Александр Македонский. Начало. Часть II. Глава 8

      Глава 8

      Если бы у Александра спросили, любит ли он Павсания, он ответил бы, что, конечно, нет, был бы прав и даже возмутился бы тем, что этот вопрос ему задают; если бы у него спросили, хочет ли он Орестида, он ответил бы: безусловно. Он понимал, что это похоть, это грязно, что главное в этом влечении — тело, но, как всякое очарование внешностью, эта страсть стала постепенно обрастать выходящим за рамки чисто плотского. Нельзя было не посочувствовать Павсанию, именно из-за своей любви лишившегося звания главного царского фаворита, подвергнувшегося если и не опале, то злобе Филиппа, вздорность и мстительность которого делали ревность и досаду безрассудными — и, следовательно, более опасными. Павсаний жил, любил и помимо воли выдавал свои чувства взглядами, томностью, вздохами, стремлением к уединению, отрешённостью и прочими мелочами, пусть и не значащими что-то важное отдельно, но при сложении воедино дающими достаточно ясную картину того, что происходит, — это неминуемо приводило к насмешкам окружающих. Всё это надо было терпеть.

      Александр понимал, с чем сталкивается Павсаний, царевич воображал, что не может ответить на его чувство с тою же силой страсти, и укорял себя за это, искал в глубинах своего сердца созвучное Афродите-Урании — высокой, нежной, такой целомудренной в своей платонической обособленности — и находил сочувствие, сострадание, симпатию, желание защитить влюблённого от немилости и осмеяния.

      Александру надо было вымести все мысли из головы — и тогда и в ней самой, и на душе было бы чисто, ровно и спокойно, но он предпочёл хранить в глубинах своей сути то, что заслоняло любовь к Гефестиону, — и не только хранить, но и копить это; поступить иначе было бы жестоко — по отношению к Павсанию. Четыре года верности царевича Гефестиону никуда не делись, они принадлежали им обоим, Александру и синеглазому этеру, — Александр возомнил, что не будет большой ошибкой, если на его чувство к Гефестиону ещё что-то осядет сверху: пылинка скалу не закроет и не обрушит. Но множество пылинок, оседая друг на друга, рождают паутину — в эти-то тенёта, взращённые собственноручно, Александр и попался.

      Гефестион был рядом, он ел, пил и спал в шаге от Александра, под одной крышей, сын Аминтора не нуждался в защите, но получил бы её, потребуйся она ему, даже не прося, а Павсаний брёл неведомо где — представлялось, в полной опасностей чаще — и это уводило туда же, в ту же тьму…



      Возвращавшийся к себе Павсаний тщетно пытался угадать, что стояло за затравленным взглядом царевича, окидывавшим двор. Может быть, это была просто боязнь того, чтобы Гефестиону этот разговор вполголоса не показался подозрительным…

      — Здорово, Павсаний! Ты что такой грустный? Искал новую любовь по случаю своей отставки и ничего не нашёл? — Новый царский фаворит был чрезвычайно горд своими любовниками — и старым, и новым — и задавался соответственно. — Или нашёл, но она тебе не ответила?

      Орестид безразлично посмотрел на тёзку и отвёл глаза. Павсаний Аттала скрипнул зубами: ничего похожего на зависть в этом взгляде не сквозило, а свежеиспечённому фавориту Филиппа так хотелось её увидеть! Пока он раздумывал над тем, как бы уколоть товарища побольнее, из дому вышел царь и вперил в первого Павсания испытующий взгляд; Орестид тут же подумал, что разведка у владыки Македонии работает отлично и, конечно, уже доложила царю, куда ходил его отставленный любовник.

      — Ну-ка, иди сюда, сын Кераста!

      Павсаний подошёл, Филипп грубо ухватил его тремя пальцами за подбородок и притянул его голову к своему единственному глазу, мгновенно понявшему, что в тёмно-карих вишнях нет ни выражения физической боли, ни намёка на нехитрые приёмы кокетства, то есть желания снова оказаться на царском ложе. «Отстань от меня», — как бы говорил взгляд Орестида и обращался вглубь себя — там, в потёмках чужой Филиппу души, в недавно прожитой рядом с царевичем четверти часа была любовь. Глаз Филиппа продолжал сверлить душу, и царь понял, что любовь эта несбывшаяся. Безответная. Несчастная — это здорово подняло настроение сына Аминты.

      — Какие хорошие у Александра солдаты! Отлично стерегут своё сокровище! Ничего не обломилось, не так ли, а Гефестион ещё и пальчиком погрозил?

      Филипп не перегорел к Павсанию полностью, не разлюбил его. То, что случалось из-за порывистости, импульсивности и переменчивости царя Македонии с каждым предметом его страсти: неминуемое охлаждение и забвение — в том числе происходило и потому, что новый любимец и чувствами Филиппа, и ещё более — своим положением — сильно дорожил. В случае с Павсанием всё вышло наоборот: не он, Филипп, — его разлюбили, не он, Филипп, — ему предпочли. Александра, сына — это было унизительно. Оценив силу страсти Орестида к сыну, отец понял, что любовь (да и была ли она?) он не вернёт — оставалось тело. И надругательство.

      Обладание Павсанием самому Павсанию не было надобно: он не ждал привилегий, взлёта карьеры, очередных подачек, денег. Но ему не нужны были и ласки — оставался кнут.

      Филипп размышлял. Конечно, он мог обойтись без кареглазого прелестника, но желание снова овладеть, овладеть силой, наперекор, да к тому же и проучить, и наказать, и поставить на место, и поиздеваться было велико. Филипп любил настаивать на своём. Очень. И брать чужое. Ещё больше.

      — За мной! — приказал Филипп. — А то я уже подзабыл, на что мой сын наплевал.

      Вернувшись в дом и оставшись с Павсанием наедине, царь неожиданным движением схватил его за руку у плеча и умышленно больно дёрнул вниз — чтобы этер сильнее стукнулся о пол коленями.

      — Ну-ка поработай своими сладкими губками! Александра не позвать, чтобы он понял, от чего отказался?

      Взяв своё, такой же показательно грубой оплеухой Филипп разбил Павсанию губы.

      — Ну, что ещё у тебя осталось предложить моему сыночку?

      Павсаний не проронил ни звука и, чтобы отключиться от того, что с ним вытворяют, пристально смотрел на капли крови, падающие с разбитых губ на стол, в который Филипп упёр этера, навалившись сзади. Со стройными бёдрами своего телохранителя царь обошёлся так же безжалостно, разодрав их в кровь. Ему всё хотелось красного, боли, стонов, хотелось унизить того, кто был рядом, и показать себя всевластным абсолютом, перед которым все склоняются, но Орестид молчал, только морщился от боли и старался не сжимать разбитые губы. Это ещё больше заводило Филиппа и раздражало его одновременно — и он продолжал упражняться в грубых солдафонских шуточках, считая их верхом остроумия.

      — Так, свою жопу тоже Александру не подаришь — ха-ха, совсем не товарный вид! Что там ещё? Может, тебе член отрезать? — слыхал, говорят, у персидских царей-варваров такое в почёте… Давай пошёл отсюда, ты больше ни на что не годен. — Царь грубо начал выталкивать бывшего фаворита из дому. — Можно сослать тебя в твоё поместье… хотя нет: лучше, если ты будешь смотреть на Александра, Гефестиона и меня — и мууучиться… — Расправившись с Павсанием, Филипп кликнул раба: — Эй, кто там! Вина!

      Надо отдать должное царю Македонии: после обильного возлияния его злость немного рассеялась, он даже пожалел Орестида, что-то похожее на угрызения совести шевельнулось в сердце, но затихло скоро. «Хороший царь — плохой человек, — с удовлетворением подумал Филипп. — Хороший царь — скоро и афиняне, и фиванцы со всей своей грёбаной коалицией это узнают».

      Страсть Филиппа, которая и в лучшие для Павсания времена более походила на побои, в этот раз и вовсе от них не отличилась. Измочаленный, избитый и физически, и духовно, Павсаний добрался до своего ложа уже к вечеру — и устало повалился на него. Его первой мыслью была та, что удар кинжала быстро сводит счёты с жизнью, второй — что прежде, чем это сделать, клинок можно направить и в другие ножны.



      Узнав о том, что Филипп увёл Павсания за собой, Аттал стал выговаривать своему любовнику:

      — Зачем ты стал задирать Павсания в двух шагах от Филиппа? Чего ты этим добился? Отвёл бы его в сторону — и там бы наслаждался. Как ты не понимаешь, что мне нужно, чтобы рядом с Филиппом всегда находились близкие мне люди!

      — Ты что, хочешь окружить царя доверенными лицами, в которых не сомневаешься, и, выбрав удобный случай, сместить?

      — Таких не смещают — таких устраняют. Но не так скоро: пусть сначала объединит Грецию под своей властью — тогда это будет хорошее наследство.

      — Наследство переходит к сыну.

      — Вот тут-то и начнётся, — ухмыльнулся Аттал. — Кроме Александра, есть ещё Арридей.

      — Слабоумный.

      — И очень удобный для того, чтобы приставить к нему регента. Есть ещё и Каран — о нём все позабыли, в том числе и сам Филипп. Надо узнать, в законном браке он был рождён или приблудный… Но на всё это лучше смотреть, как на мусор: законный сын от чистой македонянки — вот это наследник.

      — Ты хочешь привести Филиппу седьмую жену?

      — Почему бы и нет?

      — В таком случае что рядом с ним делать мне?

      — Шпионить, мальчик мой, шпионить.



      Перед отходом ко сну Гефестион медлил, он никак не мог решить, что ему делать, и оттягивал этот прежде такой сладостный миг. Можно было не ответить Александру — но тогда царевич, засыпая, будет вспоминать о Павсании. Можно было, как обычно, ввязаться в восхитительные разборки — но тогда Александр, сжимая Гефестиона в объятиях, будет того же Павсания представлять. Первое, как и второе, было невыносимо. Гефестион так и не пришёл ни к какому выводу, лёг в постель и, по-прежнему не понимая, правильно или неверно он поступает, откатился на ложе к стенке.

      Александр лёг рядом и сразу же подобрался ближе, его рука легла этеру на бок.

      — Александр, не надо.

      — Почему? — царевич огорчился, будто ребёнок, у которого отобрали любимую игрушку.

      — У меня голова болит.

      — Сейчас всё пройдёт. — Александр поцеловал Гефестиона в макушку, рука царевича становилась требовательней, ласка — откровенней, но этер не хотел раскрываться.

      — Я устал, я спать хочу. Давай не сегодня.

      — Гефестион, у нас никогда так не было. Ни одного дня. Что с тобой происходит, на что ты обижен?

      — Ничего. Я же совсем не об этом говорил.

      — О чём?

      — О том, что со мною что-то происходит. У меня просто болит голова.

      — Она у тебя разболелась… из-за прихода Павсания?

      — Да нет же! Ну не хочу — и всё. Настроения нет.

      Александр предпринял то, что заводило любимого мгновенно: стал целовать его в шею — но и теперь Аминторид зажался, свернулся калачиком и втянул голову в плечи.

      — Гефа, на что ты злишься? Почему ты меня отталкиваешь? — Поцелуи Александра становились всё более страстными, он осыпал ими что приходилось: плечи, спину, корни волос — всё было тщетно.

      — Не отталкиваю, у меня просто болит голова.

      — Я не верю.

      — Один раз за четыре года это может быть?

      — Именно потому, что этого ни разу не было, не может.

      — Не разыгрывай меня.

      — Я не играю.

      — Я в смысле: не раскачивай.

      — Гефа! — голос Александра дрожал. — Ну что случилось, в чём ты меня подозреваешь?

      — Разве для этого есть причины?

      — Нет.

      — Значит, ни в чём. Просто не хочу, оставь меня сегодня.

      — Но…

      — Не будешь же ты меня насиловать…

      Александр обиженно затих. Если бы ещё он действительно был виноват! Прошло ещё некоторое время, прежде чем он начал ещё один заход:

      — Гефа! Ну мне же больно, холодно и грустно! Прошла твоя голова?

      Гефестион не ответил, притворившись спящим, глаза его смотрели во тьму, в ту же самую стенку, сердце разрывалось.

      — Зачем ты так со мной? — прошептал Александр. — Если бы я на самом деле был виноват…

      Царевич долго не мог успокоиться. Ну почему всё так несправедливо! Он любит Гефестиона, он даёт ему что только может, а Гефестион обижается безо всяких на то причин. Павсаний ничего не получил от Александра, кроме сорванных впопыхах, тайком поцелуев, — и ничего, ни на что не претендует. Кто сказал Александру, что Павсаний его любит меньше? Не меньше, но смиренно стоит в стороне…

      Гефестион никак не мог заснуть, то корил себя, то оправдывал. Александр ему не изменил — это было ясно, но это было пока — а что дальше? Внял ли он Гефестиону, счёл ли его поведение достаточно серьёзным предупреждением, может ли удержать его в рамках предостережение?

      Этер мучился, давил вздохи, теплота родного тела рядом манила… Дорога, по которой ему предстояло пройти рука об руку с любимым, оказалась не так ровна и определённа, каковой виделась поначалу… Заснул Гефестион глубоко за полночь, так и не решив, есть ли у его подозрений обоснования или они беспочвенны.

      Александр не спал вовсе и тоже погряз в сомнениях. Гефестиона он, конечно, любил, но представлял его защищённым надёжной бронёй, а Павсаний казался беспомощным зайцем, загнанным в логово страшного зверя. Положение Гефестиона было незыблемым: общепризнанный этер царевича, обеспеченный, знатного рода, из влиятельной семьи, счастливый в любви — Орестид происходил не из такой могущественной фамилии, рано стал наполовину сиротой, вовсе не так богат и уже в опале. С Гефестионом всё было ясно — что готовят Павсанию вспыльчивость и злобность Филиппа, Александр, зная крутой нрав своего отца, никак не мог предугадать. Орестид не взывал к защите и опеке — к ним взывало сердце Александра. Гефестион ничего не просил у царевича, ему ничего и не было нужно — Павсаний ни о чём не просил, хотя, скорее всего, нуждался во многом; он мог бы надавить, сыграть на сострадании, пустить слезу, вымолить что-то для себя, но он этого не делал.

      Александр тоже, как и Гефестион, вздыхал, ворочался и перед самым рассветом не выдержал. Стараясь не шуметь, он выскользнул из постели, оделся, тревожным взглядом окинул Гефестиона: спит ли? Этер был спокоен: наверное, спал — и царевич отворил дверь.

      Выйдя за порог, Александр гордо вскинул голову: он уже усвоил, что, если делаешь что-то сомнительное для себя и окружающих и не могущее остаться незамеченным, надо делать это уверенно до наглости. До домика, который занимал Павсаний вместе с ещё тремя юношами из царской охраны, царевич добрался быстро и со второго раза нашёл нужную комнату. «Как здорово! Таился бы — определённо засекли бы и приняли за воришку, охотящегося за оружием в дорогой оправе. То-то удивились бы, докопавшись до истины!» — подумал Александр и огляделся. Павсаний лежал вполоборота к стене и не спал, потому что обернулся на скрип отворяющейся двери, но как-то неловко. Лёгкие морщинки собрались на его лбу и тут же разгладились, широко распахнулись тёмно-карие глаза:

      — Александр?! Ты здесь…

      Сердце Александра сладко сжалось, услышав нотки радости в удивлении царского этера, но, какими спелыми вишнями ни сияли глаза Павсания, как счастливо он ни смотрел на царевича, Александр сразу же заметил запёкшуюся кровь на разбитых губах и растерял всю романтическую грусть, флёр которой сопровождал его весь краткий путь до домика Орестида.

      — Да, я, — растерянно ответил царевич. — Но это что? Вернее, кто?

      — А, не обращай внимания! Это просто… безделица…

      — Какая безделица, какая безделица! — Александр зажёг второй светильник вдобавок к слабому горящему: тонкая полоска рассвета забрезжила на востоке, но в комнате ещё было по-ночному темно. — И повернулся ты так… Да у тебя всё тело в синяках! Кто? Хотя что я спрашиваю…

      — Он просто был сильно раздражён, ему кто-то настучал, куда я ходил.

      — Животное…

      Александр сел у изголовья, осторожно притянул к себе Павсания, уперев его плечо в свою грудь, натянул одеяло и обнял поверх него этера за шею, они затихли и замерли, только бились в тишине два сердца. Прошла четверть часа, на окраине пропели первые петухи. Александр лёгкими поцелуями стал подниматься губами от щеки к виску Павсания, тот несмело потянулся своими губами, но царевич остановил его.

      — Тихо, тихо, не отвечай: тебе больно будет. Не говори ничего, вообще поменьше губами двигай, только ешь и пей — так быстрее пройдёт.

      Павсаний молча кивнул головой, выпростал руку из-под одеяла и положил ладонь на пальцы Александра. «Кто мне скажет, что это похоть, что это грязно? — подумал царевич. — Это ты, моя высокая Афродита-Урания».

      Мысль о плотском пришла в две головы одновременно, и две руки, одна на другой, скользнули было вниз, но замерли в нерешительности. «Не сейчас. Наверное, лучше потом», — сказали друг другу две пары глаз. Александр заставил себя выйти из блаженной дрёмы:

      — Подожди меня, я лекарство сейчас принесу. Подожди, я быстро,— и стремглав бросился вон.


      Он бежал по безлюдным улицам. Только кое-где горели огни и слышалась перекличка часовых при смене караула. Холодный воздух не остужал голову, что-то распирало грудь — как и всегда после встречи с Павсанием. Тем не менее к себе Александр вошёл тихо.

      — Ты что? — пробормотал Гефестион, когда царевич завозился в своих вещах.

      — Спи, спи. Я мазь ищу. Помнишь, по рецепту Аристотеля.

      — Ну да. А для кого? Хотя можешь не говорить.

      — Почему? Для Павсания.

      — Что с ним?

      — Отец оттрахал и избил.

      — А как ты узнал…

      — Я тебе всё расскажу. — Александр уже нашёл драгоценное снадобье. — Через полчаса вернусь и всё расскажу.

      — Иди, врачеватель…

      Гефестион, спавший некрепко, отсутствие царевича обнаружил практически сразу после его ухода, но немного успокоился, когда узнал, что случилось: Павсания в таком состоянии любимый точно не станет добиваться, достоинство не позволит. «Вот только что он с ним так возится? — досадовал этер. — Или это в нас заложено, как симпатия к братьям нашим меньшим? Любят же многие собак или кошек, я сам люблю. Александр… вон как с Альфусом возился! Жалко, славный пёс был, но старость взяла своё. Ладно, покривлю немного душой и посчитаю, что в царевиче говорит нереализованное желание делать благо своим будущим подданным. А всё-таки лучше было бы, если бы Павсаний вместо Альфуса помер».


      Домчавшись до цели, Александр смелее, чем в первый раз, вошёл в комнату Павсания и поставил на стол склянку с лекарством.

      — Вот. Сам делал, рецепт Аристотель дал, он в этом разбирается: и сам врач, и отец долго был врачом. Воняет, конечно, как и всё лечебное, зато действенно — проверял уже. Так, я мажу, ты молчишь, после меня не благодари и, как и договорились, губы раскрывай как можно реже. Понятно?

      Павсаний закивал головой, пожирая царевича счастливыми глазами. «Ты знаешь, что мне нечего предложить тебе в ответ», — говорили они. «Я знаю, но ведь это только пока», — отвечал взгляд Александра. Он смазал губы Орестида и самые болезненные ссадины на теле.

      — Ну в общем… Остальное сам, да? — Оба порозовели, Александр, как и подобало его сану, первый справился со смущением. — О мази не беспокойся, не скупись, у меня есть запас. Выздоравливай! Я тебя ещё навещу!

      Поцеловав этера в макушку и потрепав по голове, царевич взмахнул на прощание рукой и вышел. Орестид, словно запечатывая прекрасное видение, только закрыл в блаженстве глаза…


      — Ну что? Жить, как я понимаю, будет? — осведомился Гефестион и хмыкнул, увидев положительный кивок Александра. — Всё отдал, да? Вот я не поделюсь своим, когда тебя ранят, — и помрёшь.

      — Я не сомневаюсь.

      — Так как ты узнал, что твой отец учудил? Павсаний прислал кого-то известить?

      — Ну какое известие? Ты же от меня вчера не отходил и прекрасно знаешь, что я ничего не получал.

      — Может быть, ночью.

      — И ночью. Мне никто ничего не приносил. Я просто подумал, что Павсаний был прав, — и в итоге и он оказался прав, и я не ошибся. А пошёл к нему, потому что захотел проверить, верны ли его подозрения, и они тоже оказались верны: кто-то наушничает и оттирает его от отца, а оттирать могут только с прикидкой на то, чтобы окружить его своими слугами, — и Аттал со своим Павсанием в это идеально укладывается.

      — Но как же «идеально», если в итоге Орестид в такой, пусть и грубой, но фаворе?

      — От такой «фаворы» любой взвоет и предпочтёт хоть в Персию, хоть в Рим убежать — так что злят Филиппа тоже совершенно целенаправленно, с далеко идущими намерениями. Теперь ты понял, что Павсаний приходил не для того, чтобы со мной повидаться? И у меня с ним ничего не было. Перестанешь на меня из-за него дуться? Ты же не можешь быть таким злым и ревнивым, как Филипп!

      Гефестион встал, явно демонстрируя своё тело, и сжал в ладонях ещё холодные щёки Александра:

      — Ну почему же? — изловчился и больно куснул царевича в плечо.

      Глаза Александра загорелись.

      — Ах так… Ну берегись…