дому из бывших «совминовских», припарковала машину:
-Вот тут я и живу. Хотите кофе?
Я не успел и слова сказать, как она добавила:
-Мне говорили, что вы исключительный кобель, а ведете себя, извините, как теленок.
4. 1997, сентябрь, Москва
Альберт Шувалов
Крах Алика Шувалова случился в августе девяносто первого, и был он ужасен тем, что до этого события, на протяжении почти четырех лет, жизнь вознаграждала его за все мучения прежних времен, когда надо было на каждом шагу кричать о верности идеалам марксизма-ленинизма и готовности пожертвовать всем во имя победы коммунизма в мировом масштабе.
Положение папы, который работал в министерстве внешней торговли, существенно помогало, но Алик знал, что у каждого папы «потолок помощи» равен служебному потолку, поэтому сам взялся за свою карьеру, понимая, что хороший фундамент чистюли не делают.
С ранней юности Алик готовил себя к хорошей жизни, и, учась в институте, знал, что работать ему предстоит за границей. Еще на третьем курсе с ним беседовали товарищи из органов, а с четвертого он уже в числе прочих дружинников нес боевую вахту не где-нибудь, а в интуристовских гостиницах.
Отличное знание иностранных языков приблизило Алика к уровням достаточно высоким. Его даже несколько раз брали на облавы и использовали в качестве свидетеля или понятого. Стажировку он проходил в ТАСС, и там тоже оказался на хорошем счету.
Распределение зависело от семейного положения как документально, так и фактически, поэтому жену Алик выбрал из семьи потомственных советских дипломатов. Девочка, конечно, тоже видела себя живущей где-нибудь подальше от рубиновых звезд Кремля. Усилия обеих семей принесли свои плоды, и Алик с Танечкой уехали в Италию. Был он корреспондентом какой-то газетенки, название которой Тата даже стеснялась произносить в приличном обществе. Впрочем, с ее красотой и обаянием, мало кого интересовало, чем занимается ее муж. Важно было, что он почти все время занят.
Работником Алик оказался очень хорошим, и руководство его отмечало по любому поводу. Вскоре работы прибавилось, но стала она, эта работа, и вовсе приятной: всех стал интересовать новый кумир европейцев – Михаил Горбачев, и Алик, то и дело оказывался в компании таких людей, которых прежде он мог видеть только издали.
В самом начале восемьдесят восьмого позвонил его руководитель, попросил встретить своего сына, отправившегося в турпоездку на Италии. Задание было совсем несложным, скорее, напротив. Надо было просто организовать отдых мальчика, напичканного баксами. Мальчик, слабо осведомленный о рыночном характере отношений в Европе, был уверен, что все красивые женщины, с которыми его знакомит отличный парень Алик, влюбляются в «русского медведя» искренне. Откуда ему было знать, сколько стоит эта любовь? Алик не скряжничал, веря, что вложения принесут прибыль.
В следующий раз надо было прокатить по Италии и Австрии племянника все того же руководителя. Племянник был уже совсем другим человеком. Девочки его не интересовали. Ну, в том смысле, что их поиски он Алику не поручал. С помощью нескольких жестов и купюр, он в первый же вечер заполучил то, что ему было нужно. Зато, на Алика легла другая задача, более серьезная.
Сразу же по прибытии племянник взял начальнический тон, хотя был ровесником:
-Так, Алик, ты мне завтра обеспечь встречу вот какого профиля …
«Профиль» был разнообразный, но, по преимуществу, ориентированный на продажу нефти. Уловив тенденцию, Алик вечером взял реванш:
-Ты бы свои дела готовил серьезнее, а то все профукаешь, - сказал он племяннику шефа, намеренно «тыкая».
Глядя ему в глаза, порадовался той гримасе недовольства и, пожалуй, даже, испуга, которая наплыла на «высокоподставленное» чело.
А, ничего, подумал Алик, невелика птица, проморгается. Ишь, нашелся тут начальник.
-Ты бы свои дела решал успешнее,  если бы чуть точнее сориентировал меня.
Племянник был явно недоволен, но, когда Алик на листке бумаги показал, какова почти упущенная сегодня выгода, осунулся и заскучал.
-А ты, почему молчал? Что теперь делать?
-Молчал, потому что это – не мое дело, - ответил Алик, глядя в глаза и не моргая.
Взгляд подействовал.
-Я заплачу, - пообещал племянник.
-Это ты своим шлюхам плати, - вежливо послал его Алик. - Я работаю только на строго договорных началах. На комиссионных.
-Сколько ты хочешь?
-Ну, давай прикинем, сколько ты потерял бы, если бы я тебе ничего не сказал?
После несложных подсчетов, племянник согласился платить Алику десять процентов от суммы сделки.
Потом «племянники» и «братья» повалили валом, и никто не оспаривал условия Алика. Так постепенно он становился почти богатым человеком. Конечно, напрягала необходимость держать все в тайне не только от родного государства, которое подобную деятельность офицеров спецслужб не одобряло, но и от родной жены. Очаровательная Тата, заведя себе обычай быть любовницей сразу нескольких богатых итальянцев, с мужа деньги требовала так же, как и прежде, и, если бы она узнала о его доходах, то потребовала бы, как минимум, купить ей небольшой островок где-нибудь в Эгейском море.
В общем, жизнь Алика радовала, но пришла беда, откуда не ждали. Ощутив силу денег, Алик понял, что с их помощью, в самом деле, можно покупать и свободу, и время. Уставший от бесконечных романов жены, он завел роман сначала с молодой парой, а потом, параллельно, с девицей из теннисного клуба. Не прошло и месяца, как его попросил о встрече скромный полицейский чиновник, который выложил на стол несколько фотографий:
-Конечно, дорогой сеньор Шувалофф, вы можете сказать, что у вас на родине расцветает демократия и свобода, но …
Чиновник ткнул пальчиком в небо:
-Но, во-первых, то, что вы видите, у нас в Италии является уголовным преступлением. Девочке еще нет пятнадцати, а эта пара … Впрочем, что я говорю! Вы все узнаете на суде. Ну, а у вас на родине … Не уверен, что даже в условиях свободы и демократии офицерам разведки можно делать это.
Готовность чиновника хранить молчание была оценена выше той суммы, которой располагал Алик, поэтому пришлось долго торговаться. Отдавать деньги было жалко. Очень жалко! Жалко настолько, что Алик всерьез думал об убийстве, но вовремя себя остановил. В конце концов, сказал он сам себе, заработал раз, заработаешь и второй. А тебе это будет уроком: имей только проверенных любовниц, и точка! И без всяких экспериментов!
Деньги он отдал еще и потому, что снова позвонил один из надежных клиентов, и предупредил о скором приезде. Значит, подумал Алик, заработки продолжаются. Заканчивался июль девяносто первого …
…Двадцать третьего августа Тата потребовала развода. Плакала, говорила о том, что влюбилась в этого мулата из Монако. Врала, конечно. С этим теннисистом она путалась давно. Просто, видимо, испугалась, что придется возвращаться в СССР. В новый СССР без коммунистической партии.
Двадцать седьмого пришел вызов из редакции. Теперь, после того, что творилось в КГБ, Алик даже предположить не мог, кто и как будет им командовать. Ему казалось, что с такими деньгами, которые снова скоро у него будут, ему уже пора командовать самому.
Правда, вбитая годами осторожность, заставила поехать в Москву, ходить по кабинетам, принимать слезные извинения Таниных родителей, и всюду делать лицо огорченное, но достойное. На будущее.
А потом, уволившись отовсюду, он стал выезжать в Европу, как деловой человек, для подготовки и проведения сделок. Но вскоре понял, что теперь, когда за ним не стоит суровая «Лубянка в тумане», сам он мало что может.
Оставались деньги, полученные от нескольких последних сделок, и на них можно было жить, но, выбирая - или недолго, или небогато.
Одно из двух, и третьего не дано.
Именно тогда в его квартирке, которая оставалась за ним до конца года, раздался телефонный звонок, и человек, говоривший на хорошем, но старомодном русском языке, пригласил его на чашку кофе на берегу Женевского озера.
-Дорогу из Турина, сутки в гостинице и чашку кофе я вам оплачу.
И непонятно было: шутит собеседник или говорит серьезно.
Увидев его, Алик понял: этот человек шутить не умеет. Просто, его никто и никогда этому не учил. Зато осторожничать и торговаться он умел еще в материнской утробе.
Представился он Николаем Куницыным, предпринимателем, вышедшим на пенсию.
-И вот, сейчас, оказавшись на обочине стремительной реки жизни, - говорил он, медленно поводя глазами по сторонам, - я смог осмотреться и заняться историей моей семьи. Вы могли бы оказать мне помощь, поскольку история моей семьи начинается в России.
Ну, ясно, подумал Алик: еще один, которому нужна любовь. К нему уже много раз обращались потомки эмигрантов, проникшиеся вдруг любовью к стране предков, и возжаждавшие принести ей пользу. Они просили Алика написать об их щедрых предложениях и чистых помыслах в своей газете. Правда, помыслы терялись где-то в толще долгих лет ожидания, а деньги получить они хотели немедленно, и это было глупо и скучно. Вот, и этот туда же, решил Алик.
-Насколько мне известно, в вашей стране судьба многих семей раньше, как говорится, закрыта. Но я хотел бы вернуться к этой теме. Тем более что нынешний порядок вещей позволяет это. Я мог бы и сам этим заняться, но у вас есть то, чего лишен я – конкретные знания людей и реалий сегодняшней России.
-Вы намерены что-то продавать? – решил сократить разговор Алик.
-Упаси бог! Вы, верно, были невнимательны. Я же сказал, что меня интересует история моей семьи. Есть семейное предание о спрятанных сокровищах.
Мысль и самому Куницыну показалась по-детски наивной, и он позволил себе некое подобие улыбки.
-И я хотел бы просто проверить, насколько оно соответствует действительности, если вы меня поняли.
Розыгрыш был настолько очевиден, что Алику стало скучно. Видимо, собеседник это заметил.
-Соблаговолите понять, что я еще ни словом не обмолвился о какой-либо своей выгоде. Речь идет о предложении проверить семейную легенду. Всего-навсего. И от вас требуется произнести только одно слово. На ваш выбор: «да» или «нет».
Говорил Куницын убедительно.
-И в чем суть?
-В том, что я называю вам место, где находится одно из произведений ювелирного искусства, принадлежащее нашей семье. Вы отправляетесь в указанное место и отыскиваете этот предмет. По размерам он невелик. Об итогах вы сообщаете мне. Если все, о чем рассказывали мне – ложь, мы расстаемся. Если нет – встречаемся и обсуждаем  дальнейший порядок действий. Согласны? О! Простите, совсем забыл! Конечно, вся ваша поездка финансируется мной независимо от результатов.
-Ну, а, если я найду это, как вы говорите, произведение, и просто-напросто его присвою, соврав вам, будто не нашел ничего?
-Мне радостно видеть в вас столь откровенного партнера, - кивнул Куницын. -  Во-первых, прошу поверить мне на слово, если этот предмет появится где-то публично, то об этом сразу же заговорит весь мир, и я где угодно докажу, что предмет сей – собственность моей семьи. Поверьте! Во-вторых, вы и сами поймете, что, если я вам спокойно отдаю этот предмет, то уж в запасе у меня сведения о вещах гораздо более важных и ценных, и, отыскав впоследствии их по моему заказу, вы заработаете гораздо больше.
-Логично, - признал Алик. – Но, как говорится, откровенность за откровенность. Вы сейчас выстраиваете ситуацию так, будто я могу вас обмануть. Но возможно ведь, что это вы попытаетесь меня обмануть, не так ли?
Куницын не обиделся, а задумался:
-Да, вы правы, я об этом не подумал, извините. Вот что мы сделаем. Насколько я знаю, вы работаете из расчета десяти процентов суммы сделки, - проявил он осведомленность о сфере деловых интересов Алика. – Однако в последнее время к вам стали реже обращаться, поэтому мы снизим ваш процент до семи.
Он посмотрел на Алика и, не увидев признаков отказа, протянул ему салфетку, на которой написал несколько цифр:
-Расходы на поездку и выполнение всех действий я посчитал. Вы получите вот эту сумму в виде аванса.
Глянув, Алик спросил:
-Куда ехать?
Услышав ответ, подумал, что цифра выведена очень точно.
-Когда вы ничего не находите, полученных денег достаточно, чтобы считать сделку справедливой, верно?
От волнения Куницын заговорил на русском, будто переводя с немецкого.
-Когда вы привозите предмет, и я получаю его, я плачу вот сколько! Это и будет семь процентов от стоимости, - снова цифры на салфетке.
«Семь процентов» выглядели весьма и весьма привлекательно, и больше Алик не возражал. Вся операция с поездкой, отысканием здания, вскрытием хранилища возле стены, заняла две недели. Вернувшись в Москву, Алик позвонил: съездил хорошо, впечатлений масса, расскажу при встрече.
Прибывший Куницын, увидев перстень, привезенный из далекого сибирского города, неожиданно заплакал. Потом взял себя в руки:
-Господин Шувалов, вы оказали мне неоценимую услугу, и я намерен предложить вам продолжение сотрудничества.
Сумма, полученная авансом, тоже призывала «господина Шувалова» к продолжению сотрудничества, поэтому он просто кивнул головой. В самом деле, какая ему разница, чьи семейные драгоценности он достает? Он делает выгодную работу, и все.
Вторая поездка была снова туда же, в Сибирь. И снова все было так, как сказал Куницын. И снова на счет Алика легла очень приличная сумма. Зиму пришлось провести в ничегонеделании, потому что все остальное, по словам Куницына, хранилось в земле, и это надо было выкапывать.
Со следующей наводкой дело не вышло: на указанном месте возвели новый дом, и добраться до спрятанного было трудно. Куницын решил, что это можно пока отложить. А потом, в случае необходимости, просто купить этот дом. Купить за такие деньги, чтобы нынешние хозяева и не вздумали торговаться.
Сотрудничество приносило свои плоды, Алик уже мог позволить себя столь многое, что сполна отыгрывался за лишения прежних лет. Речи о том, чтобы прервать столь выгодное сотрудничество, конечно, не было, но Куницын исчез. Просто, исчез, и всё. Правда, перед этим позвонил, предупредил, что намерен заняться собственными исследованиями, но вернется непременно:
-Мы еще не все сделали, друг мой!
Алик не огорчился, а, напротив, позволил себе расслабиться, даже исполнил одну из своих юношеских фантазий, и пересек Атлантику на океанском лайнере. Потом он сел за книгу воспоминаний о временах пребывания в Италии, но работа не шла, и он снова отправился в путешествие, тем более, что деньги ему это позволяли. Он жил в свое полное удовольствие, когда снова позвонил Куницын.
Встретились снова в Санкт-Петербурге, в ресторане «Астории».
-Друг мой, - начал Куницын. – Пришло время самого серьезного разговора. Собственно, скорее, время перехода от разговора к самому серьезному делу. Предупреждаю сразу: вы вправе отказаться, и я не выскажу вам никаких претензий.
Алик промолчал, и Куницын продолжил:
-Драгоценности, которые вы так успешно отыскали, лишь подтвердили, что мои разыскания идут верным путем, но сами по себе, драгоценности все-таки, слегка … как бы это сказать … рискованны. Дело в том, что некоторые из них оказались в свое время в распоряжении …моей семьи … в силу того обстоятельства, что она тоже участвовала в некотором …мероприятии.
Куницын замолчал, и это насторожило Алика.
-Речь идет об истории, связанной с семьей последнего российского императора. Точнее говоря, с попыткой увезти его из России за границу, в Европу. Проще говоря, об  организации побега. А для подготовки оного сделали пожертвования многие семьи. При этом часто вкладывали свои семейные драгоценности. А это создает проблемы, понимаете меня?
-Не совсем.
-Ну, как же! Представьте себе, что вы – потомок древнего российского рода – вдруг видите где-то вещицу, вашему роду издревле принадлежавшую. Конечно, вы потребуете вернуть эту вещицу вам, и будете на то иметь все основания! Представляете скандал!
-В общих чертах – представляю. Но мы-то тут при чем?
-Повторяю, моя семья, в ту пору могла стать обладательницей, временной обладательницей, каких-то вещей, принадлежащих иным славным родам.  Учтите, - вскинул вдруг руки Куницын, - мне в те поры и двух лет не было и, конечно, о принадлежности драгоценностей моей семье или какой-то иной и представления не имею.
Старик помолчал, успокаиваясь.
Потом заговорил снова:
-И сейчас, когда я, с вашей помощью, эти вещи возвращаю, возможно, что некоторые из  них могут быть опознаны представителями других семей, как принадлежавшие некогда им. Но, с другой стороны, я не могу помещать в каком-то публичном месте объявления с просьбой откликнуться потенциальных претендентов. Представляете, сколько набежит авантюристов!
-И что вы предлагаете? Куда клоните?
-Сперва – несколько слов из истории, - предложил Куницын.
Видно было, что он долго раздумывал, и теперь уже принял решение.
-Дело в том, что мой отец, гвардейский полковник, был участником некоторых событий, связанных с семьей бывшего императора Николая Романова. Для спасения Романовых были собраны добровольные пожертвования для подкупа охраны и устройства побега. Но подкуп не понадобился, Романовы были расстреляны. Правда, отец рассказывал некую историю о том, будто все произошло не так, как принять считать, но …
Куницын обессилено махнул рукой, откашлялся, продолжил.
-Ну, а теперь судите сами, следовало ли мне позволить, чтобы эти предметы были навсегда потеряны там, в далекой Сибири?
Алик рассказом был удивлен. Может быть, даже, потрясен. Он вдруг подумал, что, его собеседник, вполне мог бы иметь какое-то отношение к семье последнего российского императора. Из глубин памяти стали выплывать обрывки каких-то историй, услышанных в разные времена, сенсационных слухов об авантюристах и авантюристках, выдававших себя за «чудесным образом спасшихся Романовых». Если верить всему, то речь, в самом деле, может идти о громадных суммах. И сейчас эти суммы могли бы обрести признаки реальности!
Он хотел уточнить у Куницына, не является ли тот прямым потомком Романовых, но почему-то не решился задать этот вопрос. Есть вещи, о которых лучше не спрашивать, подумал Алик Шувалов.
То, что рассказал Куницын, способно было потрясти воображение менее пылкое, чем Алика, а уж он-то и вовсе представил себя ворочающего миллионами.
Куницын, будто подслушав,  сказал:
-Изучая вас, готовясь к нашему сотрудничеству, я заметил, что вы - человек знающий, информированный и ловкий. Полагаю, вам было бы по плечу управлять моими финансами. Ну, конечно, после того, как они будут получены.
Мазнул взглядом по лицу Алика, и добавил успокаивающе:
-Вполне законным путем, вполне законным. Уж мне-то поверьте.
План не содержал никакой уголовщины. Ему, Куницыну, от родственников отца стало известно, что существовали вклады, размещенные по воле последнего российского императора в банках разных стран мира. Сделано это было поначалу без всякой задней мысли: просто, для того, чтобы деньги находились в каком-то надежном месте, и, чтобы не было ежедневного соблазна их бездумно потратить.
Позднее же, в Тобольске, венценосный отец Николай Романов стал в беседах с дочерьми намеками рассказывать им о том, где и как, якобы, размещены деньги. Видимо, он надеялся, что дочери, после того, как им позволят выехать в Европу, будут выгодными невестами для принцев крови. Ну, а деньги в тех обстоятельствах, в которых ныне оказались Романовы, - лучшее приданое.
Впрочем, сейчас Куницыну  совершенно неважны были объяснения. Его больше интересовала суть, то есть, деньги.
-Нам с вами  предстоит найти оставшиеся деньги Романовых. Понимаете, друг мой?
-И как же мы их будем искать?
-Сейчас искать их будете вы.
-Я? Вы понимаете, что вы говорите?
-Успокойтесь. Конечно, понимаю. Вы уже могли заметить, что лишнего я на вас не возлагаю. Повторяю еще раз: в нашем сотрудничестве функции каждого уже оговорены и проверены. Я навел некоторые справки. У меня есть имена тех, кто, возможно, был с Романовыми в неких странных, не до конца проясненных обстоятельствах. Если мы с вами достигаем соглашения, то сегодня же на вашей электронной почте появятся имена людей, которые, может быть, смогут нам помочь в поисках информации.
-Ну, и что? Прошло восемьдесят лет! Без поисков и поездок могу сказать, что никого из тех людей нет в живых, понимаете!? Давно нет в живых!
Куницын улыбнулся:
-Честно говоря, я подозревал, что вы очень эмоциональны. Признайтесь, вы пишете стихи! Не обижайтесь, - попросил он, увидев, как изменилось лицо Алика. – Что касается ваших сомнений, то, признаюсь, что и сам прошел через этот этап. И, если бы сам не преодолел его, то и с вами бы говорить не стал.
Не спеша, то и дело, уточняя и прося высказываться, Куницын изложил свой проект. По здравому размышлению, он показался Алику вполне приемлемым.
-Пожалуй, вы правы, и попробовать стоит.
Он сделал паузу, не спеша прощаться, и Куницын снова удивил его своей проницательностью и дальновидностью. Не дожидаясь вопроса, он пояснил:
-Даже, если вы самостоятельно найдете все, что требуется, а вы, согласитесь, даже не знаете, что именно будете искать, верно? Так вот, если вы найдете, то это ничего не изменит. В банке потребуют предоставить доказательств того, что человек, явившийся получать деньги со счета, имеет прямое отношение к семье Романовых. Понимаете? Сами по себе счета ничего не решают. Их ведь могли, например, узнать большевики, если верить гипотезе о расстреле Романовых.
Дома, едва начав читать послание Куницына, Шувалов почти сразу же наткнулся на знакомую фамилию. Удивился, проверил, и понял, что не ошибается: венгр Миклош Сегеди стал Михаилом Георгиевичем Сеглиным. А его внук – Максим – тот самый соседский мальчишка, с которым они так часто ссорились и враждовали.
Куницыну о своем открытии ничего не сказал. Принял все его условия, потратил год на то, чтобы поездить по России-матушке в свое удовольствие за счет этого надутого индюка из альпийской республики.
Впрочем, Алик не только праздно проводил время, но и работал. Поначалу он подумал, что Максим Кузнецов не лучший вариант - слишком независим, ограничен и самолюбив. Но ничего лучше за год не нашел. Пришлось докладывать Куницыну о Кузнецове.
Куницын искренне обрадовался, и радость свою не скрывал. Они встретились в Питере, который швейцарец искренне любил и часто посещал.
-Ну, что же, друг мой. Надеюсь, у вас уже готов некий план?
План был готов. Более того, два человека из бывшей «конторы» Шувалова уже наблюдали за Кузнецовым, и то, что они сообщали,  давало возможности для хорошей игры.
Идею с книгой воспоминаний о дедушке, расстрелявшем Романовых, Куницын одобрил. Да, в общем-то, Алику его одобрение было не нужно, он точно знал, что и как сделает. На том и расстались.
5. 1997, сентябрь, Москва
Максим Кузнецов
Честно говоря, нахальство журналистки Вики было более выдающимся ее качеством, чем сексуальность. Ничего особенного этой ночью мы в постели не сделали, и я даже неплохо выспался. Разбудил меня телефонный звонок, и, сквозь сон я слушал, как она отвечает заспанным голосом:
-Здрасьте … Да, встретились … Ну, он толком ничего не сказал, но я отвечала искренне, как вы просили … Татьяна Владимировна, конечно … Да, да, конечно … Он еще спит, как только проснется, сразу же скажу … Ну, хорошо, после душа и кофе, - слышно было, что Вика улыбается.
Понятно! Эта стерва разговаривает с Татьяной, и закладывает меня по полной программе.
Мне не оставалось ничего, кроме исполнения своей партии. Я откинул простынь, и, совершенно не стесняясь своего тела, отправился в ванную. Вика продолжала разговор, но спиной и всем, что ниже, я ощущал ее взгляд. Честно говоря, он меня не возбуждал.
Завтрак у нее был плотный, чувствовалось, что она заряжается энергией надолго.
В самом конце завтрака она, стараясь не глядеть на меня, сказала беззаботным тоном:
-Ты не обязан жениться на мне, учти это.
-Я женат, - соврал я, чтобы не развивать эту тему.
-Я, честно говоря, тоже еще не разведена, - ответила она. – Но ты так тяжело переживаешь то, что было, будто я уже забеременела, и требую алименты.
Она говорила все это со сдержанной злостью, и мне это понравилось. Люблю людей открытых и знающих, чего они хотят.
-Давай считать, что мы расстались вчера вечером, - предложила она. – И будем сотрудничать только по твоим интересам. Тем более, что Серова уже звонила.
-Да, я в курсе, - подтвердил я. – Я в это время рядом лежал, если ты не заметила.
Она улыбнулась, послала мне воздушный поцелуй, и предложила:
-Дай мне номер твоей мобилы, я позвоню, как только что-то узнаю.
Мобила была моей еще несбывшейся мечтой, и я смутился:
-Лучше, я тебе перезвоню.
Вика поняла это по-своему, и глаза ее сверкнули злым огоньком:
-Ты так и не понял, что  я не собираюсь тебе навязываться!
Завтрак закончился в молчании, и расстались мы сугубо по-деловому.
Валя Носков, человек слова, сидел у себя в окружении всех благ информационной эпохи, которые были предназначены для меня. Разливаясь соловьем, он показывал и рассказывал, как удобно мне будет отныне жить!
После рассказа был проведен практикум, когда я бестолково тыкая кнопки, все-таки добился того, чтобы зазвонил Валькин телефон, а потом удивил его, легко выйдя в Интернет, и найдя там какую-то страничку.
Валя долго гонял меня, наслаждаясь своим превосходством, потом, состроив кислую мину, констатировал:
-Ну, с помощью первоклассников ты даже сможешь всем этим пользоваться.
Да, смогу, подумал я, прощаясь с Носком. Знать бы еще, для чего мне все это может понадобиться!
Жизнь, оплаченная Аликом, честно говоря, мне нравилась, но я понимал, что авансы надо отрабатывать. По дороге на Бауманскую, я намечал план работ. Во-первых, во-вторых, в-третьих, и т. д. …
Правда, все очевидные задачи сводились к изучению содержимого портфеля, чем я и занялся. Тщательно разложив все на столе, я сделал несколько снимков, стараясь зафиксировать все, что может мне понадобиться в этой работе.
Надо было расставить приоритеты, и тут я задумался. Что тут важнее всего? Если допустить неточность, то может исказиться и общая картина, а это в любом исследовании имеет большое значение, иногда – решающее.
Если Алика интересовала бы только биография деда, то я бы сосредоточился на всякой ерунде, вроде фотографий, вырезок из газет и программок с автографами?
Там, конечно, были уникальные вещи, вроде автографа на программке какого-то концерта «От соседа. И.Сталин», или «С любовью навсегда – Нина» на фотографии киноартистки, которая когда-то пользовалась бешеной популярностью, но к моему исследованию это не имело отношения.
Газетные вырезки? Они были посвящены каким-то событиям, связанным с важными людьми того времени, в которых принимал участие и дед. Газеты, кроме того, сообщали о назначениях, награждениях и арестах. Но о расстреле Романовых  ничего, естественно, не было.
После недолгих размышлений, я отложил в сторону и автографы, и вырезки.
Оставались письма и дневники. Дневники, конечно, несли отпечаток личности деда, и я знал, что, прочтя их, все дальнейшее буду оценивать так, как об этом сказал дед. Скорее всего, именно так. Значит, начинать надо с писем, решил я, и развязал первую пачку.
Тысяча девятьсот тридцать четвертый год, пять писем. Авторы – разные, обратные адреса – разные. Сфотографировав каждое письмо в отдельности со всех сторон, я начал их читать. Видимо, все они были присланы деду в ответ на какие-то его послания. Во всяком случае, в каждом письме не по одному разу встречался  оборот «как ты и просил, сообщаю» или что-то в этом роде. Сообщали они вещи совершенно неважные. Один из корреспондентов даже сообщал, что «по твоей просьбе там побывал, и могу ответственно сообщить, что скворечник на том самом месте, но ничего иного не нашел». Интересные приятели были у деда, ничего не скажешь! Все, что я мог отнести в актив этой работы – пять адресов и имен, куда можно было бы обратиться.
Говорить о письмах Алику я был не намерен по двум причинам: во-первых, он мог, как работодатель, потребовать у меня все эти письма, которые я не собирался ему отдавать, а, во-вторых, таинственное появление «неких адресов» создавало вокруг меня ореол человека, который умеет находить ответы. А за это, естественно, Алик должен захотеть платить мне и дальше. Все адреса были довольно далеко от Москвы, и я сразу же вспомнил слова о том, что есть еще в нашем контракте и понятие «командировка».
Вторая пачка – тридцать пятый год, семь писем – принесла тот же результат. Правда, повторились только четыре адреса, а пятый пропал. Зато, появились три новых, причем, два из Европы: один из Франции, второй из Германии. И снова ответы на какие-то вопросы, которые им задавал, скорее всего, дед. Понять эти ответы было невозможно, как невозможно понять, о чем разговаривают люди, проведшие вместе много времени. У них появляется так много каких-то знаний, принадлежащих только им, что стороннему слушателю становится непонятно и скучно. Я добросовестно пытался выявить хоть какую-то систему, но ничего не получилось.
Работа с письмами так увлекла меня, что о наступлении вечера я снова узнал только по наползающей темноте. Включать свет не хотелось. Снова я никуда не спешил, не думал о том, что сегодня съем, и, самое главное, не испытывал острой ненависти к себе самому за то, что не умею «зарабатывать на хлеб». Это перестало меня мучить не оттого, что появились деньги, а оттого, что появился хлеб. Вот, кончится хлеб, тогда и буду снова ругать себя, подумал я, и отправился за пивом и сигаретами.
В темноте я «убрал»  три  пива, зажевывая его бутербродами, дополняя праздник жизни дорогими сигаретами «Парламент». Потом усталость стала наваливаться на меня, и я решил не сопротивляться, потому что она все равно сильнее, а дел у меня еще много, и две недели оплаченного труда, только начались, по существу.
Так и потекли мои дни. С утра я разбирал бумаги деда, и на это ушло три дня. Бумаг оказалось много, а некоторые  письма были написаны таким почерком и на таком «русском» языке, что я надолго зависал над одним предложением. Дед мой, как выяснилось, тоже не мог похвастать ни почерком, ни знанием языка, и две тетради его дневников отняли у меня кучу сил.
Кстати говоря, много хлопот мне доставляли и достижения цивилизации, в работе которых я все еще не очень хорошо разбирался. Поэтому каждый день я отправлялся к Носку, тем более, что и у него свободного времени было много, Валя любил работать ночами, а спал, как хороший солдат,  впрок, в любой подходящий момент. Вот мы с ним и сидели часами, болтая обо всем и ни о чем. Носок всегда выделялся тем, что знал кучу интересных историй из самых разных сфер жизни. И сейчас, когда времени у нас было много, и голод нам не грозил, я любил слушать его разглагольствования, почти подремывая, точнее, находясь в некоей нирване.
Правда, дневники уже дали кое-какие намеки на то, что Алик, может быть, и был прав. Дед несколько раз говорил о каких-то сожалениях, о том, что верующие, вероятно, именно потому и идут в церковь, что там получают иллюзию «очищения». Одна фраза деда мне очень понравилась: Для некоторых искупление и покаяние, что-то, вроде утренней щетины - побрился, и, вроде снова стал младенцем. Я еще подумал, что, видимо, плохо его знал. Очень плохо.
Но главное было в другом. Я наметил первый вариант расследования. Из авторов всех писем я выбрал трех, чья корреспонденция поступала к деду чаще других. Чаще всех приходили письма из Курска от Леонида Тюрина. Следом за ним шел Николай Седых из Казани, а потом Василь Ростовцев. Василя этого занесло в какой-то поселок на севере Красноярского края, но, судя по текстам, он был с дедом связан какими-то серьезными делами.
Теперь я был готов отчитаться перед Аликом, и позвонил ему. Он немного поругался для порядка, что, мол, я мог бы и быстрее работать, но встречу назначил сразу же. Встречались снова на Таганке, и  я почти честно отчитался в том, что встретился с человеком, и знаю теперь несколько адресов, которые могут оказаться полезными в нашем деле.
При этом, я не врал. Я ведь, в самом деле, встречался с мамой, которая отдала мне портфель деда, и, в самом деле, нашел в этом портфеле несколько адресов. Ну, а то, что эти события между собой никак не связаны, Алику и знать-то необязательно.
Он, впрочем, и не уточнял, просто попросил повторить адреса, прикинул что-то и сказал:
-Значит, давай так, сперва, ты поедешь в Курск. Это ближе всего, и потребует минимальных расходов.
Фраза о расходах мне не понравилась, потому что грозила всему моему благоденствию, и я, сделав лицо человека обиженного, но гордо и глубоко прячущего свою обиду, спросил:
-То есть, я тебе слишком дорого обхожусь?
Алик, удивительное дело, не обиделся. По-моему, он даже не заметил моих чувств, и объяснил все очень прозаически и логично:
-У меня ведь тоже спрашивают: каковы результаты? Сейчас нам надо показать, что «процесс пошел», понимаешь? Что там за человек? Откуда информация о нем?
Пришлось объяснить, что этот адрес случайно оказался в вещах деда, которые мама сохранила на память о нем. Алик, кажется, поверил, и даже поддержал меня:
-Вот, видишь! Если ты оттуда привезешь хоть какой-то результат, хоть какое-то имя или адрес, то мы уже «на коне». Значит, так, деньги у тебя еще должны остаться, так? Значит, стартуй! – пожелал он мне, протягивая руку. – Вернешься, получишь расчет и новый аванс.
Алик говорил каким-то совершенно новым тоном. Он отдавал распоряжения, будто полководец в канун важной битвы. Кажется, даже глаза у него стали поблескивать, и голос стал гуще.
-Это что – прямо сейчас ехать? – в моей душе все перевернулось.
-А что? – Алик недоуменно воззрился на меня. – Ты чего-то еще ждешь?
Ну, конечно, он прав, если думает, что я не хочу ехать. Во всяком случае, прямо сейчас – не хочу!
И я объяснил:
-Ну, приеду я к вечеру, ночь теряю, и только на гостиницу деньги выкидываю. А искать все равно надо только с утра, понимаешь?
И снова Алик меня удивил. Он совершенно спокойно признал:
-Да, ты прав. Прав кругом. Ну, тогда стартуй вечером. Утром как раз будешь там, договорились? -  и он решительно тряхнул мою руку.
Частник, которого я поймал в Курске, сразу же отвез меня по нужному адресу. Дом, на котором висели две таблички, подтверждавшие адрес, был из числа «архитектурных памятников». Пышный, даже, пожалуй, помпезный, вычурный. Видимо, строил его для себя какой-то купец из тогдашних новых богатеев. На улицу выходил парадный вход, заколоченный, видимо, еще в годы революции.
Двери пятой квартиры мне открыли, не спрашивая, и я оказался лицом к лицу с пожилой женщиной.
Поздоровались, и она предложила войти. Сделала она это так спокойно, будто каждое утро, когда все собираются на работу, в эту квартиру кто-то приходил. Из дальней комнаты доносились громкие голоса. Спорили, видимо, мама и сын, сражавшийся за свое право пойти в школу в любимой майке.
-Вы уж извините, если я не ко времени, - начал я. – Моя фамилия Кузнецов. Максим Кузнецов. Дело в том, что я решил написать биографию моего деда, и разыскиваю всех, с кем он когда-то встречался. Вот, и нашел письмо, отправленное с этого адреса. Товарищ Тюрин тут проживал?
В ответ женщина предложила пройти на кухню, проигнорировала мои заявления о том, что я позавтракал в поезде, и стала накрывать на стол, но на мой главный вопрос не отвечала.
Пока я ел, она рассуждала, как это хорошо, что люди начали вспоминать свое прошлое. Вот, например, она, проработавшая всю жизнь учителем истории, прошлое своей семьи знает отвратительно. Она говорила оживленно, образно, но я видел, что она волнуется. Честно говоря, волнующиеся женщины всегда меня пугали. По моим наблюдениям, волнующаяся женщина находится в состоянии выбора между последующей радостью или последующим горем, а такое состояние всегда опасно своей непредсказуемостью.
В общем, она выбирала, а я не спешил. Наконец, ее речь стала более точной, я бы даже сказал, жесткой, и она сказала:
-Значит, письмо отправил Тюрин Леонид Фадеевич?
-Да, - подтвердил я, обрадованный таким быстрым переходом на правильный путь. – Он – ваш дед?
-Нет. Мне он - никто. Он – первый муж моей бабушки. Видимо, письмо датировано первой половиной тридцатых?
И снова я кивнул, обрадовавшись.
-Дело в том, что в тридцать четвертом этот человек исчез из семьи. Просто исчез. Ушел утром на работу, и не вернулся. Бабушка, конечно, обратилась в милицию, его разыскивали, но так и не нашли. Бабушка ждала его, хотя, говорят, вокруг нее буквально роем вились поклонники, а она ждала этого негодяя, - голос моей собеседницы дрогнул, и я подумал, что она каким-то образом  связывает этого негодяя с моим дедом, раз уж тот ему писал.
Что-либо говорить в таком случае бессмысленно, и я молчал.
-В тридцать девятом он появился. Совершенно неожиданно, как черт из табакерки, извините за выражение. Появился, начал нести какую-то околесицу, и бабушка, конечно, его выгнала. Он, видимо, и сам прекрасно понимал всю низость своего поступка, потому что ушел, не сказав ни слова в свое оправдание, совершенно подавленный. Бабушка вышла замуж, родила маму и была счастлива в браке.  А в пятьдесят втором он вдруг появился снова, представляете?! Через столько лет! Бабушке уже было за сорок, мама была уже взрослой девочкой. И вдруг – появился. Она его, конечно, выгнала.
-Выгнала?
-А что вы думаете? Мириться с его … развратом?
-Ну, да, конечно, - пробормотал я. – Сожалею.
-Ну, а бабушка, конечно, стала устраивать свою жизнь.
 -И он больше не появлялся?
-Ну, как это! Он приехал извиняться. Через двадцать с лишним лет, даже  больше. С цветами, вином, конфетами! Но бабушка его выгнала, даже на порог не пустила.
-Понимаю, понимаю, - закивал я головой, сознавая, что иного мне не простят, и, лелея надежду.
-А вот, моя мама почему-то жалела его, - удивленно и почти осуждающе констатировала моя собеседница. – Она даже виделась с ним.
Она на миг замолчала, видимо, показывая своей паузой, как она осуждает этого негодяя, и этой паузой я воспользовался самым бессовестным образом:
-Виделась в тот раз, когда его даже не пустили на порог?
-Ну, да. То есть … В общем, она как раз была внизу, шла домой. Услышала мамин, то есть, бабушкин, голос, увидела этого мужчину. Он увидел ее и спрашивает: ты – дочь? Сказал, что у нее «мамины глазищи»! Именно так и сказал – глазищи!
Собеседница моя отвернулась так, что все было видно, и прижала кончики пальцев к глазам. Потом, будто взяв себя в руки, повернулась обратно.
-В общем, он все рассказал маме, то есть, совершенно чужой девочке. И почему-то она его восприняла, как своего дядю, понимаете? Родного дядю! Они даже переписывались.
-А письма эти сохранились? – обрадовался я.
-Нет. Зачем? – удивилась моя собеседница. – Письма чужого человека.
Она даже обиженно поджала губы, потом подумала, и поинтересовалась:
-А вам-то он зачем нужен?
Я начал так же подробно объяснять, что когда-то давным-давно этот самый «негодяй» и мой дед, кажется, сталкивались по каким-то делам. Каковы были их отношения, я не знаю, но сейчас я начал писать биографию своего деда, разбираю его бумаги, и нашел вот этот самый адрес. Потому и приехал.
Рассказ о моем деде немного успокоил хозяйку. Она снова порассуждала об исторической памяти, похвалила меня за такое «подвижничество» и объявила, что ей уже надо собираться «по делам». На прощание я был щедро вознагражден, видимо, за терпение:
-Если уж он вам очень нужен, то его вторая семья живет в Смоленске.
Можно было вернуться в Москву, но я решил, что из первой поездки надо привести хоть что-то, и отправился в Смоленск.
Мне повезло успеть на проходящий поезд, и вечером я уже был в Смоленске.
Посмотрев на часы, я решил, что есть смысл рискнуть, чтобы не терять тут сутки, а то и больше.
И снов мне повезло: в доме, куда я так спешил, закончился ужин, но чай еще не пили.
За чаем я изложил причины моего появления, после чего на кухне остались только вдова Тюрина и его дочь, которые на мой короткий рассказ отреагировали с огорчением: ничего такого, что могло бы меня заинтересовать, у них не осталось. Сам Леонид Фадеевич Тюрин скончался в восемьдесят четвертом году, похоронен на местном кладбище. Вдова стала вспоминать что-то о его жизни, заметила, что он много времени проводил на работе и очень часто уезжал по делам. Суховато констатировала, что даже друзей у него не было.
Дочь на это отреагировала обиженно:
-Ну, что же вы говорите, мама, вспомните, как много народу было на похоронах! А сами похороны?! Мне даже было немного стыдно, что я на похоронах испытываю такое чувство гордости, - повернулась она ко мне.
-Ну, да, хоронили его, конечно, соответственно его чину, - признала и вдова.
-А какой у него был …чин, Алевтина Борисовна? – спросил я и сразу же понял, что ляпнул какую-то глупость. – Я ведь знаю о нем только то, что он переписывался с моим дедом.
-Ну, как же, - чуть обиженно сказала вдова. – Леня был полковником КГБ.
Опа-на! Такого поворота я не ожидал. Это что же, получается: умер он в возрасте за восемьдесят, значит, уволили его лет за тридцать до этого? Полковник, даже в КГБ, служит не бессрочно, не генерал, небось. Но звание полковника там «просто так» не дают, значит, он его заслужил. Ну, это-то точно! И что же получается? Где-то в конце пятидесятых Тюрин должен был выйти на пенсию, или, как там у них это называется? Ну, верно! Они же с моим дедом должны быть примерно одного возраста. Просто, дед вышел бы на пенсию, как гражданский человек, в шестьдесят, а Тюрин, как офицер КГБ, видимо, лет в пятьдесят.
Но тогда получается, что в те времена, о которых мне рассказывали в Курске, он был в звании «подполковника», не меньше. Но ведь мне об этом слова не сказали, даже не намекнули. Почему? Впрочем, в Курске вообще многое осталось неясным.
В общем-то, в сочетании с тем фактом, что чекист Тюрин исчезал куда-то во второй половине тридцатых, можно было подозревать заграничные операции. А последнее письмо из Курска датировано пятьдесят вторым годом. И я спросил у вдовы:
-Алевтина Борисовна, когда вы поженились?
-Как раз в конце пятьдесят второго, - подтвердила она мои предположения. – Леня сказал, что ему дают отдельную комнату, и теперь мы можем пожениться. До этого-то мы вместе, конечно, не жили. Первые-то два месяца мы вообще встречались только в кино, будто случайно. Ну, даже сейчас на это смотрят как-то косо, а тогда …
-Почему «косо»?
-Ну, сами судите, ему было около пятидесяти, а мне был двадцать один. Но одно скажу: мне его возраст совсем не важен был. Таких мужчин я никогда не встречала до того времени. Всех превосходил и умом, и веселостью, и вежливостью, и всем-всем.
Старушка даже улыбнулась, вспомнив, видимо, своего пятидесятилетнего жениха, а я подумал, что мне всего «около сорока». Просто так подумал, без задней мысли. И почему-то подумал о Татьяне. И еще подумал о том, что надо будет с ней повидаться, и объяснить, что ночь с Викой, это … А, собственно, что я могу сказать? Но тут я сообразил, что отвлекся от главного.
Алевтина Борисовна рассказывала о своем муже.
-…Уже потом, через много лет, однажды мы смотрели какую-то передачу про Испанию, и он вдруг говорит: а за этим углом будет церковь, а перед ней булыжная мостовая. И что вы думаете? Точно – церковь и мостовая!
Ага, подумал я, значит, Леня Тюрин, знакомец моего деда, бывал за границей, и бывал, видимо, довольно часто и подолгу, если успевал неплохо знакомиться с городами. Теперь в этом можно было не сомневаться.
-Алевтина Борисовна, а познакомились вы задолго до свадьбы?
-Да, говорю же, как только он появился у нас, он на меня сразу внимание обратил. Мы ведь, женщины, это сразу чувствуем. А я, надо сказать, сначала его и не воспринимала, как мужчину. Так, «дяденька», - снова улыбнулась она. – А потом как-то так получилось, что заинтересовал он меня, а потом все у нас и началось.
Мы еще побеседовали, но ничего такого, что помогло бы мне чуть-чуть лучше узнать Леонида Тюрина, я больше не услышал. На этом и расстались.
6. 1997, сентябрь, Москва
Максим Кузнецов
В Москву из Смоленска я вернулся поздно ночью, и рухнул спать, совершенно не думая, что надо позвонить Алику. И, когда утром я вытащил из своего «походного» портфеля мобилу, увидел, что она «сдохла». Ну, точнее, конечно, не она, а аккумулятор. Поставив телефон на зарядку, я не спеша, выпил чашку кофе, усиливая наслаждение сигаретой. Только кофе с сигаретой и ничего больше.
Когда во мне разгорается азарт, я теряю аппетит. Татьяна, во времена аспирантуры поддевала меня, утверждая, что моя внутренняя гармония существует за счет соотношения долей аппетита духовного и материального.
-Интеллект нормального человека насыщает его личность, а у тебя им питается еще и желудок, - хохотала она, когда утром я излагал ей план работы на день, попыхивая сигаретой и отхлебывая кофе.
Сама она любила поесть именно утром, но при этом сохраняла стройную фигуру. Впрочем, что это я… В двадцать три года фигура сама себя сохраняет. Ну, а фигура любимой женщины всегда заставляет шалеть. Хотя, это я утверждаю уже по памяти, а не по своим собственным ощущениям последнего времени.
В общем, я сидел на кухне, пил кофе и курил. И думал.
Минувшей ночью сон мой был беспокойным и насыщенным видениями. Что-то заставляло мое подсознание работать, не прерываясь на отдых. То ко мне являлся дед, сурово молчавший. То какой-то бравый кавалерист в кожаных бриджах, о котором я точно знал, что это чекист Леонид Тюрин. Потом прошагали вдалеке с неясными лицами те самые Василь и Коля, которые присылали письма деду. Потом проплыла Татьяна Серова, внимательно глядя на меня своими серыми глазищами, а следом за ней пробежала на цыпочках нагая журналистка Вика. Потом снова появился дед. На этот раз он глядел сурово и с надеждой. Почему-то от этого спокойного взгляда я и проснулся. Я проснулся так, будто он разбудил меня, как будил иногда утром в воскресенье, чтобы отправиться куда-нибудь на прогулку. Мы с ним ездили по разным местам Москвы и Подмосковья, и всегда дед наполнял наши поездки такими интересными рассказами, что я забывал обо всем.
Вообще, мое отношение к деду было сложным. Как, видимо, и его отношение ко мне. С годами я стал понимать его лучше. Наверное, он очень переживал за свою дочь, то есть, за мою маму. То, что она могла бы устроить свою жизнь после того, как исчез мой папаша, было очевидно – она была по-настоящему привлекательной женщиной. Однако брать в жены женщину с ребенком, видимо, хотел не каждый. Наверное, дед понимал, что, в каком-то смысле я – помеха личной жизни мамы, так и относился ко мне. Ах, дед, дед. Знал бы ты, как я тогда тосковал о молодом и сильном отце, который будет брать меня с собой на футбол и хоккей, и научит драться. И много что еще я хотел бы получить от отца. А давал мне это ощущение полноты жизни дед, и я любил его, несмотря ни на что.
Это настроение не оставило меня и сейчас, и я думал о деде, который оказывался в центре каких-то интересных дел и связей. И вдруг меня посетила интересная мысль: что же связывало моего деда - заместителя министра и  Тюрина - чекиста из закордонной разведки? Пришлось вынимать портфель, доставать письма Тюрина. Теперь они воспринималось совсем иначе. Правда, теперь я был уверен в том, что Тюрин отвечал деду о выполнении какой-то просьбы. Просьбы? С просьбами к разведчику, работающему за границей, могли обращаться только его руководители, и эти просьбы именуются «задание». Но то, о чем писал Тюрин, не походило на отчет о выполнении какого-то секретного задания. Так, какие-то несерьезные вещи. Видел, говорил, отказали. Искал, не нашел. Нашел, предложил, он потребовал денег, решаю вопрос. И все в таком стиле.
Были отступления, но не красочные, а, скорее, какие-то восполняющие и уточняющие.
Перечитывая письма Тюрина, я окончательно утвердился в мысли о том, что он был  нелегалом. Именно поэтому и получается провал в письмах с тридцать шестого по сорок девятый! Он просто-напросто был так далеко, и занят такими делами, что никак не мог писать письма своему товарищу в Советский Союз! С тридцать шестого по сорок девятый. Это же, как раз предвоенные годы, вся война и послевоенные. Ох, интересные друзья были у деда. Теперь уже мне совсем просто было поверить в слова Алика о том, что дед имел отношение к расстрелу Романовых.
Эта, в общем-то, очевидная мысль меня взбудоражила. Теперь, вместе с Тюриным, мне стали более интересны и двое других. Я вытащил все письма, аккуратно, как в первый раз, разложил их на столе. Так! Вот письма Тюрина: тридцать второй - одно, тридцать третий – одно, тридцать четвертый – два. Стоп! В Курске мне сказали, что его и в дом не пустили, а передо мной два письма из тридцать четвертого года с обратным курским адресом, тем самым, где я уже побывал. Интересно. Если его не пустили, значит, жил в каком-то другом месте, так? Так. Тогда, почему обратный адрес тот же? Ведь, если бы пришел, например, ответ, то по тому же самому адресу, а он, Тюрин, по тому адресу уже не живет, как бы он узнал, что пришло письмо? Странно. Что-то тут не так, подумал я, и ощутил, как поднимается азарт, вроде охотничьего, что ли.
Я стал перебирать его письма заново. Чтобы ничего не перепутать, я прикреплял к каждому письму конверт, из которого вынимал его. Ага, вот письмо сорок девятого года, вот – пятьдесят второго, и на обоих смоленские адреса. А в Смоленске он появился, как мне сказали, только в пятьдесят втором. Тогда, откуда появилось письмо сорок девятого? И кто говорит неправду: конверт или люди? Потом письмо пятьдесят седьмого года и шестьдесят первого. И всё, больше Тюрин деду не писал. Тюрин умер уже в восьмидесятые, дед в семьдесят третьем. Это что же получается - не писал с пятьдесят второго, то есть, с момента возвращения, до семьдесят третьего, до смерти деда? То есть, больше двадцати лет? Почему? Что случилось? Что вообще могло случиться? Я перебрал в памяти все события того времени, но ничего, что могло бы объяснить отсутствие писем, не нашел.
Ну, хорошо. Письма Тюрина я отложил, тем более, что пока они свое дело сделали, я познакомился с людьми, которые Тюрина знали лично, надо ехать в Казань.
Приняв такое решение, я будто бы оказался на развилке: продолжать ли работу сейчас или отдохнуть. Интеллект требовал отдыха, а какое-то неприятное чувство в глубине сознания шептало гнусным голосом: а поработать слабо?
Мобильник я включил только часа в два, и сразу же он зазвонил, заверещав голосом Алика Шувалова.
-Ты где мотаешься?
-Погоди, Алик, - перебил я. – Я не мотаюсь, я по нашим делам ездил.
-Ты должен был вернуться вчера утром!
-Слушай, у меня на карточке денег не так много, поэтому, давай, лучше, при личной встрече поорем друг на друга, а?
Странно, но почему-то эти слова на Алика подействовали успокаивающе.
-Чего сразу «поорем»-то? Я не ору, я просто … волнуюсь. Тебя нет, телефон отключен.
-Ну, не кричи, - смягчился я. – Совсем забыл, что эти мобильники надо все время заряжать. Вот, и остался без связи.
Распрощались мы довольно любезно, договорившись увидеться все в том же летнем кафе на Таганской.
Алик выслушал мой рассказ внимательно, даже заинтересованно. Сюжет и подозрения по поводу Тюрина воспринял серьезно. Конечно, я выложил ему не все, но и этого хватило, чтобы он заинтересовался им гораздо серьезнее, чем я предполагал. Переспросил его «ФИО», тщательно записал.
-Есть у меня кое-какие возможности, - пояснил он мне. – Поузнаем, что это за боец. Значит, серьезных результатов нет?
-Получается так.
-Слушай, Максим, а не могли они что-то от тебя прятать?
Алик задавал вопросы серьезным тоном и, вообще, весь он выглядел очень серьезно. Видно было, что для него мои поиски не просто изыскания по поводу книги на историческую тему. Что-то его крепко к этому привязывало. Наверное, поэтому он и стал таким покладистым, легко принимающим все мои объяснения. Он ведь даже не спрашивал о моих расходах. И мне стало немного неудобно. Я вспомнил, что сам-то только проедаю и пропиваю деньги, которые он мне платит, катаюсь по городам, а дело-то не сдвинулось, честно говоря.
Я подумал, повспоминал поведение людей и в Курске, и в Смоленске, но ничего настораживающего не вспомнил.
-Нет, Алик, - я даже прижал ладонь к груди. – Нет, Алик, ничего они от меня не скрывали. Ну, разве что не придали значения каким-то мелочам, так это и не проверишь. Мне ведь и самому еще не совсем понятно, что я хочу найти. А тебе?
Алик продолжал задумчиво смотреть на меня невидящими глазами, весь погруженный в себя, в свои раздумья.
-Дай, на всякий случай, оба адреса, - попросил он. – Попробуем хотя бы поузнавать, что к чему.
Записав оба адреса, спросил:
-Ну, какие планы сейчас?
-Буду снова работать. Вроде, нарисовалась одна перспектива, но пока еще очень слабая.
Не могу объяснить, почему я так врал ему, скрывая и портфель деда, и все эти письма, и тетради. Я ведь теперь точно знал, что мы с Аликом в одной команде. К сожалению, конечно, но в одной. Возможно, это была жадность и ревность, а, возможно, какие-то воспоминания…
Более того, дав клятву всегда держать мобильник включенным, и распрощавшись с Аликом, я отправился в метро, и начал мотаться по городу, как делали персонажи всех детективов и шпионских романов, обнаружившие за собой слежку. Если когда-нибудь меня спросят: почему я так вел себя, я честно отвечу: не знаю. Но вел я себя именно так.
В метро я провел часа три. Я доезжал до конечных станций или выходил на станциях, где народу было немного, чтобы видеть всех, кто идет за мной. Тщательно запоминал всех не только в лицо, но и по фигуре, по походке. Потом прогуливался, не спеша, и снова шел в метро. В общем, вел себя, как дурак. Что уж скрывать …
Потом отправился в «Измайлово», в корпус «Гамма-Дельта». Как-то раз я был там, в гостях у коллеги, приехавшей в командировку, и запомнил, что проход в этом здании сквозной. Именно этим обстоятельством я и воспользовался, вынырнул прямо к стоянке такси, и рванул к себе на Бауманскую.
Только тут я обнаружил, что не сказал Алику ни слова о Казани и Николае Седых. Почему так произошло – не знаю, но так случилось. Для того, чтобы отправиться в Казань надо было опять рассказывать Алику о «случайно» найденном адресе. Он и в прошлый раз был недоволен, а уж сейчас-то вовсе разорется. Его крики меня мало тревожили, но именно он решал главный вопрос, вопрос моего финансирования. В голове молнией пронеслась жуткая мысль: а не надо было влазить в эту авантюру. Все, что я смог сказать этому «внутреннему голосу» - задать пошлый вопрос «а где ты был раньше»?
Поразмыслив, я не нашел ничего лучше, чем оставить все, как есть. То есть, позвонить Алику и сказать, что забыл о Седых. Я уже начал набирать его номер, когда в голову мне пришла шальная мысль: почему бы не сказать, что мне только что позвонили из Смоленска? А что? Вспомнили и позвонили. Приличные люди, и всё.
Алик снова меня удивил. На мой звонок отреагировал спокойно, спросил: когда я намерен выезжать, назначил встречу, принес деньги, надо признать, вполне хорошие деньги, и пожелал счастливого пути. Правда, выразил надежду, что в этот раз результат будет лучше, чем в Курске. Я и сам этого очень хотел, понимая, что разорвать договор со мной Алик может в любой момент.
Однако в Казани меня ждало такое же разочарование. Дом, адрес которого красовался на конвертах, я нашел быстро, квартиру – тоже. На сигнал домофона никто не ответил, и я подумал, что хозяева уже ушли на работу. Оставалось ждать, что я и сделал, усевшись на скамейку. Солнце уже поднималось к зениту, заливало двор, несло с собой жару и вялость, когда на скамейку рядом со мной седа грузная баба лет шестидесяти. Еще идя к скамейке, она еда меня взглядом. Вид у меня был вполне приличный, но бабу это не успокоило:
-Ты чего тут сидишь? – не тратя времени на церемонии, поинтересовалась она.
Вариант адекватного ответа отпадал: она могла обладать какой-то информацией, поэтому я включил интеллигентность незнайки:
-А что случилось? Я человека жду.
-Какого человека? Ты иди его жди у себя дома, - посоветовала баба, и видно было, что просто так она мимо меня не пройдет.
Ух, как я не люблю такие дурацкие дискуссии! Чем я мог ей помешать? Мне сразу расхотелось, и разговаривать, и быть вежливым. Я просто молчал. Баба, конечно, не унималась, и обещала вызвать милицию.
-Ну, давай, вызывай, только не мешай отдыхать, - предложил я.
Она всей своей тушей нависла надо мной, стараясь, казалось, запугать одним только видом. Конфликт явно шел к обострению, и тут раздался чей-то голос:
-Ты, Анна, чего ко всем вяжешься?
Анна с неожиданной подвижностью сменила позицию, обратившись всем передом к подходящему человеку, может быть, лет пятидесяти с небольшим.
-А, вот, сидит, паразит, и издевается.
Подошедший мужчина укоризненно, но обреченно спросил:
-Ты когда же перестанешь ругаться, Аня? – и обратился ко мне: - Вы кого-то ждете?
Отвечать при этой Анне я не хотел, и обругал себя за мальчишество.
-Да, жду. Я хочу повидаться с Седых из семнадцатой квартиры.
-Вот врать-то! – почти радостно воскликнула Анна. – Седыхи-то уж тут лет двадцать не живут.
-Ну, это ты Аня, привираешь, как всегда. Но, в принципе, права.
Он повернулся ко мне:
-Вам Николая надо было?
-Да, конечно! – подтвердил я, и, увидев, как радостно загораются глазки Анны, добавил: - Хотя, боюсь, что Николай Дормидонтович уже …
-Да, - печально кивнул головой мужчина, да, и у Анны радость исчезла: отчество я назвал, значит, может быть, и до этого говорил правду.
-Умер он лет двенадцать назад, - продолжил мужчина. - Оставался тут его внук, но он уехал отсюда лет десять – двенадцать назад.
И я отправился на вокзал. Что тут еще делать?
Но по дороге подумал, что если сейчас выезжать, то в Москве я буду глубокой ночью, а если ждать вечернего поезда, то я тут с ума сойду от скуки. Не в кино же мне идти. Решение пришло само собой, и я поехал в аэропорт.
Рейс на Москву вылетал через полтора часа, и оставшееся время я провел в ресторане. Недорогом, по московским-то меркам, и вполне приличном. Я уже шел на регистрацию рейса, когда зазвонил мобильный, и голосом пьяного Валеры Носкова стал выведывать, когда я загляну. Я пообещал зайти, и Валерка, непонятно почему, вдруг сказал:
-Смотри, а то дело-то зависает.
Что за «дело» «зависало» я не понял, но решил, что сразу же из аэропорта отправлюсь к нему. У меня даже рот наполнился слюной, так явственно я представил стол с закусками и холодной водкой! Да, брат, подумал я, хреновато, видать, тебе приходится, если ты так мечтаешь о выпивке. Потом, правда, я убедил себя, что радовался я не выпивка, а возможности посидеть в компании Носка.
Вылет рейса задерживали и переносили три раза, и в Москве я оказался только в девять вечера. Батарея мобильника снова села, а сидеть и ждать, пока она зарядится, не было никакого желания. Да, ладно, подумал я, у Носка и заряжу, и отправился к Валерке.
По дороге я загрузился хорошей выпивкой и хорошей закуской в соответствующих объемах, чем Носков был несказанно рад. Впрочем, я прекрасно понимал, что он рад меня видеть всегда, и водка тут совершенно не при чем. Иногда мы с ним проводили часы за чаем с сушками.
Вот, и в этот раз мы болтали неизвестно о чем, вспоминая самый разные случаи из нашей общей биографии, хохоча по любому поводу, а, порой, и без всякого повода.
Мы сидели и пили, потом я еще раз сбегал в обменник, и снова зарядился в ларьках. И снова было хорошо, и становилось еще лучше. Но потом, когда тело уже захотело принять горизонтальное положение, а душа все еще жаждала откровенной беседы, я вдруг решил отправиться к себе на Бауманскую. Объяснив Носку, что завершать пиршество, он будет один, я, кажется, даже обрадовал его, потому что очередную бутылку мы только что начали, а закуски хватило бы на небольшое воинское подразделение.
Свет в подъезде не горел, и я спускался медленно, крепко держась за перила. На площадке второго этажа я вдруг обнаружил, что мой мочевой пузырь требует самого бережного отношения, и сообразил, что сразу из подъезда надо завернуть за угол. Ну, что уж строить из себя эстета, если природа требует своего.
За углом меня ждала неприятность в виде целующейся парочки подростков. Им, видимо, было совершенно «по барабану» появление какого-то хмыря, но мои чувства требовали оставить детей в покое, и не мешать природе творить. И я ушел за другой угол, а оттуда сделал еще шагов десять, наверное, чтобы звук струи не отвлекал детей от поцелуев. Закончив свое дело, я сообразил, что отсюда мне до станции метро ближе, чем было бы, возвратись я  к подъезду, и двинул напрямую.
Выйдя на улицу, я посмотрел на часы, и понял, что метро уже закрыто, и придется брать такси. Езда на легковом автомобиле по московским улицам ночью оказалась довольно увлекательным занятием, и я шиканул, подъехав ближе к дому, но так, чтобы ближе было к ларькам, где я взял еще бутылку водки и упаковку рыбного ассорти.
Проснулся я, конечно, поздно, но угрызений совести не испытывал: так мне было хорошо. Еще больше радовало спокойное знание: пить я больше не буду, пока не закончу все это дело. Приводя себя в порядок, я вдруг подумал о Носке, и о том, каково сегодня ему. Сам я, кстати говоря, чувствовал себя на удивление хорошо. Чувствовал себя так, будто перед этим не провел больше суток в поезде и в бегах по пыльному городу, будто не пил вчера, как конь на жаре, будто бы не раскатывал по Москве ночью в такси. Естественное чувство сострадания стало зудить где-то внутри меня, напоминая о страждущем Носкове. Я вдруг подумал, что как раз это слово «страждущий», наверное, рождено алкашами. Ведь можно сказать, что «страждущий», это  «с утра ждущий», «ждущий с утра», то есть, человек, с самого утра ждущий, когда удастся похмелиться.
Да, и, вообще, почему-то с утра меня охватило ностальгическое настроение, и я захотел приехать к Носку, заставить его приготовить фирменный чай с травами, и потом сидеть на кухне, не спеша швыркать этот чай, курить и разговаривать.
После сытного, неспешного завтрака, я оделся и вышел на улицу. Перед этим я навел порядок в денежных делах. Пересчитал то, что осталось после поездки и посиделок у Носкова, отложил их подальше и сунул  в свое портмоне сто баксов, чтобы разменять по пути. Готовый ко всему, я отправился к Носку. Сегодня на душе было спокойно и почти весело, поэтому я не спешил, ехал автобусом и троллейбусом, время от времени, правда, незаметно ощупывая карман, но настроения это не портило. От остановки я шел пешком, и даже попытался познакомиться с какой-то противной девицей. Просто для того, чтобы почувствовать радость жизни. Девица от знакомства отказалась, чему я обрадовался.
Войдя во двор, я увидел возле подъезда, где жил Носок, «скорую помощь» и милицию. Вход в подъезд был огорожен какой-то лентой, возле которой толпились зеваки, а по другую сторону стояли два милиционера, которым, видимо, было приказано никого не пускать.
Взгляд мой был устремлен в проем подъезда, а в голове роились мысли, как туда попасть, когда сбоку донесся голос:
-И ты тут!
-Здорово, Валерик, - ответил я. – А ты что тут делаешь?
Майор милиции Валерий Небольсин, еще один выкормыш наших кутузовских дворов, посмотрел на меня?
-И ты к Носку?
-К нему, - признался я. - А у тебя к нему какие дела?
-У меня? – снова удивился Валерка. – А ты-то зачем приехал? Тебе-то кто сказал?
-О чем? – удивился я.
Валерка так удивился, что даже сел на скамейку и потянул меня за собой.
-Так, ты ничего не знаешь?
-О чем?
Видимо, на него я производил очень тягостное впечатление своей недогадливостью, поэтому он ответил:
-Так ночью же Носка убили.
7. 1997, сентябрь, Москва
Альберт Шувалов
Хватать этого дурачка на глазах у милиции было глупо. Во-первых, втроем не удалось бы его отбить, а, во-вторых, после этого уйти от ментов было бы невозможно. Ну, ничего. Не будут же они его стеречь вечно.
Пришлось из окна второго этажа наблюдать, как Кузнецова увел какой-то ментовской майор. Кстати, Алику Шувалову этот майор показался знакомым. Где-то он его, кажется, видел.
Потом пришлось так же индифферентно наблюдать, как они вместе садятся в милицейскую машину и уезжают. Ехать за ними было рискованно.
В душе Шувалов ругал себя последними словами, сохраняя на лице совершенно спокойное выражение. Не хватало еще показывать свое бессилие этим придуркам. Послал же бог помощничков. Хотя, подумал Алик, выбора не было. Одному тут никак не справиться, а эти двое хотя бы не требуют бешеных денег. Обглодала их жизнь, обтесала. Хотя когда-то были и тот, и другой крутыми ребятами, которым поручали важные дела. Иногда – очень важные. Такие дела, хвосты которых тянулись в Кремль. И вели себя, конечно, кобенисто, понимая свою исключительность. Но это было давно. А сейчас они работают на него. Работают, как могут.
Алик, продолжая глядеть в окно, спросил:
-Бабка в порядке?
Квартиру для наблюдения выбирали экспромтом, на бегу. Бабку подвела жадность. Что же среди ночи соглашаться приютить в своей квартире незнакомого человека? Ну, и что, что солидный? Не бомжом же ему одеваться, чтобы произвести впечатление. Хотя, если профессионал делает свое дело, то он его сделает, так или иначе. Вот, и сделал.
Бабке в чай капнул раствора, который и мужика спать уложит, а ее-то тем более. Проверяли, правда, каждые полчаса, чтобы жива была. Лишний грех на душу брать никому не хочется.
Другое дело Носков.
Ну, кто его заставлял молчать, как партизана? Вопросы-то были простенькие и касались Макса Кузнецова. Какие у них совместные дела? Что и где прячет Кузнецов? Какую информацию привез из Казани? Почему так срочно понадобилось встречаться? О чем разговаривали два с лишним часа? И, главное, что такое Макс заметил, что решил уйти задами, тайком?
Шувалов ведь сначала выспросил своих «орлов»: не наследили они? Мог Кузнецов заметить слежку?
Ребята даже обиделись: он вообще не оглядывается, ходит, как баба безрассудно и невнимательно. Ни разу их не заметил, ни разу не срисовал.
Нет, дружно сделали вывод оба, нас заметить он никак не мог.
Тогда – почему ушел незаметно? Почему не пошел тем путем, которым шли бы все сто процентов людей, выходящих из подъезда? А он пошел иначе. Почему?
Носков не отвечал, и пришлось прибегнуть к экстренным мерам. Оборудования было мало, медикаментозов вообще никаких. Вот и пришлось по старинке. Противно, между прочим, человека пытать. Сам себя уговариваешь, что это часть дела, которым ты занят.
Ну, да ладно.
А Носков, сукин сын, оказался крепче, чем выглядел. Ничего о Максе не сказал, хотя знал, конечно, немало.
В этом Алик был убежден.
Слежка, которую он поставил за Кузнецовым, фиксировала его ежедневные визиты к Носкову. А последняя ситуация ясно показала, какие тут расклады.
Алик только усмехнулся, когда позавчера ему сообщили, что никакого звонка из Смоленска не было. Наврал Максим. А зачем? Ведь разговаривали долго, обстоятельно. Почему не сказать было сразу, что адрес получил в Курске или в Смоленске? Все было бы естественно. Шувалов бы и не беспокоился. Напротив, обрадовался бы тому, что есть результат. Ну, да, ладно. Захотел Кузнецов поиграть – пусть поиграет.
А уж, когда он срочно уехал в Казань, а потом тайком вернулся в Москву в тот же вечер, и сразу рванулся к Носкову, стало ясно: свою игру играет, и, может быть даже без Куницына.
Вот и хотел посмотреть. А Кузнецов, сукин сын, еще раз переиграл. Причем, так ловко, что у Алика отпали последние сомнения: непрост, ох, непрост его друг детства! И Носков оказался каким-то ограниченным молчуном. Ему же все объяснили…
Оставлять Носкова после допроса живым было глупо и негуманно, решил Алик. Убивал не сам, конечно. Не дело босса заниматься грязной работой.
Двоих отправил ждать на Бауманской, а сам позвонил матери Кузнецова, но та ничего не знала. Алик ей поверил, потому что она всегда говорила правду, старая дура.
Теперь надо было отправляться к Куницыну, потому что приближалась развязка, и наконец-то Куницын и Кузнецов должны  встретиться. Как бы хитры они не была, а профессионала им не переиграть. А он, Альберт Шувалов, профессионал высокого класса.
Он ведь просчитал их игру. Тонкую игру, изощренную.
Ух, как они оба шифровались. Да, ведь, и до сих пор шифруются, дескать, незнакомы. Но Шувалова они не смогли провести.
Люди часто обманывают друг друга, и разгадать обман может не всякий. Еще меньше людей, способных разгадать тонко задуманный обман. Разгадать тонкий замысел, и использовать его в своих интересах могут только профессионалы высокого класса, был убежден бывший майор КГБ Альберт Шувалов. Правда, сам себе он всегда говорил, что бывших чекистов не бывает, значит, и майор не может быть бывшим.
Как профессионал, он понимал, что каждый должен заниматься своим делом в пределах сложившейся структуры, и заставлял себя мириться с этим. В конце концов, ему платили за работу, и он ее делал. Делал, между прочим, не испытывая к Куницыну никаких теплых чувств. Да, и зачем они, эти чувства? Работу надо делать, а не сопли размазывать.
Тем более, не место сантиментам сейчас, когда все близится к финишу.
Куницын, надо признать, вел себя достойно. По его поведению никак нельзя было угадать, что дело завершается. Скорее, напротив, старик вел себя расслабленно. Он взял себе в привычку каждый день назначать Шувалову рандеву в тихом ресторане, прячущемся где-то в районе Новослободской.
Ресторанчик был небольшой, уютный. Они встречались в три часа. Шувалов отчитывался, Куницын слушал и задавал вопросы. Потом они обедали не спеша, и расходились каждый по своим делам.
После второй такой встречи за Куницыным двинулся «хвост», который «вел» старика до позднего вечера. Правда, как Шувалов и ожидал, ничего подозрительного Куницын не делал. Вел себя естественно, гулял, иногда усаживался на лавочке, разглядывая прохожих.
У него появилась какая-то пассия, женщина лет пятидесяти, которую он посещал два раза в неделю, но на ночь не оставался.
Будь Шувалов не так опытен, он бы и не ощутил двойной игры своего нанимателя. А игра такая была. И Алик знал это точно.
Правда, сам перед собой он не лукавил, и признавал, что ему просто повезло. Впрочем, как говорится, везет тому, кто везет. А он, Альберт Шувалов, в одиночку тащил все это дело, и вполне мог оказаться «на бобах», если бы ему не повезло. А повезло ему исключительно. Опять везение? Ну, уж нет!
Осенью прошлого, девяносто шестого года Куницын отправил его в Екатеринбург. Между прочим, в тот самый дом, где Шувалов однажды уже бывал.
Было это пару лет назад, когда все начиналось заново. Тогда Алик, точно выполняя поручение, отыскал дом, днем высмотрел по описанным приметам место, которое его интересовало, а ночью выкопал из-под стены небольшой пакет, зашитый в непромокаемую ткань.
Пакет был легкий, и, сколько Шувалов его ни встряхивал, никаких звуков не издавал. Тогда, впрочем, его это не заинтересовало. Было поручено найти – нашел. Что еще надо?
Тем более, что Куницын рассчитался, как обычно.
Алик и забыл бы о пакете, если бы не было второй поездки, странной, честно говоря.
Задание было необычным: завести знакомство с людьми, живущим в цокольном этаже, кирпичном этаже дома.
Никогда прежде ни о чем таком не было и речи, но и это еще не было чем-то необычным. Кто платит, тот и заказывает музыку.
Завести знакомство было несложно. Цокольный этаж заселяли люди, мягко говоря, поведения не самого примерного. Пройдя мимо дома пару раз, Шувалов решил, что уместнее всего тут было бы предстать человеком, который уже идет на дно жизни, но еще не признается в этом себе самому.
«Бывшего интеллигентного человека», случайно забредшего во двор в поисках ночлега, не выгнали, а, напротив, приняли, как своего. Тем более, что новый товарищ, Алексей Гаврилович, как Алик себя поименовал, без намеков, по своей воле предложил «обмыть». Правда, денег у него не было, а, вот, часы «Слава» он обменял на пару бутылок какой-то бормотухи. Ну, и то, слава богу.
Шувалов провел там две ночи и день, и успел все осмотреть и ощупать.
Куницын, выслушав отчет, пришел в необычное волнение и прокололся в первый раз. Пару раз он говорил об архитектурных деталях прежде, чем до них доходил рассказ Шувалова. Алик виду не подал, но факт отметил.
Спустя месяц или около того, Куницын и завел речь о поисках «романовских денег», именно тогда и появилась фамилия Сеглина, именно тогда Алику и пришла мысль «отыскать» Максима Кузнецова.
В конце концов, рассуждал Алик, этот вариант только усиливает его, Шувалова, позиции в глазах Куницына. И ему снова повезло.
Неожиданно позвонил Куницын: срочно едем в Екатеринбург. Там, едва устроились в гостинице, раскрыл карты: сегодня необходимо нанести визит в тот самый дом, в тот самый цокольный этаж.
 Шувалов уточнил: тайком, ночью?
Ответ удивил: нет, надо идти в такое время, когда люди дома. Предупредил: скажете, Альберт, что я – ваш дядя по материнской линии. Живу далеко. Не уточняйте – где. Вообще, поменьше разговоров обо мне. Наша легенда: я в этом доме жил с родителями в годы войны. Сейчас, в старости, ударился в маразм, стал требовать от вас найти этот дом. Ностальгия у меня, видите ли, - едва заметно развел губы Куницын, и Алик понял, что тот улыбается.
И, вообще, Куницын его сейчас удивлял: говорил четко, быстро, без сантиментов, без пауз. Если бы Алик не знал этого старика уже несколько лет, подумал бы, что с ним разговаривает такой же профессионал, как он, майор Шувалов. Очень похоже, между прочим.
-Явимся туда с бутылкой водки. Потом я потребую привезти еще водки и закуски. За стол буду усаживать всех подряд. Потом вы объясните хозяевам, что мне надо поспать. Заплатите им за ночлег. Как это у вас называется, «койко-место»? – сыронизировал Куницын еще раз. – В общем, попросите у них койко-место для меня.
Куницын встал, прошелся по гостиничному номеру. Продолжил:
-Утром придете рано, очень рано. Скажете, что очень волновались за меня. Заставите меня принять таблетки. Таблетки я вам дам. Посидите возле меня, скажете хозяевам, что мне надо полежать.
Шувалов слушал, пытаясь понять замысел, но пока только посмеивался над глупостями, которые старик произносил с серьезным видом.
-Дождемся, когда все уйдут. Потом возьмем еще одну шкатулку.
С ума сойти! Устраивать такую комедию из-за очередной шкатулки!
-Да, зачем все это? Я сам все достану, не беспокойтесь, – не выдержал Алик.
Но Куницын глянул так, что Алик осекся. Снова подумал, что сегодня старик какой-то новый, необычный.
-Вы получаете деньги не за советы, а за выполнение моих распоряжений.
Голос звучал сухо, спокойно, но Шувалову это спокойствие не понравилось.
-Ладно, дело ваше, - согласился он.
Он все понял потом, в Екатеринбурге, когда сидели в том самом подвале.
Что-то с Аликом случилось такое, что он опьянел. Опьянел внезапно и всерьез. Так, что прямо за столом стал терять ориентацию. Задремал, воспринимая все происходящее как бы со стороны.
Потом его перетащили на кушетку, стоявшую в этой же комнате.
В себя Алик пришел под утро, когда рассвело настолько, что в комнате можно было хорошо видеть все.
Куницына тут не было. Алик ощутил тревогу, какую-то пустоту вместо прочной опоры. Пробежал по комнатам, толкнул в бок хозяина, но тот слова сказать не мог.
В гостинице Куницына тоже не было. Портье сказал только, что он выехал пару часов назад.
Куда? Но наши гости не любят, когда мы делимся такой информацией. Впрочем, понизил голос портье, он и не сказал ничего.
В Москве, при встрече, Куницын о путешествии не сказал ни слова, но рассчитался щедро. Такого гонорара Алик не получал ни разу.
И очень удивился, когда Куницын проболтался:
-Там хранилась часть семейного архива.
-Вашего? – невольно поинтересовался Шувалов, и снова наткнулся на холодный взгляд.
Позднее, складывая и сопоставляя все, он догадался: Куницын узнал от Кузнецова что-то такое, что подтверждало информацию, ранее имевшуюся у Куницына. Может быть, с тех самых времен, когда встречались их предки: большевик венгр Миклош Сегеди и …
Интересно, а кем был предок Куницына, подумал Алик. Потом сам себе ответил: а не один ли черт? Главное, что сейчас эти двое будут искать встречи, чтобы надуть его, Альберта Шувалова. А с Шуваловым такие фокусы не проходят.
Не верите?
Ну, ну…
8. 1997, сентябрь, Москва
Максим Кузнецов
Теперь я знаю, как теряют сознание, и, даже, наверное, могу представить себе, как человек умирает.
Я хотел спросить голосом «Что ты сказал?», но воздух не хотел, ни выходить из моих легких, ни входить в них. Наверное, со стороны я выглядел нелепо, но в тот момент мне было совершенно все равно.
-Макс, ты в порядке?
Небольсин водил рукой у меня перед глазами, и это как-то отвлекло.
Я многое хотел сказать, но забыл, как это делается, и какое-то время ушло на то, чтобы восстановить навыки.
Только после этого я спросил:
-Как?
-Ну, «как, как»? Хреново. Пытали его перед смертью что ли. Ничего не понимаю.
-Кто пытал? – не мог сообразить я.
-Да, думаю, собутыльник. Он вчера весь день пил с каким-то бомжом. Ночью, видимо, поругались, ну, тот его и …
-Весь день пил? – уточнил я.
-Ну, соседи слышали и видели. И отпечатков полно. Правда, орудие убийство не найдено, но его бомж, видимо, с собой унес.
Я вдохнул полной грудью, потом выдохнул:
-Нет, Валера, бомж ничего не уносил и не убивал.
Он посмотрел на меня немного удивленно, но, видимо, профессия наложила на него свой отпечаток, и Небольсин мыслил с опережением.
-Это ты о чем?
-Это я о том, что вчера с ним пил я. Часов с девяти вечера, наверное, и где-то до часу ночи. Ну, около часу, потому что на метро я уже не поехал.
-А как поехал? – спросил Валера, и видно было, что спрашивает меня милиционер, а не друг детства.
Я рассказал ему все, и было видно, как на душе у него становится легче и труднее одновременно.
-Дааааа, - протянул он, когда я закончил свой рассказ. – Испортил ты нам дело.
-В каком смысле? – не понял я.
-Да, в том смысле, что мои орлы столько нарыли, а сейчас я им все удовольствие должен испортить. Тебя же и соседи слышали, и молодые люди запомнили, и старушка внимательно смотрела, как ты мочишься. И все это были следы и приметы убийцы, а, оказывается,  это – ты. Обидно.
Обида Валеры была искренней, и я его понимал.
-Ну, что, пошли наверх. Надо с тебя показания снять и отпечатки пальцев.
Мы вошли в квартиру, и в нос мне сразу ударил сладковатый неприятный запах, и мне снова стало нехорошо до такой степени, что у меня закружилась голова и я, видимо, побледнел, потому что Небольсин потащил меня в ближайшую комнату.
-Непривычно для тебя все это, понимаю, - успокоил он меня, подводя к креслу.
Да, действительно, «непривычно». Разве можно привыкнуть к смерти? Не «смерти вообще», а, вот к такой!
К такой, когда поздно ночью ты уходишь от живого и здорового человека, а утром ты узнаешь, что он убит. И не просто убит, а жестоко. Так жестоко, что запах его растерзанной плоти и крови наполняет его собственную квартиру.
-Валер, там, в холодильнике, должна быть бутылка водки, и не одна. Попроси, чтобы принесли.
Небольсин кивнул головой сержанту, который стоял тут же:
-И Тоболыча пригласи сюда. Тоболыч – это наш эксперт. Сейчас пальчики откатаем тебе, и опросим. И езжай ты домой, приводи себя в полный порядок, - пообещал Небольсин.
Появился человек в штатском, видимо, тот самый Тоболыч, принесший водку, и что-то из закуски. Поставил и посмотрел на меня с очевидной завистью во взоре.
-А вам-то нельзя? – поинтересовался я, открывая бутылку.
Тоболыч глянул на меня с искренней благодарностью, но Небольсин ответил за всех:
-Мы на службе, у нас дела!
-Да, блин,… товарищ майор… Я эту службу с закрытыми глазами выполню, - пообещал Тоболыч.
-Ты меня понял,  - сказал Валера, и я увидел самого настоящего «приказ начальника – закон для подчиненного».
Тоболыч умолк, но мое предложение оценил по достоинству, и отпечатки откатал быстро и деликатно.
-Значит, Тоболыч, имей в виду, товарищ был сегодня ночью с убитым до часу, не меньше. Понимаешь?
-А чё тут непонятного? – вскинул брови Тоболыч. – Раз был, значит, эти пальчики нам неинтересны, так я понял?
-Вот, за что я тебя ценю, Тоболыч, за ум, - признался Небольсин.
-Ага, вижу, как вы цените, - обиженно поджал губы Тоболыч.
-Вы, вот что, - вклинился я. – Водку принес я, так что, … ну, если начальство не против, конечно … можете считать, что я вас угостил ей. Это же не воспрещено? – повернулся я к Небольсину.
Оказаться в глазах подчиненных полным тираном Валера не решился, и отделался какой-то гримасой и звуком, который никак не означал «нельзя», и, в то же время, не означал прямого разрешения.
-Валер, товарищ майор, - надавил я. – Я бы и сам достал, но я туда не войду, ты же понимаешь.
После этого вошел следователь, который меня опросил. При этом Небольсин сидел вместе в нами за столиком, а в углу блаженно кайфовал Тоболыч, уже побывавший на кухне.
-Ну, что, - сказал, в конце концов, следователь. – Все соответствует нашим предположениям и показаниям свидетелей. Если приспичит, мы, в конце концов, можем собрать даже почву с тобой места, где вы, как показываете, помочились. Так что, у меня нет прямой необходимости вас задерживать.
-Ну, и прекрасно, - с облегчением выдохнул Небольсин. – Сейчас мы тебя домой отвезем, а то на тебе лица нет.
-Нет, не надо, - отказался я. – Лучше я прогуляюсь. В самом деле, что-то меня мутит.
Теперь, одному, без Небольсина и милиционеров, мне думалось гораздо лучше. Где-то в глубине моего сознания висел транспарант, на котором громадными буквами было написано что-то очень важное. Я понимал, что от этих слов многое зависит, но никак не мог разглядеть буквы. Они, то сливались в сплошные полосы, то превращались в разрозненные точки, и ни на миг не задерживались в каком-нибудь ясном виде.
Если Носка убили ночью, значит, сразу после моего ухода. А что это значит? Я ругнулся про себя: тоже мне Настя Каменская, блин. Аналитик хренов. Что ты можешь понять, если у тебя до сих пор все еще заполняет нос этот тошнотворный сладковатый запах растерзанной плоти!
Тут мне стало еще хуже, потому что я подумал, что мог бы там сейчас лежать рядом с Носком, и был бы я точно так же растерзан. Небольсин сказал, что Носкова перед смертью пытали. Что-то мигнуло у меня в голове, и я замер. Погоди-ка, погоди-ка. Его пытали. А для чего?
Я хорошо знал Носка, и не мог вспомнить никаких дел, за которые могли бы убить. Валерка, вообще, был человеком мирным, и не лез ни во что сомнительное. Если бы, не дай бог, возле него запахло, хоть какой-то отдаленной опасностью, он бы сообщил об этом всем, но он молчал. Уж мне-то он рассказал бы за столом. Выпивка, как известно, сближает. А он ничего такого не говорил, и, вообще, вел себя очень жизнерадостно.
В этот момент снова что-то щелкнуло у меня в голове. Кажется, чуть четче стали выглядеть знаки на транспаранте моего сознания.
Обгоняя меня, шли три паренька лет по пятнадцати, о чем-то ожесточенно спорящие. Они уже прошли вперед, когда один из них внезапно повернулся к другому и выкрикнул ему в лицо:
-Да, это из-за тебя она с ними уехала, из-за тебя!
«Из-за меня»??? Валерку Носкова убили из-за меня?
Я осмотрелся, сел на оградку, закурил.
Ну, а что? Искали меня, и требовали от Валерки, чтобы он сказал, куда я отправился?
Нет, нет, глупость. Если уж кто-то добрался до Валерки, разыскивая меня, то проще было найти меня самого, подумал я, и меня будто ударило: а кто же знает, где тебя искать, Максим Кузнецов? Кто знает о квартире на Бауманской?
Вот так. Я стал размышлять дальше, и все
Мне совершенно не хотелось ехать домой. Вообще не хотел оказаться сейчас один на один с собой. Я не знал, почему убили Носкова, но я чувствовал, что это как-то связано со мной. Хотя, может быть, это был простой психоз. Мне надо было хотя бы ненадолго оказаться подальше от всех этих забот, и я подумал об Альбине.
Мне повезло: когда я вышел из метро на Савеловском вокзале, до отхода электрички оставалось пять минут.

9. 1997, август, Подмосковье
Максим Кузнецов
Альбина, как всегда, была мне искренне рада. Она не бросалась на шею, не обвивала руками, даже никаких слов не произносила. Просто – вела себя так, что ее состояние передавалось мне, и наполняло душу мягкой и светлой радостью.
Вечером мы прогулялись по городу, посидели возле телевизора, и легли спать рано, как добропорядочные граждане. И утром проснулись так, что никто никуда не опаздывал, не ругался, и все вовремя происходило, и не было никакой суеты, так раздражающей иногда семейных людей.
Правда, наша ситуация отличалась тем, что мне не надо было спешить на работу. Альбине я сказал, что у меня несколько свободных дней перед отъездом в экспедицию, и она искренне обрадовалась.
После ее ухода я прилег, и проснулся уже перед обедом. После обеда опять напало сонное состояние, и так до вечера. В этот раз все-таки, я отреагировал на близкое присутствие женщины, и уснул после этого мертвецким сном.
То ли возвращение к нормальной и полной жизни, то ли время, судить не берусь, но утром я был свеж и подтянут. Правда, вскакивать и провожать Альбину я не стал, но мысли в голове стали ворочаться.
Только сейчас, спустя двое суток, я вдруг вспомнил о Валерке Носкове и убийстве, и в голову пришел вопрос: а если бы Небольсин не был милицейским начальником? Искали бы по тем сведениям, которые получили от соседки и тех ребятишек, которые целовались во дворе. И по отпечаткам пальцев. И неизбежно вышли бы на меня, в конце концов. Так, предположим, они вышли на меня, арестовали, и что я сказал бы? Что я не убивал? Тогда мне задали бы резонный и естественный вопрос: а кто убил, если следов пребывания другого человека не обнаружено? Ведь Тоболыч сказал, что другие отпечатки, конечно, есть, но все они старые, то есть, оставлены несколько дней назад, и, следовательно, к убийству не имеют никакого отношения.
Погоди, перебил я себя: а как же это возможно – напасть, пытать, убивать, и не оставить отпечатков? Впрочем, в каждой профессии существуют свои секреты. Для меня сейчас важно иное: кто-то хотел свалить убийство на меня. Я долго обдумывал этот вывод, потому что он меня пугал, но никаких иных объяснений найти не смог. Теперь надо было думать: зачем меня надо было «подставить»? Кому я помешал?
Вспоминая все свои контакты последних недель, я не мог припомнить ничего такого, что могло бы вызвать у кого-то желание посадить меня в тюрьму. Подумал, было,  о Ларисе и Валерике, которые, может быть, опасались, что я стану их преследовать и возвращать деньги, и поэтому решили меня посадить. Однако эту версию я отверг: у меня не было никаких доказательств того, что они вообще брали у меня хоть какие-то деньги, значит, и опасаться им нечего. Я для них никакой угрозы не представляю. Значит, не они. Тогда – кто?..
Здесь, в этой спаленке, окно которой выходило в тихий дворик, мысли текли неспешно, но это было хорошо: текли они ровно и укладывались в стройную систему. И, когда все возможные мысли были сформулированы, остался единственный вывод: все, что со мной происходит, связано с работой для Алика Шувалова.
Ничем иным я в последние две недели не занимался, никого не трогал, и чего-то такого, что могло бы кого-то задеть, не делал. Значит, это как-то связано с Аликом и нашим общим делом. Хорошо бы еще узнать – как это связано?
По примерам детективов, я знал, что сейчас самое время вернуться к истокам, и там найти все ответы, которые я не заметил сразу. А исток носил имя Вика и был, кажется, привлекателен не только интеллектуально, но и телесно. Во всяком случае, реакция моего тела была именно такова.
Я начал искать мобильник, потому что звонить с домашнего телефона Альбины было глупо, но мобильника нигде не было. Изругав мобильник и свою память последними словами, я вспомнил, что, как и собирался, поставил его на зарядку в квартире Валерки Носкова. Вспомнил, и мне снова стало зябко! Если телефон забрали те, кто пытал Валерку, то он им многое расскажет, и многих подставит. Оставался шанс, что никто его не нашел или не заподозрил в том, что телефон принадлежит мне. Так или иначе, надо начинать со звонка Вике.
Пугать Альбину я не хотел, поэтому уехал, ничего ей не сказав. Просто, захлопнул дверь.
Вышел на Окружной, и сразу же позвонил в милицию, но Небольсина на месте не было. Обещали, что он появится через пару часов, и мне надо было где-то это время провести. Решив, наконец-то, повидать маму, я позвонил ей. Мама обрадовалась, стала ругать за невнимание, за то, что я совсем не думаю ни о ней, ни, что еще хуже, ни о себе. Она говорила и говорила, и забота звучала в каждом ее слове, но во мне эти слова отзывались глухим раздражением. Всякое желание поехать к ней исчезло, я стал прощаться, и мама, мирясь с неизбежным, спросила на прощание:
-Ты на Бауманской живешь у какой-то женщины?
Сердце, и все остальное, что связано с ним, стремительно ухнуло вниз! Откуда этот вопрос?
Надеясь на чудо, я спросил:
-Что?
-Ну, мне просто интересно, у кого ты теперь живешь?
-А почему ты решила, что я живу на Бауманской? – довольно неостроумно спросил я.
-А где ты живешь? – решила отомстить мне мама.
-Мам, ты, пожалуйста, ответь на мой вопрос: откуда у тебя такая странная информация?
-Ой, ну почему сразу «странная»? Просто, звонил Алик, и спросил. Ну, точнее, он даже не спросил, а просто уточнил.
-Просто уточнил? Что уточнил?
-Ой, ну, какой же ты  … зануда … Почему я все узнаю от чужих людей? У нее, что, ребенок от первого брака?
-Мама, не сходи с ума, - попросил я. – Что сказал Алик?
-Он спросил: нет ли тебя здесь, а потом сказал: он ведь сейчас где-то на Бауманской живет? И сказал, не спрашивая, а будто просто уточняя, понимаешь?
-Понимаю, - буркнул я. – Мам, ни на какой Бауманской я не живу.
-Ну, а почему же по твоему телефону отвечает какая-то девица, которая говорит, что никакого Максима не знает? – в голосе мамы зазвучали давние слезы.
Видимо, она позвонила на ту самую квартиру в Митино, куда я переехал с Кутузовского, и ей ответили нынешние хозяева. Естественно, они обо мне ничего не знали.
Впрочем, разбираться с этими мелочами мне было некогда: я испугался осведомленности Алика Шувалова.
Теперь надо было позвонить Вике, решил я. Если не сковывать себя путами предрассудков, то я – свободный современный мужчина, и имею право проводить ночи с кем угодно. Развивая эту мысль, я с того же автомата набрал сотовый Вики. Но где-то в подсознании я помнил, что все началось именно с нее, со встречи с ней. Мысль о том, что я сам пришел к Вике по совету Тани Серовой я старался не замечать.
Вика ответила почти сразу же, удивилась, а потом, вроде, даже обрадовалась. Но встретиться не спешила:
-Сегодня у меня куча дел, и домой я приду не раньше десяти. Ты мне в десять позвони, ладно?
-Откуда позвонить?
-Да, хоть откуда. Мне-то, какое дело? Позвони, и договоримся.
В десять я позвонил, и Вика ответила, что, конечно, будет рада меня увидеть, но дома она будет не раньше двенадцати. Но уж к этому времени я вполне могу уверенно подходить к ее подъезду.
Ровно в полночь я нажал кнопку домофона. Вика не отвечала. Я подождал, и снова нажал. И, спустя пару минут, еще раз. Теперь она ответила:
-Ой, я в душе была, тебя ожидая, - торопливо кокетничала Вика. – Ты знаешь, у нас что-то с электричеством в подъезде, и лифт встал, и света нет, так что ты иди осторожно.
Я шел осторожно, нежно прикасаясь к стене левой рукой, но, сделав не больше пяти шагов в темном подъезде, получил удар по затылку. Хотел, было, протестовать, но передумал…
… Мне казалось, что время от времени я вижу сон. Какой-то нелепый сон больного человека: то яркий и динамичный, то тусклый и тягучий, прерывающийся сон, сон, как подсознательная реакция расслабившейся психики на чрезмерные нагрузки, переносимые в реальности, лишающей возможности расслабления.
… И, кажется, снова приходил в себя …
Теперь, я осознал, что моему спокойствию угрожает мой же мочевой пузырь. Он стонал и негодовал по поводу длительного воздержания. Где-то внутри черепной коробки кто-то высчитывал, как долго мой пузырь мучается, но вычисления все время сбивались в силу каких-то смешных обстоятельств. Наконец, я понял, что дальше терпеть уже невозможно, и решил, что надо бы сходить в туалет. Не открывая глаз, я стал подниматься, но что-то мне мешало. Я попытался рукой откинуть какую-то веревку, мешающую мне подняться, и не смог. Пришла пора проснуться и открыть глаза.
Лучше бы я этого не делал, и продолжал бы страдать в полудреме. Еще лучше – в бессознательном состоянии. Придя в сознание, я ощутил, что сижу на каком-то гладком и холодном полу в совершенно темном помещении. Вспомнив, что я входил в подъезд, я решил, что упал там и временно потерял сознание. Ну, что же, бывает. Но теперь надо вставать, решил я, и не смог встать. Мои руки имели почти полную свободу движений на длину какой-то веревки, которая их связывала, а, вот, ноги были как-то ограничены. Как именно, я понять не мог, но факт пришлось признать: подняться я пока не смогу. Что такое «пока» в данной ситуации, я не знал.
Впрочем, думать мне было трудно, потому что все тот же назойливый и бесцеремонный мочевой пузырь продолжал борьбу за свое освобождение, и, в отличие от наших «демократов», точно знал свои права, и добивался их неотступно. Взвесив все «за» и «против» я решил, что играть в эстета бессмысленно. Да, вот так вот получилось, что я поменял свое сухое состояние на состояние сильно подмоченное, к тому же, дополняемое неприятным запахом. Почему-то я вспомнил фразу «свое не пахнет» и подумал, что автор ее - либо дурак, либо совершенно не знал предмета, о котором вел речь.
Но, в общем-то, мое положение улучшилось.
Теперь можно было обдумывать обстановку, не отвлекаясь на анатомию и физиологию.
Итак, где я? Не в подъезде, подсказывала интуиция. Кто бы стал меня в подъезде привязывать? Впрочем, подумал я, если я в подъезде, то это легко проверить, и громко заорал. Я именно орал, не произнося ни слова, только одну букву «а», но очень долго и громко. Воздух в легких кончился, крик умер, я прислушался, и убедился, что я был прав. К сожалению, я не в подъезде. Звук шел далеко, гораздо дальше, чем мог бы идти в подъезде. Кроме того, он шел не вверх, а как бы вширь. Ну, так что же, задача не имеет решения?
В этот момент, уже почти уверовав в то, что задача из числа неразрешимых, я услышал какие-то звуки. Кто-то спускался по лестнице. Потом раздался звук отпираемого замка, открываемой двери. От стены, метрах в десяти от меня, вспыхнул узким лучом свет фонарика, и раздался голос:
-Чего орешь, придурок?
Мои друзья знают, что человек я обидчивый, но в этот миг я совершенно не обратил внимания на обидные слова и интонации. Я хотел спросить, где и я что тут происходит, но мой гость продолжил:
-К тебе, что, среди ночи бегать надо?
Ага, отметил я, «среди ночи».
-И так из-за тебя, которые сутки не спим, да еще и орешь.
Говоря все это почти мирным голосом, он подошел ближе, все так же светя мне прямо в глаза, и ударил ногой в самый низ живота. Нет, не туда, а именно в низ живота, над самым лобком. Боль меня пронзила насквозь, заполнив все, и я, видимо, снова потерял сознание …
Приходя в себя, я подумал, как хорошо людям, считающим зубную боль самой страшной болью мира. Что они знают, счастливчики!?
Видимо, лежал я без сознания недолго, потому что в двери снова что-то застучало, заскрипело, снова от дальней стены по глазам ударил свет, и я услышал голос:
-Ну, что, надумал говорить?
Честно говоря, я даже не очень удивился, узнав голос Алика. Я даже не обиделся на него, поняв, что именно он стал причиной моего бедственного положения. Но сейчас, был уверен я, все разъяснится, и я буду свободен.
-Помогите-ка ему, Валерий, - попросил Алик, и я решил, что сейчас меня хотя бы освободят от этих ремней-цепей, которые звенели при каждом моем движении. Я был неправ. Тот, кого Алик вежливо назвал на «вы» сделал точно то же самое, что и перед этим. Правда, в этот раз я, видимо, инстинктивно, чуть приподнял колено, и удар пришелся не в низ живота, а «поддых». Вообще-то, замена не очень удачная, хотя последствия помягче.
-Ну, что, будем говорить? – поинтересовался  голос Алика.
-О чем? – поспешил я взять паузу.
-Ты только дурачком не прикидывайся, друг детства, - попросил Алик.
-Я не прикидываюсь,  - чуть не взмолился я. – Я, в самом деле, не знаю, что тебе надо.
-Не знаешь, - беззлобно констатировал Алик. – А чего же ты, мразь, от меня прятаться стал? Узнал все, и решил меня кинуть?
-Куда кинуть? – почти заорал я, потому что действительно удивился, и удивился беспредельно.
-Ну, ясно, - так же мирно констатировал Алик. – Знаешь, я тебя даже понимаю. В конце концов, даже такими … вещами … делиться не хочется. Но ведь ты даже не знаешь их истинной цены! И тебе они все равно не достанутся. Все, что ты можешь сделать, это ничего не сказать мне. Ну, допустим,  не скажешь. И что? Тебя просто не станет. И всё. И на твоем месте появится другой. Ну, не будет он знать, в отличие от тебя, кого и о чем надо спрашивать, и что? Не забывай, что адреса ты мне назвал, значит, поиски продолжатся. Замедлятся, но не прервутся, пойми, придурок.
И это обращение «придурок» прозвучало почти ласково. Но эта ласка не добавила мне понимания, и я сидел на этом холодном полу все так же, не понимая, о чем идет речь.
-Ну, ладно, придется идти на крайние меры, - сказал Алик, и отвернулся от меня. – Значит, Валера, через час заглянете сюда, поработаете с ним еще, потом часа два отдохнете, и снова к нему. Ну, а к обеду мы уже подъедем.
И, отдав распоряжения, Алик ушел в сопровождении своего верного Валеры. Ну, а я, естественно, снова впал в забытье.
Дремал я, видимо, недолго, но, когда я открыл глаза, откуда-то пробивался слабый свет. Да, кажется, я нахожусь в подвале. Мне даже показалось, что неподалеку пробежала крыса. Видимо, где-то рядом находится окно или иное отверстие, в которое проникает свет снаружи, потому что я оказался почти в центре расползающегося пятна света. Постепенно пятно увеличивалось, и кое-что уде можно было разглядеть.
Первым делом я оглядел веревку, которой были привязаны руки, и увидел, что связаны они простенько. Видимо, связывали впопыхах, а потом просто забыли об этом.
Ухватив веревку зубами, я начал развязывать узел, оглядывая все вокруг.
Действительно,  это было какое-то подсобное помещение, типа подвала или кладовки. Впрочем, в кладовке, видимо, хранят что-то важное и нужное в будущем, а вокруг меня выплывали из ночной мглы какие-то тряпки, банки, обломки и тому подобная ерунда.
Послышались шаги, предвестники новой встречи с Валерой, который должен был исполнить приказ Алика. Честно говоря, я бы предпочел, чтобы он был не столь исполнителен, этот Валера, потому, что память о наших прежних встречах все еще была очень жива и свежа. Шаги приближались, и дурные предчувствия поддавливали меня изнутри. В тот момент, когда ключ вошел в скважину, я нашел решение. Точнее сказать – увидел. Счастье пришло ко мне в виде обломка стула. Не смейтесь, я не сошел с ума. Просто, не более чем в полуметре от меня лежал обломок стула. Наверное, дешевого стула. Их ведь, как правило, делают из плохой древесины. Вот, и этот, видимо, сломался, и поставил в нелепое положение того, кто хотел на него сесть. И теперь обломок ножки лежал рядом со мной. Очаровательный обломок, длиной больше полуметра, с острым концом в виде щепы. Очень острой щепы.
Пока двери открывалась, я успел нырнуть к этому кусочку счастья, схватить его и спрятать. Я занес его за спину, как теннисист заводит за спину свою ракетку, готовя пушечную подачу. Правда, в отличие от теннисиста, я держал эту свою «ракетку» двумя руками, потому что ни одна подача в мире не была так важна для подающего, как моя для меня в этот момент.
Мой посетитель оказался человеком, в каком-то смысле, изысканным: он, войдя в подвал, остановился у стенки, и стал мочиться. Ага, понял я, к тому, что вынужден был тут наделать я, он решил добавить свою нотку аромата. Видимо, замысел его был продуман до мелочей, потому что, закончив свое дело, он медленно застегнул молнию ширинки, а потом, стремительно развернувшись, рванулся ко мне.
Что он хотел сделать потом, увы, я так никогда и не узнаю. Дождавшись, когда он проделает почти половину пути, когда расстояние между нами будет метров пять, я, собрав все силы, стремительно наклонился, одновременно выбросив вперед обе руки с зажатой ножкой стула, и метнул ее. Движение добра молодца, которого Алик Шувалов именовал Валерой, и обломка стула совместились, причем, обломок каким-то странным образом угодил Валере в глаз. Поскольку Валера очень спешил, а стул летел тоже быстро, две эти силы слились воедино, и ножка своим очень острым концом глубоко вошла в глаз. Валере это очень не понравилось, и он, кажется, хотел мне об этом сказать. Он остановился, немного обиженный моим поведением, потом постоял, глядя на меня, будто раздумывая, и рухнул.
Все произошло стремительно, но я успел удивиться, когда из полумрака лицо Валеры вышло на свет. Это был тот самый Валерик – муж Ларисы, который имел отношение к пропаже моих полутора сотен тысяч долларов. Признаюсь, что в тот момент я успел подумать не только о том, что сделал шаг к освобождению, но и о том, что мог бы от него узнать, где сейчас поискать Ларису. Вообще-то, я бы не отказался от возвращения своих денег.
Впрочем, размышления не мешали мне делать свое дело: я подтащил Валерика поближе, и принялся его обшаривать. Возможно, он тут был не один, поэтому, первым делом, я достал ключи и отстегнул все свои цепи и ремни. Да здравствует свобода!
Потом вытащил два ствола, снял с Валерика удобную подмышечную кобуру, надел на себя. Теперь, можно было идти наверх. Все мои предосторожности оказались излишними: Валерик в этом загородном доме был один. На спинке стула висел его пиджак, и в кармане, слава богу, было портмоне, набитое долларами и рублями.
Тут же я нашел шкаф с одеждой и сразу же переоделся. Скорее всего, в этом шкафу висела одежда приходящей прислуги, но мне было не до церемоний. Я радовался хотя бы тому, что моя новая одежда не издает такого мерзкого запаха, как тот, который все еще вызывал у меня тошноту.
Пиджак был великоват, и я решил, что просто накину его на руку. В этот момент я почувствовал какое-то движение сзади – слева. Пистолет лежал на углу стола, и я рванулся к нему…

10. 1997, октябрь, Москва
Альберт Шувалов

… Отработанные навыки не исчезают. Увидев движение Кузнецова к оружию, Алик Шувалов испугался, что опоздает, и вытащил пистолет из-за ремня. Все происходило само собой, как учили много лет назад. И даже на курок он нажал, как учили, ласково.
Две пули почти разнесли голову Максима Кузнецова.
Куницын, спускавшийся следом, сначала увидел только движение Шувалова и испугался. Он подумал, что на дачу напали преступники или работники милиции.
Потом, видя падающего Кузнецова, рванулся к нему, ругая Шувалова.
Алик и сам не ответил бы внятно, зачем он выстрелил в затылок Куницыну. Успел подумать автоматически, что кровь разбрызгалась довольно компактно, и убирать будет не очень сложно.
Теперь надо было все начинать с самого начала, но времени уже было мало.
По существу, его уже не было…
Хотя, лениво подумал Алик, оно и не нужно, это время. Спешить-то некуда. Цели исчезли.
Сварил кофе, посидел – покурил.
Наметил план ближайших мероприятий.
Отправился в гостиницу, осмотреть номер Куницына, пока дежурила смена, видевшая, как они утром вместе уходили. Осмотрел номер, но никаких драгоценностей не нашел. Так, мелочи, тысяч на двадцать баксов. Взял валюту, еще какую-то мелочевку. Конечно, ноутбук.
В шкафу нашел кейс с какими-то старыми бумагами, пожелтевшими и издающими запах застоялой сырости. Бросил их в свою спортивную сумку, с которой пришел.
Хотел отправить двух своих «орлов» обыскать квартиру Кузнецова на Бауманской, но подумал, что там ничего важного и быть не может, а лишняя встреча с этими «работниками» ему ни к чему. Да, и был он им должен. Немного, конечно, но, как говорится, курочка по зернышку.
Ну, значит, расстанемся без сожалений.
Потом снова отправился в коттедж.
В подвале нашел Валерика, и понял, как Кузнецов оказался на свободе.
Везет же дуракам.
Валерика вытащил наверх, вложил ему в руку тот ствол, из которого застрелил Куницына и Кузнецова. Подумал, какая версия должна возникнуть у милиции, когда обнаружат три трупа. Вспомнил о Ларисе, жене Валерика.
Коттедж арендовала именно она, и Шувалова она видела много раз. Если что – сдаст сразу же.
Приехал к ней на следующий день вечером. Сказал, что Валерика пришлось срочно отправить по делам. Так срочно, что тот даже домой заехать не смог. Поэтому попросил его, Алика, самого передать Ларисе деньги. У вас там какой-то срочный платеж ведь, уточнил Шувалов. Лариса с готовностью закивала.
От коньяка не оказалась, от поцелуев тоже. Шлюха, она и есть шлюха. И деньги прятать не умеют. Плебеи…
Конечно, то, что муж и жена, убиты в один день в разных местах, милицию насторожит, но это уже, как говорится, обстоятельства образа жизни.
Из квартиры Ларисы ушел сразу. Все-таки, мертвецы – не лучшая компания. Хотя, и ехал к мертвецам. А что делать?
По пути, успокаивая себя, прикинул остаток. Не Рокфеллер, конечно, но на жизнь хватит. На первое время, во всяком случае.
А там видно будет...
…Альбина долго ждала. Потом решила, что Макс в очередной раз забыл ее, и в своей квартире появилась только через пару месяцев. Нашла какие-то объедки, пустые бутылки, в общем – грязь и беспорядок.
Пока прибирала, нашла портфель с какими-то бумагами. Убрала его на антресоли. Вернется, сам решит, что с этими бумагами делать…

Часть 2. Верить – не верить…
11. 2008, май, Москва
Даже моргать было больно!  Корсаков почувствовал это, едва начал просыпаться, и ему показалось, что как раз острая и обидная боль его и разбудила.
Преодолевая боль и  лень, он поднялся, и,  почти не открывая глаз, двинулся в ванную. Там, после небольшой паузы, глаза открыл и, уставившись в зеркало, с сожалением понял, что был прав.
Он залез под душ и стал размышлять. Умея во всяком плохом отыскивать зерна хорошего, Игорь Корсаков, известный журналист, решил, что главное в этой ситуации - возможность законного отдыха. Между прочим, по-настоящему законного, заслуженного, можно сказать, завоеванного в бою.
Вчера вечером три паренька в полувоенной форме, напав сзади, умело обработали его возле подъезда, в нескольких шагах от собственной квартиры, и сказали на прощание:
-Если ты, нечисть, еще раз посмеешь прикоснуться даже к тени государя императора, будешь казнен! Ясно?
Вопрос, конечно, был риторическим, и Корсаков промолчал. Тем более что говорить ему было трудно из-за разбитых губ, а кивать головой в темноте, лежа на асфальте, казалось неуместным.
Видимо, мальчики и сами это понимали, потому что, пнув еще пару раз на прощание, растворились в темноте.
Значит, монархисты. И гадать нечего. Несколько дней назад газета «Бытовой анализ» опубликовала заключительную статью цикла, в котором Корсаков исследовал то, что сам он назвал «идеологическими метаниями российского общества».
Несколько лет назад Корсаков «просто так» начал собирать материалы о «новом российском дворянстве», куда стекались все, кто только хотел. Тогдашняя подруга Корсакова как-то сказала «Когда эти люди говорят «господа», обращаясь, друг к другу, мне кажется, что они даже произносят это слово с орфографической ошибкой через две «А» - «гАспАда»!
Поначалу «новое русское дворянство» Корсакова смешило своими притязаниями и играми «во взрослых», «дворянскими собраниями» и тому подобной чепухой, но потом он подумал, что «игры» постепенно могут перерасти во что-то более серьезное. В конце концов, в основе любого настоящего дворянского рода когда-то стоял простой мужик, который, выражаясь современным языком, «умел решать вопросы».
Упустив начало, можно не совладать с продолжением.
Корсаков стал присматривать за «дворянами», знакомился с теми, кто знал этих людей давно, помнил их лаборантами и продавщицами. Так получилась серия статей, в которой он рассказывал о «додворянской» жизни своих персонажей,  откровенно издеваясь над «высокородными» притязаниями тех самых «кухарок», которые при коммунистах не успели «поуправлять государством».
Корсаков стал собирать материалы, и статья получилась серьезная. За дни, прошедшие с момента публикации, ему позвонило не менее полусотни самых разных читателей, от яростных противников до страстных сторонников. И, наконец - вчера вечером - кульминация читательского интереса в форме примитивного мордобоя.
Корсаков позвонил главному редактору газеты «Бытовой анализ» Федору Андреевичу Багоркину, или, главреду Феде, и начал объяснять ситуацию. Главный, с которым они беспощадно ругались не реже двух раз в неделю, был настоящим профи и понимающим человеком. Главному, как правило, приходит в голову больше идей, чем кому-то другому, на то он и главный. Корсаков был уверен, что и его синяки главный использует для очередного пиара. В конце концов, Корсаков пострадал именно из-за принципиальной позиции газеты.
Главред Федя на новость отреагировал именно так, как и предполагал Корсаков: даже слова сочувствия звучали радостно и возбужденно:
-Именно так и сказали? А ты не записал эти слова на диктофон?
Винить главреда было бесполезно: он делал свое дело. И, кроме того, он сам предложил:
-Старик, ты дней пять посиди дома. Можешь, не теряя времени, работать? Ну, давай, например, наметим серию статей. Не возражай, у тебя сейчас прет масть! Ты же знаешь, какой идет отклик на публикацию. А мы еще сообщим, что автор подвергся нападению, представляешь? Значит, так…
Бугоркин затих на миг, чтобы выплеснуться с новой силой.
-Я тут прикинул: сегодня - среда, значит, в следующий вторник могла бы выйти первая статья. Мы пока анонсируем еженедельную серию, а так посмотрим. Хотя, лично я уверен: тебе все это по зубам. Подумай, старик! И, вот что еще. Не надо портить героизм ситуации твоей синюшной мордой, понимаешь? Никуда ни ногой.
На «синюшную морду» Корсаков хотел обидеться. Просто так, для настроения захотел. Отправился в ванную, уставился в зеркало и с сожалением понял, что обижаться не на что. Обозреваемое в зеркале настоящее не вызывало никаких теплых чувств. На него смотрел человек, теряющий себя.
Внешне Игорь Корсаков все еще способен был не только привлечь внимание женщин, но и воспользоваться этим вниманием. Чуть выше среднего роста, каштановые волосы, едва начавшие седеть. Лицо без явных признаков отупения. Синяки ведь не от тупости, верно?
Хотя, умный человек должен знать, где и когда следует ходить, чтобы не нарваться на неприятности.
В общем, нормальное лицо. А, вот, глаза… Глаза затухающие.
Корсаков не любил заглядывать себе в глаза. Они его пугали. Из глубины этих глаз тягостно, без искорок  лилась усталость.
Игорю несколько раз приходилось видеть смерть рядом с собой. Не просто смерть, как таковую, а ее победу над жизнью. У него на руках умирали люди, и Корсаков навсегда запомнил, как уходит эта жизненная сила, выдавливаемая оловянностью вечного небытия…
Он помнил это, и боялся встретить такой же взгляд у себя…
Сейчас он никак не был похож на того Игоря Корсакова, который приехал в город-герой Москву десять лет назад, в июле девяносто восьмого. Приехал из родного Оренбурга, где полное ничегонеделание в сочетании с работой журналиста местного телевидения, довели его до точки. Ему перевалило за тридцать, и вечерами такая тоска подступала, что хотелось волком выть. Впрочем, иногда тоска и утром не уходила, сопровождая его весь день.
Жена Нина, каждый год начинавшая с четкого планирования всех доходов и расходов, рассказывала ему вечерами, что через год можно будет подумать о ребенке. Ну, и что, что ей уже почти тридцать пять! Вон, в Америке одна артистка родила после сорока. И все хорошо!
Нина рассказывала, как все устроить наилучшим образом, а Корсаков сидел и слушал ее, чувствуя, как ему становится нечем дышать.
Нина была очень горда тем, что сумела «окольцевать» некогда самого популярного и, по общему мнению, самого симпатичного журналиста Оренбурга и окрестностей. Будучи старше мужа, она, тем не менее, была уверена в том, что он просто обязан прощать жене ее мелкие шалости. Так и жила.
Как-то утром, дождавшись, пока Нина уйдет на работу, собрал в сумку все самое необходимое. Остановился у двери, осмотрел квартиру. Потом подумал, написал на листке бумаги «Нина! Не жди меня и не ищи!» Хотел подписать «Твой Игорь», но подумал, что, наверное, она - Нина - никогда себя «его Ниной» не ощущала. Наоборот, это он – нечто ей принадлежащее, и всё.
И всё. Так и оставил без подписи. Все она поймет. Не дура ведь. Ей он, наверное, мешал.
В Москве долго мотался по разным редакциям, подрабатывал, чем мог, но денег едва хватало на оплату жилья и питание. И уже разваливался на две неравных части журналист Игорь Корсаков, но тут ударил дефолт.
Журналистская братия тогда моталась с одной пресс-конференции или круглого стола на другой, по пути стараясь объяснить друг другу что-то такое, чего никто не понимал. В том числе, и тот, кто рассказывал.
Слухов и объяснений было так много, что никто не знал: кому верить? Объяснения и «аналитика» прессы были такими пустыми, что Корсаков удивлялся: зачем сейчас-то люди тратятся, покупая газеты?
Ему повезло: во время одной из пресс-конференций он увидел Севу Рябцова, с которым он учился то ли в восьмом классе, то ли в девятом. Сева был сыном военного, и пришел в их школу среди учебного года. И ушел из школы точно так же, среди года. Но чем-то они друг другу запомнились за этот неполный год, потому что Сева, едва Корсаков его окликнул, расплылся в улыбке. Правда, лицо его было совершенно измученным.
-Не поверишь, не спим третьи сутки. Все министерство на ушах стоит! – жаловался он тихим, бесцветным голосом.
Сева, оказывается, работал в одном из министерств, которое дефолт затронул самым прямым образом. Дел было много, времени мало, и он пригласил Корсакова: - приходи, старик, звони! А на прощание, когда они отошли подальше от других, спросил:
-Тебе-то тут что надо? Тут же никто даже не понимает, о чем говорит.
То ли радость от встречи со старым знакомым, то ли усталость, то ли страх перед неизбежным возвращением в Оренбург подтолкнули его, но он, оттащив Севу еще дальше, рассказал все в двух словах.
Сева замер лицом на мгновение, потом решительно мотнул головой:
-Ну, этой беде мы поможем.
Нацарапал на клочке бумаги телефон и имя – Лена.
-Позвонишь через час, нет, надежнее  -  через два. Чтобы я успел позвонить. Она будет в курсе.
Леной оказалась бывшая жена Севы, экономист по образованию, которая посвящала Корсакова в секреты финансовых крахов на кухне, заваривая свежий чай каждый час.
Около полуночи Корсаков вдруг сказал:
-Но это же все так просто!
-Ну, как вам сказать, - не нашлась с ответом Лена. – Это – целый комплекс знаний из разных сфер…
-Да, нет, - перебил ее Корсаков. – Я не о науке, а о том, как все это надо объяснять!
Лена попыталась сказать, что объяснить это просто невозможно, но Корсаков уже ухватил за хвост Птицу Счастья! Следующие сорок восемь часов он провел в квартире Лены, работая, как сумасшедший. Иногда, правда, они залазили в постель, но это было, скорее, просто переключение внимания, чем какое-то чувство. Когда он отдал Лене почитать свою статью, она, кандидат экономических наук, ойкнула:
-Это какой-то бред!
Но в редакции популярной газеты его статью схватили.
-Старик, ты ухватил ту суть, которая как раз нужна нашим читателям! Что-то более серьезное они не осилят, а то, что ты написал, покатит, поверь!
Статья, в самом деле, «покатила», а Игорь Корсаков почти моментально стал известным журналистом. Как водится, сразу же начали искать «мохнатую лапу», которая подталкивает его. Кто-то даже вспомнил, как они обнимались с Севой Рябцовым, и вывел из этого связь журналиста с «истеблишментом». Корсаков не спорил, не опровергал, не подтверждал. Когда его кто-то спросил «откуда ты все берешь?», Корсаков постучал по лбу указательным пальцем и ответил на вопрос вопросом:
-А ты думать-то не пробовал, старичок?
С тех пор в журналистских кругах Корсакова не очень-то любили, считая высокомерным выскочкой, и, время от времени, носились слухи о том, что он «исписался». Но «исписавшийся» Корсаков с завидной периодичностью «выстреливал» то одной, то другой темой, которые почему-то всегда оказывались интересными. И, что самое важное, он редко, почти никогда, не ошибался в прогнозах.
Корсаков все еще размышлял о превратностях судьбы, когда раздался телефонный звонок. Снова звонил главный, и Корсаков, продолжая недавний разговор, сказал:
-Я все обдумал, и начну новую серию. А ты дай информацию о некоем инциденте с известным журналистом, который уже готовит ответный удар! Ну, сам знаешь, что написать!
Главред Федя молчал, и было почти слышно, как он что-то вычисляет. И заговорил он после этой паузы неожиданно мягко:
-Ты не кипятись.
Он снова помолчал, и молчание это подействовало на Корсакова странно.
-Игорь, послушай… Мне звонили … Неважно – кто … Точнее говоря, неизвестно кто…  В общем … Ты не заводись, но меня предупредили, ну, то есть, попросили передать тебе, что больше предупреждений не будет. Понимаешь? Старик, мы с тобой не молодожены, чтобы друг друга любить пылко и постоянно, но ты не рискуй собой попусту. Учти, сейчас шпану вроде той, что напала на тебя,  находят редко. Они научились все планировать и предусматривать, и заметают следы, как лиса.
Багоркин помолчал, потом вздохнул тяжело и продолжил:
-Я ведь позвонил кое-куда, поинтересовался перспективами, если ты напишешь заявление. Там просто посмеялись. Никто ничего не видел, свидетелей нет, а, попробуй задержать того, кого, может быть, ты запомнил и опознал, такой гвалт поднимут, в том числе, и наши коллеги…  Ну, сам понимаешь. В общем, что бы ты там не писал …веди себя хотя бы сдержанно и серьезно, хорошо?  Ну, хотя бы пообещай, а?
Корсаков сдержал себя, не ответил, тихо положил трубку и уставился в стену.
Неожиданно он вспомнил, как его избили в девятом классе. Тоже трое, как и вчера вечером, но тогда били из-за девушки.
Вообще-то, Игорь тогда не интересовался девушками. В его жизни были две настоящие страсти: футбол и хоккей. Круглый год он ходил на тренировки, веря, что впереди – блестящее будущее. Ему грезились международные соревнования, радостные крики болельщиков и победы, победы, победы. Он шел к этим победам, с юношеским максимализмом отметая все, что могло помешать. Девочки не могли помочь ему на этом пути, и были оставлены в стороне.
Наверное, мстя за равнодушие, первая красавица класса Вероника и сказала кому-то из своих многочисленных ухажеров, что любит она Игоря Корсакова и больше никого. Вот, его и встретили трое плечистых мальчиков. Игорь и сам был парнем крепким, развитым, но драки не любил. Собственно, о любви к дракам говорить было бы трудно. Просто, тренер постоянно внушал, что драться, отвечать на провокации противника, означает удаление и ослабление команды. И – нельзя!
Ну, нельзя, так нельзя. Вот, он и стоял, прикрываясь, пока его метелили.
Игорь с синяками в школу не ходил три дня. И все эти три дня провел с двоюродным братом Стасом. Стас год назад демобилизовался из воздушно-десантных войск, да, и до армии не отличался примерным поведением. Мог при надобности хоть кому в нос наварить.
Его Игорь и попросил помочь. Предложение Стаса «назови, я разберусь», отмел сразу, как неприемлемое. Помощи потребовал иной: научи драться.
Три дня занятий не прошли даром.
Придя на занятия с еще не до конца сошедшими синяками, Игорь ощущал легкое пренебрежение, которое возникало у одноклассников. Это было очень неприятное ощущение, но он терпел. Он не поднимал глаз, чтобы не столкнуться с кем-нибудь взглядами, и не выплеснуть энергию боя.
На большой перемене старшеклассники уходили за угол курить. Все об этом знали, но никто из учителей не решался туда пойти. Бессрочный контракт типа «Не видим, значит, этого и не существует».
Игорь не курил, но знал, что все трое напавших на него курят, значит, там будут. Он подождал минуту, и отправился в «курилку». Те трое стоили в большой компании то ли одноклассников, то ли, просто знакомых.
Игорь подошел и, как учил Стас, легко тронул за плечо того из троицы, кто стоял к нему спиной. Парень стал поворачиваться, и в тот момент, когда он развернул плечи, Игорь врезал ему прямо в нос. Это было жуткое ощущение. Казалось, нос, и все лицо парня проваливаются, уходят куда-то назад. Брызги крови полетели в разные стороны, и сбоку вылетел крик «сзади нечестно».
-А втроем на одного сзади честно? – почти удивленно спросил Игорь.
Наступила тишина. Тот, кто получил по носу, сидел на земле, прижав руку к лицу. Двое других стояли в растерянности. Напасть на них, на парней, которые никого не боятся, на глазах у всей школы!? И никто не заступается?!
Корсаков шагнул ко второму, зная, что третьего оставляет сзади. Это была риск, но риск рассчитанный.
Он вышел на позицию боя, развернулся для удара и замер. Противник тоже стоял неподвижно, но по совсем иной причине. На него напал столбняк, парень обездвижел. Пауза затянулась, и Корсаков ощутил, как сзади его трогают за плечо. Повторение пройденного? Дурачок, подумал Игорь. Этому его Стас специально учил. Начиная поворачиваться на похлопывание, он сделал левой ногой шаг вперед – в сторону, уходя от удара. Видимо, тот, кто нападал сзади, иного и не умел. И ударил по инерции, в пустоту. На нем Корсаков тоже отыгрался. Бил сбоку, безжалостно, в ухо. Парень ойкнул, упал и … заплакал. Третий повернулся и побежал под неодобрительный свист толпы.
Странно…
Прошло больше двадцати лет, но, вспоминая ту историю, Корсаков Игорь Викторович, известный журналист, снова ощутил, как бегут мурашки по затылку, а внутри все собирается, сжимаясь в тугую пружину.
Значит, если прикоснусь к хоть тени императора, казните?
Ну, посмотрим.
Что там у нас еще оставалось по всей этой монархической шпане?
Откуда-то всплыла мысль: ведь в этом году будут отмечать девяностолетие расстрела. Будут выстругивать новых страдальцев, ё-моё. Мало у России мучеников, так еще и этих сюда же пришпилят.
Подумал: почему бы не покрутить эту идею? Что у нас есть по этому поводу?
Сначала просмотрел «по диагонали» свои материалы, которые остались в ноутбуке от прежних разработок.
Потом вошел в Интернет, указал в  поисковике «расстрел Романовых», и получил несколько сотен тысяч адресов! Вот это да! И работалось хорошо, всласть!
Все испортил Багоркин.
Он позвонил ближе к полуночи. Обычное время для звонков.
Даже не поздоровался:
-Слушай, я только сейчас вспомнил, решил позвонить. Мне кажется, этим когда-то занимался Степаненко. Ты не помнишь?
Игорь поблагодарил, положил трубку и выругался!
Багоркин, видишь ли,  «только сейчас вспомнил». Надо же!
А первым вспомнить должен был именно он, Корсаков.
Его тема!
Он ведь и сам знал, что этой темой увлекался когда-то Виктор Степаненко.

12. 2008, июнь, Москва
Виктор Степаненко относился к патриархам журналистского цеха. Про него рассказывали, что когда-то он еще в школе «просто так» выучил португальский язык. По легенде, ходившей в журналистских кругах, именно знание португальского, отмеченное в анкете, заинтересовало работника международного отдела ЦК, посетившего журфак МГУ.
Студента четвертого курса Степаненко вызвали в деканат «для беседы». Все присутствующие ждали нагоняя. Сейчас этот студент обнаружит полное незнание, и огорченный гость устроит всем «баню».
Но «бани» не было: Степаненко в течение нескольких минут отвечал на вопросы гостя. При этом беседа велась исключительно на португальском, который больше никто из присутствующих не знал, и все молчали, стараясь сохранять достойное выражение на лице. По прошествии пятнадцати минут мирная беседа стала менять свой характер. Было очевидно, что высокий гость не согласен с мнением студента, но и студент не намерен отступать. Голоса звучали все громче, напряжение присутствующих приближалось к апогею, когда высокий гость радостно расхохотался:
-Вот, они летом сюда приедут, наши их тут уделают. Вот увидишь.
-Да, как я увижу? – все так же бесстрашно возразил Степаненко. – Туда билеты, наверное, в ЦК будут распределять.
-А ты, что, не согласен с тем, что партия должна занимать все ведущие позиции при движении к коммунизму?
-К коммунизму? К коммунизму должна, конечно! Но футбол посмотреть тоже хочется.
После этих слов гость хохотнул удовлетворенно:
-Ну, тебе я билет гарантирую.
Потом оглядел всех присутствующих, будто только что их заметил, и обратился к декану:
-Ну, что, товрищи! Хорошие кадры готовите, очень хорошие. Думаю, поставим вопрос о том, чтобы как-то вас … поощрить.
Все сразу же оттаяли физиономиями, начали, было, подсказывать, как бы лучше «поощрить», но гость снова вернулся к реальности.
-Так, товарищи, нам надо поговорить  с «компаньеро Виторио».
На следующий день приказом студенту четвертого курса Степаненко по его просьбе было дано разрешение на свободное посещение занятий. Вообще-то, на журфаке на занятия и так ходили «свободно», и всем стало понятно, что это – знак особого отличия!
А летом, побывав-таки на футбольном матче СССР – Бразилия, о котором и спорил с «товарищем оттуда», Виктор Степаненко уехал в длительную командировку.
В общем, при социализме Степаненко был в самом верху обоймы журналистов. Правда, все знали, что, в отличие от многих «верхушечных», Степаненко там обосновался за счет своего трудолюбия, работоспособности и исключительной любознательности.
После того, как страна под названием Советский Союз решительно двинулась к «общечеловеческим ценностям», Степаненко был отозван на Родину. Как всякий, кто несколько лет легально работал «за бугром», он мог считаться  человеком обеспеченным.
Но, когда место рубля в бумажнике «серьезных» людей стал занимать доллар, Степаненко резко пошел вниз, вместе с рублем.
Корсаков познакомился со Степаненко в тот момент, когда только поднимался на Олимп, а Степаненко уже начал оттуда медленно сползать. Оказавшись в какой-то момент на одном уровне, они нашли друг у друге заинтересованность и отклик. Но потом, когда Степаненко отошел от дел, знакомство распалось само по себе. Напоминать же о себе тогда, когда человек снова взошел «наверх» казалось Игорю неэтичным. Однако сейчас – совсем другое дело.
Степаненко – человек старой закалки – ничем не показал былой обиды, беседовал вежливо, даже душевно. Встретиться с коллегой? Нет проблем! Назовите время и место и я там буду!
Встретились в ресторане на Соколе. Обоим так было удобно. Во всяком случае, Корсаков, все еще украшенный синяками, надел темные очки, пробирался «задами» так, что никто его и не увидел. Степаненко на его внешний вид вовсе не обратил внимания. Точнее говоря, просто не сказал ни слова.
Несмотря на это, Корсаков все-таки ощущал неловкость, и не хотел засиживаться. Поэтому сразу взял быка за рога: рассказал, что заинтересовался расстрелом Романовых и наткнулся на слухи. Вот, мол, и вспомнил о «досье Степаненко».
Степаненко слушал недолго, остановил. Пояснил:
-Игорь после вашего звонка я посмотрел публикации последнего времени. Ну, а о ваших … проблемах … наслышан. Так что, готов помочь, чем могу. Правда, ничего особенного у меня нет. Просто, собирал материалы под влиянием момента. Уж не помню, по какой причине, но прошла череда своеобразных публикаций. Мне это показалось интересным, и я стал собирать материалы. Исключительно в порядке личной инициативы, так сказать. Это я к тому, чтобы вы не преувеличивали значение моей помощи.
-А почему вдруг стали собирать? – поинтересовался Корсаков, опасаясь лишиться той самой «соломинки», за которую он, казалось, ухватился. – Вы говорите, что собирали в порядке личной инициативы, значит, инициатива эта самая откуда-то взялась?
Степаненко улыбнулся, и это была самодовольная оценка сильного человека.
-Я в те годы был молод и могуч, как слон. Работал по четырнадцать часов в сутки, накапливая материалы. Свято верил, что все понадобится. Да, вот, видите…
Он пришлепнул ладонью по столу.
-Хотя, тема монархии и Романовых уже тогда привлекла меня своей актуальностью.
-Актуальностью? – удивился Корсаков.
-Именно. Идеи имеют свойство возвращаться с какой-то цикличностью туда, где им было комфортно. Ну, и, кроме того, идея монархии сама по себе присуща россиянам, скажем так!
-Почему вы так считаете? – уточнил Корсаков.
-Потому, что эта идея в сознании россиян живет уже веками, трансформируясь в разные формы, но сохраняя одну основу – единовластие!
-Вы, в самом деле, считаете, что в начале двадцать первого века Россия вернется в монархию? – не выдержал Корсаков.
-Не спешите меня трактовать, - улыбнулся Степаненко. – Я пока сказал только о том, что в сознании россиян есть тяга к единовластию и вера в некую почти мистическую силу героя. Ведь один из самых популярных персонажей русской сказки, это - Илья Муромец - богатырь, встающий на защиту родной земли в самый нужный момент. А до того, как вы помните, он тридцать лет и три года бездействует. Спит на печи, потом просыпается, и, будто аккумулируя всенародный гнев,  в момент наивысшей опасности поднимается и приносит победу всей стране! Проще говоря, этакий заместитель-избавитель. Вам самому, как и народу, в целом, ничего не надо делать, надо только поверить, что тот, кто пришел, и есть Илья Муромец!
-И это – основа российского монархизма? – не скрывал иронии Корсаков.
Степаненко побарабанил пальцами по столу, потом спросил:
- Вы когда-нибудь слышали о «тюремном эксперименте»?
-Нет, - признался Корсаков.
-В начале семидесятых американский психолог Зимбардо предложил своим студентам провести эксперимент. Тогда ведь мир только-только приходил в себя после парижских событий мая шестьдесят восьмого года, когда студенты громили и крушили все, что только попадалось им на пути! Зимбардо предложил студентам добровольно разделиться на две команды, «заключенных» и «охранников», и сыграть в «тюрьму».
-И что же?
-Все вместе придумали правила, все вместе договорились о том, что будут их соблюдать. Обратите внимание, - Степаненко поднял указательный палец кверху. - Правила обсуждали все вместе. И будущие тюремщики, и будущие узники. Оборудовали даже «тюрьму» прямо на факультете, и начали двухнедельный эксперимент. Понимаете – двухнедельный! То есть, рассчитанный на четырнадцать дней! Ну, а теперь – угадайте, на какой день вспыхнуло первое столкновение «заключенных» и «администрации»?
-Что уж тут гадать? Сами скажете!
-Ох, портите вы эффект, Игорь, - усмехнулся Степаненко. – На второй день уже начались конфликты, а на шестой эксперимент прекратили, потому что начался бунт с самыми настоящими драками. Недели не прошло! И это - не наши российские работяги или бомжи, это – американские студенты, которые ни лиха, ни насилия не видели, и в генах у них этого нет, и быть не могло! Ну, а теперь, представьте, что могло бы начаться в России…
-Не совсем вас понимаю, - перебил Корсаков. - Идея реставрации монархии – эксперимент, вроде того, что придумал этот американский профессор?
-При чем тут монархия? - Степаненко  недовольно поморщился.
Пожалуй, впервые он позволил себе какую-то отрицательную реакцию. Он уперся взглядом в стол. После паузы произнес, и видно было, что слова подбирал тщательно:
-То, о чем говорю я – модель. В конце концов, крах любой власти идет по одной схеме: недовольство теорией – протест против практики – выступление против власти.
-Это я уже начинаю понимать, - признался Корсаков. – Но почему вы сказали, что история с расстрелом Романовых - только часть истории. Тогда – какой истории?
Степаненко помолчал, размышляя. Казалось, даже, что он сомневается. Потом, решившись, ответил:
-Видите ли, все, что происходило в России почти сто лет назад, практически, повторяется.
-В каком, простите, смысле, - слегка растерялся Корсаков.
-В самом прямом. Судите сами: сто лет назад император даровал свободы своим подданным. И сразу же появляется Дума, которая все время спорит с монархом, газеты, которые его критикуют, и журналисты, которые выискивают грязь. Вы, Игорь, не обижайтесь, это – не старческое злопыхательство. Сейчас ведь ваша возрастная группа уверена, что, критикуя власть, творит добро. Точно так же было и сто лет назад. Именно эти институты, их представители и добивались коренных перемен, радикальных изменений, понимаете? А Николай Романов, человек слабый, наслушавшись разных теорий о необходимости прогресса, задумался. И силы на него давили самые разные. И политические, и экономические, и даже, можно сказать, потусторонние. На императора оказывалось бешеное давление со всех сторон. Даже, как утверждают многие современники, со стороны младших Романовых, то есть представителей побочных ветвей. Отречение Николая оказалось той целью, которая сплотила людей совершенно разных взглядов и убеждений, однако, едва цель эта была достигнута, вчерашние союзники оказались едва ли не врагами. Будущее России оказалось не только туманным, но и рискованным. Ни Временное правительство, ни попытки установить военную диктатуру ничего не дали. Россия разваливалась, и в очень скором времени  многие их тех,  кто недавно в едином порыве убеждал Николая отречься, стали возвращаться к идее реставрации монархии.
Степаненко прервал повествование, глянул на Корсакова:
-Приходилось слышать?
-Ну… может быть, и читал, но не уверен, - признался Игорь.
Степаненко кивнул и продолжил:
-Существовали не менее трех вариантов, каждый из которых, при всей их византийской необычности, имел убежденных сторонников. Первый вариант предполагал  призвание на трон Михаила. Его сторонники распускали слух, будто бы сам император Александр III  намеревался передать трон именно Михаилу, а не слабохарактерному Николаю. Николай, де, и сам был не против, и даже обещал своему венценосному отцу так и сделать, но, под давлением своей взбалмошной супруги, от обещания отказался. Потому, мол, и пришлось добиваться отречения Николая, что прогерманское влияние императрицы в условиях войны стало угрожающим.
Второй вариант предполагал воцарение царевича Алексея с учреждением при нем особого Совещания, которое будет связывать интересы России с представлениями юного монарха, дабы избежать возможного влияния матери.
Третий вариант, самый, пожалуй, оригинальный, состоял в том, что «народ» в лице своих «представителей» явится к Николаю, проронит слезу и повинится за тех его нерадивых и немощных умом подданных, которые заставили Государя отречься. Романова, естественно, позовут снова на трон, он предложение  примет, «виновных» простит, и трон ему вернут. При одном, конечно, условии: удаление жены от государственных дел.
У каждого из вариантов было много сторонников, которые видели в этом свой прямой и живой интерес. Необычайно популярна была в те дни  история восемнадцатого века с его бесконечными переворотами. Значение гвардии возросло необычайно! Вспомните хотя бы генерала Корнилова с его попыткой переворота: он снимает с фронта части и направляет их в тыл, к столице. Ведь это же было прямое и обыкновенное предательство!
Но все эти варианты исходили из среды противников Временного правительства, и оно, это самое правительство, принимает решение об отправке Романовых куда подальше, чтобы вырвать оружие из рук оппозиции. Так Романовы оказываются в Сибири, в Тобольске. На какое-то время о них следует забыть, что все и делают.
После Октября вопрос о Романовых поворачивается по-новому: большевикам нужен мир, а мир, настоящий, может дать только соглашение с Германией. А Германия кайзера Вильгельма требует передать ей Романовых живыми и здоровыми.
-От большевиков требует?
-Именно. А вы как же думали: почему немцы вдруг сели за стол переговоров в Брест-Литовске?
Корсаков задумался, потому что раньше этот вопрос никогда не приходил ему в голову. Ну, Брестский мир, и – отлично! Мир – хижинам, война – дворцам!
-А почему?
-Точного ответа вам не даст никто, но версий, возникающих на обломках воспоминаний и размышлений – много. Так вот, существует версия, будто переговоры, позволившие большевикам выполнить одно из главных своих обещаний, обещание мира, были начаты только по решению германского императора Вильгельма II. А он перед этим, через доверенных лиц, потребовал от Ленина гарантий того, что его родственники Романовы будут возвращены из тобольской ссылки и отправлены в Германию.
-То есть, вы хотите сказать, что между германским императором и лидером большевиков могли быть контакты.
-Конечно, они были. Поверьте, что за сто лет цивилизация ушла, не так далеко, как может показаться. И уже тогда самые заклятые враги искали пути к переговорам. Ну, посудите сами: не вести же войну до последнего живого человека. Рано или поздно придется вести переговоры. Даже, если речь будет идти о безоговорочной капитуляции. Конечно, контакты были установлены через посредников, через доверенных лиц, но контакты были.
-Если были контакты, значит, должны быть свидетельства, - возразил Корсаков.
Он понимал, что в нем заговорил какой-то крохобор, интеллектуальный сквалыга, который не хочет отказываться от устаревших взглядов, но ничего не смог с собой поделать.
Ведь, если встать на сторону Степаненко, то историю вообще надо, если не переписывать, то, хотя бы, переосмысливать.
Степаненко улыбнулся, и улыбка была какой-то игривой:
-Друг мой Игорь, у вас, наверняка, бывают романы с замужними дамами, так ведь? Не отвечайте, не надо. Просто, скажите сами себе, как много можно было бы найти свидетельств ваших пылких встреч? А ведь такие встречи происходят в мире ежедневно. Какие-то из них зафиксированы  детективами, которые следят за неверными женами, какие-то – случайными прохожими, какие-то подругами, дающими ключи от квартиры. Но, много ли таких свидетельств сможет обнаружить исследователь спустя лет двадцать – тридцать? А контакты, о которых говорим мы, скрывались куда как тщательнее. Ну, а, касательно ваших опасений, ваших личных опасений, я вот что скажу: идя к интересному, оригинальному материалу, журналист всегда рискует промахнуться.
-Иногда это тоже бывает полезно.
Степаненко обвел зал скучающим взглядом.
-Вот что, Игорь. Я посмотрел ваши публикации, когда готовился к встрече. Вы чего-то сейчас не договариваете. Во всяком случае, в ваших публикациях мыслей больше, чем вы мне обозначили.
Степаненко стал подниматься, протянул руку:
-Вы мне завтра позвоните, договоримся, как я передам вам то, что сохранил. Вам интересно будет покопаться, поверьте. А потом можем еще поговорить.
Возвращаясь домой, Корсаков размышлял, и склонялся, скорее, согласиться со Степаненко: идея монархии все чаще выплескивалась и на экраны телевизионных передач, и на страницы газет и журналов. Сейчас уже «царя-батюшку» видели не только в маскарадно-лубочном варианте Никиты Михалкова, но и в более серьезных обликах.
Корсаков вспомнил заявление кого-то из казачьих атаманов, дескать, именно поддержка казаков сделала Романовых царями. Значит, если переводить на современный язык, «сделаем царя из того, что есть»? Ну, тогда неизбежно столкновение. Интересно, подумал вдруг Корсаков, новое столкновение, если начнется, снова, как в девяносто первом и девяносто третьем ограничится Москвой, или выплеснется на всю ширь России-матушки, как было почти сто лет назад?
Он почему-то вспомнил беседу с «русским патриотом» из городка на Дальнем Востоке. Там, узнав о его приезде «культурно попросили» на «беседу» с местным казачеством. Ряженые в полувоенных костюмах, с физиономиями, вызывающими воспоминания об обкоме КПСС или ВЛКСМ, сурово «напоминали» ему о том, как «узкоглазые» занимают исконно русские земли.
-Ты глянь, кто тут в тайге промышляет! – причитал местный атаман. – Одни эти чурки! И, ты понимаешь, порядки они устанавливают свои, как в Китае. А русскому человеку куда податься?
-А вы мне можете устроить встречу с человеком, у которого китайцы или, например, корейцы, отняли рабочее место. Вот, он работал, и работал хорошо, а они пришли, и его выгнали. Часто так бывает?
-Так, в том-то и дело, что местную власть они уже купили на корню! Они, понимаешь, тут создают свои собственные фирмы, и народ привозят свой, а не наш, не местный. Мы тут к одному ходили … побеседовать. Мол, возьми на работу наших, местных. Им работать негде, обнищали мужики. Так, он нам отвечает: они у вас пьют днями напролет, работать не хотят и хозяина не слушают, а? Это он - макака желтая, тут «хозяин»?
-Ну, а мужики-то местные, пьют? – поинтересовался Корсаков.
-Пьют, - охотно подтвердил «атаман». – А что им делать, когда утрачена историческая перспектива? У них и рабочее место отняли, и Родину, вот что главное!
-А место-то кто отнял?
-Так, тот же кореец и отнял. Он же своих привел.
-А его «свои», значит, не пьют?
-Да, куда им пить против наших, - усмехнулся кто-то из окружения «атамана».
-Ну, а сами вы, почему не создаете фирму? Собрали бы этих мужиков, взяли бы их в ежовые рукавицы, вот вам и прибыли, и рабочие места и историческая перспектива, а?
-Эээх, москва… Ты ведь и сам знаешь, откуда у этого всего ноги растут. Ведь все эти демократы-депутаты с бандитской руки кормятся, на бандитские деньги пируют, бандитам угождают. Не получится, пока все мы будем только по этому закону жить. Не получится. И, ведь, что интересно, все знают, как эту проблему решать, и никто не хочет пальчиком своим пошевельнуть, а?
-А как решить? – осторожно поинтересовался Корсаков.
Атаман посмотрел на него вроде, оценивающе, а, вроде, укоризненно и, даже, с обидой и недоверием:
-Россия – страна царева, державная! Без царя нам не жить.
-Ну, а как же его скинули-то? – не вытерпел Корсаков. – Ведь никто его не защитил.
В комнате нависла зловещая тишина.
Потом «атаман» шумно вздохнул:
-Нет, москва, не понимаешь ты народ. Не понимаешь, и унижаешь. Ты, вот что, собирайся, и утром уезжай. Сегодня я еще могу гарантировать твою неприкосновенность, а, вот, завтра …
И эти тоже ведь будут «выбирать царя», подумал Корсаков. И еще нагайками помахивать.
Степаненко был человеком слова. Он позвонил на следующий день и сказал, что решил не ограничивать коллегу во времени, а, потому, сделал ксерокопии всего своего досье. К сожалению, продолжил Степаненко, сам он немного приболел от этой жары (годы, знаете ли), и папку принесет его сотрудник.
Корсаков, открыв полученное «досье», сразу же вспомнил слова Степаненко о том, что это небольшая подборка. В основном, на русском языке из эмигрантских газет, но несколько статей и на испанском. К ним Степаненко приложил сделанные то ли тогда же, то ли сейчас, специально для Корсакова, переводы на русский.
Честно говоря, ничего особенного, если не считать один только один странный сюжет. В некоторых статьях о расстреле Романовых говорили, как о «большевистском вранье». Два раза эмигранты или их потомки говорили о встречах с кем-то из Романовых или в России времен гражданской войны,  или уже в Европе, или, наконец, за океаном, в Америке. В одной из статей какой-то старичок, представившийся врачом, утверждал, что лечил кого-то из «великих княжон» в середине августа восемнадцатого года, то есть, спустя месяц после расстрела в Екатеринбурге! Бред какой-то!
И еще. В пачке ксероксов, сделанных Степаненко, он обнаружил два письма. Одно было адресовано Степаненко. Об этом говорил конверт с обратным адресом и телефоном, дописанным карандашом, в котором письмо пришло.
Второе письмо лежало без конверта.
13. 2008, июнь, Москва
Время уже перевалило к полудню, когда Корсаков вышел из дома. Он не любил терять время, и сегодня, хоть это и было неизбежно, настроение было не из лучших. А вы сами попробуйте просидеть дома четыре утренних, самых продуктивных часа, вместо того, чтобы работать. Но сегодня приходилось сдерживать себя. Сегодня ранее полудня его никто не ждет там, где ему непременно надо побывать.
 Гена Листваков еще на заре «новой России» выбрал себе специализацию опасную, но интересную. Он изучал спецслужбы и их противоборство в советские времена. Феноменальная память, в сочетании с обширным досье, невесть откуда взятым, выводила его в число самых информированных людей, и с этого места можно было «стричь купоны» всю оставшуюся жизнь, но Гена пошел иным путем. Он ушел из газеты, и начал писать книги об истории советских спецслужб. Книги эти выпускали большими тиражами, и сметали с прилавков сразу же. Гена стремительно становился популярным автором, на каждом углу заявлявшим, что его дело – история, и не больше!
Только самые доверенные люди знали, насколько обширны знания Листвакова, и иногда обращались к нему за справкой. К нему отправился и Корсаков. В письме, оказавшемся без конверта среди листков «досье Степаненко», он нашел одну фамилию. Даже напрягая память, Корсаков не обнаружил ничего, что подсказывало бы, кто это такой? Однако, контекст письма выводил на связь со спецслужбами, и только Листвакову можно было задать вопрос: кто такой Дружников? Конечно, вопрос был довольно необычный. Ну, мало ли Дружниковых на свете!
Но Гена Листваков на странный вопрос отреагировал еще более странно:
-Ты начал работать со Степаненко?
Врать своим Корсаков не любил вообще, а в данном случае, врать было опасно: Гена мог отказаться помогать, и тогда сдвинуть его было просто невозможно.
-Начинаю. Точнее сказать, это не совместная работа, и некий обмен информацией.
Листваков – человек серьезный – скрытый намек понял сразу и не обиделся.
-Ладно. В конце концов – дело твое. Дружников – фигура серьезная, в каком-то смысле до сих пор загадочная и знаковая. Мог бы сейчас руководить каким-нибудь банком или крутой фирмой, а он простой пенсионер. В подробности я тебя посвящать не буду, но мы его много раз пытались просветить на предмет сотрудничества, и – тишина. Или мы плохо следили, или он так хорошо шифруется. Но, скорее всего, не хочет отвлекаться на мелочи, вроде нас.
Листваков говорил уже не как друг, а как хозяин серьезного предприятия по производству интеллектуальной продукции. И, если не только слушать его слова, но и улавливать интонации, воспринимать мимику, то был в этих словах старого приятеля упрек. Упрек профессионала новичку: ну, куда еще ты-то лезешь?..
Корсаков не обиделся - он, в самом деле, забрел на «чужое поле» -и спокойно и беззастенчиво задал очередной вопрос:
-А, если он, в самом деле,  – пенсионер?
Листваков состроил гримасу:
-Я тебя умоляю! Таких людей не отпускают, даже, если они очень хотят на пенсию.
-А найти его можно?
-Найти его не проблема, но не советую.
-Почему?
-Старик, - в голосе Листвакова дребезжала ухмылка. – Старик, его постоянно грузят такими предложениями, каких ты никогда не сделаешь. Ему предлагают златые горы, а он отказывается.
-То есть, ты помочь не сможешь?
Листваков безмятежно пожал плечами:
-Ты напрасно обижаешься. Я тебе дам его координаты, но предупредить тебя я должен был.
-Ну, предупредил, - согласился Корсаков. - Давай телефоны.
Листваков написал на листке бумаги телефон, протянул Корсакову:
-Еще раз предупреждаю, Игорь, будь готов к отказу.
Телефон ответил с первой же попытки.
Глуховатый, но хорошо поставленный голос.
Едва Игорь представился и начал объяснять свой интерес, его перебили:
-Отчасти я в курсе. Давайте встретимся. Вам удобно подъехать ко мне? Я живу на Лесной. Мой адрес …
Листваков был профессионалом высокого класса, и уже по первой паузе понял почти все, а второй приступ молчания Корсакова его уже убедил: зацепило!
Во время разговора он неотрывно следил за лицом Корсакова, а, когда тот положил трубку, сказал, не скрывая удивления:
-Никогда не предполагал, что с Дружниковым можно так работать! Никогда даже мысли не допускал! Не понимаю, как тебе это удалось! Но - поздравляю!
-Спасибо, конечно, но лучше бы, чтобы ты не делал мне паблисити, а? – попросил Корсаков.
Листваков кивнул: ежу понятно!
Дружников оказался крепким стариком чуть выше среднего роста. Собственно, его и стариком-то называть было бы неточно. Скорее, мужчина неуловимо средних лет. Не считать же годы мужику!
Из прихожей сразу прошли в кабинет, расселись.
Начал Дружников:
-Витя Степаненко мне звонил, рассказал о вас, поэтому я вас и пригласил. Его рекомендация, конечно, дорогого стоит, но сути я не уловил. Мне даже показалось, что он и сам не понял, чего вы хотите.
Дружников стал раскуривать трубку, и Корсаков попытался объяснить причины своего визита, но хозяин вскинул ладонь, предлагая подождать. Раскурив, продолжил:
-Знаете, каждый раз, сталкиваясь с журналистами, я удивляюсь вашей безрассудной смелости, - улыбнулся он после паузы. – Вы ведь даже не представляете, о чем идет речь! Зачем вы вообще сюда полезли?
Что-то подсказало Корсакову, что сейчас не надо лезть вон из кожи. И он, довольно подробно рассказал, как оказался в этой теме. Правда, самое важное пришлось скрыть. Ну, не скрыть, а просто пропустить в разговоре.
Дружников слушал внимательно, иногда покачивал головой, но было непонятно: то ли соглашается с Корсаковым, то ли просто поощряет к продолжению.
-Хорошо, принимаю все это к сведению, - подвел он итоги. – Что касается вашего вопроса, то ответ будет, но слушать надо внимательно. В середине семидесятых Брежневу иногда приходилось идти на уступки. Потом-то он их отыгрывал, но вначале приходилось уступать. И вдруг к нему приходит Андропов и просит рассмотреть вопрос о сносе так называемого «ипатьевского дома». Знаете, что это такое? Дом стоял в центре Свердловска, когда-то принадлежал инженеру по фамилии Ипатьев.
-Точно! Там ведь и расстреляли Романовых.
-Именно! В июле восемнадцатого года. Потом этот дом, как только не использовали, перестраивали, передавали из рук в руки и снова уродовали разными преобразованиями, так что ценности никакой он не представлял ни для кого. И вдруг - сам Председатель КГБ предлагает дом этот снести. Мотивация у Андропова была хорошая: дескать, скоро подпишут Общеевропейский Договор, после чего границы будут открыты для культурного обмена, поедут иностранцы. Есть, мол, опасность того, что дом Ипатьева, как место расстрела бывшего императора и его семьи, станет объектом повышенного внимания и ряда провокаций. Брежнев дал добро на снос.
Дружников поднялся, прошелся по кабинету.
-Казалось, все сделано и забыто, ан нет. Никому неизвестно, как это случилось, но – случилось! Пошел слух, что Андропов покрывал какие-то вскрывшиеся грехи чекистов. Ну, а раз снесли дом, где были расстреляны Романовы, то и грехи эти стали именно с этим расстрелом связывать. И, судя по всему, в это поверил и Леонид Ильич.
Он и вообще-то, чересчур воинственным не был, а уж с годами и вовсе смягчился. Конечно, сам он ни о какой ядерной войне и думать не хотел, вранье это все, поверьте. И этот документ в Хельсинки в семьдесят пятом подписывал, чтобы максимально снизить опасность войны.
Скажу вам, Игорь, больше, неофициальными путями наводили мосты по поводу сближения и с теми кругами, которые коммунизм не принимают, но в своих странах очень авторитетны. Например, английская монархия. Была такая идея, но переговоры закончились на самом раннем этапе. Английская сторона сразу предупредила: пока коммунисты не повинятся в убийстве семьи Романовых, ее величество, как официальное лицо, никаких переговоров вести не будет.
И тут вдруг – главный чекист просит снести дом, где этих самых Романовых расстреляли. Поневоле возникают вопросы!
Был у Леонида Ильича довольно близкий товарищ – министр внутренних дел Николай Анисимович Щелоков. Тоже, как сейчас сказали бы, силовой министр, но не такой влиятельный, как Андропов.
Не такой влиятельный, не такой сильный, но борьба между ними шла серьезная. Я бы даже сказал – бескомпромиссная! Поговаривают, что Щелоков был таким бесстрашным, дескать, потому что за ним Брежнев стоял, а я точно знаю, что Леонид Ильич его иногда даже упрекал, дескать, ты, Коля, не в свои дела лезешь. Впрочем, потом, уже после смерти Брежнева Андропов Щелокова, что называется, «наказал».
Так вот, еще дом не снесли, а началась по этому поводу настоящая грызня под ковром. То ли это была задача, Брежневым поставленная, то ли Щелоков просто понял его намек, но, так или иначе, начали люди Щелокова выяснять, кому и почему понадобилось сносить особняк в центре города. У милиции, конечно, методы работы были несколько иные, чем у чекистов, но работали они хорошо. Так вот, в Свердловск была отправлена специальная бригада, подотчетная только Щелокову, понимаете? Министру, и больше – никому! Работали они там месяца три. Это – огромный срок для любого расследования, но у этой группы никаких регламентов не было. Одно здание было - выяснить, и всё! И - никаких ограничений!
Дружников продолжал шагами мерить диагональ комнаты, и видно было, что он не просто пересказывает чти-то рассказы, а сам имеет прямое отношение к некогда происходившему.
-Через кого они добывали информацию, не знаю, но, видимо, нарыли много! Щелоков после их прибытия побывал у Леонида Ильича дома, что, как вы понимаете, было совершенно особым случаем. Бригаду в полном составе наградили так, как будто они пролетарскую революцию в какой-то стране совершили. Все это так засекретили, что, казалось, никогда никто не узнает. Но, люди есть люди. Откуда шла утечка – неизвестно, да и слухи носились разные. А так бывает, когда хотят создать заслон против случайно просочившейся важной информации. Двое из бригады вскоре погибли при выполнении ответственных заданий, награждены посмертно, семьи облагодетельствованы, но было ясно, что эти двое утечку и допустили.
В общем, слухов было много, и все – разные. Но, раз уж я Виктору обещал, с вами поделюсь. Тем более, что, во-первых, столько времени прошло, а, во-вторых, слухи и есть слухи.
Так вот. Якобы, эта группа нашла там двух каких-то чудаков, которые чуть ли не всю жизнь исследовали вопрос о расстреле в «ипатьевском доме». Чудаков этих нашли после долгого «просеивания» самой  разной информации, потом еще их долго проверяли, но, в конце концов, расспросили подробно, и получили досье, которое у этих старателей хранилось. Досье это, будто бы, начал собирать в юные годы дед одного их этих энтузиастов, которому в восемнадцатом году лет пятнадцать отроду. И заинтересовался он всеми этими историями. Даже стал учителем в школе, но это уже позднее, в тридцатые. А поначалу работал на заводе и собирал всякие воспоминания, рассказы, свидетельства и слухи. То ли был он человеком малограмотным, то ли по какой другой причине, но потом он все эти известия, не разбирая, не пытаясь как-то анализировать и сопоставлять, свел в единое досье. То есть, просто сложил все листочки вместе, и хранил где-то. Ну, а потом отдал внуку. Так сказать, в целях повышения образованности.
-Ну, а уж внук пустил их в дело, - не выдержав, перебил Дружникова Корсаков.
-Да, как раз в том и дело, что не пустил. Это щелоковские ребята на него вышли. А краевед этот со своим другом решили исследовать легенду о счастливом спасении Романовых и продать ее куда-нибудь на Запад. Ну, конечно, когда стали историю разбирать милиционеры, то о «Западе» никто не заикался. Стоило хоть раз произнести это слово, и «дело» тотчас забрали бы в КГБ. Как-никак, а умысел на связь с заграницей. Так вот, решили эти два краеведа проверить все слухи, достали какими-то путями книгу Соколова. Соколов, чтобы вы знали – следователь, которого Колчак отправил в Екатеринбург расследовать обстоятельства «злодейского умерщвления царственных особ». Со следствием Соколова тоже многое неясно, но не в этом дело. Краеведы прошли весь путь, им проделанный, и даже нашли какие-то человеческие останки. Но, поскольку очень уж им хотелось стать знаменитыми, они стали всюду рассказывать, что нашли место, где большевики закопали царя и царицу с детьми. Более того, они даже показали какие-то останки, которые сами раскопали, якобы именно там, где были захоронены Романовы. Останки эти хранились у одного из них под кроватью. Собственно, по этим слухам краеведов и нашли. Иначе, все бы так и оставалось в прежнем состоянии.
-А что же потом? Я никогда ни о чем таком не слышал! – искренне огорчился Корсаков.
-И не могли бы услышать, - успокоил его Дружников. – Досье у этого краеведа изъяли, а ему и другу разъяснили, что распространение непроверенных сведений такого характера тянет на приличный срок. Ну, хлопчики, конечно, сразу же все поняли.
-Значит, так все и закончилось? – снова не выдержал Корсаков.
-Да, как вам сказать… Я ведь и так вам пересказываю слухи … Но, добавлю еще. Ходил слух о том, что «щелоковские» ребята еще раз проделали весь путь краеведов и побывали в тех местах, где они бывали и людей опрашивали. И, как говорили, будто бы что-то они оттуда привезли. Но уж, что конкретно – не знаю.
Дружников поколдовал со своей трубкой, снова раскурил ее. Усмехнулся:
-Трубка не любит болтунов. И вот что еще, Игорь. Правда, это уже, как говорится, из другой оперы, но все-таки послушайте. Опять-таки, слухи, а, точнее говоря, скорее, легенда. Такая, знаете ли, чекистская легенда. Слышал я, что в конце тридцатых, когда велось следствие по делу «Единого трудового братства», несколько старых чекистов были подвергнуты особо тщательным допросам. И «кололи» их на какое-то «романовское дело». Что это  за «дело», связано оно с царствовавшей династией или просто был какой-то однофамилец – не знаю. Но – дело было. Вот, наверное, всё. Дальше ищите сами и думайте.
Корсаков помолчал, обдумывая услышанное и стараясь скрыть волнение. О «Едином трудовом братстве» он прочел совсем недавно в том самом втором письме, которое лежало у него дома. Если все это правда, то он, в самом деле, взял хороший след!
Успокоился, взял себя в руки, потом спросил:
-А сами вы как думаете: были это только слухи или были у них основания.
Дружников усмехнулся:
-У слухов всегда есть основания. Другое дело, что основания могут быть нереальными, выдуманными.
-Ну, а эти? Те, о которых вы мне рассказали? У них основания были реальные или выдуманные?
-И опять я отвечу уклончиво. Вы, Игорь, допрашиваете не того человека, который даст вам точный ответ. Признаюсь, я не уверен в том, что правильный ответ вообще существует.
-Что же тогда я должен искать? Сам я, признаюсь, несколько запутался. Степаненко показал публикации, где говорят о том, что Романовы живы. Причем, говорят об этом уверенно, без колебаний! В России Романовых официально похоронили с помпой десять лет назад, в девяносто восьмом. То есть, я сейчас вижу два полюса, между которыми - весь мир, вся жизнь! И это, в принципе, вопрос веры! Хочу – верю, что расстреляны, хочу – верю, что чудесным образом спасены, так? Но сейчас вы мне намекаете, что это не вопрос веры. Если живы наследники, то это уже факт или его отсутствие, что тоже, по существу, является фактом, так?
-Вы что это меня допрашиваете? – рассмеялся вдруг Дружников. – Мне нравится ваша настойчивость, Игорь. Но, даже с такой настойчивостью, вы от меня сейчас ответа на ваши вопросы не получите. Дело в том, что ответов я не знаю. Степаненко просил побеседовать с вами, дать ту информацию, которая у меня накопилась, и я это сделал. У вас не может быть претензий и обид, верно? А уж все остальное – ваш хлеб, согласитесь.
Выйдя от Дружникова, Корсаков отправился к метро, размышляя о том, что он узнал. Конечно, Дружников прав: поиски истины или ее заменителя, это работа Корсакова. И чем больше он узнавал, чем, казалось, дальше продвигался, тем больше возникало вопросов, тем больше было проблем, тем яснее становилось, что настоящие проблемы еще только маячат впереди, а ответы, на самом-то деле, превращаются в вопросы.
Ну, в самом деле, что могло заставить всесильного главу КГБ Андропова заботиться о сносе какого-то дома на Урале? Урал, даже в условиях развития какого угодно туризма, все равно, с демидовских времен, был и оставался российским Арсеналом, где живет и работает военная индустрия, индустрия обороны. Глупо думать, что туда - в край закрытых институтов и номерных заводов – начнут пускать интуристов толпами. Ну, пустят их туда, но ведь группу-то будут формировать у нас, и визы выдавать по согласованию со всеми инстанциями, включая КГБ. И ездить эти туристы будут по утвержденному маршруту и под строгим контролем тех, кому это предписано. Откуда же опасность «провокаций»?
Нет, что-то тут не сходилось. И не зря Брежнев, которого потом рассказчики превратили в маразматика, дал секретное указание Щелокову, а потом выслушивал его доклад у себя на квартире, где, надеялся, его не прослушивают. А, может, прослушивали?
А уж, если прослушивали самого Брежнева, значит, игра шла какая-то большая. Да, что там «большая»! Огромная шла игра!
При одном, правда, условии. При условии, что все это не были сплетни, упавшие на благодатно унавоженную почву воспаленного интеллекта Игоря Викторовича Корсакова.
Нет, с досадой щелкнул языком Корсаков, слишком красивая фраза. В статью не пойдет!
14. 1918 год, апрель, Москва
Дела сегодня закончились неожиданно рано. Еще не было одиннадцати, когда хождения по коридорам прекратились. Иногда еще слышались какие-то звуки, но они не мешали человеку, расхаживавшему по большому кабинету.
Наконец-то он остался один, и мог думать не спеша. А думать было о чем. Ситуация и так была сложной день ото дня, но в последние два дня произошли события, нависшие над ним дамокловым мечом.
Вот уже полгода он – Владимир Ленин – стоял в центре вселенской величины, которая в своей истории знавала разные названия, но одно было ее истинным, глубинным именем - Россия! И сейчас - он прекрасно понимал это - Россия приближается к какому-то порогу, за которым Неизвестность…
Невероятное количество задач вставали ежедневно перед новым правительством России - Советом народных комиссаров. Задачи эти были сложны сами по себе, но их решение усложнялось еще и отношениями между людьми, которые вместе с ним, Лениным, оказались у власти.
Теперь, спустя полгода после пролетарской революции, Ленин понимал, что кое-кто из «оказавшихся у власти», занимал не свое место.
Понимал он и то, что сейчас нет времени искать «лучших из лучших», достойнейших занять высокие посты. Большевики, взяв власть, уже не могли остановиться, отойти в сторону, чтобы осмотреться, отдохнуть, и взяться за дело с новыми силами.
На это не было времени!
Те, кто сегодня был рядом с ним тут, в Москве, или отправился по губерниям устанавливать новую власть, в общем и целом, были людьми достойными доверия, но только теперь он стал понимать, что за долгие годы эмиграции сутью их жизни оставались яростные споры о чем-то отвлеченном, начиная с судеб России.
Споры, а не дела!
Теперь же от них потребовалось решать вопросы, за каждым из которых стояли живые люди. И этим простым людям не было никакого дела до того, прав был Маркс или ошибался в своих рассуждениях. Им нужна была работа, чтобы кормить свою семью, и уверенность в том, что завтрашний день не принесет им горе и новые заботы.
Для этого и было создано новое государство, в котором народ должен был сам взять в свои руки свое будущее, объединившись и пойдя вслед за теми, кто называл себя «ленинской гвардией».
Но время показывало, что сложность задач - и экономических, и политических - дополнялась огромным количеством конфликтов, которые годами, а то, и десятилетиями бушевали между многими из тех, кто оказался сейчас рядом с Лениным. Помня прежние обиды, эти люди вели себя, будто малые дети, то и дело, затевая пустые споры или навязывая неуместные дискуссии. Все это отнимало время, но не обращать внимания на эту перебранку было невозможно. Иначе все рухнуло бы немедля.
В круговерти дел и забот, Ленин часто вспоминал свое возвращение в Россию год назад,  в апреле семнадцатого года.
Тогда он впервые ехал в новую страну, в Россию, где власть теперь принадлежала временному правительству, как оно само себя поименовало.
Ленин был убежден, что любая группа людей, решивших взять на себя власть, берет и ответственность за все происходящее, ответственность за всю страну!
Ответственность же, был убежден Ленин, не может быть временной.
Он размышлял об этом с того момента, когда узнал об отречении Николая, размышлял все долгие дни и ночи до того апрельского вечера семнадцатого года, когда на Финляндский вокзал Петрограда поезд доставил нескольких большевиков, вернувшихся в Россию из многолетней эмиграции.
Он помнил предостережения тех, кто не решился покинуть Европу, тех, кто не видел в нынешней России никаких перспектив, помнил и свои опасения, однако решился и смог увлечь за собой еще несколько человек. Конечно, это была крохотная победа, и она осталась бы незамеченной, если бы не изнурительная работа товарищей, готовивших встречу!
Когда он вышел на огромную площадь перед вокзалом, когда увидел ее плотно заполненной людьми так, он понял, что его ждут!
И главное – он прекрасно понимал это – было не в нем, а в тех идеях, которые он и его соратники выражали все эти годы. Значит, понял Ленин, все разглагольствования временного правительства этим людям не нужны, они не хотят верить пустым обещаниям!
Он беспомощно глядел на броневик, стоявший в нескольких десятках метров от здания, понимая, что пройти туда сейчас невозможно, но в этот же момент рабочий с широкими натруженными ладонями легко подхватил его под плечи и, сделав пару шагов, вдавил в толпу.
Толпа, вопреки опасениям Ленина, будто расступилась.
Уже другие руки приняли его точно так же – бережно, но твердо – и передали дальше.
 Ленин смотрел по сторонам и понимал, что возвысился он над другими только потому, что его поддержали рабочие, те, кому для свободы мало отречения одного властителя монархического и замены его властителем коллективным, но столь же далеким от нужд простых людей!
Те, чьим трудом создается все и вся вокруг и на всей Земле, сами хотят управлять, но не знают, как это делать!
Пока не знают!
И ждут, когда им это объяснят!
В тот раз, стоя на большевике, говорить долго и плохо он просто не мог.
Говорил кратко, не позволяя себе никакого внутреннего сомнения, и, когда на следующий день к нему валом повалили люди, и каждый со своим вопросом, со своей заботой, он вспоминал сильные руки тех товарищей, которые донесли его туда, куда надо было. Только потом он вдруг подумал, что несли они его туда, куда надо было им.
Так и пошла эта череда встреч, митингов, совещаний, когда человек с улицы все громче произносил свои призывы, которым нельзя было противостоять. Стоило хоть раз сказать рабочим: остановитесь, и тут как тут прибежали бы все эти «ликвидаторы» и «отзовисты», которые только и мечтали загнать рабочих обратно в бараки, навести прежний жесточайший порядок угнетения в России. Самим же после этого можно было вернуться в тихую Европу, и жить там неспешно, попивая пиво во время дискуссий, и рано ложась спать под пуховую перину.
А Россия… Россия снова стала бы пятном на карте мира, местом приложения умных мыслей и выгодного вложения капиталов сытой Европы.
Сейчас, спустя полгода после того, как власть оказалась в руках совета народных комиссаров, он иногда стал ловить себя на мысли: а не возмечтали ли о том же некоторые его соратники, кое-кто из находящихся рябом?
Глянул на часы. Пожалуй, пора.
Сегодня была назначена встреча совершенно неожиданная, встреча, в некотором роде таинственная.
Ближе к полудню, когда Ленин шагал по коридору, возвращаясь в свой кабинет, он столкнулся с каким-то мужиком. Никакого уважения к председателю Совета народных комиссаров мужик не выказал, налетел грудью, мимоходом откинув его к стене, почти прошел мимо, потом приостановился, повернулся:
-Так что, извини, гражданин хороший. А не скажешь ли, где тут искать господина Тулина?
«Господин» царапнул по уху! Хотел уже отругать как-то помягче, но мужик не отступал:
-Тулин ему фамилия. Он еще все ругался с этим, вот, прости господи, фамилия вылетела…
Ленину общение с «представителем» уже было в тягость, и он начал обходить его стороной,но вдруг насторожился после слов мужика:
-Тулин, Тулин, с кем же ты ругался? А! Вспомнил, фамилия второго-то была, вроде, как Струве, а?
«Тулиным» Ленин подписал одну из своих статей еще в Питере лет двадцать с лишним назад, когда дискутировал, действительно, с Петей Струве! Надо же!
А мужик продолжал:
-Ну, а, может, гражданина Карпова тут где-нибудь  видел?
Ленин помолчал, внимательно разглядывая «мужика», потом ответил:
-А я с ним у Паниной, кажется, виделся.
Под псевдонимом «Карпов» он выступал на одном из собраний, а происходило оно, кажется, на квартире хозяйки по фамилии Панина.
-Это ты, брат, бредишь,  - убежденно возразил тот. – Если только в зеркале.
Кто-то очень хорошо знакомый, но забытый спрятался под этой грудой заношенной одежды и завесой из бородищи и усов, зачесанных аж к ушам.
-Ну, идемте, товарищ, расскажете мне о положении у вас в деревне, - предложил Ленин, подхватывая «мужика» под локоток.
-Нет, гражданин хороший, - отказался посетитель. – Тут у тебя суетно, поговорить не дадут. Ты приходи, как собирался, к врачу. Сегодня, часов в пять вечера, сможешь?
«Врачом» могли называть, пожалуй, только Степана Красникова, врача,  которого Ленин хорошо знал, и с которым, действительно, Ленин давно не виделся.
Вот туда он и отправился.
По дороге вспомнила события двух последних дней, пытаясь понять: случайное это стечение обстоятельств или речь идет о чем-то большем?
Вчера ближе к обеду понадобилось идти на такую же встречу, о которых мало кому надо знать.
К назначенному времени едва успел на Спиридоновку, где в конспиративной квартире его ждал посланец товарищей германских социал-демократов. Так он попросил себя называть, но разговор сразу был скомкан и шел трудно. С первых слов  Ленин понял: никакие это не социал-демократы, а, видимо, тот самый безобразно толстый Парвус, с которым судьба так нелепо свела его.
Известие о февральской революции удивило и ужаснуло Ленина: там решается судьба России, а он тут будет разгуливать, и заниматься какими-то спорами о принципах организации пролетариата!? Это было совершенно недопустимо, но преодолеть воюющую Европу казалось невозможным, поэтому, когда только откуда-то пришла идейка насчет поездки через Германию и Скандинавию домой, Ленин ухватился за нее всеми руками и ногами.
Незадолго до отъезда его на улице повстречал старый приятель, с которым они давно были знакомы, но не особенно коротко. Едва успели они обменяться парой фраз, как подошел еще один господин, поздоровался, был Ленину представлен, после чего знакомец сразу же ушел. Тут уж Ленину не составило труда догадаться, что встреча была подстроена.
Новый знакомый взял быка за рога: он передает просьбу товарища Парвуса, которого, конечно, товарищ Ленин хорошо знает, о встрече. Ленин отказался сразу же, не давая никаких объяснений. Что тут объяснять? Занят, да и все. На попытку надавить авторитетом Парвуса в рабочем движении Европы и даже Турции, ответил еще короче: не слыхивал о таком. На том и расстались.
Парвус отомстил своеобразно: уже весной семнадцатого, почти сразу же после возвращения в Россию, поползли слухи о «грязных немецких деньгах» и «покровительстве германского главного штаба». Кто-то верил, кто-то нет, но, когда летом такие же слухи поползли и по поводу многих генералов, соседство Ленину не понравилось, пришлось долго отмываться. Правда, умным людям было ясно, что возмущение широких масс на деньги не купишь, массам-то проще, получив шальные деньги, отправиться в трактир, а не на баррикады.
Ну, а потом пришел октябрь, арест Временного правительства и «Вся власть Советам!». Казалось, все вопросы сняты, но Парвус оказался проворнее и злопамятнее, чем предполагал Ленин.
Едва встал вопрос о том, чтобы закончить войну, как этого требовал декрет о мире, снова поползли слухи: большевики отрабатывают немецкие деньги!
Невероятным напряжением всех сил удалось дать мир людям, заключить позорный мир, но теперь Ленин уже знал, что Парвус появится еще не раз. Не тот он человек, чтобы просто так отступиться.
И, едва услышав первый фразы «товарища», едва поняв, что через него с ним разговаривает Парвус, Ленин решил вести разговор максимально жестко, пожалев, что не взял с собой пару ловких парнишек Дзержинского, которые проследили бы за этим негодяем, выявив все его местные связи.
Предложение «товарища Парвуса» было простым и гениальным: устройство мировой революции. Той самой, о которой все время писали Маркс и Энгельс, а сейчас говорит Троцкий.
Посланец вещал, как на спиритическом сеансе: Люди, инстинктивно разделяющие идеалы мировой революции, есть во всех странах, но они слишком разрозненны, их надо организовать, снабдить лозунгами, и, на всякий случай, оружием. Расходы невелики, но зато всемирная революция уже через год – другой создаст те самые Всемирные трудящиеся Штаты, о которых и сам товарищ Ленин писал не так давно. Ленин автоматически поправил: он писал не о Всемирных штата, а только о европейских, да, и то, теоретически.
Издеваясь над посланцем, спросил: кто будет доставлять средства товарищам за границу? Дело ваше, конечно, ответил посланец, но имейте в виду, что у «товарища Парвуса» есть не только колоссальный опыт в таких делах, но и мощный отряд проверенных товарищей – настоящих пролетариев.
Где взять такие средства, поинтересовался Ленин, и получил ответ: по сведениям «товарища Парвуса» у Романовых в Тобольске находятся все их личные драгоценности! Это – миллионы золотых рублей, миллионы!
Ленин поинтересовался: а как с отчетностью? Ну, какая отчетность, товарищ, изумился посланец! Вы плохо понимаете нынешние европейские реальности.
Эти слова Ленина просто разозлили, и он завершил беседу простым выводом: отчетности не будет, значит, деньги вы, господа хорошие, попросту сопрете. А на обиженное лицо посланца возразил, не дожидаясь даже слов, а, вот так вот, сопрете и все! И прошу вас передать Гельфанду (называл Парвуса так, по настоящей фамилии, специально, чтобы не было иллюзий), что встречи с ним я не планирую. Когда придет пора всемирной революции, ее будут совершать герои, а не мошенники от революции.
Ну, что же, мигом успокоившись, и неспешно одеваясь, промурлыкал себе под нос посланец «товарища Парвуса», «тридцать немецких сребреников» не спрятать ни в одном кармане, даже самом глубоком. 
А сегодня утром неожиданно появился Троцкий.
Пришел, и с порога начал требовать: необходимо срочно решать вопрос с Романовыми. Услышав фамилию бывшего царя второй раз подряд, Ленин насторожился: любое совпадение есть повод для раздумий.
-Революционные массы по всей свободной стране хотят знать: как их пролетарская власть накажет Романовых за вековые унижения, издевательства и эксплуатацию, которые они творили над простыми людьми, - размахивал руками Троцкий.
Даже в обычной беседе он оперировал масштабами всей страны, не меньше.
-Лев Давидович, вы же знаете, что нами предпринимаются все возможные меры, но надо быть реалистом: в Сибири Советская власть установлена еще не вполне, и вывозить Романовых из Тобольска достаточно сложно. Мы не можем гарантировать, что на пути к Москве на них не будет совершено нападение. Причем, как вы понимаете, нападение может быть организовано самыми разными силами: от явных контрреволюционеров - монархистов до обыкновенных бандитов, которые сейчас осмелели невероятно!
-Революционные массы, надо признать, имеют право на месть по адресу вековых угнетателей, - вновь вскинулся Троцкий. – Никто и никогда не отрицал естественные права трудящихся на нормальные классовые реакции.
-Но не на убийство же, Лев Давидович! Кроме того, вы, кажется, забываете, что наше правительство взяло на себя обязанность содействовать передаче Романовых в руки правосудия под международным контролем.
-Ах, Владимир Ильич, голубчик, - чуть не взвыл Троцкий. – Ну, какой международный контроль, о чем вы! Международный контроль снова заставит нас вернуть буржуазии все, чего мы ее лишили в пределах Советской России, и кровь бойцов, щедро окропившая эту землю, - Троцкий запнулся, подумал, уточнил. – Кровь бойцов, щедро окропившая эту святую землю революции, окажется пролитой напрасно!
Именно поэтому Ленин и старался отправлять Троцкого туда, где надо было дискутировать, и дискутировать долго: мало, кто мог выдержать этот почти нечеловеческий натиск, двигавшийся по какому-то замкнутому циклу. Но сам время от времени ставил Троцкого на место, превосходя того на его же любимом поле, на поле демагогии.
-Лев Давидович, вам, создателю нашей славной Красной Армии, лучше всех известно, как вас ценят бойцы и командиры. И ценят они вас не за то, что вы вынуждаете их бесцельно проливать кровь, а за то, что вы всегда, я это знаю точно, всегда стремитесь добиться победы, сберегая жизни и силы наших героев.
Доброе слово и кошке приятно, и Троцкий замолчал, налил из чайника кипятка, потянул губами.
-Остыл, - констатировал он огорченно.
-Кипятком мы сейчас разживемся, - с улыбкой пообещал Ленин. – А вы, тем временем подумайте вот о чем: у Энгельса где-то есть замечательный пассаж. Он рассуждает, как поступить с буржуазией, когда пролетарии возьмут в свои руки всю власть. И, знаете, что писал Энгельс?
Ссылками на Энгельса, и, особенно, на Маркса, убедить Троцкого  было не так уж и трудно.
-И что же писал Энгельс? – откровенно улыбался Троцкий, понявший, что Ленину удалось его перехитрить.
-Энгельс написал: видимо, пролетариату придется откупиться от всей этой сволочи, - процитировал Ленин и захохотал в голос, выходя за кипятком.
-Вы думаете, нам придется еще и деньги им давать? – спросил Троцкий, когда чай был почти допит.
-Ну, на это мы вряд ли пойдем, но, согласитесь, эффект от того, что мы просто выгоним буржуев за границу, чтобы они не мешали нам строить общество будущего, будет ошеломительным, а? И начать с Романовых было бы очень удачно, очень!
Ленин стремительно пересек кабинет по диагонали, повернулся и замер.
-Вы только представьте себе, как революционный трибунал публично изучает все обвинения, выдвинутые против Романовых. Начиная с Ходынки, через Кровавое воскресенье, заканчивая втягиванием в мировую войну, а? И, кстати, раз уж вы сами этот разговор затеяли: я не вижу лучшего прокурора от лица революционной России, чем товарищ Троцкий. Не говорите ничего, подумайте. Очень вас прошу! Договорились?
И под его взглядом Троцкий, подумав, кивнул, соглашаясь. Однако в глазах его Ленин увидел тот самый желтый огонек, который сверкнул перед отъездом Льва Давидовича в Брест-Литовск для подписания мирного договора с Германией.
Вроде, голосовали, всех убедили, Троцкого уговорили. Но, все-таки, там, в Бресте, он решил, что пришло его время, и от всех договоренностей отказался. Именно тогда немцы и двинулись вперед, и пришлось чуть не силком гнать солдат снова в бой. И сейчас Ленин испугался, что Троцкий снова выкинет какой-нибудь фортель, и подумал, что вопрос доставке Романовых в Москву, например, вполне относился к компетенции ВЧК, и об этом следовало говорить с Дзержинским. Особенно, после сегодняшнего разговора с Троцким, учитывая настороженное отношение Феликса к «грозному альбатросу революции».
Только выходя из Кремля, Ленин понял, что ошибся в своих расчетах: поздно, прохожих мало, поэтому «орлы» Свердлова, на которого была возложена ответственность за безопасность Ленина, обложили по всем правилам сыска. Но, опыта, честно говоря, у них было несравненно меньше ленинского, потому, в конце концов, и задержались они возле парадной на Никитской. Открыть дверь, которую вождь мирового пролетариата подпер изнутри толстой палкой, было невозможно, а двор-то был проходной. В общем, пока искали обходной путь, он уже далеко ушел.
По дороге вспомнил дневного визитера, на встречу с которым теперь спешил. Действительно, виделись много раз, но очень давно. Лет, наверное, семь назад, в последний раз. Кажется, в Женеве. Щербаков Николай, кажется, Алексеевич. Откуда он тут взялся Ленин не знал, и гадать не хотелось, знал, что сейчас все узнает. Страха не было: Щербаков был «своим».
Дверь квартиры открыл, в самом деле, врач Степан Красников, обрадовался, поздоровались искренне. На шум вышел и Щербаков, но уже одетый без маскировки. Выглядел европейским «барином», будто одевался в лучших магазинах где-нибудь в Лондоне или Берлине, но не в Париже.  Изысканно, дорого, но очень строго, консервативно, в зубах трубка, в руках стакан с каким-то напитком, явно не лимонадом.
Ленин протянул руку, пожал крепко. Сказал, намекая на изменившийся вид Щербакова:
-Ну, теперь можно и без маскировки.
-Без маскировки тебе теперь почти нельзя, - возразил Щербаков. - Обложили тебя, не дай бог никому.
Говорил серьезно, без улыбки, но и без сочувствия. Просто, констатировал обстоятельство.
-Ты, Володя, меня извини, но на разные церемонии у тебя времени нет, поэтому, сначала говорить буду я.
-Постой, - перебил его Ленин. – Сперва уж ты о себе, в таком случае.
-Разумно, - согласился Щербаков. – Собственно, я так и хотел, иначе ты мне верить не будешь. Сейчас я тут оказался с помощью англичан. Точнее, видимо, их разведки. Они, как ты понимаешь, хотят, чтобы ты воевал так же, как воевала Россия до октября.
Он замолчал, испытующе глядя на Ленина.
Тот сразу же попросил:
-Ты продолжай. Мне арифметику пересказывать не надо. Европейский баланс и мы хотели бы сохранить, но, как ты понимаешь, не за счет революции, не за счет восстановления влияния буржуазии. И они это понимают. Что говорят?
-В Англии есть влиятельные силы, которые рады ослаблению тех, кого вы пнули в октябре, и пнете еще не один раз, когда станете отнимать собственность в пользу государства. Вы же будете отдавать «фабрики рабочим»? – улыбнулся Щербаков.
-Конечно, будем. Иначе, зачем все было затевать?
-Понимаю. Значит, есть поле для совместной деятельности.
Ленин выжидающе молчал, и Щербаков продолжил:
-Те, кто организовал мой приезд сюда, повторяю, заинтересованы в дальнейшем ослаблении тех конкретных людей, которые сейчас возбуждают ненависть к большевикам. Признаюсь, антиленинские настроения сейчас сильны, и это мешает спокойно работать.  Поэтому, возникла не совсем обычная идея: объединить усилия разных людей для достижения  некоей общей цели. Твоя позиция по этому вопросу нам известна, и мы готовы не только поддержать, но и оказать практическую поддержку по всем направлениям.
-О чем ты? – удивился Ленин.
-Я – о Романовых, - ответил Щербаков, глядя прямо в глаза Ленину. – Мы знаем о достигнутом негласном соглашении, что Романовы окажутся в Германии. Мы тоже считаем такой вариант идеальным во всех отношениях, поскольку ты устранишь серьезную опасность. Николай, между нами говоря, тряпка, и его могут втянуть в любую авантюру. Сам он это поймет не раньше, чем окажется на эшафоте, но до этого его именем многое натворят. Если же Романовы окажутся в Европе, мир увидит, что большевики – не звери, и с вами можно вести разговоры обо всем, если не наступать вам на мозоли злонамеренно. Ты ведь понимаешь, что это будет очень высоко оценено серьезными людьми. Ну, и, говоря откровенно, если мы поможем тебе отправить Романова к Вильгельму, то можно будет сразу же начинать зондировать возможности мира. Все уже поняли, что допустили в четырнадцатом году серьезную ошибку. Куда прикажешь сейчас подевать эти идеи «великой Польши» или «великой Венгрии». А они уже есть, они уже ждут, когда им поставят стул для  разговоров с «взрослыми дяденьками». В общем, сейчас речь идет не о них, а о нас, и я готов ответить на вопросы.
Ленин поднялся, прошелся по комнате, остановился у окна. Вопрос важный, сознавал он, и решать его надо:
-Во-первых, сотрудничество на этом этапе будет исключительно нелегальным, скрытым.
Щербаков понимающе и даже одобряюще кивнул головой.
-Во-вторых, ваше участие будет носить исключительно консультационный характер. Никаких агентов, а, тем более, никаких войск.
-Давай, обсудим это позже. Это – детали, - предложил Щербаков.
Ленину реплика не понравилась, но он продолжил.
-В-третьих, связного по этому вопросу я пришлю к вам послезавтра. Сейчас я буду под контролем, - признался он.
-Да, ты уже под контролем, - усмехнулся Щербаков. – Но времени у нас нет. Я сообщу тебе, конечно, без ссылок и доказательств, что ваши политический союзники готовят серьезные акции.
-О ком ты говоришь?
-Левые эсеры. Они молчали, пока было возможно узаконение Учредительного собрания, где они намеревались выйти в лидеры. Сейчас у них, как они думают, один путь – приход к власти на ваше место.
-Что они готовят? – напрягся Ленин.
Сама мысль о том, что левые эсеры, которых он всячески привлекал к работе в Совнаркоме, могут выступить против, была неприятна, даже, немного обижала, но не была чем-то исключительным. Политика – не любовь: тут возможны самые разные комбинации в любое время.
-Повторяю, данные у меня совершенно неофициальные. С нашей стороны никто не допущен к деталям. Знаю, что будет восстание где-то на севере, скорее, на северо-западе, чтобы можно было открыть плацдарм где-то в районе Архангельска. Будет восстание в Москве, кажется, с провокациями против дипломатического корпуса. И третье, из-за чего, собственно, и возникло наше предложение, - убийство Романовых в Тобольске. Сам понимаешь, что это будет означать, что ваше правительство неспособно контролировать обстановку в стране, а это -опасность для цивилизованных стран. Ну, и все вытекающие последствия. Тебе, например, уже не удастся эмигрировать в Швейцарию, - усмехнулся Щербаков.
Ленин молчал. Все, что он услышал, не было чем-то необычным, эти опасения и подозрения часто мелькали в различных разговорах. Но там были разговоры «вообще», а сейчас ему открывали планы, которые стоили жизни людям и войны стране, и этому следовало дать отпор!
  -Мне пора, - Ленин протянул руку Щербакову. – Спасибо, Николай, ты нам помог, и я этого не забуду.
У самой двери Щербаков остановил его и выдохнул прямо в ухо:
-Скоро у тебя будет забота по всей железной дороге. Но я тебе этого не говорил.
На том и расстались.
Вернувшись в Кремль, Ленин принялся размышлять.
Судьба Романовых давно сидела занозой во всей текущей политике России. Еще Временное правительство так толком и не решило, что с ними делать и просто сослали подальше, в Сибирь.
Потом – Октябрь. И та же самая проблема: как быть с Романовыми? С одной стороны – теперь они рядовые граждане, с другой – родственники почти всех монархий Европы. Держать их в ссылке долгое время опасно и просто бессмысленно: станут говорить, что большевики просто держат Романовых в той же ссылке, в которую Романовы отправляли своих противников. А тут уже и основания для протестов, и повод для «всенародного сочувствия». А там возможно и «раскаяние», которое бог весть, к чему приведет.
Теперь, когда стало ясно, что за зиму воспряли духом те, кто после Октября попрятались по углам, когда стало ясно, что просто так они не отдадут власть, Романовы могут оказаться в центре всех событий даже помимо своей воли. В конце концов, вся Россия «знала», будто Александр Третий хотел сделать своим наследником не Николая, а Михаила. Помешало увлечение младшего сына  девицами неблагородных кровей! Но сейчас это могут вовсе не принять во внимание, тем более, что нынешняя жена Михаила Романова, графиня Брасова, в феврале семнадцатого вела себя очень «демократично». Говорят, даже разгуливала с красным бантом на груди. Вот вам и новая «императрица народной Свободы»!
Мысль перескочила на последнее предупреждение Щербакова, о «железной дороге». Многие, начиная с Дзержинского, говорили о том, что бывшие пленные, которых решено было отправить домой, то есть в Германию и Австрию, в эшелонах растянулись почти по всей России от Казани до Владивостока. План эвакуации пленных был прост: выполнить свои обязательства, но не дать повода для новых нападок: пленные возвращались через Владивосток, значит, на их доставку в Европу уйдет довольно много времени. Тогда, Россия и выполнит свои обязательства по Брестскому договору, и не даст повода Антанте выдвинуть обвинения в усилении противника. Отправка шла, конечно, с проблемами, особенно потому, что пленные вывозили свое снаряжение и вооружение. Обещания обещаниями, а вооруженные люди, сконцентрированные в одном месте, представляли собой серьезную силу. Правда, и об этом Ленин помнил в первую очередь, если уж такая концентрация неконтролируемых пленных неизбежна, лучше, чтобы она располагалась подальше от Москвы.
Снова задумался: почему об этом Щербаков сказал в самом конце разговора и тайком? Долго анализировал, и решил, что причины носят, скорее, эмоциональный характер: разговор зашел о Василии Яковлеве, с которым Щербаков был знаком давно и близко, и Щербаков расчувствовался. Расчувствовался, и выдал сведения, которые выдавать не должен был. Видимо, вокруг пленных активно работают и те самые «англичане», которые прислали самого Щербакова. Ну, что же, и на том спасибо.
Значит, надо все в той или иной форме отдать Дзержинскому, включая и вопрос о Романовых. Но о Романовых отдать малую толику. Главную же миссию выполнит Василий Яковлев, человек, о котором среди эмигрантов ходили слухи самые невероятные, как об отчаянном смельчаке и безжалостном поэте.
15. 2008, июнь, Москва
Утро туманное, утро седое…
Погода была пасмурная, небо заволокло тучами, но прохлады не было.
Еще раз, прочитав письмо и просмотрев конверт, Корсаков набрал номер на звонок ответил дребезжащим голосом Александр Сергеевич Зеленин.
На встречу согласился при одном условии: Корсаков напишет расписку, что все слова его, Зеленина, использует в своей статье только  с его, Зеленина, письменного согласия.
Встретились на Покровском бульваре в четыре часа.
Александр Сергеевич Зеленин оказался добродушного вида стариком в толстенных очках. К удивлению Корсакова, при личной встрече рассказами о боевой молодости не досаждал, был конкретен, и сразу же спросил, о чем пойдет разговор?
Корсаков тоже подготовился к беседе, поэтому начал издалека.
-Сначала, так сначала. Тогда я вас предупреждаю, что ваше право отвечать или не отвечать – превыше всего, договорились?
-Тут и договариваться нечего, - голос Зеленина был так же вежлив, но непреклонность читалась даже в движениях губ. – Вы бумажку принесли, как обещали?
Получив расписку, прочел ее внимательно, сложил и сунул в карман.
-Люблю ответственных людей. Давайте ваши вопросы.
-А я люблю людей деловых, поэтому и спрошу четко: приходилось ли вам сталкиваться с таким названием «Единое трудовое братство»?
-Не только сталкиваться, но и чуть было не войти в него привелось, - ответил Зеленин так легко, будто только этого вопроса и ждал. – Но, слава богу, не сложилось. Может быть, поэтому и имею сейчас возможность сидеть тут и с вами беседовать. Вы меня как нашли-то, и как вообще вышли на эту тематику?
-Отвечать буду только за себя. Нашел вас случайно, искал долго, но не вас, а некоего абстрактного человека, который смог бы просветить.
-В чем?
Корсаков сел, поджав под себя ногу, и стал пояснять:
-Сейчас я готовлю цикл публикаций, в которых хочу показать читателю, что те оценки, которые сегодня господствуют касательно тридцатых голов и чекистов, может быть, неточны, может быть, ошибочны, может быть, конъюнктурны. Но просто так отметать все, что сегодня известно, бессмысленно. Люди не любят простые запреты. Сегодня человек адекватно отреагирует только на запрет обоснованный, предостерегающий и  такой … я бы сказал, неконфликтный.
-А куда же вы, голуба душа моя, денетесь от конфликтов? Конфликты неизбежны, как сама жизнь, и бояться этого не надо. Но, по сути, я с вами соглашусь в данном вопросе. Вы-то обо мне что знаете?
-Хороший вопрос. Ничего не знаю, кроме того, что вы можете обладать информацией о некоторых делах, которые расследовались в конце тридцатых.
Зеленин вытащил из кармана серебряный портсигар, достал папиросу, и видно было, что папиросы эти не фабричные. Он, перехватив взгляд Корсакова, охотно и даже горделиво пояснил:
-Сам составляю табачные смеси, и сам набиваю гильзы. Исключительно и неповторимо! Курю с юных лет, к сожалению, так уж, лучше, получать от этого хоть какое-то удовольствие, верно?
Зеленин закурил и продолжил:
-Значит, я так понимаю, что информацию обо мне вы получили, что называется, вслепую.
-Ну, в общем, вы правы, - согласился Игорь, потому что отвечать точно на вопрос об источниках он не хотел.
-Ну, а о месте моей работы в те времена что знаете?
-Ничего, - честно ответил Корсаков. – Могу, конечно, признаться, что догадываюсь, но любая догадка может быть очень далека от истины.
-Понятно. Ну, это хорошо, что отвечаете честно и  незнания своего не скрываете. А то сейчас все норовят навыдумывать, нарасписывать разные небывальщины, и всюду кричать, что это так и было. Но вы мне, Игорь, вот что поясните: ну, не знаете вы ничего обо мне, а вопросы задаете. А если я какой-то обыкновенный пенсионер, который всю жизнь проработал, например, гардеробщиком в театре, а сейчас вам навру с три короба. А вы все это напечатаете, а люди вам не поверят, да еще и в суд подадут, а?
-В принципе, так бывает, - ухмыльнулся Корсаков. – Но вы же потребовали от меня расписки, что каждую страничку сами лично будете проверять и подписывать, так? Значит, если я это напечатаю, а люди подадут в суд, то я вас туда потащу, как клеветника и соответчика. Правильно?
Зеленин несколько удивленно поглядел на Корсакова:
-Неужели старика потащите в суд?
-А неужели старик врать будет? – вроде как отшутился Корсаков, но глядел строго.
-Ну, ладно. Человек вы серьезный, расписку вашу я получил, спрашивайте.
-А я уже спросил.
-Насчет «Единого трудового братства»? Да, была такая организация. Тогда ведь вообще организаций было огромное количество, и каждая притязала на исключительное положение в своей сфере.
-В «своей сфере», это в какой?
-Да, хоть в какой, - хмыкнул Зеленин. – Те годы нельзя видеть одномерно, только, как царство террора и насилия в Советском Союзе. Мир, весь мир, понимаете, вступил в новую эпоху, и начал этот мир с создания неких правил, по которым он будет жить.
-То есть, правил социалистических, и правил капиталистических?
-Ну, что вы! Если бы дело обстояло так, мир давно жил бы в мире и покое. Капиталистические, например, правила, это - какие? Английские, французские, а, может быть, польские? Или - американские? Вот, то-то и оно, что каждый предлагал свои правила, стараясь выторговать себе как можно больше разных преимуществ. А у нас? Это потом Ленин стал всюду считаться единственным и безусловным лидером. Сталину так было удобнее защищать свою конструкцию. А поначалу там такие бои шли, что стены дрожали. Ну, вот, например, посудите сами. Есть, например, социал-демократ Феликс Дзержинский, который так боролся с царизмом, что его к смерти приговорили. И как, по-вашему, он станет безоговорочно  слушать какого-то Ленина, который все это время сидел в сытой Швейцарии и пил пиво? И ведь это – верхушка горы! А внизу, а в провинции, а в крохотных городках? Всюду старались установить свои правила, свои нормы, свои законы, и всюду для этого надо было создавать какой-то свой мир, мир единомышленников. А мир, хотите вы или не хотите, нерушимым быть не желает, и каждый человек вдруг начинает что-то свое говорить, что-то такое, что прежним взглядам противоречит. И получается – борьба! И, хотя все шли к одной цели, все стремились создать всемирное царство счастья народов, пути к этому счастью все видели по-своему!
-И это «братство» - тоже?
-И это «братство» - тоже, - убежденно кивнул Зеленин. - Там ведь разные люди были, и романтики, и жулики, как в любом деле.
-А вы вели следствие по этому делу? – поинтересовался Корсаков.
Его все больше интересовал новый собеседник. Что-то в нем было подкупающее, как-то легко и открыто он общался, не прятался в норку, не ощетинивался.
-Ну, можно и так сказать, конечно, хотя, к тому времени был я в НКВД меньше трех месяцев. Шла «ежовская чистка», и кадры требовались постоянно. Вот, меня и включили в особую группу. Состояла она из пяти человек во главе со старым чекистом, который, как я потом стал понимать, и сам находился на подозрении. Наверное, поэтому и поставили его на такой участок, поэтому и придали ему необстрелянных юнцов. Всю работу планировал и распределял он, а каждый из нас, молодых сотрудников, получал от него конкретное задание. И потом – что хочешь, делай, а задание выполни. Вот так я и прикоснулся к делу «Единого трудового братства». Но подробностей этого дела я не знаю, поэтому вряд ли смогу оказать серьезную помощь.
-Но вы же сами сказали, что принимали участие в следствии по этому делу?
-В самом деле, так сказал? Ну, извините, если так. Сказать-то я хотел, что фактически, с этого дела был снят на его, можно сказать, боковой отросток.
-Это как?
-Ну, расследуется дело, задействованы люди, и вдруг, в ходе расследования, выясняется, что обвиняемые еще что-то натворили. Может быть, еще более серьезное. Как быть? Прекратить прежнее следствие нельзя. Пропустить открывшиеся обстоятельства – тоже. И создается новая группа, которая и занимается этим, так сказать, побочным следствием, понимаете?
-Понимаю.
Обидно было терять такого собеседника, такой источник информации, но нить явно рвалась. И, уже готовясь к прощанию, Корсаков спросил:
-А что за ответвление было, не секрет?
Зеленин помолчал, будто взвешивая «секрет – не секрет», потом ответил, тщательно подбирая слова:
-По нынешним временам, видимо, уже не секрет. По делу «Братства» проходил чекист с дореволюционным подпольным партстажем, лично знакомый с Дзержинским. Когда нас, новобранцев, водили по музею истории чекистов, этому человеку был посвящен стенд. Там и его портрет, и его маузер, и лично написанный рукой Дзержинского приказ по ВЧК об особых полномочиях этого человека. А через несколько недель после этой экскурсии сажают меня в допросную камеру и приводят ко мне на допрос этого человека. Я его сначала даже не узнал, так он был избит и изуродован!
-И в чем же его обвиняли?
-Подозревали. Не «обвиняли», а «подозревали». А доказательства того, что он виновен, и должен был получить я.
В разговоре наступила пауза. Корсаков понимал, что значило «получить доказательства», и ждал, что Зеленин станет как-то выкручиваться.
-Вы, наверное, ждете, что я сейчас начну юлить и выкручиваться, дескать, не бил, не пытал, - будто прочитал старик мысли журналиста. – Не буду. Во-первых, потому что не бил. Для этого были другие люди. Но вызывать этих людей и давать им указания об интенсивности «обработки» должен был, конечно, я. Кроме того, человек этот вел себя поразительно стойко, и руководитель нашей группы пошел другим путем. Он подобрал показания тех, кто был менее упорен, и подтверждал все, что хотели выбивать из этого чекиста. Ну, и, главное, в это-то преступление, о котором я и должен был его допрашивать, вообще-то, мало верили. Я узнал, правда, значительно позже, что дело это считалось пустой забавой что ли. И возникло оно исключительно для того, чтобы просто рассеять внимание подследственных, сбить их с толку, ослабить концентрацию. А так, вообще-то, дело, конечно, пустяковое. Хотя, странно оно завершилось. Так в те времена дела не заканчивалось.
-А чем же оно закончилось, - спросил Корсаков, от которого уже второй раз ускользала путеводная нить.
-А, вот, ничем и закончилось, - развел руки в стороны Зеленин. - Дело пропало. Всех, кто по этому делу проходил, признали виновными по другим делам, приговорили и расстреляли. А дело пропало. Но пропало как-то … как бы это сказать … таинственно и необъяснимо. Но пропало бесследно. Правда, виновным объявили как раз руководителя нашей группы. Ну, раз уж он был на подозрении, значит, надо ему и обвинения предъявлять, верно? Вот, среди прочих, и это обвинение было. Но я знаю точно, что он в этом не виноват.
-Откуда знаете? Он сам вам говорил?
-Да вы что! Разве о таких вещах говорят? Да еще, начальники подчиненным! Нет, он мне ничего не говорил. А знаю я потому, что дело это исчезло из моего закрытого кабинета, из ящика стола, когда я вышел на пять минут, не более. И начальника моего в ту пору в Москве не было. Так что у него полное алиби.
-И что же это за дело такое было мистическое?
-Дело, в самом деле, какое-то, ну, не мистическое, но загадочное. И дело, считавшееся выдуманным, высосанным из пальца. Дело о фальсификации расстрела бывшего российского императора Николая Романова и его семьи.
Весь мир исчез для Корсакова. Вся  бесконечная и беспредельная Вселенная сосредоточилась для него в сидевшего перед ним старичка, который только что произнес некую непонятную фразу. И Корсаков переспросил:
-О чем?
-Да, да, вы не ослышались. Чекиста этого заслуженного, Позднякова Кирилла Фомича,  обвиняли в том, что он, в сговоре с троцкистами, способствовал побегу семьи Романовых из Екатеринбурга в июле восемнадцатого года. А, чтобы предательство свое замаскировать, сфальсифицировал и расстрел, и захоронения. Вот такая история.
Все вопросы вылетели из головы Корсакова. Он шел на эту встречу, чтобы найти хоть какие-то нити, ведущие к событиям гражданской войны, и был готов к долгому и трудному разговору, возможно, к нескольким разговорам, а ему почти сразу же говорят: не расстреляны Романовы, фальсификация все это. С ума сойти!
-Александр Сергеевич, вы, пожалуйста, не …- начал Корсаков.
-Не обижусь, не обижусь. Вы просто невнимательны. Я ведь вам с самого начала говорил, что дело это было шито белыми нитками и никого значения для судьбы этого Позднякова не имело.
-Но все-таки, оно пропало?
Зеленин кивнул.
-Меня и самого иногда это заботит. Зачем было воровать такую явную фальсификацию? Было бы понятно, если бы, например, какие-то листы с собственноручными показаниями стали бы где-то всплывать. Ну, решили человека, слабого духом шантажировать. Бывает. Но за эти семьдесят лет ни один листок, ни одна фамилия не всплыли, понимаете?
 -Но сейчас вы не в состоянии следить за такими делами, верно?
-Нет, неверно! Если что-то всплывет, я буду первым, кого пригласят «для беседы». Дело-то исчезло из моего кабинета.
-Вы думаете, за семьдесят лет об этом кто-то помнит? – удивился Корсаков.
-А вы думаете, кто-то забыл? – удивление Зеленина казалось более сильным и искренним.
-Но ведь вы сами сказали, что дело всем уже тогда казалось надуманным, нереальным. Кому оно может быть нужно, спустя столько лет?
-Эк вы  … наивны. Да, тогда больше половины дел можно было закрыть, проводя нормальное следствие, а не просто, принимая на веру доносы. Вы думаете, в тридцатые грешил и творил беззакония Сталин и, по очереди, руководители НКВД? Да, они просто использовали то, что создавали сами люди, их современники. Использовали с толком, с учетом расстановки сил и интересов.
-Не понимаю вас, - признался Корсаков. – Всем известно, что сталинская машина репрессий не могла бы существовать без этих жертв. И машина сама создавала, выдумывала преступления, а потом казнила тех, кто не был ни в чем виноват.
-«Всем известно»… - брюзгливо передразнил Зеленин. - Когда-то всем было известно, что Земля стоит неподвижно в центре Вселенной, а Солнце и иные небесные тела вращаются вокруг нее. Помните это из школьного курса?
-И что?
-А то, что те, кто открывал истинное положение вещей, те, кто посмел усомниться в особом положении Земли, тоже были преследуемы, как нарушители неких незыблемых правил. А пресловутые «все», свои заблуждения считали истиной в высшей инстанции.
-То есть, вы хотите сказать, что репрессий не было? – Корсаков начинал злиться.
-Вы, молодой человек не сердитесь так-то, не надо. Спорить с вами я не намерен хотя бы потому, что вы обо всем знаете из пересказов, а я все это испытал на своей шкуре. И что такое ночами не спать, ожидая ареста, тоже знаю. Я ведь после того, как Ежова объявили врагом народа, и под следствие попал, и срок получил, и домой вернулся только после двадцатого съезда. По старому знакомству смог устроиться  в швейную артель, не более. Из квартиры нас, конечно, еще в тридцатые выселили. Ну, то есть, как – выселили? Меня – в камеру и в лагеря, а жену просто выгнали. Пришли новые жильцы и выгнали. Так вот, когда я снова стал работать, когда выхлопотали нам комнату, мы с женой решили родить ребенка! А нам было за сорок! И только тогда, в комнатке на Соколе, я почувствовал, что такое – жизнь! Сынишка, правда, умер через две недели, а жена – через месяц после него.
Зеленина замолчал и отвернулся. И Корсакову стало стыдно за себя. Ну, что он, в конце концов, привязался к этому старику? Ну, ему-то, Корсакову, чем он навредил?
Корсаков уже хотел как-то извиниться, искал удобную форму, когда Зеленин повернулся к нему.
-Так, я это вам говорю вот к чему: все эти репрессии не Сталиным и «органами» были начаты! Вы, вот, не спешите мне отвечать, а подумайте: кто и когда проанализировал ту эпоху? Мы ведь сейчас ее просто зачеркнули, и только! Зачеркнули, и надеемся, что все в прошлом. Троцкого обеляете? А что в нем-то хорошего было? Чем было бы лучше для России, если бы все силы пошли на свершение «мировой революции»? Да, ведь против нас точно так же объединился бы весь мир, как против Наполеона в свое время! И такую войну мы бы никак не выиграли.
-Вы разные вещи смешиваете, - начал, было, Корсаков.
-Ничего я не смешиваю, но спорить больше не хочу, - Зеленин говорил спокойно, как о давно ясном. - Вы извините, но я на эти вещи очень остро реагирую. Сердце, знаете ли, уже не то.
И снова Корсакову стало неуютно. В самом деле, вытащил старика для разговора, а втянул в дискуссию.
-Давайте, я вас провожу, - предложил он, и, видя, что Зеленин собирается отказаться, добавил: - Просто так, без политического подтекста.
Шли молча, а перед дверью подъезда Зеленин попросил:
-Вы мне ваш телефон черкните на всякий случай. Мне кажется, что вы к повороту беседы готовы не были, и растерялись. А, если растерялись, то о чем-то и не спросили. Ну, а я подумаю, да, может еще, чем вам и помогу.
-Давайте, все-таки, я вам еще пару вопросов задам, а?
-Ну, разве что «пару».
-Значит, вы уверены, что подозрения о том, что Романовы не были расстреляны – ложь?
-Ну, нет, этого я как раз не говорил, - ответил Зеленин, и Корсаков снова почувствовал, как теряет ориентиры. - Наоборот, что-то там было. Началось-то все с «сигнала с мест», как говорится. Тогда ведь, повторяю, врагов искали все и всюду. Вот, какой-то товарищ из Свердловска и прислал письмо в НКВД, сюда, в Москву, в центральный аппарат. В письме речь шла о том, что враги народа препятствуют борьбе против них, врагов то есть. А суть дела была вот в чем. Этот товарищ, местный краевед, стал собирать слухи, которые носились по городу в его, краеведа, детские времена. Свердловск, напомню вам, это и есть тот самый Екатеринбург, в котором якобы расстреляли Романовых. Вот, краевед и стал собирать разные слухи. Ну, интересно же! А слухи-то были, будто Романовых не расстреливали, а куда-то увезли. Вместо Романовых же расстреляли каких-то совершенно других людей, а, может быть, и вовсе никого не расстреливали. Кстати говоря, судя по его, краеведа, материалам, слухи отражали какую-то вполне реальную картину. Стал он, спустя много лет все выяснять, и вдруг его чекисты задерживают и допрашивают. И подтекст допроса: зачем клевещешь на Советскую власть! А краевед-то машинист паровоза, пролетарий – хлеще некуда! Он и партизанил, и в Совет избирался, и со многими ответственными работниками знаком. Пошли звонки «сверху», его отпустили. Но – пригрозили: молчать! Тут он письмо в Москву и отправил с товарищами-машинистами.
-Погодите, тогда получается, что Романовы могли бежать?
-Могли, конечно. Но мы это не рассматривали. Нам-то нужно было вокруг этого самого Кирилла Фомича Позднякова сети раскинуть на мелкую и крупную рыбу.
-Ну, а, все-таки, хоть какие-то факты там были упомянуты?
-Были, и много, но, повторяю, Романовы нас не интересовали. У меня было прямое и конкретное задание, и я его выполнял. Друг мой покойный, Антон Достоевский, судьбой Романовых интересовался, и, даже, писал запросы.
-Достоевский?
-Именно, - улыбнулся Зеленин. – Он из беспризорников. Попал в Петрограде в знаменитую ШКИДу, слышали?
-Да, слышал, даже книгу читал и фильм смотрел.
-Вот, он туда и попал. Когда его оформляли, он фамилию свою не знал. Что там, ему лет семь тогда было! Попросил фамилию Достоевского – получил! Попросил отчество директора школы - получил! Так и пошел по жизни!
-Значит, и запросы делал.
-Да. Почти на свой страх и риск, но делал. Это он мне уже потом рассказывал, после того, как я вернулся в Москву. Разыскал меня, пришел, рассказывал о том, что происходило. Плакал, просил простить, что не смог препятствовать. А кто там смог бы препятствовать? Эта машина не знает ни мыслей, ни чувств.
Зеленин снова помолчал, потом продолжил:
-Так вот, Достоевский отыскал несколько человек, которые, как ему показалось, могли бы иметь отношение к Романовым. Сразу скажу, все – мужского пола. То есть, как уверял Антон, возможный Алексей Романов, престолонаследник!
Час от часу не легче! Это что же получается – Алексеев так же много, как Анастасий Романовых, мотавшихся по всему свету?
Боясь спугнуть исключительную удачу, Корсаков постарался голос свой сделать предельно спокойным:
-Это, получается, что может быть жив прямой наследник российского престола?
-Да, вряд ли, - посчитав, ответил Зеленин. – Он ведь родился, кажется, в тысяча девятьсот четвертом году. Что, ему – сто четыре года?
Он усмехнулся своему предположению, и продолжил:
-Вот, потомки его, может быть и живы.
-Да, ну! Ерунда какая-то, - робко возразил ошеломленный Корсаков.
Старик Зеленин снова замолчал, и минуты три они шли молча. Потом он сказал, чеканя слова:
-Судя по вашему поведению, по стремлению сделать спокойное лицо, вы именно в этом направлении и двигаетесь! У меня нет причин вам мешать, поэтому отдам все, чем владею. Антон Достоевский называл мне трех возможных кандидатов, но запомнил я только одного. Честно говоря, я и сейчас не верю во все эти сказки. Но вы, раз это ваша работа, поройтесь. Перезвоните мне завтра, а, лучше, приходите часов в одиннадцать. Я вам установочные сведения отдам.
16.
2008, июнь, Москва
Татьяна Львовна Серова ушла из Администрации Президента в феврале двухтысячного, за несколько дней до выборов. Мало кто ее тогда понял. Усмехаясь, говорили,  что «за одного битого двух небитых дают» и «коней на переправе не меняют». Более дальновидные, понизив голос, делились сокровенным: лучше уйти после выборов, когда будут откровенно намекать. Вот, тогда, соглашаясь, можно будет выторговать какие-никакие льготы.
Серова в ответ молчала, улыбаясь. Она и сама очень сожалела о принятом решении, но отметала эмоции, повторяя себе самой,  то и дело, что перспектив с каждым днем становится все меньше.
Она ощутила неотвратимые перемены еще тогда, когда в коридорах Администрации появился скромный, немного скованный бывший чиновник питерской мэрии. Над ним посмеивались, но Татьяна точно знала, что он находится в самом начале своего долгого пути, и преград на этом пути он не потерпит. И ничего личного в этом не будет. Просто, будет убирать все, что мешает.
Серова понимала, что ее уберут, и, объективно, это неизбежно и полезно. Но полезно для общего дела, для России, которая уже давно пребывала на окраине мира, время от времени, надувая дряблые щеки.
Что касается ее, Татьяны Серовой, персонального блага, то оно под угрозой. С новыми людьми придут новые механизмы управления, те, которые будут нивелировать личность, требуя добросовестного и точного выполнения воли руководства. Становиться такой преградой она никак не хотела. Поэтому и пришла с разговором к своему непосредственному руководителю.
Пришла сразу же после возвращение с рождественских каникул, на которых вовсю пользовалась имеющимися льготами и возможностями. Даже любовника открыто взяла с собой. Показала всем, что «подставляется», значит, конфликта не хочет.
Ее руководитель, человек умный и осторожный, выслушал, признал, что у нее есть право на поступок, обещал подумать.
Спустя неделю ее вызвал главный босс. Принял приветливо, говорил убедительно, открыто не хвалил, но доброжелательного отношения не скрывал. Хитро усмехаясь, процитировал Владимира Владимировича. Правда, другого, Маяковского: Сегодня, говорит, рано, а послезавтра – поздно. Похвалил.
В конце разговора, как обычно – главное! Серова сама перешла к этому и попросила, мол, немного отстала от жизни, сидя в кабинете, помогите спокойно войти в бизнес.
Главный босс откликнулся сразу же и вполне адекватно: В какой хотите?
Было бы хорошо начать помощь именно с этого совета, ответила Серова. Куда сейчас лучше пойти старухе?
Искренность ее босс оценил по достоинству. Видимо, был подготовлен, и  откликнулся быстро и конструктивно. «Старуху» принял, рассказав какую-то байку. Совершенно «между прочим» сказал, что ее видели в Германии с приятным молодым человеком. Закрыл тему.
Подсказал профиль деятельности, называл потенциальных первых клиентов, предложил обращаться с проблемами «не чинясь, не считаясь визитами». Пообещал воспользоваться, в случае необходимости, возможностями ее фирмы.
На прощание сделал царский подарок: двухэтажный особняк  на Самотеке. Оформили долгосрочную аренду, все чин-чинарем.
И все пошло своим чередом. Связи сохранились и даже преумножились. Ее узнавали, приглашали, соглашались побеседовать, благожелательно реагировали на предложения о сотрудничестве «в информационной сфере».
Между прочим, как бы там не менялись люди и порядки, но даже того, что Серова знала в рамках своей прежней должности, помогало вносить очень серьезные коррективы в планы некоторых клиентов.
Клиенты, как правило, поначалу сопротивлялись и ворчали, но, наступив несколько раз на те самые грабли, о которых предупреждала Серова, предлагали продлить сотрудничество, но уже на ее, Татьяны Львовны, условиях.
В течение двух лет Серова создала отличный коллектив, в котором все было подчинено решению одной задачи: хорошо делать свое дело. Три отдела, которые для солидности именовали департаментами – планирования, реализации и обеспечения. Четвертый отдел не афишировали, просто служба безопасности. Всем внушали, что это просто-напросто осовремененная «вахта», и людей подобрали соответствующих. Простые смертные на эту уловку клевали, но те, кто хоть немного разбирался, обиженно кивал головой, потому что глаза выдавали профессионалов экстра-класса. А профессионал остается профессионалом в мешковатой куртке с наивным шевроном «СБ». Ну. В общем, кому надо, понимали, и ладно.
 С тех пор ее собственные обязанности сводились только к подписанию выгодных договоров и выполнению представительских функций. Ну, и, конечно, визиты «наверх».
Эти визиты были «секретом Полишинеля» не только в фирме, но и в довольно широких кругах. Все знали, что не реже двух раз в месяц Серову приглашают встретиться люди «оттуда». Как правило, спустя некоторое время после такого визита, общественное мнение начинало бурлить «по поводу». По какому? Важно ли? Важно, что все знали: Серова работает под такой «крышей», с которой лучше вовсе не сталкиваться.
И не сталкивались.
Рабочий день Татьяны Львовны был расписан почти по секундам, и все это знали. Например, по пятницам, с утра она вызывала директоров департаментов персонально, а в шестнадцать- ноль ноль, проводила общую планерку, на которой расставляла тактические акценты на следующую неделю.
Сегодня была пятница, и часы уже отстучали одиннадцать, когда из кабинета Серовой вышел директор департамента обеспечения. Обычно после этого Милочка, секретарь Серовой, готовила ей кофе, и это означало паузу на четверть часа.
Время шло, а Серова не выходила, не звонила, и секретарша ничего не могла ответить директору департамента планирования, который то и дело звонил, пытаясь узнать «не пора ли»?
Наконец, Милочка заглянула, но увидела только спину Серовой, стоявшей у окна, и спрашивать ни о чем не стала, не решилась.
Напряжение росло.
Ожидался выход Серовой с непредсказуемым продолжением.
Внезапно двери кабинета распахнулась, и Татьяна Львовна, не сказав ни слова, миновала приемную.
Получасом ранее зазвонил ее мобильный. Серова пользовалась им редко. Номер этот знали очень немногие, и предназначен этот телефон был для срочных контактов. Для таких ситуаций, когда минуты могли решать все!
Посмотрев на табло, Татьяна Львовна увидела «Номер не определен». Это было странно, очень странно. И она отменила звонок. Но телефон заверещал вновь. И она снова сбросила звонок. Так повторилось еще два раза, прежде чем она подумала: какой-нибудь пылкий влюбленный пытается дозвониться до своей пассии, ошибся номером, и психует, предполагая самое страшное.
Серова улыбнулась, услышав очередной звонок, и ответила:
-Вы звоните не туда. Это – не тот номер, который вам нужен.
Она сделала все, чтобы неведомый абонент услышал ее улыбку и ощутил доброжелательность.
Она уже готова была ответить «Ничего» на его извинения, но в трубке прозвучало:
-Татьяна… Простите, не могу вспомнить ваше отчество…
Называть отчество неизвестно кому Серова не собиралась, и уже готова была прервать паузу, но голос ожил:
-Нам надо повидаться.
Ну, это уже наглость, решила Серова.
-Вы в своем…
Но ее перебили властно и решительно. Без извинений и поглаживаний по макушке.
-Я о Кузнецове. Максиме Кузнецове. Если вспомните, конечно.
Серова опешила. Максим Кузнецов – единственный мужчина в ее жизни. Она это поняла давно, и давно уже заставила утихнуть ту боль, которая  была связана с этим именем.
-Максим? Он ведь…
-Нам надо поговорить с глазу на глаз, - перебил ее собеседник.
Серова автоматически глянула на часы. Имя Максима и сейчас действовало на нее магически, и она ни секунды не сомневалась, что поедет на эту встречу, где бы и в какое время ее бы ни назначили. Но ехать не пришлось.
-Я в минуте ходьбы от вашего офиса. Если бы вы смогли спуститься, то мы побеседуем. Я бы и сам поднялся, но не хочу светиться, понимаете?
Даже, если бы она ничего не понимала, она бы согласилась!
Только сейчас она поняла, что все это время Макс был рядом каждый миг. Попробовала отругать себя «интеллигентной идиоткой», осеклась…
-Я буду у входа через минуту.
-Через три, - автоматически поправили ее. – Две минуты на то, чтобы, не спеша спуститься по лестнице.
-А еще минута?
-Еще минута на то, чтобы, не спеша выйти из кабинета. Возьмите с собой мобильник, я позвоню, чтобы вам меня не высматривать. Начинаем.
Именно после этой команды Серова и вышла из кабинета.
По коридору шла медленно, по лестнице спускалась степенно, а внутри все бурлило.
Едва вышла к посту охраны, увидела того, кто звонил.
Человека, который ждал ее, она узнала сразу. Где-то они виделись, правда, давно. И воспоминание было кратким и каким-то щемящим.
Невысокий, плотный, волосы с проседью. О таких говорят «соль с перцем».
Он тоже узнал ее и пошел навстречу.
Серова кивнула охраннику:
-Это ко мне, - и повела рукой, указывая в сторону лестницы.
Поднимались и шли по коридору молча. В приемной, не поворачиваясь, спросила:
-Чай, кофе?
-Потанцуем, - неожиданно буркнул незваный гость, и Серова чуть не рассмеялась, увидев, как поползли к макушке брови всегда спокойной Милочки.
В кабинете расположились в углу возле журнального столика.
Серова хотела сказать что-нибудь вроде «слушаю Вас», но гость и сам не стал ждать более.
-Небольсин Валерий. Нас знакомил Максим. Это было неподалеку от «Валдая».
Да, да, кажется, именно там, на Новом Арбате это и было!
И сразу же стало ясно, почему этот плотный мужчина вызывал неприязнь. В тот раз он очень агрессивно разговаривал с Максимом. Агрессивно и неуважительно. Правда, их роман уже заканчивался, обоим было ясно,  что все закончено, и ни один не хотел с этим соглашаться. Дураки…
Все это случилось лет двадцать назад, прикинула Серова, значит, было нам лет по тридцать. Да, нет, меньше. Впрочем, этот парень тогда выглядел очень серьезно в своей милицейской форме.
Они едва успели поругаться, и шли молча. Таня порывалась повернуться и уйти, а Максим, будто предчувствуя это, время от времени хватал ее за руку.
Вдруг сзади кто-то подхватил их обоих и громко поздоровался.
-Знакомься, Таня, это – Валера Небольсин, можно сказать, друг детства, - пояснил Максим, пожимая руку румяному и бодрому милицейскому лейтенанту.
Тот протянул руку Тане, и ее ладошка сразу же утонула в его лапе. Странно, но сам он не производил впечатления здоровяка. Так, среднего роста молодой парень. А Небольсин зажал ее руку так, что она понимала: не вырваться. Держит и осторожно, и крепко.
-Максим, а что же ты не женишься? – задал лейтенантик вопрос, ответ на который они уже давно искали, но никак не могли сформулировать его вслух.
А этот сразу сумел. Чего он, собственно, лезет не в свое дело? Тане стало неприятно еще и потому, что Максим смутился. Надо же, красна девица! С ней только ругается, а с этим … она не нашла слов … с этим сразу покраснел.
Хотела сказать что-нибудь суровое и краткое, чтобы лейтенантик сразу же понял, что имеет дело с серьезной женщиной, но выдавила только «Это наше дело».
-Ваше, ваше, - согласился милиционер, и отпустил ее руку. – Ты, Кузнец, еще и защитой хорошей обзавелся.
Максим продолжал молчать, а Таня почему-то потеряла всякое желание быть ему «хорошей защитой»…
Надо же что-то говорить, спохватилась она, но говорить не пришлось. Гость, быстро освоившийся на своем месте, спросил:
-Каким временем вы располагаете?
Вопрос хороший, достойный, но какая-то легкая неприязнь продолжала мешать Серовой, и она посмотрела на часы. Не объяснять же ему, что сегодня, именно сегодня, в пятницу, она нарушает заведенный порядок.
Прикинула, что распорядок уже сломан, взвесила:
-Четверти часа вам хватит?
По глазам посетителя невозможно было понять: доволен ли, но Серовой было все равно. Радоваться должен.
Небольсин только кивнул головой.
-По порядку. Для удобства изложения и простоты понимания: больше десяти лет назад исчез Максим Кузнецов, которого оба мы прекрасно знали.
-Знаем, - непроизвольно перебила Серова.
Тогда, больше десяти лет назад, она была уверена, что Максим куда-то уехал. Она позвонила его маме, своей несостоявшейся свекрови, побывала у нее в Кузьминках, долго выслушивала какие-то сбивчивые речи, перебиваемые слезами, и уехала все в том же неведении.
Возможности у Серовой тогда были мощные, и она быстро навела справки. Максим долгое время работал в торговой фирме, но потом ушел оттуда. Ушел как-то странно, никому ничего не сказав. Товаровед, сидевшая в одном кабинете с Максимом, рассказала какую-то маловнятную историю о махинациях, но это были только слова, ничем не подтвержденные.
Максим исчез бесследно.
Серова решила, что он просто больше не хочет ее видеть из-за истории с журналисткой Викой, и перестала с ней общаться.  В конце концов, сама их познакомила, старая дура, сказала она себе.
В общем, она продолжала убеждать себя, что Максим где-то неподалеку, и просто не хочет встречаться. Он ведь и после их расставания много лет ничем не напоминал о себе.
-Вот по этому поводу я к вам и пришел, - сбился вдруг решительный гость.
Как его? Небольсин? Да, кажется, Валерий.
Татьяна Львовна хотела что-то сказать, но Небольсин продолжил.
-Максим исчез осенью девяносто седьмого. Говорю это совершенно точно потому, что…
Небольсин потер ладонями лицо. Стало заметно, что он волнуется. Держит себя в руках, но волнуется.
-Если я у окна встану, можно будет курить?
Курение было категорически запрещено во всем здании, и все знали это. Курилка была устроена на улице, за углом, подальше от ее кабинета.
Серова оглянулась.
-Знаете, а у меня…
-Пепельницы нет? – перехитрил ее Небольсин. – Это не проблема.
Он взял с ее стола чистый лист бумаги, разорвал его пополам, одну часть вернул на стол, а из второй свернул кулечек.
После этого, уже не спрашивая, встал у окна и закурил.
-В общем так. Об исчезновении Макса я узнал от его матери. Мы ведь жили в соседних домах, да и с Максом дружили, так что часто забегали друг к другу, и она меня, конечно, знала. В общем, она мне позвонила, попросила приехать. Стала плакать, рассказывать, что Макс связался с какой-то дурной компанией, и ведет странную жизнь. Ну, обычный материнский набор, - ухмыльнулся Небольсин, и в его голосе кровоточила тоска по тем, кто уже никогда не сможет ни отчитать, ни приласкать. - В общем, я уже думал, что она просто выплакивается. И вдруг она мне говорит: у меня, Валера, тяжело на сердце. Что-то случилось с Максом. И тут, Татьяна … простите, ваше отчество …
-Львовна.
-Так вот, Татьяна Львовна. Недели за полторы до этого был убит наш с Максимом общий друг Валя Носков. Так получилось, что я в тот день дежурил, и выехал на место преступления. Подробности вам знать ни к чему, но убийство было совершено с особой жестокостью. Не знай я Носкова, был бы убежден, что у него одна банда выпытывала секреты другой. Оказалось, что перед самой смертью у него в гостях был Максим. Нет, нет, его ни в чем не подозревали, поэтому поначалу я и не думал ни о чем ..таком.
Небольсин неопределенно помахал рукой в воздухе.
-А сейчас?
-Что «сейчас»? Ах, сейчас… А, вот, сейчас стали наплывать вопросы.
-Насколько я понимаю, сроки следствия давно истекли? Или я ошибаюсь?
-Нет, не ошибаетесь. Впрочем, дело и тогда было закрыто достаточно быстро. В квартире Носкова не было обнаружено никаких следов чужих людей, а допросить Кузнецова не удалось в связи с его исчезновением. Вот так.
-Тогда, о чем мы сейчас говорим?
Небольсин отвернулся, затушил сигарету, повертел в руках кулек-пепельницу, вернулся к столу.
-Татьяна Львовна, вы можете вспомнить, с кем Максим встречался в ту пору, и чем занимался?
Серова уже почти начала отвечать, когда вдруг вспомнила, что она и сама не пустышка, а человек достаточно серьезный и влиятельный, и отвечать на вопросы  постороннего человека может только при наличии серьезных причин, заставляющих это сделать.
И она уже хотела сказать об этом, когда Небольсин снова заговорил:
-Уточню вопрос. Вы в ту пору слышали, что Макс интересовался расстрелом Романовых?
17. 1918 год, апрель-май,  Москва-Екатеринбург-Тюмень-Тобольск
Яковлев теперь встречался со Щербаковым каждый день, и работали они напряженно, стараясь решить тут, в относительно спокойной Москве, как можно больше вопросов.
Каждый день Яковлев изыскивал возможность встречаться с Лениным, обсуждать все, что они уже обсудили, и, вернувшись, пересказывать все это Щербакову.
Щербаков злился, ругался, обвинял в «социальном ожирении», но вынужден был мириться с происходящим.
Дня через три, выслушав отчет Яковлева, Ленин спросил:
-Как по-вашему, Щербаков существенно изменился?
Яковлев задумался.
-Прежде всего, скажу, что я даже для себя еще не нашел ответа на этот вопрос. Он, конечно, изменился, но не в главном. Он просто, в отличие от нас с вами, не нашел себя в нашей революции. Согласитесь, что в каждом из нас всегда силен был дух противоречия, и мы искали ему такое проявление, которое придавало бы смысл нашей жизни. Что касается Щербакова, то он просто пошел другим путем. Пока я не могу с уверенностью сказать, что этот путь лежит в плоскости противодействия России и ее интересам.
-Сейчас никто точно не скажет, в чем же интересы России, поверьте, - признался Ленин, улыбаясь. – Алексеев и Корнилов тоже ведь намерены бороться «за Россию». Давайте подумаем вот о чем: принимаем ли мы окончательно схему, которую предлагает Щербаков.
-То есть, вывоз Романовых из России и передачу их немцам?
-Не совсем так! Мы не можем исключить, что Щербаков, который представляет английские интересы, хочет перевезти Романовых в Англию.
Ленин легко поднялся, прищелкнул пальцами и, по диагонали пересекая комнату, продолжил:
-Романовы – родственники и Вильгельма, а английская монархия воюет с германской. С одной стороны, Николай может стать своего рода таким, знаете ли, нравственным посредником, который сейчас не имеет своих интересов в войне. Кроме того, своим примером он будет показывать, что может случиться с монархией в любой стране. С другой стороны, если Романовы окажутся в Англии, Германия получит повод снова двинуть свои войска на нас. Тогда позиции Германии на Западном фронте будут ослаблены, следовательно,  позиции Антанты на переговорах усилятся.
-Да, пожалуй, вы правы, это упускать нельзя, - задумчиво проговорил Яковлев. – Видимо, нам придется, так или иначе, привлечь немцев. В крайнем случае, держать их в курсе дел. Если Щербаков все-таки увезет Романовых в Англию, то наша совесть будет чиста, и тому будут свидетели.
-Вот что, Василий, поговорите вот с этим человеком, - Ленин написал на листке бумаги несколько слов, дал Яковлеву их прочесть, после чего листок разорвал на мелкие клочки и выбросил в корзину. – Это резидент германской разведки, он хорошо знает обстановку, и сможет максимально быстро дать ответ. Нас даже не интересует, будет ли это ответ официальный. Нам важен сам факт. И учтите, весна уже заканчивается, и, скорее всего, как только подсохнет, начнутся боевые действия. Нам надо успевать!
Вскоре Яковлев, получив мандат, подписанный Лениным с требованием ко всем организациям «оказывать всю требуемую помощь товарищу Яковлеву, выполняющему задание чрезвычайной важности» был готов к отъезду. Вместе с Яковлевым выезжал молчаливый уполномоченный ВЧК Кирилл Поздняков, мандат которому подписанный Дзержинским, был составлен в таких жестких выражениях, что всякий, кто видел этот листок бумаги, вытягивался в струнку.
Перед отъездом еще раз встретились все: Яковлев, Щербаков, Поздняков и Карл Фосс, которого приставило к ним германское посольство. Фосс был из давно обрусевших немцев, и по-русски шпарил  без запинки. Тем более что всю свою жизнь он прожил в Питере, как впрочем, и его отец, и дед, и многие другие предки. Просто, в Германии у него тоже были родственники, и весьма влиятельные, которые сумели вовремя подсказать кому надо имя своего протеже.
Задачу Фоссу сформулировали в германском посольстве, но в беседе принимал участие молчаливый товарищ то ли из наркоминдела, то ли из ВЧК. И рекомендовано  Карлу было просто смотреть во все глаза, и ни во что не вмешиваться. Только смотреть, но смотреть внимательно! Карл коротко кивнул головой, и на этом беседа закончилась.
Выезжать было решено всем вместе, но потом пути расходились: Яковлев с Поздняковым остались в Екатеринбурге, а Щербаков с Фоссом отправились на том же поезде в Тюмень, где провели два дня, после чего отправились дальше, в Тобольск.
Через день туда же во главе отряда прибыл и Яковлев. Весь день он мотался по городу, и только к вечеру пришел в гостиницу, где уже ждали остальные.
Отчитался.
Сначала рассказал о делах в Екатеринбурге: уральские товарищи недовольны, не хотят отпускать Романовых. Серьезных причин не называют, все время толкуют, по существу, об одном и том же. Дескать, Романовы в пути могут сбежать, потому что, якобы, есть сведения о готовящемся заговоре офицерства, который управляется с Дона Алексеевым и Корниловым. Никаких доказательств не приводят, все окружают какой-то детской таинственностью.
-Ну, что же, - отреагировал Щербаков. – Если товарищи не хотят подчиняться указаниям Центра, то надо их к этому принудить, а, товарищ Василий?
-Как ты их принудишь? – отозвался Яковлев. – У них контроль над ситуацией, над дорогами, над людьми. Правда …
-Что? - насторожился Щербаков.
-Разговаривал я с одним товарищем. Фамилия его Шахряков. Из матросов, боевой такой. Кажется, в Тюмени пользуется авторитетом. Видимо, товарищей из Уральского Совета тоже не очень жалует. Во всяком случае, со мной немного поинтриговал, посекретничал. Начал с намеков, будто он меня раскусил, и предлагает сотрудничество.
-Каким же образом вы будете сотрудничать? – спросил Щербаков.
Яковлев помолчал, оглядел всех, будто решая, до какой степени можно быть откровенным. Потом решился, заговорил:
-Шахряков уверен, что мы едем не столько за царем, сколько за его драгоценностями. Рассказывал о них легенды, называл какие-то колье, перстни, ожерелья, которые, якобы, вместе с Романовыми попали в Тобольск. Поговорили, поговорили, и он мне предлагает: мы забираем Романовых, но ему, Шахрякову, отдаем десять процентов. Как, спрашиваю, будешь отсчитывать проценты? Мне, говорит, отдадите то-то, то-то и то-то. И называет, мерзавец, те вещи, которые хочет получить, и тех, у кого сейчас та или иная вещь находится.
-Значит, информацией он владеет, - сделал вывод Щербаков.
-Значит, владеет обстановкой, и, значит, работает не один, - уточнил Яковлев.
-Ну, а еще что рассказал?
-Много чего, но это уже неинтересно.
-Ну, а ты что ему ответил?
-Пообещал выяснить у Москвы, согласна ли она на такой обмен.
-Выяснил?
-Ну, кто же такой вопрос задаст? – изумился Яковлев. – Какой-то матросик будет Совнаркому диктовать? Да, меня в дворники прогонят!
Он плюхнулся на диван, прикрыл глаза. Устал. Все устали.
Щербаков постоял у окна, помолчал. Потом, не поворачиваясь, сказал:
-Нам с тобой, Василий, придется исполнять роль этого, как ты сказал, Совнаркома. Согласись, что кого-то нам надо иметь в числе союзников. Оглянись, тут нет никакой власти, кроме власти силы, превосходящей других в данный момент. И соотношение этих сил меняется ежедневно.
Он помолчал и сказал, как о чем-то решенном:
-У нас с тобой задача не охранять романовские сокровища, а увезти их самих от греха подальше, понимаешь?
Яковлев молчал, и было видно, что в глубине души он и соглашается со Щербаковым, и ищет аргументы, чтобы  возразить ему. Прошло несколько минут, потом Яковлев решился:
-Хорошо, я поговорю с Шахряковым. Что нам от него надо?
-Нам надо, чтобы он гарантировал и обеспечил выезд Романовых из Тобольска в Москву, как мы и договаривались, понимаешь? А в Москве, дескать, получит он все, что просил.
В Тобольске дела все быстро закончили на удивление быстро. Бравые солдаты полковника Кобылинского, охранявшие семью Романовых еще с Царского Села, и никого прежде к ней не допускавшие, получив от Яковлева по ведомости все причитающиеся им деньги за долгие месяцы несения этой караульной службы, были довольны, и препятствовать Яковлеву сразу же прекратили. Ну, еще бы не прекратить мешать человеку, который осыпал их настоящим золотом, будто манной небесной!
Сам Николай Романов общался с Яковлевым охотно, видя в нем своего спасителя. Да, и Яковлев прозрачно намекал, что скоро состоится выезд, и в разговорах время от времени переходил на немецкий, который, знал очень даже неплохо. Оказывается, и за границей пожил, в свое время достаточно.
Без разногласий, конечно, не обходилось, но тут уж никуда не денешься: царица, хоть и бывшая, не привыкла, чтобы кто-то игнорировал ее волю, и привыкать к этому не хотела. Пришлось даже Яковлеву однажды, сделав так, чтобы они остались втроем: Романов, Александра и он, Яковлев, сказать скороговоркой бывшему императору:
-Объясните вашей супруге, Николай Александрович, насколько сейчас изменилось положение, и насколько оно еще может измениться, к сожалению, в худшую сторону. Тогда, надеюсь, она поймет, что сейчас ей повелевать негоже.
Сказал вежливо и сухо, и сразу же повернулся и вышел. Надеялся, что результат будет. Он и был. Во всяком случае, бывшая императрица стала почти постоянно молчать. И то, слава богу!
Стали собираться. План, обсужденный еще в Москве, был прост: вывезти Романовых из Тобольска в Тюмень, к железной дороге. Путь между двумя сибирскими городами был труден и опасен. Весна, дороги плохие, а по пути все леса и леса, в которых могут прятаться любые отряды, которые намерены отбить царя. Тут без помощи «местных товарищей» никак не обойтись. Помогло неприязненное отношение тоболяков к «уральцам», ну, и, конечно, Шахряков. Ему Яковлев и Щербаков так прямо и сказали, дескать, помогайте, товарищи дорогие, а то из Екатеринбурга только указывать умеют.
Собрали все силы, расставили посты по всему пути следования, до высшего предела активизировали разведку, чтобы знать, кто и куда двигается, и какую опасность может представлять собой для каравана.
Отправка прошла напряженно. Сначала выяснилось, что всем вместе ехать нельзя, и о причинах ходили самые разнообразные слухи, Александра пыталась устроить истерику, но это не подействовало. Истерики сопровождали все время от обеда дня накануне отбытия до начала движения, и стали, пожалуй, каким-то своеобразным фоном, который уже никого не удивлял.
Первыми уехали Николай, Александра и Мария. Шахряков провожал их до Тюмени. Впрочем, вообще-то, считалось, что он будет сопровождать отряд аж до самой белокаменной, где и получит драгоценности, когда вся семья Романовых вновь будет вместе.
До Тюмени добрались спокойно, почти неспешно, будто, в самом деле, Его Величество объезжал свои владения. В Тюмени тоже никаких проблем не было, и весь караван прибыл на вокзал к посадке в поезд.
Вот тут-то все и началось.
В Тюмени Шахряков куда-то исчез и появился всего за полчаса до отправки состава. Прошелся перед Яковлевым и Щербаковым напряженный, даже, кажется, слегка напуганный, двинулся в дальнюю часть перрона. Дождался, когда они подошли, и выдохнул еле слышно:
-Братишки, тревога!
На вопросы отвечал по-деловому: километрах в пятидесяти от Тюмени концентрируются группы людей военной выправки. Численность каждой группы достигает человек 10, причем, групп таких не менее пяти.
-Какие соображения ума? – попытался пошутить Щербаков, но видно было, что на душе у него тревожно.
-А соображение простое, - встрепенулся Шахряков. – Я тут с товарищами покалякал, и вот что предложить имею. Надо сейчас двигать на восток.
-Как «на восток»?  - у Щербакова от удивления глаза на лоб вылезли.
-Погоди, погоди, товарищ, - придержал его Яковлев. - Давай-ка Павел в подробностях.
-Отправляетесь, значит, в сторону Омска. Я вам дам человека, если договоримся, конечно. У человека этого, у моего товарища-балтийца, там родственники. Да, собственно, он и сам оттуда призывался во флот. Так что знают его, да, и он, кого надо, знает. На станции Ишим, это часа через четыре будет, вы высаживаетесь, помещаетесь в транспорт, и отправляетесь на юг. Через Петропавловск доберетесь до Оренбурга. Там дорога проверенная и надежная. И товарищи помогут. А от Оренбурга прямо в Москву.
-А ты?
-А я – в Тобольск.
-Как это « в Тобольск»? – вновь удивился Щербаков.
-А так «в Тобольск», что там, после вашего отъезда начнется паника, - отрезал Шахряков. - И в такой панике могут решить, что вы решили с «величеством» на восток аж до Китая драпануть, то есть, попросту говоря, изменить делу революции, понимаешь? А тогда могут всех оставшихся, так сказать, «в чрезвычайных условиях» к стенке поставить. Улавливаешь?
Яковлев со Щербаковым переглянулись: Шахряков был не так уж неправ - могли. Слишком сладкий кусок увезли из-под носа у тоболяков московские посланцы. А люди, по природе своей, обидчивы. Особенно, люди из провинции. И тогда неизвестно как начнут развиваться события в Тобольске, где остались младшие Романовы.
-Ну, хорошо, - согласился Яковлев. – Жми в Тобольск, и помни, что наш уговор – доставить всю семью в Москву.
Шахряков посмотрел на Яковлева, на Щербакова, снова на Яковлева. Смотрел с сомнением, но ничего обидного не сказал. Скорее, наоборот, спросил с утверждающими интонациями:
-Уговор ведь наш не меняется?
-Не меняется, - подтвердил Яковлев.
-Ну, лады, я побежал, а к вам сейчас мой товарищ подгребет. Фамилие ему – Логачев Андрон Матвеич.
Андрон Логачев подошел сразу же, как только Шахряков вышел с перрона. Подошел, поздоровался, спросил:
-Вы насчет Ишима интересуетесь?
Получив подтверждение, сообщил:
-Сейчас Павел дождется отхода поезда, и даст телеграмму. Брат с мужиками успеют к поезду подъехать. Багажа-то много?
-Да, прилично, - мигом представил все чемоданы, сумки и коробки Яковлев.
-Ну, ничего, даст бог, успеем.
На перрон выбежал кто-то из тюменских руководителей, подбежал к Яковлеву, суетливо отозвал в сторону:
-Ах, какая неприятность, какая неприятность. Кто бы мог подумать, - запричитал почти слезливо.
-В чем дело? Извольте докладывать по существу!  - прервал его Яковлев.
-Только что стало известно: монархисты готовят нападение на поезд!
-Где? Какими силами? Откуда стало известно?
Местная власть отвечала сбивчиво, в глубине души мечтая только об одном: скорее бы этот поезд отошел от перрона хоть куда. Хоть - к чертовой матери! Лишь бы не отвечать потом за все, что может произойти.
Поэтому, когда Яковлев приказал власти стоять тут, пока он советуется, тюменский товарищ вздохнул с облегчением. Еще лучше ему стало, когда Яковлев вскоре вернулся, и спросил:
-У уральцев помощи просили?
-Они никак не успевают, да, и, потом …
-Что вы мямлите?
-Собственно, тут – наша сфера ответственности.
-Значит, помогать они отказались? – Яковлев почти обрадовался.
-Отказали, - признал тюменец, повесив голову.
-Вы мне принесите их отказ, - распорядился Яковлев, - а мы тут еще обсудим детали.
Когда минут через десять принесли кусок телеграфной ленты, Яковлев, пробежав по ней глазами, сунул ее за в карман шинели:
-Вот что! В условиях полного паралича власти, который овладел и вами, и Екатеринбургом, я принимаю всю тяжесть ответственности на себя! Идемте к телеграфу.
Из помещения вокзала Яковлев вышел  уже в окружении нескольких человек, которые заметно повеселели. Тюменцы и вовсе успокоились, когда Яковлев, откозыряв всем, двинул к паровозу,
Уже наступало утро, когда состав, наконец-то двинулся. Мало кого удивило, что двинулся он не на запад, к Екатеринбурга, а на восток, в сторону Омска. Мало кто вообще знал о его маршруте и пассажирах. Однако, те, кому знать это положено было по штату, ждали сигнала, но сигнал не поступил.
Поезд мчался на восток, к Ишиму, где должны были ждать те, кто поможет Яковлеву выполнить его задачу. Вряд ли у уральцев хватит людей, чтобы перекрыть все пути, размышлял Яковлев. Ну, и, потом, все-таки, у него в кармане мандат, подписанный Свердловым, а еще дальше, на всякий случай, и документ с подписью самого Ленина. Хотя, и Яковлев это понимал, любая бумажка тут имеет значение, если ее разглядывают под дулом нагана.
-Что происходит? Я могу узнать? По-моему, мы едем на восток, - прозвучало над ухом задумавшегося комиссара.
Он обернулся: рядом стоял Фосс. Вообще-то, Яковлев даже и не мечтал, находясь в Москве, что с Фоссом будет так легко работать. Тот почти все время молчал. Ну, конечно, поддерживал пустые разговоры за столом, но не более. Яковлев и Щербаков, узнав о решении добавить к ним еще и «немца», были раздосадованы. Яковлев даже побежал в Кремль, но вернулся оттуда скоро и убежденный в правоте Ленина:
-Задача Фосса увидеть и рассказать о том, что мы выполняем все свои обязательства, понимаешь? – объяснял он Щербакову. – Сам понимаешь, на таких просторах может случиться все, что угодно. Поэтому, задача Фосса – все видеть и запоминать. Если, не дай бог, что-то случится, то он – наш главный свидетель и защитник, понимаешь?
Щербаков еще немного поворчал для порядка, а потом согласился.
Ждали, что «немец» будет лезть во все щели, но он молчал всю дорогу до Тобольска, изредка задавая вопросы о местах, где ни разу прежде не бывал, и, конечно, отвечая на вопросы попутчиков. В Тобольске тоже никуда не лез. Побывал с Яковлевым у Романовых, посмотрел на них, но ни слова не произнес. И вот теперь, когда обстановка стала накаляться, он нарушил свой «нейтралитет».
-Да, на восток, - подтвердил Яковлев. – Так складывается ситуация.
-А как она складывается? – тон был все тот же, спокойный, но было видно, что Фосс намерен получить ответы на все свои вопросы. И отказывать ему Яковлев не решился.
Дело даже не в «не решился». Просто, Фосс сейчас был, пожалуй, лучшим свидетелем, если дело дойдет до каких-то выяснений.
-Я заметил некоторую несообразность еще на вокзале в Тюмени, - продолжал Фосс.
-Да, вы правы, Карл, - подтвердил Яковлев.
В нескольких словах он рассказал и о предупреждении Шахрякова, и о помощи Логачева, и о позиции уральцев, и о разговорах с Москвой. Умолчал, правда, что из Москвы отвечал не Ленин, а Свердлов.
-Вот такая обстановка. Отбить атаку тех, кто намерен освободить Романовых, мы были бы не в состоянии, понимаете?
-Понимаю, - признался Фосс. – Понимаю и поддерживаю, если вам нужна моя поддержка.
-Да, кто сейчас знает, что нам понадобится, - усмехнулся Яковлев. – Вот, в Ишиме пересядем на конную тягу, там и видно будет.
Но в Ишиме никуда не пересели. Поезд подходил к перрону, залитому ярким солнцем весеннего полудня, и перрон был почти пуст. Никаких мужичков, хотя бы отдаленно напоминающих тех, кто будет управлять санями или телегами, не было видно. Логачев обеспокоено покрутил головой направо – налево, потом сообщил Яковлеву и Щербакову, тоже вглядывавшимся в эту картину:
-Нет никого. Ну-ка, погодите, я побегу, посмотрю.
-Пойдем вместе, - ответил Яковлев. – Мне на телеграф надо.
Едва поезд остановился, они втроем выскочили на перрон, и разбежались – каждый по своим делам.
Яковлев и Щербаков довольно быстро нашли дверь телеграфа, но дверь была заперта, и где телеграфист – никто не знал.
Поезд стоял под парами, готовый в любой момент сорваться в дальнейший путь, но команды не было. Никто, включая Яковлева, не знал, что делать.
Прошло не мене получаса, прежде чем в помещении вокзала появился какой-то прыщеватый молодой человек. Он вошел в помещение буфета, и почти сразу же выскочил оттуда, встревоженный. Кто подтолкнул Яковлева – неизвестно, но он крикнул громко и властно:
-Стоять!
Парень остановился, как вкопанный.
Яковлев подошел вплотную:
-Телеграфист?
-Так точно!
-Куда бежал?
-Я?
-Ну-ка, - Щербаков ухватил паренька за руку. – Пошли к тебе на телеграф.
-Нет, не имею права, - уперся парень.
-Почему это? – опешил Яковлев. – Ты знаешь, кто я такой?
-Знаю.
-И кто я?
Парень побледнел. Видно было, что мысленно он прощается с жизнью.
-Изменник и враг революции, - выдохнул телеграфист.
-Что? – недоумения в голосе Яковлева было больше, чем гнева.
-То. Телеграф пришел.
-Телеграф? Откуда?
-Кажись, из Москвы. Велено задерживать и брать под стражу.
-Так, ты и бежал, чтобы арестовать? – усмехнулся Щербаков.
Парень обреченно кивнул.
-И кто бы тут нас арестовывал?
Парень молчал.
-Ну, ладно, пошли в телеграфную, - потребовал Яковлев.
Но разговора не получилось. Соединиться с Москвой не удавалось, и в разговор вмешался Екатеринбург, требовавший немедленно прибыть и дать полный отчет.
Яковлев потребовал дать ответ: кто смеет отменять поручение Свердлова и Ленина, и получил ответ: Свердлов и распорядился.
В полном недоумении Яковлев потребовал от телеграфиста добиваться соединения с Москвой, и в этот момент дверь отворилась, просунулась голова Логачева:
-Ну-ка, выдь, товарищ Яковлев.
И, едва Яковлев вышел в коридорчик, Логачев захлопнул дверь и горячим шепотом сообщил:
-Плохи дела: тебя велено арестовывать!
-Да, знаю я, - отмахнулся Яковлев. – Сейчас буду говорить с Лениным.
-Ты, вот что, разговор разговором, а, если сейчас мужики сбегутся – ног не унесешь. Ленин-то, он далеко, а беда близко.
-Не пугай!
-Не пугаю, а говорю: возвращайся в поезд, и езжайте дальше. Километрах в ста отсюда будут вдоль полотна стоять мужики с транспортом. С этой вот стороны, со стороны вокзала. Там останавливайтесь, и высаживайтесь. А оттуда недалеко до другой ветки, на Курган. А там, через Южный Урал и в Москву! Ясно?
-Что за транспорт, что за мужики?
-Те мужики, что тут должны были ждать. Узнали, что вас велено арестовывать, и убрались подобру-поздорову. Оставили свояка, который все мне и рассказал. Так что, шуруйте, и спасайтесь!
Чтобы не пропустить «транспорт по этой стороне», Яковлев посадил одного из своих «ребят» к машинисту, да, и сам встал у окна, вглядываясь вдаль. Сто километров, это часа полтора пути, но нервы были напряжены до предела. Хорошо хоть, Александра не психовала, а сидела в своем купе тихо, как мышь.
Прошел час, второй, никаких мужиков с транспортом не было…

Часть 3. Суесловие  легенды

18. 2008, июнь, Карпаты - Москва
Любишь кататься, люби и саночки возить, подумал Петр Алексеевич Лопухин, учитель средней школы, щелчком отправляя окурок в полет. Пока окурок летел, Лопухин провожал его взглядом, а когда он упал в густую траву на краю склона, огорчился: какую же красоту я порчу!
Красота, в самом деле, были несказанная! Вот уже пятый день они находились на берегах Солиньского озера, что в польских горах - Бещадах, и Петр никак не мог налюбоваться! В том городке, где он жил и работал, ничего такого, как говорится, и рядом не лежало! Обычная русская волжско - камская вялая и чахлая растительность, не чета этой, сбегающей по горам и украшающей берега.
Сюда, в горы на юге Польши они добирались долго и сложно, но, зато, казалось, прибыли в рай! Пусть – временный, пусть – запретный, но – рай! До Минска они с Терезой добрались раздельно, а уж там провели два дня, впервые наслаждаясь друг другом без ограничений и глупых предосторожностей!
Потом сели в автобус и отправились в сторону Львова. То есть, билет-то у них был до Львова, но вышли они раньше. Сам Петр плохо помнил эти названия, необычные, и так красиво звучащие на певучем говоре жителей Западной Украины. Где-то в пути они покинули автобус, и пересели в машину, которой управлял брат Терезы. Он и отвез их куда-то. Это «где-то» оказалось местечком возле самой границы Украины с Польшей.
Границу пересекали днем, открыто, и совершенно незаконно. Тереза, наверное, в сотый раз повторявшая, что такие путешествия здешние жители совершают постоянно, смеялась над опасениями Петра, и, время от времени приникала к его рту своими горячими пухлыми губами. Ах, как прекрасна гуцулка Тереза! Все бы отдал Петр за ее любовь! Что, собственно говоря, он и делал.
Нарушение государственной границы свершилось на удивление буднично. Петр этого даже не заметил, а потом, когда Тереза сказала об этом, улыбнулся, осознав, насколько пустыми были его переживания.
Еще несколько минут пути, и машина остановилась возле аккуратного домика, который был бы уместен в какой-нибудь сказке, так нежно он выглядел! Казалось, что сейчас выйдет добрая волшебница!
Волшебница не вышла. Тереза открыла дверь ключом, а Петр и брат Терезы внесли чемоданы. Потом брат попрощался, пообещал забрать ровно через десять дней, и уехал. И тотчас же они бросились друг к другу с такой силой, будто это – их самое первое свидание.
На самом же деле роман Петра Лопухина и Терезы Рыбаковой длился уже почти три месяца. Тереза была женой одного из самый заметных деловых людей Сокольска, небольшого городка в Удмуртии. Их с  Терезой дочь Ирма училась в той же школе, где преподавал Лопухин. Однажды он, взбешенный поведением «богатой невесты», как Ирма сама себя называла, потребовал вызвать родителей. Две недели он не пускал Ирму на занятия, добиваясь выполнения его требования.
То ли Ирме надоело, то ли она решила, что пора поставить на место строптивого учителя, но родителей она вызвала. Папа, конечно, не пришел, а, вот, мама пришла. Точнее говоря, соизволила заглянуть по пути из фитнесс-центра, который построил и содержал муж, чтобы любимая жена могла все время быть в форме.
Ну, кто, скажите на милость, поедет в почти свой собственный фитнесс-центр особо одетым и ухоженным. Тем более что вечером, кажется, надо было идти в гости. Вот, Тереза Рыбакова и вошла в кабинет директрисы в дубленочке, накинутой прямо на голые плечи. Голые, потому что маечка, которую после тренировки надела Тереза, была очень небольшой. Ну, жарко же!
Директриса внешним видом родительницы была возмущена, но промолчала, помня, как в прошлый свой визит Рыбакова-мама прямо из ее кабинета позвонила мэру и заявила:
-Ты, Лёня, знаешь, как издеваются над детьми в школах твоего города?
После этого школу замучили проверками, длившимися почти две четверти. Зачем уж собак дразнить?
Вызвали Лопухина, который должен был отчитаться за свое поведение. Но Лопухин построил всю беседу так, что Рыбакова-мама успокоилась, и, кажется, даже была довольна тем, как тут стараются помочь ее дочери стать образованным человеком, а не какой-нибудь пустышкой при замечательных родителях.
Договорились, что Ирма даже извинится перед учителем. Конечно, не при всем классе! Зачем травмировать девочку? Она это сделает ну, например, в учительской! Ах, там тоже много народу? Ну, а какие помещения у вас не так сильно загружены? Ах, как плохо обстоят дела в наших школах, из рук вон плохо!
Ну, если уж все так плохо, то, давайте вот как: вы немного задержитесь, распорядилась мама, а я привезу девочку сама! И там она перед вами извинится.
Так и поступили. Ждать Лопухину пришлось часа два, прежде, чем распахнулись двери класса, где он изнывал от злости на себя самого безвольного и безответного! Двери распахнулись, в класс вошла, сделав два шага, Ирма Рыбакова, которая, обращаясь к портрету русского физика Эмилия Христиановича Ленца, сказала «ну, извините, что ли». Потом  повернулась и, сказав маме, что идет гулять, исчезла.
И тут в класс внесла себя мама Тереза. Она подошла к столу, за которым Лопухин все еще ждал чего-то, села на стол, села так близко, что он слышал не только ее парфюм, но и легкий, пьянящий аромат чего-то живого и теплого. Стремительным взглядом Лопухин пронесся по всей Рыбаковой-маме, стараясь запомнить ее всю. Рыбакова-мама посидела так, потом сказала:
-Ну, что вы так серьезны? Все еще сердитесь? Ну, что, вы сами не грешили в ее возрасте? Вы и сейчас еще грешите, так ведь?
После этого она наклонилась к Лопухину так близко, что пропала резкость, и лицо Рыбаковой-мамы расплылось. Она поднесла губы к его лицу так, что почти касалась его губ, и сказала неожиданно нежным голосом:
-Давайте грешить вместе!
И они стали любовниками. Правда, «любовниками» в том понимании, которое было у Петра, они не были. Сначала Тереза хотела устроить так, чтобы они встречались только по ее желанию, и потребовала, чтобы он отменил пару уроков. Отказ восприняла, как личное оскорбление, и три дня не звонила. Зато потом неожиданно пришла вечером в его холостяцкую однокомнатную квартиру, и осталась до утра, пояснив, что муж уехал на рыбалку.
Рыбаков-муж был известным на весь Сокольск ревнивцем. Ходили слухи, будто некоторых особенно близких друзей красавицы Терезы по его приказу жестоко избили, а двоих он будто бы сам убил. Лопухин старался не думать об этом, наслаждаясь нечаянным счастьем.
Так и пошло, и Лопухин то злился на себя, то считал себя самым счастливым человеком в мире. Счастлив он был, если Тереза оставалась у него на ночь, и утром он мог обнять ее. Злился же он, когда ей звонил муж. Однажды Тереза сказала, что тот звонит только тогда, когда у него возникает желание секса с ней. И, проводив Терезу, Лопухин весь вечер изводил себя, представляя ее в постели с мужем и задыхаясь от ненависти к ним обоим!
В середине мая Тереза радостно сообщила, что муж отпускает ее летом к родителям. Родители Терезы Ращук жили неподалеку от Львова, в селе, куда Рыбаков-муж ехать не хотел.
-С мамой я договорюсь, и мы с тобой неделю поживем у Ванды, - радостно объявила Тереза любовнику.
Счастье Лопухина было так велико, что он не задал ни одного вопроса, и не имел ни малейшего понятия, куда его влекут, пока не оказались они уже в автобусе, идущем во Львов.
Именно там Тереза сочла нужным сообщить, что Ванда – ее двоюродная сестра и близкая подруга. Сейчас у Ванды хороший бизнес, и она купила себе домик на берегу озера, в Польше.
-Так, мы в Польшу поедем? – поинтересовался Лопухин, и, получив положительный ответ, поинтересовался, как быть с визами.
-А никак. Наплюй на все, и верь только своей Терезе, - ответили ему.
И все. И никаких пояснений и дополнений. Ну, честно говоря, Лопухин и не очень настаивал. Счастье все еще жило в нем, и было его так много, что для забот не оставалось места в душе Петра Лопухина.
Домик Ванды находился в таком глухом месте, что за эти дни они никого не видели. Тереза разгуливала перед домом совершенно нагой, и Лопухин то и дело подбегал к ней, чтобы поцеловать и снова сказать о своей любви. Проведя с Терезой эти дни, он решил для себя точно, что потребует от нее развестись с мужем, и выйти замуж за него, за Петра Лопухина, потому что жить иначе он просто не сможет.
Петр, преодолев внутреннее моральное сопротивление, даже сделал тайком несколько фотографий обнаженной Терезы, решив для себя, что, если она станет отказываться, он вынужден будет прибегнуть в шантажу.
Но все эти ужасные мысли и намерения исчезали, стоило Терезе прикоснуться к нему кончиками своих нежных пальцев или шепнуть на ушко всего два слова.
Так и текло их счастье до сегодняшнего утра. Даже, собственно, до ночи, потому что звонок раздался именно ночью.
Вообще-то, Петр был уверен, что телефонный аппарат, стоящий в углу спальни, не работает. Он никогда не звонил, пока они были тут.
Звонок у него оказался резким, злым. А, может быть, это уже Петр сам себе придумал позднее.
К телефону подошла Тереза. В сером тумане комнаты скользило ее прекрасное тело, которое только что было в объятиях Лопухина. Разговаривала она на украинском, но интонации, возгласы, очевидный испуг были понятны без перевода.
-Что случилось, любимая? – спросил Петр, едва закончился разговор.
-Надо немедленно собираться, Петя. Мой мудак все знает! Ну, не все, конечно, но он уже позвонил родителям, и сказал, что скоро будет у них. Требовал меня к телефону. Мама сказала, что мы с Вандой тут, а номера она не знает, а в горах сотовый не работает. Мама у меня умница! Так что, я остаюсь тут ждать Ванду, а тебе придется возвращаться.
Первые слова Лопухин воспринимал вообще как-то странно. Просто звуки, которые должны были бы складываться в какие-то слова и мысли, но этого не происходит, и звуки остаются звуками. Потом что-то проблеснуло, появился эскиз мысли. Потом появилась сама мысль. Корявая и неприятная. Что-то случилось, что может угрожать любимой женщине! И он, Петр Лопухин, обязан этому противостоять! Но, что надо сделать?
И Тереза пояснила:
-Ты должен вернуться. Правда, брат сейчас в Венгрии, и вернется только послезавтра, но тебе надо уходить немедленно.
-Да, конечно, любимая, я понимаю, но как я перейду границу?
-Ах, какой ты … проблемный, - ответила любимая. – У меня рушится жизнь, а ты думаешь только о себе. Тоже мне - рыцарь!
Последние слова она произнесла с такой горечью, что Лопухин сдался:
-Хорошо, я уйду. Но скажи хотя бы – куда?
-Ты думаешь, я знаю? – со слезой в голосе спросила Тереза слабеющим голосом.
-Но как же я скроюсь, если не знаю даже направления движения?
-Ах, как я тебя избаловала! Я все должна делать сама! Тебе не стыдно?
Лопухину было стыдно, очень стыдно, но это ничем не помогало, и не решало ни одну из проблем. Тереза, видя, что любовник и не собирается уезжать, закатила скандал. Такой скандал, что Лопухин ушел бы обязательно, если бы знал – куда?
Только ближе к обеду приехал какой-то мужик со злобным выражением лица. Объяснил Терезе, что ему позвонил ее брат и попросил помочь любимой сестричке. Переводя эти слова Лопухину, Тереза поджала уголки своих прекрасных губ: видишь, как меня любит брат? Мужик, пришедший на помощь, оценил свои услуги в такую сумму, что Лопухин заскучал. Вновь выручила Тереза:
-Возьми, отдашь дома, и уезжай немедленно!
И скривила губы свои восхитительные в преддверии плача…
Вся дорога прошла в полном молчании и раздумьях. Мужик привез Лопухина к  автовокзалу, помог разобраться в расписании, и оставил его ждать автобуса, который появится через четыре часа.
И все бы хорошо, но в тот момент, когда Лопухин уже почти успокоился, на привокзальной площади показались три джипа. Не обращая внимания ни на кого, джипы остановились почти посреди дороги и из них стали выходить люди. Лопухин повернул голову, и увидел мужа Терезы. Как ни велика была злость Лопухина, как ни страстно было его желание защитить любимую, увидев ее мужа в окружении этих головорезов, он невольно подумал, как коротка жизнь.
Встречаться с ними Петр не хотел, поэтому, взяв сумку, он, стараясь ничем не выделяться, зашагал, куда глаза глядят.
Один из охранников Рыбакова, кажется, узнал его, и окликнул:
-Эй, учитель!
Мысль Рыбакова проделала несложный путь. Она прошла две точки: «Тереза что-то скрывает»,  «По улице городка, рас положенного в той местности, где должна быть Тереза бегает учитель из школы, где учится их дочь» и Рыбаков сделал вывод: «Этот учитель и есть тот, с кем Тереза наставляет ему рога». Усталость, злость, просто обида и черт знает, что еще, перемешалось в душе Рыбакова, и он громовым голосом скомандовал «Взять его!», а крепкие пареньки разом бросились вслед за Лопухиным.
Бегать долго сорокалетний Лопухин не смог бы, но сейчас им двигала жажда жизни, и он бежал, понимая, что продлится это совсем недолго. Инстинкт руководил им, заставляя искать какие-то закоулки, где можно затеряться, или проходные дворики. При этом, Лопухин прыгал по дворам, топча цветы и уродуя грядки. Гонки не длились еще и  пяти минут, когда Лопухин понял, что его преимущество уже растаяло, и сейчас все закончится. Он делал последние шаги в своей жизни, убеждаясь, что «перед смертью не надышишься», когда вдруг калитка, к которой он подбегал, распахнулась, и сильная рука, схватив его, сразу же швырнула куда-то вниз, в кусты.
Лопухин, падая, решил, что жизнь свою он будет защищать, но только немного отдышавшись. Где-то рядом заходилась в лае собака, заглушавшая сначала топот тех, кто проносился мимо, а потом какой-то разговор.
Разговор Лопухин понимал отрывками, как и слышал. Но главное из того, что он расслышал и понял, его удивило. Голос, шедший с этой, внутренней стороны, нахально заявил, что мужик, то есть, он, Лопухин, тут пробегал и скрылся за углом. «Вишь, как собаку растревожил, сволочь». Собака продолжала заливаться, и слова с «той» стороны Лопухин не расслышал, но хозяин спокойно возразил: я те войду! Я те так войду, что тебя сам Путин искать будет с фонарями! Ишь, понаехали москали проклятые!
Голос с «другой стороны» отвечал зло, очень зло, но – удаляясь. Значит, мужик не выдал его, Лопухина! Значит, Смерть, обдав своим ледяным дыханием, отступила? Значит, победила Жизнь!
И теперь Лопухин испугался уже по-настоящему. Вжимаясь в землю, он мечтал о том, чтобы и спаситель его о нем забыл, чтобы ушел в дом, чтобы можно было выскользнуть из двора и рвануть куда-нибудь подальше. Где находится это «подальше», и куда он пойдет оттуда – Лопухин не знал, но сейчас это было совершенно неважно.
Мужик, все еще стоявший возле калитки, открыл ее, выглянул на улицу, вернулся во двор и сказал:
-Вылазь, Петя, пошли, отметим твое спасение.
Сначала Петр решил, что начались слуховые галлюцинации. Но голос с усмешкой повторил:
-Вылазь, вылазь, знакомиться будем.
Выбравшись из убежища, Лопухин решил, что начались и зрительные галлюцинации: перед ним в шортах и какой-то дурацкой рубашке с петухами стоял сосед Коля Вихраков, который два раза в месяц приходил к нему, «расставшись навеки» со своей женой Ульяной.
-Совсем охренел что ли? С ума сошел от страха? – не унимался Вихраков. - А ведь я тебя с этой сукой видел дня три назад, так глазам не поверил!
«Сукой», конечно, была Тереза.
-Ты, святая душа, и не знал, поди, что она ему рога на каждом шагу наставляет? – открывал Лопухину глаза Коля Вихраков.
К обеду пришла хозяйка дома. Лопухин уже знал, что его сосед Вихраков приехал сюда в гости к своим «деловым партнерам» - своему двоюродному брату и его жене. Брат с женой прирабатывали, чем могли, а сейчас ударились в туристический бизнес. Правда, Лопухин назвал этот «бизнес» контрабандой, но про себя, не травмируя Колю. В подробности Коля его посвящать не хотел, да и сам Лопухин ничего не хотел узнавать.
Пришедшая хозяйка, увидев его, сразу сообразила:
-Это из-за тебя такой переполох? Москали чуть с полицией не подрались. Их главный требовал, чтобы тут все дворы обыскали, стращал, деньги предлагал. Но наши хлопцы его мигом отсюда наладили.
-Куда? – живо заинтересовался Лопухин.
-Тебе-то какая разница? – лениво поинтересовался  Коля Вихраков. – Ты все равно дня два должен тут отсидеться. Откуда мы знаем, где они тебя искать станут?  Перехватят по дороге, и всё!
-В каком смысле «всё»? – спросил Лопухин, прекрасно понимая, о каком «всё» говорит ему сейчас сосед Коля.
Так и пришлось учителю Петру Алексеевичу Лопухину провести три дня в гостеприимном доме в Западной Украине неподалеку от польской границы, недавно им, Лопухиным, дважды цинично нарушенной.
В назначенный срок выяснилось, что Коле пора ехать обратно, и Лопухин просто обязан тащить две из четырех тяжеленных сумок, которые Коля везет домой.
Они уже сидели в поезде, когда по перрону прошли, внимательно оглядывая все на своем пути, те же самые пареньки, которые ловили Лопухина. Хорошо, что Лопухин в это время как раз завязывал шнурки, и «хлопчики» рогатого мужа его не увидели.
Коля Вихраков встревожился, и сразу же позвонил куда-то. Главное, что тревожило его, как понял Лопухин, как бы не пострадал «груз».
 Где-то возле Харькова Вихраков сказал:
-Ты, Петя, вот что, посиди-ка в Москве. У тебя же сейчас каникулы? Значит, на работу не надо. Посиди, а то, неровен час, тебя прямо в поезде отловят. Один я ничего уже тебе ничем  не помогу, сам понимаешь. Вот тебе деньги, а это – адрес.
Увидев удивленную физиономию Лопухина, усмехнулся и пояснил:
-Не дурак же я, чтобы тебя на вокзале оставлять. Запомни адрес, и держи ключи.
Ключи Лопухин сунул в карман, адрес запомнил так, что не забыл бы и до самой смерти, и отправился с Москву.
Квартира, куда он поселился, была неожиданно уютной. Правда, в холодильнике было шаром покати, но Лопухин быстро сбегал в ближайший супермаркет и отоварился там дня на три стразу. Чего двадцать раз бегать-то?
Два дня он сидел в квартире. Потом – надоело! Вышел во двор, который заранее тщательно осмотрел из окна.
Конечно, маловероятно, что его начнут искать в Москве. Вообще-то, если верить Вихракову, то никто и не догадался, что он, Лопухин, уже уехал из того маленького городка, где его чуть не поймали охранники рогатого Рыбакова.
Но, рассуждая логически, могли опознать Вихракова и установить, что они – соседи. И тогда уж Коле не отвертеться. Что-то царапало мысли Лопухина, не давая думать дальше. Но – что?
Он поворачивал мысли в самых разных направлениях, вертел их, менял местами, пока, наконец, не сообразил: а почему он побежал от охранника? Вообще-то, понятно. Он побежал потому, что охранник опознал в нем того самого учителя, которого, возможно, видел вместе с Терезой.
Так. Именно так! Ну, и что? Ну, а как его не видеть рядом с Терезой, если он учитель ее дочери. И общался он с Терезой исключительно по учебным делам.
Мозги заработали как-то слаженно.
Так, значит, с Терезой он виделся по школьным делам. Пусть идут к директрисе, пусть спрашивают эту корову Ирму. Она ведь приходила «извиняться»!
Ага! Если он с Терезой виделся по школьным делам, то почему стал убегать от охранника ее мужа за три тысячи километров от родного дома? Вопрос, конечно, интересный! Погоди-ка, погоди. А кто сказал, что он «убегал» от него? Он, Петр Алексеевич Лопухин, просто бежал к своему соседу Коле Вихракову, с которым приехали в Украину по делам, поняли? По делам!
Ну, вот, все и встало на свои места. И от сердца отлегло. Теперь можно было без опаски выходить в город, гулять по его переполненным улицам, дышать этим бензовоздухом, и окунаться в густоту запыленной зелени Бульварного кольца, прежде известного Лопухину только по книгам.
Почему-то, выйдя на Красную площадь, Лопухин вспомнил отца. Он вспоминал отца нечасто, то ли, потому что отец всегда был где-то на заднем плане его сознания и подсознания, то ли потому что удалось решить важную проблему. Все-таки, так или иначе, в родной город возвращаться придется. Лопухин вдруг подумал, что можно возвращаться хоть сейчас, но никакого удовольствия от этой мысли не ощутил, а, наоборот, подумал, что в Москве ему нравится.
Вообще, с отцом у Лопухина складывались какие-то странные отношения. Начать с того, что отец был единственным из его родителей. Нет, конечно, мама у него, Пети Лопухина, тоже была, и он ее помнил. Она всегда представала красивой слегка полноватой женщиной, с очень нежным голосом и ласковыми руками. Она умерла, когда Пете было пять лет, и они остались вдвоем. Жили они тогда в селе, на вольной природе, там, где леса и луга жили своей жизнью, не мешая человеку, но и не подчиняясь ему.
Смерть отца Петр принял как-то спокойно, будто, нечто само собой разумеющееся. Конечно, смерть всегда преследует человека, с самого его рождения, и приходит к каждому в отведенный час. После исчезновения отца он и вовсе замкнулся. Дом - школа - дом. Вот нехитрый маршрут его жизни. Выходные он проводил в лесу. За долгие годы, которые протекли после смерти отца, у Петра было два романа, но оба какие-то суматошные, невнятные.
И тут появилась Тереза, которая втянула его в эту авантюру жизни. И все-таки, он был ей благодарен.
Обдумав все, что случилось с ними, Петр выбрал свою линию поведения: ничего такого между ними не было! Все остальное – подозрения, беспочвенные подозрения.
Москва ему нравилась все больше, и он сожалел, что начался август, и скоро придется уезжать. И он стал просыпаться рано утром, чтобы успеть обойти и повидать как можно больше.
В то утро он проснулся в полшестого, и уже заканчивал завтрак, готовясь выйти, когда раздался телефонный звонок.
19. 2008, июнь, Москва
Свобода свободой, а пренебрегать условностями не стоит. Это Татьяна Серова знала совершенно точно, поэтому, она никогда не ждала звонков сверху, стараясь «играть на опережение».
Именно поэтому она была удивлена, когда ей позвонил, сам позвонил, первым, тот, кто чаще других контактировал с ней от имени администрации президента. Позвонил и пригласил пообедать.
Обедали в небольшом ресторанчике на Новослободской. Ресторан был «хитрым местом» некоей фирмы, которая гарантировала конфиденциальность. Разговоры «от уха к уху» необходимы всем, поэтому добросовестность  владельцев ресторана щедро оплачивалась и пристально контролировалась. Подслушать там хоть что-то было немыслимо, это признавали все.
Серова и ее спутник обедали долго, неспешно, за десертом выкурили по сигаре. И беседовали точно так же степенно, обстоятельно, без суеты.
Сначала собеседник Татьяны, Валентин Антонович,  изложил небольшую проблему, которая была подкреплена солидными субсидиями. А это, как известно, лучший стимул, не так ли, с улыбкой уточнил он. Серова кивнула: лучший стимул.
Потом, как бы невзначай, Валентин Антонович поинтересовался:
-Слышал, у вас бывает Небольсин? У вас с ним какие-то дела? Просто, человек он своеобразный.
Никогда прежде контакты Серовой не обсуждались, поэтому она, скорее, по наитию, ответила беззаботно и довольно точно:
-Это старый знакомый, просто, старый знакомый. Не виделись много лет. Точнее говоря, лет пятнадцать. Собственно, это даже знакомый моего старого друга. Очень старого и доброго друга, - уточнила Серова.
-Это вы о ком, - поинтересовался Валентин Антонович.
И снова его интерес настораживал. Не его это было дело. Не царское дело в носу колупаться.
-Максим Кузнецов. Мы с ним дружили с детства. Несколько лет назад он исчез. Он и знакомил нас с Небольсиным.
Серова помолчала. Пауза становилась какой-то тягостной, и Татьяна поинтересовалась, понимая, что это выглядит глупо:
-Мне не надо было с ним встречаться?
Валентин Антонович всем своим видом выразил недоумение:
-Ну, почему же! Кузнецов, я правильно запомнил фамилию? Так вот, Кузнецов ваш старый друг, насколько я понимаю, близкий вам человек, так что уж никак не мне лишать вас этой памяти. А чем он занимался?
-Вообще-то, он историк, окончил МГУ.
-И исчез? Странно. Не предполагал, что заниматься наукой так опасно, - сморщил лоб Валентин Антонович. - Занимался наукой?
-Нет. В последнее время, то есть, я имею в виду время, предшествующее его исчезновению, он работал в какой-то фирме. Кажется, они торговали компьютерами.
Серова ответила и ощутила стыд. Самый настоящий примитивный стыд. Она, в самом деле, не знала ничего о том, как прошли последние недели и месяцы жизни любимого человека. Нет, перебила она себя, не просто любимого, а единственного, кого она любила.
Ей показалось, что всем своим видом она демонстрирует свое внутреннее состояние, и она проговорила фразу пустую и ненужную:
-Хотя, он продолжал заниматься историей.
-Компьютеры и история? Что-то из «новой хронологии»? – скептически поинтересовался собеседник Серовой.
-Нет, - улыбнулась Серова.
Она представила себе Макса выдумывающего несуществующие истории. Пожалуй, с его богатой фантазией он многого добился бы. Но это уже был бы не Макс. Он не любил врать.
Она улыбнулась уже по-настоящему, и почти радостно сказала:
-Нет, что вы!
-Откуда же вы знаете?
Вопросы Валентин Антонович задавал легко и свободно, но Татьяна чувствовала в нем какую-то напряженность. Но отвечать приходилось.
-Мы встречались с ним незадолго до его исчезновения.
-Какая-то узкая тема?
Теперь Серова уже была убеждена, что это не пустая застольная болтовня и старалась вести беседу с тем же спокойствием, точно контролируя и вопросы, и интересы собеседника. Ну, и, следовательно, свои ответы.
-Что-то связанное с гражданской войной. Я ведь в свое время писала диссертацию как раз по тому периоду. Вот, Максим и обратился ко мне с какими-то вопросами.
Видно было, что Валентину Антоновичу очень хочется продолжать расспросы, но, видимо, осторожность оказалась сильнее, он замолчал и это не понравилось Серовой еще больше.
Потом спросил. Не выдержал все-таки.
-И он как-то объяснял свой интерес? Мне просто интересно, Татьяна Львовна. Вы же знаете, что это и сейчас одна из самых интересных и горячих, так сказать, тем. А он уже в те годы интересовался. Почему?
-Мы ведь оба учились в аспирантуре, и он знал, что я занималась именно тем периодом.
Молчать дальше было бессмысленно. Если собеседник еще не изучил ее досье досконально, то сделает это сейчас. Потом отбиваться будет сложнее. Зачем портить отношения?
И она открылась:
-Я ведь изучала документы, связанные с расстрелом Романовых?
Судя по тому, как спокойно отреагировал Валентин Антонович, для него это не стало сюрпризом. Он продолжил задавать вопросы все так же спокойно и уверенно:
-Он как-то объяснял свой интерес?
Серова искренне задумалась, вспоминая ту встречу. Упоминать журналистку Вику, которую она рекомендовала Максиму, Татьяна не хотела: теперь поведение собеседника ей вовсе не нравилось.
-Да, нет, не объяснял. У меня это не вызывало вопросов. Просто, беседа людей, которые примерно знают объем знаний друг друга, и ничего больше.
Валентин Антонович расплатился по счету, поднялся, помог подняться Серовой. По пути к выходу задал еще один вопрос:
-Кузнецов просил вас о помощи тогда?
Это уже было прямое вторжение, и Серова ушла в защиту:
-Какую помощь я могла ему оказать? Документы, которые я изучала, находятся в архивах, а смотреть надо было именно их содержание. Макс, видимо, просто задавал вопросы о каких-нибудь мелочах, которые, собственно говоря, и составляют суть любого научного открытия.
Приехав в свой особняк, Серова выпила пару рюмок коньяка, что было делом из ряда вон выходящим.
Но ведь и интерес куратора тоже был совершенно неожиданным, неординарным.
Успокоившись, Татьяна Львовна вызвала начальника своей службы безопасности.
Это был отставник знаменитого ПГУ – загранразведки – вышедший в отставку в то же самое время, когда Татьяна создавала свою фирму. Так и пересеклись их пути к общей пользе.
Николай Николаевич Родичев, казалось, мог в мгновение ока превратиться хоть в парижского попрошайку, хоть в британского стареющего денди, и пользовался этим все время. Не было проблемы, которую он не мог бы решить, используя все свои связи и знания.
Его и попросила Серова узнать как можно больше о своем недавнем госте Валерии Небольсине.
Ответ Родичева удивил. Он был готов.
Пояснил, увидев нескрываемое удивление шефини:
-Мне сразу ребята его пометили. По повадкам предположили, что человек непростой.
Родичев сделал паузу, глянул на Серову и увидел только сосредоточенное лицо и кивок – «продолжайте».
-Небольсин уже девять лет в отставке. Восемь лет – эксперт Общественного совета по рациональному природопользованию.
-Это что за организация?
-Вы же знаете, что сейчас люди могут называть свои сообщества как угодно. Этот совет возник сразу после дефолта девяносто восьмого года, и занялся изучением причин этого дефолта, его последствий и профилактики подобного впредь. Ребята работали очень активно и результативно. Подтащили тех, кто потерял тогда все или почти все, помогли выкарабкаться, встать на ноги, а за это, естественно, стали брать дань. Но надо сказать, что никто не отказывался никогда, хотя, как говорят, ставки там высокие. Ну, видимо, люди знают, за что платят.
-Это что же – экономическая безопасность? – уточнили Серова.
Родичев ответил не сразу, но пауза была связана не с тем, что он готовит ответ. Он взвешивал: можно ли его озвучить? Прикинул. Так или иначе, вопрос задает тот человек, который платит деньги за его, Родичева, работу.
И он ответил:
-Татьяна Львовна… Я бы не советовал туда лезть вам. Во всяком случае, я туда не полезу ни под каким видом, ни за какие деньги.
Помолчал и добавил:
-И буду рад, если я они к нам тоже не полезут.
Серова хотела сказать «Не уберегся», но потом решила, что дело свое Родичев знает и так, а пугать раньше времени не стоит.
Тем более, что вскоре Небольсин появился снова. Позвонил и, на этот раз, пригласил на кофе.
На этот раз встретил ее букетом роз, и разговаривали о Максе, вспоминая веселые истории.
На прощание Небольсин взял руку Серовой в свои руки, укрыл ее, будто оберегая, и сказал:
-По поводу моего появления и степени доверия поговорите с вашим бывшим шефом. Вы ведь ему верите.
Серова даже не удивилась этим словам. Ей показалось, что она даже ждала их.
Бывший шеф, который после увольнения из администрации стал вице-президентом крупного банка, сам приехал к ней. Приехал к концу рабочего дня радостный, забросал вопросами, и время от времени хвалил здание, будто Серова возвела его своими руками.
Потом попросил провести для него экскурсию.
В переходе, где не стали устанавливать аппаратуру наблюдения, сказал:
-Валентин Антонович в последнее время стал очень внимательно смотреть на запад. Само по себе это не преступление. Сейчас многие так делают. Но твой куратор все время шифруется, что, как ты понимаешь, делают неспроста. И состояние у него там … чересчур солидное. Такое одному человеку сколотить трудно. Понимаешь?
И, хотя Серова промолчала, продолжил:
-А с Небольсиным тебе спокойнее будет, поверь.
20. 2008, июнь, Москва
Юля всегда, если оставалась у него на ночь, утром разгуливала по квартире , накинув его старую рубашку, застегнутую на одну пуговку. Рубашка распахивалась при каждом ее движении, и заставляла Корсакова каждый раз волноваться, как мальчика. Корсаков и злился, видя, как она посмеивается, и обожал каждую клеточку ее тела. Правда, ей он это не показывал, боясь, что она станет всячески использовать эту его слабость. Юля передвигалась по квартире, а он, едва успевая поворачивать голову, ловил и запоминал каждое ее движение. Наконец, она сама подошла к нему, приблизилась так, что он ощущал тепло ее тела, и его аромат. Ее аромат!..
Он протянул руки, чтобы прижать ее сильнее, и увидел, как ее ладони приближаются к его плечам. Замирая в предвкушении, Корсаков приоткрыл губы для поцелуя, и вдруг ощутил, как с него спадает пелена сна…
…Юля ушла от него полгода назад, ушла спокойно и естественно. Точно так же спокойно и естественно, как она скользила обнаженной и прекрасной  по его квартире. Корсаков хотел, чтобы она вообще переехала к нему, и просил ее об этом все полтора года, пока длился их роман. Но Юля отказалась сразу и бесповоротно, и каждый раз, когда Корсаков снова просил переехать к нему, отвечала одной и той же фразой:
-Кажется, я люблю зануду.
Юле был тридцать один год, она была замужем, но свои отношения с Корсаковым не скрывала. Во всяком случае, именно такое впечатление складывалось у Корсакова и его знакомых.
Когда начался их роман, Корсакову какое-то время не приходило в голову, что Юля может быть замужем. Однажды, когда они сидели в кафе, зазвонил ее сотовый. Она ответила, разговаривала спокойно, смеялась, а, на прощание сказала «целую». Положив трубку, пояснила удивленному Корсакову:
-Не злись, это звонил мой муж. Согласись, что по закону он имеет права на меня, - и расхохоталась, увидев вытягивающееся лицо Игоря. – Давай договоримся, что это мы не обсуждаем. Муж – это не твоя территория, окей?
Юля была хозяйкой небольшого туристического агентства, и дела у нее шли успешно. Правда, этим она не кичилась, и когда Корсаков повез ее отдыхать на Сицилию, спокойно позволила ему тратить деньги, предугадывая ее малейшее желание.
Вообще, она была женщиной, относящейся к себе удивительно спокойно. Ни разу Корсаков не видел, чтобы она использовала какие-то женские хитрости, ведя дела или в их личных отношениях, и за это он ее не только любил, но и уважал.
Так же спокойно и естественно она от него ушла. Просто, позвонила как-то, попросила пригласить на обед. За обедом болтали о всякой ерунде, а потом она сказала:
-Корсаков, я не буду извиняться, потому что извиняться тут не за что. Мы с тобой больше не будем встречаться. Все проходит, и я хочу расстаться так, чтобы потом приятно было вспомнить и увидеться, хорошо?
Через три недели она погибла в авиакатастрофе. И теперь каждое воспоминание о ней так жгло душу, что, казалось, и не перенести этой боли. Она приходила во сне, и каждый раз, просыпаясь, Корсаков думал, что, если бы у него хватило смелости сделать так, как он хотел, сделать так, чтобы она была рядом с ним, то она до сих пор была бы жива.
И еще он заметил, что Юля всегда появлялась накануне каких-то важных событий, о приближении которых Корсаков не знал. Да, собственно, и никто не мог знать. Кроме Юли…
Думая о ней, Корсаков проснулся, посидел на кровати, вспоминая, как она просыпалась и обязательно начинала утро словами « я люблю тебя, Корсаков». Потом вдруг вспомнил, что она не любила его утреннюю сигарету, и закурил. То ли назло, то ли для того, чтобы отряхнуться от воспоминаний. 
Он подошел к окну, распахнул его, и робкие шумы начинающегося дня стали вползать в комнату. Окно выходило в сад, и даже в этой тишине он едва услышал тихий стук в дверь.
…А началось все с того, что Зеленин, как и обещал, отдал Корсакову и письмо, о котором говорил.
Автор его был ярым монархистом, и писал, обращаясь к Достоевскому, что «скандально прославленный враг всего истинно русского некто Корсаков готовит очередную гнусную провокацию». По имеющимся сведениям, вещал неизвестный правдолюб, Корсаков вышел на след прямого потомка семьи Романовых, который, преодолев все препоны, чинимые безбожными большевиками, выжил, и готов возложить силы на алтарь борьбы за возрождение монархии, основы русского миропорядка!
После этого автор-монархист изложил краткую биографию «прямого наследника престола», сообщая, что немедля выезжает для встречи с этим самым «прямым наследником» в городок Сокольск, где тот и проживает. Тут же была небольшая фотография «престолонаследника».
Упускать такую возможность было бы глупо, тем более, что в Сокольске у Корсакова были хорошие возможности.
Главным редактором одной из ведущих местных газет был его давний выпускник Леша Акимов, а учредителем газеты – его отец Михаил Михайлович, кто-то, вроде местного олигарха. Олигарх, правда, был уже в годах, и сам по себе интересов имел немного. Но, вот, те, кто возле него крутился, аппетиты имели серьезные и за власть боролись всеми методами.
Корсаков рассчитывал на помощь Леши Акимова, но еще больше надежд возлагал на его супругу Варвару. Она проходила у Корсакова практику, когда к нему по каким-то делам заглянул Леша Акимов, уже главный редактор главной газеты этого самого райцентра в Удмуртии. Сказать о том, что Варвара поразила Лешу в сердце – все равно, что ничего не сказать. Леша потерял дар речи, а Корсаков открыто потешался, смотря, как Варвара, мигом раскрасневшаяся, налетала на «гостя из провинции», заставляя его отвечать за «беззубость сервильной местной прессы». Любую попытку Акимова сказать хоть слово, Варвара безжалостно пресекала, устремляя на Лешу взгляд своих васильковых глаз.
Вдоволь насладившись зрелищем, Корсаков скомандовал:
-Ну-ка, молчать, зелень пузатая! На сегодня тебе задание, которое ты обязана выполнить! Обязана – понятно!?
И Варвара отправилась сопровождать Акимова. И сопровождала его уже пятый год, успев за это время родить трех маленьких Алексеевичей, всех мужского рода.
Мысль о гостинице была отметена Акимовым с самого начала, поэтому прямо с вокзала Корсаков отправился по адресу, который Алексей ему продиктовал.
Корсаков еще толком из машины не вышел, когда услышал детский смех и притворно сердитый голос Варвары.
-Лебедева Варвара, ты чего там шумишь! – крикнул Корсаков, и мгновенная пауза сменилась радостным визгом и Варвара, раздобревшая и ставшая еще милее, перегородила собой всю калитку!
-Игорь Викторович, родненький! А мы уже заждались! - причитала она, всплескивая руками.
Во время этой процедуры, обтекая мать, высыпали три симпатичные мордашки, старавшиеся понять, что это за дядя, появлению которого мама так рада.
Пока торжественно совершалось «вхождение во двор», пока радостные пацаны водили «дядю Игоря» по двору и показывали свои детские достопримечательности, за воротами властно, по-хозяйски загудел клаксон, опознанный мальчиками, как «папкин».
Радостный Леша накинулся на Корсакова, то, обнимая, то по очереди подхватывая сыновей, чтобы похвастаться, то снова обнимая. Потом, когда, кажется, все поняли, что к ним приехал дорогой гость, решили «попить чаю в беседке». «Беседкой» оказалась ротонда, поставленная в самой середине сада так, что солнечные лучи проникали внутрь только через листву. На улице уже было жарковато, а в «беседке» царила прохлада.
Чаепитие, естественно плавно перетекло в обед. Мужчинам, по случаю прибытия гостя, было позволено выпить и покурить прямо за столом. И беседа текла, как река, ударяя то в один, то в другой берег, обтекая крохотные островки, едва притормаживая перед ними. Вспоминали годы учебы, друзей и учителей, смешные случаи и что-то интересное, произошедшее уже на работе.
Спать разошлись далеко за полночь. Намеки Корсакова, дескать, вы-то как утром просыпаться будете, были отметены: а кто нам указ? Захотим, объявим завтра выходной на полгорода!
Леша Акимов пытался громко запеть, но Варвара безжалостно «убила песню», смачно шлепнув муженька по заднице.
Видимо, выпили «с дорожки» неплохо, потому что Корсаков проснулся бодрым часов в пять утра. Он знал за своим организмом такую особенность – обходиться коротким сном после хорошей выпивки. Кто-то даже пытался ему объяснить это явление с точки зрения физиологии, но для себя Корсаков уже давно все решил. Постоянное нервное напряжение, владевшее им последние лет пятнадцать, невозможно было усыпить. Его можно было только напоить, и тогда оно, это нечеловеческое напряжение, как будто примирялось с необходимостью небольшого отдыха. Нет! Не отдыха, а затишья! И напряжение отступало куда-то в самый потаенный уголок души и тела, и давало возможность отдохнуть. Так отдохнуть, что уже через несколько часов Корсаков чувствовал себя непривычно отдохнувшим, и готовым ко всему.
Итак, вернемся к началу: в дверь постучали.
Накинув брюки и рубашку, Корсаков открыл двери. Леша Акимов, чисто выбритый и бодрый, пояснил:
-Я же помню, что вы после «газа» рано просыпаетесь, Игорь Викторович! Ой, доброе утро, конечно. Идемте завтракать.
Завтракали на веранде, которая верандой была только по названию, размерами приближаясь к небольшой спортивной площадке. Стол был уставлен так, что Корсаков поначалу готов был поверить в скатерть-самобранку, если бы Варвара чмокнув его в щеку, не пояснила:
-Мы ведь только в завтрак и бываем вдвоем-то с этим чудовищем.
И столько тепла и любви было в ее голосе, что Корсаков позавидовал своему бывшему студенту.
-Ну, а теперь – колитесь, наш дорогой учитель. Вы ведь сюда неслучайно приехали?
Корсакову всегда нравилась именно это прямота Варвары, но сейчас она его несколько удивила. Он ведь сразу позвонил Алексею, рассказал, в чем дело, и сразу же получил предложение приехать. Но, судя по вопросу Варвары, она ни о чем не знает.
Корсаков соображал, как бы ответить, когда вмешался Акимов.
-Варя, у нас есть дела.
Сказано это было мягко и Варвара попыталась переключилась на что-то другое, но и тут Алексей был безжалостен:
-В общем, так, мы сейчас уезжаем. Когда вернемся – не знаю! Ты меня не дергай, пообедаем где-нибудь.
-Ну, вот, «где-нибудь», - запричитала Варвара, но видно было, что мужу перечить даже и не думает.
Хозяин сказал, так и будет!
К теме Алексей перешел только в машине, когда отъехали от ворот.
-Человека я этого нашел. Ну, то есть, информацию о нем. Самого его пока – нет. Сейчас разберемся, и к нему поедем. А вы мне тем временем расскажите подробнее, что вам-то от него надо? Неужели вы, в самом деле, верите в сказки о чудесном спасении Романовых?
Гримасу Корсакова, который прикидывал, как рассказать обо всем, прочел по-своему:
-Игорь Викторович, я все ваши материалы читаю, «в теме», что называется, но больно уж вы, лично вы, не складываетесь в моем представлении с нелепицами. Мы ведь вас уважали как раз за трезвый взгляд.
Рассказ Корсакова Леша Акимов выслушал внимательно. Ссылки на «досье Степаненко» принял всерьез, слыша много легенд об известном «компаньеро Виторио».
Теперь они уже сидели в кабинете Акимова, втайне насмехаясь над духотой, которая брала в свои руки власть над полуденным городом. Тут же, в прохладе просторного кабинета Леша Акимов неспешно излагал то, что узнал о персонаже, упомянутом в Интернет - сообщении, о Петре Лопухине.
Петр Алексеевич Лопухин появился в Сокольске давно. Времени на то, чтобы разузнать что-нибудь у соседей было мало, так что точную дату назвать пока невозможно. Из родителей был только отец. Охотник, жил в поселке, в городе появлялся редко. Говорят, несколько лет назад не вернулся с охоты. Такое бывает. Редко, но бывает.
Петр закончил местный пединститут, работает в школе. Ничем не примечателен, живет жизнью обычной, ни в какие сообщества не входит.
-Неужели совсем ничем не примечателен? – удивился Корсаков.
Акимов, глянул на часы:
-Варвара убьет! Я же вас не покормил.
-Ты глупости не говори. Мальчика нашли, - одернул его Корсаков. – Вот, выйду на пенсию, пригласите, приеду к вам, тогда следи за моим питанием, а сейчас – и не мечтай! Но Варваре скажем, что поели … ну, где поели?
-А есть хороший ресторан. Тут неподалеку, - гнул свою линию Акимов, и Корсаков понял: неспроста.
-Ну, поехали.
Едва вошли, навстречу бросилась молодая симпатичная женщина:
-Уж заждались, Варвара Андреевна звонила, интересовалась.
Пока шли к столику, Акимов демонстративно набрал жену, сурово сказал:
-Ты чего нам ноги переставляешь?.. Ну, и что? .. И он тоже не маленький! Вечером, все вечером.
Едва устроились за столом, в ресторан влетели два паренька серьезной наружности и очень цепкими взглядами.
-О! Глядите внимательно, Игорь Викторович, - ухмыльнулся Акимов. – Гроза зверей – Антон Лукич Рыбаков.
Корсаков повернулся и увидел невысокого тускловатого мужичка, вальяжно продвигавшегося по проходу в их сторону. Приближаясь к столу, едва заметно кивнул:
-Столичной прессе - наши приветствия! Я - Рыбаков Антон! - протянул руку Корсакову, уловил его задумчивость, подождал, и, после рукопожатия с ним, протянул руку Акимову.
-Как у папаши здоровье? В его-то годы пора отдыхать, с внуками играть, а он …
-Спасибо, Антон, обязательно отцу передам ваши приветы и заботу о его здоровье, - ответил Леша, и видно было, что такими ядовитыми стрелами они обмениваются каждый раз. Что называется «по поводу и без повода».
-Ну, не буду вам мешать, - милостиво кивнул Рыбаков. – Будут проблемы – звоните.
Он протянул Корсакову аляповатую визитку, на которой перебивали друг друга все цвета радуги.
-Антоша Рыбаков, - еще раз представил его Акимов.
-Как я понял, они с твоим отцом – враги?
-Ну, не такие тут масштабы, чтобы говорить о «вражде». Но терпят друг друга еле-еле, - признал Леша. - Папаша все больше по старинке работает, а Рыбаков, конечно, делец современный. И проекты у него интересные, и подходы технологичные, но тюрьма по нему плачет, и плачет давно. Боюсь, правда, что не доплачется.
-А что такое?
-А душегуб он, - просто ответил Леша Акимов. - Самый настоящий душегуб. Не меньше десятка человек на его совести. Причем, троих он, скорее всего, сам и убил.
-Ты серьезно? – спросил Корсаков, понимая, что так шутить Акимов не стал бы. – А что же прокуратура, милиция.
-Ну, во-первых, там половина – его друзья или на кармане у него сидят. Во-вторых, доказательств-то нет. Самое большое – косвенные, а по ним, сами понимаете, всерьез никто и пальцем не пошевелит. А люди его боятся, показаний давать не станут.
-А ты его не боишься?
-Во-первых, он не дурак, понимает, что за меня-то ему голову отвинтят без суда и следствия. Во-вторых, честно говоря, от меня ему никакой опасности нет, и быть не может. Ну, и, в-третьих, папаша мой тут ведь тоже значится в серьезных людях.
Акимов помолчал, и видно было, что он подбирает слова.
-Вам я его показал потому, что у Лопухина этого роман с женой Рыбакова Терезой. Та баба своевольная, хохлушка из западенников. Рыбаков ее любит больше жизни, мстит  тем, кого она полюбила. Если он что-то знает о Лопухине, у парня будут неприятности.
-Какие? – опешил Корсаков.
-Обыкновенные, - туманно пояснил Акимов. – Говорят, двоих таких Рыбаков сам застрелил, вот, какое дело. Это я вам говорю, чтобы вы сами были осторожнее. Если что - напоминайте, что со мной знакомы. Без стеснения, Игорь Викторович, без стеснения. Сейчас поедем к Лопухину.
Всю дорогу Корсаков уговаривал себя, что все будет хорошо, но какое-то шестое или седьмое чувство говорило: не сегодня.
Лопухина не было дома, и соседи о нем ничего не знали.
-Ладно, вечером заглянем. Он – учитель, сейчас – каникулы. Мотается где-нибудь, бедолага.
Вернулись в редакцию. В кабинете Леша оседлал телефон, и стал обзванивать всех знакомых, кто мог бы знать хоть что-то о Лопухине, а секретарша обзванивала своих. Но результат и к вечеру был все тот же: Лопухин исчез.
Тревога покинула Корсакова, когда Леша при нем поговорил с каким-то Боцманом, который клялся, что видел Петьку Лопухина, садящегося в поезд. И сказал, якобы, этот Петька, что едет он в Белоруссию к родственникам. А все знают, что родственников у него там нет, значит, сделал вывод Боцман, с «этой сукой» поехал.
Утром следующего дня пришла первая ясность. Приходящая помогать по хозяйству девушка Катя, услышав их разговор, внесла ясность:
-А дяди Пети в городе нет.
-Ты почем знаешь? – удивился Акимов.
-Дядя Коля Вихраков говорил, что видел его, то ли в Киеве, то ли в Москве. Не помню точно.
Теперь уже удержать Корсакова не было никакой возможности. Колю Вихракова они нашли на местном рынке, где он торговал «германскими рубашками», явно сшитыми где-то возле нашего Дальнего Востока.
Поначалу он явно «включил дуру», то и дело переспрашивая. Потом, видя, что от него не отвяжутся, отошел в сторонку.
-Ну, я знаю, что у твоего отца с Рыбаковым дружбы нет. Вроде, и ты парень хороший. Чего надо от Петьки?
Услышав ответ, покурил, поводил глазами по сторонам.
-А ты, значит, из Москвы журналист? – обратился он к Корсакову.
Получив подтверждение, попросил его, Корсакова, московский номер. Достал свой сотовый, набрал продиктованный Корсаковым, и его же, Корсакова, потребовал к телефону. Выспрашивал, где он, и когда будет. Потом совершенно нахально потребовал Корсакова описать, переспрашивая и сразу же проверяя и рост, и цвет волос, и отсутствие усов.
Потом, не сказав ни слова, набрал еще какой-то номер, и сказал:
-Ты тут номерок запиши. Потом проверь его. Тебя тут какой-то хмырь ищет. С ним Лешка Акимов. Вот. Ты, короче, номер этот проверь, и перезвони этому Корсакову … ты когда в Москве будешь? –спросил хитрован Вихраков у Корсакова.
И – снова к невидимому собеседнику:
-Ну, вот, он завтра с утра будет, так ты и звони.
-Вы звоните в полдень, Петр! В полдень я буду ждать вашего звонка! Но – без дураков! Буду ждать! – почти закричал Корсаков, ухватив Вихракова за руку так, что тот не мог и пошевелиться.
Потом руку отпустил, и снова протянул свою:
-Благодарю за помощь!
Сразу же заехали на вокзал, взяли билет на ближайший поезд, который в Москве будет рано утром.
В редакцию пришел в начале двенадцатого, поболтал с коллегами, что-то услышал, что-то рассказал, с кем-то поспорил, сколько еще мячей забьет Рональдо. Но все время поглядывал на часы. Без пяти двенадцать сел за свой стол.
Ровно в полдень зазвонил телефон.
Голос у Петра Лопухина был хороший. Не в том смысле, что красивый, это уж природа дает или не дает. А у Лопухина голос был отработанный, уважительный к слушающему, и Корсаков подумал, что, наверное, ученики Лопухина любят его уроки.
Разговор получился очень коротким. Договорились, что завтра в полдень Лопухин придет в редакцию.
Потом была какая-то суета, какие-то пустые дела, которые Корсакова совершенно не трогали: он жил ожиданием завтрашней встречи.
Он боялся загадывать, понимая, что сейчас от него уже ничего не зависит.
21. 2008, июнь, Москва
Телефонный звонок разорвал ночную тишину квартиры, и Корсаков в темноте зашарил рукой по тумбочке, спросонья не сразу поняв, какой телефон звонит: городской или сотовый.
Едва Корсаков ответил, в трубку почти закричали:
-Кому вы сказали о нашей договоренности? Перед кем вы отчитываетесь?
Голос показался знакомым, но сразу определить, кому он принадлежит, Корсаков не смог. Пришлось спросить:
-Кто говорит?
-Вы, что, издеваетесь? – раздалось в трубке.
-Не могу узнать, - несколько растерянно  постарался объяснить Корсаков, и в этот момент понял: это же тот самый Лопухин, который звонил ему днем.
-Стойте, я вспомнил! – снова перебил он звонившего. – Что случилось?
Наступила пауза. Видимо, звонивший решал: поверить или нет. Потом – поверил:
-Кто-то сразу после нашего разговора стал сюда звонить, потом стали звонить в двери. Сейчас кто-то находится в подъезде, а кто-то дежурит под окнами во дворе. Я боюсь, понимаете? Просто боюсь. Вы меня защитить не можете, поэтому я просто буду убегать и  прятаться.
Голос не оставлял сомнений: будет убегать и прятаться. Только – от кого? Его надо было удержать на месте, не дать исчезнуть. Иначе, ни о какой сенсации и речи быть не может. Хотя, и сейчас у Корсакова еще не было никакой уверенности в том, о чем говорит Лопухин.
-Постойте, Петр Алексеевич! – перебил он. - Вы не думаете, что ваши проблемы связаны не с разговорами со мной, а с вашей … как бы это сказать … мужской активностью?
Лопухин снова замолчал, и Корсаков сразу же почувствовал, что эта версия не оказалась для него совершенно неожиданной.
-Не может быть,  - выговорил Лопухин, наконец, и сразу же спохватился: - Откуда вы знаете?
-Знаю! – сказал, как отрезал, Корсаков.
Надо ситуацию ломать и паренька брать под контроль.
Как?
Если «кто-то» звонил Лопухину, значит, вполне возможно, что и сейчас подслушивает. И как тогда договариваться?
Корсаков лихорадочно соображал, перебирая всевозможные решения, радуясь, что Лопухин слушает и, кажется, успокоился.
Тем неожиданнее прозвучал его голос, в самом деле, вполне спокойный:
-Никаких разговоров больше не будет, - и в трубке раздались короткие гудки.
Корсаков вышел на балкон, понимая, что больше не заснет.
Ну, надо же! Ведь все уже было так близко, так реально, так различимо в этом тумане! И вот – на тебе, мордой, как говорится, об стол!
Стоп! Оставим эмоции, осмотримся – решил Корсаков.
Версию о том, что потомки Николая Романова могут существовать в реальности, выдвигать можно!
Досье Степаненко, информация Зеленина, кое-какие мелочи, собравшиеся, будто сами по себе, могут дать основу для одной - двух публикаций.
Немного? Да, немного, но лучшего сейчас просто нет. А время уже подгоняет, уже напоминает, что оно, это самое время, такое текучее и быстрое! Время, как утверждают знатоки, стоит денег. И немалых денег. Но еще дороже само время. Его невозможно пустить в оборот. Оно существует само по себе. Как любовь. Как жизнь.
Корсаков понял, что сейчас снова вспомнит Юлю, и заставил себя переключиться на работу. Иногда это помогало.
В голове выстраивалась уже какая-то схема. О чем-то можно было бы сказать просто так, для затравки. Главное, привлечь внимание людей, заставить их читать, и тогда он, Игорь Корсаков, снова на гребне успеха, снова его мнением интересуются, снова, может быть, позвонят из какой-нибудь солидной западной газеты и предложат стать их корреспондентом по России или, даже, бывшему СССР.
А что! Было бы нехило раскатывать по просторам бывшей великой Родины и время от времени видеть свою фамилию в английском или, например, итальянском варианте. Нехило, нехило!
Он продолжал тешить себя выдумками, понимая, что это - защитная реакция интеллекта, который нарвался на непреодолимое препятствие в виде категорического отказа Лопухина от встречи.
Даже не сам отказ от завтрашней встречи огорчал Корсакова. Тут надо было на вещи смотреть и шире, и глубже. Если Лопухина преследуют бойцы рогатого Рыбакова, то и к себе домой Лопухин уже не возвратится. Возможно такое? Возможно!
И что тогда? Столько времени псу под хвост!
Корсаков неожиданно почувствовал, что хочет спать.
Проснулся он в начале десятого в отличном рабочем настроении, держа в голове план на несколько дней вперед.
В первую очередь позвонил Листвакову, который был занят, но, если Корсаков сейчас же возьмет ноги в руки и быстро прибудет, то можно будет выкроить минут десять, не больше!
Корсаков вылетел из квартиры, выскочил из подъезда и рванул за угол, потому что так было короче к метро. Спешить по Москве в это время на машине было верхом глупости.
Он шел так целеустремленно, не глядя по сторонам, что не заметил, как какой-то мужчина идет ему наперерез.
-Вы спешите? – задал незнакомец дурацкий вопрос.
-Кто вы такой? – опешил Корсаков.
-Игорь Викторович, кому вы говорили о нашей предстоящей встрече? Подумайте хорошенько, вспомните, - попросил Лопухин.
Понятно было, что никто другой об этом спросить не может.
-А вы как меня нашли?
-Жить захотел, вот и нашел, - ответил Лопухин, и ответ этот показался Корсакову исчерпывающим. - Еле улизнул, но, боюсь, временно. О, черт!
Лопухин стремительно повернулся на сто восемьдесят градусов.
-Что? – спросил Корсаков, и сам увидел ответ.
Из прохода между домами к ним шли два паренька совершенно специфической наружности.
Корсакову даже показалось, что он видел их с Рыбаковым в ресторане.
-Так, Петя, не спеша, иди назад. Ты видел, из какого подъезда я вышел?
-Да.
-Молодец, держи ключи, девяносто четвертая квартира. Я позвоню тебе на сотовый, когда подойду к дверям, понял? Все, иди.
Сам Корсаков спокойно миновал «мальцов», дошел до магазина, купил какой-то ерунды и сложил все в пластиковый пакет, чтобы было видно: человек выскочил из дома только «за спичками».
Что-то все-таки «мальцов» насторожило, и они, увидев, как Корсаков входит в подъезд закричали, замахали руками, требуя остановиться. Ага, щяззззззз!
Корсаков влетел в подъезд и понесся по лестнице вверх. Бежать надо было на пятый этаж, и силы для этого у него еще были. Надо было только на втором этаже застопорить лифт. Он кинул между дверок лифта какую-то коробку. Теперь дверь не закроется, и ленивые мальчики потеряют минуту, ожидая лифта. Ну, если они не ленивые – хуже. Тогда надо просто быстрее бежать наверх. Номер набирал тоже на бегу, слыша, как внизу уже топочут ботинки.
Влетел в квартиру, отталкивая Лопухина, запер на оба замка и засов, который установил просто так, для смеха.
В двери забарабанили, зазвонили сразу все телефоны. Даже через дверь было слышно требование: Открой двери, паскуда, тебе ничего не будет!
Да, мне и так ничего не будет, хотел ответить Корсаков, но передумал. Были дела и более важные, неотложные.
-Ну, что, новый знакомый, пошли чай пить, - повернулся он к Лопухину.
Тот стоял побледневший, но старающийся держать себя в руках.
-Вы думаете, они не сломают дверь?
-Тут не ваша дыра, - высокомерно заявил бывший оренбуржец Корсаков. – Сейчас этих субчиков приберут.
И, усевшись за кухонный стол, он начал звонить. Сначала – главреду. Пусть летят сюда и берут материал для статьи о преследовании свободной прессы в современной России. Потом – в отделение милиции, чтобы было, где взять официальные материалы.
Все обещали выехать срочно.
-Ну, теперь можно и поговорить, - предложил Корсаков своему гостю.
Лопухин, однако, напряженно вслушивался в шорохи, доносившиеся от двери.
-Они могут ее взломать? – спросил он почему-то шепотом.
-Не сходи с ума, - предложил Корсаков. – Не больные же они.
-Они не больные, они бандиты, - уточнил Лопухин.
-Да, успокойся ты. Сейчас милиция приедет, - пообещал Корсаков и выглянул в окно.
Шум не прекращался, но был он каким-то неопасным. Во всяком случае, Корсаков понимал, что таким образом его двери не взломать.
На всякий случай сходил в комнату и из тайника вытащил старый газовый пистолет. В деле Корсаков его никогда не применял, но впечатление на людей этот короткоствольный револьвер производил!
Почему-то и Лопухин, увидев ствол, успокоился.
Время от времени, Корсаков выглядывал во двор, потом позвонил главреду.
-Старик, они делают все, что возможно, но ты же знаешь, какие сейчас пробки! – успокоил главред.
Корсаков уже хотел звонить в отделение милиции и грозить карами небесными, когда увидел двух тех самых «мальцов», быстро шагающих к машине в сопровождении нескольких человек гораздо более серьезной наружности.
-Иди-ка, глянь на своих преследователей.
Увидев эту картину, Лопухин успокоился. Во всяком случае, хотя бы внешне он вел себя спокойнее, лицо приобрело нормальный оттенок.
-Ну, давай, выпьем за знакомство, что ли, - предложил Корсаков.
-Вообще-то, я не пью, но… - задумался Лопухин.
-Ты с ума сошел? Тебя чуть не убили, а ты вспоминаешь о трезвом образе жизни?
И Корсаков наполнил холодной водкой два небольших стакана.
-Все равно тебе сегодня никуда идти не надо, - пояснил он, и махнул стаканчиком: - Твое здоровье.
Лопухин почти автоматически махнул в ответ, и аккуратно, не спеша, выпил. Потом, тщательно разжевывая бутерброд,  спросил:
-Почему мне сегодня никуда не идти?
-Да, потому что мы не знаем, сколько тут было народу. Может, эти двое были, так сказать, авангардом или отвлекающей группой? Ты выйдешь, а тебя уже ждут! Так что, не спеши. Или, у тебя есть какие-то важные дела на сегодня?
-Нет. У меня в Москве, честно говоря, вообще, никаких дел нет.
-А что же ты тут сидишь? – спросил Корсаков, начиная раскручивать гостя на откровенный разговор.
-Вы ведь и сами знаете, как я понял. Или Коля Вихраков что-то напутал?
-Коля Вихраков ничего не напутал, но и ничего не сказал. Так что, если ты не спешишь никуда, и скрывать тебе нечего – рассказывай!
-О чем?
Хороший вопрос! Если бы Корсаков знал точно, что он хочет узнать от своего нового знакомого, он бы так прямо и спрашивал. Значит, придется идти ощупью.
-Ты можешь толком мне рассказать, как ты тут оказался, и от кого прячешься?
Рассказывал Лопухин четко, складно и вел себя совершенно открыто. В том смысле, что о некоторых вещах так прямо и говорил: тебе это знать незачем. На первую же попытку Корсакова давить отреагировал адекватно:
-Я буду решать, что рассказать, а о чем умолчать. И только так!
А мужичок-то с норовом, хоть и без гонора!
Корсакову понравилось и то, что имя Терезы, которую все дружно именовали «сукой» и «стервой», Лопухин ни разу не упомянул, хотя о «женщине», ставшей причиной его скитаний говорил без особенного уважения.
Разговор шел не очень успешно, и Корсаков уже хотел как-то сменить тему, когда раздался звонок в дверь.
Приехали те, кого отправил на место происшествия главред, и требовали показать им само происшествие.
Корсаков вместе с ними осмотрел дверь со следами попыток взломать. «Следы» были какие-то несерьезные. Корсаков и сам не был уверен, что их оставили именно сегодня.
-Слабовато, старик, - как будто извиняясь, констатировал фотограф.
Корсаков кивал головой: слабовато, не впечатляет. Потом посоветовал:
-Вы сейчас мотайте в милицию. Ребятишек-то этих туда увезли. Там вам все и расскажут.
Звонок из милиции удивил: никаких задержанных никто туда не привозил. Даже наряд не выезжал. После звонка Корсакова связались по сотовому с участковым, и тот,  оказавшись рядом, просто заглянул в подъезд. В подъезде никого не было.
-Как это не было? – искренне удивился Корсаков. – Я своими глазами видел, как их сажали в машину.
Видел-то, видел, но факт оставался фактом: никакого задержания милиция не производила.
Вспомнив об «оборотнях в погонах» и о том общеизвестном факте, что в современной России деньги любят все, Корсаков позвонил своему другу, полковнику с Петровки. Полковник в ситуацию въехал сразу, пообещал перезвонить и минут через десять перезвонил начальник местного отделения. В принципе, вероятность каких-либо «упущений в работе» он не отрицал, и просил Корсакова немедленно к нему подойти «для принятия оперативных мер».
Брать с собой Лопухина было рискованно, особенно, с учетом той путаницы, которая продолжала властвовать во всем этом деле! Но и оставлять его одного, Корсаков тоже не решался. Пришлось просить газетчиков довезти их до отделения на машине. Какая никакая, а страховка.
Начальник отделения принял их по-деловому, вежливо. Сразу же велел найти участкового, а сам начал опрос «свидетелей». Однако, ясности не прибавлялось: номер машины, в которую сажали «мальцов», Корсаков не разглядел. Точнее говоря, он и машину-то видел частями, поскольку стояла она за деревьями, и видна была плохо, без каких-либо подробностей.
Людей, которые вели пареньков, Корсаков тоже описать не смог, и ему пришлось выдержать колкие реплики начальника отделения, который елейным голоском попросил «зафиксировать в сознании факт того, что порой даже очень хорошие люди в свидетели не годятся».
Появившийся участковый очень точно, почти по минутам, описал все, что он делал с момента получения звонка из отделения. Никого в подъезде не видел, двери квартиры Корсакова осмотрел, но никаких попыток взлома не зафиксировал, и готов это отразить в рапорте.
-Ну, что, будем открывать дело? – спросил начальник отделения почти обреченным тоном.
Его можно было понять. «Дело» было бы пакостным и скандальным. Начальство такие дела очень не любит, отвязаться от них трудно, а раскрыть их невозможно. Значит, всякий раз в прессе будет появляться и номер отделения, и фамилия начальника, а, если приспичит, то и главк могут пристегнуть сюда же. А кому все это может понравиться?
Корсаков все это прекрасно понимал, понимая и другое: толку от возбуждения дела не будет никакого, а, вот, польза отказа очевидна. Начальник, да, и его подчиненные, и его руководство, всегда искренне помогают тем, кто правильно понимает специфику нелегкой работы органов внутренних дел.
-Да, зачем? – вслух закончил он свой внутренний монолог. – Лучше уж мы с участковым как-то посотрудничаем, а? Мне-то ведь важно отразить явление, нащупать проблему, так сказать, понимаете?
-Еще как! – чуть не закричал начальник отделения. – Еще как понимаю! Значит, Зотин, все, что товарищ Корсаков попросит, ты уж, будь любезен, предоставь. Ну, конечно, если что там будет, ну … - начальник отделения задумался над формулировкой, потом махнул рукой. – В общем, ты – сотрудник опытный, сам решай.
Расставались, испытывая искреннюю радость. Начальник, проводив всех, радостно плюхнулся в кресло, а участковый, когда вышли на улицу, немного понизив голос, спросил у Корсакова:
-А вы слежку-то за собой не замечаете что ли?
-Да, как-то не учили, - хохотнул Корсаков.
-А напрасно. В вашей профессии этим, наверное, и зарабатывать можно. Ну, или, наоборот, от смерти спасаться.
-Да, кому я нужен? – кокетливо отмахнулся Корсаков.
-Ну, уж не знаю, вы нужны или ваш товарищ, но следят за вами.
Мурашки побежали по спине Корсакова, и кожа на затылке натянулась, как на барабане.
-Кто? С чего ты взял?
-«Кто» - не знаю. А «брать» и не надо. Сейчас за угол завернем, и увидите, как за нами туда же зайдут парень и девушка. Он, вроде неформала, а она – такая вся из себя «гимназистка», - спокойно ответил участковый.
Зашли за угол, прошли метров десять, и участковый остановился закурить. Не прошло и двадцати секунд, как из-за угла вышла та самая пара, которую он и описывал.
К свиданию они, видимо, не были готовы. Лица их как-то дернулись, походка стала судорожной, и они ускорили шаг.
-Интересно, как они сейчас отрабатывать будут? – усмехнулся участковый. - Неопытные, видать.
-Неопытные, говоришь? Это – хорошо, - констатировал Корсаков. – Ты их тут придержать сможешь на пару минут?
-Да, они сейчас сами отсюда убегут, - ухмыльнулся участковый. - Говорю же – неопытные.
Пара, в самом деле, пройдя несколько шагов, остановилась. После короткого совещания девочка обернулась, а потом, схватив друга за рукав, рванулась в арку, а Корсаков, спешно попрощался с участковым.
Возвращаться в свою квартиру Корсаков не собирался и квартира, в которой до этого жил Лопухин, тоже не годилась. И там, и там их найдут сразу же. Значит, нужно куда-то прятаться, но вариант должен быть таким, чтобы никто даже не догадывался, куда они могли исчезнуть.
-Надо нам с тобой, Петр, исчезнуть, - сказал Корсаков.
-Куда?
-Есть вариант, - успокоил журналист.
Спрятаться можно было в Подмосковье, у Нади, сестры Корсакова. Правда, родство их было таким дальним, что никто точно его проследить не мог, и сейчас это было весьма кстати.
Ехали часа два, потом еще полчаса шли по лесу.
Сестры дома не было, и соседка насторожилась, было при появлении двух мужчин. Узнав же, что  один из них – брат Надежды, стала спокойнее и сообщила, что Надя, видимо, ушла купаться, значит, скоро будет.
Надя, в самом деле, пришла минут через двадцать, когда соседка уже вовсю кокетничала с Лопухиным, угадав в нем того, кто пришел сюда надолго. Вот, чутье у бабы, усмехнулся про себя Корсаков, уже нашла себе развлечение.
Надя брату обрадовалась, едва увидев его, замахала руками, но, обнаружив еще и  чужого человека, сразу же вся собралась, подтянулась, насторожилась.
Обедали на веранде, и, пока Надя накрывала стол, Корсаков объяснял, что приехали они с другом из пыльной и душной Москвы сюда, в глушь, чтобы отдохнуть и подышать свежим воздухом.
Надя не скрывала своей радости, рассказывала о своих делах, о том, как живут их родственники, и спрашивала, что хорошего сейчас идет в кино.
Так и болтали ни о чем.
После обеда Корсаков повел Лопухина «погулять», и, когда углубились в лес, предложил:
-Ну, что, Петр, давай, поболтаем. Времени у нас много.
-Давай, - согласился Лопухин. – Но сперва расскажи, для чего, собственно вы все меня искали?
- Искал я тебя по делу, - ответил Корсаков. - Но дело, как бы сказать, неординарное, необычное. Честно говоря, пока не очень знаю, как и начать, о чем спросить.
-Ну, начни с самого простого вопроса, - улыбнувшись, посоветовал Лопухин.
-Так и сделаем, - с видимой покорностью ответил Корсаков. – Начнем с самого простого: как ты меня нашел?
-А что тебя искать? – удивился в ответ Лопухин. – Мне звонил Коля, мой сосед, сказал о тебе, можно сказать, заочно познакомил.
Он замолчал, полагая, что ответил полностью, и Корсакову пришлось поощрить продолжение ответа коротким и энергичным «ну».
-Что «ну»? – удивился корсаковской непонятливости Лопухин. – Тебе нужен был я, ты действовал через Колю, так?
-Так.
-Вот, непонятливый, - откровенно ухмыльнулся Лопухин. – Ну, а когда мне понадобилось тебя отыскать, у меня ведь была только одна возможность – позвонить тому же Коле. Теперь понятно?
В самом деле, проще простого. Никаких загадок, никаких фокусов. Лопухин звонит Вихракову, тот – Акимовым и узнает координаты Корсакова. Действительно, логично.
-Ну, а слежка? Кому надо за тобой следить-то? – продолжил Корсаков.
-Рыбакову, а, может, и еще кому, - без колебаний ответил Лопухин. - У нас говорят, что для Рыбакова убить человека - пара пустяков. Но, это - у нас, а тут - Москва, проблем больше. Значит, надо меня куда-то увезти, верно?
-Верно, - согласился Корсаков.
Действительно, ответы оказались простыми и понятными. Все вставало на свои места.
-А до этой … Терезы … у тебя такие проблемы бывали? Ну, я имею в виду, что за тобой кто-нибудь следил, преследовал.
-Да, нет, конечно, - засмеялся Лопухин. – Что, я - хранитель кода да Винчи что ли?
Корсаков невольно усмехнулся в ответ, но нить беседы не упускал:
-А кто ты, Петр Лопухин?
-Учитель провинциальной школы. Тебя такой ответ не устраивает?
-Так ведь, я не следователь, я - журналист. Любой твой ответ меня устраивает. Я ведь его еще буду осмысливать, сопоставлять с другими ответами, со словами других людей, с какими-то документами, может быть, воспоминаниями.
-Воспоминаниями - о чем? Ты что-то стараешься у меня выведать, и, в то же время, что-то скрыть. Еще раз тебе говорю: тайн никаких я не храню, к секретам допущен не был. Я ведь даже в армии не служил, дали освобождение как учителю. Мужиков-то в школах мало, нас беречь надо.
-Вот, ты меня спрашиваешь, а я и сам не знаю, чем ты мне интересен. То есть, знаю, но сказать не могу. Нет! Опять не то сказал.
Корсаков вдруг подумал, что сейчас от точности его вопросов зависит очень многое, если не все.
-Давай, как и договорились, не спеша, а?
-Давай.
-Ты мне о детстве своем рассказать можешь? Без разных там «занимательных историй», без психоаналитики, просто так.
-А что там рассказывать? Помнишь, как у Горького, «в детстве у меня не было детства»? Отец – охотник, а маму я почти не помню, у меня даже фотографий ее нет, - признался Лопухин.
Видно было, что признание далось ему с трудом, а продолжение вообще заставляло делать паузы то и дело.
-Иногда проскальзывает какой-то … образ. Образ женщины. Большой, властной, в белом халате и очень доброй. Но лица не помню.
-А отца? – перебил Корсаков, понимая, что Лопухину трудно выбрать главное для рассказа.
-Отца помню, - кивнул Лопухин, и снова что-то было в нем неуверенное, даже, пожалуй, тревожное. – Но отец почти все время был в лесу, на охоте. Иногда мне казалось, что он в лесу от кого-то прячется. За мной присматривать соседи, потому что отец так и продолжал охотиться. Ну, конечно, потому и жили мы, хорошо, в полном достатке. Ну, к тому же, и запросы у меня какие могли быть? Село, даже – поселочек в лесу. Домов двадцать, не больше.
-Ты говоришь, соседи присматривали?
-Да. Я теперь так понимаю, что тетка Марья, соседка, хотела за отца замуж выйти. У нее-то муж погиб на охоте, а она – баба молодая, охочая. Ну, это я уже сейчас так сам для себя думаю. А, может, просто жалели меня, что я и без матери, и, считай, без отца.
Он снова замолчал, и Корсаков понимал, что его собеседник преодолел какой-то рубеж, и сейчас приступит к главному. Так и случилось.
- Когда подрос, отец меня увез в Сокольск. До Сокольска - то, почитай километров сто. Далеко, никто не приедет.
-А кто мог бы приехать? – удивился Корсаков.
-Не знаю, - пожал плечами Лопухин. – Просто, разговоров много шло по поселку…
-Каких?
-Будто отец у меня немного … того.
И Петр покрутил пальцем у виска. Жест, всегда означавший только одно.
-Он, в самом деле, был … больной?
-Не знаю, - ответил Лопухин, и видно было, что говорит правду. – В поведении его не было ничего особенного. Ну, может, не пил, как другие мужики, в драки не лез. Читать очень любил.
Нависла пауза.
Все, о чем говорил Лопухин, было интересно, но никак не подталкивало к ответу на вопрос: мог ли его отец быть царевичем Алексеем Романовым, чудесно спасшимся в 1918 году?
И задавать такой вопрос Корсаков не решался.
Невольно помог Лопухин.
-Знаешь… Отец ведь в лесу пропал. Ушел и не вернулся. Его и не нашли. У нас такое бывает. Может, в болото сорвался, может, заплутал где-нибудь на чертовой тропе. А после его смерти я в подполе нашел металлический короб…
Лопухин помолчал, потом сказал неуверенно:
-Никак не могу сказать, видел ли я его прежде, до исчезновения отца …
-Какой короб? – зашевелилась кожа на затылке у Корсакова.
-В подполе, - повторил Лопухин и сопроводил речь свою жестом. – Как спустишься – сразу справа. Там бумаги разные. Фотографии. Много фотографий, еще какие-то бумаги.
Снова слова давались ему с трудом.
-Там папа маленький.
Петр с силой потер лицо.
-Там папа с какими-то людьми. Наверное, со своими родителями и сестрами. Наверное, папа. Очень похож.
И снова замолчал. Видно было, что он, в самом деле, не может преодолеть какой-то порог в своем сознании.
Но Корсакова сейчас гораздо сильнее беспокоило движение к главной цели! Ох, как он хотел узнать, что там за родители на этих фотографиях, и связан ли его новый знакомый с российской императорской семьей!
Если это так, то в руках у Корсакова сенсация мирового масштаба! Не меньше!
Все зависит от того, связан или нет.
Корсаков очень хотел получить ответ на этот вопрос. Очень хотел, и понимал, что на прямой ответ Лопухин не даст такого же прямого ответа. И не сделает этого по одной простой причине: он сам этого не знает.
22. 2008, июнь, Москва
На это совещание – неожиданное – Серову пригласили сегодня утром и «попросили» прибыть в указанное время в указанное место. Имя человека, от который исходило приглашение, говорило само за себя.
Роман Андреевич Доголев в кругу друзей и коллег называл себя «главным камердинером России». На нем лежала обязанность внимательно следить за внешним видом России, как внутри, так и за рубежом, и, когда нужно, внешность эту приводить в приличный вид после любых нападок и наездов. О нем говорили много и хорошего, и плохого, но все сходились в одном: дело свое он знает.
Особым негласным распоряжением, все министерства и комитеты и ведомства были обязаны передавать любую информацию, которая понадобится Доголеву. Будто по невидимым проводам или туго натянутым нервам стекалась к нему со всех концов света информация, так или иначе касающаяся России.
Утверждали, будто каждую неделю он бывает с докладом на самом верху, и, мало этого, его все время приглашают для консультаций.
В приемной Доголева находился Небольсин, увидев которого, Татьяна немного успокоилась, его. Ослабло напряжение, не оставлявшее с того момента, когда ее «пригласили».
Она не успела осмотреться, как услышала сзади звук открывающейся двери, и в приемную вошел энергичной походкой пожилой человек. Впрочем, пожилым он только выглядел, но все его манеры выдавали невероятную энергию и жизнелюбие.
Оглядев всех, он поклонился степенно, не спеша.
-С товарищем Небольсиным мы встречались, а вас, Татьяна Львовна, мне много лет назад представляла Лялечка Гальперина. Я – Дружников. Феликс Александрович Дружников.
Он протянул правую руку для приветствия, а левой, видимо, показывал рост Тани Серовой в момент их первой встречи, и улыбался улыбкой доброго дедушки. Именно в этот момент Серова почему-то сразу вспомнила, что, улыбаясь, всегда немного показываешь зубы.
Ляля Гальперина была одной из пассий папы Тани Серовой, профессора МГИМО и известного московского бонвивана. Упоминание этого имени было неслучайным. О Ляле Гальпериной ходило много слухов, в том числе, и связывающих ее с Лубянкой.
Ну, да, ладно, решила про себя Серова, и кончиками губ слегка обозначила улыбку. Деловую, но почти душевную.
Референт Доголева вышел из кабинета, широко распахивая дверь:
-Вас ждут.
Доголев вышел навстречу пришедшим, широким движением показал на стол для совещаний: дескать, располагайтесь, и занял свое место.
-Вы знакомы, я надеюсь, поэтому, время на церемонии тратить не стану. Обозначу общий знаменатель, - заговорил Доголев. – Вопрос очень серьезный. По нашим данным, готовится серьезный залп по мировому общественному мнению. Залп, направленный против России. У него две главные составляющие. Одна касается Кавказа, и будет направлена на усиление роли США в регионе. Мы будем представлены, как агрессоры, нарушающие все взятые обязательства, таким образом, что нам перестанут доверять. И мировое общественное мнение уже готово выступить не на нашей стороне.
Он сделал невольную паузу, в которую вклинился Дружников:
-А оно, это самое, «мировое общественное мнение», всегда не на нашей стороне. И, потом, что нам может дать или отнять это самое общественное мнение? Они нас никогда не любили, и любить не станут.
Доголеву не понравилось, что его перебили, и Дружников вскинул руки, прошу простить.
Доголев продолжил:
-«Они», в данном случае, нас не интересуют. Нас интересуют люди, которые и есть опора и цель всех манипуляций с этим самым «мнением». В том числе, и наши люди, которые сейчас там находятся. Как вы сможете оградить от этого воздействия мальчика или девочку, которые там находятся, например, на учебе или поехали подзаработать в каникулы? Они окажутся под полным контролем и воздействием мощной идеологической машины, которая их заставит думать так, как она этого хочет. А потом… Ну, в общем, нам нельзя тут отдавать свои позиции. Кроме того, и это важно, после этих двух ударов начнется некий финансовый кризис, который перерастет в кризис экономический, если не сказать, системный. Если два первых залпа попадут в цель, то к серьезным переговорам по урегулированию этого кризиса, Россию просто не допустят. И тогда нас ждет удар с самыми тяжелыми последствиями.
Он обвел взглядом всех, будто ища возражения, потом продолжил:
-Впрочем, кавказская проблема нас с вами не касается. У нас другая головная боль, второй удар. Сейчас у нас нет возможности уверенно сказать, каково его направление, поэтому приходится работать по разным направлениям. И вас я пригласил именно с такой целью.
Доголев скользнул взглядом по всем присутствующим.
-По нашим прикидкам, одно из главных направлений может быть вот каким. Как вы знаете, в июле наступит очередная годовщина расстрела Романовых в Екатеринбурге. Событие, хотим мы или не хотим, знаковое. Хотим мы или не хотим, это снова будет отмечено самыми разными … мероприятиями. Могу вам сказать, что в это усиленно втягивают и президента, и премьера. И нет гарантий, что это не удастся. В ходе этой колготни и произойдет массовый выброс какого-то негатива. Что это будет конкретно, мы сейчас не знаем, поэтому ведем работу по разным направлениям.
Доголев замолчал, снова обвел всех взглядом:
-Может быть, есть вопросы?
-Да, - заговорил Небольсин. – Есть ведь информация, будто найдены останки цесаревича Алексея. То есть, иначе говоря, установлено, что все Романовы найдены. Это никак не повлияет на обстановку?
Доголев простучал кончиками пальцев дробь по столу.
-Понимаете, с этими останками вопрос, вообще, сложный и каверзный. Специалисты категорически уверяют, что дать точный ответ на вопрос об их идентичности невозможно. Не более семидесяти – семидесяти пяти процентов. Значит, это могут быть останки совершенно посторонних людей. Так или иначе, нам это ничего не даст. Задумайтесь хотя бы о том, как простой человек, обыватель, будет делать выбор между двумя противоположными заявлениями? Как ему, бедному, судить?
Доголев развел руками, отражая трудность выбора.
-Вас я пригласил, как людей, так или иначе связанных с одним из возможных направлений. Не буду лишний раз говорить, что все сказанное здесь, здесь же и должно оставаться. Никакой утечки информации. Вы, Валерий Гаврилович, затронули как раз болевую точку нашей проблемы, ее, так сказать, нерв, - обратился он к Небольсину. - Тогда уж вам и начинать.
Небольсин откашлялся:
-В начале весны мы отметили активизацию некоторых процессов, которые уходят корнями в события десятилетней давности. Я имею в виду исчезновение Максима Кузнецова. Впрочем, исчезновение было завершением целого ряда событий. Мы поздно обратили на это внимание. Факты были слишком разрозненны и малозначительны. После тщательной разработки мы получили следующее: осенью девяносто седьмого года Максим Кузнецов внезапно занялся поисками друзей своего деда. Дед Максима - венгр - оказался в русском плену во время первой мировой войны. Потом оказался на стороне красных, в числе так называемых «интернационалистов». Проявил себя человеком надежным, и сделал неплохую карьеру. Но и только. Ничего особенно выдающегося за ним не числится.
Небольсин произнес последнюю фразу с каким-то огорчением: вот, дескать, не стал этот самый венгр человеком – легендой.
-В общем, не было понятно, почему такой интерес. Только потом удалось разобраться в подоплеке. Кузнецова к этой работе привлек его, а, точнее, наш с ним дружок с детских времен Альберт Шувалов. Что-то их связывало в последние дни жизни Максима.
На этих словах он осекся, и посмотрел в сторону Серовой. Посмотрел невольно, и, смутившись, поспешил сказать:
-Нет оснований считать, что он все эти годы был жив, и скрывался где-то.
После короткой паузы продолжил деловым тоном:
-С Шуваловым я беседовал еще тогда. Допрашивать не было никакой возможности. Во-первых, он из вашего ведомства, а вы своих нам не отдаете, - глянул он на Дружникова, и тот довольно усмехнулся себе под нос. – Во-вторых, и спрашивать-то было не о чем. Ну, работали вместе, ну, общались, так что из того? Никаких оснований как-то связывать Шувалова с исчезновением у нас не было. Зато теперь…
-Что «теперь»? – встрепенулся Дружников.
- Феликс Александрович представляет организацию, так сказать, неструктурную – сообщество ветеранов Лубянки, - пояснил Доголев будто бы Серовой, но глядя на Дружникова.
-Собственно говоря, я лишь уточняю,  - ответил тот и замолчал.
-Ну, и славно, - подвел итог хозяин кабинета. – Продолжайте, Валерий Гаврилович.
-Как только мы узнали об «оживлении», сами тоже активизировались, но особенных успехов пока нет. Единственный, кто попал в поле нашего зрения – журналист Корсаков. Мы поинтересовались им, но ничего особенного не нашли.
-Феликс Александрович, о Корсакове, пожалуйста, подробнее. Пришло время знать этого героя лучше, - усмехнулся Доголев.
Дружников заговорил, и был он точен, деловит и сух. Информацию выдавал компактно и блоками, чтобы не надо было долго увязывать очевидное.
 -Мы получили информацию о шевелении Грушиньского он наших … зарубежных коллег.
-От зарубежных? – перебил его Доголев, и видно было, что именно это он считает важным.
-От зарубежных, - повторил Дружников. – Они, между прочим, тоже профессионалы высокого класса, и не любят, когда политики лезут не в свое дело, круша все, что попадается под ноги и под руки. Получив информацию, мы раскинули сеть, стали ждать. К сожалению, в этой сети оказался Витя Степаненко, мой старый товарищ. Ну, да, как говорится, от сумы да от тюрьмы не зарекайся. С Витей разговаривал я, и выяснилось, что они его крепок держат за …
Дружников в последний момент удержался от точной адресации, и, не глядя на Серову, перефразировал:
-Крепко держат в руках. Операцию разрабатывал и контролирую я, и я предложил Вите подключить меня к процессу. Мы подсунули Корсакову мои данные, после чего он должен был попасть под мой полный контроль.
Дружников вытащил из нагрудного кармана трубку, помолчал, продолжил в некотором сомнении:
-Как он вышел на Зеленина, понятия не имею. Но – вышел.
-Судя по интонации, вам это не нравится? – уточнил Доголев.
-Не нравится. Дело в том, что Корсаков исчез.
-Как исчез? – брови Доголева взметнулись к потолку.
Дружников помолчал, барабаня пальцами по столу.
-Пока я не могу дать вам точный ответ, Роман Андреевич. Работа ведется.
-Ясно, - тихо, голосом лишенным всяких интонаций, заключил Доголев.
Он обвел взглядом всех, уперся в Серову, и она подумала: зачем ее сюда позвали, и почему ни о чем не спросили?
И он спросил:
-Татьяна Львовна, Кузнецов не мог миновать вас, когда вел свои изыскания. Может быть, вы нам что-то хотите сказать?
Вот тогда-то Серова и назвала журналистку Вику, к которой отправляла Кузнецова, и его подругу, о которой ей рассказывала мама Макса, жалуясь на сына, и на нее, Таню, которая «не смогла захомутать»!
Найти обеих было несложно, но на это ушло время.
А его, как известно, не купишь ни за какие деньги.
23.
2008, июнь, Сокольск
Между прочим, оборона и отступление – это очень важные элементы тактики и стратегии любой схватки. Стоит дать промашку, стоит что-то упустить, и вся продуманная операция оказывается под угрозой. Даже, если кажется, что бой идет к завершению, и твоя победа не за горами, не смей расслабляться, будь готов к неожиданностям. Все может измениться в один миг…
Тьфу ты, балабол!..
Корсаков мотнул головой, отгоняя сон. С усталости, что ли на философию потянуло?
Пару часов назад, когда небо начало сереть, он позволил себе слегка расслабиться. Вряд ли кто-то будет налетать на дом сейчас: соседи увидят. Помешать, может, и не помешают, а в милицию вполне могут позвонить.
Игорь еще раз обошел все «заставы», проверил их и тотчас провалился в сон.
Лег на диван, и все рассчитал точно: часов в семь утра, солнечные лучи переползли на его лицо. Поглаживания были нежными, но лучи сами по себе – теплыми, даже, пожалуй, горячими.
Солнце Корсаков любил, но, вот, солнечные лучи, лезущие утрами в глаза, его раздражали. В теперешней обстановке это было несомненным плюсом: он начал просыпаться.
Он и так проснулся бы, скорее всего, но, как говорится, береженого бог бережет.
Сейчас, при свете дня, все было не так серьезно, но вчера вечером он был, пожалуй, на грани срыва.
В этот дом на окраине Сокольска он пришел вчера утром, прямо с поезда. А отправился он сюда, в Удмуртию, после разговора с Лопухиным, который понемногу стал раскрываться, хотя, как понимал Корсаков, ответа на главный вопрос Петр не знал. Скорее всего, он никогда и не слышал этого вопроса. Вряд ли хоть раз в жизни Лопухину задавали вопрос о его родстве с последним российским императором Николаем Романовым.
Для самого Петра это было неважно, и здесь, в этой тиши окраины небольшого провинциального городка, Корсаков отлично это понимал. Лопухин тут был счастлив в той мере, которую сам себе определил, а большее ему было не нужно. Окажется он, в конце концов, внуком императора или не окажется, для Петра ничего не изменит.
Что-то вдруг толкнуло Корсакова, что-то скрежетнуло у него в голове. Какая-то странная мысль промелькнула и спряталась за уголком памяти и логики. Он вернулся в своих рассуждениях назад, замер, и нашел ответ.
Лопухиной была первая жена Петра Первого! Ну, конечно! Евдокия Лопухина, мать Алексея! Того самого царевича Алексея, который был то ли казнен по приговору, то ли тайно убит мастерами заплечных дел из опасений, что повернет Россию вспять, отвергнув все преобразования великого отца.
Да, точно, ворошил свою память Корсаков, Лопухина! Ну, а Петр он и есть Петр! Было их на российском троне, но в веках остался только один – Великий!
Надо посмотреть, был ли отец Петра, о котором он рассказывал так мало, Лопухиным от рождения или фамилию ему дали потом? Между прочим, это очень важно. Если фамилия появилась потом, то в ней скрыта некая символика, которую мастер слова призовет на службу себе.
Корсаков ухмыльнулся про себя.
Впрочем, то, что он нашел в подполе дома, разрешало ему рисовать самые радужные перспективы!
В этот домик он отправился сразу с вокзала, идя точно по маршруту, который ему описал Лопухин. Поплутал, правда, но это уже мелочи. Зашел к соседям, отдал письмо, написанное Петром, получил ключи.
Едва вошел в дом, сразу же стал узнавать его по описанию Лопухина.
Теперь надо было найти вход в подполье. Тоже – на своем месте. Так, теперь вниз. Внизу раздался шорох. Крысы, подумал Корсаков. Или – кроты? Ну, все равно, надо лезть. Включил фонарик, успел увидеть несколько крыс, убегавших по норам.
Где-то тут, справа, должен быть стеллаж. Точно. А внизу - металлический короб, завернутый в мешок. И он на месте. Тяжелый, черт.
Корсаков вытащил мешок наверх, закрыл подпол и начал разбирать «подпольные сокровища».
В мешке кроме короба, о котором говорил Лопухин, лежал еще один сверток. Выглядел он новеньким, недавно упакованным. Лопухин о свертке ничего не говорил, только о металлическом коробе, значит, появился сверток уже после его отъезда.
Ладно, разберемся.
Корсаков открыл короб, внутри которого лежали два больших пакета, обернутые в мешковину.
В одном пакете хранились старинные газеты и журналы. Точнее, вырезки из них. С фотографиями семьи последнего российского императора Николая Романова. Чаще всего попадались фотографии цесаревича Алексея, и Корсакову стало казаться, что есть какое-то неуловимое сходство между Алексеем и Петром Лопухиным, который сейчас в подмосковном поселке жил в доме сестры Корсакова Нади.
Второй пакет хранил письма и какие-то документы, написанные примерно в то же время, может, чуть позже.
В третьем, новом, пакете лежал тщательно упакованный ноутбук. Модель, правда, старая, примерно, десятилетней давности, но «Тошиба» есть «Тошиба». Подключенный к сети, он заработал.
Сначала Корсаков изучал содержимое тех пакетов, о которых узнал от Лопухина, доставая лист то из одного пакета, то из другого. Перечитывал, то, глотая целые абзацы машинописного текста, то вглядываясь в узорчатую вязь письма с «ятем» и прочей дореволюционной буквенной бижутерией, то разбирая неровный почерк человека малограмотного, но уверенного в том, что его все поймут.
Потом перешел к ноутбуку.
Судя по флажку, всплывавшему почти на каждом файле, прежним хозяином этой «Тошибы» был человек по имени Максим Кузнецов, который перестал пользоваться ноутбуком больше десяти лет назад.
Этот Кузнецов, судя по количеству созданных им файлов, проделал огромную работу, и странно было, что он не воспользовался ее плодами. Во всяком случае, файлы эти были разрозненными, не сведенными в какой-то связный текст, и это удивляло. Удивляло тем больше, что даже в названиях файлов и в компоновке, в распределении их по папкам чувствовалась логика изложения. Кузнецов настолько четко определил цель исследования, и свой путь к этой цели, что удивление Корсакова только увеличивалось: почему файлы так и остались разрозненными.
Это стало еще более интересно, когда Игорь понял, к чему сводились исследования Кузнецова. Он шел тем же путем, которым сейчас идет и Корсаков. Кузнецов десять лет назад шел по следам таинственной истории, связанной с расстрелом семьи бывшего императора всероссийского Николая Романова летом тысяча девятьсот восемнадцатого года.
Еще больше удивился Корсаков, когда из документов и записей понял, что к этому событию, к расстрелу, мог иметь прямое отношение дед Кузнецова, молодой венгр по имени Миклош Сегеди. В более поздних документах он уже именовался Михаилом Сеглиным, и, судя по всему, сделал довольно успешную карьеру в Советской России.
Интересно, интересно…
Корсаков раскладывал по полочкам и перекладывал с места на место информацию, найденную до него и сложенную в этот металлический короб.
Другой вопрос, конечно, заключается в том, как этот короб попал сюда?
Если верить Лопухину, то короб этот появился в подполе вскоре после исчезновения его отца, охотника Алексея. А что если Алексей не погиб, как все считали? Что, если он просто исчез?
Почему?
Да, мало ли почему!
Пришлось скрыться.
Именно! Он вынужден был скрыться по какой-то причине. Алексей скрылся, и вместе с ним ушли люди, которые всегда находились рядом. Может быть, как раз, те самые офицеры, о которых так много сказано в найденных документах. Они отправились вместе с Алексеем, сопровождая и оберегая его. А таскать с собой металлический короб не решились.
Ну, зачем им такая ноша?
Толку никакого, а помешать может. Кроме того, если путь, в который они отправились, казался им рискованным, то документы, в самом деле, лучше оставить тут, в доме, где они спокойно будут лежать и ждать своего часа. Документы не люди, ног не имеют, и сами по себе никуда не денутся.
Логично? Логично!
Так, что дальше?
Корсаков снова зарылся в документы.
Все, что он узнал из «досье Степаненко» казалось теперь мелочами в сравнении с тем, что лежало перед ним. Если, правда, хотя бы половина того, о чем тут рассказано,  многие страницы истории двадцатого века надо будет переписывать заново!
Странным образом в эту ночь все улеглось в голове Корсакова в четкую последовательность и просилось на бумагу. И не только на бумагу. Сейчас, понимал он, можно и нужно решать две главные задачи.
Первая - доминирующая – состояла в том, чтобы снять все вопросы относительно документов, лежавших перед ним. Уверенность уверенностью, а факт фактом. Если для серии статей материалы наберутся, то для серьезных заявлений их может и не быть вовсе. К этим материалам следовало добавить некую конструкцию, основанную на логике.
Все-таки, то, что он собирался публиковать, можно рассматривать, как антипрезидентское, а то и антигосударственное выступление. Ведь в свое время Президент России своим присутствием придал официальный характер церемонии захоронения останков Романовых в Петропавловской крепости. А он, Корсаков, теперь намерен своими публикациями объявить, что в Петропавловском соборе захоронен неизвестно кто! Это, знаете ли – непорядок!
А, если это непорядок, да еще, задевающий высшую власть, то надо быть предельно осторожным.
Значит, каждое слово в его публикациях должно быть окружено такой стеной вопросов и ответов, аргументированных ответов, чтоб сквозь нее, эту стену, не смогла бы пробиться ни одна атака. И это – задача номер один!
Одна мысль влекла за собой другую. Кто-то ведь увозил от дома Корсакова тех, кто преследовал Лопухина. Это Корсаков видел своими глазами. Минувшей ночью никто не появился, хотя поздним вечером опасность назревала, это Игорь знал точно. Значит, кто-то ему помог? Или, говоря точнее, кто-то помешал тем, кто хотел ворваться в дом?
Весь день размышлял Корсаков, отходя постепенно от того напряжения, которое охватило его ночью. Он чувствовал себя тем лучше, чем точнее вызревал у него план действий.
Однако, стоило ему на секунду отвлечься, как организм решительно напомнил о своих естественных потребностях. Голод господствовал над телом и душой известного журналиста, и он отправился в магазин. Взял только необходимое, зная, что с голода может проглотить слона. И пачку чая, чтобы отдать соседке. Попросил взаймы еще утром, когда ключи брал.
Соседка обрадовалась не столько чаю, сколько новому человеку, усадила ужинать, пока не остыло. И, пока Корсаков ел, говорила и говорила почти без остановок. Игорь уже утопал в вязи слов, когда новый поворот заставил его встрепенуться.
-…То ли это Антошкины парни баловали, то ли чужие, я и не пойму, - сокрушалась бабулька. – Правда, ничего не сломали, не сожгли, а мало ли… Вдруг внутри чего напоганили.
-Вы про что сейчас? – поинтересовался Корсаков.
-Да, говорю, прошлую ночь шастали тут какие-то парнишки, - вернулась к своему повествованию хозяйка дома. – В двери-то не заходили, это я точно знаю, а, вот, зачем приходили, не пойму.
-И долго крутились?
-Час, наверное. Как раз темнеть начало. Я с вечера-то легла, вроде, и спать сильно хотела, - хотела перейти к вечному рассказу о бессоннице старушка.
-А много их было? – перебил ее Корсаков.
-Ой, да я ведь и не упомню, - огорчилась старушка. – Темно было. А ты сейчас-то ты их не видел?
-Кого? – удивился Игорь.
-Дак, парней, - охотно пояснила собеседница. – Они только что у тебя возле ворот крутились.
Она выглянула в окно.
-Нет уже. Ушли, видать…
-А что, - попробовал углубить тему Корсаков. – Часто тут кто-то появлялся, пока Петра не было?
-Да, никто не появлялся. Вот, говорю же, вчера, да сегодня шастают.
-Может, рыбаковские? – попробовал проявить свою осведомленность «московский гость».
Бабулька ответила, не задумавшись ни на миг:
-Нет. Антошка – хитрый. Но, если что задумает, сделает так, что никто никогда на него и не подумает.
И неясно было: порицает она Антошку или восхищается им.
Едва войдя в дом, Корсаков быстро осмотрелся, помня, что отец Лопухина был охотником. Нашел три двустволки, несколько коробок заряженных патронов. Прошелся по периметру, прикинул места, через которые проще всего было бы вламываться в дом, и устроил там «тревожники» и «блоки». Если кто-то полезет через окно в темноте, непременно будет иметь проблемы. И шум поднимет, и сам может запросто, например, ногу сломать.
Вспомнив рассказ соседки, прикинул маршруты возможных перемещений на случай нападения. Долго думал о возможном отступлении. Местность он, все-таки, почти не знал, значит, убегать ночью рискованно.
Потом подумал, что люди возле дома могли появиться, ожидая его, Корсакова, появления. И сам же себе задал вопрос: откуда бы они могли знать, что он сюда приехал?
Кто это, вообще, мог бы быть?..
Думать было бесполезно, потому что исходных данных не было…
А в такой ситуации выход один, как говорил прапорщик Мельников: шевельнуть нору. Только, вот, как ее шевельнуть?
Именно этим и загрузился Корсаков. Ломал голову недолго. В конце концов, как говорил тот же Мельников, все хорошие планы изобретены давным-давно. Надо только их знать и уметь вовремя вспомнить.
План начал вызревать.
И – вызрел.
Теперь Корсаков точно знал, что ему надо делать в ближайшие три – четыре дня.
Из дома ушел вскоре после полудня, походил по городу, перекусил, потом двинул на вокзал.
Поезд отходил через сорок минут, идти до вокзала было минут двадцать –двадцать пять, да и там еще кое-что надо было сделать. Поезд, на который спешил Корсаков, шел в Екатеринбург. Тот самый Екатеринбург, где началась вся эта история. Что ни говори, а даже сейчас, прочитав документы, найденные в подвале лопухинского дома, Корсаков все еще слабо верил в то, что целый город мог стать жертвой мистификации, которую устроили несколько человек. Если все рассказы – фикция, то и продолжение, та же самая фикция. Тогда, все было так, как было, и, скорее всего, в Петропавловке покоятся останки последних Романовых.
Ответ на этот вопрос Корсакову и следовало найти в Екатеринбурге. Был там человек, фанатично увлеченный историей родного города, много лет собирающий все легенды и слухи, которые только появляются. Говорили, что ему много раз предлагали большие деньги за его архив не только российские журналисты, но и крупные издания, известные во всем мире, но архив все так же оставался на Урале.
Сев в вагон, выдержал бой с бабой, которая требовала уступить ей нижнюю полку. Баба была толстая, неопрятная, потная, и Корсаков с каждым новым ее словом, ощущал растущую злость. В данном случае злость была ему на руку.
Дождавшись, пока баба, кряхтя и матерясь, заберется на верхнюю полку, Корсаков отправился в вагон-ресторан. Там он внимательно изучил меню, и начал «подкрепляться». После салата и борща попросил бутылку коньяка и плитку шоколада. Увидев двух студенток (наверняка студенток, кто еще летом катается в поездах?), заказал еще шампанского и пересел к ним.
Девчонки оказались неломучими, и сразу же познакомились. Игорь – Лена - Света. Первую бутылку шампанского девочки, с помощью Корсакова, выпили быстрее, чем он свой коньяк, и ему пришлось заказывать вторую шампанского. Ну, впрочем, это, можно сказать, было только начало…
В купе Корсаков вернулся уже вечером, и сразу же получил именно то, чего хотел. Соседи по купе встретили его удивленными взглядами, а разбитная баба, уже устроившаяся на его нижней полке, нахально спросила:
-А вы чего вернулись?
Партию надо было разыграть до конца, и Корсаков, дыша полной грудью, чтобы все слышали коньячный аромат, чуть заплетающимся языком спросил:
-Откуда?
-Ну, не знаю уж, куда вы перебрались, - смело ответила «захватчица».
-А с чего вы решили, что я перебрался? – чуть повышая голос, начал «скандалить» Корсаков.
-Дак, ваш же друг сказал, - пояснила баба.
-Какой друг?
-«Какой друг?» А я почем знаю, какой друг?
-Ну-ка, марш с моего места, - решил обострить ситуацию Корсаков. – Это что еще такое – места занимать?
-Постойте, мужчина, что вы кричите? Женщина заняла свободное место, - вступила в разговор еще одна попутчица с верхней полки.
Видимо, она проиграла битву за освободившееся место внизу, и теперь хотела реванша.
-Пришел ваш друг, сказал, что вы встретились в вагоне-ресторане. Вы ведь были в вагоне-ресторане?
-Ну, был, и что?
-Вот, пьют, а потом ничего не помнят, - попыталась усилить свои позиции «захватчица».
«Верхняя», поморщившись в знак полного неодобрения поведения «нижней», терпеливо пояснила:
-Он сказал, что вы перебираетесь в их купе, и до Москвы едете с ними. А его, как самого молодого, послали забрать ваши вещи, чтобы вы … после вагона-ресторана … не гуляли по вагонам, понимаете? Ну, наша…попутчица решила, что место освободилось.
-Как это «вещи забрал?» - ужасным голосом заорал Корсаков. – Кто ему позволил?
После этих слов «захватчица» вдруг села, переменившись в лице.
-Вы, что, позволили мои вещи унести? Да, вы же… вы же … вы - соучастники воровства! – снова заорал Корсаков.
Одной рукой он скинул с сиденья бабу, другой откинул крышку, под которую укладывал свою сумку. Отделение было пусто. Все шло, как по маслу.
Корсаков растерянно сел.
-Как же так-то, а? Вы кому же мои вещи-то отдали, а?
Высунувшись в коридор, все тем же противным голосом заорал:
-Пррраааааааааваааааааааааадник!
Протоколы составляли долго, попутчицы все время перебивали друг друга, милиционер злился, а проводник и бригадир с ярко выраженным неодобрением смотрели на Корсакова, который, конечно, сам был во всем виноват. И Корсаков был с ними согласен. Более того. Он бы с удовольствием отвел их в сторонку и все рассказал, но не мог. Он должен был молчать, зная все, как молчал любой нормальный советский разведчик в любом советском кинофильме.
Зато теперь те, кто присматривал за ним, знали точно, что ничего он не нашел, и в Москву никакие документы и бумаги не везет. А это сейчас - почти полная гарантия того, что его не тронут.
Суета вокруг украденных вещей улеглась уже глубокой ночью, баба вынуждена была уступить завоеванное нижнее место, и Корсаков счастливо и безмятежно заснул. То ли выпитое, то ли нервная встряска, то ли предчувствие надвигающихся событий  руководили им, Игорь не знал, он мирно спал, набираясь сил.
24. 2008, июнь, Екатеринбург
Екатеринбургский краевед Павел Власович Рукавишников слушал Корсакова, вертел головой по сторонам, перебирал ногами и иными способами выражал свое недовольство пустой тратой времени.
Корсаков поначалу терпел, но потом не выдержал и достал из портфеля ксерокопию одного из документов, обнаруженных в подполе дома Петра Лопухина.
-Вы мне можете что-нибудь толковое сказать вот об этом?
Он протянул листок старичку, а тот с ленцой взял его в руку. Нехотя глянул в него, и – старика будто подбросило!
-Откуда это у вас?
-Я вам задал вопрос, и сначала вы ответите на него. Насколько я знаю, вы оказываете платные услуги? Я готов заплатить разумную цену.
Краевед, однако, будто впал в прострацию.
-Вы не понимаете! Я знал, что когда-нибудь увижу это! Откуда это у вас?
-Павел Власович, успокойтесь. Если я не получу ответа, то наша беседа прервется.
-Ну, конечно, я все вам расскажу. Более того, я  даже дам копии моих документов того периода. Правда, предупреждаю сразу: это будут копии тех записей, которые делал мой … Назовем его предшественником. Собственно, я его продолжатель, а он все это начал. Начал еще до войны. Собирал городские легенды, слухи, сплетни и записывал. Старался, когда было возможно, фиксировать и имя того, от кого слух получал. Но, это уже, сами понимаете, наш народ не очень любит. Мало ли что, - старичок усмехнулся.
-Так что же, едем к вам?
-Ко мне? Экий вы шустрый, - начал, было, краевед, но осекся. – Ну, хорошо, а как мое условие? Оставите лист мне?
-Да.
Жил Павел Власович на окраине в частном секторе. Крепкий дом, окруженный садом, огородом и с клумбой при входе, стоял в ряду таких же домов.
Пока хозяйка готовила обед, они сидели в комнате, точнее, в кабинете хозяина. Под кабинет был отведен весь чердак просторного дома. Стеллажи, занимавшие значительную часть помещения, были снабжены указателями. «Демидовское», «Строгановское», «Революция». Судя по всему, интересы краеведа были обширными, точнее, видимо, безграничными.
-Ну, так, что вас интересует? – спросил снова хозяин, удобно устроившись в кресле напротив Корсакова.
-Меня интересует ваше мнение по поводу этого документа.
Краевед кивнул, надел очки, развернул листы и начал читать вслух:
«Человек, взявший на себя заботу о передаче этого послания Вам, дал мне безусловные гарантии того, что пояснит причины, по которым осмеливаюсь не начинать с обращения!
Он же попросил меня изложить в своем представлении то, что произошло в указанное им время, и о чем, опять-таки, он, безусловно, обещал вам пересказать.
Во исполнение полученного мной приказа я отбыл в начале второй декады июля одна тысяча девятьсот восемнадцатого года в Екатеринбург. Задание мне дал и встречу там назначил генерального штаба полковник Малинин, с которым был и  генерального штаба полковник Мшвенирадзев.
По прибытии в место назначения я был определен на постой в дом рабочего деповских мастерских, фамилию которого помню неточно, и называть не буду, дабы не подвергать его риску, который сегодня царит в РСФСР.
Там я провел день, ночь и день, после чего, около семи часов вечера ко мне прибыл полковник Мшвенирадзев, который велел пораньше лечь спать, ибо утром во мне возникнет необходимость.
Утром, кажется, четырнадцатого июля, меня разбудил хозяин дома, передавший, что меня ждет посланец «вчера приходившего господина». Вместе с посланцем, который впоследствии оказался майором Емельяновым, мы отправились срочно к полковнику Мшвенирадзеву, какового, однако, уже не застали. Нас ожидал еще один наш будущий товарищ, капитан Гроддек, присоединившийся к нам и повлекший нас в указанном полковником направлении.
Не позднее десяти часов утра мы пришли, как оказалось, к месту общего сбора. Там нам было доведено полковником Малининым, что на нас возложена священная миссия - вывести из пленения семью Государя Императора Николая Второго, спасти его от всех бед  и доставить в пределы, управляемые войсками Добровольческой армии генерала Деникина. Полковник Малинин сообщил, что большевики намерены совершить ужасающее ритуальное убийство, с целью жидо-масонского искоренения истинно русской православной власти. Для этого ими похищены сегодня ночью все члены императорской семьи, с Государем Николаем Александровичем во главе.
Удовлетворяя наше беспокойство, полковник Малинин сообщил, что группа надежных и опытных офицеров сразу же двинулась следом за злодеями, похитившими и сопровождающими августейшую семью, отправляя, время от времени, назад посыльных, каковые должны будут и нас привести к этому отряду.
После этого была разработана диспозиция движения, поскольку двигаться одновременно всем вместе, а нас набралось почти полтора десятка человек, было бы неосторожностью.
К сожалению, выяснилось, что отправившиеся следом за Государем офицеры, слабо ориентировались в неизвестной местности, особенно, в лесу. В силу этого обстоятельства поиски осложнились, особенно, с наступлением темноты.
Не могу сказать точно, каким образом, но уже в темное время суток нам удалось напасть на след, казалось бы,  ускользнувшей группы.
Майор, фамилии которого я не знаю, обратил наше внимание на заметное движение группы людей, происходившее на другой стороне  болота, которое мы намерены были преодолеть в поисках императорской семьи.
Стремясь обеспечить скрытность, мы замедлили передвижение, дав возможность неизвестным преодолеть болото так, чтобы выйти из зоны прямой видимости.
Мы двигались медленно, что был естественным, учитывая уже почти полную темноту и полное незнание нами местности.
По прошествии не более получаса после того, как мы вышли из болота, раздались выстрелы, в направлении которых мы и двинулись со всей возможной скоростью. По опыту боевых действий могу сказать, что велась перестрелка с явным преимуществом одной стороны. Также, основываясь на своем опыте, я предположил, что преимуществом завладела именно группа, шедшая непосредственно впереди нас.
Преодолев бегом расстояние, мы оказались в непосредственной близости от большой поляны.
Картина, представшая перед нами, была такова. Поляна, освещенная костром, была усеяна трупами, которых я насчитал около десятка. Немного от центра поляны стояла группа людей. Поначалу я рассмотрел только вооруженных взрослых мужчин, однако, присмотревшись, различил там же юношу и девушек.
Внезапно в стороне раздались выстрелы в количестве, как мне показалось, более десяти.
Не зная, каковы причины стрельбы, и понимая, что это никак не связано с нашим приближением, мы не предприняли никаких мер, готовясь к атаке.
План, выработанный нами, заключался в том, чтобы напасть на людей, окружающих тех, кто стоял на поляне.
Полковник Мшвенирадзев категорически заявил, что в юноше, стоящем на поляне, узнал его высочество цесаревича Алексея, и в девушках, стоящих там же предполагает его сестер, великих княжон.
Разбившись на четыре группы, мы должны были перекрыть наиболее вероятные пути движения негодяев, чтобы, уничтожив их, освободить венценосную семью.
Самого страшного мы в тот миг еще не знали.
Внезапно из леса на поляну вышли четыре человека, оживленно переговаривающихся и  громко смеющихся. Присутствовавшие тут же встретили их вопросами, на которые те стали давать ответы. При этом стоявшие в середине девушки начали рыдать и иными способами выражать крайнюю степень огорчения, что охранявшие их стали прерывать в самых непозволительных выражениях.
Затем ими было устроено курение, во время которого был намечен план, в соответствии с которым движение должно было осуществляться в сторону Перми.
Не имея намерения отягощать Вас ненужными подробностями, скажу, что наша атака была успешно проведена, и все негодяи были тут же уничтожены. Правда, не исключаю, что несколько человек могли скрыться, воспользовавшись темнотой и неразберихой.
После того, как было твердо выяснено, что непосредственное нападение нам не угрожает, мы, проверили состояние людей, которые отныне вверены были нашим заботам!
Пред нами находились Цесаревич Алексей и Великие княжны Ольга, Мария и Анастасия. Великая княжна Татьяна отсутствовала, и найти ее мы никак не смогли. На вопросы об Их Величествах Государе Императоре и Государыне Императрице поначалу ответов получить было никак невозможно в силу печального состояния всех.
Считаю также необходимым  сообщить, что полковник Малинин в перестрелке был убит наповал, а полковник Мшвенирадзев тяжело ранен так, что дышал с трудом, а говорить не мог. Погибло, также, еще два офицера, бывших с нами.
В силу этих обстоятельств, на меня легло выяснение всех обстоятельств.
По прошествии некоторого времени, после бесед с  Его Высочеством цесаревичем Алексеем и Великими княжнами, нам стало известно то, что я Вам и пересказываю.
В предыдущую ночь все они были разбужены Государем Императором, по его предложению немедля, без чьей-либо помощи, оделись и вышли из дома, где проживали на окраине Екатеринбурга.
Венценосный батюшка, по их словам, объяснил, что их вынуждены уводить под покровом ночи в силу того обстоятельства, что местные власти намерены чинить всяческие препоны их отправке в Москву и, далее, в Германию.
По словам человека, который, очевидно, руководил всем приключением, им следовало пешком пройти некоторое расстояние, чтобы потом, разместившись на телегах, добраться до железнодорожной станции, откуда они отправятся в Москву.
Двигаться пришлось, с небольшими перерывами, весь остаток ночи и почти весь день.
Вечером устроились для отдыха на той самой поляне, где мы их и нашли. Старший всей группы отбыл в неизвестном направлении. Цесаревна Мария высказала предположение, что они потеряли путь, и старший отправился искать его, дабы утром двинуться в требуемом направлении.
Через какое-то время на них было совершено нападение. Цесаревна Анастасия уверяла, что ее сестру Цесаревну Татьяну схватили и увели куда-то двое или трое из сопровождавшего их отряда. Цесаревна выразила надежду, что сестру были намерены спасти, не имея возможности спасти всех их. Так же было высказано, что, может быть, они все еще прячутся неподалеку, и, если их ласково позвать, немедля выйдут.
С тяжелым сердцем мы приступили к вопросам о Государе и Государыне.
Выяснилось, что несколько человек увели их с собой, говоря, что «этот вопрос нельзя затягивать». Через несколько минут раздались выстрелы в некотором отдалении.
По указанному направлению мной были командированы два офицера, которые долгое время не возвращались, а потом стали срочно вызывать меня.
По прибытии к ним я увидел ужасную картину. Государь и его супруга, окровавленные, с многочисленными ранами лежали на земле, соприкасаясь руками. Стало очевидно, что они были расстреляны именно той, второй чередой выстрелов, которые мы слышали.
Не имея сил объявить детям о том, что родители их умерщвлены, я принял решение объявить, будто они, видимо, бежали. Стреляли же им вослед, и, судя по всему, безуспешно.
Когда же я, вернувшись на поляну, рассказал об этом, Цесаревна Ольга объявила мне, что они уже знают об убийстве Государя и Государыни из заявлений самих злодеев, которые открыто похвалялись в убийствах.
Таким образом, мои ухищрения оказались бессмысленными.
Тем временем, состояние полковника Мшвенирадзева становилось все хуже, и он попросил меня подойти к нему. От него я и узнал, что адреса, на которых нас ожидали для оказания всяческого содействия в нашем путешествии к генералу Деникину, были известны только полковнику Малинину. Учитывая все обстоятельства, полковник Мшвенирадзев настоятельно советовал немедля организовать погребение Государя и Государыни, а так же наших товарищей, погибших при освобождении Романовых.
После того, как мы завершили печальную церемонию, полковник Мшвенирадзев приказал разбиться на четыре группы по числу остававшихся под нашей охраной детей Государя Императора и его супруги. Каждую из Великих Княжон сопровождали, таким образом, по два офицера, Цесаревича же, учитывая состояние его здоровья, сопровождать было поручено, самым физически крепким офицерам в числе трех человек. Каждая группа должна была пробираться самостоятельно, исходя из того, что передвигаясь в количестве более двадцати человек по лесам, мы непременно будем обнаружены. Группам же числом в три или пять человек, безусловно,  проще передвигаться. Возражений не последовало, и мы, после краткого завтрака, разошлись, каждая группа по своему направлению.
Мне последним привелось видеть полковника Мшвенирадзева. По прошествии, вероятно, двадцати минут, не более, до нашего слуха донесся выстрел, о котором мы с моим товарищем, поручиком, не говорили, но оба поняли, что так ушел из жизни благородный офицер полковник Мшвенирадзев.
Порученная нашему попечению Великая Княжна Мария погибла через два дня, будучи застреленной случайной пулей, во время перестрелки с некоей группой вооруженных людей, обнаруживших нас в лесу. В перестрелке был убит и мой товарищ по этому походу. Всех, в том числе, и меня, тоже сочтя, видимо, мертвым, оставили прямо в лесу. Придя в сознание, я захоронил по христианскому обычаю и цесаревну, и моего товарища, поручика. Место захоронения помню весьма смутно, поскольку после этого,  очевидно, потеряв много крови и сил, я пробирался до ближайшего жилья.
Был обнаружен разъездом Уральского казачьего войска через восемь дней после того, как отправились мы в погоню за отрядом, уводившим венценосную семью. Оказалось, что моя рана повредила ногу и сделала меня инвалидом.
Вот такие, к сожалению, печальные вести обязан я Вам сообщить.
Уверяю Вас в совершеннейшем почтении,  и самых верноподданнических чувствах!»
Пока Рукавишников читал, несколько раз его жена приглашала их к столу, и каждый раз муж прогонял ее. Прогонял без раздражения, деловито, и было видно, что она уже привыкла к тому, что для мужа дела превыше всего.
Закончив чтение, Павел Власович откинулся на спинку кресла. Помолчал, потом сказал:
-Поясню фразу, которая, видимо, вас удивила. Когда я сказал, что знал, что увижу это, я не имел в виду, что буду, вот так держать в руках именно это письмо. Это могло быть что угодно, но суть дела от этого не меняется. Я, вслед за моим предшественником, продолжал сомневаться во всей этой истории с расстрелом Романовых. Слишком много было несуразностей, слишком много противоречий, и слишком обостренная реакция властей на тех, кто об этих несуразностях говорил. Урал ведь, край с очень богатой историей. Бажов взял крохотный пласт и стал всемирно известным писателем. А если бы кто копнул глубже! Куда там легендам и мифам Древней Греции! Тут зарождалось, развивалось и заканчивалось такое количество интриг, влиявших не только на российские дела, но и на всю мировую историю, что подумать страшно! И происходило все на глазах у людей, тут живущих. Это вам не Сибирь, где от села до села сто верст глухой тайгой! Люди все видят, да без нужды не говорят. А ты их разговори, такое узнаешь, что и сам себя бояться начинаешь порой, - усмехнулся Рукавишников. – Ну, давайте к вашему делу ближе. Разговоры о том, что Романовых никто тут не расстреливал, шли уже летом восемнадцатого. Тут вот что сказать надо для понимания. В ту пору расстрелы классового врага преступлением не считалось. Смертную казнь-то большевики называли в своих юридических изысканиях «высшей мерой социальной защиты»! Понимаете - защиты! И расстреливали по закону! По гнусному, по военному, по бесчеловечному, но – по закону! Вы не кривитесь, я вас пропагандировать не собираюсь. Просто, надо представлять себе, что расстрел контры, как любое отправление закона, служит, в том числе, и как бы юридическому воспитанию масс: гляньте, люди добрые, что вас ждет, если против власти пойдете. Это ведь не только красные делали, а и белые, и зеленые, и серо-буро-малиновые, все! И, в таких обстоятельствах, расстрел не прятали. Ну, в крайнем случае, могли расстрелять и, как бы, скрытно, но потом трупы предъявляли, как сказали бы сейчас, общественности. В случае же с Романовыми этого сделано не было. И сразу же пошел слух, будто большевики, раз они за немецкие деньги Керенского скинули, теперь решили Николашку на трон вернуть. Николая-то в Тобольск Временное правительство отправило, так? Так. И сидел он там неподвижно. А с какой целью, с какой перспективой? Ни у кого ответа нет. Никто никаких намерений не высказывает за долгое время. Ведь больше года он там сидел с семьей, с приближенными, с прислугой! И, вот, большевики, наконец-то, везут его назад. Тут ведь целая война шла за него. Потом, в тридцатые, многим припомнили эти споры, обвинили в троцкизме, будто Троцкий, раз уж он еврей, тогда хотел царя убить во славу своего, еврейского, бога. Так вот, Романовых везли из Тобольска как-то странно, отрядами, а не всех сразу. Почему? Неизвестно. Жили они тут, в Екатеринбурге, в домике на окраине, а потом стали всем объявлять, будто жили они в самом центре города. А в том здании, где они будто бы жили, и где их, будто бы расстреляли, был специальный дом ЧК. Туда удобно было из разных мест свозить людей?
-Свозить? Для чего? – удивился Корсаков.
Павел Власович остановился, пожевал губами.
-Для расстрелов, вот для чего. Там был расстрельный дом ЧК. Удобно в центре-то. Ну, и, видимо, в каких-то случаях, применяли, как психологическое воздействие. Знает человек, что тут всех к стенке ставит, уже с жизнью прощается, а тут ему выбор предлагают, понимаете? Тут мало кто сможет отказаться от любого предложения.
-Но расстрел Романовых в доме, кажется, Ипатьева, - исторический факт, - возразил Корсаков.
-Факт. Факт. Факт, - огорченно повторил несколько раз Рукавишников, потом усмехнулся. – Знаете, у юристов есть такое выражение «врет, как очевидец».
Помолчал, потом махнул рукой.
-Ну, спорить с вами я не буду. Вы ведь просто верите тому, что вам сказали, а я  знаю факты, которые никто не признает и не учитывает. Впрочем, я продолжу, с вашего разрешения.
Получив согласие кивком, кивком же и поблагодарил.
-Так вот, говоря серьезно, без мифов, факт расстрела и уничтожения трупов никем не зафиксирован. А если взять те бумажки, на которые ссылаются разные авторы, то их никто не видел. Иногда даже создается впечатление, будто было принято какое-то фантасмагорическое решение, которое всем предписано было выполнять. И, на высшем уровне, на официальном партийном и советском уровне это решение выполнялось. А, вот, тут, на местах, его, как бы это сказать поточнее, не воспринимали.
-Почему?
-Потому что всюду люди, всюду человеки со своими амбициями, памятью и простой человеческой завистью. Были ведь работники, так сказать, высшего эшелона, которые давали указания, а были и низовые, те, кто эти указания тут должен был выполнять. А если я всю гражданскую провел рядом с человеком, и знаю его сущность, и вижу, что он для дела революции вредный? Кто мне запретит своим личным мнением поделиться с товарищами, да еще пару примеров привести? И примеры-то я приведу такие, о которых еще многие знают, а?
Видно было, что и самого Павла Власовича когда-то задело за живое такое вот поведение. Он говорил отрывисто, запальчиво, размахивал руками. Видимо, услышав его возбужденный голос, вошла жена:
-Павлик, тебе нельзя волноваться. Успокойся.
-Да, как же я успокоюсь, Таюшка? – задал Рукавишников риторический вопрос, но замолчал.
Махнул рукой: дескать, иди, все в порядке. Сделал несколько шагов, повернулся к Корсакову.
-Знаете, в годы перестройки кто-то привел умные слова. Автора не помню, и точную формулировку – тоже, а суть перескажу. Суть в том, что если, дескать, ты стреляешь в прошлое из рогатки, то оно выстрелит в тебя из пушки. Умные слова. Я, когда их услышал, обрадовался, думал, ну, начнем мы историю изучать всерьез. А у нас в историки полезли все, кому только не лень!
И опять было видно, что слова и мысли эти преследуют его давным-давно, но нет ему ответа, нет ему спокойствия.
-Все я от ответа ухожу, Игорь Викторович, - усмехнулся краевед. - Короче говоря, поскольку я и подобные мне официальными историками не признаны, в их сообщество высокое не допущены, общаемся мы между собой. На кустарном уровне, конечно, по знакомству, но, зато, уж друг другу палок в колеса не суем, а, напротив, помогаем. Так вот, есть у меня товарищ в городе Перми, это тут же на Урале. Познакомились мы случайно, и оказалось, что много у нас общего. Вот, он мне и прислал копию документа из своего архива. Ну, как, «документа»! Так же где-то услышал историю, расспросил того, кто рассказывал, записал, и попросил, так сказать, автора, удостоверить факт события.
-И вы считаете это «документом»? – Корсаков приложил все силы, чтобы сдержаться.
Надо же! Какие-то сплетни и слухи они, видите ли, «фиксируют» и «удостоверяют»! И вдруг откуда-то из глубин подсознания пришел смешок нахальный и высокомерный. «А сам-то ты, голуба, с чего собираешься свою статью писать? А почему это письмо, в котором человек искренне описывает то, что он видел и делал, должно быть отвергнуто только потому, что кто-то ему не верит?»
И было в давней обиде этого старика что-то истинное, настоящее.
-А что же считать документом? – усталым голосом спросил Рукавишников. – Только то, что вы соизволите таковым называть? Так, ведь, вы и сами-то, там, наверху, друг с другом договориться не можете, а уж с нами-то, простыми смертными, и подавно.
Он опустился в свое кресло.
-В общем, товарищ этот, из Перми, прислал мне свою запись. А суть записи в том, что в конце июля того самого восемнадцатого года некий врач в Перми рассказывал, будто лечил он кого-то из великих княжон. То ли простуда, то ли что-то нервное, неизвестно. Коллега-то мой записывал рассказ уже где-то в шестидесятые, а рассказывал внук того доктора. Можно было бы, конечно, усомниться, но есть свидетельства иных людей, и есть одно доказательство, которое для меня, например, неоспоримо.
-Что же это за доказательство?
-Фотография всей императорской семьи, на которой великая княжна собственноручно написала слова благодарности врачу. И, что важно, с очень интересной формулировкой. Вот, погодите…
Он присел к своему столу, открыл один из ящиков, вынул тетрадь.
-Все расписано, все на своих местах, - бормотал он, переворачивая страницы.
Потом встал из-за стола, подошел к стеллажам и достал картонную коробку. Из коробки вытащил конверт.
-Так… вот…. Надпись такова «Моему избавителю от внезапно осиротевшей навсегда. Июля тысяча девятьсот восемнадцатого, двадцать третьего дня. Анастасия». Вот, такие дела. Если сопоставить с тем, что принесли вы, то получается как раз строгая и единая линия: Николай и жена расстреляны злодеями в лесу, а детей спасают поодиночке, как описано в вашем документе. Отсюда и слова о «внезапно осиротевшей». И по рассказу внука врача, девицу, именуемую княжной, сопровождали два бравых молодца в гражданском платье, но с военной выправкой.
-А совпадение? – продолжал гнуть свою линию Корсаков.
-Давайте рассуждать здраво, - предложил Рукавишников. – Вы ведь не знали, что где-то есть свидетельства, подтверждающие подлинность вашего документа? Не знали. Насколько, по вашему, велика вероятность того, что я мог каким-то образом вынудить вас прийти именно ко мне?
-Невелика, - признал Корсаков.
-Невелика, - согласился Рукавишников. – Но два документа, случайно оказавшиеся рядом, слишком серьезно перекликаются друг с другом. Вы не находите?
Корсакову снова не оставалось ничего иного, как согласиться.
-И ведь совпадают так, что это не бросается в глаза своей назойливостью, верно?
-Верно.
-Ну, а дальше можете решать сами. Чаю хотите? Попрошу сюда подать.
Чай пили молча, думая, каждый о своем.
Прервал молчание хозяин.
-Вы, видимо, получили ответ на все вопросы. Могу я каким-то образом хотя бы законспектировать тот документ, который вы принесли?
-Нет смысла. Я принес его вам.
-Как, вы мне его оставите?
-Да, но учтите, что это – копия, а не подлинник.
-Ну, какая разница? Знание не зависит от того, где и как оно запечатлено! Голубчик вы мой, неужели вправду оставите? Вы не представляете, как старика обрадовали.
-Оставлю, конечно. Собственно, вот, он уже у вас лежит, и назад я его не возьму. Но у меня к вам еще один вопрос.
-Да, какие разговоры! Хоть сто вопросов! – радостно задышал краевед.
-Вы ведь и сами сказали, что поддерживаете контакты с вашими единомышленниками. Так, не моги бы вы мне порекомендовать таких же знатоков, как вы, где-нибудь, ну, например, в … - и Корсаков назвал тот городок в Удмуртии, где все началось.
Ответ Рукавишникова превратился в небольшую лекцию и материализовался в лист бумаги, куда хозяин дома выписал с десяток адресов в разных городах, где мог бы Корсаков получить нужные сведения.
-Но уж вы, Игорь Викторович, не сочтите за труд, хоть как-нибудь меня проинформируйте о результатах, а?
Шагая на вокзал, путем, который посоветовал Рукавишников, Корсаков старался осмыслить все, что услышал сейчас, все, что вносила еще больше сумятицы в его сознание.
Надо искать выход, это ясно. Но где же его искать? Две возможности видел сейчас Игорь Корсаков в направлении, которое он сам для себя называл «нормальным». О «ненормальном» же и думать не хотел. Хотя…
25. 1918 год, апрель-май,  Москва-Екатеринбург-Тюмень-Тобольск
Филиппу Голощекину, комиссару юстиции Урала, комиссару Уральского военного округа, пришлось встречать Василия Яковлева эмиссара Центра, когда тот ехал в Тобольск, и комиссар Яковлев ему не понравился сразу. Он, Голощекин, между прочим, занимал должности важные. Можно сказать, всевластные, в масштабах всего Урала. Нельзя так разговаривать с людьми, облеченными властью, даже если ты едешь по поручению Ленина. И разговаривать тут следовало уважительно. Мало ли, что Ленин! Ленин далеко, и ничем, кроме мандата, помочь не может.
Тем более что и самого Ленина Голощекин теперь воспринимал иначе. Было очевидно, что тот изменил делу мировой революции и вступил в сговор с германским кайзером.
Голощекину было ясно, что Романовых «везут в Москву», чтобы потом предательски отдать Германии. А что такое Николашка, прибывший в Германию?
Война это, вот что это такое!
 Но с Яковлевым был вежлив, и даже, пожалуй, по-товарищески дружелюбен. Сам Яковлев ему по-человечески нравился: спокойный, уверенный в себе, такой человек добьется всего, чего захочет. И возражать сейчас ему не было никаких оснований, да, собственно, и возможностей. Что ни говори, а мандат подписан Свердловым. И ехал Яковлев в Тобольск, выполняя прямое и недвусмысленное распоряжение Совета народных комиссаров, о доставке семьи бывшего российского императора в Москву.
Может быть, и не сдержался бы Голощекин, все-таки, не мальчик, не последний человек на Урале Филипп Голощекин, министр юстиции Урала, если бы не было недавно разговора со старым товарищем Львом Троцким. Виделись они совсем недавно, в Москве, и Филипп упрекнул:
-Лев, мне странны ваши метания по Брестскому миру! Вы-то должны понимать, что предаете мировую революцию!
Произнес он эти слова громко, никого не стесняясь, прямо в коридоре перед кабинетом Троцкого. Тот улыбнулся, взял Голощекина под локоток:
-Что же вы кричите, как на митинге, товарищ? Важные вопросы решаются в тишине, потому что от их решения зависит слишком многое, чтобы суетиться. Пойдемте-ка, лучше, выпьем чаю!
В кабинете сначала говорил о мелочах. Голощекин понял: Троцкий ищет аргументы, и не торопил события. О том, что он пил чай у Троцкого уже знают все, и потом, рассказывая об этом чаепитии, можно будет столько передать жестами и паузами, что люди будут уверены: решения принимают только с учетом мнения товарища Голощекина.
-Понимаете, Филипп, наша революция пробудила своим мощным дыханием такие массы людей, о которых мы, честно говоря, и не помышляли. Не только пролетариат, но и крестьяне, и, даже, мещане оказались вздыбленными в этом порыве! Кто-то искренне с нами, но ведь кто-то мечтает совсем о другом, признайте. И этих людей тоже не надо отталкивать. Надо просто помочь им увидеть те пути, которые открывает наша революция. И тогда люди, увидев и поняв, сами станут нашими союзниками, понимаете?
-Какое отношение это имеет к Бресту?
-Самое прямое: солдаты устали воевать. Они провели там, вблизи смерти, годы! И больше не хотят умирать «просто так». И заставить их мы не в состоянии. Вооруженные люди сбросили Временное правительство, точно так же сбросят и Совнарком, поверьте.
-И это говорите вы, Лев Пролетарской революции?
-Да, именно я. И из этого сделайте правильный вывод: эта опасность реальна. Пока шла зима, пока жизнь немного замедлилась, пока мы говорили о мире и земле, нас слушали. Но, вот, приходит весна, и что?
-И что?
-Думаю, что начнется война.
-С кем?
-С самими собой. Деревня против деревни, город против города, фракция против фракции.
-Лев, вы говорите страшные вещи!
-Уж если быть точным, то я их только повторяю. И пренебрегать такими мыслями и настроениями нельзя. Сейчас, если быть откровенным, я вижу только один способ удержать народ от такой войны.
-Какую?
-Суд над Романовыми. Он, безусловно, привлечет внимание всех, кто сегодня активен! И суд этот может тянуться полгода, до поздней осени. К тому времени государство усилится. Или за счет того, что люди встанут на его сторону, или за счет того, что врагов станет меньше.
-Как?
-Очень просто. Врагов всегда и всюду уничтожали. Но это будет только в самом крайнем случае. Репрессии может себе позволить только очень могущественная власть, как ни странно это звучит. Значит, остается суд, понимаете?
Голощекин задумался. В словах Троцкого многое ему было непонятно, но суть он уловил: суд - это время, это - стратегический выигрыш. Только потом, значительно позже, он узнал, что идею суда выдвинул Ленин, опасавшийся притязаний Троцкого на власть, и решивший, что отвлечь внимание Льва можно, предложив ему роль Верховного обвинителя Романовых на публичном судебном процессе. В этом был весь Ленин – поймать на блестящую ерунду умного человека, убрав его, таким образом, со своего, ленинского пути.
Но все это стало известно Голощекину много позже.
Тогда же, в кабинете Троцкого, он обдумывал услышанное, и невольно признавал, что в том есть резон. Кроме того, может быть, тут, в Москве с ее суетой, проще будет и уничтожить Николашку. Что касается остальных Романовых, то пусть едут куда хотят. Только вот, денежки, у народа уворованные, надо, конечно, отнять.
-Значит, Романовых надо вывозить из Тобольска? – спросил он Троцкого.
-Надо, но сейчас это не тот вопрос, который для меня важен! Пусть все решают Ленин и Свердлов. Судя по всему, они скоро начнут что-то делать. Вот за этим вам и следовало бы присматривать у себя на Урале!
Едва вернувшись в Екатеринбург, Голощекин сразу же отправил в Тобольск своих людей. Задание простое: неусыпно следить за Романовыми и всем, что с ними связано, следить неотступно и круглосуточно!
Вскоре стало ясно только одно: отбить Романовых не удастся. Отряд полковника Кобылинского, поставленный охранять арестованных еще летом прошлого, семнадцатого года в Царском Селе, никого к ним не подпускает. О том, чтобы снять караулы и передать Романовых кому-либо и речи быть не может. Вот такие пироги с грибами!
Значит, подумал Голощекин, просто так Романовым не улизнуть, значит, за это можно не волноваться.
И, когда Яковлев улыбчиво и самоуверенно говорил, что скоро поедет обратно, но уже с Романовыми, Голощекин просчитывал два варианта: либо Яковлев едет, как и ожидается, без Романовых, и тогда можно будет припомнить его заносчивость, щелкнуть по носу. Второй вариант еще лучше: Яковлев сам привезет Романовых в руки Голощекину. А вот тогда уже станет ясно, что дело происходит на Урале и уральцы своего просто так не отдадут. Так Голощекин и решил!
Правда, потом понял, где допустил ошибку: как бы там ни было, а Яковлев отправлен сюда со своим заданием Свердловым и Лениным. И тот, кто этому воспрепятствует, может потом сколько угодно говорить о своем несогласии с линией Ленина на мир с Германией! Обсуждать будут не это несогласие, а факт. А факт будет один: нарушение дисциплины. В этом случае главное не аргументы, а то, кто эти аргументы осмелится привести. Голощекин знал только одного такого человека: Льва Троцкого.
Именно с ним и состоялся телеграфный «разговор» в атмосфере чрезвычайной секретности.
Голощекин поинтересовался: знает ли товарищ Троцкий о миссии Яковлева?
Последовал ответ – о какой миссии речь?
Голощекин рассказал все, что узнал сам.
Получил ответ: впервые слышу!
Огорченный Голощекин, сослался на разговор «за чаем».
После короткой паузы Троцкий сообщил, что формально у него нет поводов интересоваться этим делом: Свердлов и Ленин все делают в пределах своей компетенции, а ему, Троцкому, как раз эта сфера никак не подчиняется.
Но они на обратном пути проследуют через Екатеринбург, намекнул Голощекин.
Снова пауза. Потом – указание Троцкого: нужен повод!
Теперь уже надолго замолчал Голощекин. Спрашивать: какой повод, и как дать, было смешно. Кому нужен человек, не умеющий решать вопросы?!
Ответил кратко: будем решать!
На том и попрощались.
Уснуть так и не получилось, потому что весь остаток ночи раздумывал над этим «поводом», но ничего не придумал.
Решение пришло будто бы само собой, без усилий с его стороны. И выполнено все было так, будто неделями репетировали. Пашка Шахряков на тюменском вокзале «отлил пулю» насчет засады на дороге, подсунул другого «балтийца» - Андрона Логачева, который море видел только на картинках. Тот отправил поезд на восток, до Ишима, а Голощекин сделал так, что весь Екатеринбург узнал об исчезновении поезда с бывшим императором.
Все запросы в Тюмень, переполошившие тамошних товарищей, подтверждали факт исчезновения.
Екатеринбург клокотал пролетарским гневом, и Голощекин отправил телеграф Троцкому.
Повод!
Троцкий ответил немедля: учитывая чрезвычайность ситуации, приказываю вам взять ситуацию под личный контроль. Докладывать каждые полчаса!
Через полчаса, выслушав доклад, потребовал усилить деятельность!
… Когда стало известно, что поезд, не добравшись до Омска, поворачивает назад, и двигается в сторону Екатеринбурга, Голощекин доложил Троцкому об этом. Троцкий, поблагодарив за верную службу делу пролетарской революции, добавил странные слова: имейте в виду, что сейчас вы участвуете в решении двух проблем. Первая из них – подготовить суд над Романовыми. В Москве! Вторая – подготовить Романовых к суду.
Впрочем, для Голощекина эти слова странными не были. Они и это затронули во время «чаепития».
-Важно не допустить ошибки при расстановке приоритетов в этом судебном процессе. Этот суд станет исторической битвой, и мы обязаны в ней победить. Нападать на Николая соблазнительно, но неверно. Мишенью должна стать Александра.
-Что вы такое говорите!? При чем тут Александра? – удивился Голощекин. – Угнетателем был царь, и это очевидно! Конечно, присные тоже виновны и должны быть наказаны, но он – главный виновник всех бед, всех!
-Вы так не горячитесь, Филипп, - улыбнулся Троцкий. – Меня вашей горячностью вы не проймете. Вы, лучше, вспомните, как все мы ошибались, когда были уверены, что пролетарии разных стран не будут воевать друг против друга ни при каких условиях. Соревновались, чья логика доказывания будет более стройной, и что? Как только монархи повелели, пролетарии схватили винтовки, и начали стрелять в братьев по классу, в таких же угнетаемых, как они сами.
-При чем тут это?
-При чем? Притом,  что Николай, как главный обвиняемый, может вызвать не ту реакцию, какая вам снится! Для германского и австрийского императоров суд над монархом, это почти личное оскорбление. К ним вполне может присоединиться Англия, как бы дико это не звучало. Но не это главное. Главное в том, что за этот год, прошедший после отречения Николая, обстановка в стране лучше не стала, и люди начали Николая поминать добрым словом, о временах его правления стали сожалеть. Вот вам и опасность: мы начнем судить Николашку, а людям это не понравится. Тому самому крестьянину или пролетарию, который винтовку свою еще никому не отдал. Вы понимаете мою мысль?
Голощекин помолчал, не спешил соглашаться, но и не возражал наспех.
-Резон в ваших словах есть, но, убейте меня, не понимаю, зачем выводить из-под удара Николая?!
-Его никто и не намерен выводить из-под удара, как вы изволили выразиться. Дело, мне кажется, должно развиваться иначе: надо просто разбить тот образ милой супружеской пары, который создавали царедворцы и угодники. Надо сделать так, чтобы на какое-то время Александра настолько утомила мужа своими постоянными истериками, что он не спешил бы ее защищать. Начать обвинения с нее, и расследовать в судебном порядке ее деятельность и связи с немцами накануне и во время войны. Уверяю вас, свидетелей и доказательств будет столько, что суд просто устанет это разбирать. И Николай, которому тоже придется каким-то образом признать связи жены с военным противником, вызовет ее гнев. И, когда обвинение займется Николаем, поверьте, женушка ему такое устроит, что лучше и не завидовать, - расхохотался Троцкий.
Голощекин представил, как Романовы ругаются на людях, и тоже засмеялся громко и раскатисто. Он даже сейчас улыбнулся, вспомнив тот разговор. Ну, что же, теперь, кажется, он знал, что нужно делать, чтобы никому в голову не пришло даже думать о том, что Голощекин противопоставил себя Москве.
После телеграфного разговора с Троцким, Голощекин отправился в свой кабинет, попросил принести чай, достал хлеб, сахар, небольшой флакончик постного масла. С детства он любил черный хлеб, слегка облитый маслом и чуть-чуть посыпанный сахаром. Было это необычайно вкусно и очень питательно.
Он тщательно пережевывал хлеб, пил чай и думал. Сейчас инициатива в его руках, и правильно проведенная партия поможет ему оказаться в Москве не просителем, а победителем! Нельзя только спешить, и вредить самому себе. Мысли крутились в голове, одна интереснее другой, но так же быстро и отсекались, потому что для исполнения нужны были люди, деньги и время. А у него не было ни того, ни другого, ни третьего.
Решение пришло трудное, но все-таки, пришло.
Утром в его кабинет вошли Рябцев, рабочий из Невьянского завода, член бюро уральской организации большевиков, и председатель Совета Белобородов.
Начал Рябцев:
-Что за самодеятельность, товарищ Голощекин? Какое вы имели право давать распоряжения о выселении людей?
-Ни о каком выселении я ничего не знаю. Мной было дано поручение найти в отдалении домик, подходящий для проживания.
-Мне сообщили, что ваши архаровцы выгнали людей из дома: семью рабочего Говорова, состоящую из пяти человек, из пяти, понимаете!?
-Да, вы не кричите, товарищи, присаживайтесь, - предложил Голощекин.
Он прекрасно чувствовал себя, когда оппонент начинал кричать. Почти всегда это значило, что он чувствует себя неуверенно.
-Сидеть нам некогда, Филипп, - вступил в разговор Белобородов. – Дайте нам пояснения, и мы вернемся к более важным делам.
-Ну, не хотите  сидеть, как хотите.
Голощекин встал со стула, прошелся по кабинету, проходя впритирку к обоим пришедшим.
-Что касается пояснений, то, повторяю, я не знаю, по какому поводу должен их давать. Я, в самом деле, дал именно такое поручение: найти домик на отшибе. Но я велел найти свободный домик. Ну, а уж так по - старорежимному выгонять людей …  Товарищи … неужели вы, в самом деле, считаете, что я способен на такое?
-Но ко мне обратились люди, - начал Рябцев, но видно было, что он немного растерян.
-А зачем вам дом? – проявил свое главенство Белобородов.
-Не мне.
Голощекин замолчал. Не объяснять же, в самом деле, что в двух пустовавших соседних домах уже давно живут «интернационалисты» из Австрии, которые теперь и будут охранять прибывших наконец-то Романовых.
Белобородов, человек осторожный, повернулся к Рябцеву:
-Ну, что же. Я думаю, что, как только товарищу Голощекину доложат об обстоятельствах дела, он разберется и обо всем нам расскажет, не так ли? Что касается семьи рабочего, то мы товарищей где-то расселим, конечно.
Минут через десять Белобородов зашел уже один.
Голощекин поднялся, и, едва закрылась дверь, сказал:
-При Рябцеве я не стал ничего говорить. Ситуация сложная: Яковлев пытался бежать с Романовыми, и мне пришлось докладывать об этом в Москву.
-Как это «бежать»?
Белобородов даже покраснел.
-Подробностей пока не знаю, но из Тюмени он отправился на восток. Доложили об этом только часа через два после отправления поезда, так что опасность удачного побега была очень велика, очень! Ия доложил обо всем в Москву. Так получилось, что на месте был только товарищ Троцкий.
-Почему вы? Почему помимо меня, через мою голову? Почему именно Троцкому?
-Так получилось, Александр Григорьевич, - ответил Голощекин, понимая, что рискует.
Если из затеи ничего не выйдет, то Белобородов этого может не простить.
-Ночью сообщили, никого не было.
-Как это «не было»? Я спал в кабинете на диване!
-Вас я не решился беспокоить, зная, как много вы работаете и мало отдыхаете. Кроме того, ваше личное участие в поиске, равно, как и мое, например, было бы невозможным. Если я дал какие-то неверные распоряжения, то я готов нести ответственность.
Белобородов, видимо, тоже стремительно соображал. Он понимал, что «просто так» Голощекин ничего делать не стал бы. Значит, был какой-то разговор с Троцким. Впрочем, там или иначе, в результате этой неразберихи Уральский Совет получил, наконец, то, к чему так долго стремился - Романовых!
-Ну, хорошо. С тем, что произошло, мы разберемся. Теперь надо продумать вопросы расселения.
-Вы будете ругаться, но я уже дал указания по этому поводу.
-Это я понял, - усмехнулся Белобородов. – Хотите поселить их поближе к лесу? Чтобы в опаске жили?
-Ну, не в центре же их содержать? Вообще, я думаю, надо создать режим максимальной секретности. Если кому-нибудь придет в голову отправиться к тому месту, где мы их расселим, для выражения радости или ненависти, то нам людей остановить будет очень трудно. Не стрелять же по ним?
-Не стрелять, - согласился Белобородов. – И что вы предлагаете?
-Информация идет всегда от людей. Значит, надо сделать все, чтобы этот канал перекрыть.
-Информацию? Разговоры? Да, вы что, Филипп Исаевич! Вы туда глухонемых поставите что ли? – Белобородов хохотнул.
-Ну, зачем же глухонемых? Мы туда поставим австрийцев.
Наступила пауза. Белобородов вынужден был признать, что решение найдено легкое и изящное: никому и ничего «австрийцы», то есть, пленные солдаты австро-венгерской армии, перешедшие на сторону большевиков, не скажут. Просто, не знают. Не знают языка, это раз. Не знают бывшего царя и его семью, это два.
-Ну, что же, это правильно. Знакомых у них тут нет, друзей – тоже. Значит, никуда ходить не станут, ни с кем общаться не смогут, даже при желании, - как будто выставил оценку Белобородов. - Ну, а, скажем, повар или врач?
-Найдем и поваров, и врачей. В крайнем случае – какого-нибудь медбрата, потерпят. Ситуация, сами понимаете.
Белобородов кивнул. Какая тут складывается ситуация, он понимал, очень хорошо понимал.
С вокзала Романовы уезжали уже без Яковлева, которого сурового вида люди усадили в автомобиль, и повезли прямо в Совет. Щербаков и Фосс вышли из вагона последними, когда почти все уже разошлись.
-Что делать будем? – спросил Щербаков.
-Видимо, мне следовало представиться местной власти? – запоздало засомневался Фосс.
-Да, кто его знает, - высказал задумчивость Щербаков. – Невзлюбили они нас с самого начала. Может, и хорошо, что не встретились сейчас. Ладно, пошли ночлег искать. Надо бы себя в порядок привести. 
Там же на окраине нашли дом, сняли комнату. Привели себя в порядок, насколько это было возможно, неожиданно сытно поели. Не ожидали такого стола на рабочей окраине. Теперь можно было и по делам отправляться. Едва оказались ближе к центру, распрощались до вечера: у каждого свои дела.
Пока Щербаков мотался по Екатеринбургу, Фосс связался с резидентом, получил ответ, а еще через два дня он встретился в центре города с неприметным человеком самого повседневного вида, который дал Фоссу самые точные инструкции.
Когда, спустя пять дней, Щербаков, придя вечером, объявил, что завтра они едут в Москву, Фосс спокойно поправил:
-Вы едете. Я – остаюсь.
Щербаков посмотрел на него внимательно, все понял, и просто кивнул головой.
-Тоже хорошо. Будет, куда возвращаться. Не выгоните?
В тот же день, как вернулся в Москву, Щербаков встретился с человеком, который мог видеться с Лениным постоянно, и ночью, в том же домике на Неглинке, они снова увиделись: Щербаков и Ленин.
Реакция Ленина Щербакова удивила. Он-то был уверен, что Ленин, едва услышав его рассказ о коварстве уральцев, сразу же даст команду всех арестовать и отправить в Москву, но Ленин стал выспрашивать о каких-то мелочах. Потом, видимо, что-то решив для себя, сказал:
-Управлять такой страной, как Россия, чрезвычайно сложно. Такие просторы, что единых правил быть не может. Каждый мнит себя пупом земли и спасителем отечества, не меньше! Всю эту историю задумал Троцкий, чтобы все-таки победить в споре о Брестском мире. Далась ему эта «всемирная революция»! Ну, да, ладно - Ленин улыбнулся. – Пусть себе. Давайте-ка, вот что мы решим: завтра  придет известный вам человек, приведет, куда надо. Там и поговорим.
«Известным человеком» оказался Поздняков, о котором Щербаков, к стыду своему, даже и думать забыл. Спрашивать о том, как добирался, было тоже неудобно. В конце концов, выезжали-то все вместе, и делали, вроде, одно дело, а, вот, поди ж ты, получается, бросили.
Однако, мучения его прервал сам Поздняков, ни с того, ни с сего сказавший вдруг почти в пустоту:
-У меня свое задание было, так что за вами приглядывать, мне просто не с руки. Да, и сами не маленькие уже.
После этого Щербаков уже молчал весело, и дорога казалась короче. В квартире дома на Сретенке их ждал не только Ленин, но и еще один человек, Щербакову незнакомый. Однако, незнакомец сам подошел, протянул руку:
-Будем знакомы, Куликов.
Фамилию эту Щербаков слышал, знал, что молодой человек приехал, кажется, из Швейцарии, где прожил много лет, и работает теперь в ЧК.
-Товарищ Куликов будет у нас руководить всей практической частью, так сказать, - объявил Ленин.
Сначала говорил Ленин.
-Романовы в России постоянно будут привлекать все новых и новых «претендентов», и сами, в свою очередь, будут к этому готовы. Именно потому, что они сейчас не обладают свободой и опасаются за свою жизнь. Перевезя их сюда, мы сможет провести самый настоящий судебный процесс, и вынести приговор. Когда Романовы будут под полным контролем пролетарской власти, мы сможем, например, допустить участие в процессе юристов из других стран. Это могут быть и те, кто станет защищать Романовых, и те, кто будет поддерживать обвинение. Мы сможем создать прецедент международного пролетарского суда, понимаете! Это будет гигантский шаг вперед и ярчайший пример исторического превосходства пролетариата над отжившими эксплуататорскими классами. В общем, говоря кратко, Романовы нам нужны тут! Нужны живые и здоровые! И обеспечить их приезд должны вы, товарищи. Такова политическая задача. Как ее решать – думайте сами! Считайте это самым серьезным партийным заданием, которое вы когда-либо получали.
Ленин после этого ушел, а все остальные засиделись далеко заполночь, да, и утром собрались рано, потому что времени было не так уж и много. Правда, и об этом тоже сказал Ленин, начинать всю операцию следовало не раньше, чем из Тобольска приедут остальные Романовы.
Никто из присутствовавших не знал, что почти в тот же час неподалеку от них тут же, в Москве, проходили еще два тайных совещания. Случайное, казалось бы, совпадение стало началом долгой череды столкновений и трагедий, которые, наверное, были  в ту пору неизбежны.
Одно совещание проходило где-то в районе Сретенки. В кабинете хозяина квартиры, бывшего полковника императорской гвардии, собрались восемь человек, готовившихся освободить «государя императора». Боевые офицеры, пропитанные порохом войны, они совершенно не были готовы действовать в иных условиях, в условиях, когда линия фронта никем не была определена, и ее пересечение, ведущее к гибели, иногда происходило совсем незаметно. Но эти люди сами выбрали свою судьбу. Сейчас они готовились выехать в Екатеринбург, чтобы сделать все возможное и невозможное, и вызволить из вражеского плена императорскую семью, так вероломно преданную своим ближайшим окружением, и так нужную всей России.
Второе совещание проходило где-то на Мещанской. За столом сидели четверо, совещание вел человек сухощавый, собранный, решительный. Человек, известный многим.  Некогда – самый беспощадный террорист, готовый убивать любого царского чиновника, сейчас он был готов сотрудничать с ними с одной-единственной целью – скинуть большевиков. Слишком уж многим они были ненавистны ему лично – Борису Савинкову!
-Господа, на нас с вами возложена задача из числа тех, которые меняют течение всей мировой истории, - начал он. – Вы знаете, что я был одним из самых яростных противников России императорской, и боролся с ней не словом, но делом. Но должен признать открыто и честно, что мы, революционеры и Империя, сражаясь друг с другом, проворонили врага гораздо более страшного. Врага, который намерен уничтожить не кого-то из нас, своих противников, а всю великую Россию, ради которой живем и боремся мы. Обстановка сложная, и не станет проще! В марте в Лондоне на конференции Антанты принято решение оказывать реальное влияние на события в России. Могу сказать сугубо конфиденциально, что вскоре в действие вступят так называемые «пленные чехи», которых стараются вывезти из России в Европу через Дальний Восток. Сейчас эшелоны находятся на гигантском пространстве от Казани до Байкала, и всю железнодорожную линию они возьмут под свой контроль! Большевики будут парализованы, и сил для сопротивления у них не будет. Но! Существует это «но»! Если Россию от большевиков освободит Антанта вкупе с американцами, то и новая российская власть будет зависеть от них, чтобы мы там ни говорили. Для того, чтобы это предотвратить, чтобы освобождение Родины было совершено нашими руками, мы должны действовать немедленно! Я собрал вас, будучи осведомленным, совершенно точно, о планах Антанты и русского офицерства, которое собралось на юге. Как только чехи возьмут под свой контроль Транссиб, офицерство двинет с Дона. Нам же, господа, следует нанести удары в тех местах, которые не связаны ни с Транссибом, ни с югом. У меня, конечно, есть некоторые соображения, но, уверен, вы тоже владеете обстановкой в полной мере. Прошу высказываться!
Разговаривали долго, иногда ожесточенно спорили, но решение было принято такое, которое устроило всех. Недавно созданный Савинковым «Союз защиты Родины и свободы» готовил мятеж на северо-западе от Москвы в Ярославле, Рыбинске, Муроме; левые эсеры, среди которых было много тех, кто все еще боготворил Савинкова – героя террора, готовили выступление против большевиков тут, в Москве. И, наконец, самое важное дело предстояло группе, которую возглавил сам Савинков – революционная казнь Романовых.
26. 2008, июнь, Смоленск - Питер
Поезд от Москвы до Смоленска идет несколько часов, и если эти часы приходятся на ночь, то несчастлив путешественник. Дороги всего часа четыре – пять, и все они проходят в опасениях: как бы не проспать. А спать хочется, особенно, если человек измотан, как Корсаков.
Из Екатеринбурга в Москву пришлось лететь самолетом. Второй раз фокус с поездом не пройдет. Непростые люди шли за ним, и он это уже чувствовал совершенно точно.
Из аэропорта добирался на электричке, успев подремать.
В городе пришлось мотаться, чтобы оторваться от преследователей, и на это ушло время.
Только через пару часов, удостоверившись, что никто за ним не идет, отправился на Ярославский вокзал.
Все-таки, загнанные в угол люди обнаруживают все свои качества. Теперь Корсаков знал это совершенно точно. Ну, кто мог ему подсказать такую простую и гениальную мысль? Как она пришла ему в голову – он и сам не знал! Но он просто на вокзале в Сокольске подошел к поезду, шедшему до Москвы. Уточнив, что бригада московская, подошел к проводнице, которая показалась ему человеком, в общем-то, положительным, и обратился с простой просьбой. Дескать, не сможет ли она передать в Москве его товарищу небольшую посылку. Естественно, за вознаграждение. Какое? А сами и скажете. Сколько? Да, какие разговоры – получите прямо здесь. Только, вот какая незадача, поезд ваш приходит поздно вечером, а товарищ мой в Москве только работает, а живет аж в Чехове, и на дорогу у него каждый день уходит «туда - обратно» часа четыре с гаком. Ах, вы и сами из Раменского? Ну, должны понимать, значит. Так и договорились.
И теперь, достав из шкафчика автоматической камеры хранения свое сокровище, Корсаков просто полюбовался пакетом, и положил его обратно.
В дорогу с таким сокровищем отправляться рискованно.
А дорога была неизбежна.
Перед отходом поезда, он включил, наконец, свой основной мобильник, молчавший с того момента, когда Игорь направлялся на вокзал, приехав от Нади, где оставил Лопухина.
Мысль о Лопухине была неспокойная, но сделать сейчас Корсаков ничего не мог. Мобильный запищал, и выдал смску от Багоркина «Где тебя носит?». Корсаков решил не отвечать, и был наказан: телефон заверещал, и заговорил голосом Феди:
-Тебя где носит, черт старый?
Объяснения Корсакова: подожди два – три дня, и опубликуешь сенсацию, его не убедили, но Багоркин был реалистом,  и понимал, начни он требовать подробностей, Корсаков просто отключится.
Пожелал удач.
Он специально взял плацкарту, чтобы все время быть в какой-то толчее и движении. Люди, в самом деле, все время ходили по вагону, в соседнем купе слева время от времени заливался плачем младенец, ссорились юные родители. Трудно было понять, что там причина, а что следствие: юная мама тоже плакала время от времени.
Корсаков, вытянувшись на верхней полке, то проваливался в полусон, то тупо глядел в потолок. Он пытался размышлять, но это получалось плохо, поэтому, прибыв в Смоленск, в первую очередь он отправился в гостиницу.
В номере, приняв душ, лег на кровать, надеясь выспаться к обеду.
Расчет оказался неверным. Когда он проснулся, солнце уже садилось, часы показывали начало восьмого.
Чертыхнувшись, Корсаков стал одеваться.
Дом он нашел сразу же, а в подъезд долго не мог войти: металлическая дверь была заперта. Пришлось ждать, пока кто-то выйдет, и спрашивать живут ли тут Журавлевы.
Живут!
И странные люди эти самые Журавлевы: открыли дверь незнакомому человеку, пустили в дом и потащили на кухню пить чай. В небольшой кухоньке собрались, наверное, все члены семьи. Но, выслушав Корсакова, стали расходиться, потому что Нина Васильевна, хозяйка дома, сказала:
-Ну, об этом вам сейчас только я расскажу.
Дождавшись, пока все выйдут, призналась:
-А ведь я Кузнецова помню. Я тогда еще в школе училась. Был он у нас, был. Бабушка с ним разговаривала.
И полился долгий российский кухонный рассказ, в котором собрано все, чем только богата наша мятущаяся душа.
Корсакову все перипетии были неинтересны, но перебивать не решался: самому-то вообще не о чем спрашивать. Уж, будь любезен, сиди и молчи. Может, что и накопаешь.
Не получилось. Изложив свой вариант причинно-следственных связей, Нина Васильевна стала заканчивать разговор:
-Ну, ведь никто не виноват, что люди расстались, правда? Как мы можем судить их, не понимаю! Бабушка, конечно, права, но ведь и у того мужчины были какие-то свои причины. Вам, конечно, все эти мои рассуждения неинтересны, - оборвала она себя. – Вы ведь искали какие-нибудь его вещи, правильно? Так вот, он оставил кое-какие бумаги. Сейчас я вам их принесу.
Она и произнесла это спокойно, и ушла так спокойно, будто собиралась принести, например, дневник ученика. А Корсакова же начала бить дрожь в ожидании чего-то такого, что поможет, наконец, хотя бы понять, во что же он ввязался.
Нина вернулась, держа в руках небольшой пакет, села к столу, протянула пакет Корсакову.
-Это мне отдала бабушка. Она нашла его случайно, когда перебирала вещи деда.
На вокзале было гораздо оживленнее, чем на улицах в этот поздний час, и Игорь производил вид обычного пассажира, на которого никто не обращает внимания. Возле касс, несмотря на позднее время, толпились очереди, казавшиеся неподвижными. Потолкавшись в этой потной толпе, он подошел к расписанию, посмотрел, когда будет первый, удобный для него поезд, и вышел на привокзальную площадь. До поезда было еще два с лишним часа, спать и есть он не хотел. Можно было прогуляться, тем более что вечер был тихий и какой-то нежный, что ли.
Метрах в ста от здания вокзала он увидел ностальгическую надпись «Видео». Такие сарайчики когда-то были на каждом вокзале. Обычно в таких местах показывали порно или боевики, но для Корсакова сейчас жанр был совершенно неважен, важно было как-то скоротать время. Пройти к видеосалону можно было по дорожке, обходя аккуратно постриженные кусты, или, напрямую, через узкий проход, пробитый, видимо, такими же любителями видео, как он. Воспитание, казалось, берет верх, Игорь двинулся, было, в обход, по дорожке, однако,  потом, по какой-то причине, вильнул в пространство между кустами. Сделав несколько шагов, он уловил где-то в стороне движение, направленное к нему. Движение быстрое, но суетливое, неуверенное, будто двигается подросток. Неуверенное движение к цели, между прочим, серьезная ошибка.
Ну, подросток или нет, а свой кулак он нацелил прямо в голову известному журналисту. Опять ошибка. Конечно, с позиции стороннего наблюдателя, удар в голову, а еще лучше, в лицо – красив, спору нет! Особенно, если удар хорошо подготовлен и грамотно выполнен. Но нечаянный противник Корсакова считал, видимо, что его желания более чем достаточно, чтобы противник, восхищаясь его ударом, сам подставил лицо. Уход под бьющую руку был для него полной неожиданностью, и Корсаков расслабился. Впрочем, его можно понять: он рассуждал о том, как глупо бросать в атаку неподготовленного юнца. Сопение с другой стороны заставило его внести коррективы в рассуждения: мальчиков было двое, если где-то сзади не готовился к атаке третий. Соображение не было лишено оснований, и Корсаков, сделав шаг в сторону того, кто только что промахнулся, добавил ему ударом по почкам. Некрасиво, конечно. Ну, а нападать на человека, который тебе совсем ничего не сделал, красиво? Ударяя и рассуждая, Корсаков ухитрился  повернуться вокруг своей собственно оси на 360 градусов, осмотреться и понять, почему на него натравили этих «бойцов».
Молча и стремительно на него шел боец. Настоящий боец. Несомненно, боец. Это видно было по всему. Каждое движение отточено и отшлифовано многочасовыми тренировками и полевыми занятиями. Он был выше Корсакова сантиметров на десять, и смял бы его. Неминуемо смял бы. Но слабые стороны есть у каждого. Корсаков ухитрился сделать скользящий шаг навстречу противнику, одновременно садясь в полушпагат и нанося удар в промежность. Зверский удар, бесчеловечный. Но, как говорится, кто к нам с мечом, тому мы по …
Улегшийся бугай был, безусловно, серьезным противником, и Корсаков молниеносно обыскал его. Два ствола в подмышечных кобурах его не удивили. Удивило бы их отсутствие.
Милицейский свисток переключил его внимание. По ступеням от здания вокзала скатывались два милиционера, спешившие в их сторону.
Конечно, их мог вызвать кто-то, увидевший нападение малолетних хулиганов на прилично одетого человека. Но Корсаков почему-то подумал, что их на него просто «натравили», и они сейчас, «пресекая нарушение общественного порядка», отведут его в свой «обезьянник», и уж что там его ждет – одному богу известно. В бога Корсаков не верил, выдвигать обвинения против малолетних хулиганов не хотел и рванул в сторону видеосалона. Бежал он туда по двум причинам. Во-первых, он находился примерно в той же стороне, откуда Игорь пришел на вокзал. Во-вторых, за видеосалоном начиналась спасительная темнота.
Конечно, в этой темноте его могли ждать любые опасности, но выбирать было некогда. Он летел вперед, не разбирая дороги, а сзади верещал милицейский свисток, оповещая всех: осторожно, хулиган!
Хорошо, что навстречу ему никто не попался, и Корсакову не пришлось краснеть. Более того, через несколько минут свисток пресекся. Судя по тому, что перед этим он удалялся и становился все слабее, преследователи отстали.
Радость удачного побега была омрачена, когда Игорь понял, что возможности его передвижения  крайне ограничены. Для человека, который находится в Смоленске несколько часов, совершенно естественно плохо знать город. Ну, а на что же ему тогда рассчитывать?
Теперь можно было идти спокойно, но это не утешало. Улица упиралась в какой-то мостик, и Корсаков двинул по нему. Сразу за мостиком он повернул, потому что других путей просто не было: вокруг топорщились высокие заборы. Пытаясь сориентироваться, он посмотрел по сторонам, увидел метрах в ста от себя «хаммер» болотного цвета, стоящий возле коттеджа, женщину возле машины и двинулся в ее сторону, чтобы спросить дорогу. До нее оставалось несколько шагов, когда из коттеджа выскочил мужик. Да, что там – мужик. Настоящий Мачо! И это было видно и понятно даже Корсакову.
Казалось, он слетел со страниц глянцевого журнала, чтобы упрекнуть всю мужскую братию: как же это вы так, а?.. Казалось, все в этом мачо прекрасно, как требовал А.П.Чехов: и лицо, и одежда, и душа, и мысли.
К сожалению, насчет души и мыслей Игорь заблуждался. Подлетев к женщине, он, не сказав ни слова, ударил ее по лицу. Даже не ударил, а врезал. Умело и смачно. Так, что слышен был хруст. Впрочем, может быть, Корсакову и показалось, потому что она не потеряла сознания, даже не упала. Она уткнулась в корпус «хаммера» и стояла молча.
-Ты, тварь, долго будешь вести себя, как шлюха? – поинтересовался мачо.
Он явно был настроен на продолжение общения в режиме рукоприкладства. Вообще-то, лезть в разговор двух незнакомых людей не в стиле Корсакова, но тут сама ситуация была несколько странной, и он, чуть прибавив шагу, спросил:
-Может, лучше сначала словами?
Удивленный мачо повернулся к нему, квалифицированно прикинул все обстоятельства, и принял решение. Дождавшись, когда Игорь окажется в зоне досягаемости, он сделал очень хороший полушажок, разворачиваясь к нему, и начиная удар. И удар, надо признать, начинался хорошо, и так же хорошо мог бы и закончиться, если бы ему повезло больше. А повезло Корсакову, который только что имел возможность восстановить рефлексы. Он просто сделал паузу, и, дождавшись, когда кулак почти достигнет той точки, где должно было быть его лицо, начал свое движение. Успешное, честно говоря, настолько, что печень-то этому самому мачо Корсаков достал. Слегка, но на это и был расчет. Тот встрепенулся,  сгруппировался и стал готовить новый удар. Увы! Времени у него было мало, и Корсаков этот дефицит еще усилил. Усилил так, что кулаку даже стало немного больно, а мачо, пролетев метра два, стал ложиться на землю. Точнее говоря, стелиться.
Женщина, за которую Корсаков решил вступиться, осмотрела последствия силового контакта, и так же спокойно, как приняла удар мачо, спросила у него:
-И на хрена ты это сделал?
Хороший вопрос! Жаль, что она не задала его чуть раньше. Может быть, Игорь и прошел мимо. Но дело уже было сделано, и она нарисовала ближайшую перспективу:
-Сейчас ребята выйдут, и тебе киндец.
Сказала она об этом спокойно. Потом так же спокойно подошла к мачо, вытащила что-то из его кармана, села в машину и спросила Корсакова:
-Ну, ты чего ждешь? Жить наплевать?
«Хаммер» - машина, наверное, хорошая, но слишком уж заметная. Особенно, с германскими номерами. Когда они вырвались из этого лабиринта, машиноправительница спросила:
-Тебе куда надо?
-В Питер, - честно ответил Корсаков.
Она даже не удивилась.
-В Питер я тебя не смогу отвезти.
Потом подумала и продолжила:
-Сам-то водишь?
Узнав, что у Корсакова с собой нет прав, достала портмоне, вытащенный у мачо.
-Вытащи-ка сотен пять-шесть, - попросила она. – Не тушуйся, это – для меня.
И снова замолчала, а Корсаков сидел, держа в руке эти шесть стодолларовых бумажек.
Минут через пять, не больше, они остановились возле темной «ауди».
Женщина стала выходить из машины, когда у нее зазвонил телефон.
-Чего? А ты чего? А я знаю? Да, я его в первый раз вижу! Сам ты - хахаль, дурак! Че ты на меня орешь? Ты на Ленку так ори, понял!
Она отключила телефон и подмигнула Корсакову:
-Вас на поводке не держи, совсем оборзеете!
Подошла к «ауди», открыла дверцу:
-Значит, садись! Вот тебе эти баксы. Если остановят, просто скажешь, что права забыл дома, а сам опаздываешь к жене, которую увезли в роддом. Ну, соври чего-нибудь. Ясно?
Поток информации пронизывал мозг Корсакова насквозь, казалось, не задерживаясь ни на миг.
Женщина, тем временем, снова ответила на звонок:
-Ну, а ты как думаешь? У меня, наверное, синяк будет. Да, ты всегда так говоришь. Да, я и так знаю, что дурак. И хорошо, что увезла. Пацаны-то сразу выбежали? Долго?
Она повернулась к Игорю и подмигнула:
-Минуты три? Это он тебя хорошо приложил. Конечно, рада. Что ты опять заорал? Как тебе верить, сволочь?
И она снова отключила, и снова подмигнула нечаянному спасителю.
-Меняем тачку, - села в «ауди».
Ехали они недолго, и оказались у поста ГАИ на выезде из города.
Новая знакомая отправилась прямо к гаишнику и, о чем-то с ним поговорив, вернулась к машине.
-Ну, все. Езжай спокойно. Вот деньги. Не выёжывайся, чувак, - улыбнулась она. – Прав-то у тебя нет, так что без взяток не обойтись.
Потом постояла и немного сконфуженно сказала:
-В общем, спасибо тебе. Тут ехать часов восемь, придется потерпеть. Завтра после обеда я заявлю, что машину угнали. Так что ты все аккуратно протри на всякий случай. Машину кинь на платной стоянке, а ключи брось в бардачок.
Так неожиданно Корсаков обзавелся средством передвижения и стал угонщиком.
Ну, такая судьба, что делать.
Впереди Питер.
Часть 4. А может ли это закончиться?..
Интермеццо. «Май»
Если смотреть на вещи здраво, без иллюзий, то из века в век каждое утро повторяется одна и та же история пробуждения мира. Человек успевает только заметить, как его день, начинает свой стремительный бег, и он уже не принадлежит сам себе, когда  суета бытия втягивает его, овладевая им.
Человек бежит, не понимая, что снова стал похож на животное, глаза которого закрыты шорами. Он бежит, думая, что видит цель своего движения, и не понимает, что видит он только иллюзию, тень, призраков. Видит только ту цель, которую ему выбрали.
Люди бегут в стаде, даже те, кто уверен в своей исключительности. Хотят они или не хотят, но свою волю они теряют очень рано.
Собственно говоря, в этом и есть основа повседневной человеческой радости бытия и тех сгустков этой радости, которое ограниченные люди называют счастьем: не знать того, что происходит на самом деле, радоваться тому, что тебе разрешают увидеть.
Позвольте каждому человеку выбирать свои цели самому, и мир превратится в хаос, лишенный не только порядка, но и разума.
А раз так, значит, миру нужны люди, которые умеют правильно выбирать цели для движения всех живущих. И он – один из таких людей, подумал профессор, и открыл глаза.
Он заставлял себя каждое утро произносить крохотную проповедь для себя одного, чтобы не ослабевала вера в свою исключительность…
… И в тот момент, когда краешек неба начинает сереть, провозглашая появление Светила, никто не знает, каким будет день. Будет он освещен солнечными лучами или будет поглощен серыми тучами – неведомо…
В июне солнце начинается рано, и каждое утро пожилой человек, проснувшись, ждал, когда солнечные лучи коснутся крыши дома, стоящего на противоположной стороне улицы. Было интересно следить за тем, как розовеет воздух, как наливаются жизнью таинственные корпускулы, струящиеся вверх, навстречу новому дню, но каждый раз само появление первых лучей было неожиданным.
Иногда он этому радовался: снова чудо!
Иногда небо было завещано серыми тяжелыми тучами, а по крышам шелестел дождь. Тогда старик злился: пора бы уже просчитать все приметы, все мельчайшие детали, которые так и просятся в систему создания оценки!
Но всякий раз возбуждение – радость или гнев – были краткими. Он поднимался из постели, накидывал халат и шел в кабинет.
Кабинет находился в большой угловой комнате, окна которой выходили на север и восток. Именно так, чтобы не прятаться днем от солнечных лучей. Он не любил прятаться по мелочам. Он вообще не любил прятаться, и когда был вынужден это делать, злился. Зато потом позволял себе отплатить сторицей тем, кто заставил ощущать себя ничтожным винтиком, который никто не собирается защищать. Такой винтик проще заменить.
А он, профессор Збигнев Грушинский, всегда был убежден в своей уникальности. Более того, он сумел убедить в этом многих. Очень многих.
Будь все иначе, он не был бы сейчас здесь, в своей квартире на верхнем этаже старинного дома в любимом Кракове. Аренда стоила немалых денег, но Грушинский платил, понимая, что квартира того стоит. Собственно, это были три квартиры, которые после небольшой перестройки слились в одну. У профессора часто бывали гости, он приглашал к себе молодых ученых, приезжающих из разных уголков Польши и из других стран, и в квартире всегда было людно. Иногда молодые ученые с негласного согласия Грушинского устраивали тут пирушки или оживленные симпозиумы, и тогда шум стоял по всей квартире. Почти по всей.
Тихо и просторно было только в холле, который отделял спальню и кабинет Грушинского. Сюда допускались только избранные, которые, однако, и вели себя тихо и задумчиво.
И аренду, и содержание апартаментов финансировал специальный фонд, командировавший Грушинского в Европу.
Фонд этот был создан стараниями тех, кто поддерживает борьбу за демократию в бывшем социалистическом лагере, и проводил исторические изыскания. Деньги профессору Грушинскому давали с удовольствием. Те, к кому он обращался за помощью, знали, что за свои деньги они получат именно то, что хотят.
Профессор Збигнев Грушинский  польский язык знал отменно, говорил на нем без акцента и без запинки, но был гражданином Канады.
Это не мешало ему в свое время быть советником весьма влиятельных людей не только в Вашингтоне, но и там, где бьется пульс экономики. Когда профессор был молод, это был пульс американской экономики, позже, когда он оброс солидностью, экономики мировой!
Сын польских эмигрантов во втором поколении, он родился в вагоне поезда, в котором его родители переезжали из Монреаля в Ванкувер, и, наверное, поэтому всю жизнь находился в движении.
Фонд, который сейчас направил его в Европу, был одним из многих фондов, которые он создавал за свою жизнь. Грушинский бывал и в Азии, и в Латинской Америке, и всюду, где требовалось дать новый импульс развитию. Развитие, в представлении Грушинского, означало новый шаг в продвижении того, что сам он называл «цивилизацией Нового Света».
Родители в мальчике души не чаяли, и отдавали ему всю свою любовь и время. Збигнев рос мальчиком любознательным, пытливым, много читающим, но совершенно неприспособленным к жизни. Родителей пугала его замкнутость, неумение и нежелание общаться со сверстниками. Они винили себя в том, что защищали его от реальностей, но были уверены, что помогли ему избежать многих соблазнов в его будущем.
Каково же было их изумление, когда они приехали в гости к дяде Войцеху!
Дядя Войцех был, в некотором роде, изгоем. Он женился на вдовой еврейке, которая была старше на четыре года и отягощена двумя детьми от первого брака. Поступок дяди Войцеха не обсуждался, потому что все сразу решили, что он – родовой дурачок. Что же говорить о дурачке!
Как случилось, что родители Збигнева поехали в дяде Войцеху – неизвестно, но именно с того момента мальчик нашел свой путь в жизни. Оказалось, и родители были поражены, видя умение Збигнева совершенно точно выбирать манеру общения с людьми. А в гостях у дяди Войцеха в воскресенье оказались самые разные люди.
Эти люди вели себя просто и легко, но какой-то дух витал, предупреждая каждого несведущего: не споткнись!
Збигнев стал открытием не только для своих родителей, но и для гостей. Особенно для сестры хозяйки дома, красавицы Даны. Ей было за тридцать, но возраста своего она не боялась, и жила со вкусом и удовольствием!
Выбрав Збигнева в партнеры для парной игры в теннис, она выбрала его и в доверенные лица. Они провели вместе все три дня пребывания у дяди Войцеха. Их отношения стали в жизни Грушинского определяющими на долгие годы.
После окончания колледжа Збигнев принял приглашение дяди Войцеха, и поступил в один из университетов Новой Англии. Все уик-энды он проводил в обществе тети Даны, которую вскоре стал называть просто Даной.
Дана была желанной гостьей во многих домах Новой Англии, и Збигнев сопровождал ее всюду, набираясь опыта и знакомств.
Прошло не так много времени, когда окружающие приняли его в круг достойных, ценя тонкий и проницательный ум юноши. С ним часто беседовали люди, стоящие гораздо выше него не только в древе жизненного опыта, но и в иерархическом древе современной Америки. Его суждения порой заставляли менять свое мнение многих известных политиков и бизнесменов.
То, что Збигнев поступил учиться не в Гарвард или Стэнфорд, а в обычный университет, только добавило ему во мнении окружающих: мальчик не хочет быть задавленным авторитетами выдающихся учителей!
И он оказался прав, сохранив свою самостоятельность, независимость рассуждений!
Славу ему принес карибский кризис. Еще в начале тысяча девятьсот шестьдесят первого года Збигнев, во время беседы в курительной комнате, выслушав суждения о том, что братьям Кастро на Кубе достаточно хорошего пинка под зад, возразил:
-Их не выбить ни пинком, ни пулями.
Кубинец, только что призывавший «собрать пару сотен крепких парней и арестовать этих красных», расхохотался:
-А не много ли ты на себя берешь, молодой человек?
Ответ Збигнева поразил.
Он говорил так, как мог бы говорить с ребенком его терпеливый отец.
-Вы уехали с Кубы не потому, что там появились братья Кастро, а потому что там никому не нужны вы. Не знаю, чем, но чем-то вы там многим насолили. Насолили так, что вас не хотят видеть. Вы можете высаживаться там хоть сотней «крепких парней», хоть тысячей, результат будет один.
-Нас сбросят в море, - широко улыбнулся кубинец.
-Ну, это в лучшем случае, - усомнился Збигнев. – Думаю, что многих просто оставят умирать где-нибудь на берегу.
-Почему на берегу? – невольно поинтересовался кубинец.
-Потому что вам не дадут пройти дальше.
-Вы плохо знаете историю!
Кубинец пытался говорить свысока, снисходительно.
-Пусть историей занимаются те, кто не может заниматься сегодняшним днем, - ответил Збигнев, и в этой чеканной формуле никак нельзя было разглядеть юношу, едва достигшего двадцатилетия. – Куба еще приведет нас на грань катастрофы, но красные там останутся.
Он помолчал немного, потом добавил, обращаясь в своему нечаянному оппоненту:
-Для вас и вам подобных будет лучше, если вы сумеете смириться с этим обстоятельством.
-Но я там потерял слишком много, - непроизвольно то ли рассердился, то ли пожаловался кубинец.
-«Слишком много» - это все-таки не вся жизнь целиком, - проговорил Збигнев примирительным тоном.
В начале декабря шестьдесят первого года Збигнев, приехав на выходные к Дане, неожиданно встретил за обедом одного из участников того спора с кубинцем. Вежливый старичок увлек Грушинского в парк, глее они и провели несколько часов, прогуливаясь и беседуя.
Через три дня Грушинский стал советником знаменитой АТТ (Америкэн телефон телеграф), которая вела свою экспансию по всему миру. Утверждали, что ни одно мало-мальски важное решение не выносилось на совет директоров, пока его не одобрял этот худощавый молодой человек.
Со временем Грушинский поднялся и в политический бомонд, был даже помощником президента США по национальной безопасности, но работать меньше не перестал.
И сегодня он должен был одобрить план невероятно сложной и остроумной операции, которая должна была вернуть Россию на ее настоящее место – в хлев!
Он давно уже осознал, что все в его жизни подчинена одной страсти, вернее сказать – Ненависти! Всей душой своей он ненавидел все русское! Он ненавидел это всегда и во всем! И не мог простить миру, что он, этот мир, восхищается русскими. Или, по крайней мере, относится с симпатией.
Грушинский всегда жаждал показать, что русские – это нецивилизованное стадо, и, кажется, сейчас у него появилась такая возможность.
Во всяком случае, он в это верил!
Историю о том, как какой-то русский эмигрант организовал поиски драгоценностей, собранных для освобождения Романовых из большевистского пленения, Грушинскому принесла Илона, его хорошая знакомая, почти подруга.
Школьная учительница из Литвы, она создала свой мир, в котором было место для всего. Получая приглашения об поклонников, она объездила всю Европу. Наслаждаясь, она еще и радовала других.
Грушинский познакомился с ней на приеме, кажется, в Будапеште. Их сразу потянуло друг к другу,  и они, взрослые люди, не стали противостоять.
Илона была по-настоящему умна и изысканна. Она не только пленяла красотой, но и умела очаровываться мужским умом.
Она и рассказала о недавней встрече, кажется, в Берне, с каким-то нотариусом, который рассказал удивительную историю об исчезновении выгодного клиента.
Грушинский (мужчина мужчиной, а дело превыше всего), сразу отмел все романтические добавки, выделяя суть! Он подался вперед, слегка прищурил глаза, и голос его напружинился. И Илона влюбилась еще сильнее в этого седого умника.
Несколько недель напряженной работы завершились созданием плана, который Грушинский носил только в своей голове. Нельзя было доверить его хоть кому-то, хоть одному человеку.
Когда были подобраны исполнители, когда все были расставлены по своим клеткам в этой изящной шахматной партии, профессор Збигнев Грушинский сделал первый ход.
Первый шаг к победе…
27. 2008, июль. Питер
Питер встретил Корсакова мелким дождем и неприятным ветром, который норовил направить этот дождь ему за шиворот.
Припарковав машину, он аккуратно протер все, к чему прикасался. Выйдя, сел в такси и попросил отвезти куда-нибудь, где можно хорошо позавтракать.
Позавтракав, позвонил из автомата и быстро договорился о встрече.
Ровно через час к нему подошла женщина, которую проще было бы видеть не в центре российского города, а на обложке глянцевого журнала. И не того, который читают школьницы и первокурсницы. Нет, это должен был быть журнал для очень серьезных и изысканных женщин. И, еще больше, для изысканных и породистых мужчин! Сравнить ее, как это принято, с актрисой из Голливуда, было бы просто глупо: откуда в Голливуде такие умные глазищи?!
-Вы – Корсаков?
-Да, - вскочил Игорь.
-Я – Саша, мы разгова...
-Да, я понял, – бесцеремонно перебил Игорь.
Собеседница пронзила его взглядом:
-Тогда, идемте, - предложила она и повернулась.
Корсаков шел сзади. В эти секунды все мысли о поисках и опасностях вылетели у него из головы. Все, что он видел, и все, о чем думал, находилось у него перед глазами.
Он не мог отвести глаз от ее фигуры.
Он и не скрывал этого, потому что хотя бы раз в жизни мужчина имеет право встретить такую женщину. Не всякий находит в себе силы воспользоваться такой встречей, но Корсаков знал одно: эта задница, на которую он смотрит неотрывно, принадлежит его Женщине! Он не знал, как будет ее завоевывать, как будет ее совращать или увлекать, но знал одно – поражения он не переживет!
Тем временем, она подошла к шикарной машине, села в нее, дождалась, пока сядет Корсаков, и спросила деловым тоном:
-Теперь перейдем от моей задницы к вашим поискам?
Корсакову она стала нравиться еще больше, и он позволил себе роскошь смотреть на нее открыто, не пряча глаз.
-А можно не разделять эти вещи?
-Можно, - кивнула его новая знакомая, не зная еще, что стала его любовью.  – Но тогда у нас ничего не получится.
-Получится, - перебил он тоном, не терпящим возражений, и она посмотрела на него как-то удивленно. – Видите ли, Саша, я – не бабник, но вы мне понравились. В самом деле, понравились, без пошлостей.
-И вы готовы на мне жениться, - с усмешкой добавила она.
Женщины! Что вы творите…
Но Корсаков сегодня был неудержим:
-Хорошая идея. Вы настаиваете? Обсудим позже. А сейчас – к делу?
-Ну, давайте.
Саша достала сигарету, закурила.
-Вы Седых, так?
Она нетерпеливо кивнула головой.
-Что вы ищете?
-Это старая история, - проговорил Корсаков.
До сего момента он и сам не понимал ничего, но признать это, глядя в глаза любимой женщине, он не мог себе позволить.
Он готов был рассказать все, когда Саша спросила:
-Ваш интерес как-нибудь связан с расстрелом Романовых?
Внутри у Корсакова все оборвалось, и он, видимо, не совладал с лицом.
Саша по-детски прикрыла рот ладошкой,  прыснула и отвернулась. Отсмеявшись, снова повернулась к нему, но глаза искрились.
-Во всяком случае, врать вы не умеете. Для мужа это неплохое качество, - улыбнулась она. - Седых – дед моего первого мужа. Из всей семьи, он – единственный, кто относился ко мне по-человечески. Странно даже: его сын и сноха, которые прожили с ним лет двадцать, и всем ему обязаны, совершенно на него не походили. Смешно, конечно, но я после развода не стала менять фамилию именно из-за деда Коли. А что, красиво звучит, правда – Александра Седых. Ну, да, ладно. Вам это все неинтересно, - попыталась она перейти к сути, но Корсаков решительно возразил:
-Нет, мне все интересно. Все, что связано с вами.
Она повернулась и посмотрела на меня, потом отвернулась, и сказала:
-Вы, в самом деле, не похожи на бабника. В общем, дед Коля почему-то меня полюбил, и защищал. И именно мне отдал то, что просил отдать вам.
-Мне? – удивился Корсаков.
-Ну, если уж быть точной, то он говорил никак не о вас, Игорь Корсаков, но будем считать, что я тоже могу испытывать простые человеческие чувства, хорошо?
Корсаков кивнул головой, и было непонятно, с чем он соглашается.
Она наклонилась, открыла бардачок и достала оттуда пакет. Тоненький пакет, в котором могло быть  что угодно, но Корсакову не надо было играть в «угадайку».
Это был близнец конверта, который он взял в Смоленске.
Заехали на Балтийский, и Корсаков взял свои вещи. Стволы, хоть они и лежали в кобурах, переложил бумагами, чтобы не стукнули друг о друга.
Теперь все было в его руках.
-Вы меня можете подбросить к Московскому? – спросил Корсаков, сев в машину.
-Вы сейчас хотите уехать? А как же совращение?
Невозможно было понять, шутит она или говорит всерьез. Она говорила это, не глядя на него, чуть прищурив взгляд, но в голосе проскальзывали нотки холода и одиночества. Видимо, она, в самом деле, уже привыкла быть одной – важнейшее качество современной женщины. Умные и самолюбивые, они искренне любят себя, и имеют на это право. Почему-то мужчины это право не хотят признавать. На самом деле, зачем эти заморочки, если все может быть гораздо проще: прости, я ошибся, будет время – позвоню, в сексе ты неплоха. И всё…
Наверное, это даже не падение нравов, просто, у каждого времени они, эти нравы, свои, и не стоит по этому поводу отчаиваться.
Меня-то ведь, например, никто не заставляет вести себя именно по тем, общепринятым правилам, подумал Корсаков, и сказал:
-Уезжать сейчас я не собирался. Это вы размечтались, - своим сарказмом он отдавал долги за ее издевку, и не скрывал этого. – Днем ехать глупо. Просто так ведь время теряешь, верно?
Она кивнула.
-Сейчас я куплю билет, чтобы вечером не толкаться, и попрошу вас отвезти меня куда-нибудь в гостиницу, хорошо? Я ведь должен хотя бы побриться.
Он вспомнил, что, в самом деле, давно не брился, и провел ладонью по щеке.
-Да? – посмотрела на него Саша. - А я решила, что вы просто пижон с модной щетиной. Кстати, вам идет. А в гостиницу вам зачем? Вы хотите тут задержаться?
-Я хочу привести себя в порядок, - пояснил Игорь терпеливым тоном.
Она снова кивнула головой. Видимо, просто, чтобы показать, что приняла информацию.
В кассах, как всегда, стояли народ и вонь, и Саша потянула его за рукав:
-Пошли отсюда. Закажем в Интернете.
Саша вела машину, не спрашивая Корсакова, так будто точно знала, куда ему надо.
Пару минут он терпел, потом не выдержал:
-И куда мы едем?
-Ко мне. Не мотаться же вам, в самом деле, по гостиницам.
Игорь не знал, что ответить, потому что, скорее, это она вела себя по-мужски, а не он. И, потом, она была права. Но теперь он вдруг сразу же потерял желание разговаривать с ней. Понимая, как глупо это выглядит со стороны, он все равно не мог даже шевельнуть языком. Любая фраза, которую он готовил для возобновления беседы, казалась глупой, плоской и двусмысленной. Дурацкую обстановку можно было разрядить только еще более дурацким поступком, и Корсаков уставился вперед, обозревая город. Они выехали на Московский проспект, которой, в самом деле, напоминал московские проспекты, и Игорь стал вертеть головой по сторонам. Проделав эту операцию несколько раз, он вдруг ощутил какое-то неудобство.
-Саша, вам не кажется, что вон тот «Фольксваген» едет за нами.
-Да, бог с ним, пусть едет. Если едет, значит, ему туда надо, - отмахнулась Саша.
-А чего он за нами-то едет? – продолжал Корсаков.
-О, господи, - она усмехнулась, даже, пожалуй, улыбнулась. – Ну, а мы с вами прямо от вокзала едем вон за той «десяткой». И что теперь делать? Сворачивать, чтобы дурного не подумали?
Логично.
Квартира Саши находилась в доме, расположенном на тихой улочке неподалеку от Московского проспекта. Видимо, дом этот облюбовали люди не просто состоятельные, но и богатые, потому что просторный двор был обнесен литой решеткой, вход и въезд только через ворота с парой охранников, и, вообще, все тут как бы просило: поосторожнее, граждане, не надо шуметь, не в цирке!
Широченные лестницы, дорожки на них, консьержка на первом этаже: здравствуйте, Александра Глебовна, здравствуйте. Потом - «здравствуйте» - гостю, Корсакову. Почти такое же, но видно – придет он один, посмотрит «сквозь» и не пустит. Ни за какие коврижки!
Лифт, на удивление не исчеркан, не источает ароматы обыкновенных лифтов. Короче, сплошной порядок!
В квартире Саша повела себя, как хозяйка и менеджер:
-Вещи – сюда, ванная комната – тут, не закрывайте двери, минутку, я принесу вам халат. Не смущайтесь, халат чистый, и он  не для всех моих гостей. Это мой халат, просто я его еще не надевала.
Корсакову захотелось съязвить, вроде того, что, мол, а не жалко ли потом будет такую красоту выбрасывать? Но что-то внутри убедительно попросило его помолчать.
Уже в дверях, она, не поворачиваясь, сказала:
-Вы ведь с дороги? Может быть, в самом деле, поспите. Особенно, если вы хотите сегодня же уезжать.
-Не то, что хочу, а надо, - дрогнул Корсаков. – Если можно, поспал бы.
-Ну, хорошо, тогда я вам постелю.
-А вы куда?
-А я поработаю. Вы за меня не волнуйтесь.
-Иногда очень приятно за кого-нибудь волноваться, - нехотя признался Корсаков после паузы.
После ванны, у него еще хватило сил выпить чашку чая, но не больше.
-Знаете, Саша, почему-то рядом с вами я теряю признаки мужчины: мне хочется спать, а не совершать подвиги. Это – плохо?
-Что плохого в том, что кто-то вам приносит спокойствие? По-моему, это – главная задача женщины. Ну, конечно, это – мое мнение, - резко поднялась она. - Пойдемте, я покажу вам вашу комнату. Мне надо уехать ненадолго: сейчас позвонили. Но вы не волнуйтесь, я вернусь, пока вы будете отдыхать. Заодним, куплю круассаны к кофе. Вы любите круассаны?
Поспать ему не удалось. Едва Саша ушла, едва он задремал, начались телефонные звонки. Видимо, она кому-то была очень нужна, потому что иногда телефон выдавал до десятка звонков. Потом, после короткой паузы, начинался новый перезвон. Потом зазвонили в дверь, и звонили долго.
Короче говоря, сон не состоялся, и Корсаков, одевшись, достал конверты, но раскрыть их не успел: на лестнице послышались голоса, в двери заворочался  ключ. Корсаков выглянул в холл и увидел Сашу.
Он даже не удивился тому теплу, которое вдруг разлилось у него в душе. Кажется, у Саши во взгляде тоже мелькнуло что-то милое и нежное, но голос был встревоженный:
-С вами все нормально?
-Со мной? Да, вполне. А почему такой вопрос?
-Я не успела даже далеко отъехать, как мне позвонила консьержка. Сказала, что какие-то молодые люди пришли, спрашивали меня, поднялись к квартире.
-Да, кто-то звонил в дверь, - подтвердил Корсаков. – И телефон разрывался много раз.
-Телефон? – Саша подняла трубку телефона, стала нажимать какие-то кнопки: - Странно. Ни одного телефона не знаю. Вы, надеюсь, не отвечали?
Внимательно посмотрела на то, как Игорь мотает головой, будто взвешивала: верить ему или не верить, и, кажется, решила поверить.
-Знаете что, Игорь, расскажите-ка мне все, что может быть интересным. Согласитесь, неприлично подвергать женщину какой-то опасности, и не рассказать ей об этом.
Во взгляде и голосе был упрек, и Корсаков не мог не признать его справедливость.
Сбиваясь, он рассказал историю о вчерашней «битве при Хаммере», всячески подчеркивая, что женщину эту он видел впервые.
-Так вы еще и угонщик? – глаза Александру смотрели почти пронизывающе, и Корсаков смутился всерьез.
-Ну, а что мне оставалось… - промямлил он.
-Ох, мужики, - вздохнула собеседница. – Вас пока не … Ну, да, ладно. Значит, говорите, мужик-то крутой?
-Крутой, - согласился Корсаков.
-Верю. Быстро он вас вычислил.
В голосе Саши слышно было уважение.
Размышляла она недолго. Встала решительно.
-Вот что. Собирайте вещи. Раз они вас тут вычислили, значит, будут сторожить, и худо-бедно, фора у нас есть.
-Какая фора? – не успевал следить за мыслью Корсаков.
-Извините, Игорь, но я вас могу только до вокзала подбросить. Сейчас как раз началась пора отправлений. Лучше бы, конечно, вам билет не брать, а просто договориться с проводницей. При такой организации, боюсь, они отслеживают и приобретение билетов.
Подумала несколько секунд:
-Мобильный ваш выключите и давайте сюда. Говорят, но нему можно отслеживать перемещение хозяина. Завтра я вам его отправлю, а пару дней перебьетесь.
Потом она набрала номер на телефоне, обменялась с неведомым абонентом несколькими фразами, потом  повернулась к Корсакову:
-Идем.
28. 1918 год, май-июнь, Екатеринбург
Группы, сформированные в Москве, прибывали в Екатеринбург осторожно.
В самом конце апреля прибыла первая офицерская группа. Переоделись, конечно, в штатское, но выправку и повадки видно было сразу. Ходили так, будто на рапорт к полковому командиру. Решено было, что эта группа просто ждет известий о том, когда из Тобольска прибудут остававшиеся там Романовы: Алексей и его сестры. Получив сигнал о выезде, они вызывали, согласно разработанному плану, все остальные группы.
Группа Савинкова выехала в начале мая. Сам он провел в Екатеринбурге сутки и отправился, чтобы готовить восстание в Ярославле и Рыбинске. Он  полностью доверял тем, кто оставался тут для выполнения великого Акта, потому что отбирал их сам.
Частью это были люди, с которыми он когда-то вместе входил в боевую организацию эсеров, частью – обыкновенные уголовники, которые согласны были работать за деньги. Выглядело это, конечно, не совсем красиво, но, говорил Савинков, есть вещи, которые делать надо точно так же, как опорожнять кишечник. И уж никакого стыда тут быть не может.
Группа Позднякова прибыла за три дня до того, как Шахряков в Тобольске принял решение - пора ехать.
Шахряков, конечно, темнил, и время тянул не зря. Еще по пути к Тюмени он понял, что ни Николашка, ни его жена не взяли с собой драгоценностей. Ну, если и взяли, то так, самую малость. Не об этом мечтал Паша Шахряков, не о каких-то жалких цепочках и колечках. Ему грезились Сокровища с большой буквы, наполнявшие разные сундуки и шкатулки так, что даже на пол вываливались. Точно говорили братишки-балтийцы, что этих самых цацек во дворцах видимо-невидимо, только найти это все никак невозможно, потому что все попрятали от народного гнева, сволочи  - кровопийцы!
Так что, не увидев тяжелых чемоданов, в которых могло бы храниться «Большое богатство», Шахряков решил: хотели провести, да не на того напали! Потому и Яковлева в Тюмени дурил, вынуждая поехать не в сторону Москвы, а совсем в другую.
И то, что это была просьба товарищей из Екатеринбурга, тут мало что решило. Паша рассчитывал так: пока будут искать и ловить Яковлева с Николашкой, бегающих по степям, он, Шахряков, вернется в Тобольск, обыщет царевен этих, да допросит всех серьезненько так, с приемчиками. Никуда не денутся, сучки, все расскажут!
Но, ни бывшие цесаревны, ни кто-нибудь из обслуги, ни солдаты, охранявшие Романовых почти десять месяцев, ничего не сказали, как Шахряков ни орал и матерился, как ни грозил расстрелом.
Драгоценностей не было, а из Екатеринбурга и Москвы все время шли указания: вывозить и не медлить. Пришлось, в конце концов, вывозить, хоть и болела душа, что невиданные ценности остаются тут.
Когда стало ясно, что второй отряд из Тобольска выедет со дня на день, Кирилл Поздняков отправился со своим отрядом на Урал. Там, в Екатеринбурге, уже на второй день стало ясно, зачем в отряде с ними эти два молчаливых паренька, едва лопочущих по-русски.
Романовых, живших в домике на окраине Екатеринбурга, охраняли бывшие солдаты доблестной армии Австро-Венгрии, попавшие в плен к русским. Как только Россия-матушка стала раскалываться на много частей,  пленные стали свободными. Свободны-то свободные, а жить как? Вот и попали к большевикам. Солдату, не все ли равно за кого воевать? Лишь бы одевали, да кормили.
Такой отряд и поставили охранять Романовых. Расчет был прост: языка они не знают, значит, и на предательство их уговорить трудно будет. А Поздняков, хоть и молод, хитрее оказался, и взял с собой таких же точно пленных. Не знал, кто там в охране находится, какой национальности, вот, и взял двоих. Чтобы и с венграми можно было говорить, и с сербами – хорватами.
Уйдя рано утром, вернулись парни поздно ночью, и сразу же уединились с Поздняковым. Почти до утра шел у них разговор, а утром, едва успев вздремнуть, и наскоро перекусив, снова ушли к охранявшим Романовых «интернационалистам» венгр Миклош Сегеди и хорват Хорст Нимич. Уж со своими соотечественниками-то они быстро нашли общий язык.
Народ в «караульной команде» собрался разный, но тех, с кем легче было договориться, нашли быстро. Пять человек: два венгра, русин, хорват и черногорец по горло были сыты  чужой стороной, и готовы были за хорошие деньги вывести ночью, в пору своего караула, всех Романовых в лесок, где их уже будут ждать. Вот и договорились: как только все будут вместе, два дня подождать, чтобы все утихло, а потом и устроить все это дело.
Младшие Романовы прибыли двадцать третьего мая, семья соединилась, и весь день к их домику прибывали то один начальник, то другой, то ли, чтобы показать себя, такого важного, то ли, чтобы самому поглазеть на Романовых. Двадцать четвертого день прошел спокойно, и утром двадцать пятого Поздняков отправился на почтамт, отправлять условную телеграмму, чтобы, как и договаривались, из Москвы дали бы команду, которая все здешнее начальство поставит на голову. А, когда начальство стоит на голове, людям, как известно, легче живется.
По пути Поздняков стал замечать то тут, то там, как останавливаются люди, что-то друг другу говорят, и расстаются какими-то взволнованными. К одной такой группе, человек из пяти, он и подошел:
-Что случилось, люди добрые?
-Да, немцы войной пошли, - оповестила какая-то баба.
-Вот, дура, прости господи, - чуть не заорал мужик. – Ну, что ты мелешь!? Какие немцы? Говорят же тебе – чехи.
-Что «чехи»? – не понял Поздняков.
-Чехи, вишь ли, мятеж подняли, железку до Владивостока захватили. Так что, теперь ни туда, ни оттуда.
Поздняков еще в Москве знал о том, что вокруг пленных славян, прежде воевавших в австрийской армии, все время вьются какие-то темные личности, знал, что в ЧК готовятся к самым неприятным событиям. Эшелоны с пленными направлялись во Владивосток, где их должны были посадить на суда, и отправить в Европу. Так что теперь, в самом деле, вся железная дорога была в их полном распоряжении. И везти в поезде хоть кого-то из Романовых было безусловным риском.
На почтамт Поздняков, конечно, сходил и телеграмму отбил, но не ту, о которой договаривались, а другую, с просьбой об инструкциях.
На следующий день пришел ответ – никуда не отлучаться, ждать!
В ожидании прошел июнь, а в самом начале июля Поздняков, прогуливаясь в городе, неожиданно снова наткнулся на Куликова, присланного Дзержинским. Тот медленно прошел мимо, едва заметно мотнув головой, дескать, пошли за мной! Выбрали уголок в оживленном месте. Встали, будто два товарища беседуют о чем-то маловажном.
Куликов проговорил:
-Хорошо, что я тебя тут встретил, времени у меня мало. Значит, дело такое, в Москве буза, готовятся серьезные провокации по всей России. Есть сведения, что левые эсеры совсем сошли с ума, и хотят напасть на германское  посольство. Появились данные о том, что в Екатеринбурге готовятся два отряда. Один – беляков, которые хотят Николая с семьей увезти в Корнилову на юг. Второй – Савинкова, которые должны Николая казнить. Пока эта информация известна только в ЧК самому узкому кругу, но долго прятать ее не получится. Есть опасение, что уральцы воспользуются этой суетой, и Романовых просто-напросто тут перебьют.
-Эти могут, - согласился Поздняков. – У них давно руки чешутся.
-Ну, тем более, - кивнул Куликов. – Значит, твоя задача такая: не позднее, чем через трое суток вывезти Романовых.
-Куда?
-Вот, сейчас все и обсудим.
 План, составленный Куликовым и Поздняковым, был прост: ночью всех Романовых вывести из домика, достигнув договоренности с караульными. Потом пешком пройти через лес, чтобы к утру выйти на другой его конец. День провести в лесу, а вечером снова двинуться в путь. Ну, а утром следующего дня их в условленном месте Куликов будет их ждать с человеком, знающим пути через болота. Это на случай преследования.
И уже к вечеру они будут в Перми, на вокзале. А там – в путь!
Днем Миклош Сегеди договорился с солдатами, которые должны были заступить на пост в два часа ночи. Еще в половине второго ночи один из чекистов «команды Позднякова», бывший поручик Лебедев должен был пробраться в дом, в комнату бывшего императора, и сообщить, что верные ему офицеры наконец-то смогли его освободить. Лебедев должен был уговорить Николая одеться, и быть готовым, что называется, «поднять семью по тревоге». Это следовало сделать сразу же после смены караула, чтобы потом, ни минуты не теряя, выскользнуть в лесок, и отправиться в спасительное путешествие. Тогда получали преимущество часа в два.
Что касается часовых, то они, получив деньги, должны были сразу же отправиться в прямо противоположную сторону, чтобы запутать погоню.
Все получилось так, как и планировали, да не так ловко. Николай, разбуженный «верноподданным», прослезился, но времени терять не стал: отправился будить супругу и детей. И те оказались на удивление понимающими, собирались молча, без внешних признаков волнения. Из домика выскользнули незаметно, в лесок бежали быстро. Так, что Поздняков, прикрывавший отход и рассчитывавшийся с часовыми, догнал Романовых только на опушке. И дальше шли быстро, сноровисто, но потом начались проблемы. Едва прошагали пару километров, стерла ногу Мария, потом Ольга. Алексея, и об этом сразу договорились, несли на спине по очереди «боевики», но и ему стало плохо. Пришлось остановиться. В темноте кое-как попробовали перевязать натертые ноги, и отправились дальше. Но ненадолго.
Через пару часов пришлось остановиться – сил уже не было ни у кого. Пока отдыхали – сжевали по паре сухарей, запивая ключевой водой. Хотели двигаться дальше, но ни Александра, ни дочери не могли сделать ни шагу. Видно было, что они и сами очень хотят убежать как можно дальше от тех страшных мест, но не могут и шагу ступить.
Начало светать. За ночь ушли не так далеко, как надо было, и погоня, даже пустившись по ложному следу, к вечеру вполне могла бы сюда прийти. Поздняков поднялся, оглядел весь свой «отряд», но не успел сказать ни слова. Миклош поднялся, подошел к Татьяне, сказал, будто  в воздух, ни к кому не обращаясь:
-Не пойдем – поймать. Не мочь иди, будешь сиди, - и наклонившись легко поднял Татьяну, и посадил ее себе на шею, как сажают отцы детей, желая поиграть с ними «в лошадки».
Недавняя цесаревна, оказавшись на загривке молодого парня с раскинутыми ногами, покраснела, как маков цвет, и ударила бесстыдника по голове кулачками, но поддержки от родителей и сестер не получила. Все понимали: это – спасение. Так, разобрав царевен, прошли километров десять, надеясь, что в этой глуши их никто не увидит. Остановились уже около полудня, отдыхали долго. Возобновили путь ближе к вечеру, но, с наступлением темноты усталость взяла свое, пришлось остановиться для отдыха. Поздняков понял, что к назначенному времени,  они на встречу к Куликову никак не выйдут. Отозвал в сторонку одного из своих:
-Вы тут отдыхайте, ждите меня. Мне придется за помощью отправиться. Самим нам их никак не вытащить. Парни ведь не носильщики, на ногах еле держатся. Так мы и за неделю не выберемся. В общем, я пошел, а вы тут сидите, меня ждите. Чтобы никакой паники не было. Понятно?
И Поздняков ушел в ночь на встречу с Куликовым.
Никто не знал, конечно, что с самого начала, почти от стен домика на окраине Екатеринбурга, за ними незримой тенью следует отряд савинковцев. Сам он давно уже уехал, и никто не знал, что там с ним случилось во время мятежа в Ярославле и Рыбинске. Знали, что мятеж подавлен, а Савинков не появился. Но знали и другое: у них есть свое  важное задание, и оно должно быть выполнено любой ценой. Революционная казнь вековых угнетателей состоится!
Догнать беглецов в первую же ночь после побега не удалось: преследователи наткнулись на болото, пришлось обходить. Настигать днем не стали: издалека было видно, что сопровождают Романовых люди серьезные, бывалые. Чуть что – встретят огнем. Рассудили – не спешить. Настанет ночь после такого трудного похода, и все уснут без всякой опаски. Тут их и бери голыми руками.
Так и случилось. Подождали час, чтобы все заснули крепко. Потом двинули, не спеша, зная, что никто их не увидит. Все спали крепким сном. Только Миклош Сегеди проснулся: на ночь напился воды, вот и пришлось продираться сквозь сладкий сон, чтобы сходить «по нужде». Он уже возвращался обратно к тому месту на  поляне, где спали еще три парня, когда в ночи увидел крадущиеся тени. Оружия у Миклоша не было, слов, которые подняли бы всех по тревоге, он не знал. Все, что он сообразил – скачками преодолеть несколько метров до спящей Татьяны, схватить ее в охапку, по пути пнуть тех, кто лежал рядом, и скользнуть в кустарник.
Он влетел в спасительную зыбь кустов, упал на землю, прикрывая Татьяну, когда следом вбежали еще трое. Увидев их, бегущих следом, ощущая, что ее саму куда-то уносят,  девушка поняла только одно: сейчас эти «звери» воспользуются ее беззащитностью. И потеряла сознание.
Такую, потерявшую сознание, Миклош и унес подальше от поляны, откуда донеслись револьверные выстрелы. Бежать быстро было невозможно: треск услышали бы нападавшие. Поэтому шли, ступая осторожно, незаметно, стараясь ничем не выдать своего присутствия.
Устроились в густых зарослях. Пока пришли в себя, услышали, как кто-то идет в их сторону, и вжались в землю. Миклош подполз к кромке кустарника, выглянул. Пять человек с револьверами в руках стояли неподалеку, перед ними стояли, держась друг за друга, мужчина и женщина, которых Миклош выводил их домика.
-Граждане Романовы! За вековые издевательства над народом России, вы приговариваетесь к смертной казни. Приговор будет приведен в исполнение немедленно!
-Какая казнь? Что вы говорите? – воскликнул мужчина, а женщина молча плюнула в сторону вооруженных мужчин.
И тотчас они подняли руки с оружием. Раздались выстрелы. Потом, подойдя к уже мертвым, каждый выстрелил еще по два раза: в мужчину и в женщину. Миклош лежал неподвижно все это время, и сейчас испугался, что стрелявшие начнут осматривать кусты. Страх охватил его, обыкновенный страх, который парализовал, сковал, сделал неподвижным. Он приготовился к самому худшему, когда со стороны поляны раздались выстрелы, и те, кто только что расстреливал, бросились в сторону стрельбы.
Сбоку раздался шепот одного из тех, кто убежал с поляны вместе с Миклошем:
-Мать честная, да ведь это Николашку с его бабой убили!
Миклош повернул голову, и увидел совсем молодого чекиста Леонида Тюрина.
-А там, видать, кто-то и на них напал, - объяснил Тюрин внезапную стрельбу на поляне. – Вот что, братцы, пора нам ноги отсюда делать, иначе найдут и по головке не погладят.
Так они и двинули в совершенно неведомый путь, не зная, куда идут, но, зная, что уходят от смертельной опасности.
А на савинковцев напал тот самый «офицерский» отряд, который должен был Романовых доставить к генералу Корнилову. Савинковцев и чекистов они, конечно, перестреляли, отправившись по следам группы, уведшей бывшего императора, нашли два трупа, закопали, отметив место, чтобы потом вернуться и похоронить по-человечески.
Обнаружив отсутствие Татьяны, искать ее не стали. Просто, не было времени, опасались, что нагрянет погоня. Решено было разбиться на четыре группы. Каждая группа взяла под охрану одного из оставшихся Романовых: Ольгу, Марию и Анастасию, и цесаревича Алексея. Каждая группа должна была идти своим путем, чтобы, если не повезет в этом трудном пути, то кому-то одному, а не всем вместе.
Группа, с которой отправилась Ольга, старшая сестра, через двое суток напоролась на какой-то конный отряд. Попытка выяснить, кто это такие, закончилась перестрелкой. Отстреливались до последней возможности. Когда шальная пуля попала Ольге в голову, когда стало ясно, что она мертва, два офицера, еще оставшихся в живых, постарались выскользнуть, но были ранены и взяты в плен.
Группа с Анастасией дошла почти до Оренбурга, хотя шли, не зная пути. Издали их заметила банда. Самая обыкновенная банда. Догнали, пытались схватить, особенно, увидев красивую молодую девушку, но, после короткой перестрелки, получили только трупы.
Группа, которой выпала самая почетная миссия – сопровождение цесаревича Алексея, шла сразу на юг, намереваясь выйти к Челябинску. В лесу столкнулась с отрядом красногвардейцев. Перестрелка длилась больше часа. В живых остался только Алексей Романов. Не меньше недели он выбирался из леса. То ли голод, то ли психические перегрузки, но гемофилия, от которой он страдал всю свою прежнюю, «императорскую» жизнь, его больше никогда не беспокоила. Правда, вместе с тем исчезли и целые пласты его памяти. Впрочем, это, наверное, даже к лучшему. Все данные ему после этого долгие годы он постарался прожить спокойной и мирной жизнью.
А Татьяна Романова после ужасов той ночи просто сошла с ума. Куда ее девать? Оставили в деревне у сердобольной старушки. И боль эта пожирала всех, кому пришлось Татьяну сопровождать, до последних дней жизни.
Поздняков, вернувшийся на полянку, где оставил весь свой отряд, нашел только трупы, и едва не лишился рассудка: задание было провалено, люди погибли, и Романовы исчезли.
Чуть позже, почти бессознательно обходя полянку по концентрическим кругам, наткнулся на два свежих холмика. Разобрав надписи на крестах, понял: тут лежат царь и царица. Бывшие. А где же остальные, подумал Поздняков, охваченный отчаянием. Где?
Где искать их, он не знал. Лучшее, что сейчас можно было сделать, это вернуться в Екатеринбург. Не бродить же по уральским лесам в поисках пропавших людей. В конце концов, факт уже налицо, и отвечать придется, так или иначе.
В Екатеринбурге он отправился, в первую очередь, к Филиппу Голощекину, с которым давно был знаком. Обращаться к нему прежде было рискованно. Поздняков знал о роли, которую Голощекин сыграл, оставляя семью бывшего царя в Екатеринбурге. Не будь всей этой возни, Романовы давно бы уже были там, где им и положено, и, как знать, может, Германия уже помогала бы России. Во всяком случае, чехи бы так смело не выступили против советской власти. И все-таки, Голощекин был именно тем человеком, с которым надо было повидаться.
Филиппа он нашел в его кабинете, осунувшегося и какого-то взъерошенного. Увидев входящего Позднякова, глянул мрачно:
-Ты откуда тут?
И сразу же просиял, не дав ответить, зачастил:
-Слушай, Кирилл, ты ведь с Феликсом Дзержинским в отличных отношениях, я помню. Ты обязан мне помочь, понимаешь? Обязан!
-Что случилось?
Голощекин оглянулся по сторонам, будто в кабинете мог прятаться кто-то еще, помолчал несколько секунд, глядя в глаза
Позднякову, потом заговорил:
-Дело совершенно секретное, понимаешь? У нас находилась под охраной семья Романовых.
-Императора? – спросил Поздняков только для того, чтобы получить время для раздумий.
-Бывшего императора, - кивнул Голощекин.
-Делааа, - протянул Поздняков.
Ситуация, в самом деле, становилась еще более сложной. Приходилось верить в то, что товарищ Голощекин, худо-бедно, министр юстиции Урала, не знал о том, что творится в городе, где он царствует! Неужели он не знал о том, что возле Романовых кружатся таинственные люди?
С одной стороны, Поздняков воспринял это как похвалу своим ребятам и себе самому, с другой, разозлился: если ты ни черта не знаешь, какая же ты власть?
-Ну, и что теперь думаешь делать?
-Ума не приложу. Думаю, со дня на день появятся ребята из вашего ведомства, а с вами шутки плохи. Потому, вот о чем прошу тебя: поговори с Феликсом, чтобы прислали людей разобраться. Мы создадим все условия, обговорим все, примем все меры, поверь! И ему объясни!
-Уж, какие меры сейчас надо принимать, если Романовы, как ты говоришь, исчезли?
Голощекин закатил глаза, взялся за голову и замолчал.
Поздняков посидел недолго, стараясь хранить невозмутимый вид, дескать, мне-то ваша печаль безразлична, потом поднялся:
-Тут сидеть мне некогда, а завтра загляну. Может, что и придумаем.
Голощекин безразлично махнул рукой.
А Поздняков полночи раскладывал варианты, понимая, что у него появился шанс.
На следующий день ближе к обеду снова зашел к Голощекину.
-Ты скажи, Филипп, честно, если у вас, как ты говоришь, были Романовы, а на подходе белые, как бы ты поступил? Как бы вы поступили?
Голощекин помолчал.
-Отдать Романовых белым все равно, что предать революцию, - сказал он наконец, и в глазах у него сверкнул огонь.
Он встал из-за стола, решительно подошел к Позднякову, протянул ему руку:
-А ты, как представитель ВЧК, поддержал бы такое решение?
Поздняков кивнул, но оговорился:
-Будто бы я приглашен и не выступал против, но решающего голоса не имел.
-А ты его и иметь не можешь! – радостно поддержал Голощекин.
А Поздняков будто продолжал импровизировать:
-Тут, говорят, где-то Яша Юровский подвизается?
-Есть такой. А вы знакомы, что ли?
-Было дело. Мужик он, конечно, туповатый, но нам сейчас умник ни к чему. Где он у тебя?
-Он не «у меня», он у вас.
-Это как?
-Да, вот так, в ЧК он. Комендант особого дома.
-Что за «особый дом»?
-Дом. В хорошем месте, удобно расположен. Там у нас расстрелы производят.
-Что? – чуть не закричал Поздняков. – Расстрелы?!
-Ну, да, - признал Голощекин, удивляясь такой реакции московского чекиста.
-Так, тут же и делов-то всего ничего, - лицо Позднякова озарилось улыбкой. – Значит, вот что…
Кирилл Поздняков, тридцати одного года от роду, член партии большевиков с августа 1906 года, сотрудник ВЧК, разрабатывая комбинацию, которая, казалось, навсегда скрывает тайну Романовых, и не представить себе не мог, как станут развиваться события потом. Не представлял он себе, конечно, что эта выдумка приведет его к долгим изнурительным и беспощадным допросам и расстрелу в январе тысяча девятьсот тридцать восьмого года. Но тогда, в июле восемнадцатого, Поздняков этого, конечно, не знал.
«Уральские товарищи» свою часть продуманного плана выполнили блестяще. Голощекин приехал в «особый дом УралЧК», расположенный в самом центре города, встретился с его комендантом Яковом Юровским. «Особый дом», был конфискован для нужд ЧК, и был предназначен для одного: почти ежедневных, а, точнее говоря, еженощных,  расстрелов. И товарищ Юровский дело свое знал хорошо, и выполнял ответственно. Ну, значит, и с этим делом справится, подумал Голощекин.
-Тебе, товарищ Юровский, партия поручает выполнить, можно сказать,  историческую миссию.
Порадовался, увидев, как внутренне подтягивается Юровский, как сузились его глаза, как сжались губы. Боевой товарищ – Яков Юровский! За дело рабочего класса жизни не пожалеет.
-Слышал, что тут Николашка с семьей находится?
-Слышал, конечно.
-Ну, и о том, что белые к городу подходят, слышал, конечно?
-Слышал, - ответил Юровский, не скрывая своего печального недоумения: дескать, как такое допустили?
-Два эти факта сопоставляешь? – Голощекин смотрел прямо в глаза Юровскому.
Тот задумался надолго, но так ничего и не надумал.
-Ну, не огорчайся, товарищ Яков, - успокоил его Голощекин. – Дело важное, государственное, и действую я сейчас по прямой просьбе товарища Ленина, понимаешь?
И снова лицо Юровского отразило непреклонную готовность сделать все, что только можно.
-Значит, послушай меня, Яков, - попросил Голощекин. – В городе, как тебе, может быть неизвестно, полно офицеров и иной контры …
-Как это «неизвестно»? – обиделся Юровский. – Ты, товарищ Голощекин, если меня, партийца с дореволюционным стажем, считаешь человеком несознательным, ты мне так и скажи.
-Ну, успокойся ты, - вскинул руки Голощекин. – Что ты обижаешься, как красна девица! А сказал я так потому, что даже наши чекисты, которым по штату, как бы сказать, положено все знать наперед, эту контру чуть не проморгали.
-Что случилось? – лицо Юровского мигом покрылось румянцем и потом.
-Не случилось еще, но … Но может случиться, если не примем самых решительных мер. Понимаешь?
И продолжил, не давая Юровскому ни мгновения на размышления. Пока все шло так, как задумал Голощекин, и Яков уже готов был делать все.
-Если случится худшее, и белые царя захватят, представляешь, что будет? Они его снова на трон посадят. А народ у нас еще не весь пропитан жаром пролетарской ненависти, как ты сам, наверное, видел.
Последнюю фразу произнес очень тихо. На митингах-то все говорил о том, что уже только большевиков и поддерживают.
-Это ты, товарищ Голощекин, прав, ее все, - скорбно кивнул головой Юровский.
-Значит, сам понимаешь, что случится, если офицерье Николашку захочет снова на трон посадить!
-Понимаю! Что делать надо?
Юровский уже был «готов», но Голощекин решил добить его.
-А сдюжишь? Да, не обижайся ты! Дело очень … такое … серьезное …
-Ты мне проще говори.
-Ну, это хорошо, что ты – человек решительный. Значит, дело такое …
Все время после этого разговора, а закончился он часа в четыре дня, Яков Юровский провел, выполняя то, что ему поручил Голощекин. Ездил, требовал, доказывал, ругался. Делал все искренне,  не зная, что лишь играет роль в спектакле, продуманном Поздняковым, и поставленным Филиппом Голощекиным. Поздним вечером пятнадцатого июля тысяча девятьсот восемнадцатого года два автомобиля подъехали к тому самому домику на окраине Екатеринбурга, где недавно жили Романовы. Теперь здесь, под охраной семи человек из того самого отряда, который Романовых и упустил, находились шесть человек: мужчина, женщина, три девушки и мальчик лет четырнадцати. Были они собраны по разным местам города и в тюрьме. Их заставили надеть какие-то капюшоны, закрывающие лицо, и искажающие фигуру. Посадили в кузов автомобиля. С краю сели охранники-венгры. Подъехали к «особому дому» так, чтобы видно было из окон дома, стоящего наискосок. В верхнем этаже его находились те, кто еще недавно был с семьей бывшего императора. Они-то и обратили внимание, по подсказке одного из чекистов, находившихся там же, на людей в капюшонах, высаживающихся из кузова автомобиля.
-Господи, да ведь это – Государь, - прошептала одна из дам.
-Ну-ка, курица, марш от окна, - строго прикрикнул чекист. – Это что за «государь»! Николашка – народу враг и жулик.
-Как вы смеете, негодяй, - вступилась за падающую честь монархии дама.
Чекист полемизировать не хотел. Он знал такого слова, поэтому, просто-напросто, схватил оппонентку за руку и мотанул от окна так, что она отлетела в толпу своих товарищей по несчастью, чтобы быть окруженной их заботами и сочувствием.
Ну, где уж тут было рассматривать и опознавать тех, кто входил в «особый дом». Тут же всех стали выводить в комнаты на другой стороне дома, но выводили как-то медленно. Так, что все успели услышать приглушенный звук выстрелов, шедший из подвала «дома особого назначения».
(То же самое видел и слышал молчаливый человек, находившийся в другой комнате, куда его привели тайком товарищи из местной ЧК. Спустя несколько дней, Карл Фосс, а это был он, в Москве рассказывал о том, как погибла семья последнего российского императора.
Люди, которые его выслушали, задавали много вопросов, потом сердечно поблагодарили и вручили билет до Берлина и номер счета в банке, на который была переведена «компенсация» за его скитания по России.
Отпустив Фосса, сами они решили: центральная власть в России весьма слаба, если не сказать больше. Если сейчас усилить натиск на большевиков, они падут. Но, тогда к власти вернутся те, с кем Германии не удалось договориться перед войной. Стоит ли снова наступать на грабли? И Берлин, скрежеща зубами, не только промолчал, но и дал понять, что во внутренние дела России вмешиваться не станет.)
В тот же день Голощекин, придя в кабинет Белобородова, тоже не находившего себе места, долго о чем-то разговаривал с председателем Уральского Совета.
Утром следующего дня, когда стали собираться, чтобы решать всем Советом вопрос о Романовых, Голощекин вошел чуть позже. Белобородов, играя свою, заранее оговоренную роль, выговорил:
-Почему опаздывает? Важное дело, а вы гуляете невесть где?
-Какое дело? – деланно удивился Голощекин.
-Как это, «какое дело»? О Романовых!
-Аааа … - протянул Голощекин. – А нет такого дела.
-Как это нет? – опешил рабочий Свиридов.
-А так это «нет», что Романовы ночью расстреляны, вывезены за город и уничтожены. Сделано это для того, чтобы у беляков не было возможности царя на престол возводить. Если товарищи этого не понимают, прошу ознакомиться со сводками с фронта. Считаете, что я сделал это напрасно и безосновательно – выносите решение. Но задумайтесь о том, сколько жизней я сберег.
Нависла пауза. Все задумались.
Все понимали, что слова эти – демагогия. Понимали, однако, и другое: изменить ничего нельзя. А в словах Голощекина звучала правда.
Понимали и самое главное: Голощекин уже все взял на себя. Сейчас не грех и его немного прикрыть, защитить. Совсем немного, лишь бы самим не отвечать ни за что. Уж очень боязно.
Молчание прервал все тот же Свиридов.
-Я вот что думаю, товарищи. Голощекин, конечно, превысил свои полномочия, и за это следовало бы его наказать. Конечно. Но, вы подумайте, с какой яростью беляки стремились бы завладеть городом, зная, что могут освободить Романова! Какие жертвы тут были бы. И я думаю, что надо нам товарища Голощекина как-то наказать, но, фактически, признать его правоту. Вот такое у меня мнение.
Думали и спорили еще долго, до поздней ночи, но все понимали: назад дороги нет.
-Значит, так, - было решено, - чтобы белые не получили в свои руки нового знамени борьбы с пролетарской властью, следует это знамя уничтожить.
На этом все согласились, и решили, что другого пути просто нет. «Знамя» -то уже уничтожено.
Потом пригласили ее несколько человек. Потом устроили скандальную переписку с Москвой. Потом Голощекин из кабинета Белобородова звонил Свердлову, и долго с ним спорил, все время напоминая, что сам Свердлов не возражал против расстрела, если ситуация будет сложной.
Такой разговор, в самом деле, состоялся, но Свердлов был уверен, что говорит об этом «просто так», и теперь он, возражая Голощекину, лихорадочно размышлял, как выйти сухим из воды. Потом пообещал «подумать», и все поняли, что сейчас он идет к Ленину.
Ленин позвонил через несколько минут, и долго ругался, бушевал, требуя беспрекословного выполнения решений ЦК и указаний Совнаркома. Потом, понимая, что на таком расстоянии никакие указания не будут исполнены, потребовал решения Уралсовета и ходатайства в адрес Совнаркома. Такие-то бумаги приготовить – раз плюнуть. Так была решена проблема, и Голощекин, приходя в себя, подумал, как ему повезло, что как раз тут оказался товарищ Поздняков.
Вечером следующего дня, по плану Позднякова, сразу в трех с лишним десятках екатеринбургских семей мужья пришли домой необычайно рано, не спеша,  поужинали и пошли во дворы покурить. И во время ужина, и во время этого самого курения  задавали окружающим соседям один и тот же вопрос:
-Не слыхал, говорят, Николашку с семьей расстреляли?
-Как расстреляли?
-Да, не знаю, вот и спрашиваю.
-А где расстреляли?
-Ну, известно где – у Ипатьева.
О том, что в «ипатьевском доме», расстреляли семью бывшего царя, вскоре говорил весь город. Кто-то даже пересказывал чьи-то рассказы  о том, что, мол, слышали от чекистов, как расстреливали царскую семью, как грузили на машину, и куда-то увезли. Потом стали говорить о том, что в одежду царевен были вшиты драгоценности, пересказывали такие подробности, будто сами были очевидцами. Нашлись, как это всегда бывает, люди, которые «давно знали, что царь там живет», и люди «своими глазами видевшие и царя, и царицу, и цесаревича с сестрами».
В Москву отправили все документы, которые надо было, и Свердлов факт расстрела царя признал официально. Ленин его поддерживал все это время, понимая, что произвол уральцев ему, Ленину, даже на руку. Во-первых, кто знает, как бы потом стал себя вести бывший император? Во-вторых, сейчас, когда началась самая настоящая война русских против русских в самой России, ни один повод к ужесточению наказаний не будет лишним. Ну, и, наконец, в-третьих, надо исходить из реальностей, а не из благих пожеланий, которые суть фантазии.
29. 2008, июль. Москва
-И вы уверены, Феликс Александрович, что «романовская тема» все-таки – главная?
Дружников пробежал дробью по крышке стола, слегка откинулся на спинку стула. Он всегда с удовольствием откликался на приглашения этого человека.
Геннадий Сергеевич Мельников впервые отметился в высших сферах в конце две тысячи  третьего года. Сначала на него не обращали внимания, пока вдруг сразу его имя было замечено, когда президент отказался поддержать несколько предложений, внесенных министрами. Сам президент имен не называл, конечно, но мир ведь не без добрых людей. Подсказали, где искать.
Выяснилось, что Мельникову принадлежит небольшая консалтинговая фирма с небольшим объемом заказов. На жизнь хватало, но не более.
Засомневались. Финансы фирмы просветили самым тщательным образом, но ничего не нашли.
Правда, встречи его с президентом тем временем стали чаще, и это настораживало.
Первым не выдержал один из силовых министров, которому Мельников сорвал важную сделку.
Придя на очередной доклад к президенту, министр отчитался, признал недоработки, пожаловался на интриги, а потом, на заключительном этапе, когда уже можно и «за жизнь», пересказал историю, которая, в самом деле, произошла с Мельниковым. История, правда, была насыщена двусмысленностями, которые перетекали одна в другую. И все мягко трактовалось не в пользу Мельникова.
Рассказ был начат с невинного «тут мне рассказали», и переполнен всевозможными «говорят», «ходят слухи» и «придумали даже», которые должны были отвести обвинения в интриганстве. Изящная конструкция могла быть расценена по-разному, но выстроена была так, чтобы хоть какой-то негатив остался.
Министр рассказывал все это таким голосом, каким рассказывают анекдоты, время от времени, улыбаясь и всхохатывая.
Президент слушал молча, почти отстраненно, министр сообразил, что пора «отрабатывать назад», и сказал:
-Лично я в это, конечно, не верю, зная, как он предан Вам…
И замолчал, остановленный тяжелым, исподлобья, взглядом президента.
Тот помолчал, будто сдерживая себя, а потом сказал голосом, почти лишенным интонаций:
-Неверная формулировка. Это не Мельников предан мне. Это мы с ним преданы России.
Ну, и попробуй после этого сказать о человеке хоть что-то плохое?
Дружников познакомился с Мельниковым на какой-то крутой тусовке чекистских ветеранов, куда был приглашен и президент.
Прийти туда с охраной было бы оскорблением ведомства, но одного человека он с собой привел. Мельникова.
Вот тогда они и столкнулись почти случайно.
Дружников оценил изворотливость Мельникова, которого многие хотели «просветить» вопросами. Мельников активно включался в контакт, и почти сразу же переводил беседу в другое русло. Да так непреклонно, что назад уже было не вернуться.
На контакт с Дружниковым Мельников пошел сам уже в конце вечера. Как умный к умному подошел без финтов. Поздоровался:
-Думаю, нам не надо представляться друг другу, Феликс Александрович. Я бы хотел с вами обстоятельно побеседовать, если вы не против.
-Отчего же «против», Геннадий Сергеевич? – улыбнулся Дружников. – Одна беда, нет у меня кабинета, а приглашать в ресторан не хочу. Во-первых, баловство это, а, во-вторых, там всерьез не поговоришь.
-Если я правильно понял, вы предлагаете не чиниться. Согласен. Тогда, приглашаю в гости. У меня стремительно растет интерес к истории вашего ведомства.
-Уж вы-то все узнаете и без меня, - отыграл Дружников. – С вашим-то другом…
-Не прячьтесь от своих, Феликс Александрович, - мягко упрекнул Мельников. - Я ведь не случайно сказал об «истории вашего ведомства». А мой друг в глазах хранителей этой истории - лейтенантишка, не больше.
Дружникову очень захотелось курить, но он сдержал себя. Знал, что любая попытка закурить будет оценена умным человеком, как искусственная пауза.
-В любом случае, не «лейтенантишка», а «лейтешок»…,?
-Разницу улавливаю, - кивнул Мельников. – «Лейтенантишка» - это, видимо, вообще, человек никудышный, а «лейтешок», просто молодой?
-Именно, - почти радостно подхватил Дружников. - Молодость, как известно, проходит, глупость – никогда. Так что, ваш товарищ рос из «лейтешков», это точно. На генерала, конечно, не тянет, но у него теперь стезя иная.
-Вот, на этой стезе иногда и надо знать кое-что, - вклинился Мельников, уточняя свою просьбу.
С тез пор встречались часто, и Дружников всегда радовался умному собеседнику, который, получив ответы на свои вопросы, обязательно давал советы, которые можно было обратить в экономическую выгоду. А без такой выгоды ни одно серьезное дело не поставишь. Конкурировать с частным сектором все еще сложно. Они, сукины дети, бабками напичканы, как карась икрой!
И сейчас, услышав вопрос Мельникова, ответил максимально полно:
-«Романовская тема»? Думаю – да! Поясняю. Во-первых, вся эта операция идет от Грушинского, а его отличают три фактора: наличие цели, системность и такая, знаете ли, многослойность, что ли. Он всегда планирует несколько пластов, которые переплетены очень тесно.
-Вы думаете, он и от своих шифруется?
-Вряд ли. Скорее другое, - возразил Дружников. – Надо понимать, что у любой операции срок начала и окончания существует только условно. Операция, о которой забыли, может оказаться просто «замороженной», чтобы «оттаять» в заранее установленный срок. Операция, которая, казалось, провалилась, может идти полным ходом с другими участниками. И цели у нее, может выясниться, совсем иные, и было так задумано с самого начала.
Так вот. Грушинский всегда формирует операцию многокомпонентную. Скорее всего, он просто перестраховывается от случайностей, и не хочет, чтобы его истинный замысел был известен еще кому-то. А в многокомпонентном планировании легко спрятать этот самый истинный смысл, понимаете?
Мельников кивнул:
-Вы рассказываете очень интересные вещи, продолжайте, пожалуйста.
-Есть у меня и еще одно соображение, - признался Дружников. – Грушинский стареет, и жадность его только увеличивается. И никого он не хочет пускать на свое место. Он его сам создал, и никому передавать не станет. Значит, надо постоянно наращивать славу о себе, как идеальном стратеге, которого никто не может понять и постичь. Вот какая штука.
Он пришлепнул ладонями по столу.
-То есть, вы считаете, что он очень многих убедил в своей гениальности настолько, что его мнение будет правильным уже заранее, мнение само по себе? – уточнил Мельников.
-Именно! И поэтому его идею постараются реализовать. Впрочем, он и сам этим занимается. Вот, за что я его искренне уважаю, так это за любовь к черновой работе. Он сам отслеживает все подробности реализации своих замыслов.
-И в чем его замысел сейчас? Я спрашиваю потому, что «там», - Мельников показал пальцем на потолок. – Там сейчас напряженно определяют свое отношение к этой годовщине. В зависимости от вашего ответа, я и буду излагать свое мнение.
Дружников вытащил трубку, проделав традиционные манипуляции, подумал, и, так и не закурив, начал отвечать:
-У Грушинского одна сверхидея – уничтожение России. Когда развалился Союз, он всем напоминал, что это именно он всегда говорил о неизбежности разрушения «Империи зла». Тогда же он завел песню о неизбежности развала России на «традиционные составляющие». Между прочим, в свое время именно он расценил создание Федеральных округов, как точное следование его предначертаниям, и хвалил за это …
Дружников сдержался, улыбнулся, и закончил фразу:
-Российские власти он хвалил.
-Да, это я помню, - кивнул Мельников, давая понять, что сарказм не заметил. – И что дальше?
-А дальше Романовы. Между прочим, этот журналист, Корсаков, тенденцию уловил правильно. Дворянство сейчас возрождается всюду, и скоро начнет искать себе какое-то политическое оформление. А дворянство, как вы понимаете, не может существовать без «главного дворянина», без царя – батюшки.
-Вы это серьезно? – в голосе Мельникова отчетливо слышалось удивление. – Какие сейчас дворяне и император?
Дружников на миг замер лицом, устремив взгляд на Мельникова.
-Году в восемьдесят девятом, кажется, Горбачева тогда только избрали председателем верховного совета. Так вот, на съезде народных депутатов какой-то депутат из Литвы, кажется, обращаясь к нему, сказал «господин президент». Всем это по ушам резануло, даже Горбачев шуганулся. Как же так «президент», да еще и «господин». Просил взять это обращение обратно, - усмехнулся Дружников. – А сейчас? И президент, и господа. И без кавычек. Идеи становятся материальными чаще и скорее, чем ждали.
Дружников снова помолчал. На этот раз видно было, что он хочет сказать что-то очень важное.
-Сейчас вбить клин между частями нашей власти проще простого. Власть-то не устоялась, и каждый, кто к ней причастен, хочет доказать свою пользу. А таковые доказательства никогда не предъявляются вне борьбы.
Мельников возражать не стал. То ли нечего было сказать, то ли решил воздержаться от споров.
Энергично растерев лицо, спросил: ну, а каков тут ваш интерес?  Не просто так вы сюда ввязались, не так ли?
Дружников опять помолчал, манипулируя трубкой, но было видно, что сейчас он старается сформулировать ответ максимально точно.
-Дело в том, что мы и сами не все еще выяснили в этой истории. Вы меня при первой встрече так красиво назвали «хранителем чекистской истории», но, к сожалению, я знаю далеко не все. Но все, что знаю, расскажу.
То, что сегодня всеми воспринимается, как истинная история расстрела Романовых, на самом деле только одна из версий. Просто, в свое время понадобилось пресечь все слухи, и Яков Юровский рассказал свою историю первому советскому летописцу профессору Михаилу Николаевичу Покровскому. Тот рассказ обработал, придав ему, стилистический блеск и научную точность, присвоили этому документу торжественное название «записка Юровского», и было это объявлено официальной версией. Дескать, Юровский со товарищи Романовых злодейски расстрелял без разрешения Кремля, но, руководствовался высшими интересами и идеалами революции.
Собственно, эта записка, да книга следователя Соколова и сегодня лежат в основе всех изысканий и доказательств.
-Да, я знаю, я читал все это давно, - заметил Мельников. - Но по вашим словам можно предполагать, будто есть что-то другое, так?
-Да, как вам сказать … Если не трогать самые легенды, включая самые нелепые, то есть еще две версии, которые всячески отметались.
-Интересно, какие?
И видно было, что Мельников весь обратился во внимание!
-Во-первых, долгие годы всюду рассказывал свою версию событий некий Ермаков. В ту пору он был, так сказать, в верхах Уральской республики, и вполне мог быть тем, кто принимал активное участие во всем. Интересно, что его рассказы всем были известны, но Ермакова никто никак серьезно не наказывал. Мало того, его и нам не разрешали трогать. Даже беседовать с ним не разрешали. Дескать, старый человек, болен, не надо усугублять, пусть рассказывает. А рассказы-то его противоречили линии партии, между прочим. Его все время объявляли пьяницей с неустойчивой психикой, но выступать не мешали. Почему? Вопрос.
-Ну, может быть, не хотели связываться с участником гражданской? – предположил Мельников.
-Это в те годы, когда к стенке ставили большевиков с дореволюционным стажем? – откровенно ухмыльнулся Дружников. – Но это еще цветочки.
-А ягодки? – подтянулся Мельников.
-Ягодки? Извольте. Вы, конечно, слышали о венгерском путче пятьдесят шестого года?
-Ну, конечно. Ваш шеф тогда был послом в Венгрии.
-Вот именно – послом, а не нашим шефом! – уточнил Дружников. – И старался контролировать ситуацию. А ситуация была кровавая, право слово. Оказалось, что все, кто мог бы оказаться у власти, в той или иной мере, или были связаны с оппозицией Москве и Хрущеву, или не было авторитетны для венгров. Дело табак, как быть?
Мельников слушал, впившись глазами в Дружникова, и тот восторжествовал. Наконец-то, он раскурил трубку. И вещал из ароматных клубов:
-Именно тогда возникает имя будущего многолетнего правителя Венгрии Яноша Кадара. Кадару в Москве не доверяли, считая его неосталинистом. Но был человек, который смог убедить Андропова назвать Кремлю именно эту фамилию. Странно, но Кремль аргументы Андропова принял, и Кадар стал властителем Венгрии.
-Вы ждете, когда я спрошу «как это получилось»?
-А чего мне ждать? – улыбнулся Дружников. – Этот вопрос у вас на лице высечен. Отвечаю: невероятный вес этому предложению придал человек, который с ним пришел к Андропову в Будапеште.
-Ну, считайте, что я спросил : кто же пришел к товарищу Андропову, - улыбнулся Мельников.
-А пришел товарищ Ференц Мюнних. Между прочим, австриец, что, само по себе для Венгрии, которая долгие века страдала под австрийским игом, было, конечно, минусом. А Мюнних был в огромном авторитете. И когда он сказал Андропову, что венгры Кадара примут, ему поверил и Андропов, и, что гораздо важнее, поверили в Кремле. И Кадара, можно сказать, «помазали на царство». Вот так!
-И я должен спросить, откуда у австрийца Мюнниха такой авторитет в Венгрии?
-Очень хороший вопрос. Для ответа – крохотный экскурс в прошлое. В середине девятнадцатого века в Европе вспыхнула череда революций. Всюду их достаточно быстро подавляли. Всюду, кроме Венгрии. Дело в том, что венгры были обмануты властителями Австрии Габсбургами, которые захватили власть над страной на долгие века. В этой революции, которая должна была свергнуть австрийское иго, участвовал весь народ, и Вена терпела поражение за поражением. Казалось, что независимость Венгрии скоро будет завоевана, потому что у Вены нет сил бороться с венгерской революцией. И тогда Австрия просит помощи у России. Российский самодержец отправляет в Венгрию экспедиционный корпус Паскевича, который и разгромил повстанцев. Дальнейшее очевидно?
-Продолжайте, - почти потребовал Мельников.
-С тех пор в Венгрии люто ненавидели императора всероссийского, и желали ему только смерти.
-Ну, а при чем тут Мюнних?
-Как раз притом, что вся Венгрия точно знала: российского императора расстреляли венгры, которыми  командовал Мюнних, а, следовательно, австриец Мюнних отомстил за поражение венгерской революции. В тридцатые годы объявить о чем-то подобном никто бы не посмел! Как быть с пролетарским интернационализмом!?
-Ну, а сегодня?
-А сегодня мы с вами и не знаем, как может все это повернуть Грушинский. С его умением делать новость на пустом месте, он может такого наворочать, что мы долго будем расхлебывать.
-Долго?
-Очень долго.
Мельников поднялся из кресла, подошел к окну.
Молчал долго, и можно было только догадываться, о чем он сейчас думает, какие меры взвешивает.
-Ну, тогда, Феликс Александрович, - повернулся он к Дружникову. -  Тогда сосредоточьтесь на этом. Если наш международный авторитет будет каким-то образом поколеблен, то в события августа – сентября мы войдем в крайне трудном положении. В невероятно трудном.
-Что это за события, - насторожился Дружников.
-Подробности пока неведомы, но хорошего ничего не будет, - без радости пообещал Мельников.
30. 2008, июль. Питер
Лифт опустил их не на первый этаж, как прежде, а в подвал. Точнее, на цокольный этаж, где их ожидал детина под два метра с внешностью «отморозка» и неожиданно умными глазами. Он передал Саше какие-то ключи, и сказал:
-На той стороне – две машины. Мы их контролируем, а на этой никого нет.
-Спасибо, Алеша, - кивнула Саша.
Машину она вела молча, глядя вперед, и уголки ее рта были опущены. Корсакову тоже не хотелось ни о чем говорить.
Сам-то он знал совершенно точно, что никакой ревнивый муж их Смоленска его не преследовал. Это продолжали идти за ним те, кого он давно заметил.
Сейчас он старался сосредоточиться только на том, что предстояло, и было неизбежным. Путь в  Москву обещал быть сложным. Обмануть второй раз не получится, а оставлять что-то у Саши он не хотел. Он старался даже не думать о том, что она, так или иначе, попала в поле зрения тех, кто его преследует.
Корсаков боялся смотреть в ее сторону, и, когда увидел здание вокзала, даже обрадовался.
Прямо перед нами открывалась отличная щель для парковки в ряду прилепившихся друг к другу машин, и Саша начала туда пристраиваться. И вдруг, совершенно неожиданно вильнула влево, удаляясь от щели. На протест Корсакова, выраженный и мимикой, и словами, не отреагировала, стремительно и нахально перестроившись в ряд машин, проезжающих мимо вокзала.
-Куда вы? – поинтересовался Корсаков, но ответа не получил.
Только после того, как они проехали еще метров пятьсот и свернули в какой-то переулок, Саша шумно выдохнула и припарковалась.
-Ну, мой нечаянный друг, рассказывайте-ка мне правду, - потребовала она тоном, не терпящим никаких возражений.
-А что случилось? Почему вы не высадили меня у вокзала? – Корсаков тоже дал волю характеру.
-Да потому, глупый вы мальчик, что там стояли те самые люди, которые бродили по подъезду и звонили в мою дверь. Понимаете? 
Она тоже разозлилась, не кокетничала, стала еще очаровательнее, и Корсаков любовался ею, хотя и злился.
-Откуда вы знаете? – задал он глупый вопрос, на который  она даже не стала отвечать.
И так все было понятно: она-то ведь видела их в подъезде. Хорошо, что она увидела их раньше, чем припарковалась, а то, скорее всего, он бы вышел прямо к ним в руки.
Эта перспектива ему не понравилась. То ли от неожиданности, то ли по какой-то иной причине, мозг заработал с бешеной скоростью, пытаясь найти выход: куда бежать и кого бояться? Он вдруг подумал он, что и о Саше, между прочим, знает тоже очень мало. Ну, конечно, если исходить из того, что она сказала правду.
Корсаков уже готов был начать, когда Саша предложила:
-Давайте, я расскажу то, что знаю от деда Коли. Думаю, что как-то связано с тем, что сейчас происходит. Вы говорите, они за нами и тогда от Московского ехали? Подождите.
Саша раздумывала несколько мгновений. Впрочем, скорее всего не раздумывала, а просто формулировала мысль.
-Дед Коля всю свою жизнь работал в КГБ. Ну, в НКВД, МГБ, или, как там ее еще называли! Сам он всегда называл свою контору ЧК. Я отдала вам конверт, в который не заглядывала, как он и просил. Но не заглядывала не потому,  что так уж нелюбопытна. Дед Коля мне все, что там написано, рассказывал. Я готова рассказать все, что знаю. Но будет лучше, если начнете вы, не так ли? Что это за люди?
Корсаков немного помолчал, вороша в памяти то, что извлек из компьютера Максима Кузнецова, потом сказал, глядя в ее глазищи:
-Ну, давайте разбираться вместе! В рассказах вашего деда встречалась фамилия Сеглин?
-Сеглин Миша? Это тот венгр? Сегеди. Миклош Сегеди. Конечно. Дед Коля рассказывал много и о нем, и о других…
Саша задумалась на миг, потом продолжила:
-Но мне всегда казалось, что он рассказывает как-то…изворотливо, что ли…
-Это как? – удивился Корсаков.
-Ну, он говорит искренне, с подробностями, в деталях, ты его слушаешь, все себе представляешь, а потом… Потом, когда вспоминаешь, сопоставляешь с прошлыми рассказами, то понимаешь, что он … ну, не обманывает, а …добавляет или, наоборот, убирает. И картина получается какая-то … дырявая … с пробелами, я кляксами. И о Сегеди, о своих друзьях, он рассказывал именно так.
Она внезапно повернулась к Корсакову лицом:
-Знаешь, а ведь он только о них так и рассказывал. Правда. Обо всем другом или не говорил совсем или говорил подробно, а та история …
-Какая?
Саша глянула на него, и во взгляде сквозила обида.
-Да, ты не обижайся, - попросил Корсаков. – Я ведь о твоем деде Коле узнал только сегодня утром.
-Он не мой дед, а моего бывшего мужа, - возразила женщина, но голос был мягкий, неконфликтный.
Она еще раз посмотрела на него, потом селя прямо и, уставившись на поток автомобилей, стала рассказывать.
Она говорила, а Корсаков смотрел на нее, слушал и любовался.
Он едва смог пересилить себя, поняв, что Саша повторяет тот рассказ, который почти воспроизвел Кузнецов десять с лишним лет назад, и поправил:
-Нет, на отряд, где был твой дед, напал отряд, видимо, каких-то боевиков. Они шли за ними следом от самого Екатеринбурга, и успели расстрелять Николая и Александру. Детей, кроме, Татьяны, тоже, видимо, хотели расстрелять, но тут на них самих напали офицеры.
-Какие еще офицеры?
-Белые, Саша, белые. Они должны были Романовых отбить и доставить на юг, к Деникину. Когда узнали о гибели Николая с супругой, разбились на отряды, каждый из которых должен был выводить императорских детей. Вот, в общем-то, и вся история. Кто и где пропал – неизвестно.
-Вот, как раз, о Татьяне известно, - вздохнула Саша. – Дед Коля сказал, что она тяжело заболела. Видимо, какое-то психическое расстройство. Девочка столько пережила, что просто не выдержала. Они ее оставили в какой-то деревушке, потому что с ней идти было невозможно. Он говорил, что старухе, которая вызвалась присмотреть, оставили какие-то золотые вещи. Правда, чьи – так и не добилась. Ну, а остальные, как ты и сказал – исчезли.
Корсаков молчал. То ли сопоставляя рассказы, то ли о чем-то думая.
Потом сказал:
-Да, вот, боюсь, как раз в этом-то и загвоздка.
И, отвечая не невысказанный вопрос, рассказал о том, как попался ему Петр Лопухин, как нашел он в доме Лопухина уникальные документы, как стало все меняться, едва это обнаружилось.
-Так, значит, сейчас кто-то убежден, что ты прячешь наследника трона? – спокойно сказала Саша.
И он простоты, с которой она это сказала, Корсакову стало не по себе.
-Понимаешь, - признался он. – Получается, что Лопухин может быть опасен для многих.
-Нет, - перебила Саша. - Ничем он не опасен. Чем он может быть опасен? Потребует восстановить в России монархию? Отдать ему дворцы Романовых?
Она усмехнулась.
-Тут что-то другое.
-Что?
-Пока не могу понять, - призналась она и замолчала.
Потом повернулась к Корсакову:
-Вот что, Игорь. Эти ребята ждут тебя на вокзале. Не дождутся, и будут уверены, что ты у меня. Учитывая, что я у них на глазах вернулась, и свет мы не зажигаем, делают естественный вывод: мы трахаемся.
Она произнесла это совершенно естественным тоном, но Корсаков сразу вспомнил выражение о «покрасневших пятках».
Саша в задумчивости повернулась к нему и, увидев его красную физиономию, тоже начала краснеть.
Молча сидели довольно долго.
Первой пришла в себя Саша.
Заговорила почти нормальным голосом.
-Вот что. Видимо, ты очень нужен этим людям, раз уж они так тебя ищут. Но ведь ты не хочешь попадаться им в руки?
Корсаков продолжал молчать, но это ее не интересовало..
-Ну, не хочешь – не говори. Только у меня есть план. Пока они нас…- она снова замолчала.
Продолжила после паузы:
-В общем, мы сейчас отправляемся в Москву на машине. Ты машину водишь? Только поедем мы не по московской дороге, а через Ярославль. Как говорится, береженого бог бережет.
Она куда-то позвонила, и разговаривала уже совсем другим тоном, по-деловому. По дороге Саша зашла в какой-то ресторан, и вышла с рюкзачком за спиной. Достала термос с кофе, пирожки, бутерброды.
-Давай, перекусим.
Помотавшись по городу, они выехали из него уже ближе к вечеру, начинало темнеть. Шоссе было пустынным. Вместе с ними в едином потомке неслось несколько десятков машин, и это создавало иллюзию спокойствия.
Иллюзию, и не больше, понимал Корсаков.
Он, видимо, упустил момент, когда за ними увязались два джипа. Сначала они почти незаметно влились в этот поток, потом начали свой маневр. На дороге оставалось все так же много машин, но все двигались, не обращая никакого внимания на то, что происходит вокруг. Один из джипов спокойно и уверенно обошел их. Именно обошел, а не обогнал. Второй прижался сзади - сбоку. Возможностей маневрировать у них не было. Саша оглянулась по сторонам и, кажется, побледнела.
-Ну, что? – вступил Корсаков. – Давай-ка, поменяемся местами. А то все ты за рулем, да ты. А я когда же? Эксплуатация получается. Кстати, машина-то этого верзилы?
-Машина? Верзилы? Какого верзилы? Ах, Леши! Ну, ты не прав, он - очень умный парень, он – начальник нашей службы безопасности. А машина – моя. Это, вроде, как хозяйственная. На ней удобно ездить в супермаркет, запасаться на неделю.
Саша, пока они менялись местами, говорила, не переставая, и Игорь понял, что она невероятно напугана. Наверное, никогда в жизни она так не пугалась.
Неподвижность их машины преследователи расценили, как капитуляцию. Они вышли и рассыпались вокруг. Ну, в конце концов, подумал Корсаков, я же их не заставлял это делать. Усевшись на водительское место, осмотрелся и, повернув ключ зажигания, рванул с места, в полном смысле этого слова, наехав на окружавших.
-Совсем забыл сказать – пристегнись, - попросил он Сашу.
Его маневр был неожиданным и для нее, и для тех, кто стоял вокруг их машины. Наверное, он здорово их удивил и ударил, потому что в погоню, они двинулись не сразу. Не сразу, но двинулись.
Все вместе они долго ехали по шоссе, потом Корсаков свернул на проселок, где возможность маневрировать и обгонять у преследователей была здорово ограничена.
Потом он свернул и с проселка, и двигался по какому-то полю в направлении леса.
Корсаков, несмотря на все сложности этой новой трассы, успевал оглядываться по сторонам.
-Сейчас, как въедем в лес, выскакивай и беги ко мне, поняла?
Саша только кивнула головой. И тем его еще сильнее очаровала. Он всегда любил женщин, которые умеют не спорить тогда, когда не нужно спорить, а слушать.
Бежать в ночном лесу – занятие не для всех. Какое небо спасало их, неизвестно, но их преследователи падали несколько раз. Это было слышно. Вообще, оказывается, в ночном лесу очень интересная акустика.
Наконец Корсаков понял, что у Саши силы на исходе. Да, честно говоря, и ему бежать со спортивной сумкой было несподручно. Увидев, точнее, наверное, угадав какую-то конструкцию из сваленных деревьев, он потащил Сашу туда.
Они рухнули на землю, и почти сразу же наступила тишина: преследователи тоже остановились. К сожалению, они были осторожными людьми.
Присмотревшись, Корсаков увидел, что они лежат у входа в какую-то землянку.
-Ну-ка, лезь туда, - толкнул он Сашу к входу.
-Нет, вдруг там мыши, - отпрянула она.
Да, действительно, как-то он этого не предусмотрел.
Правда, во время разговора, Корсаков открыл сумку и достал стволы. Саша, увидев их, казалось, испугалась еще больше.
Тем проще было теперь загнать ее в землянку.
Уловив первое движение где-то в стороне, он выстрелил. В ответ раздалась стрельба с нескольких направлений, и продолжалось это минут пять.
И Корсаков, и противники, стреляли не спеша, видимо, присматриваясь и оценивая обстановку. Первым прекратил стрельбу он. С той стороны тоже не стреляли. Так, молча, они провели еще минуту – другую.
Потом Корсаков услышал голос. Кстати, он совсем не удивился. Оказывается, к чему-то такому он был готов.
 Это был голос Феди Багоркина:
-Игорь, ты ведь взял стволы в Смоленске? Значит, патронов у тебя больше нет.
Говорил он тоном человека, который знает самую настоящую правду, но выходить из укрытия не спешил. Видимо, все-таки побаивался, что у Корсакова есть еще патрон-другой для него. К сожалению, патронов не было. Потому Игорь и молчал.
А Багоркин молчать не хотел. Он чувствовал себя хозяином положения.
-Ну, хватит, старик, не зли меня. Давай, поговорим. В конце концов, ты действовал по моему заданию, верно? Платил тебе тоже я, так? Значит, у тебя от меня не должно быть секретов, согласен?
Уверенности в его голосе было все больше и больше. Видимо, сейчас он скомандует кому-то из своих «пацанов» выйти из укрытия, и идти ко мне, подумал Корсаков.
Багоркину молчание надоело:
-Ну, ладно, делаю последнее предложение о мирном разговоре.
Голос его стал уже совсем уверенным. Сейчас он поставит условие: или – или. И его ребята двинутся в их сторону, понял Корсаков.
И в это время на его руку легла нежная женская ладонь. Сашина ладонь. Как бы он хотел, чтобы она сделала это, но не сейчас. Она могла это сделать раньше, могла бы – позже. Но только не сейчас. Трудно идти к неприятному будущему, помня такое прикосновение.
Но Саша была настойчива. Не сразу Корсаков понял, что она нежно выталкивает его из укрытия.
-До «трех» я считать не буду, - предупредил Багоркин.
Саша подтолкнула его и указала пальцем в сторону, откуда шел голос.
-Чего ты хочешь? – спросил Корсаков, и увидел одобрительный кивок.
-Другое дело, - обрадовался Федя. – Да, что же мы так-то будем разговаривать? Выходите. Ты же понимаешь, что вариантов у вас нет. Ну, хочешь, я встану первым?
-Хочу.
Багоркин поднялся. Пришлось подняться и Корсакову.
По сторонам выросли еще три фигуры. Значит, их четверо.
-Ну, а подруга твоя где? – в голосе Багоркина слышна была усмешка. – Описалась от страха? Ладно, ее дело. Нас она не интересует. Иди сюда.
Сидевшая тихо, как мышонок, Саша, махнула рукой – иди.
31. Екатеринбург, Омск, 1918 год, август – 1919 год, июль
Казалось, все успокоилось, все смирились с тем, что династия Романовых пресеклась окончательно. Даже Деникин, до которого донеслись слухи о гибели бывшего императора, перекрестился, и сказал после долгой паузы:
-Ну, что же, Смута и есть Смута. Спаси нас, господи, и помилуй!
Впрочем, Деникин был от Екатеринбурга далеко, и мыслил своими категориями. Иное дело в Омске. Туда в октябре восемнадцатого переехало из Уфы «Временное всероссийское правительство». Это «правительство»  было, своего рода,  «черной дырой», через которую и Англия, и Франция, и многие «иные страны» пытались «переустраивать Россию». И ему-то нужно было «всему миру» показать «звериный оскал большевизма». На то ему и деньги давали …
А Германия, не получившая обещанного, сочла себя обманутой, хотя педантичный Фосс и подтверждал, что Романовы были расстреляны в Екатеринбурге, вопреки указанию Ленина, и он сам тому свидетель. Ценой невероятных ухищрений и уступок большевикам удалось убедить немцев в том, что в июле они стали жертвой чудовищной провокации, корни которой тянутся не только из Лондона и Парижа, но и из-за океана. В конце августа восемнадцатого года все-таки был подписан дополнительный договор, по которому Германия обещала не вмешиваться в гражданскую войну.
Англия и Франция - «союзницы» - таких обещаний не давали, и крови россиян пролили немало.
В Екатеринбурге все шло так, как и задумал Поздняков. Он только усмехался, видя, как закипает город, как делегации с заводов приходят в Уральский Совет, то к одному из видных людей Урала, то к другому, протестуют и требуют. Протестуют против того, что царя шлепнули «не посоветовавшись», требуют показать его. Поздняков посмеивался, видя, как крутятся, будто карась на сковороде,  и Белобородов, и Голощекин. Кто-то пустил слух, будто Романовых тайком вывезли к Вильгельму в Германию, поэтому делегации требовали показать им трупы расстрелянных. Понятно, что сделать этого никто не мог, и тогда Поздняков снова «пришел на помощь».
-Вы им скажите, что белые наступают, и могут город захватить. Да, они и сами все время говорят о заговорах, так что в это поверят, - убеждал он Белобородова с Голощекиным. – И, дескать, чтобы бывший царь не смог возглавить борьбу с победившей пролетарской революцией, было принято решение Романовых не только тайком расстрелять, но и тайком захоронить. Ты, товарищ Белобородов, через проверенного человека, получи-ка на всякий случай бочку какой-нибудь кислоты.
-Это еще зачем? – лоб председателя Уралсовета наморщился.
-Тебе-то она, конечно, незачем, - покровительственно усмехнулся Поздняков. - А твой человек пускай об этом всем говорит. А уж люди сами догадаются, что той кислотой трупы обливали и уничтожали. А, если уничтожали, значит, и не найти их теперь, понял?
-Понял, - признался Белобородов и радостно улыбнулся, понимая, что, кажется, найдено решение.
Теперь уже делегации встречали спокойно. Правда, на заводы и в мастерские была «спущена» просьба – посылать выборными людей проверенных, которым можно было рассказать обо всем, даже о таком, что потом уже никому рассказывать не следует.
Первую такую делегацию принял Голощекин. Как-никак – министр юстиции, должен все знать по части законов и их соблюдения. Голощекин был откровенен, но через слово повторял:
-Это, товарищи, всем знать не обязательно. Особенно, неустойчивому в отношении пролетарской власти элементу.
Как и рассчитывал Поздняков, этот самый «элемент» в числе первых все узнавал и придавал рассказам такие продолжения, такие образы и сравнения, обогащал их такими деталями, что у самого Позднякова едва не холодело в душе, когда он выслушивал очередной рассказ о «зверствах чекистов». Зверства – зверствами, а дело сделано, решил Поздняков, и стал сам собираться в Москву. Тем более что к Екатеринбургу уже подступали белочехи.
Перед отъездом Позднякова встретились все трое – он, Белобородов и Голощекин – еще раз. И решили – ни на шаг от договоренностей не отступать. Все, о чем не было договоренностей, каждый пересказывает по-своему. Не следили же они, в конце концов, друг за другом, а были заняты важными делами.
В Москве Поздняков долго каялся. Сначала перед Дзержинским, потом, пришел Ленин. Выспрашивали долго и подробно, не доверяли, все старались подловить на противоречиях и деталях. Но Поздняков, которого во времена подполья допрашивали много раз, ни словом не отошел от того, о чем договаривались сообща.
Когда вопросы прекратились, когда Дзержинский сказал, обращаясь к Ленину: ну, что же, придется пережить и эти обвинения, Поздняков пошел в контрнаступление:
-Тут, товарищи, вот еще какая штука получается. В народе слухи пошли разные. Большинство, конечно, протестовали, что с ними не посоветовались, как Николашку казнить. Но есть и такие, которые все время требовали доказательств. Я даже слышал рассказ о том, будто Романовых увезли в Германию.
Ленин и Дзержинский обменялись взглядами, потом Ленин, поднимаясь со стула, решительно сказал:
-Пусть судачат хоть о чем! Романовы расстреляны, и это – факт! Если теперь господам Деникину и компании захочется иметь императора, то пусть организуют Земский собор и всероссийское избрание, - и кивнул, протягивая руку  для прощания.
Дзержинский, когда остались они с Поздняковым вдвоем, сказал:
-Вам, товарищ Поздняков, я поручаю взять под непосредственный контроль все, что связано с этими событиями.
Выдержал паузу, сверля взглядом насквозь, и добавил:
-Полный контроль. Докладывать мне ежедневно.
25 июля Екатеринбург был взят белочехами, а уже 30 июля военное командование потребовало начать расследование по факту убийства «августейшей семьи». Следователь Заметкин, которому это дело было поручено, чуть не заплакал от досады:
-Господа, ну что же вы делаете! Право слово, не лучше большевиков. Ну, какое же следствие, если ни факт смерти никем не зафиксирован, ни трупов нет, ни даже свидетелей. Вы мне хоть одного человека приведите, который мог бы указать, что, дескать, убили государя и семью его.
-Вы, господин штафирка, бога побойтесь, - рычал, нависая над Заметкиным, полковник Удодов, командир полка, расположенного неподалеку. – Помазанника божья растерзали, а вам еще и тела оскверненные нужны?
-Ну, хотя бы тела, ну, хотя бы одно свидетельство! – просил Заметкин. – Ну, сами посудите, что я в дело-то впишу, голубчик?
-Какой я тебе «голубчик»? – возмущенно заревел Удодов. - Стааяаать смирррррно!
Так и поговорили.
Заметкин даже представить себе не мог, что ему сейчас делать, но Удодова, да, и офицеров вообще, испугался. Поэтому с истинной благодарностью принял предложение-приказ, с которым проспавшийся полковник пришел на следующее утро: взять его солдат для проведения работ по отысканию тел августейшего семейства, дабы можно было спокойно начинать следствие. Между прочим, вскоре появился и «свидетель», который «все видел». Свидетель путался, ошибался в мелочах, но Заметкин помнил разговор с Удодовым, и  показания протоколировал. А куда денешься?
Три дня бессистемных работ и поисков, как говорится, где ни попадя, не дали никакого результата. Заметкин почти не спал ночами, особенно, после того, как в квартиру пытались ворваться несколько совершенно пьяных лейтенантов, старшему из которых было никак не больше двадцати лет. Однако, шашки у них по бокам болтались самые настоящие и револьверами они колотили в двери тоже не игрушечными. Очень испугался Заметкин, и семья его, тем более, была перепугана. Наутро сообщил об этом в Окружном Суде, и проинформировал, что, в случае повторения чего-то подобного, сложит полномочия без колебаний. И сложил-таки, после того, как среди бела дня его остановили несколько офицеров. Сначала обозвали «большевистским прихвостнем», потом пообещали убить, если не найдет виновных, с которыми они сами же и расправятся.
На общем собрании Окружного суда решено было дело передать следователю Сергееву. Тот оказался человеком гораздо более тонким, и за дело взялся решительно и истово: ездил по окрестностям, собирал все рассказы о появлении большевиков, которое могло бы на поверку оказаться попыткой вывезти и спрятать, например, тела убиенных. Большевики, понятно, ангелами не были, и расстреливали «контру» регулярно. Ну, а, если расстреливали, то и вывозить приходилось. Трупы людей, которые перед этим побывали в «особом доме ЧК» и  выполнили роль Романовых, вывезли за городское кладбище, но закопали, на всякий случай, метрах в четырехстах от того месте, куда свозили трупы «казненной» контры. Там их никто и не искал. Там они, видимо, и тлеют до сих пор. Трупы людей, случайно оказавшихся не в то время, и не в том месте…
Активность следователя Сергеева не только оградила его от преследований военных, но и превратила в человека заметного и уважаемого. Ему старались помочь, так, что даже пришлось откомандировать специального человека, который принимал все заявления о подозрительных передвижениях красных, которые могли бы быть связаны с попыткой захоронения тел великих страдальцев за землю Русскую! И каждое такое сообщение Сергеев проверял сам или, если был чрезвычайно занят, командировал отряд «во главе с проверенным и толковым офицером».
Но результатов не было, и Сергеев переживал это сильнее всех. По крайней мере, так все это видели.
Тем временем, в Омске в ноябре появился адмирал Александр Колчак, морской офицер, бывший командующий Черноморским флотом, который летом семнадцатого бросил все, и уехал с «дипломатической миссией» в Америку, «устав нечеловечески от всей этой кутерьмы». Узнав в Америке, что большевики намерены заключить мир с Германией, возвращаться в Россию отказался. Более того, публично заявил, что, как адмирал российского флота, считает себя связанным союзническими обязательствами, и предложил свои услуги англичанам. Англичане, впрочем, ими не воспользовались.
В октябре восемнадцатого англичанин Нокс привез адмирала на пост военного и морского министра Временного Всероссийского правительства, а уже 18 ноября Колчак произвел переворот, взяв в свои руки всю полноту власти, насколько это было возможно.
Именно к Колчаку в январе девятнадцатого года и пришел на прием некий господин весьма серьезного английского вида. Видимо, Колчак и гость знакомы были давно, потому что поздоровались сердечно и радостно, обращались друг к другу на «ты» и неловкости в разговоре не испытывали.
Гость не стал терять время. Обменявшись несколькими дежурными фразами, он признал:
-Узнав о твоем возвышении, я обрадовался, Саша, поверь в мою искренность. Все наши беды идут именно оттого,  что мы все стараемся «договориться», и «договариваемся, вместо того, чтобы просто выполнять свой долг.
-Комплименты не принимаю, ибо не девица на выданье, но с тобой соглашусь: любая «договоренность», достигается всегда за чей-то счет. Если, например, мы с тобой о чем-то договоримся, то в ущерб кому-то, когда в наш «договор» не берем. От этого рухнула старая власть, от этого страдает и нынешняя. Ну, а если нынешняя власть рухнет, то Россия провалится в такие тартарары, что оттуда уже и потомки наши не выберутся. И будут оттуда нас проклинать. И поделом.
-Вот, чего я в тебе прежде не видел, Саша, так это трагизма и слабости.
-Это не слабость, Виктор, это, увы, реальность. У нас тут интриги хлеще, чем в  Царском Селе! Все со всеми интригуют, заключают союзы, нарушают договоренности. Ты и представить себе не можешь!
-Представлять и не буду, потому что знаю. Знаю и то, что порой сами себе вредим этими спорами о пустоте. Но, согласись, пустота возникает не на пустом месте, прости мой каламбур. Она возникает там, где не остается сути, которая понятна всем. Сам посуди, что сегодня может объединить тех, кто хочет противостоять большевикам? Ты не обижайся, но твой отказ от переговоров с Деникиным в Европе восприняли с печалью …
-Виктор, я требую прекратить упоминание этого имени! Ты великолепно помнишь, что именно они - он и  его дружки, иначе, прости, не назову, - открыли немцам фронт в августе семнадцатого. Это ведь было открытое предательство! И никто из них, повторяю, никто не повинился, никто не нашел в себе мужества пустить пулу в лоб, искупая, быть может секундную слабость!
Колчак стремительно встал из кресла, так же прошелся по кабинету, вновь встал перед гостем:
-Мой отказ, уж если ты сам об этом заговорил, носит, скорее, не моральный характер, а сугубо реалистический. Где гарантии, что они не предадут второй раз? Ты  ведь сам понимаешь, что в сегодняшних обстоятельствах новое предательство вобьет в грудь освободителей такой кол, что нам уже никогда не подняться.
-Саша, поверь, то, что ты называешь «предательством» Корнилова и Деникина, было  фанфаронством, простым лейтенантским фанфаронством, - перебил Колчака собеседник. - Они выражали свое отношение к болтунам из Временного правительства. Да, конечно, если ты скажешь, что они нашли не лучший способ это сделать, я соглашусь, но можно ли теперь их за это так игнорировать? Не спеши, подумай.
Колчак последовал совету, прошелся по кабинету, повернулся к посетителю, спросил:
-Не выпить ли нам чаю?
Позвонил, попросил принести чаю. Пили чай, болтая о каких-то пустяках, но чувствовалось, что Колчак обдумывает слова гостя.
-Кого ты представляешь теперь, Виктор?
-Тех, кто понимает, что мир без России невозможен. Мы вошли в эпоху, когда мировой порядок должен строиться на учете интересов всех важных стран, а Россию из этого ряда никак не вытеснишь. Вот, и приходится помогать тем, кто сам не все может.
-И что же ты намерен мне предложить?
-Я прошу тебя сделать такой шаг, который Деникин и его окружение воспримут как намек на то, что ты готов, в интересах восстановления единой и великой России, забыть тот … инцидент.
Колчак замолчал, закрыл глаза, уперся пальцами в виски. Посидел так несколько минут. Потом, не открывая глаз, спросил:
-О каком намеке ты говоришь?
-Например, прекрати слухи о счастливом спасении Романовых.
-Прости, я тебя не понимаю.
-Многие серьезные силы сегодня не могут помогать ни тебе, ни Белой армии на юге, будучи уверенными, в том, что и ты, и Деникин противники монархии. Народ русский православен и монархичен по природе своей, и, пока он верит в то, что Николай жив, и к тебе, и к Деникину будет идти очень неохотно, если вообще пойдет.
-Заставлю! – пообещал адмирал.
-Заставишь ты его надеть шинель и взять винтовку. Воевать и, тем более, жертвовать собой, не заставишь, Саша, и не спорь.
-Что ты предлагаешь?
-В Екатеринбурге уже полгода ни шатко, ни валко идет следствие по делу об убиении. Никаких результатов. И в Европе на это смотрят косо. Дядя Николая, его величество германский император, свергнут, а ничего не изменилось, на нас смотрят, как на дикарей. Так, лучше, свалить все на большевиков. Тогда, во всяком случае, можно возобновлять работу Учредительного собрания. А это уже – законно избранный орган государственной власти. Повторяю, Саша, государственной!
-Что за следствие? Я ведь в этих делах совершенно несведущ, - признался Колчак.
-А тебе-то, зачем разбираться? – искренне удивился Виктор. – Тем более что встретил я тут своего старого знакомца – следователя Соколова. Он, если ты помнишь, лет за десять до революции расследовал дело об исчезновении иконы Казанской божьей матери, дело было громкое. Сейчас Соколов в Омске, ничем не занят. Если хочешь, я его готов тебе представить.
-Вот что, Виктор, мне надо все обдумать, взвесить. Решение, если его принимать, очень ответственное, и тяжесть велика. О своем решении я тебе сообщу непременно.
-Конечно, господин Верховный правитель, - согласился Виктор, понимаясь из кресла. – Просил бы только не очень затягивать.
И получил обещание дать ответ как можно скорее.
Думать Колчаку пришлось долго. Принадлежа не просто к высшим военным кругам Российской империи, а к кругам высшего военно-морского офицерства, он был хорошо осведомлен о том, что происходило при дворе императора. Многое из того назвать иначе, нежели изменой, он не мог. И для возвращения на престол и в Россию той самой кучки низких людей не пошевелил бы и пальцем. Но его собеседник о восстановлении Романовых не произнес ни слова. Скорее, речь шла о том, что на смену монархии Романовых должна прийти какая-то иная форма правления, более соответствующая требованиям нового времени.
Кроме того, понимал Колчак, допустить, чтобы Россия осталась в руках восставшего хама, тоже было немыслимо. И победить этого хама, восстановить в России порядок, который нужен всем здравомыслящим людям, можно только в борьбе с этим хамом, и никак иначе!
Но для такой борьбы, и в этом Колчак снова согласился с недавним гостем, нельзя дробить силы. Напротив, нужно сделать все, чтобы объединиться. В конце концов, подумал Колчак, государством должны управлять политики, облеченные народным доверием, а не адмиралы. Он закрыл глаза и представил ту самую картину, которая все чаще возникала в его памяти - бирюзовая гладь моря и барашки, скользящие по гребню волны,  рожденные быстрым бегом боевого корабля, разбегающиеся по обе стороны …
Следователь Соколов Колчаку понравился: человек деловой, хорошо знающий свой предмет. Даже в непродолжительной беседе он смог указать на некоторые слабые места в работе его предшественников. Намек на то, что следствие должно получить вполне определенный результат, Колчак сделать не решился. Не из опасений огласки, а просто потому, что такие намеки не к лицу Верховному правителю.
Генерал Михаил Константинович Дитерихс, которому Колчак поручил обеспечить Соколова всем необходимым, начиная с его собственной безопасности, тоже не говорил впрямую, но уже  намекал:
-Вы, Николай Алексеевич, я знаю, человек глубоко и искренне верующий, и для вас грех убийства не требует доказательств своей греховности. Вы  обычно, как я понимаю, сталкиваетесь с преступлением, а потом изыскиваете обстоятельства, которые преступника к этому подтолкнули. Здесь же еще до начала следствия ясны причины этого зверского преступления. Вы, я слышал, в Омск добирались из Уфы?
-Именно так, - согласился Соколов.
-Красную власть увидать успели?
И снова Соколов кивнул, соглашаясь.
-Значит, сами видели, до чего довели святую матушку-Русь эти жидобольшевики! Вы меня постарайтесь понять, Николай Алексеевич, иудеев я недолюбливаю, но за веру их не порицаю. Бог един, и в этом его величие. Меня начинает трясти от омерзения, когда я вижу, как уничтожают веру вообще, понимаете! Я вам к чему все это говорю? Учтите, что опасностей у вас станет стократ больше, нежели прежде бывало.  На меня возложено обеспечение вашей миссии, но вы должны понимать, что военные мои обязанности и положение на фронте, не позволяют всецело принадлежать вам и вашему следствию. Но я обращусь к Верховному правителю с просьбой дать вам широчайшие полномочия. Тогда и защищать вас будет проще.
Так появился на свет документ:

Верховный правитель России
3 марта 1919 г.
гор. Омск
Всем
Настоящим повелеваю всем местам и лицам исполнять беспрекословно и точно все законные требования Судебного Следователя по особо важным делам Н.А.Соколова и оказывать ему содействие при выполнении возложенных на него по моей воле обязанностей по производству предварительных следствий об убийстве бывшего Императора, его семьи и великих князей.
Адмирал Колчак»

Соколов перед отъездом из Омска встречался с разными людьми, вел много разговоров, и трудно было сказать – с какими настроениями отправляется навстречу, быть может, самым главным дням своей жизни.
В пути его сопровождал прикомандированный Дитерихсом лично полковник Русаков. Знакомя их, генерал сказал:
-Полковник - мой старый знакомец и человек безусловной отваги и честности. Полномочия и возможности у него широчайшие. Но, учтите, коли возникнут трудности, я всегда найду для вас время. Вам следует только сообщить о своем желании встретиться.
В дороге полковник поддерживал легкую беседу, то, вспоминая некоторые интересные случаи из жизни, то, обсуждая будущую работу Соколова.
Видимо, именно полковнику поручил Дитерихс откровенно и прямо изложить истинную цель всего следствия.
-Наверное, юридические буквоеды правы, когда говорят о необходимости только при наличии тел жертв начинать следствие. Но, судите сами, боевые действия сейчас идут так непредсказуемо, что, может статься, и на тех местах, куда большевики увезли … - он замялся. – … увезли всех, кого так злодейски убили … Представьте, что там произойдет или уже произошло сражение. Все останки разбросаны так, что невозможно определить, кому они принадлежат. И что? Навсегда будет сочтено, что государь, государыня и их детки живы и где-то блуждают?
В голосе полковника даже послышались слезы.
-Представьте себе, Николай Алексеевич, что некий человек, притворяющийся верующим, станет требовать доказательств того, что именно Каин убил Авеля. Мы-то с вами верим, что так и было, а как докажем? – лицо полковника покраснело, покрылось потом и морщинами на лбу. - Ну, а если не докажем, то – что? Не было этого преступления? Вы понимаете, о чем я говорю?
-Разумеется, полковник, разумеется. Однако, вы библейскую историю переносите в мирскую суетность. Верующему не подобает просить подтверждений, ибо вера есть духовный выбор. Много ли вы видели людей нравственных, но неверующих? Единицы, не так ли? Ибо вера потребна истинно чистой душе! В миру же дело обстоит иначе. Будь мир хоть наполовину таким, как клир, моя работа была бы, пожалуй, и не нужна вовсе.
-Но сейчас-то она нужна, - перебил полковник.
Он не понимал духовных тонкостей и логики следователя, но чувствовал, что за ними стоит отказ следовать тем путем, который он, полковник, по распоряжению Дитерихса и, надо полагать, самого адмирала, начертал Соколову. Поручение ему было дано вполне понятное, и исполнение ожидалось столь же точное. Поэтому, полковник продолжил:
-Сами судите, кто сейчас выиграет оттого, что убийцы не будут разоблачены?
Соколов на этот прямой вопрос отвечать не спешил, задумался. Потом посетовал на усталость, предложил лечь спать.
После долгого молчания сказал:
-Суть моей работы, полковник, в том, чтобы искать следы и свидетельства. Что найду, то и буду расследовать. Иначе ни один суд мои доказательства не станет рассматривать. Ни один!
Полковник дураком не был, и намек Соколова понял. Разговор на тему, подсказанную Дитерихсом, более в поездке не поднимал. По приезде же в Екатеринбург как бы мимоходом предложил:
-Николай Алексеевич, я, пожалуй, откомандирую вам в непосредственную охрану и поддержку двух толковых офицеров, а сам сейчас обеспечу вам встречи с теми, кто следствие уже вел. Ну, а потом стану искать тех, кто мог бы дать серьезные свидетельства.
Соколов игру понял и принял: кого уж там приведет полковник – неважно. Важно, чтобы в деле были правильно оформленные документы, в которых указаны свидетельствования и признания.
В Екатеринбурге Соколову суждено было  поработать недолго: приехал в марте девятнадцатого, а уже в середине июля город снова заняли красные. Все следствие вновь перешло в кабинеты и на бумагу. Однако для Соколова к тому времени вопрос был решен: Романовы расстреляны именно в «особом доме», где они и жили все время после приезда, а потом вывезены и уничтожены. Все показания были тщательно запротоколированы, все опознания проведены с соблюдением всех требований. Бывали, конечно, казусы. Когда, например, были предъявлены для опознания пряжки от женских туфлей, опознаны они были сразу же. Опознавшая их, как пряжки туфлей императрицы, уже собиралась уйти, как вдруг ее остановил въедливый Кирста, исполнявший должность начальника уголовного розыска Екатеринбурга:
-А когда и при каких обстоятельствах вам удалось видеть именно эти пряжки на туфлях ее величества.
Тут-то и грянул гром:
-А сама я не видела, мне рассказывал повар, Трифон Гордеич, когда мы вечером прогуливались, - откровенно ответила «свидетельница».
Кирста расхохотался, а Соколову пришлось протокол выбрасывать. Правда, потом, когда все уже ушли. Ну, в самом деле, что с дуры-бабы возьмешь! Но и Кирсту уже старался не приглашать. Ну, его, с его полной бестактностью!
Проведя в городе и его окрестностях немало времени, встречаясь с людьми, проводя обыски и расследования почвы, Соколов сделал вывод хотя бы для себя самого: большевики за это злодеяние должны ответить!
Отчет он подготовил именно такой, какой от него и ожидали. Правда, с отчетом получилась какая-то неразбериха. Почему-то он попал на страницы газеты раньше, чем на стол Верховного правителя адмирала Колчака, но в этом вины Соколова уже не было. Он был уверен в одном: он честно выполнил свое дело. И то, что Дитерихс потом стал приписывать себе все заслуги успешного расследования, Соколова мало интересовало.
Поздняков, который по долгу службы получал информацию и из Екатеринбурга, внимательно изучал все, что могло бы касаться судьбы Романовых, и радовался любому успеху Соколова. Иногда он ловил себя на том, что хотел бы помочь тому в отыскании все новых и новых улик. Правда, его смутило и даже удивило появление сразу нескольких «Алексеев»,  «Анастасий» и иных «цесаревен». Он так никогда и не узнал, что Голощекин, опять-таки, по совету из Москвы, в срочном порядке отыскал нескольких людей обоих полов, с авантюристическими наклонностями, и поручил им «подпольную деятельность по разложению белых», чем они и занимались в свое удовольствие. Будучи арестованными, сразу же признавались во всем. Но это как раз и требовалось Голощекину и тем, кто ему советовал.
Всю информацию, касающуюся следствия, Поздняков собирал особо, и, дождавшись удобного момента, доложил Дзержинскому. Дождался, пока тот просмотрит все материалы, и заметил:
-Как бы они теперь не задумали нового царя избирать.
Дзержинский подумал, потом мотнул головой:
-Им сейчас есть чем заняться и кроме выборов царя. Самим бы живыми остаться.
32. 2008, сентябрь, Питер - Москва
Расстояние до Багоркина было невелико, шагов двадцать, и на фоне сереющего неба он стоял на месте гордо и непоколебимо, будто конь на Аничковом мосту.
Бойцы Багоркина стояли неподалеку, и были они спокойны и расслабленны. Это Корсаков ощущал даже в темноте. Да, собственно, чего им было бояться?
-Стволы брось, - велел Багоркин, и Корсаков послушно бросил стволы в сторону. Пустые, они были теперь совершенно не нужны.
-И пять шагов вперед, - продолжил Багоркин.
Корсаков невольно усмехнулся, вспомнив красноармейца товарища Сухова из «Белого солнца пустыни».
-Баба-то где? – поинтересовался Багоркин.
-Да, какое тебе дело? – ответил Игорь без всякого уважения. - Она вообще не при делах.
-Как это «не при делах»?  Она тебя прятала, возила, мало ли что еще там было? А ты такую ерунду нам говоришь!
Багоркин повел рукой в сторону своих бойцов. Он еще что-то хотел сказать, но не успел.
-Ты погоди о ней, - перебил Корсаков. – Ты мне объясни, в чем вообще недоразумение? Все шло нормально, мы с тобой обо всем договорились, и вдруг так изменилось. Почему?
Багоркин поводил взглядом по сторонам, потом скомандовал своим спутникам:
-Отойдите подальше, - а сам сделал несколько шагов вперед, и теперь их разделяло метров пять - семь, не больше.
-Игорь, ты ведь работал на меня, и у нас не было недоговоренностей, так?
Голос Багоркина звучал глуше. Кажется, он не хотел, чтобы его сопровождающие слышали все, о чем сейчас пойдет речь.
-Так, - согласился Корсаков.
-И твою последнюю серию мы обсудили и согласовали, так?
-Да, в чем проблема-то? - Корсакову уже надоело отвечать на простые вопросы.
-Ну, а что же ты начал крысятничать, - теперь Багоркин пытался говорить свистящим шепотом, но это у него плохо получалось.
Но не его голос насторожил Корсакова:
-Не понял, - признался он. – Это где же я крысятничал?
-Ты дураком-то не прикидывайся, - перешел на нормальный голос Багоркин. – Решил сам все использовать, по своему усмотрению? А, вот хрен-то тебе. Это все – мое, понял?
-Понял, - согласился Корсаков, так ничего и не понимая. - Ты только скажи, что я тебе должен был отдать, и не отдал.
-Где Лопухин? – спросил Алик, и Корсакову этот вопрос очень не понравился.
Он совершенно точно знал, что имя Лопухина Багоркину не называл.
-Какой Лопухин?
Это был шанс затянуть беседу.
-Тот Лопухин, который сидел в твоей квартире, когда ее, как ты говорил, брали штурмом, - ответил Багоркин голосом человека, которому надоела игра. - Вот, видишь, ты даже в такой малости врешь.
Корсакову показалось, что даже в этом полумраке он видит, как скорбно поползли вниз уголки рта главреда.
-Ты так ничего и не понял, - мрачно констатировал Федор. - Игорь, не гони дуру, и,  вообще, если хочешь жить, рассказывай о том, что нашел на самом деле.
-Федя, жить я, конечно, хочу. И спасать жизнь готов. Но ты мне хотя бы скажи, что я где-то там должен был найти?!
Реакция Федора слегка удивила. На миг показалось, что он тоже не знает, что где-то там можно было найти. Грех было бы не воспользоваться этим, и Корсаков пошел в атаку:
-Ты можешь мне верить или не верить, дело твое. Но я от тебя никогда не бегал, никогда не скрывался. Каждый раз я тебе докладывал, куда и зачем еду, и, возвратившись, докладывал об итогах.
-И столько раз отключал телефон, - вклинился Багоркин. - Вот, например, где он сейчас?
-Не цепляйся по мелочам, - продолжал напирать Корсаков. – Я имею право на личную жизнь, и тебе в этой моей жизни места нет.
Багоркин молчал, видимо, размышляя.
-Ну, а из Смоленска ты как ушел? Ты был под надежным контролем, а ушел. Кстати, - будто спохватился Алик. – Наш парень возле вокзала был бойцом опытным, тренированным. Как это ты ухитрился его уделать? Он ничего понять не может.
-Повезло, - отбрехался Игорь.
-Ну, ты, конечно, везун известный, - согласился Багоркин. – Но о главном ты мне сейчас расскажешь, поверь.
Он вздохнул, и была в этом вздохе не только рисовка. Казалось, он искренне хочет получить все, что ему нужно, и получить «малой кровью».
Корсаков вдруг отчетливо понял, что сам Багоркин, в общем-то, мягкий, диванный лентяй, никогда бы не по своей воле не влез в такое преследование по всей стране. А он в нем участвует. Значит, что-то его вынудило это делать.
Что?
От ответа на этот вопрос зависело многое. Во всяком случае, их с Сашей это касалось напрямую. Игорь подумал о Саше, и мгновенно покрылся испариной.
Единственная надежда на то, что она воспользуется переговорами, чтобы убежать как можно дальше.
А для этого надо говорить как можно дольше. Ну, должна же она сообразить!..
-Федор, давай еще раз по порядку. В чем проблема? Я, действительно не все понимаю. Какие у тебя претензии?
Корсаков произносил слова не спеша, демонстрируя свое волнение и страх. Он надеялся, что Саша за это время уходит все дальше и дальше. Он даже находил в этой жутковатой игре какое-то своеобразное удовольствие, когда кто-то из бойцов стал подходить к Багоркину. Услышав треск сучьев, Федор вскинул руку:
-Подождите еще пять минут.
-Баба уйдет, - резонно возразил боец, и Корсаков ощутил, как по спине стекает пот.
Он собрал в кулак всю волю, чтобы голос не задрожал, когда он выдал последнюю угрозу:
-Если они пойдут, я больше слова не скажу.
Выдержал паузу и добавил:
-Мне, Федя, твои резоны похеру. Делайте с ней что угодно, ты меня знаешь.
Багоркин, видимо, и сам не рвался перейти к более жестким действиям.
Он сделал еще шаг к Корсакову.
-Игорь, все, что началось с твоего избиения, было спланировано. Был хороший заказ из-за бугра. Нужна была сенсация исторического масштаба, и ты со своими Романовыми попал «в жилу»! Понимаешь? Но напрямую с тобой работать никто не захотел. Ты ведь у нас парень принципиальный, своеобразный. Вот и пришлось чудить.
Он на миг замолчал, чтобы потом скороговоркой произнести:
-К твоему избиению я не имел никакого отношения, поверь. Я об этом узнал только от тебя.
-Ну, вот. Ты сам повелся, сам кинулся по следу. Все, что ты делал, ты делал сам. Моя задача заключалась в том, чтобы не мешать тебе и, по мере надобности, помогать. Никому и в голову не пришло, что ты займешься самодеятельностью. Откуда ты выкопал Лопухина?
-Откуда ты узнал о Лопухине? – вопросом на вопрос ответил Корсаков.
-От того же человека, который делал заказ.
-А он откуда узнал?
-А мне не все равно?
-Ну, да, - согласился Корсаков. – А что за заказ?
-Заказ-то простой. Надо было, чтобы ты собирал материалы по теме расстрела Романовых и возможных спекуляций вокруг этого. Надо было, чтобы тебя в это время видело как можно больше народу. Между прочим, и в Смоленске тебя просто должны были слегка потрепать, и не больше. Там даже ментов отправили тебя выручать. Ты просто не видел.
Ну, нет. Ментов-то Корсаков как раз видел. Хоть одной загадкой стало меньше. Но толку-то…
-И что дальше? Я пока не понимаю, в чем моя вина, - подтолкнул он Багоркина к новым откровениям.
-Я и сам не вполне в курсе. Чем-то ты досадил с Лопухиным, а потом с документами из его дома.
Голос Федора звучал искренне: он, в самом деле, не понимал, почему все так изменилось.
-Кстати, что за ноутбук ты там нашел?
Значит, и об этом они знают. Кто такие  «они», кстати, хотел спросить Корсаков.
-Да, старенький, прошлого века, - ответил Корсаков. – Правда, я не понимаю, почему то, что нашел я, надо отдать какому-то заказчику?
-Не ему, а мне! Если хочешь – нам! Он оплачивает работу, понимаешь. Поверь мне, - оплачивает очень прилично. Так что, твой последний шанс в том, чтобы отдать и рассказать все, что ты узнал. Может быть, информация, полученная тобой, тебе самому кажется неважной, несущественной. Он готов встретиться, побеседовать, может быть, как-то направить твои рассуждения, воспоминания, соображения, понимаешь? Он сейчас, как раз, в Москве. Думай. У тебя – две минуты.
Начались две последние минуты в жизни Корсакова. Он думал только о том, что, может быть, Саша воспользовавшись их беседой, успела уйти подальше. Он стал прикидывать, каким путем она могла бы обойти это «сообщество» и выйти к машинам, и в этот момент раздались три суховатых щелчка, три выстрела.
Между прочим, несмотря на темноту, выстрелы оказались точными, и трое бойцов дружно повалились на землю.
Само осознание того, что пули летят в твоем направлении, оказывает удивительное воздействие, подумал Корсаков. Какой-то внутренний подъем, честное слово. Видимо, этот же подъем испытал и Федор, который, увидев, как его бойцы валятся на землю, решил прикрыться Игорем.
Он рванулся к нему, стараясь схватить Корсакова за затылок. Если бы ему это удалось, тот стал бы живым щитом. Точку, откуда были произведены выстрелы, он, конечно, засек. Стреляя «веером», он  «достал» бы Сашу. Если бы ему удалось схватить Корсакова за затылок, так бы и произошло.
Правой рукой он бы его спокойно ухватил, но он потянулся к Игорю левой рукой, потому что правой судорожно шарил за поясом, вытаскивая ствол. А левая рука у него, видимо, была тренирована хуже, и он не только не сумел ухватить Корсакова, но, и не уловил момента, когда тот начал падать в его сторону. Падая именно так, Игорь, во-первых, стремительно сокращал расстояние между нами, чтобы осложнить ему прицеливание, а, во-вторых, лишал его прикрытия. Саша этим воспользовалась: раздался четвертый выстрел, и правая половина тела Федора Багоркина дернулась так, что и он тоже повалился на землю.
Рванувшись в сторону, Корсаков ухватил его за кисть руки, и, к счастью, обнаружил, что она пуста: пистолет Федор уже уронил. Дышал он тяжело, рывками, со свистом. Видимо, было серьезно задето легкое.
Корсаков приблизил лицо к нему, и Федор выдохнул прямо в него самый главный вопрос:
-Откуда у нее ствол?
Корсаков ответа не знал, потому сам задал вопрос:
-Федор, кто это человек, где он?
-Думаешь, я – всё? - спросил Багоркин, и в его голосе слышны были слезы. – Вот какая штука … Обидно …
-Во что ты меня втянул? – повторил Корсаков.
Федор молчал, но дыхание его становилось все более судорожным.
Голова с мгновения опасности работает стремительно, и Корсакво спросил:
-Кто занят поисками Лопухина?
-Никто. Где его искать… Это мы у тебя должны были узнать…
Ну, хоть это хорошо. Значит, Лопухину ничто не угрожает.
Или – угрожает?
-Федор, как на духу, планировалось его устранение?
-Он сюда вообще … влез как-то странно… Его увезли в Польшу … там должны были … ну, в общем … но это мои догадки … - шептал Багоркин.
-Игоря должны были потом … устранить? – раздалось сзади.
Федор отвернулся, и Корсаков понял – «да».
-Игорь  - раздался сзади голос Саши.
Корсаков повернулся к ней, но Федор схватил его за плечо:
-Игорь … Ты меня можешь ненавидеть, понимаю, но сейчас - помоги, дай умереть достойно.
-Мы тебя сейчас отвезем … - начал Корсаков, но Федор его перебил.
-Тут где-то лежит мой пистолет. Ты в нем оставь один патрон и дай мне. Можешь положить недалеко от моей руки. Пока я его ищу, ты укроешься.
Его стремление рассчитать все, сейчас даже подкупало, но и Корсаков тоже стал мыслить этими категориями.
-Ты все получишь, если назовешь его имя и координаты.
Федор сразу же ответил. Оставалось только отдать ему ствол.
Склонившись над Багоркиным, Корсаков ощущал приближение Саши, и это его успокаивало и грело.
Последние слова Багоркин произнес, когда Саша уже встала за спиной Корсакова. Игорь даже не успел испугаться, когда затылком ощутил прикосновение металла. Ему показалось, что он ощутил рельеф дула. Ерунда, конечно. Такое невозможно. .
-Игорь, где Лопухин? – прозвучал сзади голос Саши.
…А еще говорят, что без тренировки сложные навыки со временем забываются. Ну, ага…
В принципе, все правильно. Она все рассчитала хорошо.
Он сидит на корточках, и свобода его движений минимальна. Это совершенно очевидно для всех…
…Володька Беккер придумал этот прием и отрабатывал его несколько недель, прежде, чем показал Игорю. Показал, чтобы выслушать мнение такого же дембеля, как и он сам. Полдня они вдвоем обсуждали прием, устраняя каждое лишнее движение. Лишнее движение – это лишние доли секунды, а для того, чтобы нажать на спусковой крючок, именно эти доли секунд и нужны.
Спасибо тебе, Бэгги, за твое гениальное открытие. Во всяком случае, одному человеку оно точно спасло жизнь.
Ну, или, спасет. Какая разница…
Правда, может и не…
Не думать о неудаче!
Стремительно убирая затылок влево, Корсаков правым плечом подбил ствол вверх, и выкидывая ногу вперед, начал проваливаться на спину. Руками ухватился за ноги того, кто стоял сзади. Точнее, конечно, той.
А ногой нанес удар, который они отрабатывали особо. Удар должен был прийтись в область солнечно сплетения и на несколько мгновений парализовать дыхание. На те самые мгновения, которые отделяют жизнь от смерти.
Выстрелить Саша успела. Инстинктивно. Пуля окончательно завершила все счеты с жизнью главного редактора Федора Багоркина.
Однако второе инстинктивное движение Саши стоило жизни ей самой.
Нога, направленная в солнечное сплетение, попала в шею. Удар был настолько силен, что Корсакову показалось, будто нога пропорола живую ткань, входя в плоть.
Саша и не ойкнула. Только воздух со слабым свистом успел выйти наружу.
И – всё…
Она повалилась и упала рядом…
Корсаков преодолел желание посмотреть на нее. Отвернулся в другую сторону и следы потекли по его лицу.
Он убил.
Убил ту, которая, казалось, пришла, чтобы  дать ему вторую жизнь, а несла смерть.
Она должна была идти вместе с Корсаковым до того момента, когда сложатся все элементы конструкции.
Конструкция, как сейчас понимал Корсаков, проста.
В ней два элемента: журналист Корсаков и учитель Лопухин.
Корсаков ведет расследование обстоятельств исчезновения летом восемнадцатого года семьи бывшего российского императора, и подходит к разгадке.
Это – первый элемент конструкции.
В это время появляется второй элемент – Петр Лопухин.
Простой учитель из российской глубинки, конечно, не имеет никакого отношения к Романовым. Но все, что нашел Корсаков, как раз и ставит это под вопрос.
Документы есть? Есть!
Фотографии и вырезки в подполе хранит? Хранит!
Странности в поведении отца, невесть откуда взявшегося и неизвестно куда исчезнувшего, подтвердят? Подтвердят!
Ну, вот вам и сенсация.
Но все это сработает только при одном условии. Ни Корсаков, ни Лопухин не смогут объяснить случайности и совпадения.
Значит, они оба, и Корсаков, и Лопухин, должны были исчезнуть?
Судя по вопросу, который был последним в жизни Саши, и стволу, которым она  только что упиралась в затылок Корсакову, это было именно так.
Корсаков лежал на какой-то поляне среди трупов, и ему не хотелось подниматься, не хотелось идти хоть куда-нибудь...
Вообще, ничего не хотелось делать…
…Он не уловил никакого движения, никакой опасности…
Откуда-то донесся голос:
-Игорь, вы меня слышите? Вы в состоянии подняться?
Надо было бы испугаться и попробовать добраться до оружия, которое еще оставалось у бойцов Багоркина, но оцепенение так и не спадало.
И голос показался знакомым…
Дружников?
Он-то как тут оказался?..
33. 2008, июль, Москва
Известный телеведущий Андрей Камаев был уверен в своей исключительности с раннего детства и до сей поры. Никакие невзгоды, никакие интриги не могли лишить его этой непоколебимости. У него великое будущее!
Но, годы шли, а великое будущее, видимо, все еще ждало его за углом. Знать бы еще, за каким!
Правда, ему удалось создать свою программу. Честно говоря, идея программы была не его, а бывшей покровительницы, которая старела и медленно спивалась, но кого это волнует!
Идея ток-шоу была проста до гениальности. Не надо все программы делать «постановочными», но и пускать все на самотек тоже нельзя. Тщательно продуманный баланс «постановочных» программ позволит «рубить капусту» практически открыто и законно. Рейтинг!
Программа выходила еженедельно, значит, в среднем, четыре раза в месяц. Так и получилось, что один выпуск из четырех был особенным, не похожим на другие. Если все остальные готовились «по письмам», то этот, особенный, готовился «по спецзаказу», хорошо оплаченному. В этом выпуске каждый человек знал свою роль назубок.
В этих выпусках появлялись «популярные исполнители», «известные политологи», «выдающиеся экстрасенсы» и тэдэ. Каждый из них приносил хорошие деньги, все были довольны. Все хорошо, но Камаев понимал: это – не то!
И вот теперь, когда сверкнула молния, Андрей даже не удивился. Он всегда верил в Судьбу!
Когда позвонил Корсаков, и предложил встретиться, Андрей уже почувствовал дуновение Ветра Судеб!
Он заглотил идею, как заглатывает жирного, извивающегося червя голодная рыба. С ходу, не рассуждая, полностью увлеченный, и идеей и рассказом, и перспективой.
Делаем!
Популярная телевизионная программа «Наши проблемы» нашла своего зрителя и, в каком-то смысле, даже сроднилась с ним. Зрители звонили и писали, а программа отвечала, спорила и показывала. Однако в этот раз все было иначе!
Сценарий, разрабатывавшийся три месяца всей «постановочной бригадой», был просто выброшен. В течение двух с половиной суток практически непрерывной работы все было создано заново. Все было расписано точнее, наверное, чем, расписаны команды при запуске ракет в космическое пространство. Все было прописано так точно, что какой-то лишний шаг или взгляд были просто исключены!
Вся тяжесть лежала на Андрюше Камаеве, и он это осознал. Наверное, только сейчас он понял, каково это, быть настоящим ведущим, а не тем, кем был он сам уже долгое время, считая себя профессионалом.
Режиссера, который мог бы решительно воспротивиться, уже третий день поили «Московской» под его любимую бастурму с маринованными огурчиками. Для этой цели Камаев выделил свою квартиру, приобретенную всего два месяца назад.
Сам Андрюша в квартире эти дни не нуждался. Он решал еще один важный вопрос: готовил ассистентку режиссера Яну к той высокой миссии, которая на нее нечаянно упадет в этот вечер!
Яне было двадцать пять, и она переживала, что «годы уходят, а наглых бездарностей меньше не становится». Андрюша узнавал в ней себя и мило фыркал. Яна давно старалась оказаться на пути ведущего, особенно в узких коридорах, но все как-то не получалось. А тут – удалось! Да, еще как! Так, что после коллективного посещения сауны Андрей Альбертович сам предложил подвезти ее домой. А там – попросил разрешения проводить до квартиры. Ну, а в квартире, само собой, устоять перед его гениальностью и обаянием Яна просто не могла! Да, и не хотела. Не дура же она, в конце концов!
Утром Андрюшечка разрешил ей остаться дома, а вечером произошло чудо! Он не только снова приехал, такой миленький и нежный, но и смачно шлепнул по попке толстой папкой.
-Вот, почитай, тебе будет полезно.
Оказалось, что крупное издательство давно просит Андрейку, ее Андрейку, рассказать о том, как он создает свои гениальные программы. Вот, он и пишет. А ей это понадобится, он сделал паузу, и Яна съежилась до размеров песчинки, ей это понадобится …он снова замолчал. Ладно, я скажу, когда тебе это понадобится, но позже. А сейчас – любовь!
После двух часов непрерывного секса Андрей принял душ и сказал ей:
-Окунешься, садись читать. Утром я проверю. Если понравишься - вечером ты режиссер эфира.
Нет! Такого счастья не бывает! Это бывает только в кино! Ну, почему никто не знает ничего, и готовится спать?
Будто читая ее мысли, Андрей грозным криком вызвал ее к себе в спальню.
-Учти, если до эфира хоть одна живая душа об этом прознает, никакого дебюта не будет вообще.
Сил у Яны хватило только на то, чтобы еле слышно взмолиться:
-Андрюшечка!
Ровно в семь часов вечера, или, говоря документально, в девятнадцать ноль-ноль по голубым экранам поплыла заставка популярной передачи «Наши проблемы», и ее ведущий Андрей Камаев размеренным шагом отправился по своему уже привычному маршруту: от входа к  креслу ведущего. По пути, приветливо улыбаясь невидимому, но горячо любимому зрителю, Андрей рассказал о письме, которое уже «давно пришло мне на мой личный почтовый адрес. Пришло из-за рубежей нашей Родины, и я удивился. Еще больше я удивился, прочитав его. Сейчас вы и сами, я думаю, удивитесь».
И Андрюша прочувствованным голосом, которым он, и в самом деле, мог творить чудеса гипнотического воздействия, стал читать письмо «из далекой Аргентины от близкого родственника», сочиненное вчера поздним вечером вдрызг пьянущим Сережей Шлепаковым, который и сам плакал, пока писал, плакал, пока читал. Круто было написано, круто!
-Мы долго решали, наше ли дело, прикасаться к таким семейным тайнам, но потом, как-то, независимо друг от друга, но все вместе пришли к единому решению: это – наш святой Долг!
Андрей произнес слово «Долг», состоящим не из четырех, а из восьми букв. И все были заглавными! «ДДООЛЛГГ». Именно так!
Сглотнул слюну, чтобы все видели, как качнулся туда-сюда кадык ведущего, взял себя в руки, продолжил:
-Как известно, все лучшие люди новой России живут сейчас ожиданием особой годовщины, годовщины злодейского убийства российской императорской семьи в Екатеринбурге летом восемнадцатого года, и годовщины покаяния, торжественного захоронения останков венценосной семьи, состоявшегося десять лет назад. Как видите, эти два события самым тесным образом переплетаются с тем, что написал наш соотечественник, живущий в дальних странах.
Андрюша на миг закаменел лицом. Все поняли это, как знак скорби, кто-то в студии даже попытался вскочить. Сам же Андрей мысленно ругал себя. Почему надо было сказать именно так – «дальние страны»?! Это ведь название повести Аркадия Гайдара, писателя явно коммунистического. Вот, незадача…
Но, ничего, взял себя в руки, продолжил:
-Сегодня у нас в студии известный журналист Игорь Корсаков. Здравствуйте, Игорь, добрый вечер коллега!
Рука в руке, лицо к лицу, передача идет!
-Игорь, я начну с цитаты, - Камаев демонстративно перебрал несколько листков, лежащих прямо перед ним. – Называть источник не буду, чтобы не обвиняли в протаскивании чьих-то идей. Речь тут идет …
Камаев пробежал глазами по тексту.
-Итак… «В последнее время всегда ходившие слухи о чудесном спасении российской императорской семьи получили новое подтверждение. Насколько нам известно, некий Корсаков, активно занимался поисками наследников Романовых, и добился заметных успехов. Так или иначе, ему удалось найти внука Николая Романова, который долгие годы жил в глубинке, всячески скрывая свое происхождение от властей. Учитывая, что истинные сокровища Романовых так и не возвращены России, можно и не гадать, каковы истинные намерения господина Корсакова».
Камаев положил листок на стол, в упор глянул на Корсакова:
-Так, что, «некто Корсаков, - улыбнулся он предельно доброжелательно, - какие сокровища вы намерены получить, отыскав наследника Николая Второго?
-Начну с того, Андрей, что перед нами яркий, я бы сказал, свежевыкрашенный пример того, как из пустоты хотят высосать сенсацию. Хорошо, что вы не стали называть источник, откуда была взята эта совершенно лживая цитата, - пылал негодованием Корсаков.
Он, в самом деле, не знал, где была размещена эта информация. Со всеми СМИ работал Дружников и его команда. Корсакову было предписано заниматься только телевизионным эфиром. Исключительно эфиром!
-То есть, никакого внука нет, вы это хотите сказать? – упорствовал Камаев.
-Именно так. Если у кого-то возникнут сомнения, проще обратиться ко мне. Я готов дать самые исчерпывающие пояснения, - спокойно и уверенно ответствовал Корсаков.
Камаев вскинулся:
-Ловлю на слове. Итак…
Но его радостный голос вдруг потонул в музыкальном сопровождении рекламной заставки, а в студии раздался гром динамика:
-Камаев, срочно на пульт!
В дверях помещения, где билось сердце передачи, на пульте, Камаева ждал Кирилл Тельман, бог и царь не только этого телеканала, но и всего российского телевидения! Достаточно бывало даже не слова, а его ухмылки, чтобы рушились и закрывались самые, казалось, успешные проекты, исчезали популярные ведущие и ломались сетки вещания. Ему даже не надо было гневаться. Было достаточно, чтобы он просто не обрадовался.
А сейчас он не гневался, он клокотал! И в выражениях себя не сдерживал:
-Ты, скотина, совсем …? Тебя …? Ты давно …? Тебя даже дворником никуда не возьмут на пространстве до Урала. Ну-ка, пошел отсюда к …!
Куда пойдет Камаев после этих слов, до этого никто не знал, потому что «до этого» таких слов Тельман никогда не произносил. Все были уверены, что он их, такие слова, если и знал, то давно забыл. Все ждали, какой же путь проложит Камаев.
А Камаев удивлял.
-Ты, Кирилл, хотел что-то сказать? Ты сдернул меня с эфира.
Тельман даже не закричал, не вздыбился. От чувств, переполнивших его, он осип, и едва слышно прошептал:
-Ты не понял меня?
-А чё мне понимать твою истерику? Она мне надоела. Хочешь поговорить, давай увидимся через… - Камаев посмотрел на часы. – Через сорок семь минут я закончу, и могу сразу – к тебе, а?
-Эфира у тебя не будет больше ни-ко-гда! Понимаешь? Никогда и нигде!
-Да, куда он денется-то?
-Я тебя с эфира снял!
-Ах, снял? Ну, тогда иди, и сам продолжай. Правда, тебе надо бы загримироваться и текст подучить. Ну, да, ладно, зритель у нас добрый, на первый раз промолчит.
-А зрителю мы сейчас покажем кино. Понимаешь? – улыбнулся одними губами Тельман.
-Яна, лапонька, дай-ка мне список, - куда-то за спину проговорил Камаев. – Вот, Кирюша, перечень посольств, мировых информационных агентств и ведущих СМИ, которым отправлены пресс-релизы по поводу нашего гостя.
Тельман впился глазами в список, и видно было, как стремительно он скользит по  строчкам и вскидывает брови, натыкаясь то на одно имя, то на другое.
-И что? Кто-то придет?
-Кто-то, может быть, и придет, - лениво, через нижнюю губу ответил Камаев. – Но большинство уже в студии. Кстати, относительно списка. Эти же позиции, все, без исключения, в списке приглашенных на последующую пресс-конференцию. Правда, вот, незадача, пресс-конференция, видимо, начнется с опозданием. Придется искать другое место.
-Почему? – отрывисто спросил Тельман, лихорадочно изучая список.
-Ну, мы хотели это сделать тут, у нас, так сказать, пропиарить родной канал лишний раз. А сейчас, раз ты все сворачиваешь…
-Ох, Камаев, когда-нибудь ты за свою инициативу попадешь в преисподнюю! – грозно сдвинул брови Кирилл Тельман. – И за срыв режима передачи завтра получишь выговор! Марш в студию!
И встал позади режиссеров, сидевших за пультом. Большой человек на своем большом месте.
Едва завершилась столь значительная рекламная пауза, Камаев доложил аудитории, что уже поступило более трех сотен звонков.
Передача продолжалась, неся Камаева к славе!
Что еще надо творческому человеку…
Гениальность Андрюши проявилась в том, что сразу же после перерыва он сообразил: герой передачи не он, а гость. Значит, надо играть на него, чтобы остаться «выше».
И передача нырнула в новое русло, где ее ждали новые повороты, пороги и отмели. И громадный успех. Потрясающий!
Когда передача закончилась, студию захлестнул шквал звонков, требующих продолжения!
Пресс-конференция началась с большим опозданием, но никто не роптал, проявляя профессиональную солидарность:  хозяева носились по всем этажам, стаскивая в зал стулья, но их все равно не хватало.
Вообще-то, Андрей Камаев, сам того не ведая, врал Тельману, когда говорил, что приглашены те, кто упомянут в списке. Это он просто, можно сказать, шантажировал. На самом деле, этот список был, как говорится, «для понта». Там были перечислены настоящие информационные «тяжеловесы», которые могли и не отреагировать. Но ведь Тельман-то этого не знал, а проверять, не было времени.
 Истинный список приглашенных готовил лично Феликс Александрович Дружников. Собственно, он его даже не «готовил» в настоящем смысле этого слова. Он его и «исполнил». Передавая список Корсакову утром в день эфира программы, он сказал скромно:
-Резонанснее ничего быть не может, поверьте.
Пробежав список, Корсаков вынужден был согласиться. Он знал почти всех поименованных, и знал, каковы их истинные функции и влияние.
Наконец, все уселись.
Вел пресс-конференцию сам Кирилл Тельман. Хорошо поставленным голосом, он кратко описал успешную политику канала, которая позволяет систематически доставлять удовольствие профессионалам такими вот находками (Тельман отечески положил ладони на плечи Камаева и Корсакова, сидевших по обе стороны от него).
-Ну, а теперь, слово главному герою, нашему гостю.
Корсаков кивнул головой, повел глазами по залу, откашлялся:
-Дамы и господа, благодарю за любопытство!
Наверное, он хотел сказать «за проявленный интерес» или что-то в этом роде, но зал грохнул от смеха и сразу признал «гостя» своим, посыпались реплики.
Дождавшись, когда зал утихнет, Корсаков продолжил:
- Я готов, и вижу, что готова вот эта очаровательная женщина. Прошу вас!
«Очаровательной женщиной» была гроза всех ньюсмейкеров Зора Самгир. В шестьдесят шестом году Зора крохотной девочкой была увезена родителями в Израиль из Харькова, и долгие двадцать семь лет слушала рассказы родителей и бабушки о «зверствах коммунистов». Мечта у девочки была одна – мстить, открывая страшную правду. Для этого она и приехала в СССР в самом начале перестройки, для этого уже двадцать лет жила в России почти безвылазно, и обличала, обличала, обличала.
-Господин Корсаков, вы заявили, что наследников Романовых, нет и быть не может, но я вам не верю! Понимаете? Не верю! И что мы будем делать?
-Ничего, - улыбнулся Лопухин, удивив сообщество.
Обычно с Зорой, услышав ее «НЕ верю!», начинали спорить, и она, встав в стойку разгневанной хозяйки, уперев руки в бока, начинала резать правду-матку. Особенно она любила резать ее генералам. После первых «залпов» генералы обещали ее арестовать и наказать. Тогда Зора кричала, что «в России свободы граждан так же немыслимы, как» и каждый раз придумывала такие сравнения, что аудитория хохотала, а генералы багровели.
И никому не приходило в голову ответить ей спокойно, как отвечал сейчас Корсаков:
-Ничего не будем делать. Вы мне не верите, а я не собираюсь что-то вам доказывать. Вы можете взять интервью у авторов той «развесистой клюквы», образец которой привел мой коллега Андрей Камаев. Вы можете рассказать своим читателям о моем заявлении, а можете о вашем неверии. Но, рассказывая о неверии, вы, так или иначе, будете вынуждены хотя бы упомянуть повод, который сделал возможной нашу встречу, не так ли? Я-то начал с вас, потому что надеялся на профессиональный подход, - мазнул Корсаков на прощание, и Зора, пожалуй, впервые, не нашлась, что ответить.
Она еще крикнула: - Мистификатор! - но все понимали, что это уже пузыри.
Насчет Зоры тоже была заготовка Дружникова.
И вопросы полились таким потоком, что Корсаков успевал только отхлебнуть глоток воды в перерывах между ними.
Пресс-конференция затянулась более чем на два часа, и когда Кирилл Тельман снова смог оказаться в центре внимания, заканчивая этот «волнительный» вечер, часы уже показывали половину одиннадцатого.
Попрощавшись, Корсаков отправился к выходу, и, спустившись на первый этаж, увидел, что площадь перед телецентром быстро заполняется народом.
Бросился в глаза транспарант «Корсаков – лгун! Ты похитил нашего императора!»
-Что это? – невольно воскликнул Корсаков.
Над толпой реяли сине-красно-белые флаги России, какие-то темно-желтые квадратные стяги с двуглавым орлом.
-Вот, народ, когда успели, - воскликнул Корсаков. – Зачем-то пришили орла к государственному флагу.
-А это и есть российский национальный флаг, - раздался голос сзади.
Корсаков повернулся. За ним стояли три плотных паренька в полувоенных костюмах. Говорил один из них
-Введен в тысяча девятьсот четырнадцатом году путем наложения государева дворцового штандарта и символизировал единение народа и Государя, - произнес он без запинки.
Будто отвечая на экзамене.
Или – принимая присягу.
И добавил:
-А вот тот, где сверху черная полоса, а потом золотая и серебряная, это - романовский династический. Тень императора…
Сказал, и снова замолчал.
Молчали плотные пареньки, молчал и Корсаков.
Молчали вместе…
Со стороны могло показаться, что молчат об одном и том же…