Dottie. Метаморфозы

На пожелтевших страницах учебника — подробно выписанные картины: вот толстая, покрытая легким пушком гусеница превращается в еще более плотную, тесно спеленутую белым коконом куколку, вот из куколки показывается кончик крыла, пока еще неопределенный, тонкий, похожий на тряпицу, а вскоре взору представляется великолепная бабочка. Удивительно.
Если бы все было изложено сухим и велеречивым языком всех учебников, какие попадались Дотти в руки, она бы и не открыла эти страницы, и не задумалась бы над чудесными превращениями природы. Но здесь, в книге, которую невзначай оставила на ее столе новая гувернантка, все было иначе. Слова — лишь подписи к картинам. А картины более реальны, чем сама жизнь.
Но книга не искупит несостоявшейся поездки в Павловск, куда позвали, казалось, всех. И Мари в том числе. Оставались в Петербурге лишь Дотти со своей «цербершей» мадам Леннерт. Сквозь окна, забранные решетками, бились запоздалые солнечные лучи, освещая столбы пыли.
Девушка закрыла книгу, успев прочитать название: «L'histoire naturelle pour les enfants». Последнее слово заставило ее усмехнуться: как и все неправедно строгие взрослые, гувернантка полагает ее ребенком, которому полагается соответствующее чтение, соответствующие коротенькие юбки и постоянная тревожная почтительность. Неужели они не знают, что у нее уже есть жених? Неужели никто из них — ни гувернантка, ни императрица — не читали пропавших писем?
Мадам Фредерика, как изредка позволяла называть себя эта высокая белокурая женщина, вечно одетая в траур, оказавшаяся, как сухо сообщила она, голландкой, на расспросы о письмах и об Анрепе не отвечала. Говорила только с полной уверенностью, голосом, не терпящим возражений: «Вы были очень больны, вам показалось». И впрямь. Возможно, что и показалось. В таком случае, бредом были и все остальные воспоминания, скопившиеся за недолгую жизнь юной баронессы. От некоторых из них она бы предпочла отказаться. Другие оставались в памяти.
Сначала Дотти не замечала свою гувернантку, словно той и не было, словно она была частью болезненных снов, растаявших как дым, как только было разрешено открыть шторы, и в окна хлынула неверная петербургская весна. Мадам Леннерт, со своей стороны, пребывала поблизости, подружившись с Мари — ласковой и привязчивой, не имевшей за душой никаких особых тайн. Впрочем, она не спускала глаз с основной своей подопечной — той, что, в отличие от старшей сестры, носила золотые розу и крест на груди. Смотрела и наблюдала, делала кое-какие записи.
Потом девочки стали посещать классы вместе со всеми. Выяснилось, что по болезни Дотти сильно отстала от остальных, и Фредерика обязалась помочь ей нагнать других девочек. После урока естественной истории она проговорила своей подопечной, увлекшейся болтовней с соседкой по парте:
-Можете задавать мне любые вопросы.
-Любые? - Дотти отошла от подруги, взглянула в лицо своей гувернантки — длинное бледное лицо с легким румянцем. Интерес показался в ее глазах, и она выпалила:
-Скажите тогда мне, зачем вы здесь? И откуда?
 Фредерика только губы поджала. Но потом все-таки вечером, проверив, сделала ли ее подопечная заданное и написала ли она письмо отцу («Papa, tous est bon ici...»), рассказала. Нет, не все. Доротея хорошо поняла, что далеко не все. Может быть, сегодня расскажет?..
Фредерика показалась в дверях бесшумно — высокая темная фигура, всегда бледное лицо покрыто веснушками («И она с этим ничего не делает!» - все время удивлялась Дотти, сама весьма склонная к конопатости), волосы убраны под чепец. Ее и не принимали за гувернантку — больше за личную горничную, из тех, которых дозволялось держать некоторым девочкам, что побогаче. Слишком уж просто выглядит, только идеальный французский и чопорность ее изобличали.
-У меня к вам вопросы, - проговорила Доротея. - По естественной истории.
-Я хотела вам предложить сходить на прогулку, но, ежели вы в настроении заниматься... - на тонких губах молодой женщины появилась едва уловимая улыбка. Но даже и такая, она заметно преобразила лицо мадам Фредерики.
Это предложение о прогулке показалось Дотти сущим издевательством. Теперь, когда весь двор, все фрейлины и юные воспитанницы играют в горелки с придворными кавалерами и великими князьями, она сидит одна, словно наказана.  Но девушка знала, что в случае отказа Фредерика лишь пожмет плечами и выйдет, оставив ее наедине с книгой и заперев комнату снаружи, будто бы так и надо, взяла зонтик от солнца и вышла на улицу с Фредерикой. Они сели в карету и направились в Летний сад.
-Почему вы никогда не носите хороших шляпок или зонтиков? - спросила Доротея, предвкушая суровый выговор. Но «церберша» сегодня, видать, была в благодушном настроении. Ее светло-голубые глаза, озаренные некоей искрой, нынче посматривали куда-то поверх. «Она что, влюбилась?» - задалась вопросом Дотти. - «И впрямь, влюбилась. Расскажу-ка я Альхену. Вот новость!». Брату она докладывала о новой гувернантке все и с радостью ее передразнивала. Он называл ее, в свою очередь, «мощами» и «тенью отца Гамлета».
-Солнцем надо наслаждаться, пока оно есть, - сказала в ответ Фредерика. - В нынешнем климате оно редкостное явление.
-Но загар... Веснушки. Это ж как мужичка, - последнее слово Дотти проговорила по-русски, и гувернантка, не поняв его, приподняла левую бровь. - Дама низкого происхождения.
Фредерика метнула на нее взор вопросительный.
-Mou-zhi-tj-ka, - повторила она бесстрастно. - Так, значит, называются в России такие, как я.
Дотти стало неловко — то ли из-за прямоты, с которой ее собеседница произнесла сакраментальную фразу и грубое слово, то ли из-за своей бестактности, впрочем, намеренной. Надо ж расшевелить эту «мумию».
-Нет, эти... простолюдинки, - нашлась, наконец, юная баронесса. - Они ж землю пашут. А вы... вы...
-Я не принадлежу к благородному сословию, - произнесла Фредерика по-прежнему бесстрастно. - Мой отец был доктор. И муж тоже был доктором. Я не знаю, как в России называют таких, как я.
-Учеными людьми? - робко поинтересовалась Дотти.
К ее удивлению, гувернантка рассмеялась. И смех у нее был звонкий, девичий, и лицо у нее стало совсем молодым — лет семнадцать, не больше, ей дашь. Девушка вспомнила, что так и не знает точный возраст Фредерики. Любопытство снова побуждало ее задавать бестактные вопросы: был ли ее муж намного ее старше или нет? Были ли у нее дети? Есть ли братья и сестры? А то она и впрямь как ниоткуда.
Но, улучив минуту, Дотти задала осторожный вопрос:
-Вы вышли замуж за доктора, потому что ваш отец — тоже доктор?
-Можно сказать и так, - не убирая улыбку с лица, отвечала Фредерика. - Я была с ним помолвлена с малых лет. Другого и не знала.
Зря она это сказала. Дотти подумала, что сейчас заставит ее признать очевидное.
-И вы обменивались письмами с вашим мужем... ой, тогда еще женихом? И потом ваша мать нашла эти письма и?...
-Я не любила мужа, - внезапно произнесла Фредерика. - Когда мы венчались, мое сердце уже принадлежало другому.
Зачем она это рассказывает? Зачем? Потому что перед ней — сестра. Только и потому. Тем более, подопечная обязательно будет сводить ее к этому разговору. Она настырная, эта Доротея. Очень интересуется личными историями.  И памятлива. Такой ум развить — и она пойдет очень далеко. Так, как хотел ее отец, императрица, все остальные. Но Фредерика не всегда знала — а что здесь можно дальше развивать? И каким образом?
Доротея замерла. Вот так вот. И почему она, эта неприступная дама в черном, нынче столь откровенна и пряма с ней? Что она хочет сказать? Чтобы сгладить неловкий момент, девушка перевела разговор на саму себя:
-Значит, мой муж будет генерал.
-Скорее всего, - подтвердила гувернантка, уже багровая от стыда.
-И, когда я стану с ним венчаться, мое сердце по-прежнему будет принадлежать другому, - проговорила Дотти.
Фредерика ничего не ответила. Они подъехали к чугунным кованым воротам в Летний сад, вышли из кареты и некоторое время шли по главной аллее молча.
-Правду ли говорят, будто Петербург построили таким, как Амстердам? - Дотти решила продолжить светскую беседу, дабы загладить опрометчивые слова.
Гувернантка сухо проговорила, давая понять, что пустые разговоры слова не отменят:
-О нет, есть немало различий.
 Вдаваться в уроки зодчества и географии она нынче не хотела, поэтому добавила, показав, что не забыла сказанное на пути:
-Мне было двадцать два года, когда я выходила замуж. Помолвлена с тринадцати. А полюбила в восемнадцать. Подождите.
-Они не хотят ждать, - прошептала Дотти. - И я не хочу.
-Ежели хотите знать, кто он был, а вы непременно хотите, я вам скажу- гувернантка продолжала говорить в пустоту. - Он был офицером. Не доктором.
-Вы, верно, тоже писали ему письма?
-Никогда, - отрезала Фредерика.
-Тогда он вам?
-Он не знал, куда писать. Но давайте лучше поговорим об естественной истории. Что вы изучили?
Дотти пересказала увиденное. А потом спросила:
-На какой день бабочка зарождается в куколке? Не сразу же?
-Нет, не сразу.
-Можно ли тогда вскрыть куколку и выпустить на волю бабочку? А то ей тяжело выходить из кокона столь медленно.
Фредерика оглянулась. Нет, в такую погоду, посреди этого парка, заниматься естественной историей, как и вообще всеми науками, не хотелось. С другой стороны, где еще в этом каменном городе, и похожем, и совсем не похожим с ее родным, встретить цветы, травы и хотя бы надеяться на то, чтобы увидеть бабочку?
-Всему свое время. Если насильно выпустить ее оттуда, она погибнет, - произнесла мадам Леннерт.
Вот и стоит ли выпускать из защитного кокона монастыря эту бабочку? Эту изящную златоволосую девицу? Императрица в недавнем разговоре сказала, что, кажется, знает, кто должен составить счастье Доротеи. Какой-то генерал, кажется. Старше. Много старше. Ну конечно... Скорее всего, богат. Остальное — неважно. Более всего Фредерика почему-то страшилась, что тот, о ком она чуть не рассказала подопечной, станет таким кандидатом. Но вряд ли. Он молод — не более двадцати пяти. Такие молодые здесь не женятся. Одно это лишь утешало.
-Жаль, мы не можем проверить, - вздохнула Доротея.
-До этого проверяли и убедились, что природе надо дать течь своим чередом. Медленно или быстро - неважно.
… А через два дня был урок музыки. Фредерика всегда ощущала, что ее взяли исключительно из-за музыки, так как ее подопечная одарена в ней более всех штатных учительниц Смольного. Сама просидевшая у клавесина все детство, под мерный стук метронома и тихий голос тети, ведущей счет по-французски, она чувствовала, что переносится в детство. Особенно когда погода, вот как сейчас, пасмурная, льет дождь, сменивший яркое солнце, и мелодия та же самая. Не хватает только Аннелизы  с ее флейтой. И вообще, ее не хватает.
Почему она тогда сказала Доротее про флейту? Почему она проговорила, что не хочет, дабы она училась на этом музыкальном инструменте? Никто был не против. Девушка с арфой или флейтой выглядит более романтично, нежели склоненная над клавиатурой и сосредоточенная пианистка. Флейтистка или арфистка — товар, который можно показывать лицом. В пианистке видно лишь прилежание. Но нет.
Сегодня Дотти была бледна. И сбилась на двух простейших фразах.
-Я должна учиться играть на флейте! - воскликнула она.
-Если вы думаете, будто это проще... - произнесла Фредерика.
-Он хотел, чтобы я играла на флейте. Для него, - внезапно промолвила девушка. 
Еще бы он не хотел! Нет, еще пара таких фраз — и Дотти будет обречена узнать все. Про Аннелизу и Анрепа. Про гибель ее отца. И даже про Рыцарей. Фредерика уже была не уверена, такая ли уж это большая тайна.
-Ваш будущий муж будет доволен игрой на фортепиано, - произнесла гувернантка вслух, словно через силу.
Внезапно Дотти оторвалась от клавиш и, глядя во все глаза на Фредерику, произнесла:
-Вот как? Вы уже знаете, как зовут моего будущего мужа?
-Еще ничего не решено, - произнесла она ровным голосом. - Вам придется подождать хотя бы несколько лет...
-Несколько лет в этом монастыре, - ахнула Дотти. - Да вы шутите!
-Вы предпочитаете вместо учебы быть замужем? - спросила Фредерика усмешливо. - К тому же, как погляжу, монастырем сие заведение называть не очень верно.
Подопечная более ничего не отвечала, а вернулась к нотам. «Надо же, и не понадобилось никаких приказаний, это, несомненно, признак взросления», - подумала молодая женщина с еле заметной усмешкой. Музыка — это то немногое, что давалось ее подопечной без труда. Точнее, то, во что она готова была вкладывать труд. Об этом Фемке писала в отчетах к императрице и рассказывала на нечастых аудиенциях. Та лишь качала головой и повторяла: -Это у них семейное... Ее старший брат ровно такой же. И если молодому человеку простительно, то девушке же предосудительно. Рисование, рукоделие, чтение книг, переводы с французского и немецкого — всем этим Дотти время от времени интересовалась, но ее интерес был переменчив и неверен, как пламя свечи на ветру.
Она не переставала наблюдать за девушкой, и заметила, что та опять безбожно сбивается в простейшей мелодии. И еще вдобавок какая-то бледная. Подобно всем рыжим, бледнела Дотти сразу и резко, словно вся кровь слыхнула с лица в один миг.
-Хватит, - властно произнесла Фредерика. Она сама закрыла ноты, опустила крышку на клавиатуру.
-Вам нужно отдохнуть, ступайте, - добавила она.
Дотти медленно встала со стула. Она и впрямь чувствовала какое-то смутное недомогание, которое затем оформилось в боль, сосредоточившуюся в самом низу живота. Боль была не острой и не напоминала ту, которую испытываешь при расстроенном желудке. Хотелось прижать колени к груди, свернуться в комочек, будто бы так будет легче. Последнее время она вспоминала о маме. И пару раз видела ее во сне. Теперь ее место как-то незаметно заняла вот эта Фредерика, непонятная голландка. Сколько ее не спрашивай, не ответит, зачем и что случилось. В последнем сне, впрочем, что-то открылось. Мама и Дотти будто бы идут по длинному дортуару, а там, на кровати, посреди всех девочек, спит Фредерика. Дотти запомнила из сна, что та, освещенная слабым огнем ночника, казалась ей совсем молодой, даже младше ее самой. «Она твоя сестра», - говорит мама и показывает на подвеску, висящую на открытой шее Фредерики. Точно такая же, как у Дотти. Только серебряная.
Доротея некстати вспомнила сон и посмотрела на Фредерику. Почему она никогда не открывает шею? Всегда платки, даже летом. Представить ее декольтированной невозможно.
Фредерика же смотрела на стул, с которого только что встала ее подопечная. Дотти невольно взглянула на него. Потом на свою юбку. Все — и светлая обивка, и голубой шелк — было заляпано бурыми пятнами. Дотти немедленно вспомнила, когда все это случилось, и тут же поняла значение своих снов. Она снова посмотрела на Фредерику и проговорила:
-Неужели это всё?»
Та подошла к ней поближе и тихо проговорила:
-С сегодняшнего дня вы можете считать себя взрослой.
Потом гувернантка взяла девушку под руку и увела ее к себе — умываться и переодеваться, а заодно поведать ей о том, что, по-хорошему, должна была рассказать уже давно. Тем более, с учетом этого возраста, когда большинство девочек превращаются в девушек.
-Вы уверены? - произнесла Дотти, когда она переоделась. - Перед смертью с моей матерью случилось то же самое.
Так Фредерика узнала, как умерла мадам Бенкендорф. Ее собственная мать умерла так же. Правда, она, в отличие от Дотти, знала причину ее смерти лишь понаслышке, и то прочитав дневник отца, в котором он с безжалостной точностью описывал агонию своей горячо любимой супруги. И не знала, что было бы, наблюдай она ее лично. К счастью, тогда Фемке было пять лет. Почти младенчество. И от матери у нее остались лишь слабые воспоминания о запахе ее духов, теплоте ее ладоней, и одна французская колыбельная про серую курочку, которая некстати всплывала в памяти при любом случае.
-Поверьте мне. Я дочь доктора, - произнесла гувернантка, укладывая ее в кровать. - Это другая болезнь... Вернее, в вашем случае не болезнь, а норма.
Далее она рассказала простые вещи о женском естестве так, как рассказывали ей самой задолго до того, как — кстати, тоже в тринадцать лет — она сама заметила кровавые пятна на полотняных нижних юбках. Без иносказаний, просто и логично, даже пожалела, что нет под рукой анатомического атласа, на котором можно наглядно объяснить особенности функционирования детородных органов. Доротея слушала ее очень внимательно. И никакой стыдливости в выражении лица Фредерика не заметила.
-Удивительно, - произнесла она, наконец, - Вы об этом говорите без стыда.
-Естества не стыдятся, - отвечала Фредерика. - Советую вам ознакомиться с Руссо.
Далее она перевела разговор на философское — про чудеса природы, многие из которых скрыты в наших собственных телах. Она сама познала это с ранних лет благодаря отцу, который даже брал ее на вскрытия.
-Не грешно знать, что происходит с в телах наших и наших ближних», - повторила она в разговоре слова отца. - Господь сотворил человека по образу и подобию своему, и, изучая этот образ в деталях, мы приближаемся к Нему.
-Почему это говорите только вы? - внезапно спросила Доротея.
-Не только я. Мастер Экхард тоже о том писал... - начала Фредерика.
-Нет, я хотела спросить, почему никто из учителей не рассказывает о натуре естества. И раньше я тоже ничего не знала, - Доротея привстала, ощутив, что не так уж ей и плохо. И вообще, терпимо.
Фредерика пожала плечами.
-Не знаю. Могу сказать, что, если бы я выросла в другой семье, то и этого бы тоже не знала.
-Так какое же воспитание правильное? - Доротея задавала много вопросов, слишком много.
Гувернантка ничего не отвечала. Наконец, произнесла:
-То, которое выбрано по велению сердца.
...Она думала о девочке все с большей заботой и тревогой. И впрямь — сестра. Возможно, Фредерика по-родственному преувеличивала ее достоинства, но не хотелось бы, чтобы Доротея шла по дороге всех остальных. А ей придется, ибо Фредерика должна будет доложить о том, что случилось сегодня. И императрица затем приведет этого генерала, и организует помолвку быстро — в этой стране, в этом городе все делается крайне быстро: высылают неугодных с военным конвоем, мчатся по бескрайним равнинам, вступают в войны и заключают мир — и да, выдают замуж девочек, только-только вступивших в возраст. Не сказать, чтобы Фредерике эта гонка категорически не нравилась — она сама — кстати, примерно в те же лета, что и ее подопечная — начала тяготиться размеренностью жизни в Амстердаме, теснотой пространств — за полчаса обойдешь пешком весь город, тротуары на два шага, даже лодки в каналах чуть ли не трутся боками друг от друга, а дни от обеда до вечера тянутся долго и томительно, и рука затекает над пяльцами, а за окном вечный дождь... Ей было скучно ровно до той поры, пока не появилась странная русская — или прусская — госпожа по имени Юлия, хрупкая блондинка-заговорщица, с ее завораживающе хрипловатым голосом, которым она рассказывала невозможные истории, крупными бриллиантами в скошенных мочках маленьких ушек, а с ней — тайна.  А через два года появился и тот, кого она, сама себе в том не признаваясь, ждала. И дождалась. И после этого жизнь пошла в разы быстрее, как река, вышедшая из берегов и разом затопившая ее томительную юность, выведя во взрослую жизнь. И вручив в ее руки ответственность — причем далеко не только за саму себя и сестру.
Фредерика понимала, что медлит еще и потому что не знает — а что случится дальше, после того, как ее воспитанницу благополучно пристроят замуж? Куда денется она? Можно остаться при Смольном. Можно попросить протекции у императрицы — да та, скорее всего, сама ее предложит. Можно спросить у Одиннадцатого... В любом случае, все дороги означают одно — просить. Умолять. Искать протекции. Потому что возвращаться не к кому и некуда.
Однако финал отменить невозможно, и Фредерика знала, чего это будет ей стоить.