Девятый всадник-2. Глава 6

CR (1827)
...Сложно определить момент, когда заводишь дружбу с тем или иным человеком. Сперва вы всего лишь знакомые, сослуживцы. Приветствуете друг друга кивком, кланяетесь, ведете светские беседы или же обсуждаете деловые вопросы. При этом вам этот человек особенно и не важен. Вы не думаете о нем, не проникаетесь к нему особым участием, равно как и он к вам. Потом, по прошествии времени, вы либо расходитесь волею судеб, охваченные взаимным равнодушием, в редких случаях начинаете вражду, либо сближаетесь и становитесь друзьями. Если любовь и к той, кого вы не знаете толком или вообще видите впервые, может существовать и вопреки всевозможным недостаткам и проступкам что с вашей, что с ее стороны (мой опыт супружеской жизни об этом говорит более чем красноречиво), и вообще зачастую бывает невзаимна, то дружба — куда более хрупкое явление. Но по юности лет этого не понимаешь. Вспоминаю, каких только людей я не называл своими друзьями в первой молодости, со сколькими пил на брудершафт и поверял самые сокровенные тайны, и самому становится стыдно. Особенно мне было стыдно в том году, когда впервые за несколько лет в моей безрадостной жизни, состоявшей лишь из службы и всевозможных опасений, что-то начало меняться. Мне казалось, что все окружающие только и хотят, что воспользоваться моим положением в свете и при Государе, дабы достигнуть своих целей. Некоторая часть — не знаю, насколько большая — именно этого и желала, пытаясь втереться мне в доверие, но были и те, кто явно ценил меня за то, кем я являюсь. Честно говоря, последних я распознавал в последний момент, подчас был к ним незаслуженно жесток и предвзят, видя в них лишь льстецов. Так было с князем Долгоруковым. И не только с ним. Даже те, кто называл себя Рыцарями и Братьями по духу, вызывали у меня подозрительность. И не зря, честно говоря.
Война шла ни шатко, ни валко. Когда корпус Корсакова попал в окружение из-за ошибок и просчетов наших союзников, и Суворов сделал свой легендарный переход через не покоримые прежде горные вершины, особой славы мы не стяжали. Я, как упоминал выше, в войне принимал лишь удаленное участие. В той войне многие из блестящих воинов прошедшего царствования проявили себя, меня же там не было, и не сказать, что я особо жалел об этом. Депеши о действиях австрийцев и неудачи в деле, которые пришли вскоре после блестящих успехов, заставившие государя сделать Суворова князем Италийским и обрушить на него поток почестей, сыграли одну из ролей, пусть и не главную, в событиях, которые предшествовали катастрофе 11 марта 1801 г. Так же, как и личность графа Палена. Десятого. Того, кто обагрил свои руки в венценосной крови — о нет, конечно, не сам. Мне бы заклеймить его и назвать Иудой, но отчего-то не могу. И никогда не мог. Странно, почему же? Schwarze Peter (так его называли мои соотечественники) бы объяснил, почему так. Он видел меня в минуты слабости и хорошо помнил мои колебания.
В Палене, как и в его сыновьях Петере и Пауле, не было ничего «рокового» и «хитрого», как описывают нынче. Вообще же, сейчас любят все преувеличивать, как в литературе, так и в разговорах.  В реальности все обычно куда более размыто, серо и непонятно. Старший из фон дер Паленов подвергся несправедливости в самом начале царствования. Причина известная — слишком почитал Платона Зубова, главного объекта ненависти государя, встретил его в качестве митавского губернатора чересчур уж пышно и хлебосольно. Равно как и моего будущего тестя «свергли» с поста губернатора Риги из-за доноса: мол, по улицам разгуливают некие incroyables в круглых шляпах, что означает лишь одно — генерал Бенкендорф создал рассадник вольнодумства во вверенном его управлению городе.  А Пален — нынче личный враг Павла Петровича, ибо случайно угостил обедом из двенадцати перемен блюд его личного врага.
Интересно, что подобная логика действий, а точнее, всяческое ее отсутствие, многими полагалась доказательством душевной и умственной неуравновешенности Государя. Но я с удивлением замечаю, что нынешние государственные деятели, пользующиеся репутацией особ здравомыслящих, такие как наш Великий Канцлер, свято верят в то, что стихи про любовь и красоты природы, музыкальные ноты или глуповатые книжки в модном нынче стиле могут вызвать революцию, и изучают их внимательнейшим образом на предмет скрытых смыслов. На деле же в них не больше смысла, чем в форме шляпы, которая, как верил заклейменный «сумасшедшим» покойный Государь, непосредственно влияет на образ мыслей в голове, которую она покрывает. Если от них и исходит опасность, то заключается она в оторванности от реальной жизни.
Но довольно отступлений. Надобно мне написать о Палене, Долгоруком, моих братьях, тому, как оно все вышло, и как мне протянули руку помощи, вырвав из болота.
...Лето в том году выдалось душным, насколько я помню. Все военные упражнения, коим предавался государь, выглядели так, словно шла реальная война. Те боевые действия шли далеко, их не увидишь. Государю приходили донесения завистников о том, что армия Суворова выглядит вовсе не похоже на вышколенных лейб-гренадеров или преображенцев, они совершают бесчисленные грехи против его любимого прусского устава. Проверить это лично Государь не мог, и, пока армия побеждала, не верил этим слухам или предпочитал о нелестных донесениях забывать. Я прилежно прочитывал их ему — а что мне оставалось?
Однажды, в присутствии нескольких человек, в том числе, недавно назначенного главы коллегии иностранных дел, графа Кочубея, приятного молодого человека из окружения Цесаревича, а также пресловутого фон дер Палена и молодого князя Долгорукова, только-только сделавшегося генерал-адъютантом, я прочел такое донесение бесстрастным голосом. Только отложил бумагу, как государь спрашивает:
-А что ты, Христофор, скажешь на все это? Наказать их ли или помиловать?
-Ваше Величество, - я чувствовал, как весь потею под своим мундиром. Опасно закружилась голова, и мне стало понятно, что я могу упасть в обморок. - Форма, возможно, у них и страдает. По возвращению их придется всему переучивать заново.
-Именно, - поддержал император Павел, выжидающе глядя на меня. - Переучиваться придется. А под формой ты что разумеешь?
-Я разумею только, - продолжал я скороговоркой, понимая, что, чем быстрее стараюсь говорить, тем больше сбиваюсь на характерный остзейский акцент в русском, которым нас дразнят все, кому ни лень. - Разумею лишь то, что, под ней дух именно тот, коего вы, Ваше Величество, и желали бы видеть в вашей армии.
Закончив фразу, я очень хотел вытереть пот, в обилии стекающий у меня со лба, но сделать незаметно этого я не мог, прикованный вниманием Государя к своей особе.
-Так ты полагаешь, будто форма содержанию не равна? - тихо и даже будто бы любезно спросил он.
Я ни разу не экзаменовался, но полагаю, будто студиозусы испытывают в подобные моменты нечто похожее. Только им кара за неверный ответ — разве что переэкзаменовка. Я сознавал, что могу  оказаться назавтра в кибитке под конвоем, везущей меня в Туруханск, пасти полярных лисиц и белых медведей.
-Узнать сие возможно будет лишь тогда, когда война окончится, - наконец-то решился я с ответом.
Государь несколько растерялся, услышав из моих уст подобные слова, а потом проговорил:
-А ты умен не по годам. Не зря я тебя повышаю. Да у вас все семейство, как вижу, такое вот мудрое.
Подобная реплика вогнала меня в краску. Я понял, на что он намекает.
Кочубею, докладывавшему в этот день вместе со мной, подобных каверзных вопросов не задавали. Ему вообще везло. При дяде, «екатерининской реликвии» (как таких людей со злобой называл Государь) Безбородко, при близости к кружку «молодых друзей» Государя, среди которых в ту пору было неспокойно — Чарторыйского только-только удалили в несуществующее Сардинское королевство, великая княгиня Елизавета навлекла на себя подозрения, Наследник получал свою долю придирок, тогда как его брата Государь послал состоять при Суворове, дабы тот стяжал себе славу и не устраивал скандалов. При слухах о его «вольнодумстве». Государь из милости хотел отвалить ему в жены свою фаворитку, девицу Лопухину. Значит, в семью приглашал.
Итак, я думал о Кочубее, о том, женят ли его на Лопухиной и откажется ли он от этой чести (заглядывая вперед, скажу — сия участь его счастливо миновала, он женился на той, кого любил, и государю этот поступок показался наиболее возмутительным из всех «грехов» графа перед ним), и о том, что имел в виду государь словами про мое семейство.  Соломонов ответ матушки на вопрос о необычной внешности новорожденной великой княжны повторяли ныне шепотом во всех гостиных. По тону его голоса было понятно, что это явно не похвала. Каких же последствий следовало ожидать? Было ли это мимолетным всплеском неудовольствия, или же государь чего-то затаил на нас?
Я предавался этим раздумьям так сильно, что аж голова заболела. Снова ощутил свое невыносимое одиночество. И ровно в этот момент нашелся тот, кто готов был развеять мои опасения.
После того, как я проходил по коридору, не оглядываясь назад, то услышал обращенный к себе вопрос:
-А как же вы сами полагаете? Равна ли форма содержанию?
Я остановился как вкопанный. Голос принадлежал фон дер Палену, и мы оба рисковали многим, ведя такие разговоры под кровлей дворца. Тем не менее, я обернулся и посмотрел ему в глаза — странно светлые на смугловатом лице. Я узнал его в нем Десятого из Рыцарей и отвечал соответственно:
-Дабы об этом судить, необходимо знать, что материя изменчива и принимает всякий облик, кой ему сущность велит.
-А изменчива ли сущность?
-Нет, - ответил я односложно.
Я процитировал недавно прочитанную мною пятую главу трактата алхимика Василия Валентина «О сущности Божеской в человечестве». Отсюда и подобные ответы, вполне в духе сего труда.
Пален смотрел на меня выжидающе. Было понятно, что он отлично знает, о чем идет речь. Судя по легкой улыбке на его тонких губах, он хотел развить тему далее, но что-то его стесняло.
-В этом состоит главная проблема сущности, - проговорил он, наконец. - Ежели она такова, какова есть, то никто, даже сам Господь, не в силах переменить ее. Так что, ежели она дурна и порочна, то и форму исказит.
-Именно так, - согласился я с ним.
-Дурная форма не сможет отвечать содержанию и пользы никакой не несет», - продолжал он. - Бесполезна и должна быть переменена на другую.
-Но кто скажет, что сущность есть сущность, а не вторичная форма? - отчего-то произнес я. Пален посмотрел на меня как-то странно, словно увидел перед собой одержимого.
-Уничтожив сущность вместе с формой, можем ли мы знать о том, что такая же сущность не народится и форму свою не исказит?
-Все-таки Василий Валентин — страшный еретик, - примиряюще произнес генерал-губернатор столицы. - Его действие на такие умы, как ваш, можно сравнить лишь с вольтерианством. Я думал, он безопаснее.
Я так и не нашелся, что же на это ответить.Обычное умозрительное рассуждение воспринималось графом, как некое иносказание, и позже он припомнит мне его, и мне останется только дивиться на причудливость восприятия чужих мыслей.
-Впрочем, ежели вам вновь придется участвовать в подобном философском споре с теми, кто обречен в нем постоянно выигрывать, знайте — я на вашей стороне, - произнес он.
Мне хотелось тогда резко проговорить, что помощи мне не нужно. Но слова фон дер Палена подействовали на меня обнадеживающе. Наверное, давно мне не хватало того, чтобы кто-то одним взглядом, теплым и сочувственным, одними простыми словами дал мне понять: «Я с тобой и не отступлюсь». Поэтому к графу Петеру я проникся тогда определенной симпатией. Он просчитал все правильно — лесть мне была и даром не нужна, а надобно было понимание, которое он и продемонстрировал.
-Благодарю вас, - только промолвил я.
-Я в вас верю, - произнес фон дер Пален.
Я не знал тогда, что он замышлял. Не могу сказать с уверенностью, рождался ли у него уже в голове план своего чудовищного замысла или он только примерялся к самой возможности цареубийства. Мне он не выдал намерений почти до самого конца. Тогда-то и припомнился мне невинный и умозрительный диалог во дворцовых кулуарах.
Далее мы перешли к обсуждению сугубо служебных дел. Граф не переставал то и дело перебрасываться со мной взором заговорщицким. Потом, наконец, пригласил меня на завтра к себе в кабинет, промолвив:
-Есть одна новость, и вам лучше быть предупрежденным, дабы успеть вооружиться.
-Какого рода новость? - сразу же спросил я.
Пален поджал слегка губы и нарочито скорбным тоном отвечал:
-Довольно неприятная.
Первая моя мысль заключалась в том, что графу сообщили о готовящейся против моего семейства опале. Потом я опроверг свои домыслы — об этом никогда нельзя было узнать заранее. О причинах тоже оставалось догадываться — то, что иные полагали причинами, являлось, скорее, предлогом.
Прочтя невысказанный вопрос в моих глазах, фон дер Пален добавил:
-Вас или вашей матушки сие не касается. И нас тоже.
Затем, оглянувшись, промолвил:
-Завтра после обеда я вас буду ждать. Более часа наша встреча не займет.
...Назавтра я почти что забыл о назначенном свидании, так что весьма удивился, встретив на своем пороге графского лакея. Стало быть, дела были чрезвычайные и не терпящие отлагательств. Мне оставалось только следовать за ним.
-Дело касается вашего брата, - продолжал фон дер Пален.
-Иоганна? - я сразу же подумал о нем, тем более, поводов там было много. Слишком много.
-Нет, - усмехнулся граф. - Он под моим личным покровительством, поэтому с ним ничего не случится.
-С каких это пор он под вашим покровительством? - желал спросить я,  но решил дать ему договорить.
-Граф Карл замешался в очень нехорошую историю, - продолжил он.
Я был даже не шокирован. Рано или поздно, так или иначе мой старший брат должен был впутаться во что-то рискованное либо позорное — и кончить соответственно.
Моя реакция удивила Палена. Он не знал об особенностях наших с Карлом отношений. Думал, видно, что я встревожусь и начну вступаться за брата горой. А я даже не переменился в лице. Странное дело.
-Что ему грозит? Сибирь? - произнес я слишком спокойно.
-Если он сам не выйдет в отставку... Но разве вам даже неинтересно знать, что он натворил?
-Я догадываюсь. Лейб-гренадеры скверно показали себя на смотре?
Пален в ответ молча протянул мне листок бумаги, исписанный кривыми буквицами человека, чьи руки не привыкли к письменным упражнениям. Продираясь сквозь малограмотный русский текст, я уяснил, что вижу перед собой типичную кляузу. Заканчивалась она словами: «Поелику он фармазон да еретик, равно как и дядя его, да противу государя измышления имеет...»
Кляуза выглядела глупо, и я подумал, что государь, даже пребывая в дурном настроении, ей вряд ли поверит. С тех пор, когда император Павел лично установил ящик, дабы все подданные, минуя всяческих посредников, подавали прошения ему напрямую, такие кляузы сыпались ему одна за другой, - люди, вместо того, чтобы делать благое дело, предались низменным чувствам мести и зависти к более успешным. ; propos, замечу, что подобные начинания вечно заканчиваются таким образом, что только подтверждает мою теорию о низменности человеческой природы.
Так вот, подобная кляуза на моего старшего брата могла быть выужена из этого ящика и предана полнейшему забвению. Это я и высказал фон дер Палену. По лицу его я понял — это не так.
-Все дело - в вашем имени, - произнес он. - Оно слишком известно теперь, чтобы не придавать значения всему, что пишется и говорится про вас.
Я снова повертел в руках бумагу, пытаясь понять, кому же братец мой наступил на больную мозоль. И причем тут обвинения в «ереси» и «фармазонстве»? Карла в ту пору интересовали лишь три вещи — девки, выпивка и война. Ну, еще, быть может, демонстрация своего богатства и удали. Я ни разу не видел его с книгой даже самого пустого содержания. Не слышал, чтобы его разговор когда-либо отклонялся от перечисленных мною выше тем. И да — причем тут наш дядя? И какой именно?
-Как это оказалось у вас? - бумагу я перевернул чистой стороной вверх.
-Автор, кто бы он ни был, подумал, будто я доведу его кляузу до сведения государя, - насмешка вновь заиграла на губах фон дер Палена. - Какая простота и наивность!.
-Но вы не доведете. В чем же опасность?
-В том, что, если делу не будет дан ход, кляузник найдет другие пути. Он весьма упорен. И это не первый раз, когда я получаю от него подобные эпистулы.
-И все они на Карла? - спросил я, нахмурившись. Столь сильное упорство безымянного неприятеля моего брата меня, признаться, озадачило.
Пален кивнул.
-И во всех них повторялось про безбожие. В одном даже такие слова были: «И поелику все они повязаны узами противуестественными, анафеме преданными...»
-Mon Dieu, - настал черед усмехаться мне. - Сии фантазии весьма колоритны. Но ума не приложу, почему все они относят Карла к мистикам и колдунам.
Граф посмотрел на меня как на умалишенного.
-Не понимаете? Ведь это же прямой намек на нас.
-Говорили, государь к нам благоволит.
-Об этом говорили до посвящения его в магистры, - парировал мой собеседник. - Нынче, как вы сами понимаете, возможно всякое.
Я снова припомнил те «авансы», которые пытался мне предоставить граф Литта. Но почему-то не упомянул их.
-Странно, - вместо этого проговорил я. - Почему они через брата моего действуют, а не напрямую против меня?
Фон дер Пален вновь изучающе оглядел меня и покачал головой.
-Что мне в вас нравится, так это скромность. Вы не видите в себе то, что видят другие.
-Неужели я в их глазах могу называться великим человеком?
-Великим-не великим, но значимым — точно.
Я подумал отчего-то, что Карл тому,что меня ставят выше его, не обрадуется. Вообще же, с моими назначениями он стал относиться ко мне не то, чтобы хуже — а с некоторой опаской, впрочем, лишенной всякой доли уважения. Словно он догадывался, что тем, кем я являлся, меня сделала не слепая судьба, а некая сокрытая от глаз его сила. В общем-то, он был прав.
-Скоро вашему брату будет все известно, - продолжал генерал-губернатор столицы. - И вам лучше всего убедить его не уходить в отставку...
-И принимать с честью опалу? - я не выдержал и перебил графа. - Извините, но у него жена и двое детей. Какая Сибирь?
-Вы не дослушали», - абсолютно спокойно ответствовал мой собеседник. - Есть и третий путь.
-Какой же?
-Приищите ему назначение подальше от столицы.
-Не будет ли это тем же самым, что и опала?
Фон дер Пален покачал головой.
-Когда все кончится, то он сможет восстановиться в другой должности. В ссылке же или в отставке...
Вот это «quand tous est fini», простое словосочетание, могло навести меня на кое-какие мысли по поводу планов своего старшего товарища. Но тогда я отнес его к колебаниям в умонастроениях императора.
Тогда мне даже не приходило в голову, что государя могли свергнуть и убить. Что в подобных ситуациях это вообще возможно. Не то, чтобы сама идея заговора с целью государственного переворота казалась абсурдной. В конце концов, прошло немногим более трех десятков лет со дня последнего coup d';tat, ознаменовавшего собой начало нового правления. Государь никогда не забывал, как именно лишился власти и умер его несчастный отец и кто именно из царедворцев запятнал свои руки в венценосной крови. Я был бы слишком наивен, чтобы вовсе отрицать саму возможность такого же переворота. Но мне казалось, что император знает все и зачастую действует на опережение, поэтому, если кто и мог замышлять его свержение, так уже не может, а другие, видя, что творится с их товарищами, страшатся предпринимать нечто решительное. Тайная Экспедиция не дремала, работа ей всегда находилась. Но впоследствии окажется, что я зря отказывал заговорщикам в храбрости.
Поэтому ту фразу я пропустил. Я вообще многое пропускал мимо своих ушей, слыша только то, что соотносилось с моими собственными соображениями. Вот еще один урок для меня. Таких ошибок стараюсь более не повторять.
Тогда меня заботило несколько другое — а поможет ли такая мера нам? И мне в частности? Да и в целом, как мне преподнести своему брату подобную весть? Если он думает, что я имею на Карла хоть какое-то влияние, то ошибается. Может быть, я бы и смог его оказать, но не хотел.
Все это я высказал Палену прямо. Он вообще принуждал меня — да и не только меня, как оказалось в будущем — говорить правду, не тая никаких мыслей и соображений. Поэтому у него все и получилось.
-Я не знаю, какие у вас там отношения, - отвечал граф. - Но куда лучше вам показать вот эти доносы и поговорить с ним так, как говорил с вами я.
По интонации его голоса было понятно, что он удивлен и несколько негодует по поводу того, что я отказываюсь доносить новость до брата и предлагать ему дивную возможность уехать в Туруханск по собственному почину, пока его не выслали насильно. К тому же, могут и не выслать — кто-нибудь постарается, шепнет нужное в уши Государю, и тот сменит гнев, ежели он действительно имел место быть, на милость.
-Куда и как приискать ему назначение? - задумался я вслух.
-А спишитесь с вашим дядей, - внезапно проговорил Пален. - Думаю, тот только будет счастлив видеть своего преемника.
Мой дядя Иоганн-Рейнгольд был человеком крайне оригинальным, и в те годы я имел все основания предполагать, что сам с годами  превращусь в нечто, подобное ему. Он был самым младшим братом моего отца, крестным, собственно, моего брата Иоганна, которого и назвали в честь него, настоящим рубакой и, как говорят, большим повесой в юности. 
Во времена войны с Фридрихом ему было лет двадцать, он сражался, как лев, под Гросс-Егерсдорфом, но удаль не спасла его от плена, в который он был принужден сдаться, получив три ранения подряд. В плену с ним очень хорошо обращались и приглашали перейти на прусскую службу, но барон Иоганн отказался становиться изменником Отечества. В приснопамятный 1762 год он оказался в Петербурге и в меру своих сил помог Екатерине Великой взойти на престол. Даже мемуар про то оставил. Потом нашла на него меланхолия, следствием которой стало отвращение к службе в Гвардии, и он находил себе самые различные назначения. Матушка вскоре пыталась добиться его покровительства нам, но он как-то уходил от тяжких обязанностей нянчить малолетних племянников, вступивших в службу. В 1780-е он был назначен губернатором в Архангельск и счастливо занимал сию должность вплоть до 1796-го года. После отставки барон Иоганн фон Ливен остался в северных краях доживать свой век полным анахоретом. Еще ранее он отказался от своей доли наследства, и без того скудного, в пользу остальных родственников. Крепостных никогда не имел, а личным слугам выдал вольную. От уз брака мой дядя и вовсе отказался. Был ли он в Братстве? Скорее всего, нет. Но слишком многое знал про Рыцарей. И ту долю библиотеки своего отца, какая досталась ему по наследству, не распродал, даже претерпевая большую нужду. Дожил Иоганн-Рейнгольд до преклонных лет и умер, никем не оплакиваемый.
Итак, мне предлагалось отправить Карла туда же. В неласковые «объятья» нашего дяди. Вместе со всей семьей — прямиком на Север. Чем Архангельск лучше Туруханска, я не понимал. Разве что тем, что находится поближе к столице.
За такое предложение меня бы возненавидели все. И, признаться, я сам был бы рад удалиться в этот край полярных ночей и ледяных туманов, повторяя судьбу своего дядюшки, чем держать ответ перед матушкой, братом, его тестем, который теперь решал в его жизни многое, и всеми прочими.
-Вот что, - проговорил я вслух, будто охваченный каким-то порывом сильнее моей воли и разумения. - Кто из нашей семьи заслужил доносов — так это я. И всю тяжесть кары понесу тоже я. Это было бы только справедливо.
Пален посмотрел на меня пристально, так, словно пытался подвергнуть меня месмеризму. Потом тихо, вкрадчиво произнес:
-Нет. У вас теперь есть иная семья. Ради которой и придется идти на различные жертвы. И, собственно, разве вам жаль брата? По-настоящему? Задумайтесь об этом.
Я закрыл глаза и припомнил все несправедливости, которые я претерпевал от Карла, а Пален продолжал:
-Ведь он вас ненавидит. И очень завидует. Полагает, что вы взяли все, что причиталось ему.
-Откуда вам известно? - очнувшись от гипноза, быстро спросил я. - Вы самолично слышали? Или вам кажется?
-Вы сами в этом воочию убедитесь. Только предложите ему губернаторство в Архангельске — и следите за его реакцией.
Я бы мог возненавидеть Палена за то, что он сеет внутрисемейную вражду и вообще мешается не в свое дело. Если бы я был нормальным человеком, то так бы и сделал. Но надобно знать все мои противоречивые чувства к своим братьям, чтобы понять, почему я поступил именно так, а не иначе. И почему это привело к сокрушительной ссоре с Карлом, уладить которую не могла даже матушка.
Выходя из дома Десятого, я все же решил покамест повременить. Донос был у меня на руках, и, признаюсь, мне крайне хотелось от него избавиться каким-то изуверским способом. Но я предпочел притвориться, будто забыл о нем до поры до времени. На решительный разговор с братом меня подтолкнул другой случай.
Молодой генерал-адъютант князь Петр Долгоруков добивался назначения долго и упорно. Как он потом рассказывал мне, сблизившимся с ним после описанного мною ниже случая, трижды он представлял свое прошение о переводе его из московского гарнизона в Гвардию и ко Двору, и трижды получал отказ. В четвертый раз его петиция пришла с наддранием, дабы впредь он не смел беспокоить Государя своими докучливыми мольбами. Впрочем, и это решение не поставило крест на участи моего друга — нашлись заступники, выхлопотали ему назначение в Смоленскую губернию с ревизией, тот справился с ним на удивление быстро. Эта быстрота впечатлила Государя, и юный князь вошел в свиту.
Такие люди, как Долгоруков, вообще обречены нравиться власть предержащим. В ту пору он был, как и я, молод, хорош собой, блестящ в свете, но при этом помнил службу. Князя Петра государь назначил читать доклады вместо меня, объяснив это тем: «Не обессудь, Христофор, но слышать, как ты издеваешься над русским языком, я более не могу». Сказано это было, несмотря на резкость выражения, довольно благодушным тоном, да и справедливость в словах императора присутствовала. К счастью, мои успехи в русской грамматике и правописании были куда более основательными, посему я продолжил записывать указы и рескрипты.
Незадолго после моего разговора с фон дер Паленом государь разбирал многочисленную корреспонденцию на его имя. Я, как помню, стоял у него за левым плечом, князь Петр — справа, чуть подальше, рядом со столом. Вот он взял бумагу, лежащую сверху, и приступил к чтению: «Довожу до вашего сведения, что князь Долгоруков, заводами Тульскими управляющий...»... и слегка побледнел. Еще бы. Ведь перед ним — донос на его родного отца. Государь тонко улыбнулся — похоже, он знал содержание этого письма и нарочно положил его первым в стопке, дабы его юный приближенный ознакомился с ним первым и выдал себя. Он оглянулся на меня и сделал знаки, дабы я следил за реакцией своего товарища. Тот продолжил читать далее. Думается, весьма он тогда досадовал на то, что прежде так стремился ко Двору. Лицо его из бледного стало землисто-серым, он слегка покусывал губы в досаде и волнении, но голос его не колебался, и проклятая эпистула была прочитана до конца.
-Какая чушь! - восклицает театрально государь, когда еле стоящий на ногах князь наконец-то оканчивает чтение. - Давай эту бумажонку сюда.
Долгоруков протянул кляузу, и Павел торжественно разорвал ее.
-Знаю, что у отца твоего немало врагов да завистников. А вы, господа, смотрите и учитесь -вот Долгорукова кровь! - восклицает государь, указывая на моего сияющего товарища.
Этот случай, довольно анекдотичный и нашедшей свое место в описании несправедливо краткой жизни князя Петра, послужил и мне уроком на будущее. Заключался он в том, что, во-первых, государь на такие проверки горазд и в один прекрасный день испытает и меня таким же, если не более тяжким образом, а, во-вторых, кляузы читает, хоть и не всегда придает им значение. Я не знаю, честно говоря, кем в его глазах были представители семейства Долгоруковых. Надо сказать, что к московской знати Павел, как ни странно, был довольно-таки благосклонен. И именно они хотя бы пытались его оплакивать. Знал я только, что второй раз государь такое испытание устраивать не будет. 
Потом, когда мы встретились во время разъезда, князь Петр подошел ко мне и тихонько спросил:
-Эдак всегда такое случается?
Я лишь отрицательно покачал головой, добавив:
-На моей памяти лишь единожды.
Я несколько лукавил. Мне приходилось читать доносы на Братьев-Рыцарей, в том числе, на Одиннадцатого, с которым впоследствии породнился, о чем тогда, конечно, не догадывался. Но это не все равно что представлять перед государем кляузу на родного отца. Впрочем, я бы тоже выдержал.
-Так не проедемьте ли к Дюме, выпить за счастливое избавление? - предложил князь, и я не отказался, хотя впоследствии слегка пожалел об этом. Обед постепенно перешел в пиршество, к нам двоим присоединилось немало его и моих приятелей, мы впоследствии перешли на «ты», и я помню, как мы сидели прохладной ночью у моста, глядели на воду, и князь называл меня «истинным братом» и рассказывал подробности своей инспекции, пестрившие самыми пикантными деталями. Я ему отвечал почему-то, что собираюсь приискать себе назначение в Архангельске. Это князя немало рассмешило:
 -Вот как, ученый муж Ломоносов... ну, тот, из мужиков который... оттуда с обозом пешком вышел, а ты себя добровольно сажаешь в клетку, после Лондона да Петербурга.
-Если я не посажу себя в клетку сам, то меня посадит кто-то другой, - мрачно отвечал я. Воистину говорят, что у трезвого на уме, то у пьяного на языке. Потом на меня накатил приступ тошноты, и пришлось уединиться, дабы, наконец, избавиться от всего съеденного и выпитого, а потом досадовать на себя и на свои слова.
-Здесь и впрямь все так плохо? - спросил Петр,  которого выпитое настроило на более тихий и умозрительный лад.
-Тебе-то хорошо. Готовься на мою должность, - вкратце проговорил я. - Похоже, возьмут. -Ну зачем ты так? - спросил он у меня. - То, что тебя отстранили от устного доклада, еще ничего не означает...
-А ты ничего не понял, - произнес я. - Я буду только счастлив. Вообще, рад бы по дипломатии пойти. Почему мне пришла на ум дипломатия, я и сам не понимаю. Равно как и не понимаю, почему я вообще помню эту ночь и разговор. Возможно, из-за событий, которые развернутся потом. Может быть, потому что тогда я обрел истинного друга. Наверное, единственного настоящего друга в моей жизни, которому я был готов простить очень многое.
-Да, с твоей историей я удивлен, почему ты не сделал это раньше, - произнес Долгоруков. - Только ты на своем месте и ныне.
-Интересного ты обо мне мнения, Пьер... - отвечал я. - Но знай одно: скоро все изменится. -Оно у вас и так каждый день меняется, как погляжу, - откликнулся князь.
-Поэтому ты сюда и так просился? Потому что жаждал беспрестанных перемен? - поддел я его. Долгоруков отвечал мне длинной жалобой на московские нравы, в которых я безошибочно узнавал остзейские, перемени только российские имена на немецкие с приставками «фон», Москву — на Ригу, Митаву или Ревель. Далее мы перешли к высмеиванию этих нравов, и под утро расстались совершеннейшими друзьями. Но, как говорится, когда обретешь одно, то потеряешь другое... Не знал я, что в тот же день мне будет суждено отречься от старшего брата. До конца мы до сих пор не примирились, так что можно считать, что последствия моих действий и слов тридцатилетней давности не изжиты до сих пор...

Санкт-Петербург, июль 1799 года.
...Кристоф молча глядел, как брат его раздирает двумя минутами ранее поданный ему документ. В мерцании слабо горевших свечей блестели перстни на его длинных и сильных пальцах. Младший из Ливенов перевел взгляд на слабо тлеющую сигару, зажатую между указательным и средним пальцем его собственных рук. Он затянулся лишь единожды, что странно.
-Зачем ты куришь эдакую дрянь? - умиротворенно проговорил Карл.
-Что нашлось, - Кристоф знал, что не сможет предсказать дальнейшей реакции брата.
-В следующий раз постарайся найти что-нибудь другое, - старший из графов фон Ливенов взял один из четырех обрывков бумаги и принялся кромсать его на мелкие клочки. Кристофа звук разрываемой бумаги весьма нервировал. Да и само действие тоже — как он теперь Палену будет объяснять, куда делась бумага? Но останавливать Карла — себе дороже.
-То есть, я правильно понимаю, мне в отставку или... куда там — в Пермь?
-В Архангельск, - отвечал Кристоф.
Тут же брат его встал, столь же спокойно взял в руки тяжелый медный канделябр и обрушил его на своего собеседника.  Горячий воск расплескался по всему переду сюртука, острые края исцарапали лицо.
-Дерьмо, - припечатал Карл. - Какое же ты дерьмо!
С минуту Кристоф так и стоял — униженный и оскорбленный, словно карточный шулер, пойманный с поличным, - а затем столь же неспешно перемахнул через разделяющий их стол и врезал брату в ухо весьма неожиданно. Потом еще раз. И весьма удивился, видя на кулаках своих кровь. Брат, как раньше, в годы их детских драк, перехватил его запястья и попытался уронить на пол, но Кристоф внезапно устоял и даже смог дать отпор. Оплевываясь от крови из разбитой губы, он проговорил:
-Поздно. Я назначение тебе уже выписал. И государем подписано.
Последние слова заставили Карла инстинктивно разжать пальцы и освободить брата. Тяжелым взглядом серых глаз он осмотрел его с ног до головы.
-Покрываешь себя? - спросил старший граф. - Тебе-то к чему?
Кристоф не знал, что на это ответить.
-Или кого ты там покрываешь? Свое тайное общество? - он понизил голос.
Кристоф продолжал хранить молчание.
-Ты думаешь, я не знаю? Что никто не знает? - не останавливался Карл. - Как же! Это наше семейное. Есть двенадцать царств, а Россия — восьмое. И в каждом царстве по двенадцать званых и избранных.
Его брат отвернулся к стене.
-Что глаза прячешь? Дальше слушай. Дед наш все состояние им завещал. Отсюда мы бедны как церковные крысы. Отсюда мне пришлось жениться...
-Женился ты, потому что совал свой …. куда ни попадя, - припечатал Кристоф. - А я все вернул.
-Мнишь себя благодетелем? Только вот у нас уже все отбирают. Чертово золото обращается в гнилую листву. И если ты еще так скажешь о...
Кристоф вновь обернулся к нему.
-Я говорю истину. Я не виноват, что тебя от нее тошнит.
Сильный удар сбил его с ног. Он упал лицом вниз, расквасив себе нос, а Карл, усевшись ему на спину, схватил его за волосы сзади и больно потянул их, резко опустив. Так повторялось несколько раз, Кристоф пытался выбраться, но не получалось, и силы медленно оставляли его. Он подумал: «Как я завтра явлюсь перед государем?», и уже перед сном услыхал голос, похожий на свой собственный:
-Ты сволочь пьяная, что с Кристхеном творишь? Я маме все расскажу
«Йохан, братик...», - подумал Кристоф.
...Через некоторое время он лежал в постели и на удивление спокойно рассказывал о ссоре со своим братом, выпуская некоторые подробности. Иоганн только кивал головой и приговаривал: «Ну теперь-то точно он уедет туда». Кристофу очень хотелось остаться одному. Поэтому он сказал, вытерев свое синюшное окровавленное лицо мокрым полотенцем, услужливо протянутым младшим братом:
-Передай Карлу, что он мне не брат.
-Да полно тебе, Кристхен, - быстро произнес Иоганн. - Сколько раз такое было... И тебе, и мне доставалось, а все потом заканчивалось как нельзя лучше. Приходил и извинялся.
-Мне его извинения без надобности.
Далее Кристоф вызвал камердинера, экономку и дворецкого и приказал собрать все вещи старшего графа и вышвырнуть их вон. Они выслушали приказ с немалым изумлением, но что-то в глазах господина заставило их повиноваться немедленно и в точности.
-Да прикажи столяру все замки к завтрему поменять, - повторил Кристоф экономке Стэфе. Его младший брат, выслушавший все эти распоряжения, только головой качал. Ему казалось, будто рушится весь мир, привычный ему с детства. 
-Mutterchen ни за что не говори, - потом сказал граф Иоганну.
-Бесполезно. Она все равно узнает.
-Попытайся представить дело иначе, - вздохнул Кристоф. - А теперь ступай.
-Конечно, а то ты меня тоже изобьешь, а потом отречешься, - попробовал пошутить Йохан.
-Тебя-то за что? Разве что за дурость, - отшутился старший из графов в ответ. - Ладно, оставь меня одного.
Иоганн повиновался просьбе, и Кристоф, затушив свечи, улегся на подушки. Ему бы быть расстроенным, но нет. На сердце было на редкость спокойным и билось совершенно ровно. Потом он закрыл глаза. Воспоминания пришли своей чередой, и после них Кристоф вновь убедился, что все сделал правильно.
-Да сколько можно тебе твердить, не семьдесят шесть, а сто пятнадцать! Сто, черт возьми, пятнадцать, Dummkompf, выродок, Schweinehunde!, - раздался давний голос брата, ломающийся, и удары обрушились на него, десятилетнего тогда.
-А я говорю — семьдесят шесть, - слышит самого себя Кристоф, и удары становятся тяжелее, а каждая попытка ответить карается десятком новых, и вот уже он лежит на полу, а брат избивает его ногами и кричит:
-Будешь еще чушь нести? Будешь? Кого спрашиваю, будешь? - и далее чернота, и потом затемненная спальня, очень болит низ живота и спина, и в голове мутится, и тот же брат шепчет: «Не умирай только, не умирай...»
Кажется, Карла тогда все простили. И Кристоф особо не умер, и даже отбитые внутренности зажили, вроде бы как. Но рано или поздно надо было нанести ответный удар. Спустя двенадцать лет получилось.
Далее он вспоминает другое. Обратное. Всего несколько лет назад. Прямо после свадьбы Карл лежит, не жив и не мертв, и лицо его бледно, и глаза закрыты, и в этот миг Кристоф дивится, насколько же таким он похож на него самого. В кресле молоденькая женушка брата в белом пеньюаре, ничуть не стесняясь посторонних, тихо рыдает. Неудивительно. Она чуть не осталась вдовой, не разделив со своим новобрачным и суток совместной жизни. Кристоф, глядя на еле вздымающееся на груди брата покрывало, отчего-то испытывает странное чувство облегчения, смешанного с сожалением. Сейчас вид почти бездыханного тела брата заставляет его вспомнить другое тело — их общего отца — лежащее на слишком коротком его столе, обряженное в парадный мундир. Если бы вчера кровь, бурно вытекающая из горла новоиспеченного мужа, не остановилась вовремя, то тоже бы все окончилось парадным мундиром Тульского мушкетерского, белого с синим, и шпагой в окостеневших руках, и пятью залпами над разверзшейся могилой. «Столы у них здесь большие», - внезапно думает Кристоф и стыдится этой мысли, и пытается возбудить в себе жалость к Карлу, которого так не вовремя настиг приступ их семейной болезни, едва не унесший его в могилу. Получается с большим трудом. Тогда он задумывается о Минхен, вот этой юной невесте, не виноватой в своей любви, в том, что родители захотели ее свести с сыном всесильной Frau Generalin фон Ливен, в том, что этот сын оказался весьма неумерен в своих привычках. И ему только тогда становится грустно.
«Если бы он тогда умер, на третий день после венчания, я бы очень о нем жалел», - думал Кристоф нынче. - «Мы оставались бы братьями. Но нынче же...»
Нынче он помнил, что брат родной у него один, вот этот рыжий Иоганн, маменькин любимчик, паж, полюбивший королевну, вечно таскающийся за ним «Жан-Жак», простое и незлобливое дитя природы. А не родных — остальные одиннадцать. От которых он никогда не сможет отречься, даже если сильно захочет.
...Когда на следующий день он столкнулся с фон дер Паленом, шедшим с докладом к государю, тот долго и пристально вгляделся в его изукрашенное синяками и ссадинами лицо, покрытое нынче густым слоем пудры. Кристофу показалось, что граф едва заметно усмехнулся. И, конечно же, все о нем понял. Наверняка, даже предвидел подобный исход.

CR (1830)
Странно, как все повторяется. Я уже забыл, в каком это случилось году, осталась одна картинка — старший брат, чувствующий себя невольным моим убийцей, стоит у одра моей болезни и шепчет, уговаривая меня не умирать. Я бы и так выжил. От отбитых почек и вызванной этим лихорадки не умирают.
Через столько десятков лет, когда мы оба уже стары, страсти отбушевали, брат «по милости Божьей сделался добрым христианином», я, видно, тоже по милости Божьей — Девятым магистром Ордена Розы, сцена повторилась. Карл потрудился прибыть в этот Белосток, чтобы глядеть, как я корчусь в муках, выплевываю с кровью остатки своего желудка и готовлюсь к смерти. И он тоже произносил это: «Не умирай», перемежаемое с молитвами и гимнами, пока я, собрав последние силы, не попросил его заткнуться, так как от псалмов мне еще хуже, а Карл певческим даром никогда не обладал.
Сложно сказать, почему это меня вдруг скрутило посреди полного здравья. И почему приступ моей всегдашней болезни настиг меня именно в Польше. Я до этого думал, что вполне себе излечился, путем благоразумия в еде и питии, а также микстур доктора Тейлора. Казалось, там у меня внутри все зажило и ничем не грозит. Как вдруг стало так плохо, как не было и в самом начале. Якоб уверен, что меня отравили. Факт обеда с Нессельродом и его милейшей дочкой Луизой указывает на сие. Наш незадачливый карлик подумал, что меня посадят на его место и что после исправления его собственной должности государь проникся ко мне доверием, куда большим, чем к нему. Нессельроду весьма досталось за отсутствие прозорливости, стало обидно, вот он и решил взять себе на вооружение правило: «Есть человек — и нет человека». Ну и скормил мне яд. Только, если бы мой конфидант был прав, то отрава бы подействовала еще в Петербурге. Возможно, все сошлось вместе. Неважно. Главное, смерть снова посмотрела мне в лицо, но удалось ее оттолкнуть.
Слухи о моей внезапной болезни распространились довольно быстро, и многие мне докучали своими визитами. Якобу в буквальном смысле слова пришлось отваживать посетителей, среди которых были причастные Братству. Смысл их присутствия прост — в случае кончины одного из нас необходимо обеспечить соблюдение всех похоронных обрядов, начиная с самого момента смерти. Иначе придется прибегать к мерам и вовсе противозаконным.
Вот странно, почему Якоб пропустил моего старшего брата. Хотя что уж тут странного? За годы своего деятельного отшельничества и общения с гернгуттерскими проповедниками и университетскими профессорами Карл поднаторел в искусстве убеждения. Из глаз его наверняка лились слезы, и я не сомневаюсь, что искренние. Но я по-прежнему не хотел его видеть. Уверен, это уже дало почву для пересудов. Только мое полубессознательное состояние помогло брату добраться до меня.
Мой старший брат не переставал ненавидеть Братство. Так, как ненавидят его масоны и иезуиты. К последним он точно не принадлежал, к первым — возможно, да, только не показывал этого. По сути, ненависть эта ничем не оправдана, поскольку и его общество, и мое идут разными дорогами к одной цели.
Итак, когда я, наконец, пришел в себя, мы с Карлом могли поговорить. Он жарко убеждал меня выходить в отставку, запереться в Фоккенхоффе, поместье, доставшемся мне после полюбовного разделения матушкиного наследства согласно ее завещанию, «обратиться к Господу», потому как «твое время пришло». И в эту минуту Карл показался мне посланцем Смерти, а то и самой Смертью. Не хватало в его костлявых руках песочных часов. Я молчал в ответ на его сентенции — и впрямь, искусству красноречия брат научился на славу, любо-дорого слушать, - зная, что любая моя реплика сыграет против меня. Но когда он сказал: -Мне известно, почему ты не решишься на это. Эта тщеславная женщина...
Что-то изменилось в моем лице. Ситуация повторялась, точь в точь как тогда.
Ни один из моих братьев не любил Дотти. Но никто об этом откровенно не говорил. Карл и вовсе тогда не остановился, а начал твердить, что и ее эти «сатанисты» мне навязали, что, не будь она известно чьей дочерью... Я бы мог ему припомнить его скоропалительную женитьбу на девице, годящейся ему во внучки и зачахнувшей за четыре месяца их совместной жизни. Я бы мог припомнить ему и прочие личные грехи. Но не хотел. Не мог. Слабость сковала меня по рукам и ногам. Слабость толкала меня на то, чтобы поверить Карлу и уйти. Так, как ушел мой дед. Так же, как остался в своем Thule дальнем мой дядя. Залечь на дно, не отвечать на письма, спроваживать курьеров с порога, забыть обо всем или притвориться, что ничего в моей жизни не было. Словом, вести себя так, как он сам 30 лет назад. Этого я сделать не мог, даже если бы и хотел. И дело не в Доротее, не в наших детях — старшие уже вполне самостоятельны и сами творят свои судьбы, довольно блестящие и интересные, для младших же жизнь в деревне будет, скорее, благоприятна. Дело в том, что пути назад просто нет. Слишком много взято на себя обязательств. И даже мое скверное здоровье предлогом стать для отставки не сможет.
Я с трудом приподнялся в постели, простер руку, указав на дверь, и проговорил тихо:
-Слушай. Там толпа народу, которые рады бы, чтобы меня вообще не было. Ты не единственный...
Карл побледнел. Бледность придавала ему нездоровый желтый цвет лица, и я на миг подумал: ну все, не мне одному Смерть указует на последние песчинки в стеклянном сосуде, а он старше меня семью годами, как-никак. Далее он начал крестить себя, меня, и окружающее пространство.
-Этот еврей... - произнес он с отвращением, разумея, естественно, Нессельрода.
 -Не только», - отвечал я. - Поэтому я и останусь. И никогда не говори так о ней..., - добавил я после долгого молчания.
-У тебя есть еще время обратиться к истине, - вновь взял свой назидательный тон Карл. - Подумай о ней...
-Истины нет, - я слабо улыбнулся, а потом перевернулся на бок и закрыл глаза, дав понять, что наша аудиенция закончена.
Никуда я уходить не стану. Мое понятие долга это не предполагает. Принятое однажды решение отмене не подлежит.
Впрочем, Нессельрод был совершенно не прав, предполагая, будто меня хоть сколько-нибудь прельщает его место. Будучи посланником, а не канцлером, я пользуюсь куда большей свободой и влиянием. И я сознаю, что в роли министра нынче показал себя уж слишком неудобным, так что никто мне предлагать этой должности не будет. Но что будет дальше — предсказать не могу. Вижу лишь Смерть. Она все приближается, схожая со мной многим, если не всем. Она выглядит то как горский князь, которого я должен бы забыть, то как мой собственный брат, весь в черном, иссохший до невероятности. И мне придется однажды взять ее услужливо протянутую костлявую руку, и пойти туда, где ничто земное оказывается не важным.