Dottie. Истинная сестра

...Дотти с трудом открыла глаза. Сначала все вокруг показалось смутным, и она не поняла, где находится. Последнее, что она помнит — очень заболела голова, ее затрясло в ознобе, стало больно глотать, мадемуазель Бок озабоченно прикоснулась своей маленькой ладошкой к ее горячему лбу, потом испуганно пролепетала: «О Боже, Doroth;e, теперь и вы заразились!» - и отшатнулась от нее, как от прокаженной, потом выбежала из комнаты. Пока ее глупенькая гувернантка где-то бегала по коридорам, Дотти подумала, что неплохо бы прилечь и поспать. Она уже поняла, что она заболела скарлатиной, сразившей после зимнего сезона многих девочек из ее класса. Поговаривали, что две из них даже померли.  Далее в голове осталось лишь что-то смутное — ее переодевают, уносят на руках по коридорам, кто-то произносит имя Государыни, что-то холодное касается ее воспаленного лица.
Нынче голова не болела — в ней царила странная, звенящая пустота. Горло еще побаливало, правда, но тоже уже не так сильно, как в самом начале. Девочке захотелось встать, но она не могла двинуться с места. Веки, которые она с таким трудом разлепила, казалось, могли закрыться в любой момент, и она больше не сможет их поднять.
Вскоре она ощутила присутствие кого-то другого в комнате. Это ее не удивило — кто-то же должен был сидеть у ее постели, подносить лекарства. Возможно, институтская горничная Агаша — добрая душа. А может, и не она. Дотти медленно привстала в постели, досадуя, как плохо слушаются ее руки и ноги. Каждое малейшее движение вызывало боль. Тут же некто, присутствовавший в комнате, встал и склонился над ее кроватью.
-Не надо, мадемуазель, не надо вам пока вставать, - проговорил тихий женский голос по-французски.
Дотти могла разглядеть во тьме прямой и высокий женский силуэт, а затем ощутила прикосновение прохладных рук, запах розовой воды, которым повеяло на нее откуда-то сверху.
-Вы... кто? - прошептала она. - Где мадемуазель Бок?
-В Кёнигсберге, - произнесла незнакомка.
-Как она там оказалась? - мигом спросила Дотти. Любопытство пересиливало в ней утомление и боль.
-Помолчите, потом все узнаете, - продолжила неизвестная женщина. - И попытайтесь поспать, а то снова жар поднимется. Возьмите-как, выпейте.
Она подала стакан с водой, в которую было подмешано какое-то резко пахнущее лекарство. Девочка поморщилась и сделала глоток.
-Сколько я уже больна? - спросила она тихо.
-Две недели, - дама отошла чуть поодаль, и в свете дня, пробивающемся сквозь щель меж темных штор, висящих на окне, Дотти смогла разглядеть ее. Блондинка, высокая и тонкая, в темном шерстяном платье. Не особо примечательные черты лица. Светлые глаза. Возможно, одна из классных дам или, может быть, фрейлина императрицы. По-французски она говорила очень хорошо, но с некоторым акцентом, причем не русским и не остзейским.
-Кто вы? - спросила Доротея.
-Мадам Леннерт, - проговорила дама. - Ваша новая гувернантка.
 Потом, видно, во избежание расспросов, она направилась к двери и вышла, слегка ее притворив.
«Где же мадемуазель Элен?» - подумала девушка. Почему-то вид той, что представилась гувернанткой, ей не понравился. Такие строги и жестоки, а та, что нынче по какой-то причине уехала в Кёнигсберг, отличалась снисходительностью. С ней можно было свободно писать графу Эльмсту о чем угодно, она передавала его письма, даже не глядя на конверт. Все потому, что у мадемуазель были свои поклонники — прогуливаясь в подопечными в Юсуповом садике, девица фон Бок постоянно переглядывалась с офицерами, а однажды, к восторгу Дотти и Мари, покинула их на целый час, уйдя под ручку с неким красавцем в измайловской униформе. Возможно, поведение ее, с позволения сказать, наставницы обратило на себя неблагосклонное внимание государыни, и та ее отстранила. Или же Элен фон Бок вышла замуж. Но почему она покинула Дотти в такой момент? Что случилось? И что теперь станет с письмами Анрепа? Еще до ее болезни, в одном из посланий, граф упоминал, что «не должен был вести с вами переписку, ибо мое имя на Русской земле предано анафеме и опале». Далее шло пространное описание немилостей и несправедливостей, которым он подвергся «среди высокопоставленных особ». «Таким образом, мадемуазель Элен одна остается ниточкой, связывающей меня с вами, и я страшусь того мгновения, когда эта ниточка прервется...», - заканчивал он.
Дотти снова закрыла глаза, пытаясь представить перед собой графа. Надобно ему написать. Небось, он совсем испереживался, что три недели не видел от нее писем. Кто знает, может быть, Элен успела ему упомянуть, что его нареченная больна, и он ныне тревожится. Облик Ойгена был смутен — он по-прежнему представлял собой нечто прекрасное, хрупкое, но теперь Дотти не могла вспомнить черт его лица или звука голоса. Оставалось лишь домысливать...
Скорее всего, если Элен оказалась в Кёнигсберге и подыскали замену в лице «этой каланчи», как уже окрестила мадам Леннерт Доротея, то письмам будет конец. Новая гувернантка говорила заботливо, но в голосе ее слышался некий металл — так часто разговаривала с Дотти Государыня. Вполне возможно, что «церберша» - так институтки называли самых строгих классных дам. С такой не пошутишь...
Внезапно Дотти стало грустно. Давно не чувствовала она себя столь одиноко. Были шумные праздники, были визиты царской семьи в Смольном, в которых она, в числе прочих, резвилась с самим Государем, вовсе не таким грозным, как рассказывали. Были прогулки в Юсуповом саду, когда она могла встречаться с братьями, и смеяться над их рассказами. Были письма papa и ее ответы. Был, наконец, Анреп...
«Надо проверить, где его письма», - подумала Дотти. Но для начала нужно было совершить невозможное — встать с кровати и дойти через коридоры до своей комнаты. Она ж наверняка в лазарете... Или нет?
Девочка пригляделась к тьме, в которую была погружена комната. Нет, точно, она там, где ее и сразила болезнь. Вот стол, вот умывальник... Уже легче. Дотти постепенно выпрямилась и привстала в кровати. Поясница невыносимо болела. Смогла спустить ноги на холодный паркет и с трудом встала, пошатываясь, и побрела к сундуку, в котором хранила все свои незатейливые девичьи вещи. Каждый шаг сопровождался сильной болью, она едва удерживалась от того, чтобы не застонать. Наконец, медленно, щадя каждый воспаленный сустав своего тела, Доротея встала на колени, ощупав гладкое дерево сундучка. В замке не было вставлено ключа. Да и сам замок был вырезан. «Я так и знала», - вздохнула Дотти. Открыв крышку, она пошарила руками в темной, пахнущей жасминовыми духами, которыми щедро смачивал письма ее жених, внутренности сундука. Пустота. Только ее побрякушки, засушенные цветы, старые тетрадки и ноты... Но нет стопки, перевязанной белой атласной ленточкой. Убедившись в том, что писем нет, Дотти зарыдала, опершись на край сундука. Так ее и застала привлеченная шумом мадам Леннерт.
-Уходите! Вы ужасная, вы крадете письма! Верните Элен! Уходите! - выкрикивала она и сопротивлялась, как могла, попыткам женщины поднять ее.
-Мадемуазель Бок не вернется, ей запрещен въезд в Россию, - холодно говорила мадам в ответ на ее выкрики, насильно поднимая ее. - Встаньте с холодного пола, вы еще больны. Что касается посланий, завтра их изучит Государыня и скажет, что о них думает.
Дотти поднялась и посмотрела даме в ее светло-голубые абсолютно спокойные глаза. Ей так и хотелось впиться ей в это худое, розовато-белое лицо ногтями и зубами, но сил на это не было.
-Теперь ложитесь в постель, - произнесла дама. - Я повторяю, вам нельзя было вставать.
-По какому праву?! - в горле у Дотти уже пересохло от рыданий, поэтому она не могла говорить громко. - По какому праву вы берете мои личные вещи? Я вас ненавижу! И Государыню тоже!
-Тсс, - прошипела мадам Леннерт, насильно укладывая девушку в кровать.
-Пусть все слышат! - вскрикнула из последних сил Дотти. - Я ненавижу ее!  Она возомнила меня моей матерью, а сама-то!
Чем громче она кричала, тем спокойнее говорила ее новая гувернантка:
-Вот видите, снова жар. Вы заговариваетесь. Ложитесь и отдохните.
-Я умру, - сипло прошептала девушка. - Я умру из-за вас.
-Выпейте, - мадам, достав из кармана небольшой пузырек, снова окунула несколько капель в воду. Дотти успела двинуть ей под локоть, отчего вода расплескалась по кровати и по темному платью женщины.
-Ну и рыдайте! - резко произнесла дама, снова уходя. - Я приду, когда вы успокоитесь.
После ее ухода Дотти почувствовала, как силы резко оставляют ее. Она вытянулась и почувствовала, как слабость во всем ее больном теле погружает ее в сон. Благословенный сон, без особых видений. Она не успела разглядеть, как гувернантка порывисто перекрестила ее, прежде чем закрыть за собой дверь.
...Вернувшись к себе, Фредерика ван Леннерт, уроженка Амстердама, вдова одного из врачей короля Людовика XVIII, ныне волею судеб оказавшаяся в Петербурге, гувернанткой одного из Двенадцати избранных, села за стол, зажгла одинокую свечу, загородив ее так, чтобы свет не пробивался даже через щель под дверью. Она знала, как губителен свет для ее подопечной в таком состоянии.
Перед нею ровной стопкой лежали письма — свернутые в четыре четверти, запечатанные темно-красным сургучом, без опознавательных знаков и гербов, все перевязанные белой шелковой лентой. Молодая женщина долго разглядывала стопку, прежде чем решиться развязать узел. Она могла представить себе, как ее подопечная старалась, затягивая его дважды и трижды, для верности, чтобы никто не узнал ее секрет. В очередной раз острый укол жалости к этой девочке пронзил сердце Фредерики, сменившись ожесточением, когда она бросила очередной взор на почерк, которым был надписано верхнее послание — и множество других, лежащих снизу. Ничем особо не примечательный почерк, не выдающий истинной натуры автора писем. Как, впрочем, и все остальное.
«Иногда надо быть жестокой ради блага того, кого подвергаешь этим жестокостям», - подумала она. - «Но Доротея вряд ли когда-нибудь меня поблагодарит. Ведь она никогда не должна узнать, что случилось бы в ином случае. И почему брака с этим... с этим господином не хотят ни ее отец, ни императрица. Спишет на своеволие. На немилость к нему при Дворе. Если вообще вспомнит. Как хорошо все-таки, что случилась эта болезнь. Конечно, не хорошо, она могла бы умереть, но, будь она здорова, все вышло бы некрасиво... А я не столь жестока и тверда, как полагают Рыцари».
Нет. Она ничего вскрывать не будет. И так ей понятно содержание. Вряд ли граф Анреп трудился сочинять нечто из ряда вон выходящее, принципиально не похожее на слащавые цитаты из модных романов про торжествующие добродетели и порушенные пороки. Фредерика примерно представляла, что из себя представляют подобные послания. Ей самой, правда, никто их не писал. Муж, умерший полгода назад слишком скоропостижно, так что она всерьез заподозрила, что его отравили, никогда не был ее возлюбленным. Их брак был исполнением долга и завета, поэтому в нем не было места сентиментальным объяснениям и чувствительности. Тот, другой, кого она более всех страшилась — и одновременно жаждала — встретить в Петербурге, ради которого отвергла все приличия и правила скромности, - никогда ей не писал и вряд ли напишет. И Фемке его в этом не упрекала, хотя, признаться, ей иногда хотелось вылить все на бумагу и предъявить ему — но не по почте, а глядя глаза в глаза, наблюдая за выражением на его холодноватом, правильном лице, которое она часто рисовала по памяти. Тут она вспомнила его, пытаясь отогнать все воспоминания, от которых ей становилось жарко и стыдно. «Хоть бы Одиннадцатый мне не дал поручения, связанного с ним... Впрочем, надо ему признаться. Он хороший человек. Он поймет...» Но эта мысль не давала ей надежду. Кто знает, вдруг барон Бенкендорф откажет столь развратной особе от места гувернантки? Это маловероятно, памятуя о том, что генерал-губернатор Риги относился к той категории людей, которые живут сами и дают жить другим, и нарушения заповедей, как таковых, их не смущали. Или, чем паче, императрица Мария, строгая блюстительница нравственности, узнает и выпроводит с солдатами за границу, как она уже поступила с предшественницей Фредерики. Та, конечно, глупа и легкомысленна, но это не такие уж пороки, чтобы их столь строго карать. Хотя это же Россия, здесь возможно то, что в других странах Европы считается безумием. Которой, к тому же, правит очень странный человек. И нравы у него при Дворе весьма странные. Лишь его жена своим влиянием как-то сохраняет равновесие, не давая всему скатиться в безумный фарс.
Вспомнив об императрице, Фредерика потрогала небольшие жемчужные серьги в ушах. Ее подарок.
-За верность мне ожидайте большего, - заверила ее Мария Федоровна. - После выпуска я могу сделать вас своей статс-дамой.
 Молодая женщина и без этих уверений смогла понять, что государыне очень понравилась. Идеальная скромность в сочетании с налетом печали, впрочем, не чрезмерным, и изысканными светскими манерами, неожиданными в представительнице недворянского сословия. «Вы именно та, кто сможет сформировать из мадемуазель Бенкендорф приличную молодую особу». Потом разговор зашел об Анрепе. И Фемке рассказала всю свою историю. Выпустив, конечно, подробности про Рыцарство. Государыня хмурилась все больше. Под конец она сурово произнесла:
-Теперь вы, мадам Леннерт, понимаете, почему я так не хотела этого брака.
-Мадемуазель Бенкендорф четырнадцатый год, - произнесла Фредерика. - Ей необходимо многому еще научиться. Как я понимаю, мадемуазель Бок, ее нынешняя наставница, не слишком усердствует на пути просвещения своих подопечных. Молодую женщину удивляло, почему речь шла только о младшей из дочерей Одиннадцатого. Старшая, Мария, нежная светловолосая девочка,  которая с Фредерики глаз не сводила, никогда не упоминалась, лишь в назывном порядке. О ней не говорили ни ее отец, ни императрица. Да и в свою заграничную ссылку покойная мадам Бенкендорф, личная подруга Марии Федоровны, взяла лишь Доротею — не Марию и даже не кого-либо из своих сыновей. Впрочем, те уже обучались в закрытой байройтской школе.
На реплику Фемке императрица ответила со вздохом:
- Ma ch;re, вы не знаете, что при Дворе девицу ожидает слишком много соблазнов. К сожалению, милая Дотти лишена материнской опеки, и было бы наиболее предусмотрительно найти ей мужа как можно раньше. Надеюсь, ваша забота поможет ей избежать опасностей и направит ее на нужный путь». Затем Фредерику представили пожилой француженке, начальнице Института, мадам Лафон, которая называла ее «милое дитя», а на вопросы про успехи будущей подопечной отвечала довольно уклончиво, не забыв отметить «дивный талант к музыке». Это происходило накануне зимних праздников, когда вся жизнь в России останавливалась, включая и учебу в закрытых заведениях. Потом, как это часто бывает, кто-то из девочек, отпущенных на каникулы, привез в институт заразную болезнь, которую подцепили все, включая Доротею. Императрица отважно навещала ее, посылала своего доктора. Фредерика все ждала, сгорая от нетерпения. Уже раскрылся факт переписки юной барышни со своим «нареченным», уже выслали под конвоем милую девочку Хелену фон Бок, вина которой заключалась лишь в легкомыслии. Фредерике было ее почти жаль. И она не могла не думать, что, в случае чего, разделит ее участь. Так как ума в ней было поболее, то и кара будет куда более строгой. Не  Кёнигсберг, а Сибирь. А то и плаха.
К Доротее она все-таки попала, благодаря собственной настойчивости и доказательствам медицинских знаний. Роджерсон, доктор императрицы, поначалу очень долго сомневался в них, но Фредерика смогла доказать, и, к тому же, убедить его в том, что для девушки лучше, чтобы за ней ухаживала представительница ее пола. 
При первом виде своей подопечной Фемке пришли в голову две мысли: «Как же она похожа на отца!» и «Я сделаю из нее больше, чем украшение гостиных». Тем более, что «украшение» там вряд ли выйдет, и дело было не только в болезненном состоянии.
Девушка спала, отвернувшись лицом к стене, румяная от сильного жара и от характерной сыпи. Рыжевато-золотистые волосы были завязаны в косу, и Фредерика подумала сразу же, что лучше ее подстричь. Тонкое, острое личико с неплотно прикрытыми веками и припухшими яркими губами выражало боль, которая терзала это худенькое тело, с длинными, нескладными руками и ногами.
-Pauvre enfant, - проговорила мадам Леннерт вслух, встревоженно вглядываясь в лицо Доротеи — не разбудила ли ее, не помешала ли? - но та только перевернулась на спину, слегка простонав.
  Когда молодая девушка подошла к подопечной поближе, чтобы поправить на ней рубашку и одеяло, то обнаружила — вместо креста на золотой цепочке у нее висит их символ. Точно такой же, какой носила на своей груди Фредерика. Только у нее он был серебряный, и роза выглядела слегка иначе.
Она подошла к постели ближе, послушала частое жаркое дыхание девушки. Дотронулась до ее запястья, посчитав пульс. Девяносто восемь. Нехорошо. Потом проговорила, одними губами, так, чтобы не услышали ни доктор, ни больная:
-Сестра моя.
...Нынче, вспоминая все это, Фредерика проговорила, ни к кому не обращаясь: «Если я не спасла Аннелизу, то спасу ее». Вновь взглянула на пачку с письмами. Снова вспомнила слова императрицы, нынче представлявшейся ей не более чем чопорной голландской тетушкой в накрахмаленном чепце, вне связи со всем ее блеском и статью: «Опасность для юной девушки...». Вновь вспомнила свою подопечную, слезы на ее глазах, дерзости на спекшихся устах. И вновь на ум пришел тот, к кому она так и не писала никаких посланий, хотя жаждала этого более всего на свете. Он тоже ненавидит Анрепа и, возможно, доберется до него. Лишь бы с ним случайно не встретиться... Хотя что бы этот молодой и блестящий генерал-адъютант стал бы делать в институте благородных девиц? Если только у него есть здесь сестра, которую он мог бы навестить по случаю... Нет и нет. Даже имя его Фредерика боялась проронить с губ. Вспомнилось, как умер ее муж. После ужина вышел из-за стола, осел на пол — и через пару мгновений уже лежал бездыханный. Временами ей казалось, что виной — не случайная нелепость, остановка сердца посреди полного здоровья, даже не чей-то услужливой рукою налитый в кушанье яд, а исключительно ее вина. За то, что она не разорвала помолвку пять лет тому назад, как только почувствовала, что любит другого. За то, что с такой радостью поддалась соблазну. За то, наконец, что вытравила этого ребенка, истинным отцом которого был Девятый рыцарь с ликом архангела, стерегущего ворота Рая.
Обращаясь к двери, Фредерика проговорила:
-Сестра моя, прости. Ну ничего. Ты выздоровеешь, все пройдет.
 Потом взяла стопку писем и положила в камин, молча глядя, как огонь пожирает бумагу. А сама подумала, что автор сжигаемых посланий сгорит столь же быстро. Он приговорен, и кто-то из Двенадцати приговор исполнит.